Байкал. книга 6

Часть 23
Глава 1. Мир и воля
        Да, предвечные примирились. Ничего иного, конечно, и не оставалось нам, как примириться. Потому что можно было или всем перебить друг друга, перевернуть станицу древней, и не нами начатой книги, или же сжечь эту книгу, чтобы не осталось на земле воспоминаний ни о древних Богах, коими нас стали считать, ни о том, что предвечные существуют столько, сколько существуют люди, сменяя друг друга. А мы не сменяемся. Мы существуем неизменными. Бывает, болеем, толстеем, даже рожаем детей, умираем, но мы не умираем сами, хотя убить нас не сложнее, чем любого человека. Правда, не всех, есть избранные, коих не смеет касаться даже Смерть.
       Аяя и Орсег вернулись через два месяца с лишком, к концу зимы, когда метелей и морозов уже не было, когда ночи стали пахнуть таянием, а утра застилаться туманом, поедающим снег. Над нашей долиной туман был гуще, чем везде из-за тёплого озера, в морозы тёплый дух озера создавал иней на всех окружающих поверхностях, теперь же сгущался, остывая по ночам.
       Всё это время мы прожили здесь в долине относительно мирно. Басыр унеслась, но Вералга и Викол оставались с нами, как и пленный Мировасор, единственный пленный из всех.
       – Ты не хочешь отпустить его? Их всех? – спросил меня Эрик.
       – Я никого не держу, кроме Мировасора, он мой заложник, он выйдет отсюда, когда вернётся Аяя. И Орсег должен это знать.
       Эрик помрачнел и сказал на это:
        – А если она остаётся с Орсегом по своей воле?
        Но я уверенно покачал головой, глядя на него:
        – Она прислала бы весь о том. А так она прислала, что любит меня и вернётся. Что вернётся, чтобы только я ждал её и не думал иного.
        – Где же она? Летим туда!?
        – Я этого не знаю, не знает и она. Координаты звёзд птицы, коих она присылает, передать не способны… Но… В такие дали не долететь на наших самолётах. Через океан много дней без отдыха… вдвоём с нею можно, то один ведёт, то второй, одному не сдюжить. Орсег знал, где выбрать убежище недосягаемое для меня… – сказал я, потому что картина, где находится маленький остров, со всей ясностью была передана мне перелётной птицей через тысячу передач.
       Агори был мрачен, почти не разговаривал, даже не ел, и только спрашивал, что ждёт Мировасора.
        – Решать станем все вместе. И у каждого равное слово, – сказал я.
        – А после? Что мы станем делать, после?
        – Тогда и станем думать. У всех нас и каждого свободная воля. Напишем правила и законы для предвечных, коли они так угодны твоему учителю. Кстати, скажи ему о том, пусть начинает создавать.
       Мировасор оживлённо и даже обрадовано занялся делом тут же, словно только и ждал позволения, к нему подключился и Викол, а Дамэ зорко наблюдал за обоими, не упуская ни единого слова, так что злого заговора возникнуть не могло.
        – Заговора не будет ещё и потому, что Викол теперь вовсе не считает Мировасора мудрецом, как прежде. Проигранная битва и плен сильно стряхнули спесь с самозваного предводителя предвечных.
        – Ну да, как пыль с молью со старого кафтана! – захохотал я.
        Дамэ тоже засмеялся.
        – Всем полезны встряски.
       Мне не была полезна эта проклятая встряска. Меня трясло столько раз и так сильно, что никакой пыли во мне давно не осталось. Я теперь вовсе был словно обнажён, без кожи и даже без мяса, каждое слово, каждый звук, ветерок бренчали по моим нервам, оглушая меня, крючками цеплялись за них, в каждом звуке я угадывал возвращение Аяи, и разочарованно опадал всякий раз подрубленным ростком, и так было по тысяче раз на дню.
       Эрик был неспокоен и говорил, что не хочет жить с Басыр, двуличной и властной, даже недолго, а ему придётся, если она исполнит обещанное и вернёт Орсега и Аяю.
        – Я всегда сам выбирал себе жён и ошибся только раз, – мрачно повторял он снова и снова.
       – Да, но очень крупно, – заметил я. – Теперь ты не хочешь, потому что тебя принуждают? Тебе же она была по нраву и не раз, её красота бесспорна, её склонность к тебе тоже не вызывает сомнений, а то, как истово она добивается тебя, польстило бы любому.
       – Всё так… но уж слишком он рьяно взялась за дело, мне иногда кажется, она обратиться в дракона и пожрёт меня.
        – Тобой подавилась даже Смерть, куда справиться дракону? – засмеялся я.
       Эрик покачал головой, ветер трепал его кудрявые русые вихры, а в глазах, устремлённых вдаль, словно он пытался прочитать будущее, сгустилась тёмная синь, подёрнутая инеем.
       Но я чувствовал иное. Не в Басыр было дело, Эрик не хотел снова расставаться с Аяей. И это сводило меня с ума ещё больше, чем ожидание. Потому что его, как соперника я очень боялся, я не мог забыть, какими они с Аяей были тогда вдвоём на Байкале, куда я пришёл полуживой. Они были счастливы и соединены обоюдной любовью, такой, какая соединяет счастливых супругов, гармоничные семьи. Эрик любит Аяю, и хуже всего то, что она это знает. Именно это делает его таким опасным. Потому что не любить Эрика в ответ невозможно…
        И вот Басыр вернулась в долину, усталая, даже похудевшая, но весьма и весьма довольная собой.
        – Ну и потрудиться пришлось, Арий, чтобы разыскать твою беглянку. Наша Земля не так мала, когда ищешь кого-то, кто желает спрятаться… – усмехнулась она, жадно прикладываясь к кубку с водой. – Не из вашего хотя бы озера вода?
        – Нет, из горных ручьёв, тает чистейший снег, получаются ручьи, – сказал я, выжидающе глядя на неё.
       Басыр криво усмехнулась, напившись и утирая мокрые губы рукавом.
       – Чистейший… Это хорошо, что хоть что-то остаётся таким… Хорошо… Потому что твоя любовница, из-за которой ты готов снести половину мира, вовсе этим не отличается. Хотя краса её засияла днесь ещё ярче, светит золотом и солнцем. Бело-золотая Богиня… Должно её хорошо любит жаркий Повелитель морей, слаще, чем ты, Арий, Снежный Барс! Объятия моря мягче и теплее, чем твои когтистые лапы, которыми ты держишь её все тысячи лет.
      Я почувствовал, как гнев красным туманом застилает мой взор.
       – Я нечаянно насадил тебе синяк на щёку в нашей битве и жалел о том, потому что не поднимал руку на женщин никогда в моей долгой жизни. Но… если ты произнесёшь ещё хотя бы слово, я осознанно одарю тебя вторым. Вем, буду стыдиться после, потому что это преступно – бить женщин… Ты хочешь получить второй синяк, Басыр?
        – Ты ударишь жену своего брата, жену, носящую под сердцем твоего племянника?
        – Жена моего брата – Аяя. Тебе неплохо было бы это помнить, прежде чем ты зачала своего выбледка, – отрезал я.
       Басыр поджала губы, надуваясь, и побормотала:
        – Если бы знала, что ты такой злобный и колючий, не стала бы носиться по миру, выискивая твою девку. А она – публичная девка, ежли, будучи женой одного живёт, и спит с другим. И не с одним даже.
        – Ты искала её для себя, Басыр, и с одной лишь целью – получить Эрика. Мой брат готов ради меня на многое, даже на то, чтобы жить со злой и лживой женщиной, которую он не любит. И он выполнит обещанное, потому что слово значит больше даже, чем зерно, обронённое в землю, ибо и зерно может не дать всходов, слово дает всегда... Но назови ещё раз Аяю девкой, и я сделаю то, о чём предупредил.
        Последние слова я произнёс, уже сжимая кулаки. Эрик увидел это или почувствовал, и сжал мой локоть горячей рукой. Я знаю, не потому что ему жаль Басыр, но потому, что он не хочет моего позора перед всеми, если я всё же не сдержусь и ударю её.
        Орсег и Аяя появились немногим позже, чем через сутки после Басыр. Из того же ручья, куда Орсег нырнул с нею на руках шестьдесят пять дней назад. Мокрые, они вышли из воды и поднимались сюда, не разговаривая, но Орсег улыбался, и Аяя не выглядела несчастной, отнюдь, она изумительно похорошела, ушла чудовищная худоба и мертвенная бледность, и даже волосы стали отрастать и вились мягкими волнами вокруг всё той же тонкой золотой короны, которая была на ней в тот день, когда она исчезла. Но платье было другое, из разноцветного полупрозрачного убруса многослойно и замысловато сшитого, обнажающего руки, и теперь мокро облепившего её. Куда же делось прежнее, белое?..
        Подняв голову, она увидела меня, и, сойкнув:
        – Огнь! – взлетела сюда, ко мне в объятия. – Огник! Ох… только вся мокрая я.
        – Верно, вся из воды… – сказал я, и счастливый, что, наконец, вижу её, могу обнять, и что она здорова, и, злясь, что она не выглядит замученной злодеем печальной пленницей, а прекраснейшим благоухающим цветком. Отсюда она исчезла совсем не такой, прозрачной, отстранённой, едва живой, теперь же в ней жизнь плещет золотым мёдом.
        Неужели этим мёдом жизни наполнил её Орсег, что не спеша поднимался сюда, оскальзываясь на подтаявшем снегу и льду босыми ногами, будто не чувствуя холода своим полуобнажённым тёмным телом? Я с завистью смотрел на него, со жгучей и больной назолой: неужели этот морской проныра сумел сделать то, чего не смог я? Он тёплый и нежный, а я Снежный Барс с железными злыми лапами, в которых я душу Аяю всю жизнь?.. Я задрожал, думая о том, что происходило там между ними в эти два с лишним месяца. 
       Мне не терпелось избавиться от непрошенных гостей, что так надолго задержались, поэтому я решил без проволочек решить всё меж нами. А потому я взял Аяю за руку, оборвав и без того краткие объятия, будет у нас время на то, и не при этих людях, от которых я так устал за это время. Я спешил уже избавиться от непрошеных гостей, и поманил Орсега в пристройку, где теперь были все, чтобы покончить со всеми делами, и распрощаться. Аяя лишь попросилась переодеться из мокрого и тут же последовала в пристройку. 
         Но они, Аяя и Орсег, похоже, не замечали времени, потому что когда я сказал, сколько их не было, Орсег нарочито удивлённо протянул:
        – Прошло два месяца? А я думал всего седмицы три… – вот так, они и счёт времени потеряли…
       Мы вошли под своды пристройки. Орсег огляделся и, увидев Мировасора, сказал с усмешкой:
        – Так ты обманула меня, Басыр. Я и вернулся лишь за тем, чтобы спасти Мировасора из сарая со свиньями. Только это желание спасти друга и заставило меня. Но я вижу, я напрасно беспокоился, Мир вполне благополучен и даже, я вижу, растолстел.
        – Ну, пополнел не только я, и Аяя теперь не похожа на тень тростника, обрюхатил-нето, Богиню Любви? Так спустя недолгое время не одна Басыр станет качать зыбку с младенцем! – сказал Мировасор, расчитанно громко и радостно.
        – Не думаю, Мировасор, что тебе нынче стоит так хорохориться, – сказала Рыба, поморщившись.
        – Разве кто-то давал слово женщине по имени Рыба? – вскинулся Мировасор.
        – Если ты ещё раз посмеешь неуважительно обратиться к Рыбе или к кому-то другому здесь, я казню тебя уже без предупреждений, – сказал я.
       А после оглядел всех присутствующих, а здесь, в этой просторной горнице собрались ныне все известные мне предвечные, кроме Арит и тех, кого Мировасор притащил из-за океана. Потому, считая, что собрание достаточно представительно, я сказал полным голосом, оглядев всех:
        – Отныне и навеки все предвечные равны. И те, кто был природой сотворён таким при рождении, и те, кого чудом Силы наделила одна из нас. Каждое упоминание иного, паче оскорбление, будет считаться преступлением. И это будет первый закон предвечных.
        Никто возразить не посмел. После мы расселись по лавкам. Точнее все сели, кроме меня.
        – Я хозяин этих мест, остальные, кроме Аяи, пришельцы, потому говорить буду я. После выскажется каждый, кто будет не согласен или захочет оспорить мои решения.
       – Стало быть, ты говоришь, как победитель? – спросил Мировасор.
       – Именно. Потому что я победитель, – сказал я и заметил довольную и гордую улыбку на лице Эрика.
       Вералга при этом побледнела, Викол выпрямился, словно должен был выслушать приговор. Орсег оперся локтем о стол и приготовился слушать с немного скучающим даже снисходительным видом, при этом довольное и наглое, котовье выражение его лица не ускользнуло от меня. Агори немного побледнел, подбираясь. А Рыба и Дамэ, переглянувшись, выдохнули и смотрели на меня, словно младшие брат и сестра. Я не видел только лица Аяи, не только потому, что она сидела за моим правым плечом, и мне пришлось бы обернуться, чтобы увидеть её, а вертеться я не хотел, но главное, я не хотел сейчас смотреть на неё, потому что тогда ясность мыслей изменила бы мне, слишком долгое и подозрительное её отсутствие лишало меня твёрдости и спокойствия. Сейчас я ощущал себя скорее на крошечном и шатком уступе скалы, чем на твёрдой земле. И чтобы не сорваться в свои разорванные мысли и перепутанные чувства, я должен был поскорее высказать то, что надумал.
       Поэтому, набрав в грудь воздуха, я сказал:
        – Отныне никто не объявляет себя предводителем или властителем предвечных, облечённым правом повелевать любым из нас и всеми вместе. Любой, кто решит вновь собрать армию с целью убить или подчинить остальных – преступник, повинный смерти. Каждый, кто станет плести заговоры с той же целью – преступник, повинный смерти. В последний раз мы прощаем друг друга и расходимся, полностью стирая из нашей памяти обиды и ненависть.
       Я снова посмотрел на всех, никто не думал возражать, и на лицах было, в общем-то, единодушие. И даже облегчение. Думали, я себя захочу назначить главным? Смешные, этого мне никогда не было нужно.
        – Но все мы с вами разные и сильны по-разному, и любому из нас и всем вместе когда-нибудь может угрожать опасность, поэтому, думаю, неверным было бы и дальше жить разобщено.
        – Я всегда говорил, что мы должны объединиться! – воскликнул Мировасор.
        – Мир, сейчас говорит Арий! – строго проговорила Вералга, нахмурившись.
       Я продолжил:
        – Да, мы не должны быть разъединены, и хорошо бы помогать друг другу в беде. Вместе мы всесильны перед любыми невзгодами и даже перед смертью, что всё же маячит каждому. А потому предлагаю держать связь раз в месяц доступными нам с вами способами. Аяя может посылать птиц и животных навещать с весями всех. Вералга и Басыр облетать каждого, где бы он ни был. Тоже своим способом станет делать и Орсег. Тогда никто не будет брошен, не будет одинок и потерян. Если кто-то окажется болен или ранен, пленён, брошен в темницу, ограблен, несправедливо обвинён, мы сможем прийти на помощь.
        – А как мы станем делать это?
        – Это мелочи, Вералга – ответил я. – Скажем, первый месяц ты возьмёшь на себя труд облететь всех, другой месяц – Басыр, третий – Орсег, Повелитель земных вод, четвёртый – Аяины посланники.
       – Но помощь может понадобиться внезапно, неожиданно, что же придётся ждать месяц? Как сообщить о нежданно обрушившейся беде? – спросила Рыба.
        – Шепните любой твари, птице, рыбе, хоть мухе моё имя – Селенга-царица и свою беду. Мне домчат из любой точки мира, и уже скоро будут знать все, – тут же ответила Аяя.
       Все облегчённо и удовлетворённо закивали, никому не хотелось оставаться одному в мире, как дондеже, и всем хотелось помощи и участия, когда понадобится. Одиночество вечности пугало каждого из нас всю жизнь.
        – Но для того надо точно знать, где каждый из нас будет, – сказала Вералга.
        – Басыр нашла Орсега, не зная, где он.
        – Всякий раз искать так не будешь! – живо возразила Басыр.
        – Верно. И я не найду, такого, как Басыр я не могу, – добавила Вералга.
        – Значит, каждый будет должен сообщать, где он или куда направляется, – сказал Мировасор.
        – Это ограничит нашу свободу, – заметил Эрик.
        – Чем-то приходится жертвовать, – ответил я. – Но если врагов среди нас не будет более, то и бояться этого не надо.
        Раздумчиво покачав головой, Эрик проговорил:
        – Вообще-то… да, и идти голыми-босыми в одиночестве по пустыне тогда тоже не придётся…
        – Тогда у нас должна быть общая казна, – негромко сказал Мировасор.
        – Верно! – подхватил я. – Станем жертвовать каждый год определённую сумму, чтобы если понадобится использовать на благо одного или всех нас.
       Обрадованный моей поддержкой, Мировасор продолжил:
        – Пусть заведует казной Викол. Он не жаден до злата и не расточителен, он сможет сохранить всё до последнего гроша. К тому же они всегда вместе с Вералгой, нет опасности, что он сбежит с золотом.
       Дальше мы договорились, что жертвовать станем каждый сто золотых в год, а если кто-то оказался стеснён и не может внести свою часть, то вносят за него остальные, разделив поровну на всех.
        – А если кто-то повадится так-то? Не платить? – негромко проговорила Рыба.
        – Призовём на суд, – ответил Дамэ. – Разберём причину и примем решение, наказать, или определить жить при ком-то, дабы научиться зарабатывать. Впрочем, здесь нищих бездельников нет, все вполне способны добыть золото.
        – Вот как? И каким ремеслом владеешь ты, Дамэ? – поднял густые брови Мировасор.
        – Он воин, – ответил за Дамэ Орсег. – Любой царь золотом осыплет такого воеводу. Или личного телохранителя.
        Дамэ заметно смутился.
        – Не красней, Дамэ, – проговорил Орсег, выпрямляясь.
       И сказал для всех:
        – Мало кто может одолеть меня в прямом бою, Дамэ смог это сделать без труда. С тех пор я предпочитаю видеть его среди друзей.
        – Стало быть, все мы теперь друзья? – усмехнулась Басыр.
        – Именно так, Басыр, всесильная предвечная, и тебе следует позабыть ревность и зависть.
        – Мне некому завидовать, – фыркнула Басыр.
        – Рад слышать это, – сказал я. – Тогда…
       Я снова оглядел всех.
        – Тогда мы теперь вечные союзники в горе, радости, в любых испытаниях. Не бросаем и не предаём друг друга.
         – А если появится новый предвечный? – спросил Мировасор.
         – Ты имеешь в виду тех двоих, что привёл с собой с чужих земель?
         – Нет, они не новые и не сильны ничем, кроме того, что служат божками своих народов. Но ведь может родиться новый.
        – Значит, мы введем его в наш сонм так, как ты описал, как вошёл каждый из нас. Ничего такого, чего не было раньше.
        – Кто это сделает? Тот, кто найдёт его?
        – А это пусть выберет сам новый предвечный. Для этого мы соберёмся вместе, – сказала Вералга. – Думаю, не стоит больше пускать на самотёк такие вещи. И воспитывать предвечного тоже лучше сообща.
        – Да будет так! – сказал я. – Есть у вас, что ещё сказать? Говорите, предвечные!
        – Всё сказано, – ответила за всех Вералга.
        – На том и порешим, – сказал я. – А коли так, коли всё закончено, я как хозяин и как победитель, приглашаю всех отпраздновать наше примирение и наш союз.
        И был приготовлен пир, все, обрадованные и испытывающие явное облегчение, впервые не только после битвы, но и вообще, потому что впервые мы все, предвечные, сбросили все маски, как одежды, отмыли всю грязь злости, недосказанности, обид и зависти. Быть может, они вырастут в нас снова, но сей день все сердца и души были легки и пронизаны светом. Мы приготовили угощения, мы веселились и пили вино, припасённое мною так давно, что я почти позабыл о нём, мы пели и танцевали вокруг костра, пока Агори играл на дудочке, достав её откуда-то из своих котомок, сказав:
        – Ничего особенного, но моим детям нравилось.
        А Викол соизволил играть на самодельном барабане, который он соорудил табурета, сказав, что учился когда-то в детстве.
         – И в какой стране прошло твоё детство? – засмеялся Орсег, обнимая Рыбу, забавно подергивавшую большими грудями в танце, слегка навеселе.
       Викол пожал плечами:
        – Если бы помнить! Я помню только снега, холод и длинные-длинные ночи. Так что… где то было, не знаю, но, думается, на севере.
        – Значит, недалеко и от моей родины! – сказала Вералга. – Поэтому я так люблю тебя, мой дорогой Викол!
        Все смехом ответили на это.
        Почти всю ночь до рассвета мы радовались окончанию вражды, а когда пришла бы пора ложиться, Вералга и Викол взялись за руки, усталые и расслабленные, как и все мы, и я понял, что они намереваются перенестись отсюда прочь.
        – Куда держите путь?
        – На большой остров на севере – в Британию, там нет ни одного предвечного, грохочут войны и неразбериха, так что нам легко будет затеряться среди людей.
        В это время Мировасор расцеловался с Рыбой, пожал руку Дамэ и сказал:
        – А я отправлюсь на новый континент, откуда привёл нашествие на тебя, Арий. Постараюсь в искупление улучшить их жизнь, осветить науками их умы… Стану, как раньше и всегда был, хорошим, копить ненависть так утомительно.
         – Возьми меня с собой, Мировасор! – воскликнул Агори, выскакивая вперёд. – Я построю им чудо-города, научу как ик!.. план-ик!-ровать и строить… ик!
        – Да ты набрался, молодец! Пьяный совсем, – засмеялся Эрик. – Давай лучше со мной.
        – Не-ет… ик! Ты теперя обженисся на Басыр, ик!.. детей растить… ик!.. А я што? Я тоже оженюся. Без жены нехорошо, ик!.. Тебе, Мировасор, тож надо бы жениться.
       – Женюсь, не волнуйся, как же иначе, коли теперь такое благоденствие у нас всех, – сказал Мировасор. – Вот ежли Дамэ свою жену отпускает, так и женюсь на ней, на Арит. Давно меня дожидается в Кемете, небось, уж и надежду потеряла.
        – Не знаю насчёт надежды, но родила уже – это точно, – усмехнулся Эрик. – Ты, Мировасор Арит добру-то теперь научи, коли ты такой хороший у нас теперь. И новые законы тож. А вообще держи при себе, не отпускай, от неё большие беды могут быть, ежли без мудрого догляда.
       Мировасор кивнул соглашаясь:
        – При добром муже и змея добра. Доставишь нас, Вералга? В Кеми, а после на дальний западный континент.
      Вералга вздохнула, кивая.
       – Что ж делать с вами…
       – А нам, Арий, позволишь тож уйти? – спросил Дамэ.
       – Мы тут вам с Аяей вовсе лишние будем, – добавила Рыба.
       – Куда же вы?
       – А в Рим. Хочу узреть великий город, куда ведут все дороги их Ойкумены.
        – Я буду скучать, – сказала Аяя, обнимая вначале Рыбу, потом Дамэ.
        – А по мне не будешь? – спросил Эрик и я вздрогнул.
        Он подошёл к ней и положил руки ей на плечи, погладил легко, едва касаясь. От меня не ускользало ничто, что происходило вокруг Аяи.
        – Ты весточки почаще присылай, Яй, как вы тут?.. – сказал он, заглядывая ей в лицо, и мне показалось, что даже в темноте у него из глаз полился синий яркий и мягкий свет.
       Они обнялись вполне невинно, хотя Эрик и сжал ей большими руками, прижимая к себе, но не стал удерживать дольше мига, и поцеловал только в волосы на макушке, казавшиеся огневатыми в отблесках костра.
         – А я скучать не буду, – сказал Орсег, подходя. – Буду навещать. Уж не обессудь, Арий, можешь злобиться на то, но каждому охота Богиню Красоты-от видеть и сердце своё бессмертное оживлять.
         – Не части, – только и сказал я, глядя, как он прижался черноволосой большой головой к её головке, склонившись, и поцеловал её легонько в щёку.
         – Ну уж, не командуй, никто теперь не повелитель! – усмехнулся Орсег, и в несколько прыжков добежал до края площадки и бросился в ручей.
       За ним, и Басыр взяла Эрика за руку, со словами прощания. У моего брата был при этом такой вид, словно его повели в тюрьму. Но я успел только за миг до того, как они с хлопком пропали заметить это.
       – Не думаю, что этот союз продлится сколь-нибудь долго, – со вздохом сказала Вералга. – Напрасно Басыр поступила так с ним…
       – Любовь толкает на любые глупости, – отозвался Викол.
      Вералга посмотрела на него с удивлением, и покачала головой:
        – Любовь? Ни о какой любви тут и речи нет… нет-нет, Басыр… обида, зависть, месть, разочарование, сомнения в себе, всесильной и древней, восхищение, и чёрт её знает, что ещё, но только не любовь. Здесь нет даже её следа. Любовь чиста, как алмаз, совсем не то в душе у Басыр… впрочем, не мне судить её.
       Она посмотрела на Агори и Мировасора.
        – Готовы, что ли?
        – А чего мешкать, летим! Обниматься не будем, от Богини Любви после не оторвёсся! – засмеялся Мировасор, пожимая мне руку вслед за Агори.
        Все трое растаяли в воздухе. Викол посмотрел на нас.
        – Рады, небось, до смерти, что мы исчезнем все.
        – Рады, что всё кончилось. Вся эта вражда, – сказала Аяя.
        – Это да, но… Вералга не зря о Басыр…
        Но тут Вералга появилась снова.
        – У-уф!.. Далеконько забрались, конечно, наши братья предвечные, там у них ещё вчерашний день не догорел, у нас уж новый занимается… Летим, Вик?
        Мы обнялись. Викол и Вералга исчезли как раз с первыми лучами восхода.
        – Спать идём, а? День-от новый начинается, а мы старый ещё не закончим никак, – улыбнулась Аяя.
       Розовое рассветное сияние, нежно окрасило её всю, глаза блестели, будто и не утомилась она…
Глава 2. Рай и ад
       Индия прекрасная страна, я это уже знал, но не думал, что мне придётся вернуться сюда по принуждению. У меня было чувство, что я раб, которого на ошейнике притащили сюда. Я, байкальский царевич, предвечный, способный напугать даже Смерть, я был принесён в великолепные белокаменные чертоги, окружённые райским садом, где пели птицы, журчали ручьи и фонтаны, расхаживали павлины, лани, и самые красивые бабочки на свете перелетали с цветка на цветок. Я был здесь, когда мы были пленными вместе с Аяей, но тогда нас держали в отдалённой части дворца с небольшим отгороженным от остального участком сада. Теперь же я мог беспрепятственно перемещаться, куда хочу и даже выезжать из дома. Правду сказать, до этого я додумался не сразу…
        Первое время Басыр хотелось моих ласк, я мог это понять, она была беременна и, наверное, нуждалась во внимании и участии. Я всегда был добр с женщинами, жалея их за слабость и вечную зависимость, любя их за то, что они неизменно любили меня. И я думал, что уж женщину, которая так страстно добивалась меня, а значит, любит, я буду обожать, но всё оказалось совсем наоборот. Я не мог себя заставить любить Басыр. Я уговаривал себя, что она редкостная красавица, одна из сильнейших предвечных, которая продолжала быть Богиней, в отличие от всех нас, остальных. Хотя приходили веси, что Мировасор на другом конце Земли провозгласился Богом. Они называли его Богом-змеем, весьма точно, однако. Уважали и боялись.
        – Мировасор должен быть доволен, – усмехнулась Басыр, услыхав эти веси. – Думаю, тут заслуга Арит, она постаралась.
        – Арит? – удивился я. – Что может Арит?
        – Он не может ничего, но она всегда хотела быть женой Бога. Дамэ не годился на эту роль, при всех своих безграничных возможностях, он не имеет и капли честолюбия, что заставляет нас достигать вершин. Арий не поднял её выше обычной наложницы и не ценил ни мига. А Мировасор оказался идеальным, он падок на лесть, и желания властвовать ему не занимать. Потому они идеальная пара…
        Когда родился наш сын, я был рад, как радовался всем моим детям, правда, на миг закралось подозрение, что этот ребёнок вовсе не от меня, он не был похож на меня, но он не был похож и на Басыр – черноволосый, круглоглазый и кудрявый мальчик с тёмными полными губами. Впрочем, я тут же перестал об этом думать и с удовольствием наблюдал, как он растёт, проводил с ним время, он был ко мне привязан, и я привязался и полюбил его. Мне доставляло удовольствие учить его тому, что знал и умел я сам, он был сообразительный и весёлый. Так что этот ребёнок стал единственным, что радовало меня и держало меня возле Басыр.
       Почему? Почему я не любил её? Даже тенью той любви, которую я испытывал ко всем моим жёнам, даже к Зигалит первое время. Но почему? Почему? Она так добивалась меня, я должен был подумать, что из любви, но почему я не чувствовал этого? Никакой любви… Ни капли. Даже желание, которое она выказывала первое время, быстро угасло в ней, она даже стала избегать ложиться со мной.
        Я не мог понять, что это? Зачем я был ей нужен? С самого начала? Потому что она не разочаровалась, она не любила меня с самого начала. Ни тенью чувств, которые так называются. Со временем, я стал думать, что Басыр и вовсе не способна на это. То ли оттого, что она жила так давно, что пережила и изжила все чувства. То ли потому, что вообще была такой, так задумана. Даже нашего сына она не любила, я ни разу не видел, чтобы она ласкала его, даже когда он был совсем малышом, она избегала брать его на руки и возиться с ним, как любят и делают все матери. Я спросил её как-то, почему? И она, легко выдохнув, ответила:
        – Что толку любить и привязываться к детям, если они всё равно умрут, эдак не хватит никакой души, чтобы переживать каждого. Я горжусь ими, когда они становятся царями или жёнами царей, но я не приближаюсь к ним близко.
         – Зачем тогда тебе вообще дети? – изумлённо спросил я.
         – Ну как зачем… А зачем тебе? Зачем ты заводил и заводишь детей?
         – Чтобы любить их, – ответил я.
         – И что? Хватало сердца на всех?
         – Я ни разу не чувствовал, что не хватает.
         – Ну… значит ты счастливый человек, – немного удивлённо сказала она.
        Я много думал, для чего Басыр был нужен я? Что за радость ей была от меня? Самодовольство оттого, что она получила, что хотела, словно я был наградой, словно она соревновалась с кем-то, точнее не с кем-то, а с Аяей, она чувствовала, что победила её или меня самого, заставила, и я пошёл? Подчинился. Это было её главным удовольствием и целью?
