Крёстный Отец Одуванчиков

*Посвящается Виктору Михайловичу Грачёву,
художнику и моему товарищу,
погибшему в боях на нашем общем поле брани*



1. Крёстный отец одуванчиков

Птица задумался ни о чём. Оно было фиолетовое с изумрудными вкраплениями.
Птицу это взволновало. Он знал, что с этим делать...
Он стал  ЭТО  культивировать.
Он выдавил в одну банку тюбик кобальта фиолетового, в другую изумрудную зеленую...

Увидев краску, Птица насторожился.
Краска была живая. Она пахла земляникой.
Птице захотелось её съесть.
Но душа ликовала и желала большего. Душе хотелось оставить след. И Птица его оставил. Огромное фиолетовое пятно с изумрудными вкраплениями образовалось на холсте.
Но этого было мало. Не хватало главного.
Тогда он в священном трепете окунул кисть в жёлтое.
Жёлтый цвет привел его в неистовство.
Он ощутил свободу. Свободу реализованного желания.
Птица затрепетал и воспарил.
Холст засветился красками. Ясно и бескомпромиссно.

Всё остальное оставалось серым и плоским. И повергло его сердце в уныние. Окружающий мир нуждался в реставрации.
И Птица принялся за дело...



Птица зародился и вырос в лесах, среди дикого, во глубину невежества погружённого народа. Народ тот был так тёмен и неказист, что как бы его и не было вовсе.
Живя на болотине, в тине и лишайнике, среди зверья и пресмыкающихся, он растворился в дремучей природе. Вернее сказать, он и был той самой природой и спокойно жил, не задумываясь о полезности или никчемности своего существования.
Его незлобивая беспечность была так всеобъемлюща и глубока, что, не зная хищности людской, не боясь жестокости богов, он обладал самым редким в мире благом: СЧАСТЛИВОЙ ОТ СУДЬБЫ НЕЗАВИСИМОСТЬЮ.
Не ведая выгоды в благоустройстве своего быта, народ не терпел ни кумиров, ни рабов на своей территории, искренне полагая, что всеобщее равенство есть абсолютное добро. Поэтому нрав их был открыт и кроток.

Один Птица выделялся среди соплеменников. Его разум давно преодолел первобытность невежества, и душа истомилась в поисках иных откровений. Я сыт и при деле – думал Птица – так что же душа моя влачится и чахнет, не испытав истинной сатисфакции?
Я хочу быть свободным. СВОБОДНЫМ КАК МУХА В ПОЛЁТЕ! (То есть маневренность и стремительность сей божьей твари вызывала в нём жгучую зависть.)
Птица тогда не был собственно Птицей. И уж тем более Птицей Асс. Друзья-соплеменники называли его просто – братан. Или земеля.
-Ну что, братан, как оно ничего?

Но однажды Птица впал в чудодейственное остервенение. Было это так.

Гуляя по полям, среди полыни и одуванчиков, обдуваемый ветерком и согретый солнцем, он ощутил животворящее томление земли. Томление его собственное, небывалое по силе, толкнуло его пасть в полынь и одуванчики. Жёлтый цвет этого невзрачного цветка поверг его в религиозный экстаз. Вот моё стадо. Я ваш пастырь – проникся он истиной, и дух его возопил: Я! – КРЕСТНЫЙ! – ОТЕЦ! – ОДУВАНЧИКОВ!!

Поведав такое, лицо его изобразило свирепость. И он признал небывалую силу своей личности.
С того дня Птица ощутил некую осиянность всего. Лec, небеса, поляна, он на поляне – всё засветилось небывалым Смыслом.
Тогда, надев венок из одуванчиков и белую рубаху до пят, и раздув устрашающе ноздри, словно он яростный печенег какой или свирепый гунн, Птица покинул землю отцов, где зародился и вызрел. Уединясь окончательно, он долго скитался среди одуванчиков и ковыля, ромашек и васильков... И в душу его небольшими порциями стала проникать благодать, а в мозг – просветлённость.
Он бродил в пустынных местах, обрастая бородой и волосами, пока не оборвался вконец и не проникся истинным смыслом вещей и многосложностью счисления понятий. И тогда, воспалённый усердием к новым понятиям, он поспешил к соплеменникам открыть заблуждения невежества.

Построив в шеренгу братанов, тёток и малолетних чад, он выступил с поучительным нравоучением. Он сказал так:

-Первая нужда людей, бона-мать, есть пища и кров, бона-мать, вторая – удовольствие, бона-мать, и просвёщенные народы, бона-мать, ищут его в согласии звуков, бона-мать, веселящих душу, бона-мать, посредством слуха.
Сердечное удовольствие, бона-мать, производимое музЫкою, бона-мать, заставляет людей, бона-мать, изъявлять оное разными телодвижениями, бона-мать, – рождается пляска, бона-мать, любимая забава просвещённых народов.
Но вершина приятности! бона-мать, заключена в сочетании красок, бона-мать, нанесённых на поверхность предмета, бона-мать, и веселящих глаз.

Народ безмолвствовал.

-Разум есть светлое око души, бона-мать, обитающее во главе!

Народ безмолвствовал.

Птица плюнул: Мозгов у вас, бона-мать, как у кильки. И улетел в столицу.

Но Птица погорячился. Народ понял всё как надо. После отлёта Птицы народ всем миром притащил из леса на центральную поляну огромное дерево. Срубил из него бабу, расцветил её небывалой красоты колером и устроил пляски с песнопением. И выпивоном.

И по сей день к бабе-идолу каждый год, в канун праздника Крёстного Отца Одуванчиков приходят просвещённые жители, почитая её как святыню.

Бабу-идола зовут Бона-матерь.



2. Гнездо Птицы

Оказавшись в столице, Птица долго кружил, подбирая себе гнездо. Он уже стал Птицей, но ещё не был Птицей ас, поэтому поиски носили хаотичный характер. Сколько и где он летал – неведомо. Однако чутьё творца и вездесущее Провидение направили, наконец, сей необузданный дух посетить нашу местность.

Летая по просторам великого города, Птица наблюдал дома, обильные всевозможными благами, жителей, в избытке приятности шатающихся без дела, узнал новые удовольствия и обнаружил в груди жгучие потребности, вконец разлюбив мрачные леса свои, некогда украшаемые для него одним лишь буйством стихий.
Я покорю этот призрачный город своей зримой личностью – решил Птица. – Здесь буду жить. Мне здесь нравится...

Особенно приглянулась Меньшикова башня на Чистых прудах. Она возникла, как возникает диво: стройная, розовая с золотой шишкой вместо головы.

Я женюсь на этой шикарной тётке! – объявил Птица. – Фиктивно.
Сказано – сделано. С обоюдного согласия Птица застолбил территорию.

Коммуналка, куда он въехал, расправив парусом ноздри и изобразив на лице естественную свирепость, была искусна в коварстве. Двадцатилетний опыт противостояния кланов отточил их гибельное ремесло до совершенства.
Имея дух пылкий и бодрость Героя, Птица оказался дилетантом в политических играх коммунального бомонда.
Построив в шеренгу двух пьющих старух, малолетку, дедка с трагическим (для страны) прошлым и Марину с Валерой, Птица обозначил свои права просто:

-Я архитектор, бона-мать, гениальный художник современности, имею намерение проживать здесь свободным образом в присущей мне манере, о чём вас раз и навсегда уведомляю. Искушать мой нрав не советую – получите огорчение.

Коммуналка внимала Герою со свойственным аристократии безразличием. Отточенность манер сей гремучей, видавшей виды публики таила в себе неуязвимость, достойную самой высокой Дипломатии.

