Дожить!

Шиян Елизавете Емельяновне
ПОСВЯЩАЕТСЯ


(Основано на реальных событиях. Некоторые имена изменены)



          Лиза проснулась, но вставать не хотелось. Как умерла мама, хата словно опустела, все ходят тихо, а раньше дети бегали и в комнате, и во дворе, веселились. Васька по-быстрому отцовы задания выполнит и где-то целыми днями носится, совсем его дома не видно, а скоро уедет в город, доучиваться. Варенька всё плачет, а отец, наверное, уже вторую бочку вина распечатал, каждый день навеселе, да ещё деда Амельку подпаивает. Очень не нравится Лизе, когда отец нетрезв. Он такой умный и работящий, а после вина дурной делается. Не обижает, наоборот – подойдёт нетвёрдым шагом и их с Варюхой по волосам гладит. Ну ладно, Варьку, а Лиза-то не маленькая, по осени в земскую школу пойдёт. Не такой, как всегда, непривычный... И говорливым становится, так-то он молчун. Помочь в чём-то, это всегда пожалуйста, а сам и попросить не может. Хотя, если его раззадорить, то не остановишь. Откуда столько знает, удивительно, впрочем, как и дедушка, талант у них на байки разные, заслушаешься.

          Хочешь-не хочешь, а надо оживляться. Куры не кормленые, грядки не полотые... К прополке пора Вареньку подключать. Свиньи да лошади не Лизина забота, и коров с телятами без неё на рассвете выгоняют – нанятый в складчину пастух по дворам животину собирает, а Васька вечером загоняет в хлев.  Дед коров доит и учит её, Лизу, но пока не очень-то получается. А вот борщ удаётся! Отец натаскивает еду готовить. «Раньше мама кругом одна успевала, а мы и не замечали, как много она по хозяйству делает».


***
          Лиза, давным-давно уже Елизавета, никак не могла отпустить такой яркий сон, свои мысли из событий, ушедших вглубь времени, и ощущения себя в детском теле. Внутренним взором снова обозревала знакомые, но порядком подзабытые стены деревянного дома, который по местному диалекту называли хатой. Таким же полузабытым было ощущение ответственности за всю семью, которое крепчало по мере взросления, пока Лиза сама не оторвалась от родной семьи, и не растащило её единоутробных родичей по разным городам большой страны. Навсегда. Как будто на самом деле повторно прожила частичку незапамятного дня. Как жаль, что всего лишь думала во сне о близких, но не видела воочию ни маму, ни отца, ни деда, ни брата с сестрой из того далёкого времени. Их образы лишь смутно вырисовывались в сознании, как это бывает, когда вспоминаешь кого-то. Никого из них уже никогда не увидеть, не осталось живых, лишь она одна доживает свой вполне реальный век.

          Елизавета не обольщалась, что когда перешагнёт сотый рубеж, то проживёт ещё хотя бы десяток лет, но дожить до ста было её великой целью, которая помогала после выхода на пенсию пережить всевозможные неурядицы, полуголодное существование, перемены в государственном строе, потери близких. После шестидесяти она совершенно не болела и даже сейчас не испытывала потребности обращаться к врачам, если бы не внезапно нахлынувшая на неё слабость. Приглашённый на днях участковый врач ничего путного не сказал, даже не скрывая своего неверия, что весьма пожилая хозяйка ещё поживёт, прописал сделать кардиограмму, сдать анализы и принимать какие-то витамины, пользы в которых Елизавета не видела. Её витаминами были солнце и морская вода. Начался купальный сезон, но сил дойти до моря, пробежаться босиком по прибрежному песку, окунуться в пахнущую водорослями зеленоватую воду, с которой она сроднилась, совершенно не осталось. Как нет сил и на медицинское обследование. И нет денег, чтобы обследоваться на дому. Сейчас это стало возможным, только далеко не всем.

          Зачастили такие приятные сны о прошлом, как сегодня. Вчера приснился Сашенька, совсем крошечный. Лежал на правой руке, придерживаемый сверху левой, завёрнутый ниже пояса в пелёнку, и сосал грудь. Ощущения были совершенно такими, как когда-то в реальности. А она ведь уже забыла, каково это – чувствовать единение со своим ребёнком, его родное тельце и шевелящиеся под тканью ножки, ручку с малюсенькими пальчиками и крохотными ноготками, щиплющую налитую грудь. Так приятно было переживать заново, как малыш сжимает беззубыми дёсенками сосок и тянет из него живительный напиток, причмокивая и раздувая у миниатюрного ротика молочные пузырики, выпуская из его уголка белую дорожку. Как сладко было телу от массажных движений этим ротиком. Была бы возможность не внезапно пробуждаться, она ещё долго прижимала бы к себе своего забытого малыша. Не забыла. Но все годы после его гибели, сумев смириться с потерей после пережитого горя, старалась не подпускать к себе воспоминаний. Не вернуть и не зажить уже счастливо. И всё равно, нет-нет, да ворошила память и расстраивалась, но брала себя в руки и давала ногам приказ – идти к морю.