        Но потом нашлась и ещё одна. Как-то, когда она была ещё беременна, она попросила меня, излечить целую деревню, поражённую мором.
        – Мне не хотелось бы рисковать нашим сыном сейчас, а отказаться я не могу, получится, что я бессильна… Богиня не может представать слабой… Тебе же это ничего не стоит? – сказала она со сладкой улыбкой.
         Я немного удивился, что её ничуть не беспокоило то, что я могу заразиться и умереть в этой деревне, но тогда решил не думать о том. Но это был только первый раз, а после она просила меня раз за разом проявить чудо исцеления и воскрешения. Да, я был нужен и полезен ещё и в этом. Я страшно устал и от этого дворца и от этой ложной жизни, развлекал себя тем, что путешествовал по Индии, уезжая всякий раз всё дальше и дальше.
         – Уж не решил ли ты бросить меня? – спросила как-то Басыр. – Полный дом наложниц, танцовщиц, всяких девадаси. И уезжаешь, отсутствуешь по нескольку месяцев…
       Этот вопрос она задала мне на свадьбе очередного нашего сына, который женился на дочери одного из богатейших царей северо-востока, которых тут называли махараджами. Это было уже лет через сто, а то и двести, после того как я отправился сюда с ней. Странно, что я до сих пор не подумал о том, чтобы оставить её.
        Я знаю, почему, мне некуда было податься. К Арику, там я третий лишний. Жить одному? Я этого не люблю, и не привык. Вот и оставался... Так что вопрос не лишён смысла. Но я подумал, быть может, Басыр уже тяготиться мной и сама хотела бы, чтобы я куда-нибудь делся? Но на этот вопрос я уже отвечать не стал, и решил просто, молча, уехать. Предстояло только решить, куда?
       Конечно, первое, о чём я подумал, это поехать к Арику и Аяе. Надо сказать, что всё это время я заставлял себя не думать о них, совсем не думать, потому что только так я мог испытывать хоть какую-то радость от своего существования здесь, с Басыр.
        Я переписывался с Вералгой, но, памятуя о её дружбе с Басыр, никогда не спрашивал ни слова об Арике и Аяе, но я знал, если бы что-то случилось, то я узнал бы. Все бы знали, благодаря принятому договору, мы знали друг о друге и о том, насколько мы все благополучны. Все были здоровы и эти годы, все жили там, куда отправились из Ариковой долины. Так что, если я поеду туда, к Арику, я застану их там обоих. Сколько раз мне хотелось нашептать какой-нибудь бабочке, до чего я тоскую, так, чтобы Аяя узнала об этом, так, чтобы знала. Я даже делал это, говорил птицам в небе, тем же бабочкам, но тут же просил молчать: «Нет-нет, не передавайте ничего Селенге-царице, не надо…». Я думал, если Аяя узнает о том, как мне живётся в божественных белокаменных чертогах с Басыр, она ничем не сможет помочь, но ей будет больно. А зачем причинять боль тем, кого любишь? А я люблю её.
       Так люблю… так, что даже вспоминать, как мы были вместе с ней когда-то, было невыносимо. И особенно в сравнении с тем, как мы живём с Басыр. С Аяей, даже пока мы просто жили бок о бок много лет, то была одна жизнь на двоих, мы были очень близкими людьми, даже, когда не спали вместе, она знала и чувствовала всё, что было в моей душе, о чём я думаю, чего хочу, я всё чувствовал в ней. Даже до того, как мы стали по-настоящему мужем и женой. Это была совсем другая жизнь… вернее, это была жизнь, а теперь какое-то тухлое существование червя, копошащегося в старом тюфяке, на котором померли тридцать три поколения старух…
       О том, что было, когда Аяя любила меня, я вообще думать не мог. Как не мог все те годы до нашей встречи перед нашествием Мировасора, не позволял себе и заставил себя закрыть на тысячу замков те воспоминания, потому что иначе я не мог бы не ненавидеть Арика и не желать отобрать Аяю. Но для меня это было тупиком, мучительным и опустошающим, потому что Аяя хочет быть с ним, не со мной…
      
       В этом ты, Эр, ошибся…
       Едва мы с Аяей остались снова вдвоём в наших горах, где таял снег и рассвет осветил окрестные вершины, Аяя, какая-то совсем новая, и будто непривычная мне, всё та же и вовсе не та, улыбнулась мягко и привычно той улыбкой, какую я знаю так хорошо, я притянул её к себе сразу за затылок, и поцеловал, жадно, будто хотел съесть... Но я ничего не мог с собой поделать, я не был сейчас способен на нежность. Я не видел её столько времени, и все эти дни, и сей день особенно, мучительно терзался ревнивыми всполохами, ожигающими моё сердце то и дело, потому мой поцелуй был больше похож на укус.
       – Огнь… Огник… – смущённо смеясь, пошептала Аяя, чуть отстраняясь. Тонкая корона съехала и свалилась в размякший снег.
      Но я лишь перехватил руки от её лица, от головки, к талии, прижимая к себе, сжал ягодицы, они снова появились у неё, пока она не была со мной, я прижал её, притискивая ближе к себе, как можно ближе, к животу, к члену. Я даже сквозь одежду хотел почувствовать, наконец, почувствовать её, её всю, не только видеть, ощущать оживший аромат, обогатившийся теперь какими-то новыми оттенками, но почувствовать её всем своим естеством, всем телом, кровью, свой пот смешать с её... Сколько мы не были вместе, сколько? С того дня, как она пропала из Галилеи… как я выдержал столько?
       – Огнюшка… да что ты… – тихонько засмеялась она, снова едва отстраняясь. – Вот загорелся, так скучал?.. Милый… А весь день и не глядел, я думала, сердишься…
      Я не мог говорить, даже слова произнести, не мог дышать и даже думать. Я подхватил её, как зверь хватает добычу, и понёс домой, не будь таящий снег под ногами, я не стал бы этим утруждаться, и этот двор и сад, и вся наша долина несут на себе отпечатки наших тел, здесь нет и пяди, на которой мы не сливались бы в настигнувшем нас внезапно любовном угаре…
       Я взял её сейчас же, едва добрался до постели, которая была одинока и холодна столько дней, столько седмиц и месяцев. Она не была готова, вскрикнула, выгибаясь, отодвигаясь в первый миг, но обняла, не стала отстраняться. Я кончил сразу, и взревел, словно умирая, так долго я не знал этого…
      Мы лежали рядом, всё ещё в одежде, обнажённые только там, где пришлось соединиться. Аяя погладила меня по волосам, по лицу едва касаясь ещё подрагивающими пальцами.
        – Всё же сердился… – чуть осипшим голосом поговорила она. – Отпустило?
       Обретя способность дышать, я приподнялся. Рассвет уже в полную силу солнца освещал просторную горницу, обнажённые Аяины бёдра светились как опалы.
        – Ты спала с ним? – спросил я.
        – Боже мой, с кем? – округлив глаза и даже губы, спросила она, отодвигаясь.
        – С Орсегом?
        – Нет.
        – А до того, с Эриком?
        – С Эриком? Когда?.. Боги, нет!.. да ты что? – она изумилась ещё больше, приподнявшись на локтях. Но не слишком ли? Не чересчур она удивляется? А, Аяя? Не играешь ты сейчас со мной?
      Я сорвал с неё всю одежду, и с себя, торопясь, путаясь в рукавах и штанинах, разрывая неподатливые ткани и швы. И лёг на неё, всем телом, всей кожей желая ощутить впитать её…
     …Сказать, что ожидать такого от него нельзя, глупо, потому что это в его характере, я догадывалась, что он скучал, и к тому же ревниво сердился. Огнь бывал спокоен и свободен от ревности только, когда мы не покидали долины и не видели никого, и то бывало, вспоминал и Эрика и даже Кратона… Хорошо ещё не ревновал к тем, кто оказывал мне неизменно внимание в наших путешествиях, на это ему хватало разума.
        Но теперь всё сильно изменилось. Наш с ним мир теперь оказался не просто потревожен, нарушен вторжением, он был переворошен, и я не хотела думать, что разрушен. Но походили дни, седмицы, месяцы, даже годы, за ними и десятки лет, но прежнего покоя и полного, всепроникающего взаимного растворения, что было прежде, не наступало. Не было как раньше много смеха, весёлых затей и выдумок, не было единодушия, когда один начинал думать, а второй додумывал. Мы перестали путешествовать, потому что когда я заикнулась о том, Огнь, скривил губы и сказал:
        – Думаешь, как сбежать от меня ловчее?
        Шутку о том, что я и так легко могла бы это сделать в любой миг, он не воспринял, даже не улыбнулся. Когда мы подняли самолёт, на котором мы с Эриком прилетели сюда, он был почти не повреждён, и решали, отремонтировать или бросить, потому что самолёты у нас были ещё и не один, Арий и тут нашёл к чему придраться, спросил, как же мне удалось построить такую хорошую «воздушную колесницу», кто помогал?
        – Вестимо, мастера делали, не сама же я строгала да пилила.
        – А платила чем?
        – Златом, чем же ещё?
        – И чьим златом платила?
        – Эрика…
        – Вона как… еле живая прилетела, тень одна, а злата у него взяла как-то, – пробурчал он. – Он в одной рубахе пропал, но для тебя достал злата…
        – Ар, да ты что?! – возмутилась я.
        – Ничего, – мрачно ответил он.
       И вот таким «ничего» оканчивались чуть ли не все наши разговоры. Чем больше походило времени, тем дальше мы становились друг от друга. Наши совместные научные изыскания разладились тоже. То есть начинали мы, как и прежде, споро и ловко, даже весело, но вдруг, точно он что-то вспоминал, неожиданно на него нападала мрачность, и он мог сказать: «Ну конечно, ты ведь умнее, как это я забыл!».
         В результате постепенно я перестала спрашивать его, что он делает, чем увлечён, что вычисляет и записывает в бесконечные свитки. Я занялась сама, что интересовало меня: стала разглядывать в соединённые вместе увеличительные стёкла, листочки, насекомых, птичьи перья, даже воду, и увидела множество удивительных вещей, мельчайших, невидимых глазу существ, удивительно гармоничное и правильное строение в каждой букашке. Всё это я зарисовывала тщательно и подробно, как привыкла, описывая каждую картинку.
        Стопки этих картинок копились на полках, но Арик ни разу не прикоснулся, интересуясь, ни к одной из них, даже не спросил. Я же едва не каждый день тайком заглядывала в его записи, когда он спал или бывал не в доме, не решаясь сделать это при нём. И это оказалось удивительно, он задумал и начертал приспособу для подводного плавания. Для хождения под водой, так, чтобы с берега нагнетался воздух через трубу. На голову надевалось что-то воде ведра с прозрачным окошком, сверху крепилась труба, а уж к ней насос. По тому же принципу колокол, который можно было опустить в воду и сидеть в нём, наблюдая дно, пока не закончится воздух под сводом… А немного позднее и целую лодку, в которой можно было погружаться на глубину.
       И ещё чуть позже удивительной сложности прибор, разбирая чертёж которого, я проломала голову не один месяц, прежде чем поняла, что это будет. А это должен был быть двигатель, в одном отделении которого должно было гореть топливо, а образующийся жар двигать оси колеса или лопасти, в зависимости, что будет с его помощью двигаться. Разобравшись, я оглянулась на постель, где он спал безмятежным сном, немного бледный в забытьи, замечательно красивый и не такой строгий, как днём, бодрствуя, и ещё раз с восхищением подумала, что если бы даже я не знала и не любила его, сколько себя помню, то влюбилась бы теперь сразу по уши, до того он умный и одарённый…
        Он стал строить этот двигатель, молча и без предупреждения отлучался в деревни и города, где ему делали детали, но, возвращаясь, лихорадочно носился по долине в поисках меня, если не видел в первое же мгновение. Если бы не это, не этот явный страх остаться без меня, я бы давно решила, что он не только не любит меня больше, но тяготиться мной. А так всякий раз я убеждалась, что несмотря ни на что, на это странное и такое стойкое охлаждение, он всё же в глубине души, ещё нуждается во мне, и, быть может, его любовь ещё теплится где-то там, засыпанная камнями то ли злости, то ли обиды, не умерла, и когда-нибудь вернётся, и мы заживём по-прежнему.
       Но время шло, и ничего по-прежнему не становилось. Хуже всего стало обстоять с телесной стороной любви. То он неделями не только не касался, но даже не смотрел в мою сторону, словно испытывая отвращение, или забывая о моём существовании, а то вдруг мог схватить, и овладеть, как рабыней или пленницей, военным трофеем, где попало, с жадностью и нетерпением. В особенности ему полюбилось делать это сзади, словно нападая, когда я не могла даже воспротивиться, как следует, и получалась какая-то собачья случка. Словом, ничего похожего на прежнюю возвышенную сказку. Ночами он мог оставаться холоден, мог же, напротив, даже не разбудив, навалиться и сделать то, что хотел быстро или, напротив, долго, не произнося ни слова... При этом речи о том, чтобы спать отдельно и вестись не могло. Когда я однажды стала стелить отдельно себе на печи, он увидел и сказал:
       – Не смей!
       – Ар, на что я… мешать не буду, встаёшь рано, выспишься, – беспомощно поговорила я.
       – Не смей, говорю! – глухо повторил он, набычившись.
       – Ар…
       Тогда он подошёл, свалил всю постель на пол, рванул платье на мне и на эту кучу, что была постелью, повалил. Окончив дело, поднялся и сказал, не глядя мне в лицо:
       – Ещё вздумаешь ложиться отдельно, всё время по полу катать стану.
       – Почему… почему ты… такой?..
       – Какой?! Ну?! Какой? – белея, рыкнул он.
      Я не нашлась, что ответить, я не хотела даже плакать при нём, мне казалось, это разозлит его ещё больше.
       Но среди этого ледяного океана иногда случались всплески неожиданной даже по прежним меркам необыкновенной нежности, когда он покрывал моё тело поцелуями, не пропуская ни маленького участка, касался невесомо, так легко и тепло, что одно такое прикосновение способно было и отправляло меня на небеса. И шептал при этом самые ласковые, самые чудесные слова, самые горячие признания в любви, глядя в лицо незабудковыми глазами. Таким любящим, кажется, он не бывал и раньше… Если бы не это, не эти просветления, то частые, то редкие, я, наверное, давно впала бы в отчаяние и сделала бы что-то с собой или с нами. Но они светили и грели меня, как солнце суровой зимой, обещая возвращение весны. Но пока бушевала длинная-длинная зима в сердце моего Огня…
       Один раз, после того как он несколько недель ни разу не обнял меня, и даже почти не говорил со мной, я, промучившись без сна возле него большую часть ночи, поднялась и ушла в пристройку, что пустовала после отъезда наших друзей и даже успела за это время пропахнуть одиночеством, хотя я стирала здесь пыль, убиралась, мыла полы и проветривала каждую неделю. Я легла на заправленную непонятно для кого кровать, и, не удержавшись, заплакала.
       Надо сказать, совпало это или послужило причиной, но накануне к нам приплывал Орсег. Как и было уговорено, он бывал у нас, как и у всех прочих предвечных по три раза в году, как и Вералга и Басыр, и мои птички облетали всех, так все мы продолжали держать связь, и, хотя сам Арий это придумал когда-то, теперь тяготился этими посещениями. Но терпел из года в год.
       Орсег сообщил, что очередная дочь Мировасора и Арит вышла замуж за одного из вождей краснокожего племени, которому сам Мировасор стал Богом, а Агори строил новый город изумительной красоты. И что Эрик с Басыр собираются женить очередного сына, странно, что у них не родилось ни одной дочери и вообще, детей за столько лет было на удивление мало. И у Вералги с Виколом скоро родится ребёнок, но в их Британии снова разразилась какая-то местная война и они, опасаясь за себя и будущего ребёнка, намерены переехать.
        – И куда? – спросил Арик.
        – Да по соседству, через пролив на северный тоже полуостров, там людей намного меньше, но и зимы суровее, – сказал Орсег, с аппетитом уплетая мясо горного козлёнка, что я запекла в глине с травами и специями специально по случаю его появления.
        – Родину свою ищут, – усмехнулся Арий. 
        – Может и так, но не верится мне, что ни он, ни она не помнят, откуда они родом, – сказал Орсег.
        – А если младенцами их увезли оттуда? – сказала я.
       Орсег с солнечными зайчиками в зелёных глазах повернулся ко мне, улыбаясь белоснежными на смуглом лице зубами.
       – Ну если только… а я как-то не подумал о том. Могли и, правда, увезти, пока они не научились ещё и названий запоминать… – сказал он.
       А потом добавил, уже снова поворачиваясь к столу и больше обращаясь к Огню:
       – А вы, я смотрю, какую-то штуку опять мудрёную придумали. Неугомонные изыскатели.
        – Это Огнь, – с гордостью сказала я.
       Ещё не собранный, не готовый, был разложен по всем двору тот самый двигатель.
        – Что ж это будет? – спросил Орсег.
        – Не решил пока. Ничего ещё не получилось, – уклоняясь, ответил Огнь.
        – Ты бы, Аяя, лучше бы пару-тройку десятков ребятишек ему родила, а то что-то мрачен не в меру наш учёный муж, – засмеялся Орсег.
       – И родила бы, да Бог не даёт… осердились Боги на меня за то, что часто нахалку Богиней кликали, вот и наказали, – сказала я, чувствуя, как краснею, и как близко слёзы при этом.
      Я встала из-за стола, пряча лицо. А Орсег с улыбкой в голосе сказал мягко:
        – Ну ничего, значит не срок, всему своё время. Шибко не грустите по энтому поводу. Дети – это счастье, конечно, но не для нас, не для предвечных…
       Последние слова он произнёс с лёгкой грустинкой.
       И вот сейчас, уже ночью, без сна и без покоя, я вспоминала даже не Орсега и не этот разговор, а то, что он говорил легко, не так, как всё время ныне разговаривал Огнь, принуждённо и, не глядя, холодными и отрывистыми фразами. Притом, что Орсег и не думал сей день оказывать мне какое-то особенное внимание, просто был таким, какими бывают обычно люди в гостях, а мне его глаза, речи, лицо, даже голос показались благостной песней. Будто я давно не слышала человеческой речи, словно я в плену, словно я провинилась, словно меня наказывают каждый день, а я всё не пойму, не осознаю своей вины.
       Вот я и ушла в пристройку, поплакать, повздыхать, и, быть может, наконец, заснуть. Я и отплакалась, утихли и вздохи, я начала проваливаться в сон, как в тёмное и вязкое болото. И вдруг болото моё всколыхнулось, будто в него упало громадное дерево или камень, всколыхнув, словно взрывом выкинув меня назад. Я, вздрогнув, вскочила, то есть села в постели.
       Перед кроватью стоял Огнь, лохматый, голый по пояс, с лампой в руке.
       – Ты… ты… здесь? Почему ты здесь?! Как ты…
       – Огнь…
       – Как ты посмела уйти?! Уйти… и ты… здесь… ты… без меня! как ты…
      Он отбросил лампу и рванул меня за ноги к себе, отшвырнул одеяло, злыми нетерпеливыми руками сдирая рубашку с меня.
        – Перестань, Огнь!.. Огнь!.. Что с тобой! Не надо! Я не хочу… – закричала я ему в лицо, не решаясь ударить его и не дать сделать то, что он намерился.
       И потому я только заплакала оттого, что произошло затем, не испытывая никакой радости от нашей близости, а только обиду и одиночество. Он же, напротив, кончил с наслаждением, или с отвращением, я уже не знаю, как оценить его вскрик, стон и рёв. Закончив, он сел возле меня и сказал:
       – Не смей никогда уходить от меня… вот так, пока сплю, как воровка.
       – Огнь… – поговорила я, пытаясь справиться со слезами, что душили меня. – За что ты… теперь ты… за что так ненавидишь меня?
       – Что?! – он развернулся. – Я? Я тебя ненавижу?! Да я… я люблю тебя так, что немеет мой ум и останавливается сердце, когда я смотрю на тебя, когда думаю о тебе! А ты… Ты… это ты остыла, охладела ко мне. Совсем. Что, всё из-за него? Из-за Орсега? Что он так хорош, оказался, да? Столько лет прошло, а ты всё… Зачем вернулась тогда, коли так сладко тебе с ним было? Осталась бы…
         – Да ты что?!.. ты что говоришь-то, Арик?! – ужаснулась я, не веря ушам.
         – Что я говорю?! Что я говорю?! Как ты смотрела на него сей день. И всякий раз эдак смотришь! Он прямо мёдом лился, и ты вьюнком вокруг него, так и вилась, так и изгибалась…
          – Я вилась?.. Да ты что?! Да ты… Дурак ты… Орсег… придумал… такое придумал… и ты что все эти годы из-за того, что было тогда? Что тогда… но ничего же не было, Ар! Он даже руки моей не тронул, не то, что… Он говорил, что так и будет…
      Я заплакала. Арий встал, поддёргивая штаны, одеваясь. Лампа на полу разлилась маслом и подожгла пол, он спокойно затоптал пламя.
       – Нечего плакать, идём в дом, – сухо сказал он. – Здесь… воняет мышами, и Бог знает чем…
       – Никуда я не пойду с тобой! А мыши мои друзья…
       – Щас же! – рявкнул он.
       – Иди сам, куда хочешь! Устроил казнь на сотни лет! Придумал и…
      Тогда он просто подошёл и, не обращая внимания на отмахивания и брыкание, взял меня с постели и, перекинув через плечо, понёс вон. Зайдя в горницу в доме, бросил на постель и сказал:
        – Не смей никогда впредь ложиться отдельно от меня! Никогда! Я всю землю переверну, даже ад, но найду тебя! И никакой Орсег тебя от меня не спасёт.
       – Зачем?! – закричала я со слезами. – Ты давно не любишь меня! не веришь, считаешь дрянью, лгуньей, зачем держишь при себе, зачем…
       – Никогда не говори, что я не люблю тебя! – порычал он. – Эта любовь – моя кровь, вся моя плоть, вся душа! Ничего иного во мне вообще нет!
        – Тогда почему ты такой теперь?
        – Что?! Не нравлюсь? Орсег лучше?!
        – Дурак!
        – Ах, дурак?!
        И он рванул меня к себе, переворачивая на живот, чтобы снова взять как суку, так, чтобы я стёрла лицо, колени и локти о жесткую льняную простыню, а потом, перед концом, дернуть за плечи, поднимая, прижать мою спину к своему животу, и тиская груди, и продолжая толкать всё глубже и сильнее, порычать, поворачивая моё лицо к себе и целуя-кусая в губы:
       – Такой дурак не по нраву тебе?!.. Не по нраву теперь?.. Другой лучше?.. Кто лучше? Кто из них?.. Яя…Яя-а…
       Как ни удивительно, как ни ужасно, совершенно неправильно и даже дико, но меня вместе с ним накрыла громадная волна экстаза, ослепляя, оглушая, почти лишая чувств…
       И именно в эти мгновения я поняла, что что-то сломалось или в Арике или во мне, или в нашей любви, или в мире, но продолжать так нельзя, мы катимся в бездну…
Глава 3. Разверзлась бездна
      Я застал Арика в таком положении, в каком не видел никогда прежде. И я застал его одного. Собственно этим и объяснялось его странное состояние. Я ехал сюда к нему несколько дней, вначале в повозке, потом верхом на ишаке через перевалы, через которые когда-то перешли орды, ведомые Мировасором, а мы перелетали вначале с Ариком, а после с Аяей на самолёте. И вот мне открылся уже хорошо знакомый вид, красивой чашей раскинутой долины с круглым озером, наклонной площадкой, на котором стоял дом и пристройка, что некогда мы строили здесь сообща. Не так давно это было, а кажется, вечность…
       Арик сидел на скамье у стола в середине двора, на котором были в беспорядке разбросаны листы и свитки. Возле лежали какие-то странные предметы, опять его придумки-приспособы, и казалось, что всё это, включая самого Арика, здесь не первый день. Поражённый этой картиной настолько же неожиданной и странной, насколько и пугающей, я слез со своего странного вислозадого скакуна, и тронул брата за плечо.
       – Ар?.. Арик, что с тобой?
       Он медленно поднял голову, глаза его были воспалены от долгой бессонницы и смотрения в никуда.
       – Ты… в образе моего брата явился ныне?.. Обмануть хочешь? Прочь! – поговорил он пересохшим горлом, отстраняясь.
        Я понял, за Кого он принимает меня, и ещё я понял, что он не только сидит здесь уже не меньше двух дней, но и не шевелится и даже воды не пьёт. Эдак и умер бы, если бы я не приехал…
       Потому я взял ковш и зачерпнул воды в лохани, что стояла в сенях, и принёс ему, чуть не наступив на курицу, что в беспорядке бегали по двору.
        – Выпей, Ар, – сказал я, поднося ковш к его губам.
        – Яду мне принёс? Так я им уж полон до краёв… – похрипел Арик.
        – Выпей, дурень, это вода, не яд, и я не Он, я – Эрик, твой брат, – сказал я и плеснул водой ему на губы и подбородок, намочил и грудь, конечно.
       Почувствовав воду во рту, Арик выхватил ковш и прильнул к нему так, что в несколько огромных глотков, выпил до дна.
       – Ещё… дай! – задыхаясь, посипел я.
       – Нет, отравиться и водою можно, коли без умеренности, – сказал я. – После ещё попьёшь. А теперь молви, что тут у вас приключилось?
        – У нас? Где ты видишь нас-то? Я один… один… один! Один я! – вдруг заорал он, срывая окончательно горло. – Один я! Эр… я один!
       Он закатился в своём безумном крике, продолжая повторять снова и снова, что он один, вцепившись себе в волосы, кусая пересохшие и растрескавшиеся губы, клонясь со скамьи, чуть-чуть и упадёт…
        Я понял только одно, что он настолько не в себе сейчас, что говорить с ним нельзя, чтобы окончательно не свести с ума. И потому просто встряхнул его, орущего, что он один, и потащил к дому. Вот жаль, зелена вина-то нет, лучше бы я назавтра от похмелья маялся, чем теперь видеть, как он, потеряв рассудок, вопит, стараясь разорвать себе горло и грудь, а может, и сердце. Ах ты, Арик, что ж тут стряслось-то у вас?
        Прошёл не один день, прежде чем Ар смог говорить. Вначале он катался по полу и орал, вырывая волосы, стучал кулаками в пол, себе по голове, покусал губы в кровь, искусал кулаки. Я ждал, пока он перестанет бесноваться, понимая, что даже, если я плесну на него сейчас ведро ледяной воды, это не поможет, пока он не обессилит, этот кошмар не прекратиться. Мучением было дожидаться и осознавать, что ничем не можешь помочь. Я вышел на двор из горницы, где всё было перевёрнуто и разбросано, я никогда не видел жилище Арика в таком виде и это пугало не меньше, чем его теперешний вой. Я  отвёл ишака в сарай, где стояли несчастные некормленые лошади Арика, их козы и задал корма всем. Выйдя снова под вечереющее небо, я подумал недолго и, заприметив маленькую птичку на ветке яблони, что росли здесь, окаймляя двор садом, я сказал вслух:
        – Птичка-невеличка, отнеси весь Селенге-царице…
        Признаться, я был уверен, что ничего не произойдёт, я не могу представить, что крошечная безмозглая пичужка может услышать меня да ещё передать Аяе какую-то весь. Но произошло изумляющее меня действо: птичка вдруг перестала клевать что-то на этой ветке и, повернув маленькую головку,  взглянула на меня разумным чёрным глазком.
       – Чирик?.. – спросила она.
      Я обрадовался, вот здорово! А я и не знал, что найти Аяю можно, оказывается намного проще, чем любого из нас. Захочет она откликнуться, другой вопрос, но весь получит. А потому я сказал птичке всё, что увидел здесь и попросил Аяю вернуться, где бы она ни была теперь.
       – Чик-чик-чирик! – словно запоминая мои слова, ответила мне моя маленькая посланница и упорхнула.
       Вот чудеса-то! Неужто и вправду доставит послание? Почему раньше мы не пользовались этим? Что ж, я не решался, зная, что стану сходить с ума, ожидая ответа, и не хотел смущать её душу напрасно. А теперь, вона, что… Обрадованный, я вернулся в дом, и застал Арика не одного… Сам Прародитель Зла сидел у стола, поколачивая ногтями по столешнице, застеленной белой чистой бранкой. А Арик сидел у стены, волосы космами свешивались, закрывая лицо и придавая моему брату вид настоящего помешанного.
       – Эрбин, – Диавол взглянул на меня, сверкнув глазами. – Приветствую! Что, Селенге-царице отправил послание? Ну-ну… Токмо не ответит она. Кре-епко обиделась. Да и объятия Орсега крепки и горячи, в них не слышны призывы горных отшельников. Царь морей, это не скучный зануда-учёный, богатства безграничные, и чудес в его власти видимо-невидимо. Арий не зря умом тронулся, такого соперника не победить. Токмо с моей помощью.
       – Пошёл ты! – Арик швырнул в Сатану попавший под руку давешний ковш, что он свалил с лавки, катаясь давеча. – Пошёл прочь!
      Сатана легко отбил летевший в него снаряд, подняв руку, и ковшик отлетел к стене, жалобно хрястнув о неё, раскололся.
        – Сын мой, напрасно ты отвергаешь отцовскую помощь.
        – Прочь, Нечистый! Твоя помощь хуже смерти, а милость горше скорби! – хрипло покричал Арик. Не так уж он помешался, я вижу.
       Сатана поднялся, усмехаясь.
       – Ничего, я не в обиде, дети часто неблагодарны. Когда по-настоящему затоскуешь, когда твои яйца будут готовы взорваться, а сердце станет с трудом перешагивать каждый свой удар, зови, я помогу, я верну тебе всё. И даже от яда ревности, что отравил твой мозг, избавлю навеки.
       Он исчез. Арик сгрёб ладонью волосы, поднимая их с лица, и так остался сидеть, держа их и опираясь о лавку локтем.       
       – Вот… Эр… Наведывается всяк день и ночь, – гнусавя и хрипя, проговорил Арик. – И сколь уже лет…
        – Лет?.. Так Аяи нет несколько лет?
        – Да нет… за лет, я бы… уж помер… нет, её нет… – он огляделся, поднимаясь. Подошёл к окну. – Как проснулся я… и… четверо суток с половиной. Нет… пять… нет… не знаю… потерял счёт… всё потерял…
       И сел к столу, брякнув разбитыми в кровь локтями о чистую бранку.
        – Эр… не сочти за труд… дай… воды испить, – просипел он. 
       Он выпил принесённой мной воды, и упал головой на локти.
        – Ар…. – я тронул его за горячие плечи, лихорадит. – Ложись, а?