-Не ссы, – сказал Валера, не меняя выражения светлых глаз. – Всё путём, командир, исполним в лучшем виде.
-Дружочек, – сказала одна из старух, рыхлого телосложения. – Я знаи-ишь, какая... Я дочь командарма, с партизаном жила в продотряде, в дружественной нам Германии, и офицеры, обходительные как мотыльки, порхали вокруг и склоняли меня к сожительству. А я знаи-ишь, какая...

Вторая старуха, пьянее первой, задвигалась вдруг каким-то изуверским манером (словно Майкл Джексон, но в заторможенном темпе) и воспроизвела звуки, толковать которые я бы не рискнул.

-И-и-и-и! шиза, мурлин мурло недовинченный!

Зато дедок (с гибельным для страны прошлым) был трезв и конкретен.
-****ей не водить, график дежурства на кухне, шуму не издавать, ЛТП, слава богу, пока никто не отменял.

Точку поставил малолетка. Он подошёл к Птице, потупив наглые глазки:
-Дяденька, ты чё – Илья Муромец? А я змей Горыныч – и, рванув рубаху на груди, завопил: – колИ меня, колИ!!

Птица по достоинству оценил скрытые таланты самородков. Театр-студия на Чистых прудах имени «Современника» пребывала в отрыве. Источники вдохновения, изрядно оскудевшие, стояли всюду в количестве многозначном.
Ничего не поняв из вышесказанного, Птица ухватил однако суть: контингент искушён и коварен, обстановка приближена к экстремальной, Бона-матерь ему не помощница и надеяться надо только на извилистость мысли и неуязвимость тылов.
Тогда Птица сделал шаг, расценить который можно как малоэффективный в тактическом плане. Однако Крестный Отец Одуванчиков лишь выигрывал время для глобальных стратегических решений. Он извлёк из кармана портмоне, из портмоне – развесистую купюру и сунул её Валерию в нос: чеши в сельмаг.

Надо заметить, что энергетика воздействия крупных купюр на личность давно уже ждёт своего исследователя. Вполне допускаю оригинальные открытия в этой области.
Партизановна, например, зарделась и опала как лист осенний, и зашуршала в сторону Птицы, влекомая импульсом магнетического происхождения.
Старуха Джексон, таинственно щурясь, исполнила низовой танец живота и произнесла маловразумительный спич: «О-ссс-поди! каки'елюди вго'лливуде».
Дедок напрягся, малолетка сквозонул, Марина преобразилась, а Валера, не меняя младенческой синевы глаз, выдохнул: кому??!

Дальнейшие события протекали соответственно заданной теме. Театр имени «Современника» отрабатывал репертуар, утверждённый свыше.
Купюру линчевали и схоронили, как и положено, на дне стакана, обретая взамен вялотекущее буйство, заторможенный пафос и Истину, обликом и манерами похожую на старуху Джексон.

Апофеоз праздника ознаменовался чудесами обильными и метаморфозами жуткими.
Когда уже не одна купюра пошла на прокорм чудищу алчущему, синь Валериных глаз прорвалась вдруг в пространство, наполнив квартиру некоей зыбкостью и содроганием. Очертания предметов приобрели эфемерность и взаимопроникновенность, а в стенах обнаружились сквозные отверстия. Иначе как объяснить постоянное возникновение и исчезновение её обитателей.
Старуха Джексон без видимых причин вздыбилась ввысь, а Партизановна размокла и заструилась. Дедок впал в прошлую жизнь и, застолбив себе место в сквозном отверстии, облаял праздношатающуюся Марину. Марина завопила, делая испуганное лицо, а дедок, захлопнув сквозное отверстие, запрыгал мячиком в дальний угол, где и отрапортовал, взяв под козырек: Вохр Вертухаев пост сдал!
Малолетка, притаившись, плескался, ловя отражение в растекшейся Партизановне и напевал:

Как приятно в полночь ровно
Кожу с черепа сдирать,
Оторвать кусок огромный
И жевать, жевать, жевать!


Птица же, воспарив грубой плотью, хохотал:

-Что, поганки, бона-мать, засквозили? размякли? вздыбились?
А я вот ща ка-а-ак
дуну-плюну-попишу –
полысну-пощекочу!
Разметаю ваш семенной генофонд по углам, размажу по стенам.
Не то попрёт из земли рОдной мутота одноклеточная.
Расползётся плесень беспросветная по весям цветущим и городам великим.
Доколе!!
Не для того я Могут-птица, лицо глобальное, личность эпохальная!
Крёстный Отец Всея Одуванчиков!

...тьма плескалась, зависала, сквозила, шла косяком и всасывала в себя всё...

Колесо истории продолжало свой неторопливый ход.
Хочется заметить, однако – это Родина моя. Её судьба и в славе, и в упадке, и в полном размокании равно для нас достопамятна.
И ещё мысль: история современников есть национальное достояние, необходимое всем, кто достоин иметь Отечество.



3. Бронзовая Птица Асс

Птица забронзовел не сразу.
Он бронзовел поэтапно, согласно собственным умозаключениям, в целях увековечения прозрений небывалых, осенявших его в обилии.
Первый шаг к заветной цели был многоходовым и рассчитанным. Завоевание жизненного пространства, присоединение соседних областей, пополнение казны и, наконец, утверждение единовластия как единственно возможной формы правления. Равноправие Птица считал анахронизмом, и любое его проявление душил в зародыше.
Жил он сам по себе. Исключительно. В его личности тонули все поползновения на взаимность. Взаимность предполагала лишь взимание дани с лица, осмелившегося покуситься на приближённость к его трону.
«Казна робких принадлежит смелому» – было выбито на щите его коммунального княжества. Это означало одно – робким он считал не себя.

Первые выходы на тропу завоеваний выявили с одной стороны слабость противника, с другой – вязкость и неуязвимость их рядов. Это чудовищное сочетание слабости и неуязвимости повергало Птицын дух в совершеннейший упадок.

-Дай, – говорил Птица, зажав жертву в углу и заблокировав выходы, – чего-нибудь, но дай! – и угрожающе вращал зрачками.

-Господи! – отвечала жертва радостно. – Да сколько угодно. Этого добра у меня хоть попой ешь – бери всё. Только... Ч-чёрт! Ключ, понимаешь, в другом пиджаке оставил! Завтра приходи. Обязательно приходи. Буду ждать ровно в семь.
И пропадал навсегда...
Вот так, блин! И это игра по правилам??


Выходит Птица утром ранним за добычей.
Идёт себе мимо Чистых прудов на Маросейку. Сворачивает в Старосадский переулок к дому номер 5.
Знает, в доме том есть чем поживиться.
Однако знает это не он один. Знают многие, при этом учитывая, что, разделив всё на всех, истинного удовлетворения не получит никто. Оно и понятно, люди творческие, разумная достаточность вызывает у них зевоту.
У Птицы же разумная достаточность вызывала протест, переходящий в буйство.

Поэтому все ждали чуда. И надеялись на благоприятное расположение звёзд.
Ждали молча, внутренне сгруппировавшись для решительного броска.
Когда туша жертвенного бычка проносилась мимо, каждый действовал самостоятельно, сообразуясь со своими природными данными и возможностями. Некоторые эти возможности переоценивали и промахивались. Промахнувшись же, вели себя умно, крику не поднимали, не жаловались, а тихо отползали в кусты и там, притаившись, зализывали раны, готовые к новым испытаниям.
Наиболее удачливые, оторвав кусок, торопились унести домой, не растеряв по дороге части, что тоже являлось испытанием серьёзным. Если кусок был непомерен – закапывали в укромном месте.