***
          И ведь ничего не болит. Только ноги, будто свинцом, наливает, лежать на спине невыносимо, тянет застонать, как будто с вырывающимся изнутри звуком уйдёт онемение мышц вместе с накапливающейся слабостью. И на бок тяжело поворачиваться. И встать уже не получается, хотя два дня назад ещё вставала и ходила. А вчера через силу, но пыталась сделать шаг, подкреплённый опорой рук о спинку стула. Голова словно полетела в сторону, норовя уронить держащее её тело, в глазах потемнело, сил всего на один шаг не хватило. Пришлось сесть. Потом даже и присесть на кровати самостоятельно не получилось. Всё-таки хорошо, что есть, кому придержать и покормить, хотя взять ложку и направлять её в рот Елизавета сама может.

          Солнце уже вовсю освещает комнату из окна. Утро. Скоро Ирина придёт. Так унизительно позволять делать кому-то за себя совершенно интимные вещи. А справлять нужду в памперсы ещё постыднее. Придумали же. Конечно, тем, кто прибирает за немощным человеком, возни меньше, и воздух не портится, но очень уж непривычно и неприятно лежать на сыром синтетическом полотне, так хочется почувствовать мягким местом мягкую хлопковую ткань.  Сухую. Удручающе знать, что ничего не можешь поделать, своими силами не справиться.

          Ирина – самая первая и единственная квартирантка Елизаветы. Имея двухкомнатную квартиру, Елизавета никогда её не сдавала даже в самый спросовый на аренду жилплощади сезон. Несмотря на постоянную нужду в деньгах. Боялась, что хитромудрые приезжие оставят её без крыши над головой. Страшные истории про отнятые квартиры и пущенных по миру законных квартиросъёмщиков ходили по лавочкам, оккупированным отдыхающими от домашних дел старушками. Когда-то все лавочки возле домов были заняты сидячими и стоящими рядом кумушками-соседками, обсуждавшими городские новости. Елизавета не участвовала в «передачах сарафанного радио», но и до неё доходили некоторые самые животрепещущие сплетни. Не раз, поднимаясь по ступенькам к подъездной двери, она слышала, как женщины жалуются друг другу на нездоровье. Как-то даже посоветовала: «Так чего же вы сидите в душном городе, море-то в двух шагах. Море – самый лучший лекарь». Только в ответ получила: «Тебе хорошо говорить, ты одна. А тут семья донимает, заботы». Елизавета тогда подумала: «Мне бы ваши заботы. Какое счастье было бы».


          Мысли, мысли... Никогда она так не углублялась в свои мысли. Наслаждалась природой, окружавшей её,  радовалась, когда удачно покупала дешёвые овощи и мясокостные обрезки, когда изредка шила новую юбку или блузку из припасённых некогда уценённых отрезов, или получала в подарок от гостивших московских родственников фабричные обновки. Да, иногда у неё бывали гости. С десяток лет каждый сезон приезжал погостить и покупаться на лимане племянник, взрослый сын Василия, когда самого Василия уже на свете не было. Теперь-то и племянника давно нет. Несколько раз, тоже после ухода со свету Васи, наведывалась отдохнуть у моря тётка его снохи, Вера, с супругом. А однажды даже братова внучка от другого сына, так же с мужем. Варины дочки всё только собирались к морю, пока не обросли своими детьми и заботами, а сейчас уже и внучки на пятом десятке. Письма пишут, хорошо, что почта ещё осталась. Столько всего в мире изменилось.

          А с Верой они нечаянно подружились. Елизавета только вышла на пенсию, когда умер брат, и решилась приехать на его похороны в Подмосковье. Обидно, что целую жизнь с ним не встречалась, хотя письмами регулярно обменивались, а повидать пришлось только в гробу. Огромная толпа народа пришла проводить брата в последний путь, видимо, уважали его на селе. И сыно'вья родня собралась. Вот после печальных поминок Вера и предложила Лизе поехать к ней в Москву, погостить. Москва совершенно не похожа на Одессу. Хотя новоявленная родственница жила в коммунальной квартире пятиэтажки на Садовом кольце, напоминающей «сталинку» на Дерибасовской, тоже потолки высоченные, только лифт в подъезде старинный, за ажурными коваными дверцами. С таким же задним двором, но без примет курортного города – переделанных под «одноместные гостиницы» балконов, стаек бродячих собак, сырого йодистого одесского воздуха. А запруженные транспортом широченные улицы, мерцающие неоновым светом вывесок вечера и магазины – ГУМ и ЦУМ – произвели на Елизавету незабываемое впечатление. Она даже в московском театре побывала, только вот забыла и его название, и какую пьесу тогда смотрела.