        Но сил в нём подняться уже не было. Я кое-как поднял его, здорового, и перетащил на кровать, где всё тоже было разворошено и перемято, он повалился на неё, как был. Я поставил возле кровати кувшин с водой и вышел на двор под темнеющее в скорых сумерках небо. Хотелось вдохнуть воздуха, потому что рядом с Ариком сейчас было тяжело, даже рядом с его сном.
       А здесь поджидал меня Диавол.
       – Ну что? Угомонился? Вот сила в человеке, он седмицу так сидел, – сказал Он. – Помереть хотел, должно…
        Я посмотрел на Него, сидящего нахально не на скамье, как добрые люди, а на столе, постукивая ногами о сиденье лавки, и подумал, спросить Его о том, что здесь случилось, когда ещё Арик сможет говорить… Но Он сам услышал мои мысли и ответил:
         – Аяя ушла от Ария к Орсегу, – сказал Он, в шесть слов объяснив всё.
         – Лжёшь снова, – сказал я.
         – Не веришь? – засмеялся Диавол. – Зря. Как проспится, сам спроси его. Токмо она ещё до Орсега не добралась, так что свободна вполне, ежли пожелаешь… отнесу тебя сей же час к ней. Ты ей муж, она тебя любит, поведает, в какой ад Арий превратил их жизнь в эти годы. Отнести? Тогда Орсег останется несолоно хлебавши. А ты решишь, кого тебе жалеть и чью сторону принять, жены, али брата…
       – Убирайся, всё лжёшь, как всегда, – прорычал я негромко.
       Признаться очень хотелось принять Его предложение, и только положение Арика на грани смерти и остановило меня. Ведь сюда я ехал как раз увидеть Аяю, по ней тосковал все эти безрадостные годы. Я так давно отлучён от неё, так давно не живу, я, будто пережидаю. Так может быть, я дождался?..
       Нет, не думать об этом теперь…
      
       Я улетела из нашей с Огнем долины на том самом несчастном самолёте, который некогда построился для меня в деревне возле дворца Басыр, где меня держали пленницей. Безумие ночи грозило перерасти в ещё большее безумие дня, и я вдруг почувствовав себя переполненной до краёв горечью, понимая, что дальше моя любовь превратиться в ненависть и отвращение, как превратилась его.
       Как вино переходит в уксус, так перестояла наша любовь…
       И надо было оторваться от этого сосуда, иначе не миновать отравления. Вот потому я быстро и как настоящая воровка, собралась, взяв несколько мешочков с золотом и серебром с собой, пару платьев и несколько плащей, я вышла из дома и поспешила на скалу, где, укрытый сосновыми лапами стоял самолёт. Все наши самолёты был водружены нами на окрестные скалы, чтобы легче и быстрее было улетать. Вот я и улетела.
       Я спешила, боясь, что он проснётся, чуткий как всегда, и ринется за мной. Что он сделает тогда? Убьёт, задушит меня? Что ещё он может мне сделать больше, чем сделал уже? За что, Огник, за что? Почему твоя нежность и теплота превратились в этот едкий яд, почему ты, кто не давал даже холодному ветру обидеть меня, вдруг сам стал злобным смерчем, изломавшим и выхолодившим меня всю?..
       Опять слёзы душили меня, они текли теперь по лицу, сдуваемые ветром, потому что я взмыла на самолёте сразу быстро, быстрее, чем положено, и едва не завихрилась во встречном ветре, неправильно пойманном в крылья. Моё сердце рвалось назад, потому что оно полно, полно им, моим милым, как я сама вся полна им до самых краёв по-прежнему, как всегда. И мил он и желанен мне, быть может, ещё больше, чем всегда, вот такой, безумный, жаркий и злой. Даже такой. Но я знала, что если останусь хоть на миг, хотя бы до утра, всё это в моём сердце обуглится, потому что теперь горит на самой высоте накала. Надо было уйти, расстаться теперь не ради себя, не ради того, чтобы не плакать больше от несправедливой обиды, но потому что дальше кончится моя любовь к нему… а я не хотела потерять её, самое дорогое, самое живое, что было в моей душе. Пусть лучше я стану тосковать, но не буду мертва душой.
       Что будет с ним, я не думала. Потому что иначе я не вышла бы за порог. Конечно, будет страдать. После будет проклинать меня, потом умолять вернуться. Но затем успокоится. Он мужчина, рассудка в нём больше, чем в женщине, он учёный, его ум привык работать, и теперь, когда я ему не помощница более, это станет получаться у него лучше, чем прежде. Перестанет мучить себя пережжённым чувством ко мне, освободится, и жизнь и душа его осветятся, задышат. Так что нет, Огню станет скоро легче без меня. Я давно была как нарыв в его душе, теперь он вскрыт и опустошен, и он начнёт исцеляться…
       И всё же сердце моё рвалось на части. Как я теперь буду без него? Я же не могу без него!
       Не могу без него!
       Не могу без него!
       Самолёт завертело и понесло к земле, вращая всё быстрее. Ещё немного и я спиралью врежусь в землю… И пусть… если нельзя быть с Огнем, пусть.
        Пусть…

       Арик проспал трое суток. Солнце вставало, заходило, снова вставало и опять падало за вершины скал. Я несколько раз будил его, заставляя хотя бы попить воды, но он не в силах был полностью пробудиться, снова погружался в своё забытьё. За это время я вынужден был как-то питаться, а значит доить их коз, собирать яйца от куриц, не так-то это просто, когда непривычен к таким делам, и самому себе готовить. Но это пошло мне на пользу, за три дня я научился жарить омлет, и даже печь лепёшки, смешав муку и молоко. В первый раз поучились твёрдыми, во второй уже лучше, а в третий и вовсе вполне удобоваримыми. Так что мне в чём-то на пользу пошло моё бдение над Ариком. А потом я нашёл у них туеса с мёдом, и жизнь вовсе наладилась.
       Все эти дни, подходя к постели, я невольно разглядывал нечистое бельё, удивляясь, потому что знал, до чего чистоплотны оба, и Арик, и Аяя, не терпели никогда ни заношенных одежд, ни тем паче постели. Но потом я разглядел, что постель нет просто несвежая, на ней множество следов, и я быстро понял их происхождение. То были следы семени и… крови. Почему кровь? Она не была накапана и не натекла из ран, иначе я сразу понял бы, что это, но нет, она лишь тонко размазана по поверхности простыней и покрывал, как было бы, если бы сочащиеся кровью ссадины скользили и тёрлись вновь и вновь о все эти льны…
      Когда я рассмотрел это всё, в моём мозгу стала складываться картина и чем яснее она становилась, тем страшнее становились мои мысли об Арике. В неё же уложились и сдвинутые и открытые сундуки и дверь в кладовую, и разбросанные вещи, и не только потому, что Арик, возможно, метался по дому в поисках Аяи, но потому что она спешно собиралась бежать… Теперь я дожидался пока он проснётся, исполненный уже иного духа, я хотел взглянуть в его глаза и спросить, правильно ли я догадался. Он не сможет солгать мне. И если я не ошибся, если… Я не хотел додумывать, что будет, если то, что само рисуется при виде всего этого безобразия в его доме, что я захочу сделать с ним. Я ждал его побуждения…
      Наконец утром четвёртых суток он проснулся. Он поднялся на ноги, свалив покрывало на пол, не замечая этого, прошёл к выходу. Он разбудил меня этим, и я встал с лавки, где спал все эти дни, и тоже вышел на двор, как и он, умыться и справить нужду, благо, нужников у них было несколько, ведь мы некогда жили здесь немаленькой компанией. Арик сбросил одежду и в несколько прыжков был на берегу озера, куда и бросился. Долго пробыл под водой, потом медленно плавал, надолго погружая голову в воду. Наконец, он вышел на берег, я как раз дошёл сюда, к этому моменту. У него на теле видны были поджившие следы, которые только подтвердили мои догадки о том, что произошло здесь: царапины на груди и плечах, потёртые колени…
       Он поднял руки к волосам, отжал их, свернув жгутом и сел на камень на берегу, не спеша одеваться, и не глядя на меня. На его гладкой коже сверкали капли воды, словно слёзы. Удивительно, до чего гладкая у него кожа, никаких лишних волос, только под мышками да возле уда…
       – Ты изнасиловал её? – спросил я.
       Арик дрогнул мышцами над лопатками, но так и не встал и не разогнулся, продолжая сидеть так, опираясь локтями о колени и уткнув подбородок в кулаки.
        – Я насиловал её все двести лет, что прошли, почти кажный день… И ей это нравилось! И я продолжал. Потому что ненавидел и любил, как не любил ничто, даже жизнь… – негромко и страшно ответил он, спустя так много времени, что капли на его теле начали исчезать, высыхая.
        Я не выдержал и, подскочив, схватил его за волосы на затылке, отклонив голову к спине, чтобы взглянуть в лицо.
        – Ты… Ты…
        – Да! А ты как думал?! Ты думал, я добрый и всепрощающий олух?!
        – Ар… – я отпрянул, отпуская его.
        – А я тысячи лет Ар! Но рогатым дураком мне быть осточертело!
        – Что ты несёшь? – пробормотал я.
        – Да, надоело! Она играла со мной, как с рабом своих прелестей всё время! И притом развлекалась с Орсегом за моей спиной. Они думали, я не замечаю…
        – Что ты… несёшь? – повторил я, не веря ушам, похоже сегодня мой брат куда более сумасшедший, чем был, когда катался по полу, разбивая локти и кулаки.
       Арик поднялся, великолепный и пугающий, в своей красоте и дикой ярости, основанной на какой-то безумной идее. Быть может, Диавол внушил её ему?
        – У меня своя голова на плечах и Отец Тьмы мне не нужен, чтобы видеть самому, как меня держат дураком,– ответил на это Арик.
        – Ты… совсем ум потерял здесь? Для чего ей обманывать? Осталась бы с ним, коли хотела и всё.
        – То-то… ей приятно было мучить меня… Приятно… и смотреть невинными глазами… как я ненавижу её, Эр! Лживая, лживая потаскуха!
        Но вот этого я терпеть уже не стал, я подлетел к нему и вмазал со всего маху в лицо кулаком. Я многое могу понять, и почти всё простить своему брату, но… Аяю… Я уступил, отошёл в стону, потому что знал, что она любит его, и как она его любит, его! Она отказалась от всего мира, она, Богиня Красоты, которая могла бы иметь больше всех Богов и Богинь на Земле, если бы не ушла с ним, отшельником, только ради того, чтобы любить его. Чтобы просто быть с ним.
        Мой удар в него, тут же отдался и во мне, скула надулась болью, но это не остановило меня, я бил и бил его дурацкое лицо, и он не отвечал, но оторвал меня от себя, поднявшись в воздух, и оттуда сбросил в озеро. Это охладило немного мою злость и мои раны. Я доплыл до берега, когда он был уже у дома. Он сел на крыльцо и дожидался, пока я поднимусь, так и не удосужившись одеться. Когда я дошёл, он произнёс, сплёвывая кровь с разбитых губ, как я зубы нам обоим не выбил?..
        – Можешь в пристройке жить, если так сердит, что не застал здесь эту шлюху. Ведь к ней сюда тащился…
        – Да я и мига здесь не останусь! – ответил я.
        – О, конечно! Тщись отыскать её! Она теперь в морях и окиянах со своим полюбовничком. Можешь брать её себе, когда ему надоест. Я уступаю.
       – Ты?! Ты мне уступаешь?! Да она моя жена и у тебя вовсе нет никаких прав ни брать, ни уступать её! – воскликнул я.
       Я снял рубашку, с досадой отжимая её, придётся теперь мокрым ехать. Но всё это чепуха, летнее солнце встало, да и не заботила меня эта влага.  Арик ухмыльнулся и покачал головой:
        – Ага, вспомнил! После того, как сам отказался от этой шлюхи! Знал, что она…
        Я опять подскочил к нему, хватая за горло, впрочем, руку мою он тут же со своего горла сбил.
        – Не смей! Не смей говорить о ней так! Она никогда не была шлюхой!
        – Не была?! Не была?! Весь мир, сам Диавол охотиться за ней, все хотят её! Я сам превратился в член от головы до ног! Всё во мне – это желание спать с ней! Ни души, ни ума, только вожделение! И она это знала! Знала, и изменял мне!.. И ты будешь рассказывать мне, что она не шлюха! Невыносимо знать, что не только я, но и любой… каждый! Каждый может быть на моём месте!
        – Безумец… – пробормотал я.
        – Вали! Целуй её пятки! Они слаще мёда, я знаю это как никто! А мне она больше не нужна! Мне это осточертело, я хочу свободы!
        – Ты сошёл с ума. Я не знаю, почему… – сказал я, выводя своего осла из сарая и сдерживаясь, чтобы не врезать Арику снова. – Ревность доконала тебя, твой названный Отец довёл тебя до этого или что-то ещё… да мне и плевать на это! Но эти твои слова я запомню, Ар! – сказал я, вешая свои мехи через седло.
        – Запомни. Запомни, Эр, пользуйся! – хохотнул Арик.
        – Не вздумай сказать ещё хотя бы слово, потому что тогда я убью тебя…
       Арик отмахнулся, поднимаясь:
        – Если бы ты только мог это сделать! – и ушёл в дом по-прежнему голый, лишь волосы закрывали половину спины.
       Я никогда ещё не был так зол и разочарован. Арик такой, каким он был, неизменно вызывал во мне восхищение, и даже зависть. И его любовь к Аяе тоже восхищала меня своей силой и преданностью. Я мог бы понять и его ревность, и помешательство, но всерьёз подозревать и тем более мучить её… Мучить её! Аяю! Мою жену! Мою Аяю…
       Куда ехать я не знаю, но я стану посылать ей этих птичек, бабочек, всех, кто в услужении Селенги-царицы, чтобы она ответила, и найду её. Сам Арик придумал, как не терять связь между предвечными.

       Вдруг мой самолёт внезапно перестал кружиться и вышел из падения, словно кто-то выровнял его, взяв в руки, и полёт стал плавным и таким, каким бывал всегда.
       – Не надо, Аяя, не надо самой приближать смерть. Моя сестра тебя ждёт не для того, чтобы дать успокоения. Так что надо жить, Аяя.
       Я повернула голову на голос. Это Сатана, он сидел на крыле моего самолёта и помогал мне сейчас управлять им.
        – Куда ты держишь путь? – спросил Он. – Куда бы ни летела, тебе придётся непросто одной. Подумай, куда бы ты хотела? Женщине одной, тем паче такой, как ты, тяжело одной существовать в этом мире.
        – Я не знаю, – дрожа, ответила я.
        Я чувствовала такую слабость и одиночество. Я полетела бы к Эрику, он был самым верным, самым добрым моим другом. Я никогда не видела зла от него. Но он теперь жил с Басыр, а я не думаю, что она будет рада моему появлению.
       – Может быть, тогда полетим к Орсегу? – сказал Диавол, как бы между прочим, читая мои мысли.
       – Летим… на тот остров, где мы были с ним.
      Диавол засмеялся:
        – Верно! Верно решила, девочка! На что тебе простой дом и сараи с козами и курами! Ты Богиня, ты должна жить в чертогах. Летим. Там никто не обидит тебя, тебе будут служить, превозносить. Захочешь переместиться в иное место, только скажи и я исполню!
        – Нет-нет… не так, – без сил сказала я. – Не так… так, чтобы Орсег не подумал, что… словом, чтобы он не знал, где я. Чтобы никто не знал. Никто… будто и нет меня.
        Диавол несколько мгновений смотрел на меня, и засмеялся обрадовано:
        – Как скажешь! Отдохни от них, пусть поживут без тебя. Всё будет, как ты хочешь! Только желай!
Глава 4. Величие и низость
         Я ехал на своём осле, без цели и без мысли, кроме одной: до чего же я зол на брата, оказавшегося таким дураком и одержимым злобным сумасшедшим. За всю жизнь я впервые видел его таким. Пусть даже Лукавый соблазнил его, но Арик не в первый раз имеет дело с Ним, неужто не имел сил противостоять? Впрочем, вскоре я перестал о нём думать, потому что мысли об Арике вызывали во мне только злость и разочарование, а ещё желание вернуться и как следует отвалтузить его. Поэтому я отогнал мысли о моём драгоценном близнеце. 
        Передо мной встал другой вопрос: куда мне двигаться дальше? Когда я ехал в эту долину, я не думал, что это не будет конечной целью моего путешествия, я ехал, как едут домой, не думая, что не буду принят. А теперь я не знал, куда мне направить свои стопы.
        Когда-то мы отлично ладили с Агори, но теперь он обретался в таких далёких далях, но главное – при Мировасоре, а мне там нечего было делать. Вералга и Викол были парой, для чего им какой-то третий, пусть даже Вералга не перестала считать меня своим внуком.
        Оставались только Рыба и Дамэ, с которыми мы прожили бок о бок многие годы и, признаться, я даже скучал по ним. Не знаю, почему, но мне не хотелось теперь жить совсем одному. Быть может, потому что я вообще не привык к этому. Я всегда был или рядом с моим братом, тоскуя, если он отправлялся странствовать. А последние многие и многие сотни лет я жил бок о бок с Агори и Рыбой и Дамэ, которые стали для меня почти как члены семьи, так я привык к ним и даже привязался. И потом, я всегда был женат. А теперь получалось, что и с Басыр у меня не заладилось, и Дамэ и Рыба не захотели делить кров с нею, но, главное, в мире Ария и Аяи, который мне представлялся незыблемым и идеальным, вдруг разразилась катастрофа, и он развалился на куски. Или вовсе в прах.
       Думать о том, придёт ли мой брат в себя и сможет восстановить всё, что у них с Аяей я не хочу, если он всё разрушил, то я построю свою жизнь с моей женой. В конце концов, он отказался от неё? Отлично, я никогда не отказывался. Я уступал ему, думая, что это угодно ей, но если он обидел её, если он… Мне опять захотелось вернуться и прибить его. Но синяки на моём лице кое-как уже зажили, да и тратить время на глупые и бессмысленные, в общем, драки я уже не хотел.
       Но прежде я хотел найти Аяю. Аяю… и уж с ней вместе отправиться к Рыбе и Дамэ, которые в Аяе души не чаяли, это она не могла их вспомнить после того, как Смерть отобрала у неё память обо всём, что было до. Но лишь бы найти её. Аяя…
       Аяя…Ответ на моё послание ей, застало меня уже по пути. Однажды, когда я остановился на привал, бабочка попорхала надо мной и села на плечо, и я отчётливо услышал в моей голове: «Нет Селенги-царицы, славный Эрбин. Мы не смогли найти её. Никто из нас не нашёл. Кто-то прячет Селенгу от нас». Это сообщение вначале обескуражило и озадачило меня, потом я решил, что это Орсег. И мне захотелось броситься к ближайшей реке и вызвать его на разговор, а правильнее выразиться, просто подраться. Я не верил и не думал, что Аяя могла изменять Арику с Орсегом, но это было последним, о чём мы говорили с братом, потому и пришло первым мне на ум, потому что всё же застряло глупой занозой в моей голове. Но лишь на то время, что мне понадобилось, чтобы доехать до первой большой реки. Я быстро понял, что ошибаюсь. Никакому Орсегу не под силу преградить путь к Аяе всем живым тварям. Это сделал кто-то другой, кто-то сильнее предвечных…
        Мне стало не по себе от этой мысли. Я тут же вспомнил, что говорил сам Арик после событий, что мы пережили в Галилее, что Аяя теперь открыта, уязвима для Сатаны… Боги, неужели, вы попустили это?
       Но если так, то зачем Он её прячет? Он всегда хотел получить её, чтобы использовать, так зачем Он её спрятал? Или это уловка? Он спрятал её от нас, это я бы понял, но почему её не могут отыскать те, кто вездесущ?..
      Я добрался до ближайшего города только к концу следующего дня. Я знал, что Рыба и Дамэ живут в Риме, это дальний путь, будет время поразмыслить и, кроме того, попытаться снова найти Аяю. Я каждый день посылал веси Аяе через всех живых существ, которых встречал, от птиц, уличных котов, до жуков, бабочек, слонов, верблюдов, потом корабельных крыс, когда я сел на корабль, в Константинополе. Столько месяцев я добирался до Рима, вначале по суше, и теперь вот морем, за это время меня навестила Басыр, что входило в её обязанности по договору, она была холодна, и едва взглянув, сказала:
        – Жив-здоров? И ладно, – и унеслась. Чему я был очень рад. Право, хорошо, что я надоел ей настолько, что даже выгода, что получала от нашего совместного существования, перестала притягивать её ко мне.
        И Орсег, и Вералга тоже навестили меня в свою очередь, и никто из них ничего не знал об Аяе. И всех это беспокоило. У Орсега вообще возникла злобная мысль, что Арик убил Аяю. Он бесновался и обещал прикончить моего брата, когда доберётся до него, на что я сказал, чтобы остудить его:
        – Ты забываешь, что Аяю нельзя убить. Если бы он что-то с ней сделал, все звери, птицы, всякая букашка знали бы об этом. Нет, Орсег, смертью тут и не пахнет, поверь мне, я знаю Вечную и Её мир, как никто.
        – «Как никто»… – скривился Орсег, сидевший на краю борта корабля, что шёл к Риму.
        – Твой брат был Ангелом Смерти, кто может знать её лучше него?
        – Поверь мне, Орсег, его служба у Неё, вовсе не сблизила их и не открыла ему тайн Мира мёртвых. Напротив…
        – Да мне плевать, с кем близок твой брат, и что ему открыто! – злясь, рыкнул Орсег.
        – Признаться и мне плевать на то… Впрочем, я не собираюсь обсуждать с тобой моего брата, – отрезал я.
        – Значит, мне можно его убить?
       Я пожал плечами.
        – Убей. Я умру тоже, мы связаны жизнью и смертью… – холодно сказал я. – Но… Не думаю, что ему может быть хуже, чем теперь.
       Орсег посмотрел на меня.
        – Мне плевать на это, но я очень рад. Твой братец ничем не заслужил того счастья, которым владел...  а вообще, надоели вы мне, байкальцы до смерти.
        – Аяя тоже байкалка, – напомнил я.
        – И Аяя надоела, – выдохнул Орсег. – Во как, – он провёл пальцем по горлу, – а вот не живётся без мыслей о ней… Ладно, убивать Ария не стану… и не из-за тебя.
       Я засмеялся:
        – Вот спасибо! Пожалел.
        – Никого из вас мне не жаль.
        – Никто твоей жалости или сочувствия и не ждёт. Мы все, предвечные, друг другу только вынужденные союзники.
        На это Орсег ничего не ответил, лишь поиграл чёрными бровями.
        – Ладно, увидимся, Эрбин. Ты мне не друг, конечно, но… враг ли?
        – Этот вопрос мало занимает меня, Морской повелитель. Я знаю только одно: дружить всегда лучше, чем враждовать.
        – У меня нет врагов, – заносясь, сказал Орсег и бросился назад в свои владения.
        Ну да, у нас всех нет врагов, мы сами себе самые большие враги, подумал я. Что Мировасор, в своём безумии погубивший столько людей. Что натворил Арик, что катается ныне по полу, беснуясь в бесплодной попытке успокоить самого себя. Что когда-то натворил я, и в давние времена юности Аяи, за что не могу простить себя, наверное, поэтому я не был твёрже, когда боролся за неё, поэтому заранее считал себя поигравшим, потому что вначале пошёл не по тому пути…
        Пора найти правильный путь…
        Рыбу и Дамэ найти было несложно, мы все теперь точно знали, кто где живёт. Дамэ был знаменитый свободный гладиатор. В результате своей ловкости очень богатый, за прошедшие два века, он не постарел, вынужден был отрастить бороду, как я делал некогда, чтобы скрыть неувядающую молодость. Впрочем, переехать несколько раз из одной провинции в другую им уже пришлось, чтобы по кругу снова вернуться в Рим. Но и здесь они жили уже почти двадцать лет
        – Какими судьбами, Эрбин? – радуясь, спросила Рыба.
       У них был большой и красивый дом, окружённый садом, слугами правила Рыба, и порядок у неё в дому и в хозяйстве, не зря я некогда взял её к себе в служанки. Поручил ведь за Аяей следить... ох, как давно то было!
      Я не стал рассказывать всего, что узнал в долине Ария и Аяи, они и сами уже знали немного, что все – что Аяя ушла из долины, что Арий ныне там обретается один.
        – Ну… странно это, но, стало быть, так и надоть… ей-то, небось, виднее… – немного грустно поговорила Рыба, но мне показалось, грусть её была не об оставленном Арии и их разладе, а о себе и о том, что Аяя совсем забыла их как близких. – А ты, Эрбин? С нами останешься? А то мы, знашь, как, старая дева да красавец, люди, иногда Бог знает, што про нас болтают.
        – С вами… коли не погоните. Но… я хочу Аяю найти. Она одна и, боюсь, может попасть в беду. Или уже в беде. Вот такие мои мысли о грядущем.
         – Так… Грядущее, оно да… Ты ведашь, что из вашего Ивуса ныне Бога сделали, поклоняются. Цельна выросла религия. Во как! И не подумали бы никада, что такое чудо случиться.
        – Новая религия? – удивился я.
        – Христиане – кивнул Дамэ.
        – Почему христиане последователи Ивуса? Или…
        – Да, они теперь называют его Спасителем – Христом, потому они христиане – кивнула Рыба.
        – Надо же… вот бы не подумал… – пробормотал я.
        – Так из неприметного семени вырастает целое дерево, – улыбнулся Дамэ.
        – Ну… я не сказал бы, что Ивус был таким уж неприметным семенем… – сказал я.
        Пока я двигался сюда, на запад, много раз по дороге слышал о христианах и том, как Рим недоволен этой новой религией, распространяющейся по свету, по их империи, но я не мог и подумать, что это последователи Ивуса. Это же надо вырос целый культ... Интересно другое: не явись Арик в образе Ивуса после его смерти, поверили бы люди в чудо? Разглядели бы, что за Свет нёс в себе Ивус, и который Арик постарался усилить, как мог? Заметили бы жертву Ивуса, как он рассчитывал? Возможно… может быть, среди его последователей и нашлись бы те, кто написал бы о нём, кто рассказывал бы о нём другим.
        Но разве думал Ивус о новой религии или чём-то подобном? Я уверен, что нет. Он был настолько высок и чист, что ни о каком поклонении себе даже не помышлял, он был настолько же далёк от этого, как и от всех людей в своём стремлении их побудить к Добру. Подивился бы теперь… я слышал, на какие жертвы идут его последователи, какие злые гонения им устраивают римляне. Сколько их погибло уже…
        Мог ли подумать Ивус, что за ним потянется вереница последователей? И ручьи, а может, и реки их крови? Разве этого он хотел? Он служил только Добру и Свету, но в его лучах выросли не только прекрасные цветы его идей, но и бурьян и репьи толкователей, лжецов, глупцов и хитрецов, способных использовать в своих целях всё и всех, даже Ивуса, его чистоту и наивную веру в людей, что желают Добра и Света и готовы ради этого пожертвовать всем, даже жизнями. Н-да, извратить можно, что угодно, не произойдёт ли это с идеями Ивуса?
        Но теперь мне недосуг было думать ни об Ивусе, ни о несчастных христианах…
        – Аяю искать должно, – сказал я.
        – Надоть…Ить куды делася-то? То ж надоть такое были исделать, пропасть! Не исхитил снова никто? – всплеснула большими руками Рыба. – А, ты тоже не ведашь?
        – Не ведаю, Рыба, – сказал я. – Поразмыслить надо сообща. И в том, быть может, Дамэ, ты поможешь?
       – Я? – удивился Дамэ. – Почему я?
       Я выразительно посмотрел на него. Дамэ побледнел немного, садясь в резное кресло. На руках его, украшенных браслетами, виднелись многочисленные шрамы, свидетели его многочисленных гладиаторских боёв, что он провёл. Сколько? Тысячи, наверное… Как Орсег сказал о нём? Он воин. Верно, он и создан был как воин. Я спросил его позднее, как ему удалось побеждать в стольких боях, столько лет подряд. Он печально усмехнулся: «Я слишком боюсь смерти, Эрбин. Для меня нет Того света… Так что, ничего не остаётся, как стараться выжить, во что бы то ни стало».
       А сейчас он произнёс, бледнея:
       – Ты думаешь… это Он… Это Сам… Зла Родитель?
       – Я думаю, больше некому, – сказал я и рассказал, почему я так решил.
       И Дамэ и Рыба слушали меня, потом переглянулись.
       – А может то ошибка? Ну не слышит тебя Селенга-царица? Ну не передают твои птички ей посланий?
       – Дак не мои птички-то, её. И мне они отвечают. А лгать они не умеют, не люди и не Лукавый. Стало быть, её ищут. А всё вотще – найти не могут…
      Они подняли глаза на меня и смотрели оба, хмурясь, он – чёрными глазами, Рыба – блекло-серыми, будто разбавленными водой…
       Мы сидели во внутреннем дворе их дома, скорее это был даже сад, устроенный, как продолжение внутренних помещений, чтобы в жаркую погоду можно было проводить здесь время в прохладе и тени. Вот и сей день, хотя и было пасмурно, но довольно жарко. Красивая рабыня с перевитыми золотыми шнурами золотистыми волосами, принесла нам вина и фруктов на подносе. Рыба отпустила её мановением руки, научилась повелевать, однако.
        – Он прячет её где-то, – сказал я.
        – В том вопрос, где? – сказал Дамэ. – Я уверен, что вблизи этого убежища или темницы, я разглядел и понял бы всё, но… где оно?
        В этом вопрос.
        – И какие мысли?
        – Надо подумать, Эрбин. Просто так весь свет не объедешь, в каждый угол не заглянешь. Надо подумать, поразмыслить…
       Через несколько дней у Дамэ предстоял бой-представление, в присутствии императора, вначале со львом и тигром, а после с молодым, начинающим гладиатором. Стёчётся весь город, как всегда.
        – Послушай, Дамэ, не хочешь воспользоваться случаем и притворится погибшим? – сказал я. – Пусть ранит легонечко, а ты упади замертво, вроде убитый ты. Я тебя исцелю тут же.
       Дамэ посмотрел на меня с улыбкой.
        – Прикинуться можно, конечно, но ранить… тебе не удасться исцелить меня, Эрбин или Сингайл, я не человек, забываешь всё время.
        – Полагаю, никто не пытался тебя исцелять, так что неведомо… Кровь в тебе, как и во всех людях, и сердце бьётся, стало быть, и не отличаешься ты, не выдумывай, – сказал я. – Какая теперь разница, как ты появился на свет, бывает, женщины от злых насильников родят, так что то не лучше твоего способа.