Как и во всяком жизнестойком сообществе, у творческой интеллигенции взгляд на добычу был прямым и естественным: её необходимо брать.
Как и во всякой, уважающей себя, стае существовала чёткая субординация её членов: вождь, авторитеты, бойцы, заслуженные художники и прочая околоэлитная публика.
Как и во всякой уважающей себя иерархической структуре, субъекты сбивались в различные группы и кланы и, действуя сообща, бились за добычу, не щадя живота противника.
Всё как у всех. Как природа захотела...

Но что выгодно отличало их от остального мира, так это алогичность, даже аномальность некоторых поступков.
Безумный Сашко, например, принимался вдруг выступать, тараща глаза и вздыбив усы. И хотя всем было ясно, что это бесперспективный путь, многие тайно им восхищались.
А Нормальные Дела однажды, прыгнув на добычу, завис и, провисев так недели три, начисто забыл цель своего вылета. Удачно приземлившись, был несказанно рад, обнаружив приметы живой жизни, как то: движение транспорта, щебетание птиц и прочие повседневные радости.
Или ещё пример: Туз, отхватив здоровенный кусище, потащил его, как и все, закапывать. Однако занятие это повергло его в такое глубокое уныние, что, раскидав добычу по сторонам, он благополучно запил, считая подобный оборот событий осмысленнее и благопристойней.

Относительно субординации также происходили проколы различной тяжести.
Ну, в какой уважающей законы стае авторитеты могут быть подвергнуты словесной (и не только) разборке? Здесь же запросто могли послать и лидера движения, и всю творческую элиту в целом.

Так вот, Птица умудрился не вписаться даже в такой разношёрстный и противоречивый коллектив.
Во-первых, расценив, что целое больше части, он сразу задумал недоброе: взять быка за рога и увести в своё стойло.
Во-вторых, его методы воздействия на окружающих были круты до самозабвения, что создавало вокруг атмосферу тревоги и неуверенности в завтрашнем дне.
И, наконец, желание построить в шеренгу всё, что способно самостоятельно и осмысленно передвигаться, было воспринято общественностью как моветон.

Подойдя к дому номер 5, Птица оценил ситуацию как приближенную к боевой.
Видимое миролюбие тусовки не усыпило его бдительность. Он знал, под благодушной личиной творятся процессы иного порядка.
Самое разумное из теплокровных за многие годы противостояния научилось скрывать свои истинные желания и потребности.
Разум Птицы принимал скрытые маневры противника, однако сердце требовало открытого боя. Построив в шеренгу околоэлитную публику, Птица скомандовал:

-Архитекторы, ко мне!

Шеренга не дрогнула.
Тогда Птица пошёл на уловку. Распустив строй – гуляйте, ребята – принял озабоченный вид, мол, кусок надвигается счисления многозначного, пир духа, виртуальность идей энд реальность монеты.
Калигула захватил наживку и вышел из засады.
Калигула думал так: «То, что этот ныне дикий друг степей скорее под пытками примет смерть лютую, чем поделится частью – однозначно, однако, ежели грамотно раскрутить, наколки сдаст».
Птица же подумал так: «Это явно не архитектор. Это гораздо хуже. Однако монета и связи водятся. Если сразу не спугнуть, приведет-таки в закрома».

Воздух густел над головами противников. Тайные помыслы вяло клубились в атмосфере взаимной непроницаемости. Бледными сполохами вспыхивали электрические разряды, предвестники грядущих событий.
Калигула теперь думал так: «Тут тройная игра с закавыкой. Учесть надо всё. Для начала блефую...».
У Птицы сдавали нервы, и он решил просто: «В гробу я видал такое вальсирование... Сомну редуты вероломным ударом в фас. И тут же, не давая опомниться, серия ударов в профиль».

Околоэлитная тусовка сдержанно следила за молчаливой дуэлью визави, предчувствуя неординарные решения.
Но тут (о, развороты Судьбы! о, непредсказуемость шанса!) цепкий Птичий глаз выхватил из разношёрстно-унылого большинства господина, явно претендующего на значимость.
Облачённый в чёрную кожу шикарного пальто, в шапке вороных кудрей, он с достоинством пронёс гордый профиль Медичи мимо Птицы. В его поступи было всё: родовитость предков с примесью инородных вливаний, многочисленность жён с многократностью отпрысков, многосложность счисления крупных купюр и радужные перспективы крупномасштабных заказов.
Талант, осенённый властью, прошествовал мимо.
Птица внутренне как бы забегал и внутренне же заголосил: Вот! Вот – артисто! Вот он – истинно архитектор!

-Кто таков? – спросил он у Калигулы, задавив силой личности малодушный трепет чувств и дрожание членов.
-Так Овчина Корней. Вождь всея монументалистов.
-Ё-оо...
-Метробарон. Маг и чародей наскальной живописи.
-Ё-оо...
-Художник во всех коленах и суставах своей родословной.
-Ё-oo! – Птица ощутил муку горчайшую. Есть же на свете крутая накипь!
Но тут же призвал себя к действию: – Возьму объект приступом. Зажму фартового везунчика в тисках моей кармы.

Только и Корней оказался не лыком шит. В нём, как на всей земле русской, история не ужилась с географией. Боролись не на жизнь, а на смерть две религии, два мировоззрения, два устава (с которым в чужой монастырь не ходят).
Азиат и европеец сшиблись в схватке роковой в лучах его биополя. Европейский бомонд, со стороны матушки, наскочил на русского кремня Ивана Овчину и закопался в нём.

-Ты понимаешь, – говорил Корней Егору на третий день совместного возлияния – не пью, всё нормально, французская кровь, умная и жестокая, не даёт расслабляться. С Бенуа-Лансере картинки рисуем красивые. Выпью – отец, как шарахнет по мозгам – оревуар, товарищи. Бенуа с Лансере в трансе. Валится во мне француз убогий в кому. Однако картинки ещё лучше получаются.

Вот и у Птицы случился прокол географическо-исторического оттенка.



Сдружились они быстро и крепко, скажем так, на предмете проведения досуга.
А проще говоря, заходит Корней к Птице и пьёт у него четверо суток. Разговоры ведутся мощнейшие. Планов громадьё высится по переустройству пирамиды СХ и ХФ (СХ и ХФ – крыши для свободолюбивых художников). Объекты обсуждаются исключительно историко-культурной значимости. Перспективы такие – дух захватывает. А дух у Птицы мощный, мозг глобальный, прошибает любые преграды влёт.
Короче, понастроят сооружений – за четверо суток на сопливой козе не объедешь. А на пятые приезжает Анастасия на красных «Жигулях». Хлопнет водки грамм 150, споёт с мужем дуэтом «Ой, да то не вечер, то не вечер, мне малым-мало спалось...» и увозит Корнея домой отсыпаться.

А Птица в тоске и печали садится эскизы рисовать да макеты клеить.
Во вторник подгребает на Совет. А председательствует на Совете К. И. Овчина, умный и жестокий француз. И не оставляет от макета с эскизами камня на камне (а это, между прочим, хлеб наш насущный).
А вечером заходит к Птице и пьёт у него четверо суток...

Вот такая ерунда географическо-историческая.



