Готская история. Часть 2, 3, 4

  По тропинке, которая вела к жилищу Инисмея, ползла змея. Её треугольная ядовитая голова была как наконечник пилума, которым проткнули моего отца. Смей всё видит, всё знает. Он встретил меня на полпути к своей юрте. Его борзая смотрела равнодушно-зло. Такая не рычит, такая кидается молча. Ей всё равно один волк или два, медведь или заяц. Наверное, я бы тоже хотел сейчас быть как эта борзая. Сейчас и уже всегда.

    - Знал, что прийти кто-то должен. Не знал, кто именно. Сорока прилетала утром, на кузницу села. Ты, значит. Говорят, нет больше родной крови у тебя?

- Верно говорят, один я остался. Весь мой род пресекся. Кроты (римляне) всех убили.
- Откочуешь на север?
- Нет. По делу к тебе.
-Да, вижу. И железку эту римскую вижу, - он кивнул на пилум.

   Железное жало пилума, который я достал из груди отца, было насажено на кизиловое древко. Две новые заклепки жёстко фиксировали змеевик в деревянной основе. Наконечник я подправил, заострил, благо от отца остался оселок.

- Наколдуешь на кровь? Есть у тебя для этого верные слова?

-За кровью пойдёшь? - Инисмей усмехнулся в усы, словно щука в камышах нырнула.

   Резко дунул ветер, как в рог какой-нибудь сарматский князёк.
- Слово – это ветер, а ветер – это сила, - задумчиво сказал Смей:
- Есть сильные слова, поверь.
 
   Он жил здесь давно. Его никто не трогал. Все перипетии, происходившие в этих степях, его не затрагивали. Были скифы – Инисмей ковал железо, пришли сарматы – куёт, наши готы отвоевали себе эту землю, а Инисмей как и прежде здесь.

   В общем, как он ковал мечи, копья, чеканы, так и куёт, а сколько лет – кто знает? Море выйдет из берегов и разольется, а он найдет горку и будет возиться там с железками. От того, кто тут правит, для него ничего не меняется. Со всеми он уживался, все языки знал. Со мной говорил по-готски, с молодой женой своей – по-сарматски, с купцами – по–гречески.
 
 Сколько ему лет сказать было сложно. Где-то под 50. Мужик он крепкий, кг так под 100. Бороду брил, усы отращивал, волосы на голове стриг по кругу, длиннее плеч их не носил. Русые волосы без седины, синие яркие глаза. Левая часть лица перекорёжена, словно по ней прошлись напильником. Сразу было ясно, что он левша. Тетива лука срезала много раз мясо с левой скулы. Сарматы учили своих стрелять с пеленок. Пока они учились, по пол лица себе сносили. Кривые ноги, говорили о том, что с детских лет довольно долго он не слезал с лошади.

  Инисмей был одновременно плавильщиком и кузнецом. Построил себе кузню в дикой и пустынной местности. Без необходимости его обходили стороной. Ведь не для кого не секрет, что кузницы пользуются для закалки человеческим жиром. А этот сармат еще и колдовал. Всегда колдовал. Любую вещь мог наделить нужными владельцу свойствами, поэтому все предметы, выходящие из его мастерской, славились превосходным качеством и особыми свойствами.
 
 Мы подошли к его юрте, летом он жил в ней, очевидно, стремясь сохранить связь со своими сарматскими обычаями. Вышла жена. Лет ей было не больше 18. Думаю, что на год или два постарше меня.

   Она быстро посмотрела на меня, сверкнув чёрными глазами, а я быстро посмотрел на неё. Инисмей быстро посмотрел на нас, опять, словно щука в камышах всплеснула, улыбка ушла в усы.

- Чтобы много крови было, надо чтобы на нём кровь была человеческая. Это как зверь: приучится кровь пить, будет еще больше хотеть.

- Им отца убили. Из его груди достал. Его кровь на железе.

- Пойдет. То, что надо! Давай сюда дротик.

 Я протянул ему пилум, он взял его не голой рукой, а через кусок коровьей кожи, которым обернул древко. Поднёс к глазам, осмотрел, проверил баланс.

- Много крови хочешь?

- Я хочу убить всех кротов (римлян). Знаю, что всех не получится: много их очень. Но сделай так, чтобы я убил их как можно больше!