        – Может и так. А всё же я человек ненастоящий. Аяя сразу поняла.
        – И что, относилась не как к человеку?
        Дамэ пожал плечами и сказал, светлея лицом:
        – Да нет, хорошо относилась, как к брату, не то, что как к человеку.
        – Вот и ответ тебе, ты человек, не хуже иных всех. И даже лучше многих, это уж мне поверь.
        – И мне! – засмеялась Рыба.
       Вечер закончился хорошо, даже очень…
       А через несколько дней мы все были на этом диком, на мой взгляд, представлении. Я не мог и теперь не могу понять, почему всем этим людям, а их тут собралось несколько тысяч, а может и десятков тысяч, так интересны и так нравятся эти представления. А по их возбуждённым лицам и горящим глазам, я понял, что всё это им очень нравится, они готовы проводить весь день, под палящим солнцем и «наслаждаться» видом убийств людей и животных. Почему? Этот город построен, как и вся империя, на славу, улицы, площади, здания, я испытывал настоящее восхищение, думая, насколько надо быть талантливыми и трудолюбивыми, чтобы вот так, и не за долгий срок обустроить свой город и всё государство. Но почему тогда они развлекаются таким образом? Почему высокое искусство греческого театра им недоступно или неинтересно так, как вот эти кровавые зрелища?
        Вначале я не поверил, что всё всерьёз и что зверей, людей, будут действительно убивать. Поначалу это казалось неправдоподобным именно потому, что мне римляне показались очень рачительными, бережливыми хозяевами, поэтому было странно, что они так расходуют и редких зверей и людей. Пусть они рабы, но убивать десятки, а то и сотни каждый день… Нет, я отказывался это понимать.
        Но главное, что я отказывался понимать, это как можно наслаждаться зрелищем смерти, крови, ужаса умирающих жертв, брошенных зверям на растерзание, или пронзаемым мечами, вилами и копьями. Меня замутило и вывернуло бы сразу, но к счастью, с утра у меня не было аппетита, и я пришёл сюда голодным, только потому не заблевал своих соседей. Я стал вертеть головой, оглядываясь по сторонам, все мои соседи по каменным скамьям, на которые они подкладывали подушки, чтобы не отсидеть себе зады, смотрели на арену увлечённо и лица их даже были похожи притом.
       Только Рыба улыбнулась мне, она поднялась сюда позднее, потому что сопровождала Дамэ туда, где готовились гладиаторы. В тех помещениях, а их, по словам Дамэ и Рыбы там, под ареной, был настоящий лабиринт, гладиаторы готовились к сражениям. Дамэ, как знаменитому и непобедимому, полагались целые обширные покои, где дюжие рабы разминали ему члены, каждую мышцу перед выступлением. Другие знаменитости и наложниц брали туда с собой. Но Дамэ своих держал вдали от этих пахнущих мужским потом и кровью коридоров. А их у него была не одна и не две, в доме был даже отдельный штат рабынь, которые были заняты только этим – услаждением господина Дамэ. Но имелись и ещё три, которых навещал Дамэ время от времени, дорогие продажные женщины, владеющие искусством развлекать мужчин беседой, танцами и, конечно, любовными играми во вкусе каждого. Но настоящей близкой женщины у Дамэ не было. На мой вопрос об этом, почему, Рыба только усмехнулась:
       – Дак, Эрбин, неужто тебе неясна причина?
       – Ты об Арит? Подумаешь, один раз не повезло, случалось такое и со мной, это вовсе не значит, что все женщины лгуньи, способные только на предательство.
        – Нет, есть ещё идеальные, прекрасные и чистые, способные любить. Стоит узнать одну, и станешь искать такую, но все оборачиваются миражом и утекают меж пальцев, как фигурки из высохшего песка… Такая и тебя отравила, так? – улыбнулась Рыба.
        – Я себя отравленным не считаю.
        – Так и Дамэ не считает… – засмеялась она.
        И вот сейчас она улыбнулась мне, ободряюще.
        – Я тоже долго не могла привыкнуть, приободрись, Эрбин, неужели ты мало видел в своей жизни? И самому ведь убивать доводилось.
        – Я не убивал ради забавы. Никогда… – сдавленно поговорил я.
        Рыба пожала плечами и сказала:
        – Времена меняются, Эрбин, полагаю, мы с тобой доживём до времён, когда люди будут и детей производить забавы ради…
        – Надеюсь, до этого не дойдёт.
       Рыба наклонилась к моему плечу и произнесла очень тихо, чтобы не слышал никто из тех, кто сидел рядом.
        – Дак я думала, Эрбин, что я такого никогда не увижу, чтобы мужчин и женщин бросали диким зверям и взирали с наслаждением, как животные пожрут их. Но… Дамэ отомстит за погибших.
        Мне не хотелось смотреть даже на это. Я не считал, что несчастных тигров, красивейших животных, стоит убивать за то, что их заставили сделать в силу голода и их природы. Но да, Дамэ вышел в чернёном панцире, украшенном изображениями змей, сплетающих хвосты и соприкасающихся языками. Он мгновенно убил четырёх тигров, так быстро, что бедняги, вероятно, не успели даже понять, что умирают. Он быстро и ловко перескакивал от одного угла арены к другому, и звери падал один за другим.
       После этой победы объявили перерыв, во время которого на арену выбежали танцовщицы и уборщики. Всё это продолжалось довольно долго и жара и усталость от происходящего заставили меня уйти, и отправиться на носилках в дом Дамэ. А там пришлось долго лежать на постели, чтобы перестала ныть спина.
        – Господин утомился, вам надо отправиться в термы, – улыбнулся немолодой раб, от глаз побежали добрые морщинки.
        Я знал, что это такое, успел побывать и в Константинополе и в других городах империи, но здешние термы были великолепны. О, право, здесь можно было жить остаться. Правда, соскучишься, должно быть, от безделья, впрочем, я привык бездельничать.
       Я вышел отсюда к носилкам уже на рассвете, расслабленный и почти счастливый, я умею быть счастливым от таких мелочей, как сытость и отдохновение тела. Я отправился к дому все на тех же удобных носилках, намереваясь выспаться, а после подумать, как мне ещё получить радость от жизни.
      Но не тут-то было. Дамэ, действительно подставился под меч нового претендента, и тот ударил его в левую половину живота. Рыба с плачем бросилась ко мне, едва я переступил порог их дома, и мне пришлось поспешить за ней в покои Дамэ, который корчился от боли на ложе, уже изрядно испачканном кровью. Я подошёл к нему и взял его за руку, тоже испачканную в крови, потому что он прижимал ладони к ране, хотя её и перевязали, кровь сочилась и сквозь повязки…
      Что ж, вот и проверим, Дамэ, человек ты али нет, подумал я не без волнения…
Глава 5. Вулкан
       Среди предвечных возникло некоторое смятение и замешательство из-за того, что Аяя бесследно пропала. Нельзя сказать, что все очень переживали, кроме близких ей. Но обеспокоены были все без исключения. Такое исчезновение могло быть ничем не примечательным желанием просто уединиться. Хотя это и против правил и законов, установленных две сотни с лишним лет назад, потому что уединяться никто не запрещал, все жили там, где хотели, но договаривались не прятаться. Получается, она спряталась не по своей воле. А вот это уже пугало, потому что могло угрожать остальным так же. Самое страшное во всём этом – неопределённость, все знали, что Аяя жива, но, где она никто не знал. Кроме меня.
       Да-да, я знал. Я быстро понял, где она, ведь в моём владении без преувеличения вся наша планета, потому что вода здесь повсюду, исключая, быть может, только пустыни. Я осмотрел все уголки Земли, и вскоре понял, что не нахожу одного острова, одного из моих любимых, где некогда мы провели с Аяей недолгое время в беседах, прогулках и купании. Так куда же несчастный остров запропастился? Я знаю точно, где он был, но я не мог найти его там. Я множество раз пытался туда попасть, но всякий раз промахивался, словно кто-то или что-то отводило мне глаза, и вместо того, чтобы выйти на берег, я оказывался снова посреди океана. Что это? Только одно: кто-то спрятал, словно бы украл мой остров. Но кто мог это сделать?
       Я рассказал об этом Мировасору, когда по заведённой традиции, посетил их.
        – И что это значит? – спросил Агори, как всегда, куда более любознательный, чем Мир.
        – Думаю, это значит, что Аяя именно на этом острове.
        – Всё это очень странно, – сказал Мировасор, подходя к окну, не забранному ни стёклами, ни ставнями.
        Здесь, в вечно тёплых и всегда зелёных краях, не было необходимости тщательно закрываться. Здесь не бывало даже сильных ветров. Благодатный край. Но не настолько, как мой остров. А здесь было много людей с довольно странным обычаями, странными развлечениями, странной религией, неотъемлемой частью которой стал Мировасор, который благоденствовал, наслаждаясь достигнутым величием. Арит же довольствовалась своей ролью при нём, тоже получившая то, о чём мечтала всегда. А вот Агори начал скучать с некоторых пор.
        – Странно… это не странно, я бы сказал, это как-то даже страшновато, – сказал он. – Как может остров пропасть так, что даже сам Повелитель морей не может его отыскать?
        – Я добавлю, – сказал я. – Этот остров был некогда безлюдным, едва ли не безжизненным куском суши, я привёз туда людей, которые стали теперь целым небольшим народцем, счастливо живущем там, на этом острове я выстроил и дворец…
        – И стал их Богом? – засмеялся Мировасор, понимающе кивая.
        – Мне незачем становиться божком для пары тысяч человек, когда я Морской Бог всей Земли, – ответил я не без вызова.
         – Ладно-ладно, – поднял руки Мировасор.
        Там, за окном, люди увидели Мировасора в проёме и взялись восклицать, какой-то девиз или…
         – Что они кричат? – спросил я.
         – Они кричат: «Крылатый Змей», – ответил Агори. – Мировас у них тут змей о крыльях.
         – Почему? – я впервые спросил об этом, хотя давно думал, что за странное имя у Мира здесь. И вот я, наконец, задал этот вопрос.
         Мир лишь пожал плечами.
         – Кто знает…
        Агори покачал головой, вскользь взглянув на него:
         – «Кто знает»… – повторил он. И сказал: – Ясно, почему: мы ведь спустились с Неба в их понимании. И не где-то тайно, а прямо посреди толпы. Именно так Мировасор и попросил сделать Вералгу.
       Ну, конечно, в этом Мир весь. Впрочем, я вознамерился уже убраться через здешнюю мутную реку, кишащую жуткими животными и возбудителями лихорадки. Мне не нравилось у них здесь. Не нравилось всё: и красивые стройные бронзовокожие люди, и то, какими глазами они смотрели на меня, чёрными, без бликов, и настороженными. Казалось, дай им знак, и они вмиг схватят меня и так же, не проявляя чувств, ни ненависти, ни жалости, вырежут мне сердце, как делают со своими врагами и пленниками. При том их цари приносят жертву и от себя во имя Бога. Когда я узнал, какую, я изумился.
        – Почему так, Мир? Что за странная жертва?
        – Кровь царя стоит дороже золота, – сказал Мир.
        – Но зачем они прокалывают себе чресла?
       Тогда Мировасор расхохотался и ответил:
        – Это была месть первому из них. Он, видишь ли, положил глаз на Арит и даже пытался выкупить её у меня, вообрази! Какой-то местный царёк, получивший власть благодаря мне, тому, что я, как Крылатый Змей, поддержал его, обнаглел настолько, что вслух произнёс желание получить мою наложницу. Пусть не предвечную, хотя мы теперь договорились и их ныне считать предвечными, но посметь предложить такое мне! Мне, своему Богу! Вот за эти слова, даже намерения, за всё это я и наказал его и всех его потомков вот таким ритуалом. Это надолго отбивает аппетит до женского пола. А едва заживёт и аппетит посыпается снова, как пришла пора снова взрезать свою плоть, чтобы задобрить Бога.
       Но это меня отвращало от его народа и их земли меньше, чем то, как они поступали с завоёванными, и насколько холодна была их чудовищная жестокость.
        – Почему ты не научишь их Добру? Почему не откроешь им путь к другой, светлой жизни?
        – К Свету? – немного нервно засмеялся Мир. – И кончить как Ивус?
        – Ну, Ивус… Теперь Ивус стал настоящим Богом, и поклонение ему будет только расти.
        – Да, но вспомни, где сам Ивус.
        – На Небесах…
        Я не стал напоминать ему, что в том, Ивус отправился к праотцам до срока, виноват и он, потому что всякий раз на эти упрёки он отвечал:
        – Я лишь орудие в руках Судьбы не более того. Ивус погиб бы и без моего вмешательства седмицей раньше, седмицей позже.
        – Страшно быть орудием чьей-то смерти. Или нет?
        – А просто убивать не страшно?
        – Страшно, наверное, но я никого не убил. И никого не толкнул на это.
        – Уверен?..
       В-общем я поспешил отсюда, я не хотел уже здесь оставаться, не хотел, чтобы меня застала Арит, которая неизменно разглядывает меня, касается невзначай, даже подмигивает тайком. Мне это было противно потому, что я знал ей цену, как и все мы, но Мировасора не смущала низость Арит. Он так и говорил о ней: «Хорошо приблизить подлого человека, и пользоваться им, заставив считать, что он обязан тебе». В душе Мира, где всё взвешено и рассчитано, это укладывалось вполне. Как укладывалось поражение в битве против Ария.
        – Мы ничего не теряли, кроме жизней людишек, но кому они интересны? – легко говорил он. – А в результате мы или победили бы и прикончили Ария и всю их байкальскую банду, или, как теперь, объединились. В любом случае, я достиг того, чего хотел.
       – А если бы убили тебя?
       – Кто бы меня убил? Агори? Никогда. А остальных ты раньше бы прикончил. Разве не так? Ты ведь так и сделал, когда увидел, что они побеждают. Нет-нет, Орсег, дружище, я выигрывал в любом случае.
       Сейчас, мгновенно вспомнив всё это, я заторопился уйти. И уже вышел, но на высоком крыльце меня догнал Агори.
        – Орсег!
        – Ты что? – удивился я, мы только что простились наверху.
        – Орсег, возьми меня с собой.
        – Куда? – удивился я. – В океан?
        – Нет… хотя бы в Рим. Там теперь и Эрбин.
        – Они собираются уезжать.
        – Далеко?
        – Думаю, искать нашу пропажу, Аяю.
        – Странно, что Арий её не ищет.
        – Тебя волнуют его странности? Меня нет. Мне вообще безразличен и он и всё, что он делает, особенно ныне, когда он отдельно от Аяи. Он не ищет, тем лучше для нас. Сбираться тебе надо? Или хотя бы Мировасору сказать?
        – Я сказал Миру, да он знал, я давно ждал случая уехать. Отнеси меня в Рим, больше и некуда. Не к Басыр же мне проситься… я не очень-то доверяю ей, думается, она, если и сделает что-то, так заманит в ловушку. Она похожа на тихого, терпеливого паука. И не нападает вроде, а затягивает, в паутину виток за витком, дёрнуться захочешь… а из тебя, оказывается, уже кровь сосут. И выпустит только, когда насытится. Вот как Эрбина. Ей от него больше ничего не надо, поэтому он уехал.
     Я посмотрел на него.
        – Мы все не самые лучшие люди, из созданных когда-либо Творцом.
        – Иногда я сомневаюсь, что мы созданы Творцом… То есть, по Его Образу. Обычные люди – да. Хотя тоже… дерьмецом от некоторых душ несёт изрядно. Но мы вовсе… точно неудавшиеся поделки.
       – Странные у тебя появились мысли за эти два века.
       – Вначале война, которую затеял и, ни мгновения не сумняшись, осуществил мой наставник, товарищ, тот, кого я ценил как отца. Потом я оказался здесь, среди этих… людей, где Мир чувствует себя, словно он здешний, плоть от плоти, а ты видишь, какие у них тут нравы и обыки, и он свой среди них при том. Как плохо мы порой знаем тех, кого считаем близкими.
       – Полагаю, мы ошибаемся, когда начинаем считать их близкими, – сказал я.
       Агори посмотрел на меня, но не стал соглашаться или спорить. Он просто попросил погодить на берегу реки, и, пока я, не спеша, дошёл туда, он уже догнал меня. Мы взялись за руки и шагнули с берега. Уже через несколько мгновений, думаю, непростых для сухопутного Агори, которому пришлось задержать дыхание и зажмуриться, мы выходили на берег Тибра в предместьях Рима. Он не устоял на ногах и упал на колени, едва не теряя сознание. Я сел на траву на берегу, давая ему возможность отдышаться.
        – Напрасно ты не дождался Вералги, с ней тебе было бы проще.
        – Проще… может быть. Иногда лучше пролететь через стены воды длиной в тысячи вёрст, чем пытаться не ответить на тысячи недоумённых вопросов, которыми засыплет меня Вералга, пытаясь понять, с чего это мне вдруг надоела жизнь рядом с Мировасором. Но, думается, это была самая большая моя ошибка – отправиться с ним… вернее, с ними, всё время забываю об Арит…
        – А зря! – засмеялся я. – Думаю, она имеет большое влияние на Мира.
       Но Агори покачал головой, опуская рядом со мной:
        – Нет… они просто похожи. И очень подходят друг другу. Как Арий и Аяя… Слушай, здесь одеваются-то не так, как… штанов не носят. Одежу бы местную раздобыть… – поговорил Агори, оглядывая себя.
        – Аяя и Арий вовсе не подходят друг другу, он захватил её, обманул и завладел, затуманил ей голову, когда выкрал из Кеми. И даже раньше, когда обращал, ты ведь знаешь, как мы всегда относимся к тем, кто открывает нас… мало тех, кто не помнит, как это было и с кем.
       – Те, кто говорит, что не помнят, просто лгут, – сказал Агори. – А ты сейчас сердишься от ревности, как обычно.
       – Я найду её, и тогда будет видно, кто ей больше подходит.
      Агори посмотрел на меня.
      – Не затейте только новой войны, – сказал он, покачав головой.

       Признаться, я вообще не подумала, что обо мне будут беспокоиться. Не Огнь, он, конечно, но он озлиться, обнаружив, что меня нет, быть может, даже броситься догнать из привычки, и от той же злости, что я ушла, что осмелилась это сделать. Ушла после того, как он запретил мне даже спать ложиться отдельно. Конечно, он будет зол, и, думаю, даже способен убить меня…
        Вот так я чувствовала, когда приняла помощь Того, Чью помощь принимать нельзя никогда. Ни в отчаянии и безысходности, в которую вдруг обратилась моя жизнь, некогда полная любви и смысла в каждом дне и каждом миге. И вдруг утратила всё это, истощилась, как истощаются шахты. Я настолько опустошилась, выгорела, по-настоящему перестала существовать, что…
       Теперь я была пуста, как такая брошенная шахта, и я была в лучшем месте, которое возможно вообразить. Я опомнилась через несколько дней, а может быть, пошёл год или несколько лет. Я была совершенно не в себе, или, правильнее сказать, я перестала быть собой, потому что без Арика, без моего Огня, я потеряла всё, потеряла сама себя. А как можно продолжать жить, когда не чувствуешь даже саму себя? Так что здесь, в этом раю, я была скорее мертва, чем жива. Учитывая, что из-за Печати Бессмертия я не могу умереть, как все люди, я омертвела вот так: тело живо, души нет...
       Рассветы и закаты, плескающий прибой, тихие, будто невидимые слуги, платья из тонкой светлой ткани, мягкие туфли без задников, в которых легко ходить здесь всюду, не уставая и не страдая от жары, волосы мне заплетали в простые косы, украшений я тоже не носила, я даже не смотрелась в зеркало, так что, может быть, я теперь и выгляжу как-то иначе, я забыла об этом думать. Я не помню даже, как я ела и что, дни протекали похожими друг на друга, как бисер одного цвета, потому что даже погода не менялась. Нельзя быть мертвее, чем я стала теперь…

       Можно! Можно, Аяя! Ты была мертвой бесчувственной, я – терзаемый болью, потому что с меня словно была содрана кожа, и вдобавок вырвано сердце. И как я довёл до этого? Как? Как я мог слышать то, что всё время рождалось в моей голове. Главное, зачем я это слушал? Почему я вёл себя, как безумец? Я разрушил всё, что было и крепло между нами тысячи лет. Сколько ушло на разрушение? Я действовал медленно, но наверняка. И если она сбежала вот так, то возненавидела меня. Не могу представить, что теперь в её душе, если после всего она, Аяя, Аяя! перестала любить меня.
      Как же больно! Как больно! Даже, когда сожженный и изуродованный с гниющей плотью, едва не отваливающейся кусками с моего тела, я шёл тысячи вёрст, я шёл и дошёл потому, что она ждала меня. Несмотря ни на что, ждала меня. Я это знал, я чувствовал это сердцем.
      Ныне же вокруг меня был холод и темнота, потому что Аяи не было рядом. И она не ждала меня нигде, она не хотела больше никогда меня видеть, поэтому сбежала так…
     …Да, так, как дрянная воровка! Как воровка! Я не могу этого вынести, она сбежала, не сказав ничего, не сказав даже: всё, не люблю тебя, не хочу больше видеть, ухожу…
     …Как бы она сказала, она знала, что будет за этим…
     …Что будет?! Что?! Да! Потому что она моя! Она моя! Моя была и будет! Кто сделал её предвечной?! Я! Я! И она не смела отворачиваться от меня!..
     …Ты и теперь ничего не понял. Ты ослеп и оглох, потому что открыл свою душу, свои уши яду, тут же влившемуся внутрь и заполнившему тебя до краёв, вытесняя всё живое и настоящее, что там было прежде…
    …Чушь! Чушь всё! Просто она дрянь, всё время  обманывала меня за моей спиной. Всё время! Орсег, Эрик… Кратон, кто ещё, о ком я не знаю?..
     …Безумец…
     …Молчи! Слюнтяй и слабак!..
     …Надо найти её и умолить простить меня и вернуться…
     …Надо найти её, чтобы примерно наказать! Наказать! Прибить до смерти! Задушить! Убить её!!! Убить!..
     …Умолять… умолять…
        Но найти не так-то просто. Прошёл год, никто из предвечных не знал, где она, ни её гонцы: птицы, рыбы, другие животные не являлись ни к кому из нас.
        Прошло ещё несколько лет, прошло десять и тридцать лет, прошло и пять сотен и ещё... Вообразите, что это значит…
       Я объехал весь мир не один раз. Я летел самолётом, я плыл на кораблях, шёл с караванами, я много раз обошёл весь мир, все страны. Людей прирастало, страны становились многочисленнее, насыщеннее. Поднимались и падали династии, золото поднимало и губило народы. Последователи Ивуса, назвавшиеся христианами, превозмогли Рим настолько, что теперь гордая империя, что топтала и рвала христиан на части, империя, владеющая всем миром, как им казалось, потому что за пределы побережий Срединного моря они не хаживали и не знали, что помимо их земель существуют тысячи других стран и островов, теперь та империя управлялась христианами, словно в насмешку над прежними гонениями. А недавно они вовсе рассорились, не поделив, кто правильнее превозносит Ивуса, которого они же когда-то предали лютой казни. Это было забавно, днесь наблюдать за этим со стороны.
      Встречаясь с другими предвечными, мы обсуждали это, и я ни разу не пускался рассказывать, что сам являлся ученикам Ивуса после его гибели. Все теперь верили и даже знали, что Ивус преодолел смерть проявлением Божественной силы в себе. Я не разочаровывал никого не потому, что я был так уж благороден, вовсе нет, а потому что я и делал всё это некогда только с этой целью: не дать имени и стремлениям Ивуса кануть в реку забвения, которая своими волнами стирает все имена и лица. В своё время я сделал это, потому что чувствовал свою вину перед ним.
       Все имена и лица стирает время, все, кроме одного, кроме её… Аяиного. Так много времени мы ещё не оказывались на расстоянии друг от друга. За эти сотни лет я прошёл все стадии по кругу несколько раз: от ненависти и желания отыскать для того, чтобы убить, до отчаянного бессилия и желания упасть в пыль пред её ногами и умолять, умолять быть со мной, снова быть со мной. Или хотя бы позволить видеть себя. Хотя бы видеть. Хотя бы это. Я словно не вижу солнца сотни лет, я всё это время не живу…
        Эрик отказывался видеться со мной. И это тоже было тяжело, если всегда прежде он больше скучал по мне, я это знал, и всегда было приятно встречаться после разлук, потому что я знал, что мой брат ждёт меня и будет счастлив встрече. То теперь, после того, как я почти выгнал его из нашей долины, куда по сию пору продолжаю возвращаться из всех своих скитаний, то ли в надежде, что застану там Аяю, то ли чтобы спрятаться от мира снова, я не видел его ни разу. Едва он узнавал, что я прибуду туда, где они теперь снова жили с Дамэ, Рыбой и Агори, он скрывался и не встречался со мной. Даже Эрик…
        Никто ни разу не спросил меня об Аяе, вокруг меня словно образовался заговор молчания. Но я уверен, что и все остальные не знают, где она. Потому что даже Орсег ни разу не взглянул на меня победоносным взором, да и Вералга или, тем паче Басыр непременно сообщили бы мне, что Аяя теперь соединилась с кем-либо или предвечных, или смертных.
        И всё же вечно так продолжаться не могло. Право… я устал уже и от жён, с которыми сходился лет на тридцать, снова рождались дети, мои жёны кто больше, кто меньше, любили меня, потому что я был богат, я продавал свои толковые идеи и даже разработки разным богатым и знатным вельможам для строительства в городах мостов, колодцев, водопроводов и иных полезных вещей, или новым учёным, и все они щедро платили золотом.
       Я никогда не был расточителен, как мой брат, и склонен к роскоши, хотя на жён не жалел, но я не брал тех, кто привык сорить деньгами, мои жёны были вполне образованны, домовиты и очень красивы, из простых семей, иногда из купеческих. Из аристократок я не брал, что было делать мне с праздной красавицей? Дворцов для них строить мне не хотелось, а иначе ни один отец за лекаря, али алхимика, коим я представлялся и продолжал являться, свою дочь никогда не отдал бы. Так что мои избранницы были из середины. Да и не пристало и нельзя предвечному быть вблизи тронов, это всегда оборачивается бедой. Наш с Эриком трон навеки поглотил Байкал, а иные прочие вовсе не про нашу честь.
          За эти годы я жил во многих концах мира, почти во всех странах, лишь на краткие промежутки возвращаясь в свои горы, где потихоньку развалилась пристройка, потому что никто больше не следил за ней и не подновлял, где сам дом я перестраивал уже несколько раз, ведь без меня и он хирел и косился, заваливаясь то на один бок, то на другой.
        Шли годы, десятилетия, сотни лет утекали, я всё будто в том же дне, когда я проснулся и обнаружил, что Аяя ушла от меня…
       И в то утро я едва не сломал зубы, кусая себе кулаки и плача, сорвал голос, пока кричал во все концы её имя, а после изрыгал ругательства, а после выл, упав на землю и катаясь, как больной зверь. И снова ругался и снова кричал. Я хотел броситься в погоню, но я не знал, куда? Никто и ничто не подсказывало больше мне. Её птицы и бабочки молчали, всё омертвело вокруг меня, как и я сам.
        И теперь я не стал живее. И боль в моей душе не утихла, и одиночество только усиливалось с каждым днём. Причём в семейном кругу я чувствовал его только сильнее.
        И вот я разыграл свою смерть для очередной своей жены, изобразив лихорадку, принял капли, которые замедлили мой пульс и остудили тело, и сказал ей и детям, «умирая», чтобы не держали тело, а похоронили в семейном склепе в тот же вечер, и «почил», сквозь ресницы наблюдая за всем, что происходило дальше. К счастью, никто не ослушался меня, мои сыновья, младшему из которых исполнилось тринадцать, а старший должен был жениться будущей осенью, уже и невесту сосватали из семьи богатого и уважаемого купца. Я решил «умереть» на этот раз раньше, чем обычно лет на десять, мне хотелось вернуться в горы и побыть там, в одиночестве и уединении несколько лет. И вот, несомый в гробу на кладбище и оплакиваемый своей доброй семьёй, я думал, до чего долгими мне кажутся эти часы, пока меня не оставят одного здесь...
       Едва стихли погребальные песнопения, и я услышал, как, заскрипев, закрылась дверь склепа, я был готов выбраться уже наружу и сбежать, а жили мы на благословенной земле Италии, одной из прекраснейших стран из всех известных мне, но надо полежать немного, дождаться темноты. Странно, прежде я не испытывал такого нетерпения. Бывало, и вздремнуть успевал в своём произвольном оцепенении, сей же день, ни сон не шёл мне, ни хотя бы просто покой.
        Полежав, как мне казалось, достаточно, я отодвинул крышку саркофага, что подалась легко моей силе. Верно, было уже темно, сумерки сгущались, еще немного и летняя ночь завладеет миром. Здесь, в склепе, я заранее спрятал злато и одежду, чтобы не убираться в похоронной, к тому же распоротой на спине для удобства одевания покойника. Переодевшись, набросив дорожный плащ на плечи, я оставил свою погребальную одежду и саван в гробу, снова задвинул крышку и поднялся по ступенькам к выходу. Дверь, однако, оказалась заперта, и я был вынужден выбраться, вылетев через окно – узкое как бойница, но всё же достаточное для того, чтобы я протиснулся в него.
       И… надо же такому произойти, кому-то не спалось в эту ночь, а точнее вечер, и меня увидели, вылетающим из склепа. Крики ужаса окатили всё кладбище и меня самого, как кипятком, заставив взмыть как можно выше и быстрее. А понять этих людей легко: в темноте я показался им гигантским нетопырём. В ужасе зеваки побежали к воротам, возвещая, что из склепа Парелли вылетел демон с чёрными крыльями, а там сей только день похоронили отца семейства…
      А намного позднее узнал, что я, оказывается пил кровь после этого несколько недель у всего города, от чего люди и особенно молодые девушки делались одержимыми кровью, что в склепе моём позднее всё же застали меня и, пронзив грудь осиновым колом, покончили с моими похождениями. И ведь десятки людей готовы были поклясться, что не только видели упыря Парелли, но и пострадали от него, показывали укусы, впадали в слабость или буйство, а одна даже понесла от негодника-кровососа... В общем, моя неосторожность стала причиной долгих волнений в небольшом городке, где я прожил двадцать лет…
       Но я к тому времени забыл и думать и о прекрасной Италии, и о семье, что оплакивала меня вполне искренне. Я на моем самолёте уже добрался в мою долину. Была ночь, а здесь у нас в чаше между скал она темнее, чем где бы то ни было, зато отменно видны звёзды, чем я пользовался все эти годы. Наблюдая за ними, и знал положение каждой в каждый день года. А Аяя, я знаю, вела наблюдения, зарисовывая. Её рисунками я руководствовался, сверяя свои наблюдения и её. Её были точнее, записаны не только даты, но и время до долей минут, когда восходило каждое светило.
