Не на одной волне

   Сразу после репатриации в Израиль я оказалась в Иерусалиме — с двумя сумками, дочерью и  шоком. Чемоданы, набитые "всем самым нужным", затерялись где-то в Венгрии. Израиль встречал нас жуткой, невыносимой жарой, незнакомым языком и ощущением, что всё нужно начинать заново — буквально с трёх кастрюль и двух подушек.
Наше первое жильё было на улице Паран — в районе, где русская речь слышалась разве что в супермаркете, куда успели устроиться такие же "новички"— олим хадашим,   как я. Всё казалось чужим: аккуратные клумбы, молчаливые балконы, безупречно подстриженные кусты. Соседи посматривали на нас с дочерью с вежливым недоумением, будто мы — случайные прохожие, которые по ошибке зашли во двор не своего дома. Олим  сюда почти не попадали — особенно не с потрёпанными сумками  в виде цыган на рынке. Нас явно не ждали.  Ощущение — что ты в кадре, но не в сценарии — долго не покидало меня.
   Первые недели в Иерусалиме были как продолжение пересадки без конечной остановки. Всё было новым и слишком чужим: и язык, и климат, и даже запахи на улицах. Я каждый день ходила в ульпан — учить иврит, где буквы плясали, а слова с трудом   укладывались в голове. Там царила особая атмосфера: смесь надежды, раздражения и бесконечных грамматических ошибок.
   В перерывах мы пили растворимый кофе из пластиковых стаканчиков и обсуждали цены на фрукты и чудеса местной бюрократии. Мужчин среди нас было немало. Некоторые — явно настроены серьёзно, другие — просто скучали. Один предлагал поехать с ним в Бразилию, другой — в Кейптаун. Я кивала, шутила, но внутри оставалась настороженной. Эти ухаживания казались мне поверхностными, как дежурный комплимент от прохожего.
Я жила с твёрдым убеждением, что в Израиле — дефицит женщин. Военная страна, постоянные призывы, тревоги… Конечно, я ожидала, что мужское население здесь доминирует. И действительно, внимание ощущалось почти на каждом шагу: у автобусной остановки, у ларька с шавармой, даже в очереди в больничную кассу. Но довольно скоро я поняла: женщин в Израиле больше. Особенно одиноких. Особенно сильных.
А я — просто растерянная и уставшая от перемен. Мир вокруг казался гулким, а я — временной.
Через полгода после переезда, в один из обычных дней я вышла в ближайший супермаркет, напротив дома. Купила всё — от мыла до макарон, не рассчитала вес. Возвращалась обратно,  с тяжёлой ношей, дёргая за собой авоську, когда рядом появился он. Высокий, подтянутый, в белой рубашке с короткими рукавами. Улыбка сдержанная, взгляд прямой.
— Can I help you? — спросил он по-английски с лёгким акцентом.
Я машинально кивнула. Он подхватил сумки, как пёрышки, и пошёл рядом, не пытаясь заговорить.
Мы шли по Парану. Он нёс сумки, я пыталась не волноваться. Было что-то старомодное в этой сцене — как из доброго черно-белого фильма.
Так началась моя новая жизнь — с  Эйтаном, с Иерусалимом, с улицами, людьми, языками, удивлениями и недоумением. Всё происходившее я поначалу встречала с лёгким недоверием, будто проверяя мир на прочность. Без цветов, без театра. Просто с сумками и ощущением, что что-то в жизни тихо, но необратимо изменилось.
Он  появлялся неожиданно — то возле ульпана, то у подъезда, то с букетом цветов. Разговоры были простыми: на английском, немного на иврите. Я отвечала как могла. Эйтан говорил спокойно, чуть медленнее обычного, будто подстраивался под мой уровень.
 Вскоре он предложил поехать на выходные к морю. Я отказалась. Потом ещё раз. И ещё. Он не настаивал. Он вообще ничего не требовал — просто был рядом, как тепло в комнате без обогревателя.
Он не говорил фраз вроде "ты мне нравишься". Он просто молча держал руку, когда мы бегали, как дети на берегу Средиземного моря,  покупал мне банку кофе, узнав, какой я люблю.
Так начались наши поездки по стране. Первая — в Реховот, к его другу детства. Там собирались его одноклассники и боевые товарищи. Все они знали друг друга с юности, разговаривали быстро, перебивая, смеялись на иврите, который я почти не понимала. Я сидела с краю, держала чашку кофе и наблюдала. Он не оставлял меня одну: то подмигнёт, то переведёт шутку. Мне было неловко — как будто я попала на встречу выпускников чужой школы. Но в то же время было спокойно. Меня приняли — без вопросов и без показного интереса. Просто как часть его жизни. Он показывал мне мир. Я привыкала к нему. Я всё ещё не была влюблена, но перестала бояться.
Спустя буквально два месяца после нашего знакомства он спросил:
— If I asked you to marry me... what would you say?
Я долго смотрела на него. Потом ответила:
— I would say — no. I’m not ready. I don’t cook, I don’t iron, I don’t believe in marriage.
Вернувшись домой, я заявила дочери:
— Всё. Он на меня обиделся. Больше не появится.
Но на следующее утро в дверь позвонили. Он стоял с билетом в Нью-Йорк и сказал:
— All I need is your passport. Everything else — on me.
Через год — второе предложение. Более прямое. Я снова сказала: "не сейчас". Он улыбнулся и продолжил варить мне утренний кофе.
  Сдалась я на третий год. Без пафоса. Просто сказала: " Да".
  В нашей поликлинике работала медсестра Белла — единственная русскоговорящая дама бальзаковского возраста. Однажды увидев меня в Эйтаном  заявила язвительно:
— Он на тебе не женится. Такие не женятся. Поиграет — и уйдёт. Ты даже не представляешь сколько у него было женщин и каких...
— Мы уже два месяца как женаты, — сказала я.
Она побелела. И замолчала.
Иногда молчание — самая приятная музыка в жизни, — подумала я.
С тех пор прошло тридцать пять лет. Мы по-прежнему вместе. Он — со своими привычками, я — со своими сомнениями и иронией. Меня, как и раньше, не интересует, сколько у него было женщин и каких. Это никогда не казалось важным.
Важным было другое: в самый неуверенный, растерянный, тяжёлый момент моей жизни он просто подошёл, взял мои сумки — и пошёл рядом. Без слов, без обещаний, без условий.
 Мы пережили многое: смерть моих родителей , смерть его родителей, войны, тревоги, надежды. И вот — эта, самая страшная война, которую мы проходим вместе.
      Эйтан  не впереди. Не сзади.
 Просто —  рядом даже если мы не всегда на одной и той же волне...