- Так тоже не получится. Убиваешь ты, а не железо. Я лишь могу тебе дать тебе голодного железного зверя, с твоей помощью который будет пить их кровь. Это как учить человека плавать: ты даёшь ему принципы, как дышать, как работать ногами, но плывет он сам. И, как он будет плыть, зависит только от него самого. Так и тут. Только от тебя будет зависеть, насколько хорошо ты будешь убивать! Как сильно будешь его кормить. Понимаешь?

- Да.

- Завтра приходи. Овцу и барана мне приведешь, а дротик заберешь. Он кровь пить будет, как ты воду. А сейчас уходи, сейчас ты не нужен мне тут!
 
  Я пошел прочь по тропинке. Краем глаза еще раз облапил его молодую жену. За нее он, наверное, меньше отдал, чем овцу и барана, торгаш сарматский. Она по весу, думаю, не тяжелее козы. Худая.

   Молодая жена подошла к Инисмею. Слух у меня был как у совы. Я замедлился, поправляя пояс.
- Нравится тебе этот готик? – говорил Инисмей по-сарматски.
- Ну да, симпатичный. Глаза голубые. У тебя такие, наверное, были в молодости, теперь потемнели.
- Не смотри на него. Он выбрал смерть. Он уже тень. А глаза у меня всегда такие были, как сейчас.

   Он обнял её, а я пошёл дальше.

3
 
 Это происходило прошлым летом, тогда все мои были ещё живы. Инисмей только-только привез эту молодую сарматку откуда-то с востока, из-за больших рек. На свадьбу никого он не приглашал, скорее всего, отпраздновал там на востоке со своими, хотя Боги знают, кто для него свой.
 
  Она шла голая в воду. Грудь у неё большая и тяжёлая, для такой маленькой и худой девушки. Волосы она собрала в узел на затылке. Шея от этого казалась тоньше. Длинная. Плечи довольно широкие. В низу живота на палец от пупка росла чёрная густая шерсть клоком с мою ладонь. Ноги были тонкие, но в мышцах, как у породистой кобылы. Живот худой, с вертикальной линией посередине к пупку.

  На животе был вытатуирован олень так, что его рога шли точно под грудями. Сделан он чёрной краской, подчёркивая низы грудей. Соски были тёмные, наверное, тоже обведенные татуировкой.

  Шла она, гордо выпрямившись, чуть сведя лопатки и выставив свою стоячую грудь. Соски смотрели в небо.

 Я не с первого раза всё это разглядел. Дней 5 я рыбачил в том месте, а она приходила купаться. Думаю, она знала, что я смотрю на неё. Ну, со второго дня точно.
 
На 5 день я разделся и вошёл в воду. Нырнул и под водой проплыл к ней. Вынырнул. Расстояние между нами было метра два, а глубина чуть меньше пояса. Она не испугалась и не прикрылась, смотрела на меня чуть наклонив голову к левому плечу:

- Долго же ты с духом собирался! – сказала мне на сарматском, словно зная, что я понимаю, а потом, взглянув вниз:

- Змея! Змея!
 
 И, хохоча, побежала прочь, а я остался стоять истуканом, шестнадцатилетний пацан. Смотрю, как грудь у неё прыгает при беге, даже из-за спины видно, как она скачет. Из воды торчала головка моего разбухшего вставшего члена. Правда, на змею похоже. Они так плавают: высунут голову из воды и стрелой режут гладь. Цвет только другой.
 
 Горячий степной ветер дул в лицо. Вода, нет, не холодила. Я посмотрел вниз: змея утонула.

  На шестой день отец послал меня со стадом на север. Вот прошёл год, всё изменилось в моей жизни, а она по-прежнему худая.

4

Уже два месяца я жил с волками и как волк.
 
   Ведь убить кротов нелегко. Нельзя просто пойти и убить римлян. Они убьют тебя, а может живого прибьют к кольям и будут слушать, как ты кричишь, умирая пару дней. Кроты сбивались в отряды и жили так по 20 лет, учась убивать. Они постоянно рыли свои рвы и сыпали валы, ставили ежами колья, разбрасывали железные репейники. Вот поэтому мы звали их кротами. Себя они, наверное, считали орлами. Золотого орла несли их знаменосцы, но воевали они как кроты.
 