        Я не знал, что Аяя думает, будто я не интересовался её изысканиями. Я следил за ними, и просматривал её записи и рисунки, всякий раз, когда она не могла видеть, я хотел знать всё, что ей интересно, что она изучает. Сам я был не в силах продолжать с ней вместе делать то, что мы делали сотнями лет, и так успешно, моё ослепление ревностью отодвинуло меня от неё, всякий раз, когда я смотрел на неё, я вспоминал, как они вернулись с Орсегом, как хороша она была, он унёс её больной, не похожей на саму себя, а вернул здоровой и цветущей. Мог я это перенести? Мог я забыть об этом?! Как она вернулась, улыбаясь… улыбаясь… даже не заметив времени, которое прошло. Не мог забыть, не мог не думать, не мог выбросить из себя отравленное семя этих мыслей, и оно поросло в то страшное и уродливое древо, что своими корнями и сучьями разрушило монолит нашей с ней жизни, нашей общей жизни, всего, что всегда объединяло нас, соединяло, сплачивало, что когда-то сделало нас с ней одним целым, что не могло разрушить ничто, ни разлуки, ни расстояния, ни даже Смерть. А я сумел…
       Но я ли? Я ли это сделал? Или она? Не она ли? Ведь она осталась со мной, но продолжала ли она меня любить? Не вспоминала ли Орсега? Или, быть может, Эрика? Я не пропустил ни одного её рисунка, ни одной строчки её записей, а после её бегства я и вовсе выучил их все наизусть, потому что это было всё, что осталось мне от неё здесь, да ещё несколько платьев и украшений. Она оставалась со мной, потому что Орсег не позвал её быть с собой. Вот и всё, а любить меня она уже не могла… Поэтому, в конце концов, и сбежала. Но куда?
        …Арий, ты противоречишь сам себе, как настоящий безумец…
        …Станешь безумцем, когда почти десять веков живёшь не наполовину, а и не на десятую часть, а так, словно умер и смотришь из могилы…
       И вот я в нашей долине. Я продолжал называть её «нашей», потому что для меня это был наш с Аяей дом, где я чувствовал хотя бы частицу, хотя бы что-то от неё, её отпечаток на всём, даже в воде озера, наверное, поэтому здесь было единственное место на земле, где я теперь чувствовал себя дома. Хотя мой дом и был пуст…
       Сразу с устатку я отправился спать. Я давно не был здесь, дом пропах пылью, и было как-то странно тепло во всей долине, конечно, лето, но здесь, высоко в горах, всегда сохранялась прохлада. Я распахнул окна и лёг спать, теперь я спал только на печи или на лавках, потому что кровать я сломал тогда же, после бегства Аяи. Я проспал до полудня следующего дня.
       Когда я вышел на двор, я вдруг почувствовал, что здесь что-то не так. То есть с самой долиной стало вдруг что-то не так. И… многое. Во-первых: площадка, на которой был наш сад, треснула поперёк и покосилась, краем упав на то, что было некогда тропинкой к озеру. Мы с Аяей почти не пользовались той тропинкой, потому что слететь было куда проще, но, как это ни странно, тропинка не зарастала, хотя по ней ходили только наши гости, которых не бывало здесь многие сотни лет. Но теперь тропинка была завалена обрушившейся частью площадки.
      Я подошёл к краю, думая, слететь к озеру и окунуться в его воды, а после растопить баню и выпариться от души, но… оказалось, что озера больше нет. То есть чаша его была на месте, такая же правильно круглая, как отпечаток от шара, словно искусственно сделанная или оставленная каким-то телом правильной формы, но теперь совершенно пустая. Я подлетел туда, на берег, здесь было ещё теплее, и, более того, чаша озера была не только пуста, она был сухой. То есть, когда Орсег поднял отсюда всю воду, чтобы ударить в битве ею, как кулаком, озеро тут же начало наполняться снова, потому что на его дне сохранялись и били источники, а теперь, похоже, они иссякли.
       Этого мало, деревья и кустарники, что росли по берегам в изобилии, покрываясь инеем зимой, теперь все оказались мертвы, они засохли и листья их сжурились на ветках, превратившись в коричневые трухлявые комочки. Это случилось недавно, иначе они уже облетели бы. Больше того, не только засохли листья, ветви и даже стволы стали хрупкими и рассыпались от прикосновения. Что тут случилось? Куда ушла вода, и почему иссякли источники? Я растерянно разглядывал дно, пытаясь понять причину странного происшествия? Трещина? Почему она вдруг образовалась здесь?
       Я не видел трещины, но, вероятно, она была, просто я был неспособен разглядеть. Но, если вода ушла через трещину, то почему престали бить ключи? И тем более, почему засохли деревья? Среди лета? Эта вода поддерживала в них жизнь? И без неё они погибли или что-то иное так губительно повлияло на них?..
       Но всё оказалось не так странно. В следующее мгновение, после того, как я подумал, что вода поддерживала жизнь в окружающих его растениях, а может быть, и во всей долине, не исключая и меня самого, я вдруг услышал какой-то тяжкий, словно утробный гул у меня под ногами. В первый миг мне даже показалось, что он не под ногами, а во мне, внутри меня. И в этот момент земля подо мной задрожала и качнулась, по этому только я и понял, что всё происходит на самом деле, а не во мне, не в моей голове.
       Монолитный базальт дна озера, на котором, между прочим, не было никаких водорослей, абсолютно гладкая поверхность, как чашка, из которой выплеснули воду, вдруг треснула, словно на неё наступили, но наступили откуда-то снизу, то есть из-под земли. Да-да, оттуда прорывалось что-то очень горячее и сильное, и такое громадное, что вся наша долина затряслась. Из трещин засвистел воздух, но я быстро понял, что это был не воздух, это газ и газ ядовитый, вот отчего погибло всё живое вокруг. Я вдруг осознал, что здесь нет ни птиц, ни коз, ни бабочек, даже каких-нибудь мух, думая, что меня избегают все возможные посланцы Аяи, я не сразу догадался, что дело неладно. Я отпрянул от струй газа, которые ко всему прочему были ещё и горячи, и, взлетев повыше, подумал, глядя, как дрожит земля, трясутся и осыпаются, разрушаются скалы, камни покатились вниз. Ещё немного и…
        Надо успеть забрать хотя бы золото из дома, а не то я останусь не только бездомным и одиноким, но и нищим… я бросился к дому, всё раскачивалось и содрогалось, балки скрипели с жалобными стонами, как будто дом был живой и плакал. С разламывающегося потолка посыпалась труха, я успел вытащить золото, покидав мешки на плащ. Подхватил его, связав узлом, в это время пол затрещал, расходясь в стороны, и, если бы я не умел летать, то тут бы мне и настал конец, потому что вместо подпола, где мы когда-то хранили овощи и крупы, образовалась громадная дыра, бездна, куда полетели обломки пола, а через мгновение стены накренились внутрь, ещё миг, и меня завалит здесь. Я бросился в окно, в котором со взрывом лопнуло стекло.
        Подо мной открылась страшная картина: наша долина с пустой, и теперь растрескавшейся чашей в центре, осела, и будто подтаяла, сквозь трещины, ставшие теперь громадными разломами, внутрь стала втекать, а чуть позже врываться, брызгая и взрываясь, расплавленная порода, раскалённая и сжигающая всё на пути, шипя газом и брызгами… Всё, вся долина осела и утонула, в бурлящих волнах лавы. Всё кончено, всё… нашего убежища больше не существовало. Словно было мало окончания моей жизни, теперь и от мира мне спрятаться негде…
       Я отлетел подальше от вулкана, разверстым жерлом которого оказалась наша долина, а мы прожили в ней столько лет и не подозревали об этом . Теперь вулкан извергался, потоки магмы текли во все стороны, и стало невыносимо жарко. Все мои самолёты сгорели, как и дом и вся долина, от которой не осталось ныне и следа, как некогда не осталось и следа от моей счастливой жизни. Ведь я прожил счастливо и безоблачно так много лет, не одну тысячу, почему мне это кажется теперь мигом, по сравнению с этим тоскливым существованием, которое я влачу эти сотни лет, уже больше тысячи лет без неё?..
      …Нет, с этим теперь придётся что-то сделать. Я больше не могу  оставлять всё так, как есть. Как было…
Глава 6. Новгородский конюший
        Когда пришла весь о том, что всех предвечных собирают, потому что произошло кое-что весьма важное и примечательное, и к тому же весьма редкое, мы с Виколом уже довольно долгое время жили в Новгороде.
        В число «всех» не входили только те, кого не было при принятии соглашения, которое объединило нас после битвы в горной долине. Потому что те предвечные, что Мировасор привёл некогда с собой на ту самую войну, уже умерли. Одного из них задрал ягуар, а второго подопечные того же Мировасора пленили и убили, вырвав сердце из живого, как у них было принято. Кое у кого возникло подозрение, что и ягуар был ничем иным, как посланником Мировасора, точнее сказать, что его вовсе не было, а обычное убийство было объявлено нападением зверя.
        – Но зачем Миру убивать их? – спросила я.
        – Затем, что они видели его слабость, его ложь и его поражение, – сказал Викол.
        – Мы тоже видели, – возразила я.
        – Мы – другое, мы с ним наравне, всегда были и остались. А те были своего рода подданными. Так что… участь их была предрешена, когда он проиграл битву. Они сбежали, опасаясь, что он убьёт их, вероятно, в надежде, что он погибнет в той битве, но просчитались. Вот и поплатились.
        Я ничего не сказала тогда, не хотелось снова говорить о Мире. Мне не хотелось и встречаться с ним снова, но назрела необходимость. Мы с Виком нашли предвечного. То есть, не то, чтобы нашли, никто не искал, разумеется, но мы встретили его здесь, в этом городе, более чем по полгода засыпанном снегом, но удивительном во всех отношениях. Уже то, что он звался Новым городом и управлялся голосом жителей, или Вече, уже было необычно, потому что даже в Греции некогда всё было не совсем так. И в Греции весь год тепло и солнечно, как в раю, люди поэтому терпимее и добрее, как мне казалось, а Викол с этим всегда спорил, говоря, что суровый климат закаляет не столько тело, сколько дух, и делает людей борцами, потому что даже каждая лепёшка хлеба здесь стоит куда больше, чем в краях с благодатным климатом, к терпимости и доброте тепло солнца и моря не имеют отношения. Я много размышляла над его словами, но думала, что вскоре нам всё равно придётся убираться отсюда, мы живём здесь уже двадцать два года.
       Так вот, здесь нам попался на глаза юноша, он был сиротой, всего лишь одним из учеников конюха, но однажды Викол приметил, как этот мальчик, а звали его Василько, справился с взбесившимся вдруг жеребцом. Молодой жеребец, недавно доставленный в княжие конюшни, и не объезженный как следует, сбросил конюшего, стал отбрыкиваться и кидаться во все стоны, грозя потоптать всех, кто был в это время на дворе. А Василько спокойно вышел ему навстречу, ещё щуплый, и длинноногий голенастый мальчик, лет семнадцати, едва ли более, протянул руку и взял за болтающуюся уздечку. Конь взвился было на дыбы, но тут же будто передумал и снова опустился на все четыре копыта, внимательно глядя в лицо Васильку, словно между ними шёл немой разговор. Жеребец смотрел вначале изумлённо, но потом словно кивнул головой и опустил её, полностью успокаиваясь и затихая, а потом спокойно пошёл за Васильком обратно в конюшню.
        – Ишь ты, Васька! Как ты его?! – начали расспрашивать со всех сторон, подходя к нему, когда он вышел из конюшни снова.
        – Да што… не в первый раз… – отвечали другие.
        Оказалось, действительно, Василько не впервые обуздывает коней, и не только к лошадям он имел особенный подход. Выяснилось, что и лечить животных он мастак. Заинтересовавшись, я решила понаблюдать за ним, и даже поговорить с ним. И выяснились и ещё более странные вещи, да, мальчишка умел лечить животных и при том он сам не понимал, как это делает, не помнил даже, с каких пор он это умеет. Но и это было не самым удивительным. Куда страннее, что юноша-сирота, хоть и выросший при княжом дворе, но не в тереме же, так вот, он не только разумел грамоте, что в-общем, встречалось повсеместно и среди простолюдин в этом городе, но, в свои семнадцать, уже успел прочесть почти все книги, что хранились в здешней библиотеке, причём на греческом и латыни, а свейский и немецкий знал с детства и даже не помнил откуда. Об этом поведал Виколу, здешний монах-хранитель и летописец. Ему нравился Василько и он хотел замолвить за него слово князю, чтобы тот приблизил его, подняв из конюшен в свои приближённые.
       Вот это и заставило меня сказать Виколу:
        – Тебе не кажется, что этот юноша не простой человек?
       Вик лишь пожал плечами.
        – Одарённых и незаурядных людей хватает в мире, Вера, они временами встречаются и нам.
        Тогда я сказала уже без обиняков:
         – Тебе не кажется, что он предвечный?
        Викол с изумлением посмотрел на меня.
        – Что ты выдумываешь, Вера? Ну и что, что у него способности к учёбе и он умный, к тому же имеет подход к животным, он вырос в хлеву.
        – То-то, что он вырос не в хлеву, а вовсе на улице, он сирота, что с голоду ушёл из своей деревни, где умерли все его родичи, и добрался до Нова города. А к конюшне его приставили всего пару лет назад. И при всем том он успел выучить языки так, что читает на них, – возразила я. – Мы, все предвечные, вовсе не учим языков, это врождённый дар понимать все наречия мира, с которым мы рождаемся.
        – Вот именно, не учим, а он…
        – Ты тоже, думаю, некогда делал вид, что учишь языки, чтобы не показалось подозрительным твоё знание, – сказала я.
        Викол посмотрел на меня, не споря дольше, и сел рядом. В этом тереме мы жили как книжник-грек и его жена, которым пора было уже начать стареть, потому что на людской счёт нам было лет под пятьдесят, и если Викол обычно так и выглядел, то я все же казалась сильно моложе своих сорока семи лет, как тут считалось. Так что мы намеревались вскоре уехать отсюда. И оставить Василько, не выяснив, что он такое на самом деле, было, по меньшей мере, опасно.
        – Это глупости, Вера… Забудь думать о том. Мы уезжаем по весне, как только просохнут дороги, потому что меня уже спросил здешний епископ, не ходишь ли ты к ведуньям и волхователям, чтобы сохранять твою младость.
       Я кивнула.
        – Стало быть, у нас время до будущей весны, только бы он был рожден не зимой, иначе мы рискуем опоздать, ежли ему успеет исполниться осьмнадцать.
       Вик лишь покачал головой, делая вид, что сокрушается моей глупостью или наивностью, уж не знаю. Но прошла всего седмица, и мы получили доказательства.
      Затеяна была охота, гнали лисиц, мы с Виколом были в числе тех, кого князь почтил честью пригласить. Мы скакали в числе прочих, то, отставая, то, обгоняя остальных, загонщики были далеко впереди с дудками и трещотками, за ними бежала свора, а далее князь, его сыновья, невестки, ну мы, все остальные вперемежку с конюшими и другой чадью, допущенной к охоте. Каким-то удивительным образом мы опередили большую часть охотников, оказавшись едва ли не впереди самого князя. И вот рядом я увидела Василько. У него в глазах вовсе не было охотничьего азарта, как можно было предполагать, и какой был у остальных, только беспокойство. И это заинтересовало меня, я подала знак Виколу, и мы поскакали за странным пареньком.
       Знаете, что мы увидели? Если бы я сама не была предвечной и не видела самых разных чудес, в том числе творимых моими близкими, но то предвечные, а это совсем юный, курносый белокурый парнишка, в котором сомневается Вик, и уже почти перестала сомневаться я. Так вот, впереди мелькнула рыжая спинка лисы, в ужасе бегущей от нас, не только мы, но и остальные уже увидели её, и полетели стрелы. И Василько… не оглядываясь и даже не глядя, он просто поднял руку и поймал на лету несколько из них, другие, я слышала, со свистом пролетели мимо и воткнулись в стволы или просто в землю. Я обернулась на Викола и по тому, как он побледнел, я поняла, что и он увидел то же. Василько не дал убить лису…
        – Почему ты остановил не все стрелы? – спросил Викол, когда мы ночью пришли к Василько, который ночевал в конюшне, как и положено.
        Василько, спавший в сене, прикрытый тулупом, приподнялся на локтях, недоумённо моргая спросонья. Но до того как он попытался возразить, Викол поднял руку и произнёс:
        – Не пытайся спорить, мы видели, – Вик обернулся на меня, стоявшую за его спиной, и я кивнула, подтверждая его слова.
        Василько сел, со вздохом всплеснув руками.
        – Меня выпорют или… как казнить станут?
        – Не станут. Не видел больше никто, – сказала я.
       А Вик продолжил:
         – И никто ничего не понял. Так почему ты остановил не все стрелы?
        Василько посмотрел на нас снова и сказал:
         – Не все летели в лису.
        Я усмехнулась, когда Викол посмотрел на меня.
        – Так ты знал, куда точно попадёт каждая стрела?
        Василько пожал плечами и кивнул, опустив голову.
        Тогда Вик с видом мудрого наставника сел рядом, и сказал, многозначительно почистив горло:
        – Вот что… Мы должны открыть тебе одну тайну, Василько. Но… это потребует времени. Мы должны уехать отсюда вскорости, мы выкупим тебя у князя…
        – Я свободный, не раб, – с достоинством сказал Василько, выпрямляясь.
        – Ну тем паче. Тогда спрашиваю тебя напрямую, коли ты свободный юноша, а не раб, поедешь с нами?
        – Зачем мне с вами ехать, я ведаю про вас только, что вы книжники. И что в церковь ходите, но молитесь, будто не как все… А вдруг сманите на что дурное, вроде чернокнижия. Это я не согласный.
       Вик посмотрел на меня, потому что в том, что касалось молитв, это была правда, нам с ним трудно было молиться на кресты и иконы, изображавшие тех, кого мы знали в лицо… Но заметить это можно было, только если очень внимательно вглядываться, если быть, по-настоящему, проглядливым и очень умным. За столько веков, что христиане правили Европой, никто ни разу не заметил, что в том, как мы с Виколом крестимся и кладём поклоны, есть что-то не как у всех. Притом, не могу сказать, что мы были неискренни, я уважала память об Ивусе, и к самому Ивусу я относилась с сочувствием и симпатией, но за прошедшие века люди успели так много навертеть вокруг него и всей той истории, так много переврать и извратить, что самому Ивусу, светлому человеку, это совсем не понравилось бы. А уж, сколько было пролито уже крови, и прольётся ещё, якобы во славу его имени… Вот, например, раскол церквей, произошедший больше века назад, когда, поспорив, как правильно возносить Христа, восточная и западная ветвь рассорились навсегда, и начались Крестовые походы один за другим, якобы для освобождения Гроба Господня… Ох, войн становилось всё больше и всё чаще их прикрывали благими целями и самыми светлыми именами.
        – Что же ты заметил?
        – Заметил. Но… то, что узрел я, смогут узреть и все другие. Вы какие-нибудь… демоны? Или нет, колдуны?
        – Нет, Василько. Мы такие, как ты, а ты, такой как мы. Мы – предвечные. Не колдуны, не боги, мы люди, но мы… немного особенные, – сказала я, улыбаясь.
       – И ты такой. Поэтому тебе не надо бояться, – сказал Вик.
       – Я и не думал бояться вас, – хмыкнул Василько, высокомерно, как и положено юнцу, вроде него, а светло-голубые глаза при этом тревожно блестели, он, думается, решал в голове, сразу убежать от двух опасных чернокнижников или безумцев, он не понял пока, или всё же дослушать.
        – Не боишься, и отлично. Если ты не боишься и поедешь с нами, мы сможем рассказать тебе многое о тебе самом, и…
        – И ты узнаешь других, таких как мы, как ты. Для начала я дам тебе несколько книг об этом, о нас.
         – Книг? Если есть такие книги, почему никто о вас не знает? Я не слышал ни разу…
        Викол засмеялся:
        – Это тайное знание, только для тех, кто посвящён. Обычный человек не способен даже увидеть те письмена. Так, что нам не придётся доказывать, что ты наш, ты сам поймёшь это.
        – А если нет?
        Викол усмехнулся:
        – Тем проще, значит, ты обычный человек, и наш разговор ты забудешь, словно видел его во сне.
       Василько смотрел на нас, не понимая, верить или уже начать думать, что он спит и всё это грёзы.
        – Когда ты родился, ты знаешь? – спросила я.
        – А?.. да… на… На яблочный Спас.
       Я посмотрела на Вика, что ж, время ещё было.
       И едва мы подумали, что время до весны у нас есть, как пришли веси о том, что Арий приехал на север Франции, в небольшой городишко на острове Мон-Сен-Мишель, где теперь обретались Эрик, Агори, Дамэ и Рыба. Эту весь принесла Басыр, она сказала, что Арий едва явился туда, потребовал, чтобы собрались все, потому что грубо нарушен один из законов предвечных, и необходимо принять решение всем вместе. Так что всё складывалось так, что нам суждено было собраться всем вскорости.
       Не дорогами, как предполагали, мы теперь двинемся в путь, а переместимся немедленно. И времени на раздумья и сомнения у Василька уже не было. Но он не стал отказываться. Как и все предвечные, они имел живой и даже не даже немного авантюрный склад ума и характера, потому, конечно, согласился отправиться с нами.
        – Меня должно обратить? – сказал Василько, в три ночи осилив все книги, что Викол, как и обещал, дал ему.
       – Верно, Василько, именно так. Но теперь у предвечных существуют законы, и мы, собравшись вместе, введём тебя в наш круг.
       – Но посвящает кто-то один. Не все.
       – Верно то ж. Поэтому мы должны собраться все, ты войдёшь не просто в наш круг, ты войдёшь, зная, кто твои собратья по несчастью.
       – По-несчастью? – удивился Василько.
       – Ты поймёшь… – засмеялся Викол. – Ты выберешь сам, кто посвятит тебя.
       – Что мне выбирать, вы нашли меня, вы и… 
       – Выберешь любого. Нас и то двое, – сказала я. – А там ещё красивые женщины…
        – Ты, Вералга, краше всех красивых, на что мне выбирать, а Викол всех умнее и… 
       Я настолько расчувствовалась, что даже обняла его и потрепала по мягким волосам.
       – Вот и хорошо, не придётся мучиться выбором…

       Все собрались в Мон-Сен-Мишель, потому что сюда приехал Арик и объявил, что он обнаружил нарушение законов предвечных, которым теперь исполнилось тринадцать веков, во что не верилось, но то была истинная правда. Мы переехали сюда на этот островок, буквально осколок скалы среди залива, заполняемого во время прилива. А при отливе остров оказывался словно маленькая остроконечная шапочка на чьей-то лысине. Мы перебрались сюда из Испании, пережить очередной перерыв в тридцать лет.
       Мир становился всё более многолюдным, всё более тесным, и при том всё более жестоким, и безумным, где преследуют всех, кто думает или молится иначе, кто отличается, незамедлительно обвиняя в колдовстве и ереси, новое словечко, появившееся в последние столетия, и всё меньше оставалось мест, где можно было жить таким как мы. Несколько раз между нами возникал вопрос, не вернуться ли на Байкал, но Агори, вспоминая тамошние снега и морозы, и всё, что происходило, бледнел и хмурился, умоляя не заговаривать больше об этом.
        – Я понимаю вас, там ваша родина, но, право слово, давайте пока останемся где-нибудь, где нет слоёв снега высотой в два дома.
        – Там потеплело уже, Агори, – улыбалась Рыба.
        – Ой, не рассказывайте! – отмахивался Агори. – Здесь в вашей Европе везде холод, снег, долгие зимы, не то, что в моём Кемете, где всегда тепло и сухо. Но моего Кеми давно нет, там теперь всё иное, прежние Боги давно забыты, даже народа моего больше нет, его поглотили пришельцы с востока.
       – Пришельцы с востока могут дойти и сюда, – заметил я. – На Русь идёт волна за волной, растопчут их, дойдут до атлантовых столпов.
       Рыба посмотрела на меня.
        – Неужто такое возможно?
        – Магометане уже заместили собой весь восток, нет больше ни прежней Финикии, ни Кеми, весь север Африки и Испания… Они наступают отовсюду.
        – Поэтому потомки тех, кем кормили тигров и львов в римских цирках и пошли уже в который Крестовый поход, чтобы остановить их, – сказал Дамэ.
        – Слишком много крови, – покачал головой Агори. – Раньше никто не заставлял насильно верить в своих Богов.
        – А теперь ещё Арий нашёл какое-то несусветное нарушение законов предвечных.
        – Пора золотыми буквами написать уже свод законов и казнить непокорных, – зло сказал я. – Днесь это в моде.
       Больше всего меня злило то, что Арик выдумал повод собрать всех с одной целью – заставить меня встретиться с собой. Я закрыл и завалил камнями ту часть души, где всегда обитал мой брат, а он занимал всё моё сердце и всю мою душу с самого детства надёжно и полно, но то, что с ним стало, злоба и глупость, с которыми он поступил с Аяей, охладили меня к нему навсегда. Ну… или очень надолго.
       Аяя… Я могу ему простить всё, я даже её ему уступил, но он всё испортил. Всё испортил и всё убил. Аяю я ему простить не могу, и не могу простить сотен и сотен лет, что я лишён её, и той жизни, которую я мог бы вести с  ней. И всё из-за него. К тому, же из-за него Аяя, возможно, в лапах Князя Тьмы, если вообще жива. Если жива…
       – Жива, не сомневайтесь! – уверенно и нагло заявил Арик, выступая перед нами.
       Да, мы собрались здесь, на нашем острове и в нашем доме, со слишком маленьким горницами, на мой вкус, узкими коридорчиками и с удушающе низкими потолками. Ни я, ни Агори ещё не успели заново жениться, во-первых: мы недавно приехали, а во-вторых: здесь, на этом острове, не такой большой выбор невест, как хотелось бы, потому мы пока и жили здесь все вчетвером под одной крышей.
       И вот сюда со всех концов света приехали предвечные, и мы вдесятером собрались в большом зале, который отапливался громадным камином, и хотя зал назывался большим, он просто был самым просторным помещением в нашем тесном доме. Все вместе мы не собирались больше тысячи лет, с тех пор, как в долине Арика все вместе, включая Аяю, заключили вечный мир. Но теперь Арик говорил то, чего не мог произносить мой брат, если бы он оставался в своём уме.
       Он говорил долго с предисловием о том, что мы не напрасно заключили договор, чтобы помогать друг другу, потому что в мире людей таким, как мы время от времени нужна защита и помощь, потому и договорились не отступать от правил.
        – Любое нарушение нашего закона ставит нас всех под удар, потому что нарушает равновесие, которого мы достигли. Но одна из нас всё же нарушила наш закон. Я долго молчал, потому что винил себя в её проступке. Аяя покинула наш круг и не сказала никому, где она.
         – Это если она жива! – сказала Басыр, качнув головой, за ней качнулись и замысловатые украсы. – Столько лет ни следа, ни слуху. Такие как она не могут скрываться долго.
         – Она может, – промолвил я, и тут же получил от Басыр взгляд, похожий на выстрел из лука, полный, если не ненависти и презрения, то большого недовольства.
         – Верно, – подтвердил Дамэ, усмехнувшись. – Но так спрятаться, чтобы её не могли отыскать даже её приближённые, те, кто вездесущ, не может даже Аяя. Так что я боюсь предположить, не забрала ли её к себе Повелительница Той стороны.
         – Нет. Аяя жива, – сказал Арик. И повторил, обведя нас всех взглядом: – Жива, не сомневайтесь!
        И по его победоносному виду и сверкающим глазам я понял, что он придумал способ отыскать Аяю. Но я не хотел мириться с тем, что он снова обходит меня. Нет, я верну Аяю и сделаю её счастливой, какой она была со мной. Со мной, не с ним, пьяницей, ревнивцем и безумцем, запиравшим её от мира, словно в темницу, в свою любовь. Никогда не забуду его слов: «Я насиловал её все двести лет», только за это я убил бы его. И не раз, а двести раз по триста шестьдесят пять… И теперь он придумал, как найти её! Он придумал, а я – нет. Вот почему он всегда получал её, он всегда мог заполучить её, всегда был хитрее меня.
        – Но вначале мы должны придумать наказание, которому подвергнем провинившуюся, – продолжил Арик.
       «Наказать провинившуюся»… неужели я слышу эти слова, и их произносит Арик?! Арик, который сгорел, только чтобы снова увидеть её. Он даже не называет её по имени. Что это значит? Будто я сплю и вижу безумный больной сон. Зал, где все мы сидели, кто в креслах, кто на скамьях, высокие светильники и камин отлично освещали помещение, и от них тут было слишком жарко, хотя вообще зима была холодной и ветреной, почти каждый день шёл дождь со снегом, наледью оставаясь на всех поверхностях, из-за этого повозки на улицах городка скользили, пешеходы тоже оскальзывались, и мне, приходилось лечить переломы каждый день. Мы действовали, как и всегда прежде: Рыба изображала лекаршу, применяя всё известное ей мастерство, а я, появляясь тайно, исцелял страждущих. Так мы снова очень хорошо зарабатывали, потому и купили самый дорогой и самый большой и красивый здесь дом.
       И вот в лучшем зале нашего дома, все слушали, как Арик, расхаживающий здесь как король перед нами, поцокивая каблуками своих наглых красных сапог говорит что-то настолько чудовищное, что-то вообще не укладывающееся в моей голове. Может, это вообще не он говорит сейчас с нами, а какой-нибудь демон, обратившийся в него? Да нет, я чувствую моего брата, и тело его, его бьющееся сердце, взволнованное сейчас, хоть он и напялил на себя заносчивую и напыщенную мину, его тело выдаёт его волнение. А душа его и вовсе стонет и корчится, пряча боль и слёзы, которые рвутся наружу, и он едва сдерживает их. Для того и маска и все эти слова. Он здесь, он заставил собраться всех, чтобы увидеть меня, хотя и не хочет смотреть в мои глаза, но едва я отворачиваюсь, он взглядывает на меня, украдкой. Для этого, а не для того, чтобы и вправду придумать, как наказать нарушительницу закона предвечных.