Но к делу.
Гнездо себе Птица соорудил небольшое, но ёмкое. Площади нет, но сколько на ней всего помещалось – уму непостижимо! Здесь он и жил, и гостей принимал, и подруг развлекал, и друзей отоваривал. Здесь и картины писал агромадные.
Наденет рубаху холщовую до пят и начинает краски по банкам выдавливать. Надавит её немерено – красит и поёт:

Не венец ли это?
А впрочем, не венец ли лето?
Или лета?*

-Каки-таки муки творчества? – дивится. – Бери себе краску повкусней-поярче да наноси на холст белый-белый. Краска лишь охает от удовольствия да постанывает. Хорошо ей, заразе, на белом холсте, и мне хорошо в рубахе на свете белом! Отойдёт на пару шагов: Бона-матерь пресвятая! До чего ж впечатляет.

-И кто сие учудил? – спрашивает.
-Чио, чио сам! – зачирикает радостно.
-И что сие означат?
-Белеет парень одинокий – вот что сие означает!

Однако по сторонам посмотрит – что за убогость быта и бытовая блёклость! Бог, конечно, не фраер, но окружающий мир нуждался в чистом колере. Таково было творца компетентное мнение.
И чего? А наплеванто на законо – вот чего! Берёт тогда в руки кисть удалую и кроет своим гением всё подряд: и потолок, и дверь, и стол, и будильник.
Везде расставит мажорные знаки крестный папаша желтоголовых братишек.

И засветилось гнездо чистым и ясным колером...

И впадал тогда Птица в чудодейственное остервенение.
Я покорю этот город глобально. Я освещу его лучом своей радуги, я посажу поля одуванчиков и пир Духа моего проплывёт над Чистыми прудами и вознесётся непокорный выше Меньшиковой башни!
Однако из окна смотрело на него свинцовое небо в проплешинах, дома черепашьей расцветки да жители в блёклом и мрачном сновали туда-сюда по земле, запакованной в серый асфальт.
О, город-монстр! растлитель душ нестойких...
О, любовь без надежды! О, вера в призраки...
О, место под солнцем!




4. Пир Духа

И закатил тогда Птица пир.
Вдарил дубиной праздника по хребту дряблых буден. Накрыл стол во всю площадь своего жилища. Гостей назвал зело изрядно. Водку закупил впрок.

А накануне усердно трудился. Написал полотно маститое.
Сюжет таков: лежит Птица на диване один-одинёшенек и смотрит, смотрит в потолок.
Называлась картина: «Сорок лет одиночества».

Под ней и сидел теперь во главе стола в малиновой рубахе да штанах небесно-голубого цвета. Носки, под стать ансамблю, были истинно жёлтые.
Когда началось это грандиозное пиршество, он не помнил. Когда закончится – не ведал никто.

Какие бы козни ни готовила ему жизнь, Птица держал удар стойко. Судьба как надоевшая ворона, привлечённая яркостью гнезда, досаждала порою нещадно. То соседи войну объявят, то Чащинский порчу нашлёт, то заказчик кинет. Но Птица – парень-хват – поймал-таки злодейку за чёрные перья, да усадил с собою в честной компании: отдыхай, подруга. Налил ей стакан, а много ли глупой птахе надо?

Сидит Птица во главе стола, перед Богом и людьми отчёт держит. В руках кубок расписной, на столе четверть водки (был у Птицы свой кураж, любил мощные объёмы).
За столом гости дорогие: Мара, две Настюхи, Соболь с женой, критикесса Альбина да боевой товарищ Анатоль. Смотрят на юбиляра с обожанием, переходящим в испуг.
Начал Птица за здравие. Выложил гостям козырной аргумент в пользу Бахуса.

-Выбирая истинную веру для народа своего, Великий князь Владимир Святославович высказал своё светлейшее мнение: Вино есть веселие для русских. Не можем быть без него. Нам ли, православным, отменять сию древнюю заповедь, в канун тысячелетия крещения Руси?
-Дело говоришь, – кивают гости. – Как прожить без оного? Истина на все времена.

Выжить бы, умудриться, думают про себя, с такими познаниями.
Но Птица так не считал: трезвым да ушлым и дурак проживёт. А ты попробуй спьяну к Фортуне в любимчики влезть.

-Я вам так скажу, – продолжил юбиляр свой могучий тост в стиле тяжелого рока, – наше время – скудное делами Славы и богатое ничтожными разборками новоявленных бобиков – время выбора. Чистота отношений или чёрный беспредел. Божий колер иль гремучая смесь. Вон оно, войско бисово, расползлось по весям цветущим, городам великим, рвут нашу душу кусками да тащат в свой окоём. Не желают величия нашего!
То антихрист-перевёртыш по гиблым местам нас водил, то диссиденты-насмешники смуту навели, ересь наслали. Вона их тьма-тьмущая гуманоидов иноплеменных, мордехай-мазохеров, сахаровых-с-боннер матерью... каки-то щаранска-амальрики!
У-у-у, жванецко-бродское племя! ВЕЧНО – ВСЕМ – НЕДОВОЛЬНЫЕ!
Кто убил русского поэта Серёгу Есенина? А?? Будто не ведаете!
Его убил Ёська Бродский с подельником своим Пастернаком. Один завлёк подлой хитростью, другой замочил соловья. За это им по тридцать сребреников Нобелевский комитет отстегнул.

-Чё-то ты, Михалыч, путаешь... Когда тот жил... и эти… – засомневался Анатоль. И тут же круто пожалел о сказанном. Чё полез?

-Это ты мне говоришь? Мне?? Ты!! Пёс неверный. Ты слово знаешь? Божье слово!!

-Како ещё слово?

-Трень-брень, како слово... Ты думаешь, Господь на небесах, диавол во аде, а на земле царствуешь ты, чума вечно пьяная... пророс, понимаешь, как куст из рояля... како слово...
Везде Господня держава и в сей, и в будущей жизни!
И Слово его – Р-Р-Р-РАВСТВЕННОСТЬ!
– Опрокинул Птица кубок, выдохнул зычно, крутанул зрачками по орбитам и продолжил леденящим душу голосом свою гневную отповедь
– Мы не вечны, ныне здравствуем, завтра в могиле, и другие хватанут нами созданное. Молится в подполье жучило Шмаерсон идолищу своему – наркодоллару. Ждёт, подлец, когда Птица Асс в землю ляжет.
Доколе!!
Россия нам отечество, и нет другой альтернативы!
Время пришло – собирай камни. Собирай и тащи их ко мне…
Я так решил: музей организую имени ясно-певчей Птицы Асс. Таково моё мнение и потребность. И воля моя.
Аминь.

Леденящий душу голос угас. Но воспалённый ревностью к пользам Отечеству, Птица оглядел гостей пристальным щуром, выискивая крамольников. И выискал-таки.

-А-а-а! Чащиноид – горе инородное! За великого русского поэта Сергея Есенина, соловья, Богом призванного, получи, фашист, гранату! – и, не вставая с места, отоварил Толяна в переносицу. Толян и рухнул под стол.

Ну вот... что ты будешь делать! А как красиво всё начиналось… Две Настюхи, Мара и критикесса Альбина столпились в испуге в дверном проёме, раскраснелись, бедняжки, не могут в рукава своих шубок попасть.

-Вот тебе, бабушка, и юркнем в дверь, – веселится Птица, довольный всем.
-Экий ты гризли! – сказали Настюхи и ушли в темноту. Стремглав.

А критикесса Альбина и Мара ничего не сказали, шубки запахнули и за Настюхами по мокрому снегу вслед ушли. Да и Соболь с женой засобирался.

И что толкнуло гостей дорогих на столь поспешный исход из святых палестин? От стола и закуски. Во мрак, пургу и неизвестность.
Так вот, это я распорядился. Данной мне властью, взял да и вывел всех за кулисы. Нечего им тут болтаться, подумал, чёрный запой не для женских глаз. Идите, бабоньки, с богом.