 Не так просто убить тех, кто по 20 лет учится убивать. Говорят, они живут так уже много веков. Распяли море людей. Каждый крот кого-то да распял за свою жизнь.  Они так любят распинать, что распяли даже бога, которому теперь жгут лампадки греки.

  Наши люди тоже многих убили. Мои деды и мой отец. Было нелегко найти Ойюм и заставить всех других признать, что он наш. Мы тоже умели убивать, но воевали мы не как кроты.

  Чтобы бороться с римлянами нужна стая. Готы называют своих воинов волками.

  Я перегнал своё стадо соседу на север, попросил позаботиться. Отец когда-то ходил в набеги с ним на скифов. Мы справили вместе тризну по моим. И по матери с сестрой тоже, накурились травы. Мне стало плохо. Я болел потом дня три, его семья обхаживала меня, поила молоком, пекла хлеб.

  Он снабдил меня барахлом для войны, что-то я прикупил. Перековал топор на боевой. Наши лучшие воины воевали конными. Я ездил на лошади и мог бы купить себе коня и даже меч. Но ездил я всё равно хуже, чем ходил. Научиться убивать, сидя на лошади, - сложно и долго, а умереть вместе с ней – легко. Пошёл ногами к волкам. От деревни соседа они стояли в военном лагере в пяти днях пути на север-запад на стыке границ с бастарнами, свободными даками и не откочевавшими на запад язигами. Наши лагеря еще также находились далеко на востоке границ Ойюм за большими реками, но там не было кротов, мне это не подходило. 

  Мне надо было привыкнуть к войне, сработаться с другими волками. Мы должны составить собой единый сплоченный механизм по убийству, где у каждого своя роль и функция. Этот механизм не позволял бы убивать своих и пил бы кровь врагов, как стадо на водопое воду. Война – ремесло, как и любое прочее, как хлеб растить, к примеру. Обучаешься ему, и должно хорошо получаться. Понимаешь, что надо делать, чтобы тебя не убили.

  Пока шёл к волкам, кидал пилум. Метну вперед на 20 метров в одинокое деревце, подойду, вытащу из ствола, опять брошу вперед по направлению движения. Сколько раз за эти 5 дней я его кинул? 

  Иду по безлесице, метаю на дальность. Так, чтобы он по дуге вонзился в землю. Бросил раз и убил дрофу. Видать, Инисмей нормально на кровь заговорил: пилум сам жертву находит.

  В лагере волков потянулась однообразная армейская жизнь, направленная на то, чтобы поломать тебя и вставить деталью в общий механизм убийства. Выдрессировать. Только волки, хотя и не львы по размеру, но в отличие от них в цирке не выступают. Я игнорировал всё и всех, кто пытался меня обломать и учился тому, что мне было нужно – убивать.

  Деды признали меня неуправляемым и отстали, перестали нагружать чепухой – неси-подай. Мы не были кротами, мы были волками. Мы не копали землю, мы учились драться лицом к лицу, преодолевать рвы, залазить на валы и убивать стаей.

   Я стоял во втором ряду за спинами Хало и Бэтти. Когда они щитами встречали врага, я метал пилум между ними в правую половину туловища противника. Часто приходилось попадать в щит, если им хорошо прикрывались. Оказалось, что бросать дротик на дальность на 20 – 30 метров, чтобы эффективно убивать, совсем не нужно при таком бое. Ударить пилумом надо было максимум на 1,5-3 метра, практически не выпуская из руки, но как можно сильнее и точнее.

  Кроты всегда закрывались бронёй. Я вешал старый полосатый римский панцирь на столб и долбил дротиками как голодный дятел клювом. Доспехи превращались в решето. Чтобы увеличить пробивную мощь, я утяжелил пилум свинцовым грузом в месте крепления змеевика. Разрушительная сила выросла раза в три. На расстоянии четырёх-восьми шагов я пробивал моим пилумом любой щит и даже через раз металлический умбон. Всё, что мне надо было в бою, это стоять за спинами Хало и Бэтти и ждать момента для броска. Затем я брался за боевой топор. Сколько деревьев с детства, расчищая места под засевы, было срублено мной? Управляться топором было привычно. Я лишь удлинил и усилил топорище. Мои руки закачались и раздулись до безумия. Стали походить на ноги сарматского коня.