***
          «О чём это я думала?» Кормление и гигиенические процедуры отвлекли. В очередной раз Елизавета поразилась своей слабости. Оказывается, ноги сильно затекли, и Ира массажировала их до тех пор, пока на них не перестали появляться вмятины при надавливании.  Приятно было, когда уверенные молодые руки разминали её неуклюжие сейчас пальцы и забывшие про ходьбу стопы.

          Ходила Елизавета всегда много. Ещё когда только товарищество по совместной обработке земли в родном селе появилось, Лизе было года 24 или 25, незамужняя и крепкая на своём-то хозяйстве, она впряглась в работу на всех. Пришлось их семье вступать в товарищество, чтобы не изгнали с родины куда-нибудь в Сибирь, как кулаков, чтобы оставили дом и землицы,  да скотинки по минимуму. Приходилось не только ходить, но буквально пахать вместо лошади, мешки на себе таскать, от зари до зари вкалывать за трудодни, да ещё и домашнюю работу переделывать. Накануне войны, в 38-м, товарищество сменилось колхозом, но вскоре после этого засидевшаяся в девках, крупная телом Лиза влюбилась в черноглазого и черноволосого командированного механика своих лет, тот ответил взаимностью. Сменив при замужестве русскую фамилию на еврейскую, а национальность на украинскую, так записали в первом в её жизни паспорте, Лиза с Николаем уехала на жительство к нему, в Одессу.

          Да. Казалось, счастье навсегда поселилось в её сердце и в их маленькой с Николашей семье. Только детишек не было. Лиза хотела ребёнка, но не особо переживала, что, может, надорвалась в непосильном труде. Силушкой её бог не обидел, хотя девичьим изяществом обделил. Но она привыкла к подтянутому телу «кровь с молоком», как о ней иногда говорили, и иного почти никогда не желала. Но поселившись в городе, почувствовала, что не хватает физических нагрузок, стала регулярно ходить, бегать, делать гимнастику. Работа на конвейере утомительная, и запах специфический, но разливать пиво в бутылки с помощью автоматической линии всяко легче, чем трудиться в сельском хозяйстве.

          А дети в роду Елизаветы у всех поздно рождались. Первенец отца родился в его 42, мама была на 10 лет моложе, но в замужестве прожила к тому целых 15 лет, уже и не ждали. Потом с девяти и пятилетним перерывами ещё двух девочек родила. У деда же был всего один сын, который появился у него в 45. Было бы хозяйство поменьше, да новая жена после ранней утери первой, так ещё выросли бы дети. По женской линии и мама, и бабушки не были такими крепкими, как их мужья, но Лиза уродилась в отца и деда, как ростом, так статью и силушкой.

          Вот Васька был субтильным и пошёл по другим стопам. Он и женился против отцовской воли, взяв в жёны красавицу, но из «голытьбы». Крепко поссорились Иван Емельянович с Василием Ивановичем, ушёл помощник из хозяйства и с двадцатилетнего возраста нарожал друг за дружкой пятерых сыновей, будущих помощников в другом хозяйстве, «голытьбу» из нищеты вытаскивать. Но Василий сам был грамоте обучен и детей своих собирался не только крестьянскому труду учить. Да вот судьба по-своему распорядилась. Первенцы его, близнецы, оба умерли в младенческом возрасте от малярии, а младший, почти выучившись к сороковым  на лётчика, не дотерпел, когда полетит бомбить фашистов, в июне 41-го напросился на фронт добровольцем, где и погиб в самом начале войны. Лишь два сына Василия доросли до создания своих семей, оба по традиции дедов женились поздно, но детьми обзавестись и вырастить их успели.


          Лиза забеременела Сашенькой в начале 1941 года. «Старородящая первородящая, факторы риска», – как сказали ей в больнице. Предупреждали, что может потребоваться сохранение беременности в условиях стационара, особенно в последние месяцы. Но последние месяцы пришлись аккурат на оккупацию Одессы. Новая румынская власть взялась искоренять всё советское, возвращать частную собственность, поощрять частную торговлю, по своему улучшать жизнь населения, даже к ноябрю, когда подходил срок, открыли родильный дом. Но рожала Лиза у себя в коммуналке с помощью акушерки, которую ей посоветовали.  На удивление акушерки, схватки, как и потуги, были недолгими, никаких осложнений предлежания и разрывов. Елизавета родила здорового мальчика. Только у него уже не было папы.


          Вглядываясь в мимику своего малыша, когда он с закрытыми глазками, повинуясь инстинкту, забавно ловил ротиком отсутствующую «сисю», потом втягивал нижнюю губочку и снова вытягивал губки в поисках источника энергии, мотал головкой, сердился и готовился заплакать, сама Лиза плакала навзрыд, так сынок был похож на Колю. Но материнский инстинкт всё-таки брал верх – слезами горю не поможешь, а от постоянных рыданий ребёнок мог лишиться материнского молока.