Но свято место пусто не бывает. Поэтому из-за кулис я вывел иной контингент – проверенных в боях корешей: Севу-барина, Туза, Хромую Ерахту и Кирюшу Тишайшего по прозвищу Крот. Этим волкам всё трын-трава.

-Ну что, именинничек, спёкся? – интересуется Сева.

А Кирюша Тишайший, любивший точность определений, освидетельствовал тело: – Напился в извращенной форме.
На что Птица в свойственной ему ярой манере возразил обоим: – Я выпью шестьсот бутылок водки и сохраню чистоту отношений!

Хочу заметить, что обещание это, данное в полемическом запале, он исполнит вскоре в полном объёме: выпьет 600 (шестьсот) бутылок водки за год и три месяца, практически не покидая места приписки, вследствие чего отношение с внешним миром останется девственно чистым. Так что к прочим достоинствам Птицы можно отнести и это: слов на ветер он не бросал и пустомельством не занимался.

Но вернёмся к гостям. Вновь примкнувшие кореша внесли некоторую живость, в увядающий было праздник.

-Пока ты тут резвишься, – заметил Сева, – олигархия МСХ тихой сапой развинтила локомотив и продала с него всё самое ценное. Что осталось, невозможно реанимировать.
-Кому?!
-Да какая, блин, разница кому...
-Кому ты это рассказываешь? Мне?? Птице, Богом призванной? Говорил я вам: грядёт година кривая. Погаснет светило разума, и река чистоты отношений потечёт вспять, и живые прикинутся мёртвыми...
-Понесло чуму по кочкам, – плюнул Ерахта. – Тебе говорят: Союз нерушимый артистов свободных трещину дал. Президент СХ Савостюк переоделся в женское платье и живёт на чужой даче под фамилией Глухов. При этом документы о купле-продаже подписываются сами собой. На Кузнецком, 11 две кошки ветошные под это дело сдали всё, даже воздух в сортире. Цифру крутят такую, что и не выговоришь. Вчера в «Союз» ботва в золотых цепочках на лимузинах подкатила. Отдайте, говорят, пацаны, печать по-хорошему. Бубен остался за главного, стакан махнул, но печать не сдал. В Координационном Совете светопреставление. Грызня идёт за передел собственности. То великий правовик Тазьба ситуацию под личный контроль взял: смуту замутил почище попа Гапона.

-Тазьба тень не отбрасывал и в зеркале не отражался, – заметил любитель точных определений К. Тишайший. И остолбенел.
Из-под стола фильмом ужасов выползло изображение очковой змеюки-мутантки в спутанных волосах и бороде. Направив свой жуткий взгляд на Кирюшу, оно мирно попросило закурить.
-Дай закурить, а?

Ну и ё нах – подумал Тиша Кротчайший и ушёл по утреннему насту в направлении юго-запада.

Как вы догадались, змеюкой прикинулась невинная жертва ярости ревнителя отечественной поэзии – Анатоль Чащинский. Знатоки знают – удар в переносицу коварен своими последствиями. Два чернильных овала симметрично сползли под оба глаза без вины виноватому. Ко всему прочему три роковых вопроса зависли в замутнённом куполе головы: кто он? где? и зачем?

Боевые товарищи, однако, не среагировали на чудесное воскрешение никак. Просто налили стакан и сунули его в разбитый нос Анатолю, продолжая судьбоносную беседу.

-А что Корней? – интересуется Птица. – Вождь краснорожих... Пустил по ветру гнездо монументальное? Всё пропил-просквозил?
-Боже ж ты мой! Какие речи волнительные, – высказался Туз. – Сам-то, поди, сколько квас пьянствуешь?
-Нормально квашу. Всю жизнь.
-Не, Михалыч, серьёзно, – спросил Сева, – ты когда последний раз в миру был? На большой земле.
-Когда... считать надо.
-Так вот, Совет давно распущен.
-Ё-оо...
-Комбинат монументальный накрылся... собственным директором.
-Ё-оо...
-Председателем Правления вместо Корнея избран товарищ с ограниченной ответственностью.
-Кто?
-Костя Аксельнардов.
-Ё-оо!! Кин-стин-тин, блин! Этот? Мышь серая! Мастер спорта по живописи.
-Брось трепаться... Нормальный Костя мужик.
-Он только снаружи мужик. Органично безответственный туварыш. А дальше, как в матрёшке – многослойность обличья. Оболочку снял – там козёл сидит в бантиках, шутки шутит да воду мутит. А внутри ещё всякие разные, сероглазые. А в серединке самой – зародыш, ма-а-ленький такой бэби-говнюк, мух давит и ненавидит всех люто.
-Эт точно, – сказал Туз – я с ним в футбол играл – всем лыко в строку, а сам вроде мастер...
-Бал закончен! Никаких кинстинтинов... Сейчас личность нужна глобальной значимости. Пришло время Птицы Асс. Я так решил: свой Союз организую имени Возрождения святой Руси. Очаги отечественной культуры по всей России, филиалы – за рубежами. Штаб-квартира в столице. В моём офисе...
-У тебя для начала мастерская хотя бы есть? – интересуется Хромая Ерахта.
-Есс! Веду переговоры. На Балчуге спонсоры выделяют этаж с видом на Кремль. Меня пока устраивает... После реконструкции займу весь особняк. Первый этаж под мастерскую, на втором – музей Славы российской, на крыше – вертолётная площадка. Летать буду над городом, прикидывать, что к чему. Ландшафт закомпоную по новой. Что-то этот не сильно пока впечатляет...

Ну-ну, – думают гости, – полетай-полетай, композитор...

-Заказы исключительно государственной значимости, – набирал Птица высоту. – Весь город покрою колером. Метро оформлять буду целыми ветками. А то каки-то чуканки зачуханные, люстры свисают пыльные, в паутине веков, панно истошного колориту... У меня же весь радиус – единый стиль от Птицы Асс: мощные цветовые удары по вестибюлям, на потолке витраж а ля «чистые небы».
Я ИДЕЮ создам! Новый декарасьён впишу в историю мирового искусства. Мой козырь – мощная идея!
-Иде я? – эхом отозвалось визави по фамилии Чащинский.
Он ещё сомневался, где он, но стоял уже на пороге прозрений. В сумеречной мгле головы забрезжило личное воспоминание. С плохой концовкой. Чисто ассоциативно он связал его с Птицей, находящимся в непосредственной близости. И возбудился.
Быть может, цвет малиновой рубахи подействовал удручающе? А может, леденящий душу звук, вылетающий из зарослей бороды, напомнил о случившемся? А может, птичьи зубы, мелькающие перед носом, белые и наглые как у американских сенаторов, спровоцировали в нём столь яростный протест? Кто знает...

Однако последующее действие выглядело вполне логично.
В прошлом боксёр-полутяж, Анатоль качнулся на звук и послал свой кулак точно в цель.
Зубы, впрочем, выстояли. Но треснула и развалилась на две половинки нижняя губа.
Прямой хук справа отправил Птицу туда, откуда Анатоль сам недавно возвратился.

Месть состоялась: губа за нос – почти библейский расклад.