   Самое сложное в наших тренировках был переход от походного режима к атаке. Гоняли старшие нас для этого так: после дневного перехода километров на 20 мы должны были максимально быстро пробежать от 200 до 500 метров. После этого у некоторых отказывали ноги, они тупо садились на задницу там, где стояли, а мышцы на их икрах самопроизвольно дергались, как дергается заяц, которому перерезали горло.

 С Бэтти и Хало я породнился. Мы смешали нашу кровь с вином и выпили одной ночью. Мы стали братьями. Мы были нужны друг другу, чтобы убивать римлян. Один я бы не смог. Один человек вообще ничего не может, только умереть, как жертва.

  Щит помог мне сделать как раз Бэтти. Умбон когда-то стоял на бастарнском щите. Я выкрасил его в чёрный цвет. Наши хотели мне предъявить за это, что не как у других, но, видать, забыли. Особо никто мне ничего предъявлять не торопился. Особенно после случая с медведем. 

  Ночью косолапый заломал лошадку, которую наши использовали для перевозки грузов. На шум выбежал я и метнул пилум. Пробил череп медведю насквозь. Тот сдох с одного этого броска. Попал так удачно, очевидно, я случайно. Вылез из шалаша сонный перепуганный. Увидел в шагах 15 тёмную урчащую и фыркающую массу. Метнул со страху. Повезло. Не попал бы, и была бы мне хана. Думаю, что Инисмей всё правильно наколдовал, но главное, чтобы эти чары работали еще и на кротов.

  Я не был особенным: и по росту, и по весу средним. В моей семье все были небольшими. Борода еще особо не росла. После случая с медведем меня в стае стали звать Пилум и, вроде как, даже выделять.

   В моей стаи было полно людей, у кого римляне являлись кровниками. Таких же, как и я. Многие ждали, когда мы сможем залатать кровоточащие раны нашей памяти о родственниках. Отомстить римлянам. Но первый раз в набег мы пошли не на них, а на бастарнов.

  Старшие решили обкатать молодняк, и мы угнали у бастарнов стадо.  Никого из них не убили. Пастухов связали, а когда уходили, то освободили и отпустили. Сегодня мы у них стадо украли, завтра они у нас. Смысл тут кровь лить? Можно сказать, мы просто тренировались друг на дружке.    

   Как-то при марш броске на нас вышел большой отряд сарматов. В принципе, это была не их территория, но им плевать. Конников всегда кажется больше, чем на самом деле. Так и эти, сразу заполнили всё пространство, хотя, на самом деле, думаю, было их от силы 500 человек. Мы смотрели друг на друга и оценивали, на сколько просто убить друг друга? Не думаю, что просто.

   Смысла им биться с нами не было никакого. Нам с ними – тем более. Никто не хочет биться с сарматами. Выковыривать из себя отравленную стрелу – удовольствие ниже среднего.

   Мы для них были нищетой. Взять особо нечего: ни золота, ни серебра, ни женщин. А то, что готы умеют драться, знают уже от лесов у северного моря до Пантикапея. Умирать за просто так никому не хочется.

  Трое наших старших прихватили две амфоры вина и выехали навстречу. К ним подъехало трое всадников. Главный у них был без броника в красной куртке и штанах. Много золота: на ножнах меча, на шее, на руке. Даже защитка от тетивы лука на левом запястье была с золотом. Голова у него как яйцо острым краем вверх. Бритый почти на лысо, без бороды, но с усами. Два других всадника, вроде как, бабы, но в железе. Поговорили и разъехались. Вино сарматы забрали. 

  Вот так я жил в стае уже третий месяц, пока наконец не пришло известие, что римляне перешли Дунай.   

4

   Мы снялись с лагеря и пошли быстрым маршем на юг.
По слухам, римляне пожгли одну нашу сторожевую деревню недалеко от северного берега и двинулись дальше. Видать их старшой проигрался в кости и решил подзаработать, захватить рабов и обогатиться за наш счёт, а может просто обкатывают молодняк, чтоб не застаивался. Обычно сами они за Дунай не суются.

  Через день к нам присоединились сарматы с тем яйцеголовым. Звали его Фарзой. Говорили, что он их царь. Хотя у них каждый второй царь, это ничего не значит. Как они так быстро узнают, когда в степи что-то случается? Наверное, не зря наши старшие вскормили им две амфоры вина и переговорили о чём-то.