          Самыми тяжёлыми стали первые годы после рождения Сашеньки. Оправилась Лиза быстро, малыш не был крикливым, но чтобы было молоко для него, требовалось самой что-то есть, хоть немного зарабатывать. После справной довоенной жизни, в шкафу хранилось много ненужной теперь одежды. Хлопковые платья и мужнины рубашки пошли на пелёнки. Колины свитера и шарфы, после роспуска их на шерстяные нити – на вязание, потом очередь дошла и до Лизиных свитеров, из них она вязала носки и варежки на продажу. У одной из соседок по коммуналке сохранился целый мешок тронутых молью клубков некрашеной овечьей пряжи, которые, помявшись, прикидывая, а не сгодятся ли самой, соседка всё-таки отдала Лизе. Она же присматривала за Сашенькой, когда в суровую зиму 41-го новоиспечённая вдова бегала на толкучку, чтобы обменять вязаные изделия на хлеб, сало, яйца, лук. Позже шила на заказ, постепенно находя клиентов. Старинная ножная швейная машинка «Зингер» с резным чугунным каркасом и деревянным столиком с ящичками когда-то доставила им с Николаем хлопот при транспортировке из родного села, память о маме, помогала теперь выживать.


***
          Как же утомили воспоминания, в сон затягивает. Елизавета уже несколько раз проваливалась в забытьё и картинки невнятных образов сбивали мысли, в которые она погружалась, остановив взгляд, направленный, словно внутрь себя, перелистывая страницы прожитой жизни.


***
          Этой ночью приснилась Аркадьевна. Так называла Елизавета свою тёзку, двоюродную сестру по матери. Она была единственным родственником, с которым Лиза общалась реально и часто, причём на протяжении всего пенсионного, одновременно прожитого периода жизни. Аркадьевна тоже жила в Одессе, так же осталась бездетной вдовой. В отличие от Елизаветы, одевавшейся донельзя просто, Аркадьевна своими нарядами и манерами изображала барыню, к тому же была ярой монархисткой, на словах, конечно.  Но искренне верящая в коммунизм Елизавета, обладавшая от природы или из прочитанных книг богатым набором слов и уверенной дикцией, постоянно спорила с кузиной, доказывая неправоту её убеждений и ни на чём не основанных «доказательств».  Мило начинавшиеся встречи всегда завершались яростным спором, после которого общение было уже невозможно. Вернувшись после свиданок домой, Елизавета долго разговаривала сама с собой, представляя свою оппонентку и продолжая незаконченный спор. Но одиночество тянуло сестёр друг к другу. Аркадьевна готовилась к встрече, как более обеспеченная материально, покупала или пекла к чаю сладости, радостно встречая сестру в своей квартире, но всегда чайные посиделки заканчивались одинаково.

          Когда Аркадьевна в конце 80-х нашла смерть от мозгового кровоизлияния, Елизавета думала, что не переживёт ухода сестры и подруги, с которой вечно ссорилась, не видя в ней поддержку и опору. Как дед Щукарь почувствовал себя сиротой после гибели своего извечного недруга козла Трофима, так и Елизавета, после каждой встречи негодующая на сестру, не подозревала, как та, оказывается, дорога ей, какие крепкие узы связывали их между собой, как тяжко будет без неё жить дальше...

          Но вот уже без неё прожито больше десятка лет, календарь отсчитывает пятый месяц третьего года нового века. Совсем скоро, чуть-чуть осталось, и Елизавета завершит свой собственный век, если проклятая слабость не помешает. А там, может, и обследование пройдёт и выздоровеет. Не так уж много на Украине долгожителей, может, кто спонсирует за красивую круглую дату. Но, коли ничего не получится, лежать и медленно умирать она не собирается. Тогда, как Варенька, просто откажется от пищи, перестанет подпитывать организм калориями энергии. По большому счёту, устала уже жить Елизавета в полном одиночестве, только сама себе в этом не признаётся. Сейчас вот почему-то память подпихивает ей поводы для сомнений... Дожить!  Она всегда справлялась со всеми проблемами, стоящими на пути к столетию и сейчас справится. Правда, уже с посторонней помощью. Но непременно доживёт.

          В роду Елизаветы есть долгожители, как раз отец и дед, гены которых сделали Лизу похожей на своего родителя и его отца. Значит, ею унаследована и их жизненная сила.
Елизаветин дедушка, родом из деревеньки Курской области, с младого возраста был военным служащим по рекрутской повинности при Николае I. За доблестную двадцатилетнюю службу дед, тогда ещё холостой мужчина в самом расцвете сил, в числе других претендентов получил царскую награду – большой надел земли на границе с Украиной. Емельян, мужик трудолюбивый и ответственный, к тому же сильный и выносливый, распорядился подарком с умом. Выращивал не только хлеб и бульбу, но и невиданные на родине виноград и арбузы. Делал вино и приторговывал с заезжими купцами излишками, как растительными, так мясными и солёным салом. Женился на украинке, только семьи большой не нажил. Приходилось нанимать батраков, но рабочую силу он ценил, и приходящие помощники вдоволь питались из хозяйского котла. Такая же система сохранилась и при сыне его, Иване, и в детство и отрочество Елизаветы, родившейся в 1903 году, вплоть до революции. После гражданской войны разросшееся село перестало быть частью Российской империи и отошло к новому государству – Украинской ССР – ставшему республикой СССР.