 
5. Егор и Корней

Запои как браки, совершаются в сферах незримых. То есть там, в изогнутом пространстве небытия, где гений человеческий бессилен что-либо вычислить.
Ничего, казалось, не предвещало беды... Шёл себе человек, свежий и радостный, на солнце щурился, по сторонам глазел. А из другой подворотни другой человек, пусть даже хмурый, но тоже свежий, вышел погулять.
А в изогнутом пространстве сфер незримых в тот момент кто-то ногтём могущественного пальца накарябал тайный знак. Крест поставил на пересечении Трубной улицы и Рождественского бульвара.
И сколько бы ребята ни петляли, какие бы крутые виражи ни гнули – они обязательно столкнутся в нужный момент в данном месте. Они могут долго стоять друг перед другом, переминаясь с ноги на ногу, курить, рассеянно беседовать, оттягивая момент неизбежности, не решаясь признаться... Но сигнал обязательно прозвучит! Двусмысленный жест, случайно оброненная фраза и... Всё. Попались, добры молодцы. Покатилась история в прорву...

Через три дня «веселый» очнётся на чердаке старинного дома, в районе Павелецкого вокзала под мирное воркование голубей; «хмурый» – на соломенной подстилке в конюшне на Беговой, под фырканье и топот лошадиный.
От былой свежести не останется и следа...



Егор и Корней встретились в Печатниках у пивной вполне закономерно. Никаких могущественных пальцев с кривым ногтём. Никаких роковых крестиков. Упаси боже.
Просто каждый самостоятельно накануне зело нагрузился и вышел естественным образом поправить здоровье. Каждый со своей банкой.
Корней как более зрелый (уставший) не любил пиво. То есть пить его пил, но без должного проникновения в суть процесса. (Закусывал – бывало и такое! – шоколадкой). Он любил коньяк и водку.
Егор пиво любил. Однако коньяк тоже любил. А особенно водку.
Это совпадение пристрастий склонило соратников в пользу последней. То есть свои симпатии, выпив пива, они отдали водке. И из пивной вышли вместе.
Покупая водку, Корней изрёк очередную мудрость: совет Талейрана: прежде всего не надо быть бедным. С мудростью Егор согласился, но настоял, чтобы водка была завода «Кристалл». Корней же, как истинный аристократ, был безразличен к выбору: я в ней ничего не понимаю. По-моему, плохой водки не существует в природе.

Дальше вышла заминка. Корней хотел идти к Егору. Егор же хотел идти к Корнею. То есть каждый не хотел идти к себе: у обоих собственное заглублённое жилище вызывало активное неприятие. То есть и Корней, и Егор не желали встречи с родными пенатами, в которых всё живенько напоминало о недавних виртуальных сражениях.
Решение было принято компромиссное: идти к Птице. Рассудили так: там, конечно, Содом и Гоморра, а проще говоря, форменный завал, но лучше Птицыно безумство, чем свой тихий ужас. К тому же в его жилище проникает дневной животворящий свет, по которому истосковались их израненные сердца…




6. Последний полёт Птицы Асс

У Птицы соратники застали картину упадка.
Всеволод-барин с Хромой Ерахтой спали на диване валетом.
Сам хозяин в растрёпанных чувствах и с развалившейся на две половинки губой мучительно пробивался из мира грёз и беспорядочных видений на поверхность.
Анатоль, предчувствуя новый виток напряжённости, благоразумно покинул театр боевых действий.
Туза послали за водкой, откуда он возвращаться не пожелал.
Зато вернулся Крот Тишайший. Не сумев определить юго-западного направления, он сделал большой круг и был просто ошарашен (натурально – Бермуды!), выйдя на улицу Жуковского с противоположной стороны, прямо к дому Птицы. Решив больше не искушать судьбу, он сидел теперь перед зеркалом с крайне озабоченным видом. Он сделал открытие, глубоко поразившее его.

-Вот смотрите, – обратился он к вновь примкнувшим товарищам – парадоксы природы. Вот он я – Крот Тишайший. Есть такой? – Есть. А это он (ткнул пальцем в отражение) – Тиша Кротчайший. Есть такой? – Есть. Теперь так: где у меня левая рука – у него правая. Логично? Логично. Где у меня правая рука – у него левая. Тоже вроде логично. А теперь смотрите и удивляйтесь! Там, где у меня голова, у него, что должно быть? – Ноги естественно! А там голова. Странно как...
-Да ну тебя в болото...
-Нет, постойте! Ведь если я Крот Тишайший, а он Тиша Кротчайший и его левая рука – моя правая, то его голова должна быть на месте моих ног. Тогда бы всё сошлось. Выходит право-лево поменяли, а верх-низ забыли?? Так что ли?
-Отстань.
-Не, ребята, нельзя так. Мы не можем оставаться равнодушными к таким крупномасштабным афёрам. Нам кто-то нагло и подло морочит голову! А мы... делаем вид, что всё нормально. Везде парадоксы бермудовы.

-Корней! – заорал Птица, пробившись на поверхность и жадно хватанув воздуха, – у меня душа поседела и мозги заколосились...
-И чем я тебе помогу?
-Мир сошёл с ума и дал трещину. И трещина пролегла через мою губу. Как теперь водку пить? Всё в щель проливается.
-А что ты хотел, старик, – сказал Крот, не желая выходить из Зазеркалья, – нас крупно подставили. Я вот тоже всю жизнь что-то выкраивал... В школу раньше на год пошёл. В армии вместо двух – год прослужил. А потом у Чащиноида в подвале, на целлофановом диване ка-ак приложился! Семь лет в прорву. Теперь знаю причину – мы отражаемся лживо.

Хочу заметить, что записывать выступления сильно датых товарищей – занятие неблагодарное. То, что они воспроизводят голосом, их в принципе устраивает. Чужая речь их интересует отчасти. Потому что каждый уже забрёл в свою пустыню и залез в скорлупу. Там и влачится. И вопиёт. Иногда, правда, прорывается в чужую вотчину, оглушая соседа и навязывая ему свои звуки, но ансамбля в итоге всё равно не случается. Получается ерунда и дурдом. Поэтому слушать это не обязательно, запоминать тем более.

Корней, например, вполне разумный товарищ, энциклопедических знаний, вдруг взял и взорвал и без того непрочный мир сомнительным заявлением.

-В уставе израильских ВС записано: солдат, попавший в плен, может рассказать противнику всё, что знает о собственной армии. И это не является предательством, а всего лишь профессиональный способ защиты себя от пыток и расстрела.
-Ё-ооо!! – завопил Птица, взмахнув фиолетовой губой словно флагом. – Воинство иудово. Псы хитрожопые, не хило устроились! А заповедь Христову забыли? – Не стучи!
-Не, – сказал Егор о своём, о наболевшем, – это не про нас. В нашем совковом монастыре другие уставы: не верь, не бойся, не проси. И заповедь одна: умри ты сегодня, а я завтра.

А Крот Тишайший смотрел, смотрел на Егора да высказался, поделился с товарищами острым наблюдением пытливого ума:
-Егор, ты и на Страшный Суд, по-моему, пьяный завалишься, с глазами синими и беззастенчивыми, как небо, безо всякого выражения, будто в них церелеум из тюбика надавили, спросишь: ты что ли будешь тут Бог?
-Ага! – обрадовался Егор свежей идее, – без очереди, на протырку…

Птица перевозбудился окончательно от столь беспардонных фантазий. (Хотя, если честно и по большому счету, Птица возбудился не от этого. Даже пьяный он чувствовал: у него забирают власть. В его родном гнезде по всем законам общинного уклада дирижировать должен он и только он! А тут этот молодой ухарь прёт напролом и заказывает свою музыку – глумливую и наглую – и чувствует себя при этом вполне комфортно.)
И он заголосил, тыкая в Егора пальцем:

-Ты... Ты же социально опасен! Недоросль! Враг народа моего! Эго...
-Ты чё, дядя Витя – кипятишься... Мы с Тишей шутим. А с Богом я разберусь, не ссы. Дружу я с ним, понимаешь? Крепкой мужской дружбой…

О, если бы не губа и общий упадок сил, Птица бы предъявил свой козырной аргумент в споре: одним броском отправил бы в партер этого фраера.
Но пока – раненый и уставший – он просто указал на дверь:
-Пшёл вон, ЭГО!!
На что Егор, впрочем, не среагировал никак...