       Но Мировасор подал голос, воспользовавшись возможностью:
        – Наказание… Что ж, Арий, ты сам это сказал. За то, что кто-то вспомнит, что некоторые из нас не природные предвечные ты предлагал казнить без милости. Так этот поступок куда менее опасный, чем то, что сделала наша прекрасная Аяя. Спрятаться так, что никто не может найти её тысячу с лишком лет – это создаёт опасную лазейку для всех других преступников. Что если кто-то из нас совершит что-то, к примеру, убьёт другого предвечного, или что-то ещё, и спрячется по её примеру от остальных? Так что – нет, наказание за такое преступление должно быть суровым.
       Я набрал в грудь воздуха, намереваясь возразить, но меня опередил Орсег.
        – Давайте вначале вернём Аяю, и пусть она предстанет перед нами и объяснится, тогда и станем решать, какому наказанию её подвергнуть. Возможно, у неё есть причина так тщательно скрываться. Возможно, Арий, что сейчас так уверенно говорит с нами о наказании, так обидел её, что она спряталась не только от него, но и от всего подлунного мира. Так что пока неведомо, кого надо будет подвергнуть наказанию, женщину, сбежавшую от деспотичного беззаконного любовника или его, что довёл её до необходимости скрываться.
       Ай да Орсег, ну конечно, кому ещё так же болезненно интересна судьба Аяи и её местонахождение. Арик собрался возразить, Мировасор тоже, но всех опередила Вералга, поднявшись с высокого стула, страшно неудобного, но зато возвышавшего её над всеми нами.
        – Давайте отложим обсуждение Аяи, которую никто не видел уже тысячу лет, и почему-то некоторые до сих пор никак не могут позабыть, хотя она, по-моему, именно этого и добивается своим исчезновением, – сказала она, сверкнув на нас холодными тёмно-серыми глазами. – Отложим до её возвращения и обсуждение этого и решение. Что решать, пока человека нет рядом? У нас есть кое-что более насущное.
        – Насущное? – спросил Арик, нахмурившись и, очевидно, сердясь, что она отобрала у него право слова.
        – Именно. Мы с Виколом нашли нового предвечного. Юношу, которому менее чем через полгода исполнится осьмнадцать. Так что да, это дело куда более насущное, чем то, которое ты нам предлагаешь обсуждать, Ар.
        – Ошибаешься, Вералга, – отозвался я, наконец, мне дадут сказать хоть слово в собственном доме. – Если найден новый предвечный, следует обратить его, но обратить нового мы можем, только собравшись вместе. Ведь новичку должно самому выбрать, того, кто обратит его.
        – Ничего страшного, выберет из имеющихся, – вставила Арит.
        Как жаль, что мы сами приняли решение не напоминать неполноценным предвечным об их месте, иначе сейчас Арит получила бы сразу целый ушат оскорблений. Мы с Ариком встретились взглядами на мгновение, но вслух высказался снова Орсег:
        – Нет, не выберет, – сказал он. – Закон есть закон и он непреложен. Иначе в нём нет смысла. Так что возвращение Аяи, а после обращение нового члена братства. Или это женщина?
        – Какая разница? Не женщина, мужчина.
        – Ну и хорошо, от женщин одни неприятности… – пробормотал Мировасор.
        – Значит, определились, – сказал Орсег, поднимаясь. – Я удаляюсь в свои пределы. Готов явиться в любой момент, зовите.
        Боги, неужели, остальные останутся здесь с нами, нам тогда придётся по двое, а то и трое тут в горницах селиться. Нет, так не пойдёт…
       К счастью, остальные тоже не жаждали оставаться с нами под одной крышей, остальные переплыли на берег, и только Арик остался на острове, но, оказалось, уже поселился в небольшом домике несколькими кварталами выше по улице.
Глава 7. Дружеская помощь
        – Вералга, ты должна познакомить нас с вашим неофитом, – сказал я, когда Вералга явилась навестить меня, своего любимого внука.
        – Он не наш с Виколом, он наш, нас всех, – сказала Вералга.
        – Почему вы не обратили его сами? И не говори, что вы не могли ослушаться закона предвечных, что придумал Арик.
        Вералга посмотрела на меня и покачала головой:
        – Я не люблю нарушать законы, потому что хоть его и придумал Арик, но приняли мы все, значит это закон. Но дело не только в этом.
       Вералга села и снова на то кресло, слишком высокое и неудобное, чтобы кому-то хотелось в нём сидеть. Мы были с ней всё в том же зале, что и тогда, все вместе, но теперь был полдень, вскоре нас ждал обед, впрочем, здешняя еда не слишком радовала, так что грядущая трапеза не очень-то вдохновляла меня. И всё же, какое-то разнообразие, кроме подломанных рук и вывихнутых плеч в эти льдистые дни. На улицу выходить не хотелось, там было холодно, и ветер влетал в щели в рамах, забранных странными стёклами, похожими на бутылочные донышки. Впрочем, для этого города и это было много, здесь большинство окон просто закрывалось заслонками, без каких-либо стёкол. Поэтому мы одеты тепло, мех на плечах, мех в подбое плащей и камзолов, отделке платьев.
        Вералга взглянула на меня, улыбнулась слегка:
        – Как тебе живётся, Эрик?
        Я пожал плечами, отходя от неё.
         – Как мне живётся? Странно, что ты спрашиваешь. Я всегда жил хорошо, я привык к этому.
        – Ты не женат теперь? – Вералга пыталась вглядеться в меня.
        – Женат, – ответил я.
        На лице Вералги на миг отразилось радостное удивление, но потом она поняла, что я говорю об Аяе, и не стала продолжать.
         – Понятно, – Вералга опустила голову, волосы, по теперешней здешней моде были убраны под плоеный чепец сложной конструкции, и белая ткань у лба придавала строгому удлинённому лицу Вералги сероватую бледность, очень модную ныне и восхваляемую поэтами и художниками, рисующими вот таких бесцветных, прозрачных дам, словно их долго полоскали в ручьях, и отбеливали как льны. Вералга даже полностью выщипала брови, как полагалось теперешним красавицам. Это Басыр со своей экзотической красотой приходилось не только избыточно украшаться, но и таскать с собой парочку невольников такой же необычной внешности, изображая, таким образом, несметное богатство какой-нибудь восточной царевны, потому что иначе её приняли бы за рабыню, привезённую из Крестовых походов, а это не устраивало нашу Басыр.
        Принесли вина, местного белого, с холодноватым прозрачным вкусом. Вералга выпила глоток, очевидно, вино ей понравилось, потому что она сделала ещё несколько глотков.
        – На Руси такого вина не пьют, пьют как на Байкале некогда меды, да квас ещё, брагу и зелено вино. Вот такое, из винограда, всё только привозное, – она сделала ещё пару глотков, смакуя вино. Мне как хозяину это было лестно, хотя я не имел отношения к этому вину, вино, как и продукты, покупала Вералга, всегда заботившаяся о хозяйстве.
        – Не растут там виноградники, – сказал я, мы живали на Руси, недолго и довольно давно, и всё же я знал, о чём говорила сейчас Вералга, мы все неплохо знали мир, приходилось колесить по всему свету. Так что все мы знали обо всём не понаслышке…
        – Я не хотела обращать его, и нам пришлось проделать много верст сюда потому, что я не хочу брать его на себя. Мне достанет и вас двоих с Ариком.
       Я рассмеялся:
        – Хитро!
        – Хитро придумал Арик, когда предложил неофитам выбирать того, кто обратит их. Не судьба, не мы, древние предвечные, а сам новый предвечный. Кто твой наставник, тот отвечает за тебя так или иначе, того ты уважаешь больше прочих. Наставник берёт ответственность, но и сам обращаемый тоже. Вот развязалась война, и Орсег не хотел, но пошёл за Мировасом, Агори не смог убить его, Мировасора…
        – Войны сами не развязываются… – не мог не заметить я.
        – Да-да, – отмахнулась Вералга, изящно крутанув длиннопалой кистью. – Но мы теперь говорим не об этом. Мы о том, как много значат те, кто обращает нас, и для тех, кто обращает, кого мы обратили. Арий не мог оторваться от Аяи много лет… Ни один из вас не смог убить меня, но и я не смогла бы убить ни одного из вас. Мы все поступаем так, мы все не можем иначе. Так что пусть кто-то ещё берёт его на себя, достаточно того, что мы его нашли.
       Я не был с ней согласен совершенно, но теперь спорить не стал, да и что спорить, пускай думает как ей угодно. Я знаю, что всё так, да не совсем так. Я не обращал Аяю, но разве я свободен от неё? И разве хочу быть свободен? Я не видел её тысячу лет, и теперь, когда, возможно, вскоре я увижу её, моё сердце оживает и счастливо трепещет. Именно так, трепещет как маленькая радостная птичка, встречающая весну. Но для чего это знать Вералге? Она всегда уверена в своей правоте и спорить мне недосуг. Потому я просто сказал:
       – Он выберет тебя.
       – Это будет его выбор.
       – В любом случае, покажите его всем нам, а то разожгли любопытство и скрытничаете. За многие сотни лет не происходило ничего и вдруг такая новость. Прямо настоящая ярмарка после зимнего поста. А вы объявили, что вот-вот начнётся праздник, но когда – молчите. Нехорошо так поступать с соплеменниками.
       Но Вералга только улыбнулась довольно холодно, и отвела глаза цвета здешнего неба, неясно серо-голубого. Но ничего, близится весна, небо станет голубым, высоким.
        – Не думаю, что нам долго придётся ждать, – сказала она. – Если Арик вдруг так рьяно взялся за дело, думаю, они с Аяей скоро будут здесь.
        – С чего его вдруг так разобрало, не могу понять. Тысячу лет с лишком выжидал, и вдруг решил наказать Аяю? Наказать за преступление, которому тысяча лет. Не странно ли? – я посмотрел на свою бабку.
      Она усмехнулась и сказала то, что испугало меня:
       – Ничего загадочного, полагаю, он просто отыскал её. Поэтому и явился сюда…

       Верно. Верно, Вералга, ты всегда была умной, да и какой ещё ответ мог быть на этот вопрос, конечно, я нашёл Аяю. Тысячу лет, больше, я искал, как все другие, как, возможно, искал Эрик и те, с кем теперь он так сдружился, отказываясь видеться со мной. И вот в такой изоляции всё чаще и чаще в моей голове возникала мысль о том, что очень легко найти Аяю, если спросить Того, Кто, конечно, и устроил её исчезновение. Я быстро понял, что без Него не обошлось.
        После того, как мой разум перестала мутить злость и ревность настолько, что я стал способен соображать, я понял, что никто из предвечных не знал, где Аяя. Не знал Эрик, не знал даже Орсег. Посланники: насекомые, звери и птицы все возвращались ни с чем. Это могло означать только одно, что её спрятал Тот, Кто может сделать это так, чтобы её словно вообще не стало, ни в этом мире, ни в Том, где правила Его сестра.
       Я пытался найти её своими способами, как делали это и Эрик, и Орсег, все эти сотни лет. Цели мои менялись, качаясь маятником от желания пылью лечь ей под ноги до представлений о том, что я душу её. И всё быстрее и чаще сменяя друг друга и сводя меня с ума. Потому что я переставал уже осознавать самого себя, даже науки, познание мира с каждым годом всё меньше захватывали меня, и, в конце концов, я как безумец, просто упёрся лбом в стену. Единственное, что мне осталось в моём тупике, это пробить эту стену, потому что я знал, Аяя за ней.
       Да, я попросил Его.

       Я не вела счёт времени, но только первое время, потом я спросила Его, что всё навещал меня все эти годы то чаще, то реже.
       – Который год? – Он сделал вид, что задумался.
       Он всё время так делает, ложь и притворство, насмешки, и обильная болтовня по любому поводу, призванная отвлечь от сути. Я уже давно привыкла не слушать, будто сквозь толстый занавес, когда слышишь только то, что важно, или что хочешь услышать.
       – Год 477 от Рождества Христова. Вообрази, Аяя, как велик и великолепен оказался Ивус, я и не предполагал, что мальчишка окажется способен на такое. Теперь он правит миром, что там царь Иудейский, он стал повелителем всего мира. Вот так, не предвечный, не тот, кто обладает необыкновенными способностями, не самый умный, не самый прозорливый или образованный человек на свете, сын простого плотника и он Повелитель мира, самый могущественный из всех Богов, что когда-либо существовали на земле. И всё это не без моей помощи…
        – Ох… ложь, – я покачала головой.
        – Отчего же ложь? – почти искренне удивился Он. – Я устроил так, что он попался римским стражникам. Это было несложно, и Мировасор был готов сделать всё для этого.
        – Ты ошибся на этот раз. Ты хотел погубить Ивуса, а на деле Ты сделал его бессмертным.
        Он захохотал.
        – Вот именно! Вот именно! А ты говоришь, я ни при чём.
        – В своём величии велик только он один. Чист, великодушен, совершенный человек.
        – Ох-ох-ох! – он замахал руками, смеясь. – Сколько пустых восторгов! Я понимаю этих тёмных, примитивных людишек, но ты! Ты всё знаешь. Ты всё видела своими глазами.
        – Именно так, – улыбнулась я.
        Он выглядел смущённым, или снова прикидывался, но мне было безразлично, лжёт он или нет в который раз. Заметив моё равнодушие, Он сказал.
        – Рим  пал в прошлом году. Представь, те, кого гордые патриции, да и плебс, называли варварами, прошли своими грязными сапогами по прекрасным площадям Великого города. Теперь их царь на троне Рима. Долго это продлиться? Не думаю, нравы всё страшнее и жёстче с каждым днём. То ли ещё будет…
       Да… то ли ещё случалось… Он приносил мне веси, я знала всё, что происходило в мире. О войнах, о переселениях народов, том, как много стало людей на земле, настолько, что «скоро не останется мест, где бы никто не жил», как Он любил говаривать.
       – Но знаешь, я наслал тут эпидемию на Европу, но она шла с Востока, так чтобы европейцам было, кого обвинить в смертях своих близких. Она выкосила едва ли не половину населения. Такими развлекался твой любимый муж Эрбин в байкальские времена, только он мелок и те моры были такими же малюсенькими, на одну деревню. Смешно!
       – Твоя Сестра теперь довольна Тобой? – съязвила я.
       – Думаешь, я делал это для неё?! – всколыхнулся Он.
       – Конечно, Вы всё время соревнуетесь с Ней, кого больше боятся люди, Тебя или Её. Ты решил Её задобрить или просто отвести глаза от иных своих поделок? – засмеялась я.
        Его проняло, немногое могло смутить и разозлить Его, соперничество с всемогущей сестрой было одной из таких вещей. И мне нравилось поддевать Его. Я не боялась Его, страшнее, чем то, что я приняла Его помощь, а не разбилась на своём самолёте тогда, улетая от Ария, уже ничего не могло быть. Потому что за это пощады нет. Так что я могла говорить Ему любые дерзости и не бояться быть наказанной. Я наказала себя сама и хуже Ему не придумать, ибо это добровольное заточение было тяжкой повинностью, тяжёлым гнётом лежащее на моей груди и не дающее дышать.
        – Не беспокойся, когда-нибудь я дам людям возможность изобрести средство бессмертия, тогда Она уже будет бояться не одного Эрбина, владеющего ключами от Её мира, но всех людей. Вообрази, каково Ей будет, когда каждый станет шастать туда-сюда, когда ему заблагорассудится.
        – Не боишься, что Она подслушает и расстроит Твои планы?
       Он захохотал.
        – А что она сделает? Остановит прогресс? Его неспособен остановить никто. Пусть ведает о моих планах и боится. Пусть помнит, кто правит подлунным миром.
        – Не Ты, – возразила я.
        – Ну и не ты, ты ведь сбежала от мира, и люди стали забывать о Любви. Богинь Любви больше нигде не осталось, кроме самозванок вроде Басыр или Арит.
       – И я не была Богиней.
       – Была. И знаешь о том. Но теперь твои храмы разрушены, статуи осквернены, а именем твоим называют распутство и похоть.
        – Это пройдёт. Люди разберутся, что ни распутство, ни похоть не имеют отношения к любви.
        – Имеют… Любовь многолика, чего только в ней не бывает…
        – Не подменяй злата пустышкой, – поморщилась я.
        Он захохотал снова:
        – А в мире всё перемешалось, Любви больше нет, и дальше её будет всё меньше, как понять? Ты ведь не хочешь вернуться к людям, не хочешь осветить их сердца.
       Он много раз пытался если не обольщением и уговорами заставить меня вернуться в мир, то угрозами. Да-да, пугал, что накажет Эрика, или Ария, но неизменно прибавлял: «Ах, да, до Ария тебе дела нет, позабыл я…», заставить явиться к какому-либо из дворов Европы или других континентов и обольщением сместить правителя, лишить разума и воли. Но я была тверда, даже посмеивалась над Ним:
        – Ты ведь знаешь, я не умею этого, Повелитель Тьмы.
       Он досадливо кривился и отставал, бормоча:
        – Что верно, то верно, Любовь – искреннее и чистое чувство… продаваться ты так и не научилась, глупая одномерная девчонка. Какая ты глупая! Глупая! Глупая мукомолка! Неспособная понять, что владела бы миром и всеми сердцами, если бы…
         – Нет, Люцифер, Любовь владеет сердцами и так. То, о чём Ты говоришь, к Любви не имеет отношения.
         – Ну… тебе виднее, богиня Любви, – смеялся Он, обнажая совершенные зубы.
        Он приносил мне и книги, я словно сидела в тюрьме, но с очень покладистым надзирателем у двери. К тому же уговаривающим выйти из темницы. Но Он не докучал мне, хитро пользуясь тем, что среди местного народца я не могла найти себе близких людей. При виде меня они немели и готовы были падать ниц, или хотя бы на колени, принимая Богиней. Я во всём отличалась от них, потому они не смели вблизи даже смотреть на меня, склоняя головы, отводя глаза. Поначалу я ещё пыталась разговаривать, расспрашивать о семьях, но они так обмирали, вообще теряя дар речи, что я прекратила попытки и теперь только отдавала приказания и то, меня понимали без слов, предугадывая мои желания, так что говорить в течение этих уже почти одиннадцати веков мне доводилось только лишь с Диаволом.
      Жалела я, что покинула нашу с Огнем долину? И дня не было, чтобы не жалела. Но едва я думала о том, что увижу лёд в глазах Арика, я оставалась там, где была. Хотя мой теперешний «друг» и предлагал едва ли не в каждое своё появление: «Быть может, вернёшься? Я отнесу тебя туда в одно мгновение, как доставил сюда»...
       Нет, возвращаться нельзя. Не вернуть прежнего Ария, не вернуть его угасшей любви, стало быть, мне нечего там делать. Он, конечно, проклял меня тысячу раз, и, думаю, утешился с тех пор, и если и не позабыл, то рана от моего бегства всё же больше не болит. Надеюсь, что это так.
       Я попросилась бы к Эрику, не будь он братом Ария, но быть причиной их ненависти друг к другу я не хочу и не стану. О том, чтобы впустить на остров его хозяина, Орсега, и вовсе не могло быть речи, несправедливо и гадко дарить надежду на любовь тому, кого полюбить никогда не сможешь… Поэтому я смирилась со своим заточением, своим одиночеством, хотя Сатана и пенял мне, что я словно умерла при жизни.
        – Это грех, Аяя, хоронить себя. Ты рождена для жизни, для…
        – Вокруг меня происходило слишком много зла, хочу дать миру отдохнуть от себя…
        Он сердился и исчезал надолго.
        Я проводила дни в прогулках по берегу, иногда углублялась в негустые рощи в середине острова, поднималась на гору, в самой середине этого небольшого куска суши. Дни у меня были подчинены строгому распорядку. Я вставала в одно и тоже время, на рассвете, шла на берег, взяв с собой лепёшку и молока во фляге, долго плавала, потом гуляла по берегу до полудня, возвращалась во дворец, где был к этому времени готов обед, состоявший из запеченной рыбы или птицы, или козлёнка с овощами или горстью варёной крупы. Сок из фруктов, смешанный с водой служили мне напитками, вина здесь не знали, забыла и я. Вообще дурманящими веществами здешние люди не увлекались, иногда жевали какие-то листья, утверждая, я это слышала, что от этого жевания улучшается настроение, но я могла тут только поверить на слово, поверять я и не думала. Потом, чуть позднее, нашли какую-то траву, при окуривании помещений в дыму начинали мерещиться картинки и голоса. Однажды я приказала окурить и мою внутреннюю горницу, потому что все мои покои были открыты воздуху, окуривание бы не получилось, картинок никаких я не увидела, но задремала сладкой негой, и, когда очнулась, выяснилось, что проспала я так три дня. Больше испытывать местные дурманы желания не было. Развлекали они меня ещё и своими песням и танцами, не слишком менявшимися, как и наяды с течением времени. А бывало, рассказывали и сказки, в которых нередко фигурировала и я, их бессмертная царица…
       После обеда, в самые жаркие часы, я не выходила под солнце, иногда спала, но чаще посвящала чтению или своим записям, которые никогда и ни к кому на глаза не попадут.
        – Отчего же? Хочешь, я отнесу твои записи к людям, авось, будут полезны, – в ответ на мои мысли предложил Сатана.
        – А что попросишь взамен? – усмехнулась я, привычная к тому, что Он ничего не даёт бесплатно.
        – Твоего тщеславного удовольствия мне достанет, – усмехался Он.
        Это верно, каждую нашу слабость, даже самую мелкую мысль, загрязнённую грехом, Он пьёт, как иной поцелуи с губ любовниц, питаясь и насыщаясь ими.
       Ближе к закату я снова отправлялась на берег, проводя время за плаванием, прогулками, а ежли разыгрывался шторм, то и в наблюдениях за волнами. На закате я возвращалась во дворец и поводила часы до сна в своих размышлениях, записях, чтении до глубокой ночи. Вот такой нехитрый распорядок, то, что я придерживалась его, делало течение времени незаметным, потому я и не заметила, как пошло больше тысячи лет. И прошло бы и больше, но однажды и распорядок и вообще мой покой был нарушен. На остров явился Арий.
       Это было утреннее время, до полудня было около двух часов, я как раз брела вдоль кромки воды, тихо плескавшей на берег, ноги приятно увязали в песке, лёгкий бриз играл складками моего платья и прядями волос. Я даже не смотрела вперёд, зная беговую линию лучше, чем люди знают своё лицо, учитывая, что скалы, отвесно обрывающиеся в море, не были для меня препятствием, я могла обогнуть остров по берегу вокруг, но на это ушёл бы весь день. Поэтому я шла, пока не уставала, а когда солнце приближалось к зениту, возвращалась во дворец обедать. Здесь круглый год почти не менялась продолжительность дня и ночи, как не менялось и время года, вечное лето, но осенью и весной приходили ветра и дожди, вносившие разнообразие в течение времени. Теперь заканчивалась зима по нашему календарю, здесь же в моей голове отмечались только дождливые сезоны, совсем скоро, через пару дней, начнутся шторма и проливные дожди, что будут шуметь по крыше моего дворца и по широким, как опахала, листьям пальм в саду.
      Вот так я и шла по тонкому белому песку, глядя, чтобы не раздавить ненароком какого-нибудь краба, и раздумывая, на который день весны принесёт сюда на западный берег зелёные водоросли. Всякий год приносило, и всегда в первые четыре-пять дождливых дней, но в прошлом и позапрошлом году не принесло вовсе, и я теперь думала, с чем это могло быть связано.
        – Похолодало, Аяя, потому те водоросли перестали расти там, откуда их срывает штормом и приносит сюда…
        Я думала, мне почудилось... Я похолодела до самых пяток, услышав этот голос, что в последние двести лет нашей совместной жизни всегда был холоден и будто искусствен, словно со мной говорил не человек, а какая-то железная кукла со струнами вместо связок в горле.
       Замерев, я подняла глаза. В десяти шагах от меня стоял Арий. Он был не таким, как я помнила его в лучшие годы, каким всё время представляла: со сверкающими светло-голубыми глазами и ясной улыбкой, или в худшие, о которых я вспоминать не хотела и прятала от самой себя, какого я никогда не хотела бы ни знать, ни видеть: со стальным взглядом, и сжатыми губами. Нет, сейчас он был совсем не таким. Ни одним, ни другим. Он был сейчас какой-то… слишком живой и настоящий, не как в воспоминаниях. Он сильно  похудел, и глаза смотрели прозрачной голубой водой, ветерок трепал тонкие прядки у лица, и это, как раз, было такое же, как всегда, как раньше, он был очень бледен, но при том улыбался… но улыбка его была не приветливой и не счастливой, а словно напуганной или растерянной, быть может, я не поняла, но и разбирать в первый миг не хотела…
     …Она прекраснее, чем все сны, что я помнил, чем всё, что я видел в жизни, включая её саму. Как я мог прожить вдали от неё столько лет? Как я мог это выдержать? Как жить в подземелье без солнца и без единого дуновения воздуха…
       Она говорила негромко сама с собой, рассуждая о зелёных водорослях, я ответил ей, потому что она не смотрела вперёд и не видела меня. Волосы распущены и сохнут по плечам, завиваясь в крупные волны, белое платье из тонкой ткани, едва перехваченное из-под груди до талии тонким золотым шнуром, точно такие перехваты были и на рукавах, у нас теперь похожая мода, только ткани носят тяжёлые, тёплые, сильно похолодало в Европе, вот и на здешних водорослях отразилось…
        Услышав мой голос, она подняла голову и обомлела в первый миг, остановившись и уронив туфельки без задников, что несла в руке. Я шагнул навстречу, мои глаза, услаждаясь, впитывали её красоту, моё сердце затрепетало, моя душа, как пустыня, где не было и капли влаги больше тысячи лет, а теперь полил щедрый дождь с толстыми упругими сплошными струями, и я чувствовал, как, омертвевшая и заскорузлая, она стала сразу оживать, разворачиваться, раскрываться, как зажатый в бутоне цветок расправляет лепестки… смотреть на тебя уже счастье, Аяя… Аяя…
       Но едва я шевельнулся, Аяя, словно поняла, что я не призрак, и в ужасе отпрянула, едва я сделал второй шаг, как она сорвалась с места в небо, с такой скоростью, словно ею выстрелила катапульта. Я подхватил брошенные ею туфли, сделанные искусно из очень тонкой кожи, и ринулся за ней.
      Куда она? В ясном небе не сразу можно было разглядеть белую точку, в которую она превратилась. Интересно, так быстро летать она научилась, потому что тренировалась или она так быстро летит, потому что испугалась меня?..
       Испугалась меня… Боги… какой ужас, если это так…
       – Аяя! – закричал я, нагоняя её, притом, что ветер свистел у меня в ушах, так быстро мы неслись, далеко так не улетишь, пора приземлиться…
       Что она и сделала, опустившись едва ли не на вершине не слишком высокой горы, конусом возвышавшейся в середине этого прекрасного острова. Такой же вулкан, как и тот, что погубил нашу с ней долину, но ещё не разрушившийся, когда ему взбредёт в голову взорваться, что она станет делать? Поплывёт на пирогах с местными жителями до соседнего острова, до которого тысяча верст, между прочим? Долететь отсюда не удасться, даже на самолёте не удасться… я уже думал такое же когда-то, я уже думал и видел, только в своих мыслях этот остров… потом подумаю об этом…
        – Аяя! Не бойся! – крикнул я, приземляясь недалеко от неё, но не совсем рядом, я не хотел увидеть страх в её глазах.
        – Не подходи, Арий! – воскликнула она, отступая выше по каменистым и всё же поросшим травой крутым склонам горы. – Не приближайся...
        – Не бойся меня, – не крича, сказал я и бросил ей туфли, потому что ободрать ноги на этих кручах она сможет с первых же шагов.
        – А ты не подходи, – сказала она, всё же отодвинувшись ещё на несколько шагов.
        – Я стою, не двигаюсь, Аяя, остановись, – сказал я.
        Она остановилась, но всё же готовая ещё отступить или снова улететь.
        – Зачем ты здесь? Чего ты хочешь? – спросила она, вглядываясь в меня, словно с трудом узнавая. – Диавол всё же предал меня?.. Что ж, вероломство Его изобретение… Ты…что… убить меня… убить хочешь?..
         – Убить? – мне стало дурно, словно вся кровь разом оттекла от головы и сердца. – Ты могла подумать, что я хочу убить тебя? Что я могу...? Могу этого хотеть...
       …В его голосе что-то дрогнуло, и словно обнажилась разверстая трещина, как рана. Я нанесла её... Арик… и в глазах мелькнуло… чего я не видела так давно, что решила, что этого и не было вовсе никогда… или этого никогда раньше не было? Боль, спрятанная доселе глубоко-глубоко, но неизжитая, жгучая. Что он станет делать с этой болью?
        – Тогда… для чего ты… для чего явился?
       Он опустил руки и плечи, пожал плечами, развернув ладони.
        – Я не знаю, Аяя… Наверное, я не могу жить без тебя.
       Я села на землю и верно, хоть и поросшую пучками травы, но сухую и острую, и собралась обуться.
        – Можешь, не лги, ты без меня прожил почти одиннадцать веков, – сказала я, отряхивая ступни, в которые впились мелкие камешки.
        – То не была жизнь, то…
        – Не надо, – перебила я, поднявшись на ноги. – Не надо мне… говорить, как это не жить… Я лучше тебя это знаю… я здесь…
        – Тогда… – он шагнул было ко мне, светлея лицом.
        Как мне хотелось броситься ему в объятия! Снова утонуть в своей любви к нему, позволить ей снова жить, дышать и петь… обнять его сейчас, зажмурившись от счастья, почувствовать его тело, его руки, его чудный запах… Но нет, то всё обман и наваждение, всё то же наваждение, что длилось две сотни лет… обман и самообман… как долго я обманывала себя и ждала его возращения, что его сердце оживёт, откроется для меня, а оно камнем лежало в его груди, белым камнем, который ничего не принимает, и всё отталкивает, даже свет… и моя любовь соскальзывала с этого камня. Я не обольщаюсь, я не светило, не солнце и не звёзды, она соскальзывала как вода, даже не смачивая поверхность… и всё после стольких лет растворения друг в друге, он вдруг вытолкнул меня… Пусть я нехороша, пусть я вовсе не Богиня и не ангел Любви, как бы много все не говорили об этом, но я любила его всегда, и он всегда это знал…
       Нет… нет, никаких объятий, не смотреть в его глаза, которые топят в себе… всё это тупик, ловушка, из которой выход только вот такая смерть при жизни…
        – Не приближайся, Арий! – сказала я, снова отступая и вытянув руку.
        – «Арий»… – проговорил он. – Не назовёшь больше Огнем?
        – Огнь выжег меня дотла…
        – Прости меня, Аяя…
        – Не надо! – закричала я.