          Дед, которого внуки, вслед за односельчанами,  звали Амелькой, умер в 104 года, упав с лошади, когда та неожиданно понесла, до последнего дня доил коров. Отец прожил бы не меньше, если б не вздумал защищать своим телом и вилами в руках вход в курятник от вооружённого немецкого офицера-хозяйственника в первые дни нацистской оккупации, и шёл ему тогда 90-й год.

          Война... Даже сейчас, когда память сама вылезает изо всех потаённых закоулков сознания, Елизавета неосознанно отталкивает воспоминания о времени, которое унесло с собой её Николеньку.

          Кроме всех членов семьи, в которой родилась, за всю жизнь Елизавета любила только Колю, Сашеньку, Аркадьевну и море.


***
          Вволю наплаваться в море Лизе хотелось с первых дней проживания в приморском городе. Да только времени не хватало. Вернее, не хватало его на длительный отдых. В те годы купание в морской воде казалось лишь отдыхом. В оккупацию было не до моря. А вот после освобождения города, когда отдала трёхлетнего Сашеньку в детский сад и устроилась вольнонаёмной в милицию, надо было сохранять фигуру подтянутой, чтобы в форме хорошо смотреться, она вернулась к ежедневной зарядке и частенько делала заплывы по утрам перед работой. Там, в милиции, у Лизы даже закрутился роман с одним служащим. Только вспоминать его не хочется, не таким он мужчиной оказался, как Николай, совсем не таким. Замуж звал, только Елизавете хватило нескольких свиданий, чтобы понять – никогда она его не полюбит, а без любви новую семью строить не хотела.

          А Николай, её Коленька, ласковый и заботливый, любимый, сгинул оттого, что был евреем. Всего-то 3 года вместе прожили. Оккупационные власти начали устанавливать дореволюционные порядки, многим даже понравилось, а параллельно этому усердно уничтожать евреев, которых в Одессе было немало. После акции сожжения огромного количества еврейских семей, согласно повесткам явившихся для депортации из города, но бесчеловечно уничтоженных, остававшиеся евреи начали прятаться. Вот и Коля с группой семей спрятался в катакомбах под городом. Да только нашёлся предатель, а может, и не один. В то время немало стукачей выслуживалось перед румынами. И на Лизу навели, да, как ни странно, враги не тронули её из-за беременности.

          А через 12 лет, в 53-м, она лишилась и Сашеньки, сыночка единственного, кровиночки своей.
          Возвращаясь с работы, услышала, какое ЧП случилось сегодня у железнодорожного перрона – мальчишки заигрались, и один на рельсы перед подходящим поездом упал, другой бросился спасать его, спас, но самого спасателя состав переехал.  Поначалу и не дрогнуло ничего, хотя и жаль стало мальца, но чем ближе к дому, тем больше разрасталась тревога. Не мог Сашенька на железке находиться! Никогда он там не играл. А вдруг мог? Под конец пути уже бежала, а у входа стоит милиционер знакомый, её дожидается...

          Как она тогда сама под поезд не бросилась? Как вообще могла пережить такое горе? Даже пить горькую не начала, хотя так уж хотелось все мысли потопить в омуте непонимания того, что случилось. Замкнулась. Жизнь потеряла смысл. Зато подсела потом на сладкое, на булочки разные, успокаивала себя так, утешала и жалела, пока не хватилась, как сильно раздалась вширь. Но Елизавете было всё равно, какой её видят, жить-то не для кого...


***
          Всё грустнее и грустнее воспоминания Елизаветы. И боль появилась. Мочи не хватает терпеть обездвиженность. Всего три дня, как слегла, а уже спина изнылась, копчик болит, все суставы ноют. Сегодня даже с помощью сесть не смогла, и Ирина её с ложечки кормила. Да есть не хочется. Как же Варенька почти два года лежала? Уже тело заживо гнить начало, когда она напрочь отказалась от еды. Дочки её паниковали, насильно кормить пытались, но пришлось смириться. Варя ведь тоже характером твёрдая. Зато ушла сестричка тихо, просто уснула.


***
          Прослужив 3 года в милиции, Елизавета устроилась на вредное производство, на большую зарплату, надо ведь было сына растить, одевать  – штамповщицей в артель изготовления продукции домашнего обихода. Вёдра штамповала из листов металла, заготовки для чайников, разное. Легкие засорялись металлической пылью, испарениями краски, но больше всего пострадал пищевод. Пришлось по врачам походить, подлечиться, дали инвалидность III группы. Но по общему заболеванию, хотя явно заболевание было профессиональным. Несправедливо.  Однако работу продолжила там же, очередь на квартиру подходила.