А Кирюша тем временем, наблюдая из тихого омута, как Птица светится бронзой гнева в лучах заходящего солнца, продолжал веселиться, выпуская тихих чёртиков по одному.

-Картина Валентина Серова: – объявил он, указывая на Птицу, – «Девочка, освещённая персиком». Класс!
А девочка тем временем ярился, угрожая всему живому страшной расправой.
Корней же, окинув картину всепроникающим взглядом рисовальщика-профессионала, определил иначе:
-Ты Птица – негр. – И, выдержав паузу, объяснился: – у тебя шеи нет.

Дальнейшие события приобрели экстравагантный оттенок.
Птица, погрузившись вновь в мир беспорядочных видений и мучительного экстаза, бил стаканы о стенку. Потом повалился в ноги Корнею и, чередуя поклоны с крестными знамениями, оповестил присутствующих:
-Вот он – гениальный художник современности!

Потом перевернул пластинку и, не меняя тональности, завопил:
-Ты что тут о себе представляешь? Это я – гений! Это у меня будет десять детей и мастерская с видом на Кремль. Шестьсот картин по музеям и жена молодая-гладкая!

Крот Тишайший, уже засыпая, выстрелил последним каламбуром: «Внебрачный крик аморала» – и перешёл черту.
За чертой его поджидал кошмарик. Какой-то жуткий оркестр в шутовских нарядах дрыгался и наяривал похабный мотивчик. А вдоль дороги, по которой Кирюша двигался, как солдаты навытяжку стояли голые женщины с тяжёлыми бритыми лобками до земли. Он бил их по лобкам и те опрокидывались и летели под откос.

Беспокойное воинство уснуло там, где накрыл их мрак. Один Птица боролся, бормоча что-то бессвязное себе под нос. Боялся он сна пуще смерти.
Вдруг чует спиной холод липкий. Передернуло Птицу, озирается: кто? что? а?
Видит господин странный стоит перед ним. Ликом чёрен, да обликом ослепителен.

-Ё-оо-с... – выдохнул Птица – ты кто?
-Я – Гарри-бес, – говорит господин вкрадчиво – твой покорный слуга. Покровитель сИрот. Исполнитель желаний изыс-с-сканных...

Не может Птица въехать никак. Что за наваждение. Бормочет слова бесполезные. А Гарри свою линию гнет.

-Э-э-э, повеса, дуралей бестолковый. Ты ж мощнейший талант, да нищ как бродяга. Ты великий артисто, мессия, архитектор милостью Божьей, бриллиант в сирой массе песка... Я всё устрою, страдалец, я дам тебе шанс.
-ДАЙ! – въехал Птица. – Чего-нибудь, но дай!
-Всё твоё – говорит Гарри ласково – всё тебе дам, сынок, но и ты не забудь мою милость... шестьсот, запомни, всего лишь шестьсот страшных истин...




И начались с той ночи чумовой события чудесные.
Распустила жизнь Птицы Асс хвост павлиний на зависть друзьям и недругам.
Для начала он бросил пить. Не совсем, конечно, но многие авторитетные свидетели божились: вчера видели Птицу абсолютно трезвым.
И занялся тогда Птица наведением порядка в собственном организме.
Дух и тело стал усмирять по системе Порфирия Иванова. Накупил травы охапку, поставил в ведро на центр стола. Ею и питался. А чего – говорит – нормально. Вот поем эту потеху – и привет! Женюсь для начала...

Встанет утром, молитву воздаст на свой манер, на образа перекрестится и в ванну босиком шлёпает. Там выльет на себя пару тазиков ледяной воды, орёт, бурлит духом: «В здоровом теле, здОрово! ух!».
Всем друзьям приказал строго настрого: «В доме моём матом, блин, больше не выражаться. И не курить. Урою».

Радуется, короче, всему, песни поёт, картинки мажет мажорные. Что ни день – новый холст крыла расправляет.
Критикессы к нему зачастили, охают с порога, дивятся: – Ох, – говорят – ё моё, до чего впечатляет!
А то как-то зашёл один.
-Я – говорит – критик Мейланд крутой. Раскручу тебя так – не догонишь.
А Птица на это:
-Я сам крёстный папа всея архитекторов. А твоё место у тусоуках. Тусуй там, щеми Назаренку с Лубенниковым, рок-н-рольщик крутой. Крути-верти, мистер-речистер! – да вдруг как озвереет: глазами по орбитам крутанул, пальцем в дверь тычет: – Вали, пока чухольник не отоварил!
И выгнал взашей.

Однако и критикессы, когда их масса – сила настырная. Выставку на Кузнецком, 11 организовали.
Птица рубаху выходную погладил, штаны небесно-голубые надел да носки истинно жёлтые. Картины развесил маститые, столик со стуликом расписным на сцену выставил и три недели просидел за ним экспонатом. Водка с закусью, естественно, были натуральные. Зрители ходят, дивятся – крутая концепция.

В европейскую столицу со всем скарбом приглашение получил от инкогнито.
Чего уж он там вытворял – неведомо, однако слухи просочились, что европейский бомонд закипел от его выкрутасов.

Из Европы вернулся – сюрприз: старуха Джексон померла, не простившись. Случайность? Всё может быть... Только в скором времени её комната Птице достаётся.
А комната это и не комната вовсе, а хоромина. Потолки лепные, колонны, четыре окна и площадь – 36 кв. метра! Да своя 15-метровая за ним осталась для творческих нужд.
Ходит Птица из одной в другую в рубахе холщовой, балдеет от предчувствий сладостных... Всё-таки, думает, непредсказуема и капризна ты, госпожа Везуха. Ключик к твоему сердцу закрытому всю жизнь искал. А тут – на тебе – сама подкатила. Чудеса в решете!

Однако все только начиналось. Спонсоры вдруг активизировались. Ползают, вьются вокруг как микробы, хотят чего-то. И то, что казалось пьяной бредовой фантазией, стало бредовой реальностью.
Выделяют Птице целый этаж под мастерскую на улице Балчуг в особняке, с видом на Кремль. Сам старик Вагнер особой заботой окружает. Пудру золотую на мозги Птице сыплет. Горы долларовые сулит. Будет тебе музей Славы российской и метро с подвесным потолком. Будет тебе «стрелка», будет и свисток…

-Ё-ооо-сс!! – ничего не может сказать Птица Асс. Все слова позабыл. Чует носом, используют его дяди умные в игре своей многолажовой, только чует и то, что нужен он им больше, чем они ему. Фактура его сработала. Гениальность многогранная золотой отделки требует. Кому не охота у фигуры такой в меценатах ходить?

Пеной морской чувства кипят, со дна души горячий фонтан в голову бьёт и разливается дальше по просторам московским. Что, город-мифологем, космополит – покоряешься?! Сдаётся Москва на милость победителю!

Что делать? Куда мощь мозгов вложить с максимальной отдачей?
Вьётся Птица у Чистых прудов словно смерч. Мощные пассы Птицыной кармы волну гонят. Утки крякают, трамвай звонит, мамаши побыстрей детей своих с бульвара уводят.

Вдруг – бац! – застыл Птица Асс (аморал наш внебрачный) столбом.
Дева стоит перед ним молодая-гладкая. Мяконькая словно пончик, да свежая словно цитрус.