        Как он не понимает, что мне больно даже слышать его голос! Моё сердце полно им, до сих пор вся моя душа, в каждом её уголке он, и… я едва могла дышать через всю эту заполненность… столько лет я рвалась на части между тем, чтобы броситься назад к нему, забыв обо всём, и его холодными глазами, которые как стеной отодвигали меня. И вот он… вот он передо мной, поглощает меня своими глазами, и то не холодная вода теперь, не лёд… и я тону, тону в них… ещё немного и я почувствую его тепло на расстоянии… какое же мучение… я думала, что уже не буду чувствовать этого никогда… я так надеялась, что омертвела. Но, оказывается, я жива и это очень больно…
       Я задыхалась, так быстро стучало сердце, захлёбываясь, я задыхалась, мне казалось, я упаду… но если я упаду, он коснётся меня… а ничего страшнее и непоправимее этого не было.
        – Нечего прощать… нечего… всё… Всё прощено и забыто… Всё забыто, прошло… и ничего… ничего нет… Зачем ты здесь?
        – Чтобы видеть тебя.
        – Невеликая радость, подумаешь... Ты двести лет не мог смотреть в мою сторону… без отвращения…
        – Отвращения?!
        – Отвращения… ещё… презрения… ненависти… не знаю…
        – Да ты что, Яя… я… я же…
        – Не надо этих слов, Арий. Ни слова… о… о любви… я не могу более этого слышать и… думать…  Не надо больше… – я готова заплакать, но надо было держаться…
        – Аяя… что хочешь, делай со мной, что хочешь, но…
        – Я ничего не хочу. Ни-че-го не хо-чу.
        – Ты не любишь меня больше?
        – Считай, как хочешь… Что не люблю, что не любила, что притворялась, что изменяла, что… что… теперь я просто ничего больше не хочу. Я здесь отдалась безвременью и небытию насколько могла. Нет смерти для меня, я умерла вот так.
        – И меня тем убила… Почему, Аяя?..
       …Она побледнела, выпрямляясь, словно я ударил её.
        – Почему?!.. – в её голосе дрогнули струны, обрываясь и замолкая. И она заговорила, торопясь, дрожа и мелко просеивая слова, – Да, нет причин… Ничего нет, и ничего не было… Всё прошло, всё закончено, не о чем говорить.
        – Боги… прости… Я не  то… не то хотел сказать, вся вина на мне…
        – Нет никакой вины, просто всё кончилось, Арий. Забудь меня, как забыл, что было когда-то, и возненавидел меня… теперь забудь и ненависть, и месть.
       Как страшно… что она так думает обо мне… кем я был, что так изранил её, отправил сюда на добровольную смерть…
        – Я и не думал мстить... – бессильно произнёс я. 
        – Всё ложь! «Не думал»…Сейчас не думал, после вспомнишь.
        – Да нет же!
        – Всё, кончено! Всё… всё, Арий…
        – Яя!
        – Кончено! Я не вернусь. Никуда не вернусь… никуда… Ни в долину, ни… Я умерла, так и считай. Это мой загробный мир, меня нет больше нигде и ни для кого, особенно для тебя… Забудь меня.
        – Ты что говоришь?! Что ты говоришь… «забудь»… я жив и во мне жива ты.
        – Нет! Забудь это! Нет меня!..
Глава 8. Пробуждение
        Ветра и штормы носились вокруг острова, вспенивая волны, срывая их верхушки, набрасываясь на берега злыми укусами, не давая лодкам добраться до нашего городка. Рынок из-за этого не работал, но в лавках по улицам припасы оставались. Сей день опасно было выходить на нижние и самые верхние улицы, любой пешеход рисковал быть смытым волнами или сброшенным ветром в море, такой бушевал шторм. Ветер бросал в стёкла брызги, и казалось, что это не дождь, а брызги морских волн долетают до наших окон, интересно, сколь долго этот ужас продлиться?
       И не помешает ли это Арику вернуться оттуда, куда он отправился за Аяей. Он сказал, что обернётся за пару дней. Я не говорил с ним, он сказал это Вералге. Я не хотел говорить с ним, и даже смотреть в его, хитрой бестии, лицо я тоже не хотел, потому что иначе я не сумел бы сдержаться и разбил ему его. Его самодовольный вид, его уверенная наглость, его радость, всё это бесило меня.
        Я не мог забыть того Арика, каким он был всегда и каким он стал, когда я его нашёл в его долине. Теперь я не видел своего брата, это был нахальный мерзавец, похожий на него, который посмел говорить о том, что Аяю надо наказать. Он станет наказывать Аяю! Он! Или кто-то из этих станет наказывать её за то, до чего он её сам и довёл! И объявил Аяю преступницей, требуя какого-то там наказания! Мерзавец! Проклятущий мерзавец!   
        – Не надо Эрбин, не злись на брата, что бы ни происходило, вы единственные из нас, кто друг другу родня, – сказала на это Рыба.
        Я покачал головой, не соглашаясь, за много лет Арик не придумал, как попросить прощения. Не у меня, хотя передо мной он виноват как никто, но перед Аяей, за всё. За всё. За то, что лишил её ребёнка, а после дома, и своей преданности. Своей преданности, вот это главное преступление. На кого полагалась Аяя? Кому доверяла безоговорочно, всегда, кому? Кто стал для неё всем и он, этот человек, главный в её жизни, её бросил и предал настолько, что она сбежала от него, как сбегают из темницы. Вот в чём его главное преступление. И этого я ему не прощу. Как и моей испоганенной судьбы. Как счастлив я мог бы быть… я всё потерял, а он взял и испортил то, что я сам ему отдал: возможность любить и быть с той, кого он так добивался... Вот за это я его ненавижу. Ненавижу.
        – Не говори так, Эрбин, думаю, здесь не один Арий виноват, – негромко сказал Дамэ, взглянув на меня.
        – То есть… ты думаешь…
        – Не обошлось без Него, вот, что я думаю.
        Я долго смотрел в глаза Дамэ, а после сказал отмахнувшись:
        – Не стоит винить Его всегда к месту и не к месту. Сатана не руководит нами, мы не марионетки и не животные. Люди сами принимают решения, тем более такие сильные как Арик…
        – Это не так просто…
        – Если бы было просто, то не стоило бы так дорого, – сказала Рыба, сидевшая у стены и разбиравшая рукоделье.
       Мы оба посмотрели на неё, а Рыба даже не подняла на нас глаз, продолжая распутывать нитки, которые она неизменно запутывала своими большими и неловкими руками…

        …– Да! Не отталкивай меня, выслушай хотя бы! – вскричал я, чувствуя бессилие.
      Она выпрямилась, отбросила волосы за плечо, и качнула головой, не глядя мне в лицо.
        – Хорошо, я выслушаю. Коли ты так хочешь, я выслушаю, но… Летим во дворец, с запада идут тучи, будет шторм. Океан, ветры быстрые… – сказала она, глядя мне за спину.
        Я обернулся, и верно, от горизонта громоздились тёмными горами тучи и посверкивали молнии, освещая своими вспышками их густо-синие внутренности. А Аяя уже упорхнула, если можно так сказать, я полетел за ней, откуда мне знать, где тут её дворец. Найти, разумеется, несложно, остров невелик, но для чего искать, когда хозяйка сама приглашает.
       – Я вовсе не хозяйка, – довольно сказала Аяя, когда я выразил ей восхищение изумительной красоты белокаменным дворцом.
       Дворец был выстроен на возвышении, так что из проёмов, выходящих на галерею, идущую вдоль всего здания, и придуманной, чтобы дворец не перегревало солнце. На все стороны света здесь был виден океан, даже гора не загораживала его и, казалось, что паришь над его синими водами. Я смотрел на него, завороженный, пока Аяя переодевалась или причёсывалась, не знаю уже, что именно она делала, но за это время я обошёл кругом по галерее её великолепное жилище, которое здешним чёрно-смуглым низкорослым жителям представлялось чертогами Богини без сомнения. Арки и колонны казались невесомыми, почти как в Элладе, и мрамор здешний был изумительно белым с желтоватыми прожилками песчаника, а сад вокруг дворца с высокими пальмами и иными деревьями с большими листьями как вёсла или опахала. В саду устроены пруды, фонтанов не было.
      – Здесь водопровод природный, – сказала Аяя. – С горы во все стороны стекают реки и ручьи, видимо там бьют ключи, потому что снежной шапки на ней нет, значит, больше воде браться неоткуда. Тот, кто задумал этот дворец, позаботился о том, чтобы забрать несколько ручьёв в трубы и провести их во дворец. Есть помещение, где, когда необходимо, зажигают горелки и вода в трубах нагревается.
      – Умно, – сказал я, разглядывая её.
       Когда она вошла, я сразу почувствовал, и, не услышав шаги, нет, я почувствовал присутствие, так её много в моей душе, как бы я ни гнал её все эти столетия. И аромат её повеял ко мне, хотя я был в десяти шагах или больше, а дворец был полон запахов моря и тропического сада, но аромат и тепло её кожи, нагретой давеча на солнце, тонкий и такой близкий, волнующий, я не почувствовать не мог, он оживлял меня, благодаря нему я осознал, что я, наконец, не грежу, что я она рядом, вот она. Она опять в моей жизни…
       Я смотрел на неё, немного изменившуюся с нашего возвращения, теперь она не была похожа на сбежавшую принцессу, теперь передо мной юная королева. Волосы ей заплели в свободную косу, перевили белыми и золотыми шнурами, золотыми заколками подняли на висках, а платье на этот раз из розоватого тонкого шёлка, пошитого примерно так же, как и прежнее, не стесняющее движений и скрывающее всё тело и даже руки, только изумительную талию подчёркивал снова, подобный утреннему, шнур, но с длинными кистями, украшенными самоцветами. На туфельках тоже посверкивали самоцветы. Других украшений Аяя не надела, не носит их здесь или нарочно не надела, потому что я в гостях, а она не хочет для меня украшаться, мне неведомо, спросить я не решился. Но решился спросить, чей же тогда этот дворец.
        – Орсега, – без обиняков ответила Аяя.
        – Так он знает, где ты?! Я считал…
        – Думаю, догадывается, – ответила Аяя. – Но Орсег не бывает здесь, если ты это хотел знать. Нет, я не видела Орсега дольше, чем тебя. Я не видела никого из предвечных или других людей, кроме местных жителей.
        – Как же ты попала сюда? На самолёте не долететь, если только использовать двигатель, который я придумал, – удивился я.
        – Ты так прилетел? – она взглянула на миг, заинтересованно.
        – А… нет… я… – мне не хотелось признаваться, с Чьей помощью я оказался здесь.
        Но она догадалась сама.
        – Хорошо, что не лжёшь хотя бы в этом. Сюда не долетишь не потому, что это далеко, а потому что скрыто ото всех. Поэтому здесь не бывает Орсег, он просто не видит свой остров. Проклинает, должно быть, воровку, – сказала Аяя садясь сама и приглашая меня за большой и красивый, изящно вырезанный стол и стулья, за белую бранку, на которой стояли изумительной и древней работы блюда и кубки. Ясно, отчего древние, доступа сюда купцам нет.
        – Никто не проклинает тебя, Яя, – сказал я.
       Я не стал говорить ей, что Орсег не только не проклинает, но тщится найти, как и Эрик, вовсе не для того чтобы как-то мстить или обижаться за отнятый остров, но в надежде добиться её расположения. Так я правильно узнал это место, здесь они и были с Орсегом то время, когда он похитил её после битвы. Меж тем она ответила, чуть поморщившись:
        – Ох, не лги. Ты проклинал точно. Уж если прилетел, с Его помощью добрался, точно ненависть двигает тобой и она невиданной силы.
        – Нет, то совсем не ненависть, ненависть ослабляет, я просто не дожил бы до сего дня, ежли бы ненавидел тебя…
        Она лишь пожала плечами, показывая, что её не трогают мои слова и признание, которое пряталось за ними. На столе яств было немного, в основном фрукты, лепёшки, запеченный на вертеле козлёнок, в высоких золочёных, ан-нет, золотых, кувшинах, соки из местных фруктов и вода.
      – Извини, Арий, гостей не ждала, Тот, Кто приходит навещать меня здесь, не обижается на простую пищу.
       – Кто это навещает тебя? – удивился я, только что говорила, что не видала никого всю тысячу лет, а выходит…
       – Тот же, Кто помог и тебе добраться в моё тайное убежище, – сказала Аяя, посмотрев мне в лицо, но, похоже, что не в глаза, а куда-то на лоб.
       – Зачем ты принял Его руку снова, Арий?
       – Зачем приняла ты?!
       – Я умерла, а мёртвым всё едино…
       – Перестань, – поморщился я, я не могу уже слышать о том, что она умерла.
       Аяя лишь пожала плечами, будто говоря: «как хочешь». Она никогда не была так холодна со мной, никогда не смотрела в сторону. Быть может, это оттого, что теперь Он её частый гость.
        – Ты стала Его любовницей? – спросил я.
        – Только это и интересует тебя? – криво усмехнулась она. – Нет, Арий, этого не потребовалось. Он является беседовать со мной, развлекая себя этим.
        – Значит мы оба снова с Его власти.
        – Не «мы» и не «оба», зачем ты это сделал теперь не ведомо, да меня и не занимает это вовсе. А почему я, я уже ответила. Так ты пошто явился, ежли не мстить?
        – Дай хотя бы угоститься после дальней дороги, – усмехнулся я.
        – Не думаю, что ты потратил на неё много времени, помниться во времена службы Его сестре и Ему самому, ты мог перемещаться в любые точки мира, как Вералга в мгновение ока, правда тогда у тебя были крылья для очаровывания и устрашения людей. Теперь Он просто перенёс тебя сюда сам… Впрочем, угощайся…
         – Благодарствуйте, хозяйка – улыбнулся я позволению поесть.
       Я был растерян, я никогда ещё не видел её такой, и теперь понимал, какой любящей и нежной она всегда была со мной, а я даже не замечал этого прежде... И поняв это, я растерялся, не зная, как мне приступить к делу. Снова заговорить о том, что я чувствую, так она не даёт и слова вымолвить о том. Так что я решил впрямь поесть, размышляя при этом, как говорить с ней и как убедить её вернуться в наш мир.
       Козлёнок был очень вкусен, видимо мясо выдерживали в молоке и каких-то местных травах, потому что оно было исключительно нежным и ароматным. Лепёшки хрустели зажаристыми корочками, хотя сделаны были не их пшеничной муки, а скорее из маиса или какого-то подобного злака, сок интенсивно розового цвета тоже понравился мне.
       Пока мы угощались, Аяя, надо сказать, почти не притронулась к еде, за окнами потемнело, ветер стал свистеть и завывать, влетая под арки галереи, засверкали молнии, вскоре зашумел и дождь, когда громом словно разломило тучу. Действительно быстро тучи пришли от горизонта, казалось, доползут только к ночи.
       – Не бойся, это обычное дело здесь, весна наступает, – сказала Аяя. – Ураган не страшен дворцу, и не страшен острову, берег отделяет от океана коралловый риф, волны разламываются там, ещё на подступах.
       – А ветер?
       – Несколько деревьев может сломать, крыши у домишек может сорвать, но не более. Если слишком похолодает от ветра, уйдём вглубь дворца, там всё предусмотрено для такого случая.
       – Да я и не боюсь… – сказал я, хотя, признаться, было не по себе, особенно при воспоминании, что кроме вот этой бури над нашими головами, сам остров это суть вершина вулкана, захочет извергаться, всему конец тут… как прикончил другой вулкан нашу долину. И будто в ответ моим мыслям, земля словно содрогнулась. Но, похоже, мне показалось, земля просто не держит меня сей день...
        – Поздоровы ли все? – спросила Аяя. – Как Эрик?
        – Яй, все здоровы, но сильно обеспокоены мыслями о тебе, о том, что ты так безвестно пропала.
        – Я не пропала, Арий, я уже говорила, я умерла. Так всем и передай, тем, кто беспокоится, ничего иного.
        – Я этого говорить не стану, это ложь, я не стану лгать о тебе.
        – Это чистая правда. Я никогда не вернусь в обычный мир.
        – Ты наказываешь меня, я понимаю. Я всё понимаю… и ты права в этом… Но неужели одиннадцати веков наказания недостаточно за две сотни лет ошибок и заблуждений.
       – Никто тебя не наказывает, не выдумывай… – сказала она негромко и холодно. – Кто я такая, чтобы за что-либо наказывать великого Ария?.. Просто я перестала чувствовать что-либо, вот и всё.
       Гром сразу с двух сторон оглушил нас. Аяя встала и сделала мне знак рукой, следовать за собой. И мы двинулись через коридор, подобно той же галерее, но идущий внутри дворца так же соединяя все его помещения, и вошли в большой зал, открытый во внутренние помещения. Они были подобны внутреннему дворику, какому-нибудь итальянскому патио, но сверху была прозрачная крыша, по которой сейчас колотили струи дождя, а два этажа, открытыми галереями идущие вокруг, просматривались из середины полностью. Из чего такая крыша? Она сделана изящно, множество красиво и замысловато переплетающихся креплений удерживали прозрачные пластинки.
        – Это стекло, – сказала Аяя. – На склонах горы его много. Я их научила его собирать и варить. Нужна очень высокая температура, чтобы… чтобы потом из расплавленного стекла делать пластины для вот этой крыши или окон. А там оно лежит уже готовыми лепёшками… Так что, думается, мы тут на склонах вулкана.
        – Вулкан, да… Нашу долину уничтожил вулкан прошедшим летом, – сказал я.
        – Как?! Нет больше… – воскликнула Аяя, на миг становясь прежней.
        Но тут же словно опомнилась и добавила:
        – Что ж… странно, что только теперь.
        – Для меня она погибла, когда оттуда исчезла ты.
       Но Аяя лишь покачала головой:
        – Она погибла раньше, когда остыла твоя любовь. Моя ещё боролась долго, пытаясь растолкать твою, оживить, разогреть. Но твоя становилась лишь мертвее с каждым годом, её разлагающийся труп отравлял нам души.
       – Прости меня… прости! – я шагнул к ней…
     …как он не понимает… как не понимает, что каждое его слово камнем из пращи влетает в мою душу, разбивая там всё в кровавую кашу, болезненным эхом расходясь по ней, визжа в голове, срывая все струны в сердце. Ничего не понимает, жестокий человек, всегда думал только о себе… Я не могу смотреть на него, я чувствую аромат его кожи, тепло его тела даже на расстоянии, я каждый миг борюсь с желанием заплакав, броситься и прижаться к нему, почувствовать его в руках, его грудь и живот, прижатыми к моим, запустить пальцы в его волосы, целовать его милое лицо, чувствуя его дыхание на моей коже. Зачем ты явился, Арий?! Зачем?! Мне в моём покое и бесчувствии не жилось, конечно, но я не чувствовала боли…
      …Но она тут же отошла на несколько шагов, уходя в середину помещения, под самый купол крыши, слуги несли светильники со всех стон, тьма как ночью...
        – Я уже сказала тебе, всё прощено и всё забыто.
        – Да нет же! – воскликнул я, борясь с желанием броситься к ней, сжать её плечи, встряхнуть, заставить смотреть как мгновение назад, когда она узнала о том, что вулкан поглотил нашу долину. Но теперь не следовало этого делать, это только оттолкнёт её. – Не забыто, если ты здесь! Если ты прячешься, значит, не хочешь видеть меня, потому что обижена и злишься! Но пойми, услышь меня!
       – Ты ничего не слышал…
       – За то и поплатился… жить без тебя куда хуже, чем быть мёртвым. Послушай… я обезумел от ревности, Он каждый день, всякий миг нашёптывал мне… И… Орсег ещё являлся три раза в год… и улыбался тебе, а ты улыбалась ему…
        – Ты с ума, что ли, сошёл?! – возмущённо подняв брови, воскликнула Аяя.
        Опять страшно загрохотал гром, сквозь крышу вспышки молний были хорошо видны, освещая помещение, потому что казалось, что наступила ночь.
        – Конечно… конечно, я сошёл с ума. Я всегда был помешан на ревности, но… а тогда я… и всё Его шёпот, в любой день, ночь, всякий час…
        – Мне Он ничего не нашёптывает, – сказала Аяя, поводя бровями. – Надо быть хозяином себе, своему уму и сердцу.
        – Я не был… каким хозяином себе! Ты владела мной…
        – Ой, не надо! Я владела тобой... Ну а ты мной! Но я никогда не устаивала тебе ревнивых припадков!
        – Верно! – закричал я. – Верно, не ревновала, потому что ты никогда не любила меня так, как я тебя любил! Как я...
        – Всё! – вскричала она. – Хватит! «Любил»… то-то, что всё в прошлом. Всё, Арий, любил и забыл. Живи дальше. Я не любила, теперь тем паче не люблю, не хочу ни видеть, ни слышать, ни думать о тебе, ни даже имени и лица твоего вспоминать! Ничего не хочу!
      Снова одновременно с молнией страшно загрохотало и мне показалось, раскалывается крыша, и земля снова уходит из-под ног. От этих её слов не только уйдёт из-под ног земля, но и провалиться в Аид или в преисподнюю, как теперь говорят…
        – Перестань! – простонал я…
        – Я давно перестала. Зачем ты явился тащить меня из небытия. У каждого из нас свой путь. Мой больше не идёт по твоему. Хватит разочарований нам обоим…
        – Любовь не может закончиться, если она была! – воскликнул я.
        – Можешь считать, что не было! – покричала она. – Мне давно это безразлично...
         – Тогда незачем хоронить себя, если я так тебе безразличен, что мешает тебе жить среди людей, радоваться встречам с друзьями?
         – Я не хочу ничего и не потому что боюсь встретить тебя и не удержаться, и снова навязаться тебе, нет, просто я не чувствую ничего, а жить так… лучше не жить. Вот тут я и не живу. Всем спокойнее.
         – Я могу это понять,  – тихо сказал я, подходя ближе, потому что на расстоянии почти невозможно было расслышать друг друга из-за шума ветра, дождя и грома, всё чаше потрясающего небо. – Но всё же… пришло время вернуться, Яй.
        – Это время никогда не придёт.
        – Значит, ты ещё любишь меня и ночами видишь во сне…
       Ага! У неё сверкнули глаза, и румянец бросился в щёки, даже в виски. Видит! Всё правда! И любит меня, не могла разлюбить, я не могу, и она не могла, потому и спряталась, своей любви боялась, когда я стал…
        Но она вдруг вскричала:
        – Да! Вижу во сне! Как ты хватал меня холодными злыми руками, а после, словно испачкался, поднимался, и не глядел в мою сторону, столько было в тебе отвращения!
       – Да со стыда и не глядел! – закричал я ещё громче. – Со стыда такого, что хоть в колодец кидайся. Со стыда, что злость и безумие рвало мне грудь!
       – Нет! Не хочу! Не хочу слушать! Отойди… отойди! Отойди дальше!.. Ишь, липнет…
       И снова загрохотало, затрещала крыша. Аяя в страхе подняла голову, слуги и вовсе присели в ужасе, прикрывая головы. Крыша жалобно затренькала, подпевая гулу из-под земли.
       – Ты… слышишь это, Яй?.. – спросил я, понимая, что надвигается что-то, что отодвинет наш разговор.
       – Что?.. – спросила она, бледнея. – Крыша вот-вот лопнет…
       – Нет… не крыша… хотя и крыша… Но это из-под земли, слышишь? – спросил я.
      Она вздрогнула и посмотрела мне в лицо:
       – Д-да… а я подумала… что это… ноги… меня… ноги не держат… из-за т-тебя… а это…
       – Вулкан, Яй… – почему-то прошептал я, словно боясь его разбудить, но, похоже, поздно...
Глава 9. Сумрак, буря и новые люди
      Мне совсем не нравилось здесь: холодное море, мрачные тучи, клочками цепляющиеся за крыши домов наверху дурацкого острова, куда теперь мы не могли добраться, а я так и не бывал, в то время, как мои наставники ездили и встречались с другими, кого называли предвечными, и к числу которых, оказывается, принадлежу и я. Я то сомневался в этом, думая, что они ошиблись, то верил, потому что всё, что они вдвоём, вторя друг другу, поведали мне о предвечных и моих странностях, кажется, подтверждало это. А потом я снова начинал сомневаться. За тем и походили мои дни. А ещё я ходил по улочкам прибрежного городка, слушая разговоры прохожих, лавочников. И язык мне здешний, воркующий не нравился, и еда, всё безвкусное и блёклое. Как и девчонки… наши крепкие, губки румяные, малиной да сливками пахнут, а энти рыбами хладнокровыми. Одно слово тоска, уж пожалел, што облазнился на посулы прекрасноликой Вералги и сребролобого Викола. Оставался бы себе княжим конюшим, сытно жилось и к книгам доступ, егда угодно мне. А тут… 
       Я заскучал по родным местам сразу же, хотя поначалу казалось, это будет приключение, о каких только грезить такому как я. На деле, мы мгновенно переместились в эту странную местность, ни тебе долгого интересного путешествия с удивительными новыми местами, ведь я, окромя Нова Города, ничего не видел. А мы, хлоп, втянулись, словно в бутылочное горлышко, а после из неё выстрелило нас будто пробку из бутыли с забродившей брагой.
       Время тянулось невыносимо долго, это их серое море перестало радовать новизной, город тоже надоел, был он захудалый и грязный, помои тут лили прямо на головы и под ноги похожим, и я не мог справиться с брезгливостью, гулять по этим улицам. Только набережные и молы, далеко выдающиеся в море и были чисты. Но как стало штормить, ходить туда стало небезопасно, хотя восторг от огромных волн охватывал меня, и я искал возможность всё же наблюдать издалека.
       Какая-то девчонка, которой я приглянулся, поманила за собой, заметив мой интерес, мы забрались с ней в одну из башен собора, построенного на мой взгляд мрачно и грубовато, но зато из узких окон-бойниц хорошо было видно и море, и даже этот остров, на котором были Вералга и Викол, пока я оставался здесь. Они оставили меня, сказав, что всему своё время и мне стоит немного подождать. Ждать, так ждать, мы тута люди подневольные, согласился податься с ими с родных мест, так терпи теперь их порядки.
      И вот только мы поднялись на башню, и я вознамерился с высоты полюбоваться на громадные волны, разбивающиеся о молы и высокие берега, такого никогда мне видеть не доводилось, как девчонка, моя проводница, кинулась мне на шею обниматься. Конечно, что ей море это, выросла здеся, нагляделась, поди, на штормы и бури. Пришлось нацеловаться так, что губы да челюсти заныли, пока ей не надоело, и не отпустила полюбоваться морем. Ей-то казалось, что мы в высоты энти за поцелуями забрались, но мне не жаль, от меня же не убудет, хорошая сдобная девчонка, ротик пухлый, грудки как два зайчонка, одна радость потискаться.
      Правда на другой день она уж едва ли не о женитьбе заговорила, и я заскучал. Жениться, оно, конечно, дело хорошее, правильное, да только отец её, местный пекарь, сроду её за меня, чужеземного голодранца, не отдаст. Так что пришлось мне от честной девушки скрываться, чтобы не попортить её привлекательности для иных женихов, коли такие сыщутся.
       Надо сказать с девчонками я всегда сходился легко, сказывалось и сиротство, заставившее рано взрослеть и во всём рассчитывать на себя, и жизнь при княжом тереме с младенческих почти лет, а в подклети чадь не шибко церемонится, тем паче на конюшне. Рос я смешливым, белокожим да курносым, золотые кудри тоже были вполне завлекательны, а стал вырастать, да силы в плечи набирать, так и вовсе выдурился едва ли в красавца. Говорю, не скромничая, потому што достоинством красу не считаю, то Богом и родителями далося, не мною достигнуто али заслужено, в чём тут гордость? Вот как по уму али по добру стану человеком заметным, вот тогда и подумаю, задирать нос, ай нет.
      Мы тут дожидались кого-то, а после шторм на море отделил остров от побережья. Конечно, перескочить для Вералги труда не составило бы, но там не было всё того же или тех, кто-то ещё не прибыл. Поэтому Вералга и Викол всё же взяли меня в гости к Мировасору и его жене, обретавшимся здесь же. В гостях у них оказался и ещё двое предвечных, необычно смуглый и черноволосый большого роста человек, чистый бес с виду, как их малюют у нас и в книжках и на потешных картинках. И красавица из таких, что в Орде ханов рожают. Что она делала в энтих местах, подумалось мне, но тут же и скумекал: она же и не из Орды, должно, предвечные, они по всему миру обретаются. А чё им, когда так вот скачут: раз-два и в новом месте, и всё, начинай жисть по новой…
       – Эрбин считает, что должно нашего неофита всем представить, не дожидаясь Ария, познакомиться, дать ему время присмотреться, подумать, кого себе в наставники выбрать, – сказала Вералга.
       Это уже после обеда заговорили, здесь, у Мировасора кормили вкусно, запеченными поросятами, прошлогодними грушами и яблоками, пахнущими подвалом, варёной крупой, и сладким золотистым вином. Мировасор, видный мужчина с широким лбом, как у бычка и белыми бездельными руками, усмехнулся тёмно-красным ртом, будто он не светлое, а красное вино пил, сказал, сладко щурясь, как сытый кот:
       – Ну что ж, пускай с нас начнёт, а то, кто его знает, Ария нашего, тем паче Аяю, когда их Бог сподобит прибыть. Вот, Василевс, взгляни вокруг, здесь больше половины предвечных, что есть ныне на земле, вишь ли, с каждым годом всё реже родятся подобные нам. А завтра все на остров при помощи наших летучих подруг и отправимся. Никто из присутствующих не против?
      Арит, его жена или кем они тут все приходятся друг другу, ежли живут-то вечно, женятся али как? Так вот, Арит эта с черемными волосами, немного вертлявая, мне не понравилась, очень уж заглядывалась на меня, при муже как-то нехорошо выходило и остальные-то тоже не без глаз, поди, видют её сверкания. Это меня стесняло и делало общество этих людей не слишком приятным.
        – Коли Аяя явится, так он её и выберет, – сказала Арит, посмеиваясь.
       Тот, что был Орсег, вспыхнул зелёными очами и сказал весь оживляясь:
        – Ежли вернётся Аяя.
        – С Арием-то, – отмахнулась Арит, ломаясь. – Да она за ним как собачонка, куда угодно вернётся, хоть в самый ад.
        – При таких другах ад точно, тут и есть, – пробормотал Орсег.
        – Не будем ссориться, – сказал Мировасор. – Василевс – мужчина, а значит и посвящение не будет сложным делом. С женщинами сложнее.
        – Почему? – спросил я, выскакивая не к месту. – Токмо… не зовите меня Василевсом, я всего-то Василько-конюх, никакого касательства к древним царям византийским не имею.