          На новоселье в 62-м году приехала Варенька с внучками, в первый и единственный раз  – старшей уже 7 лет исполнилось, двойняшки на 2 года младше. Дети бегали и прыгали по малогабаритной «хрущёвке», пока соседи снизу, недовольные шумом, жаловаться не пришли. Когда девочки угомонились и уснули, сёстры ещё долго делились пережитым в разлуке, хотя письмами даже в войну обменивались. Но разве удержишься пожаловаться, когда тут, рядом, у Елизаветы вдруг появился родной человечек, которого можно обнять, перед которым можно не стесняясь выплакаться.


          Неожиданно по какому-то указу о работающих инвалидах, ей не разрешили трудиться на производстве после выхода на пенсию. В стаж не вошли годы, приравненные к работе в колхозе, вычли и годы оккупации. Это при том, что работавшим на румынских предприятиях, кроме военного назначения, оккупационный стаж правительство засчитывало. Елизавета зарабатывала в то время рукоделием, чтобы не умереть от голода и сохранить жизнь крохотному ребёнку.
В 60 лет она осталась с ежемесячным доходом в 45 руб., 6 руб. из которых составляла квартплата. У Елизаветы появилась обида на советскую власть.

          Зато после завершения трудовых забот можно было воспользоваться советом лечащего врача – больше бывать на море. Как раз наступило лето, и все пляжи были в её распоряжении. В самые первые дни она разговорилась с группой пловчих, не бросавших увлечение даже в зимнее время, и примкнула к этому коллективу.


          Целых 16 лет, до зимы 79-го, Елизавета была «моржихой», восстановив здоровье за первый же год. А ещё она начала стремительно худеть и возвращать былую подтянутость. К сожалению, лицо не молодело, морщины не разглаживались, но она всё равно выглядела к завершению периода «моржевания» лет на десять, как минимум, моложе. А тело порой обманывало окружающих. Случалось, кто-то из парней подходил на пляже со спины со словами: «Девушка, можно с вами познакомиться?», а потом смущённо удалялся, когда «девушка» оборачивалась.

          Как раз в первые дни новой жизни в Одессу вернулась из своего жизненного плавания Аркадьевна, заселившись в опустевшую родительскую квартиру. Заняться оздоровлением, вместе с Елизаветой, Аркадьевна не пожелала, хотя отдыхать на море ходила. Почти каждый вечер встречаясь, кузины укрепляли свою сестринскую близость, несмотря на различие во взглядах и постоянные споры по политическим вопросам, скрашивали одиночество друг друга. Тучная Елизавета постепенно преображалась, чему Аркадьевна вполне по-доброму завидовала и искренне радовалась.

          Похудению способствовало и питание Елизаветы. Хотя к пенсии периодически добавлялся 1%, это были копейки. Обещанных Хрущёвым низкобюджетных белковых сельхозпродуктов, типа, яйцо за 1 копейку, так и не появилось, но если знать, где искать, можно было находить в сезон дешёвые овощи. Например, помидоры от колхозов по 7 и 9 копеек за килограмм, тогда как очереди стояли за помидорами из кооперативов по 13-15 коп. Она приспособилась запасать морковку и свёклу в самый выгодный для заготовок сезон, хотя не могла купить много. Солила помидоры, чтобы растянуть их на срок, в течение которого они могли сохраняться в квартире. В несезонное время не брезговала подпорченными овощами и фруктами, обрезала, сушила, присаливала. Мясные кости для супа позволяла себе только один раз в месяц, рыбу раз в неделю или две в зависимости от количества закупок овощей впрок. Так и жила, привыкла к более чем экономной жизни. Как ни странно, у Елизаветы при таком скудном питании были отличные зубы.

          После выздоровления и восстановления упругости тела, Елизавета могла бы снять инвалидность и пойти работать, получать зарплату в 2-3 раза выше своей урезанной пенсии, но при мысли об этом снова вспыхивала обида, да и с морем расставаться было жалко. В море теперь была вся радость, которую могла ещё дать Елизавете жизнь.

          Одевалась Елизавета просто, ушивать и перешивать было уже нечего. Изредка привозимые родными подарки тоже постепенно ветшали, приходилось ставить декоративные заплатки. Закалённая женщина даже зимой обходилась без чулок и верхней одежды, порой смущая не знавших её прохожих. Но всё-таки одежда не доставляла особых проблем. А вот обувь изнашивалась, а купить новую денег не было. И Елизавета нашла выход – ходила к обувным магазинам города. Частенько курортники, покупая новую обувь, сразу же переобувались, оставляя старую в урнах возле магазинов. Порой это были вполне крепкие сандалии или ботинки, главное, чтобы размер подходил. Её не смущало, что большей частью такая обувь была мужская, размер у Елизаветы был далеко не миниатюрный, и за сезон она находила несколько пар, приводила их дома в порядок – мыла, чистила, вставляла крепкие шнурки и хранила  в уголке прихожей. Такая охота превратилась чуть ли не в манию. Даже когда в прихожей возвышалась приличная горка, Елизавета искала обувку про запас.