-Ну что, тётка, жениться пошли.
-Пошли, – улыбается дева.
-А звать тебя как?
-Ольга.

Привёл Птица Ольгу, деву молодую, в хоромину светлую, выдал рубаху холщовую: Живи, тётка, тихо.
А сам надавил краски животворящей по банкам и трепетно на холст её укладывает.
На Ольгу посматривает да поёт:

Ольга – золотая долька
апельсиновая,
погаси
мысли сплин
нафталиновый,
да налей
мне портвейн
магазиновый.
И не только.**

Всю ночь трудился.
Утром будит подругу: Вставай, кудрявая. Смотри, что дядька за ночь учудил. Подарок тебе сотворил свадебный. «Течёт река Ольга» называется.
Улыбается дева – нравится ей решительно всё. А особенно губы, в кучерявой бороде спрятанные. И руки большие и тёплые. Млеет подруга, ластится...

-Вот что, – говорит тогда Птица, – ты хоть аппетитная словно пончик, и свежая словно цитрус, и попка у тебя круглая и мяконькая, только я тебя не трону до свадьбы. Не проси. Разве что кусочек надкушу попробовать... Всё должно быть в традициях, по закону отцов. А Калигула придёт иль ещё кто, да начнут тебя лапать – гони! Им, коням, только дай волю...

И нахмурился думою мудрой: Горе дому, коим владеет жена, горе царству, коим владеют многие.

Однако чудеса продолжались. Звонит кто-то в дверь неожиданный, с утра пораньше.
Открывает Птица – стоят двое из ларца, а по серединке Судьба-индейка в виде мамы фартовой. Клёвая халява вороха в соболях. Из-под соболей шелуха огнём полыхает.

-Нью рашн – представляются гости – буревестники крутых перемен. – Приобретаем недвижимость оптом и в розницу.
-Кому?!

Улыбаются гости, мама бровь вскинула: не поняла, блин, вопроса.

-Как вы сказали?
-Кому вы мозги пудрите? Я ж Птица Асс –  художник мировой значимости.
-О, кей! – сказали гости. – Без базара.

И предлагают Птице взамен его 36+15 отдельную трехкомнатную квартиру в центре плюс крупную цифру в валюте. Взвыл Птица, забегал (унутренне) – не слишком крутая раскрутка? Однако превозмог себя, спрашивает:

-А куда остальной народ денете? Ну к примеру...
-Не обидим – говорят, – какие проблемы? Партизановну, к примеру, в Митино, Валеру с Мариной – на 101-й километр, малолетку – в подельники, а дедка, чего уж там – на свалку истории. Там его место.
-Годится – говорит Птица, – всё по справедливости. Я подумаю...

Проводил гостей неожиданных, забегает в хоромину свою, бухнулся на колени перед образами и давай об пол колотиться:
-В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Не отврати от мене многие щедроты Твоя и услыши стенание конечное. Ты же мя благослови, Ты же мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь.



Всё случилось по писаному.
Переехал он в новое жильё как в горячке. Правда, спину надорвал, таская скарб, да жену потерял в суматохе. Да что спина! что жена! когда обрёл он свободу несомненную, нераздельную, беспредельную!
СВЕРШИЛОСЬ! Наконец я свободен КАК МУХА В ПОЛЁТЕ!

А жильё оказалось на редкость приятное. Небольшая трёхкомнатная квартирка в кирпичном доме рядом с метро «Новослободская», да четыре тысячи баксов в нагрузку (отродясь Птица столько бабок в руках не держал). Балкон есть, с видом на тихий дворик. С балкона магазин виден.
Сделал Птица ремонт, потолки расписал, картины развесил, телевизор купил…

На дворе месяц май любимый. Разделся Птица догола, бродит по квартире как помешанный: вот оно – блаженство всепроникающее! Хочешь – в ванну залягу, хочешь – чаю напьюсь, а хочешь – с балкона на весь белый свет кукарекну!
Боже мой! Двадцать лет в коммунальном чаду на пятнадцати метрах. Война не на живот, а на смерть. Доносы, засады, менты... Марина паутину вяжет, дедок консультирует, Валера стучит. Да что вспоминать, кто живал – знает...

И ЧТО? – подумал Птица, глядя с балкона на магазин...

Это была последняя мысль свободного человека, лета мироздания 7503, месяца мая, в 24 день, в царствующем граде Москве, нашея Великия России.

Дальше мощь Птицыной кармы пересекла роковую черту и, сделав круг в искривлённом пространстве сфер незримых, саму себя и накрыла. Он попал в резонанс собственного звучания. Он уже не владел ситуацией. Он выпал из своего текста.

Конец был простым и страшным.
Река Ольга так и осталась где-то за горизонтом, вне досягаемости. Второй раз он так и не вступил в её животворящие воды.
Зато приблудила божья тварь пёс Орлик. Существо, призванное охранять его угасание. Они сдружились по-мужски и навечно. Не говоря лишних слов, лежали в обнимку на диване: мохнатые, раскидав руки-ноги, лапы да морды как придётся. Один – в тревожном забытьи; другой, охраняя это забытьё.
Очнувшись, Птица плескал себе водку в стакан, кормил Орлика со стола остатками пищи и выпускал погулять. Дверь его запиралась редко...

Однажды прибилось к ним ещё одно существо – метростроевский инженер Елена.
Она влюбилась отчаянно во всё, что осталось от Птицы и что его окружало. Она убирала жильё, меняла баксы, покупала продукты и водку, гуляла с Орликом. Она знала – это единственное, что у неё есть и будет здесь, в этой жизни.
Птица гнал её, подозревая в корысти; она же терпела всё молча и не уходила.
Мелькали какие-то пьяные тени: подруги со товарищи, художники валялись по углам, звонили разгневанные спонсоры, требуя невозможного – его присутствия.
Ему никто уже не был нужен.



Гарри-бес проявился однажды. Гроб притащил.

-Давай – говорит – дурак, в игру сыграем. «Веришь – не веришь» называется. Кто проиграет, тот в гроб первый ляжет.

Достаёт две карты – чёрную и красную. Моя будет чёрная – говорит – твоя красная. Перемешал.
-Тащи, дурак, карту. Веришь? Не веришь?
-Верую! – говорит Птица.
-А зря, – открыл карту бес: чёрная масть. – Лезь, дурак, в гроб.

Только Птица парень ловкий. Схватил вторую карту, а та тоже чёрная.

-Что, объегорить меня решил, чёрный бес?! Лезь сам в гроб.

Залез Гарри в гроб, накрылся крышкой. А Птица – ох, как ловок! – кольца стальные натянул как на бочку, да забил насмерть. Верещит Гарри, воет – страшно в гробу.

-Ничего, – говорит Птица – в другой раз не обжулишь.



Птица продержался пятнадцать месяцев...
Обещанные шестьсот страшных истин были осушены.
К исходу срока он занемог жестокой болезнью: от головы до ног кипел бронзой. Бронза светилась стронцием. Разбухшая мёртвая печень выпирала из живота огромной водянкой.
Болезнь исхитила разум, но мощный дух сопротивлялся до конца. Дух расстался с телом только в августе.
Выпал Птица Асс из гнезда, отлетел в поля одуванчиков и окаменел там, соединившись с войском желтоголовых братишек своих навсегда.


Тётки, пусть даже самые гладкие, – говорил Птица Асс – это ещё не любовь.
Любовь – это когда живёшь свободным манером и жизнь принимаешь такой, какую Бог подарил.

Апрель 1997 г.


* Стихотворение В. Грачёва
** Стихотворение, написанное автором, в подражании В. Грачёву