О чём пел чёрный Пьеро

   Никогда я не был поклонником Вертинского, хотя, положа руку на сердце, не могу сказать, что он меня смущал, отталкивал или как-то раздражал; его песни слушала моя соседка, они по вечерам выплывали из тишины парка, смешиваясь с запахом пива и портвейна, с цветочными ароматами духов и тонкими флюидами распустившихся магнолий; они просачивались на улицы из приоткрытых окон, за которыми звенело стаканами и вилками бесхитростное застолье, - они были одновременно и своими, и чужими, словно плыли в скафандре рядом с летящим в бездонный мрак космическим кораблём, как его устаревшая запчасть или прибившийся мусор.

  Трудно найти существо, подходившее советской власти менее, чем юродствовавший на блуде и гедонизме, непонятно что представлявший Вертинский - бывший эмигрант и во всех отношениях подозрительный тип. Однако песни его, хронически выпадая из любой повестки дня активно развивающейся страны, тем не менее, присутствовали всегда и везде, как слегка затёртые спутники досуга, и вполне органично вписывались в пёстрый фон жизни, сосредоточенной на проблемах совсем иного свойства. Но не верно будет предположить, что Вертинский существовал в образе бесплотной тени падшего существа, не находящей слушателя для исповеди и сочувствия. В стране, длительное время занятой индустриализацией, а потом войной и восстановлением разрушенного хозяйства - тем, что требовало тяжёлой работы и жестокой дисциплины, - естественным образом возникли усталость и тихое отчаяние трудящихся как подсознательный протест против монотонности и огромности социальных процессов, оставлявших человеку уничижительно мало места для вожделенного греха и простительных плотских слабостей. В быт, отягощённый теснотой и неизбежной брутальностью, проникла тоска по элегантному платью, эффектному костюмчику, лаковым штиблетам и вкусной расслабленности с ароматом дорогой кухни, романтическим флёром тайного свидания и красивым адюльтером. А когда звучал голос Вертинского, именно это и воскресало в душе из обломков прошлого, раздавленного Красной Армией и строгой моралью эпохи с её плакатами, педсоветами, товарищескими судами и прочими, как позднее выяснилось, перегибами.

   Однако возвращусь к Вертинскому. Кто он? Изворотливый лукавый сирота, ухитрившийся подобрать отмычку к неискушённым сердцам простодушной публики? Или же он - искорка большого искусства, по непонятной прихоти обласкавшей глухой к красоте слух мещанина и подарившей ему таинственный культурный опыт в доступной форме? Почему бы и нет? Солнце светит всем без разбора, а искусство сравнимо только с солнцем. Возблагодарим же искусство за то, что есть оно у нас, пусть даже до странности нелепое, зато - наше при всей его жалкости, приторности и сумасшедшей причудливости. Вертинский, как ни крути, интересен, по-своему глубок и даже неповторим, но он всегда одинок и печален, всегда на грани прощания, всегда купается в пошлости, глядит на луну и следит за тем, чтобы не стянули из его кармана бумажник - вечный он эмигрант, плакучий скиталец между сценой и рестораном.

   А что сделаешь, когда душа одна, а жизнь - другая, когда приходится выбирать укрытие между жуткими образами зла, не имея опыта счастья и личной устроенности? Выбор становится невозможным, как невозможен благополучный выход из классической трагедии. Кто-то должен умереть, или что-то должно умереть. Не берусь оценивать запутанную внутреннюю жизнь Вертинского, загнанного внешними обстоятельствами в жестокую большевистскую Россию, вставшую на путь неслыханного обновления, - нет у меня такого права, ибо не знал я голода и тифа, нее ставил меня к стенке вчерашний дворник, и не глядел я весной в окно на прилетевших ласточек, завидуя их не ограниченной происхождением свободе.

   Известно, что советская Россия охотно приняла своего беглеца, ставшего к тому времени известным артистом, обеспечила его хорошей квартирой, предоставила возможность выступать на эстраде и даже сниматься в кино. Но почему? Какой была плата за комфортное возвращение? Нетрудно увидеть здесь волю Сталина, а иначе и быть-то не могло. Безусловно, осталось за кадрами событий что-то важное и вполне конкретное. Не случайно же за роль в заурядном фильме Вертинский был удостоен Сталинской премии - и здесь загадка, и разве она одна? Но видим мы на фотографии лицо, выражающее одновременно глубокую печаль и тонкую иронию, за которой стоит невероятно сложный опыт ошибок, потерь, мучительного выживания и не раз пошатнувшейся веры в Бога, одарившего артиста жизнью, недюжинным талантом и страстью к ускользающему совершенству.