          В 79-м году Елизавета заметила, что на коже рук и ног появились коричневатые пятна, похожие на веснушки, но покрупнее. Обратилась к участковому врачу. После короткого рассказа о себе и описания проблемы молоденькой врачихе, та сделала круглые глаза и ужаснулась: «Как? Да разве вам можно купаться в море зимой? Вам жить надоело? Сердце не выдержит!» Настращала разными научными словами, возможностью рака кожи и оставила пациентку в сомнениях. Пятна, скорее всего, были возрастными. Как от возраста не беги, старость всё равно приходит. Потом та докторша даже извинялась, что поспешила и не учла индивидуальность Елизаветы, не присмотрелась внимательнее, согласилась с тем, что не стоило резко отказываться от привычного закаливающего образа жизни. Но Елизавета в тот год так и не рискнула заплывать в море зимой. А на следующий год побоялась начинать всё сначала, не тот уже возраст, сердце ведь тоже немолодое, вдруг и правда не выдержит, а у неё после выздоровления, лет уж 15 тому назад, появилась цель – дожить до 100 лет!

          Теперь купальный сезон начинался с апреля и заканчивался в ноябре. В любую погоду Елизавета приходила на морское побережье, бегала босиком, делала гимнастические упражнения. А ещё почти бегом поднималась на 5-й этаж к своей квартире, чувствуя себя на 30 лет.


***
          Сегодня к вечеру отекли не только ноги, но и правая рука до самой шеи. Если с ногами Ира справилась, то одолеть отёк руки почему-то не вышло, после разминания она снова затекала. Елизавета спала урывками – короткий провал в сон, и вот она снова погружается в мысли...


***
          Годы последнего гремучего десятилетия 20 века, несмотря на постоянные перестройки и волнения народа, стали для Елизаветы, пожалуй, самыми однообразными и унылыми. Недоедание, быстрая инфляция карбованца и нереальные цены, иногда опасение выходить на улицу – не были для неё первостепенными проблемами, при всём этом она жила вполне сносно, привычно бедно, но едва переживала зиму, дожидаясь весны, чтобы, наконец, окунуться в морскую воду и почувствовать возрождение мышц, заждавшихся прикосновений родной стихии. Хорошо, что оставались библиотеки и книги. Елизавета подружилась с библиотекаршей Надей, которая подсказывала, что почитать из статей в прессе или пересказывала их сама, чтобы хоть немного держать её в курсе событий в стране. Старенький телевизор, подаренный племянником, давным-давно не работал, но Елизавета его не выбрасывала. Так и стоял в уголке большой комнаты на ставшей ненужной швейной машинке, прикрытый ветхой, собственноручно вышитой когда-то салфеточкой, создавая мало-мальский уют.

          На Привозе появились знакомые лавочники, иногда подкармливавшие её бульонными косточками, а то и обрезками мяса. Конечно, кто отдаст хорошее, мясо приходилось вымачивать, чтобы избавиться от лёгкого кисловатого запаха. Но много мяса Елизавета никогда и не ела. Промышляла больше по овощам.  Ходила по рядам, вглядываясь в лица торговцев, чтобы не были замученными и раздражёнными и со зла не прогнали, а так же на товар, нет ли такого, чтобы задаром отдали. Да и за деньги выбирала только сильно уценённое, вялое и повреждённое, чтобы дома обрезать и сохранить оставшееся на несколько дней или посушить. Тут тоже находились сердобольные хозяева, кто-то даже сам предлагал подпорченные и залежалые овощи и фрукты просто так, без оплаты. Елизавета никогда не отказывалась, брала, сколько дадут, после выбирала лучшее и пригодное. Хорошо, что давнишний, 76 года выпуска, «Север», появившийся тоже заботами племянника, всё ещё трещал, помогая сохранить добычу. Поначалу Елизавете было стыдно практически попрошайничать, но голод не тётка.  Постепенно нашлись не особо корыстные лавочники, частенько припасавшие кое-что для постоянной безденежной клиентки, и остатки пенсии тратились, например, на покупаемую крайне редко, но необходимую поношенную одежду. Благо, появились развалы таких копеечных вещей, привезённых из-за границы.  Что-то требовалось по мере использования из товаров, которые для продавцов не были своими – мыло, соль, спички, сахар, хлеб. Чай и растительное масло, нужные время от времени, тоже бесплатно не доставались. Рыбу с душком она на Привозе не брала, если даже даром предлагали, а изредка, раз или два в месяц, покупала свеженькую у прибрежных рыбаков, которые могли спросить малую цену за неказистую рыбку, а то, бывало, кто-то отдавал за так пяток барабулек, отложенных из улова для котов. Приспособилась. Пища это просто дрова для поддержки огонька жизни, а здоровье Елизавета зарабатывала ходьбой, пробежками по мокрому от прилива волн песку, плаваньем в любую погоду, кроме зимней.