 У римлян много вещей, их пленных можно отдать за выкуп. Сарматы своего не упустят. Они воюют за золото. А еще, говорят, у них нельзя взять жену или мужа, пока не убьёшь врага. В набеги идут все: мужчины, женщины. Если где-то забряцает оружие, жди там сарматов.

   Мы же шли убивать римлян, не за золотом, вином, женщинами. Шли за дарами богу смерти. Наказывать кротов, мстить им за наших. Мне это нравилось, это то, ради чего я терпел этот, ёж его побрал, волчий лагерь и стаю. 

  Мы вышли к деревне Речной. Ополчение из неё в 130 человек присоединилась к нам. Всего с сарматами наши силы составили под 6000 человек.

    Мы увидели их утром на следующий день: походная колона кротов двигалась по направлению к деревне Речной. Солнце светило нам в левую щёку.

   Сарматы дружно поскакали вперед, крича друг другу: «Пять,» - по-сарматски. Думаю, что это значило: «пять стрел».

  Колонна римлян стала стопориться впереди и превращаться в квадрат. Навстречу сарматам рванули их фракийские конники.  Сарматы выбрали дистанцию и стали кружить, лениво стреляя из луков. Выпустят свои пять стрел и смоются за наши спины.
  Мы стояли на небольшом холме и смотрели на кротов. То, чего я хотел, наконец осуществлялось. Чувствовал ли я страх или волнение? Я чувствовал только ярость и ненависть. Ненависть, она как ручьи багрового цвета, которые сливаются в узел и прорываются водопадом. Мой водопад был высотой с самую высокую гору, где живут карпы.

  Давно отец рассказывал мне одну историю, которую ему в свою очередь поведал дед. Наши жили тогда на берегу холодного моря, охотились на тюленей. На них же нападали большие хищные рыбы с огромной пастью полной треугольных зубов в несколько рядов. В теперешнем нашем готском море таких не водится.

  Рыбаки поймали такую рыбу, и за побитых тюленей вспороли ей пузо, вытащили кишки и бросили на мелководье, которое образовывало бассейн метров 50 на 20. И вот эта рыба плавает по этому мелководью глубиной метр и жрет свои же потроха. Они, не задерживаясь в ней, выпадают из распоротого брюха, всплывают за ней. Она делает круг и опять их жрёт, и всё повторяется снова и снова. Вот это то, что можно назвать чистой яростью.

 И да, я чувствовал ненависть и ярость, и больше ничего.

    Надо было напасть на них быстро, пока кроты не окопались, не насыпали железных шипов – репейников перед рвами. Римляне явно не ожидали, что их так быстро встретят немаленькие силы.

- Всё, пошли! – сказал Хало.

   Мы дружно заорали один раз «Ура!» и медленным бегом стали спускаться к кротам.  Нас было стали обстреливать из луков фракийские конники, но сарматы загнали их куда-то назад, убив им парочку лошадей.

  Между мной и римлянами 100 метров степи. Теперь можно не торопиться, никуда они не денутся. Можно было продышаться, выпить воды, в последний раз перед атакой проверить амуницию.

       Все наши отдышались. Все наши хотели римской крови. За наших распятых, убитых, изнасилованных. Убивать их надо сейчас, пока они не отдышались. Там за их спинами какие-то кроты уже стали копать рвы.  Кто-то из тех, кто стоял впереди перед нами пытался ставить ежи из деревянных балок, но это уже было бесполезно. Поздно!

- Ура! Ура! – взревели мы и пошли легкой рысью, за пятьдесят метров перешли на бег. Метров за двадцать бросили в них топоры, дротики, кто что имел. Я ничего не бросал. Сжимал пилум и ждал. Мне не нужны случайности, я хочу видеть глаза того, кого убиваю. Хотя, плевал я в их глаза!

   Метров за 15-10 они метнули свои пилумы и проорали своё: «Барра!» Это как в волну кидать камни – никакого эффекта! Мы, не останавливаясь, с разбега ударили их щитами. Щит в щит.  И грянул гром! Нет, солнце светило, и на небе не было туч, но гром грянул!

  Время изменило свое течение. Секунды растянулись в часы.