***
          Несколько лет, как Елизавета стала задумываться, что нужен ей рядом человек, которому бы она доверяла. Варины внучки далеко, да заботы у них свои, нет желания переселиться к почти заочно знакомой тётке. Васиных внуков даже не тревожила, давно не общалась с его родственниками. После смерти Веры, которая сообщала новости о потомках брата, некому стало писать письма. А после отсоединения Украины от России, Подмосковье стало заграницей,  в ту сторону даже нечего посматривать.

          На мысли о таком нужном человеке в случае болезни натолкнула Надя, она же рассказала о некоторых действующих законах. Посоветовала найти опекуна или заключить с выбранным лицом договор пожизненного содержания с правом наследования квартиры. Приватизацией, конечно, займётся будущий наследник и заплатит все необходимые пошлины. Надя же год назад и нашла Ирину, когда Елизавета, в конце концов, поборола сомнения. Ведь и правда, когда-то наступит момент, что стакан воды подать будет некому. Можно и на улице упасть, кто-то заметит. А может и не заметят. Умирать, как бродячая собака, не хотелось. А если дома, то ещё хуже – никто к ней уже сколько лет не заглядывал! Девочка напомнила Елизавете молоденькую Варю, взгляд понравился, и она, таки, решила рискнуть. От опекунства отказалась, вполне дееспособная ещё, за оформлением документов попросила Надю понаблюдать вместе с ней, чтобы не обманули. Библиотекарша не отказалась.

          Но справиться со своим недоверием к людям, имеющим интерес к её квартире, Елизавета так и не смогла. Поселившаяся поначалу в большой комнате, Ирина вскоре съехала и лишь ежедневно приходила навещать. Всё из-за того, что Елизавета боялась ювелирно обставленного мошенничества, опасалась, что её отравят, отказывалась от приготовленной еды и готовила сама, сама же покупала продукты. Правда денег на продукты стало больше – Ира вместо затрат на содержание в виде еды и требуемых лекарств, доплачивала Елизавете необходимую до прожиточного минимума сумму, как бы платила ей за съём квартиры. Потому и называет её Елизавета квартиранткой или жиличкой. Они не раз задушевно беседовали, хозяйке не хотелось обижать девушку, пыталась объяснить, почему такая недоверчивая, она рассказывала ей историю своей жизни, не отказывалась слушать и сопереживать, когда своим делилась Ирина. Но всё-таки, так и не допустила её к своим продуктам, пока не свалилась от слабости.


***

          Вынырнув в очередной раз из забытья, Елизавета увидела, что возле кровати в предутреннем сумраке кто-то стоит:
– Ты кто?
– Не узнала, Лизонька? Я ведь заждался тебя.
– Коленька... Ты! Я скоро приду к тебе, дорогой мой. Подожди совсем немножко.
– Санька вон тоже никак не дождётся, – слева от Николая, вполне узнаваемый, стоит Сашенька и смотрит на неё. Елизавета заплакала:
– Сашенька, родненький... Обнять тебя не могу, тело не слушается.
Гости пропали, или Елизавета вдруг перестала видеть. Всё как в тумане. Что-то такое странное глаза застит. Левую руку смогла к лицу поднести и кисть приподнять, стала неловкими пальцами пытаться поймать «это», да от лица отвести, чтобы оно видеть не мешало. Потом сообразила, что лучше поспать до утра, может от мыслей своих утомилась. Лиза давно знала, что зажилась на этом свете. Не осталось никого, с кем можно было бы не только молодость вспомнить, но и старческие разговоры разговаривать. Но отгоняла такие мысли, а оказывается, за чертой тоже есть жизнь, в которой ждут её любимые люди. Сознание снова ускользало...


***
 
          Елизавета как будто с потолка смотрела на своё замершее и не дышащее тело, лежащее на кровати, и рыдающую рядом Иру. «Напрасно я ей не доверяла».

          «А как же сюрприз?» – между всхлипываниями подумала Ирина. Приготовленный на сегодня тортик был символическим, чуть больше, чем на двоих. Зато юбилейную свечку девушка изготовила на заказ, с цифрами «100» в магазинах не продавались.
          Ей было искренне жаль эту в сущности неплохую старуху, несмотря на её закидоны: «Дожила всё-таки... баба Лиза... Была уверена, что доживёт. Упорная...» Слёзы сами лились из глаз, сопровождаемые не сдерживаемыми хлюпающими звуками, собирая в области сердца тяжёлый ком. Но где-то пониже внутри просыпалось и рассеивалось по телу, словно материальное, чувство освобождения, которое скоро растопит и неожиданную душевную боль. Наконец-то свобода, будет две комнаты и свежий воздух. «Хозяйка», – как посмаковала на вкус, подумала Ирина уже о себе.