      Сказав это, я опустил голову, окончательно смутившись и густо краснея, небось, и уши свекольные, запылали…
        – Ишь ты, образованный конюх ныне в Новом Городе пошёл, – усмехнулась Басыр. – Не смущай юношу, Мировас, и ты, Арит, не вихляйся, смотреть грешно, веди достойно званию предвечной.
        И обернувшись ко мне, она спросила, участливо и едва ли не ласково:
         – Ты много читал о нас?
        Эта будет похитрее Арит, вона как заходит, будто едва не матерински относится, а у самой на уме та ж похоть, что у Арит. Впрочем, нет, не та, чуть позднее я понял, Арит желает себя и прочих в красе своей утвердить, будто в ком сомнения есть, что хороша она, а Басыр на эти глупости плевать, она с дальним прицелом спрашивает, хочет понять, какие есть во мне ценные таланты, чтобы через привязанность к ней, которую постарается внушить мне, использовать в своих целях, для увеличения власти и влияния. Только Вералга не проявляла ко мне ни похотливого, ни вот такого, торговкиного интереса, что меня к ней привлекало, конечно, более чем к другим.
        – Немного читал, – сказал я, отвечая на вопрос Басыр. – Только то, что Викол давал мне.
        – Так много книг и не найдёшь, – усмехнулся Мировасор. – Те книги, что давал тебе Викол, прочесть могут только предвечные, обычные люди и буквиц могут не увидеть, али не распознают, как сложить их. Как мы понимаем все языки мира, так от прочих всех людей можем скрыть свои тайны. А есть одна книга, которую может почесть лишь тот, кому суждено ввести своего собрата предвечного в наш круг. А круг наш узок, как видишь… Впрочем, ты не всех узнал ещё, там, через пролив ещё несколько предвечных, всё люди необычные и сильные. Так что выбрать будет из кого. А здесь… вот Басыр – индийская Богиня, которой поклоняются и будут поклоняться ещё через тысячу лет. Арит – просто красавица, что тоже немалый дар. О Виколе и Вералге, думаю, говорить тебе излишне, ты сам их неплохо уже узнал. Я всегда считался мужем образованным и мудрым, но и я не без изъяна, – он усмехнулся, что придало сразу ему какой-то приятной человечности. – Но пока полагал, что я самый умный и прозорливый из всех, отдался греху зависти и едва не погубил всех предвечных… Вот Орсег, да, он у нас – Бог морей и океанов, не думай, самый настоящий, выберешь его, он много тебе чудес откроет…
        – Ох, Мир, пьян ты напился, что ли? – покачал головой Орсег, но беззлобно и даже усмехаясь.
        Вот Орсег мне показался из всех новых знакомых самым бесхитростным и потому приятным. Не знаю, как я показался всем этим людям, живущим не первую тысячу лет, это меня не слишком волновало, ведь не жениться же мне на их дочках, если я им равный человек, то и не важно, насколько мы нравимся друг другу, в одном дому нам не обязательно жить.
       Когда мы вернулись домой, Вералга, пришла пожелать мне доброй ночи и сказала:
        – Ты не смущайся, Василько, что смел был с ними, молодец, и что на сладкие взгляды и слова наших женщин не купился, тоже молодец, проглядливость и сметливость твою подтверждает. Днями слетаем и к Эрбину в гости. Там, в том доме, кудесники живут настоящие, поверь мне, не тутошним чета.
        – Об Эрбине я читал… он… – обрадовался я, и хотел сказать, что помню, что Эрбин сильнейший из всех, потому как обладает властью над здравием и жизнями людей. Вот уж, да так дар.
        – Да-да, и о прочих читал, – улыбнулась Вералга. – Викол постарался описать всех.
       – Значит и Аяя, что красоты небывалой и сияющей во веки веков там? – спросил я.
       Вералга засмеялась, потрепала меня по волосам:
        – Мальчишка ты совсем! Коли судьба тебе увидеть её, увидишь, но к ней не приближайся лучше, поверь мне, держись обычных женщин, красота её чудесна, но и горя принести может немало.
       – Да-да, я читал и о войнах, и… неужто из-за женских чар могут такие потрясения случаться?
      Вералга покачала головой, покрытой сложным жестким чепцом, по тутошной моде:
        – Нет, Василько, чары на то и чары, головы вам, мужчинам, кружить, мутить, войны и драки вы сами затеваете. А кто и что толкает вас, то ваше дело, ваших умов и душ. Женщины за то, чтобы новых мужчин в свои дома приводить, войн и походов не устраивают, вы же токмо затем и злато и власть добываете, чтобы и женщин присовокупить, как предмет величия… Послушай моего совета, выбирай наставника с умом, лучше мужчину, не женщину, эта связь сохраняется навсегда, захочешь ты быть связанным с той, кого давно не хочешь? С мужчиной узы дружеские, куда легче и чище будут. 
       Когда она ушла, я долго не спал, вспоминая все её слова, всё, что читал, что слышал от них самих и вот эти её речи, и всё пытался представить себе и Эрбина и Аяю с Арием, и удивительного Агори, строителя, способного в одиночку построить и разрушить целый город. И Рыбу, и Дамэ, которых обратила некогда Аяя, просто прикоснувшись своей любящим сердцем к ним. У каждого, кто был там, за проливом, была удивительная Сила, и если они поделятся ею со мной…
       Так что получается, я такой же, как Басыр, думаю, как бы выгоднее устроиться?..
       Не-ет, это как-то противно…
       Надоть сердце открыть, а ум и глаза закрыть, это самое правильное будет, так и открываются дары. Вот кто меня нашёл, тому и открывать мои Силы.
      Через пару дней мы отправились на остров, причём никаким не чудесным, а самым обычным путём, море немного успокоилось, и лодка довезла нас. Дом Эрбина был высоко на круто поднимающейся вверх улице, здесь было чище, чем на нашем берегу, казалось, что буря смыла с улиц нечистоты, возможно, так и было, а может быть, просто жителей здесь было намного меньше, потому и меньше грязи, и улицы мощены. Открыла нам не служанка, а высокая и очень крупная женщина с белёсым некрасивым лицом и Вералга и Викол радостно приветствовали её:
        – Рыба! Поздоровы ли?
        – Все здоровы, заходите! А ты, выходит, новый наш собрат? – усмехнулась она добрыми босыми глазами и протянула мне большущую руку с мягкой ладонью, однако пожала с силой не по-женски, крепко. – Как звать тебя, вьюнош, ишь, златовласый?
        – Василько, – с готовностью ответил я, Рыба понравилась мне сразу, словно она моя добрая тётушка, потому что и возрастом с виду она глядела старше и вечно молодой Вералги и других женщин, что я уже узнал. – Ишь ты, ласковое имечко какое, и сам ладный, ничего.
      Мы прошли в довольно большой зал, где разожжён был камин, горели и светильники, хотя и был день, но из-за туч и дождя было сумрачно, и свет был нелишним.
       – Обед скоро подадут, я слежу, остальные сейчас явятся, уж слыхали звонок-от ваш.
      И верно в зал вошёл красивый черноволосый человек, улыбнулся и подошёл ко мне, пожать руку, я сам догадался, что это Дамэ, по описанию в Виколовых книгах, однако о Дамэ написано было немного, думается, Викол сам мало знал о нём.
       – Добро пожаловать в круг тебе подобных, – сказал Дамэ.
       Он хотел сказать ещё что-то, но дверь открылась, и вошли сазу двое, вальяжный синеглазый красавец, казалось, корона на его челе, и маленький, меньше чем до плеча ему и даже немного плешивый, хотя и молодой человек с живыми карими глазами, не юркими, но зоркими и добрыми.
        – Гляди, молодец, какого юношу к нашим бегам прибило, – сказал синеглазый, ясно, что это Эрбин.
        – Да вижу, что ж такое, Эрбин, за несправедливость, все предвечные красавцы на подбор, один я неказист – покачал головой Агори, потому что, конечно, это был он.
        – Зато один ты молодец и есть, остальные так… Здравствуй, вьюнош, – Эрбин улыбнулся, улыбка у него хорошая, лучше его слов, немного заносчивых и гордецких. – Ты, стало быть, на Руси родился? Мы да-авно не бывали, да, молодец? – сказал Эрбин, с интересом разглядывая меня, пока пожимал мою руку.
        – Там вечный снег, как на вашем Байкале, – сказал Агори.
        – Вовсе это не так, нет лучше и прекраснее земли, чем наша. А то, что зимы снежные, так то лучче, чем здешние-то: хмарь да сырость, насморк один. А уже вёсны и лета в наших краях – чудо и райские радости, как нигде! – сказал я.
        – Вот так, понятно, молодец! – захохотал Эрбин.
        – А назад-то вернёшься?
        – Конечно!
       Эрбин хлопнул меня в плечо.
        – Так что, познакомился, говорят, с прочими-то предвечными? И как они тебе? – сказал он.
        – Невежей я был бы, великий Эрбин, коли ответил бы на твой вопрос.
        – И снова хорошо сказал, – улыбнулся Эрбин. – Вот только великим не кличь меня, я никакой не великий, такого ж росту как вот и ты, и нечего мне величин приписывать.
       Да, Эрбин понравился мне, хоть и держал он голову немного слишком высоко и говорил покровительственно со всеми, кроме Вералги, но чувствовалось, что это в нём прирождённое и неслучайное, царское происхождение и воспитание навсегда впечаталось в него, он всё время будто держал корону на челе.
       И за столом здесь было так же вкусно, но куда более приятно, чем намедни у Мировасора. Здесь никто не прикидывался и не очаровывал меня нарочно, все вели себя так, словно я был здесь всегда, если разглядывали, то так, что не вызывали во мне неловкости, а будто бы с одобрением и удовольствием, как, должно быть, в семье смотрят на внука от любимой дочки, наконец посетившего дом деда с бабкой. Не было у меня ни родителей, ни деда с бабкой, но мне казалось сейчас, что семью я обрёл.
      Величайшая сила у Эрбина, если верить книгам Викола, мне вовсе не верилось, как и во всё остальное, такими обычными казались все эти люди. Такими же, как все прочие, и они могут всё то, о чём пишет Викол?.. Но ведь и я кое-что могу, а кто с виду это скажет?..
      – Что ж, от Ария нет вестей? – спросила Вералга перед уходом.
      – Нет. Но ведь время у нас есть, успеется, поди, до лета – ответил Эрбин с улыбкой, но в голосе просквозила странная грусть. Почему? Но, прощаясь со мной, Эрбин сказал с искренней улыбкой: – А ты в гости наведывайся к нам, Василько, можешь и без Вералги с Виколом, мы тут ребят не забижаем, сами расскажем о себе, без книжек вручих Виколовых.
       Викол возмутился было, но Эрбин лишь посмеялся над этим:
       – Шутейно я, не серчай, Викол, – но снова грусть пролетела в его лице и при этих словах.
      Я спросил Вералгу по дороге домой об Эрбине и отчего это он вроде и весел, а на деле печален.
        – Это… показалось тебе – сказала Вералга. – Он... женатым привык, а днесь холостой, оттого и тоскует.
        – Пошто лукавишь, Вера? – покачал головой Викол, оборачиваясь, в ответ на эти слова, занимался дождь, и мы натянули капюшоны у плащей. – Вот и верь после женским словам… Арий отправился за Аяей ныне, она вишь ли более тысячи лет отсутствует в нашем кругу, а это не по нашему закону, ты его тоже читал. И посвящать нового предвечного тоже положено, сообща собравшись. Так что двойное дело у Ария, и привести Аяю для твоего посвящения, и для наказания, потому что закон предвечных нарушать нельзя.
        – И отчего назола у Эрбина? – всё равно не понял я.
        – Аяя – жена Эрбина.
        Я опять не понял, я знал, что Арит жена Дамэ, что никак не мешало ей быть наложницей или союзницей Мировасора, и никто не тосковал.
         – Тому ведь много тысяч лет и… Тогда почему не Эрбин поехал за нею? И вообще, почему она где-то, а не с мужем?
         – Вот потому я и говорила тебе, Василько, с Аяей будь осмотрителен, она застревает в сердце, как заноза, но счастья не приносит никому, – сказала Вералга, Викол посмотрел на неё, но ничего не сказал.
Глава 10. Всех!
        – Вон! Вон, на волю надо! – крикнул я, слыша, как потрескивает стеклянный купол крыши, вот-вот лопнет.
        – Куда на волю, погляди, что там!
        – То, что там, вот-вот будет здесь, а нас ещё и завалит! Бежим! – я хотел взять её за руку и потянуть к выходу, но она отступила, не позволив.
        – Куда бежим?! Куда бежать?! Из-под крыши уйдем под своды, кровля здесь обрушится и ладно, нет морозов тут, поди, дождёмся пока…
        – Чего дождёмся?! Ежли вулкан проснулся…
        – С чего ты взял, что проснулся?!
        – Земля дрожит!
        – Кажется нам! Ураган!
        – Чёрт! Упрямая какая! Зальёт здесь лавой, будешь знать!
        – Да мне всё одно! Никуда я с тобой не пойду! Мой остров, коли погибать, так тут и стану! Вместе с моими людьми. Куда им-то бечь, коли и верно вулкан?
        – Ты ума лишилась?!
        – Лети отсюда, спасайся! Зови своего названного отца, Он унесёт тебя невредимым, так что и волосы под дождём не намочишь!
       – Что ж ты говоришь-то!..
      Земля снова закачалась под нами. Аяя дала знак всем слугам, стоявшим возле колонн, уйти из-под крыши. И вовремя, затрещала, и жалобно тренькнув напоследок, разбилась крыша, осколками рухнула внутрь. Сама едва успела отскочить, и то я дёрнул её за руку, оттаскивая за собой под арку. Нас окатило осколками, втыкаясь в кожу, в волосы, запутавшись в складках одежд. Мы пригнулись, сжимаясь, пытаясь уберечься, но нас поранило. Я прикрыл Аяю собой, но она тут же оттолкнула меня, отпрянув и выпрямляясь. 
        – Не смей хватать! И касаться не смей! Ишь, привык! – огрызнулась она, отскакивая от меня в угол этой то ли горницы, то ли алькова теперь, когда в середине тоже лил дождь, было неясно, что это за помещение. Из мелких порезов заструилась кровь, у меня, думаю, тоже, я чувствовал, как саднило кожу. Дождь, устремившийся внутрь через разбитую крышу, заливал пол.
        – Идём наверх, – сказала Аяя, показывая на лестницу. – Сейчас воды тут будет по колено…
        Мы поднялись выше, за нами бежали и слуги. Снова загудело под землёй, и сотряслось всё здание.
        – Яй, не будь безумной, – постарался спокойно сказать я. – Если здание рухнет, всех погребёт…
        – Я сказала, убирайся! Я с острова ни ногой!
        – Да ты дура, что ли?! – заорал я, хватая её за плечи.
       И тут же получил острым кулачком в лицо, прямо в подбородок.
        – Ещё раз тронешь, ударю по-настоящему, зубы выбью, сможет тебе Эр новые вставить?! – прошипела она, и скривилась от боли, потирая ушибленный кулачок.
      Я отпустил её. Дождь заливал дворец внизу, заполняя водой. Поплыли деревянные скамейки, стульчики и прочие плавучие предметы, всевозможные красивые штучки со всех концов мира, собранные сюда когда-то его строителем или подаренные Тем, Кто посещал Аяю здесь…
      Она отвернулась к группке слуг, жавшихся дуг к другу, и простерла над ними руки:
        – Не бойтесь, не бойтесь! Никто не погибнет, – сказала она.
       Они закивали, падая на колени перед своей Богиней.
        – Ты поэтому не хочешь улететь? Потому что они считают тебя Богиней? Но когда вы все тут погибнете, то не останется ни Богини, ни тех, кто поклонялся ей.
        – Богине эти люди как дети, а мать не бросает своих детей, – ответила Аяя, как ни в чем, ни бывало.
       Она, конечно, права, но мне хотелось придушить её сейчас за это упрямство, особенно, когда она сказала дальше, по-прежнему глядя вниз на то, как гибнет её чудесный дворец.
        – А тебя никто здесь не держит, Арий Кассианович, лети отсюда, спасай свою шкуру! Великолепную и бессмертную.
      Но тут я услышал Его смех за спиной. Я обернулся, обернулась и Аяя. Диавол сидел на столике, положив ногу на ногу, в красивом человеческом обличье, мне Он давно чудовищем не являлся, а ей тем паче…
        – Что, Арий, не соглашается? На грудь не кинулась тебе, как ты рассчитывал? Думал, сидит и ждёт, когда ты явишься? – захлёбываясь от удовольствия, захохотал Он. – То-то, моя любимица, я всегда говорил, из любого из вас всё душу вынет, вымотает. Красой одной кого удержишь? Силой духа, богатством сердца – дело иное.
       Аяя посмотрела на меня и сказала Ему:
       – Почему Ты позволил ему явиться? Обещал никого не впускать сюда!
       – Так я и не позволял, – Диавол пожал плечами, сделав невинное лицо. – Одно дело, позволить кому-то явиться и досаждать возлюбленной, иное – выполнить просьбу сына. Обижаться не на что, Аяя. Отдалась бы мне как положено, так я подумал бы тебя слушаться али моего сына. А так… не хотела познать меня вполне, впустить, что ж, и я имею право отступить от клятв.
        – Я не клялась Тебе.
        – Верно, не клялась, я не просил клятв, так верил, из моей к тебе любви.
        – Ох, как Ты ловко лжёшь, Лукавый, – покачала головой Аяя. – Ты о любви не знаешь ничего.
       Он усмехнулся, качая головой, игриво сложив руки на груди.
        – Ну пусть так, из моей склонности к тебе, скажем так, моей к тебе слабости.
        – Забери отсюда Ария и не позволяй ему больше являться ко мне. Нечего ему ловить больше в моей воде, мои воды пусты и безжизненны.
        – То сама скажи ему, он перед тобой, – пожал плечами Диавол.
        – Он меня не слышит, хватает руками…
        – Хватает? – засмеялся Сатана. – Хочешь, отсушу ему руки? Хочешь ноги? Может, член? Что больше обидело тебя?
        – Ты что городишь-то? – отшатнулась Аяя. – Своего сына…
        – Прикажи, Аяя, и Арий поплатиться за каждый день, который ты вспоминаешь с тоской и болью разочарования. Прикажи, что хочешь, то и сделаю с ним, – ласково улыбаясь и щуря большие глаза разного, голубого и зелёного цвета, проговорил Он, почти промурлыкал. Посреди бури и сотрясания земли это выглядело чем-то странно чужеродным.
         – Меня не спросишь?! – с возмущением воскликнул я.
         – А я выбираю ныне, кто мне ближе, – он поднял брови, играясь. – Что ты мне можешь дать, Арий? А она ещё кое-что может…
         – Ах ты!.. – я хотел кинуться на него, но ноги будто приросли к полу.
         – Люцифер! – крикнула Аяя. – Не зли его напрасно, просто забери отсюда и отправь восвояси. Спаси от нашей бури, а я уже как-нибудь переживу здесь этот шторм с моими людьми.
        Диавол посмотрел на меня.
        – Не хочет тебя, летим? Там, на Мон-Сен-Мишеле, уже заждались тебя, – Он явно прикидывался, подзадоривая меня или проверяя, не знаю.
        – Я не оставлю её здесь, – сказал я. – Вулкан проснулся, остров погибнет.
        Сатана захохотал.
        – Конечно, погибнет! Тебе что за дело до кучки туземцев и девки, которая тебе даже не жена и тыщу лет уже никто. Забудь её, Арий, тем более что она забыла тебя. Неблагодарная, не оценившая твоей любви, всегда неверная, всегда себе на уме, на что она тебе?
        – Хватит! – рявкнул я. – Спаси нас обоих!
       Диавол тут же перестал смеяться, глаза сверкнули льдом.
        – Хватит так хватит, – выпрямляясь, сказал Он совсем другим голосом. – Но без её согласия я не могу её коснуться, ты же знаешь. Никого и никогда, пока сами не попросят.
        – Аяя, вулкан…
        – То не вулкан, – сказал Сатана, холодно сверкая глазами. – Это землетрясение. Оно раскололо риф, что оберегал остров, и опускает дно, наклоняя его, так что волны теперь нарастают, и этот вулкан затопит скорее, чем он проснётся, если только подземные толчки не расколют его. Этот остров смоет своими волнами океан в течение ближайших суток.
       Аяя побледнела и отвернулась, хмурясь.
        – Это Ты устроил? – спросил я Диавола.
        – Да ты что, Арий? – хохотнул Он. – Разве я властен над землёй, океанами или ветрами? Этим управляет только Бог. Если Он решил, что острову пора погибнуть, стало быть, так тому и быть.
        – Пусть меня возьмёт жертвой за всех этих людей! – воскликнула Аяя.
        – Кто? Бог? – удивился Сатана. – Бог не берёт жертв.
        – Как не берёт? Всегда можно отдать себя за другого.
        – Ты не в лавке и тут менял нет. Что ты такое для Бога? – усмехнулся Диавол.
        – Значит, спаси Ария.
        – Никуда я без неё не полечу!
        – Тьфу ты! – досадливо воскликнул Диавол, поднимаясь, совершенно нагой, как обычно. – Опять завели ту же песню! «Не люблю, не хочу», а жизни свои вечные кладёте… Надумаете что-то толковее пререкательств, зовите.
        И пропал.
        Мы с Аяей переглянулись было, но внизу в проёмы арок ударила волна, сотрясая стены и заполняя нижний этаж.
         – На крышу! – крикнула Аяя. – Оттуда на гору перелетим, и…
       Мы побежали, причём она впереди подталкивала своих слуг, поднимая тех, кто спотыкался.
         – А остальные, Яй? Остров гибнет!.. И… зачем ты позволила Ему подойти так близко к себе?
         – Тебе можно, а мне нельзя?! – задиристо покричала она.
         – У, дура! Дура какая! – срывая голос от злости, прокричал я. – И мне нельзя и никому, я токмо…
        – Дак и я «токмо»! – покричала она. – Мне было или к твоей дорогой Госпоже Смерти отправиться, а Она для меня приготовила много «приятного», как тебе известно, или принять Его помощь.
        – Это Их сговор… Их уловки… – выдохнул я, когда мы выбрались на плоскую крышу, что вполне надёжно укрывала по периметру дворец, центральная стеклянная часть повалилась, теперь ясно, отчего она разбилась, ветер не виноват, это смещение почвы заставило треснуть и сломаться хрупкую конструкцию.
        Вода с крыши мощными потоками сливалась по водосточным желобам по углам здания, но всё же набиралась быстро, и мы стояли почти по щиколотки в воде. На горе было уже много людей, пестрые точки во множестве облепили склоны, и всё бежали, и бежали, поднимаясь снизу, насколько мы могли разглядеть в пелене дождя.
       А внизу творилось страшное: громадные волны, каких мне никогда не приходилось видеть, набегали на берег и прокатывались вглубь острова, размывая домишки, посевы, сады, всё, что было цветущим островом всего… сутки назад…
        – Яй! – я тронул её, в ужасе взирающую на происходящее расширенными от ужаса глазами.
       – Я не брошу их! – прокричала она, не забыв вырвать локоть из моей руки. Мокрая ткань зацепилась за мои пальцы и порвалась, обнажая её кожу. Кровь от царапин размывала вода, добавляя розовых разводов в нежный цвет её платья, волосы липли к коже на лбу и на шее.
        – Да не бросай! Попроси Его спасти всех! Всех! И нас и их! Попроси Его! Он послушает только тебя!
       Она смотрела на меня несколько мгновений, струи дождя сбивали ей взгляд, ударяя по ресницам, стекали каплями с носа, с подбородка целым водопадом. Платье облепило её тело, и сквозь мокрую ткань она стала будто вовсе обнажённой.
        – Люцифер! – крикнула Аяя.
        – Да здесь я, чего орать… неужто далеко отлечу от вас, – Он тут же проступил, словно сгустившись из дождевых струй. – Ты и шёпотом и даже мысленно можешь звать меня, моя радость, я услышу.
       Дождь тут же намочил и Его, струйками стекал по его гладкому телу, по лицу. Он отёр его рукой и сплюнул.
        – Не могла под крышей надумать звать?.. Ну так что? Куда летим? Сразу в Нормандию или… может, в какое красивое теплое место, таких много на земле, предадитесь любви…
        – Спаси всех! – сказала Аяя, глядя на Него.
        – Да ты что? Так… напрягаться, что я тебе, Ивус? И он того не мог, как бы ныне не расписывали его «современники» и «апостолы».
        – Или спаси всех, кто на этом острове, перенеси куда-то, где можно будет жить или мы все тут погибнем.
       Диавол посмотрел на меня. Я развернул ладони, пожимая плечами:
        – Я без неё никуда.
        Он сплюнул со злостью.
        – Чтоб вам, решили мне крылья обелить? Так мне того не надо! Выслуживаться не собираюсь!
        – На Твои крылья мне плевать, Люцифер, и Арию, думаю, тем паче. Но на людей вот этих не плевать. Если Тебе мы нужны, спасай всех.
       Он, прищурившись, смотрел на неё, обошёл вокруг, нахально разглядывая вот такую, почти нагую.
        – Что я за это получу? Это получу, наконец? – он кивнул ей пониже подбородка. – Ни разу я тебя обольщать не пытался и не приставал за столько лет, не то, что твой прекрасный Арий… ценить должна отношение. Так что, получу?
        – Ещё чего! – дерзко ответила Аяя, ничуть не смущаясь Его наглого взгляда, будто ощупывающего её. – Это не продаётся. Мы живы будем, вот, что получишь, что Тебе оттого, что мы попадём к Твоей Сестре?
       Он усмехнулся вкривь красивым чувственным ртом, останавливаясь перед ней.
        – Хитрая… хитрая и наглая, проглядливая Богиня Любви! – поцокал он языком, смакуя каждый звук этих слов. – Знаешь на чём подловить меня… ладно, будь по-твоему…
         – Учти, я точно знаю, сколько людей живёт на этом острове! – крикнула она Ему.
       Он обернулся, качая головой, словно сокрушаясь её недоверием, но какое доверие к Отцу лжи?..

        – Что скажешь об этом парнишке, молодец? – спросил меня Эрбин о вчерашнем нашем госте юном русиче, которого привели Вералга и Викол, и который по их утверждению новый предвечный.
     Я пожал плечами:
        – Не знаю, Эрбин, по мне парнишка как парнишка, ничего особенного в нём нет.
        Сей день снова зарядил дождь, море поднялось приливом и новым штормом, и теперь заливало нижние улицы, лодки подняли повыше, чтобы не смыло. В камине потрескивали дрова, Рыба принесла нам согретого с сахаром и травами вина, Дамэ куда-то отправился из дома и непогода ему не помеха. Рыба ответила на вопрос об этом:
        – Кто-то должен припасов в дом принести. Меня от этого избавил в ненастье, исполать ему. Пару слуг взял с собой.
        – По мне так обычный парнишка, как там его, Ивашка?
        – Василько, – поправил Эрбин, смеясь, и отставил кубок с питьём. – Ох, опьянел я совсем, много вина Рыба в свои сбитни льёт, не люблю я…
       И верно, он раскраснелся, и смеялся, щуря масленые хмельные глаза.
       – Может, он и не предвечный никакой. А?
       – Да нет. Ошибки не может быть, ни Вералга, ни Викол тем паче не ошиблись бы, они скоропалительно ничего не решают. Пригляделись, должно быть.
        – Ну, ошиблись, с кем не бывает, – сказал я.
       Настолько мне было странно поверить в то, что этот вчерашний светлолицый юноша может оказаться подобным мне, да что мне, Миру, или вот Эрбину, хоть он и откинулся сейчас головой на высокую резную спинку своего кресла и выглядит таким обычным, утомлённым немного человеком.
       – Ошиблись, просто приглянулся он им, славный юноша, можно понять… Разве не бывает такого? Вот у тебя не бывало, что казалось, вот какой человек необычный, одарённый, должно быть предвечный, как я?
        – А у тебя бывало? – спросил Эрбин, повернув голову.
        – У меня?.. нет…
       Эрбин сказал со вздохом:
        – У меня наоборот бывало, что я под самым носом предвечных не опознал, и не одного, а двух. И притом, что видел их ежедневно несколько лет кряду. Так-то, молодец.
        – Не может быть.
        – Очень даже может. Как же, разве мог я вообразить, что кроме меня, исключительного во всех отношениях, да моего брата, могут быть ещё какие-то предвечные. А Вералгу мы в то время считали умершей. Не разглядел, даже и не подумал.
        – Кого это? Или их нет уже?
        – Есть, как не быть… – сказал Эрбин. – Один – это Викол, он лет тридцать во дворце жил царском, я не заметил даже, что он не меняется слишком, его жена состарилась и умерла, а он был всё такой, седовласый, но при том вот с этими молодыми ясными глазами.
        – А другой кто?
        Эрбин отвернулся, и вздохнул снова.
        – Кто… Аяя. Но о том не спрашивай ничего.
        Мы никогда с ним не обсуждали Аяю, ни прежде, ни теперь. Я, как и все знал, что она его жена, но всего, что было, что происходило, а может быть, и теперь происходит между ними, не знал ни я и никто. У Рыбы и Дамэ я любил выспрашивать об Аяе, и они рассказывали много и с удовольствием, но то всё были дела много-много сотен и тысяч лет давности, но туда никогда не вписывался Эрбин и даже Арий, взаимоотношения братьев и Аяи были за пределами видимости кого бы то ни было. И для всех были загадкой. Мы знали только то, что видели своими глазами, что все эти трое готовы жизни положить друг за друга, а кто там и как, и почему жена одному всегда оказывалась вместе с другим, никто не понимал, и уже давно не обсуждали. Когда пару раз об этом заходил разговор в доме у Мировасора, всё оканчивалось одинаково: Арит начинала шипеть от ненависти к Арию, а вместо упоминания имени Аяи, закатывала глаза, словно ей невыносимо было терпеть эту бесстыдницу на той же земле, где обреталась она сама. Мировасор только посмеивался на это, но когда я спросил его, он ответил очень просто:
        – Агори, это просто тупая бабья зависть и ничего более.
        – Как же так? Ведь Аяя некогда сделала её предвечной, – удивился я.
        – По-твоему это большое счастье, Агори? – невесело усмехнулся Мировасор.
       Вспомнив сейчас тот разговор, я удивился, как мало я знаю об Аяе. Об Арии намного больше, хотя рядом мы с ним были в Кеми совсем недолгое время, но я успел хорошо изучить его, и его характер, и особенности его даров.
        – Это тебе так кажется! – засмеялся Эрбин на это. – Поверь мне, мой брат всегда полон загадок и неожиданностей. То у него новые способности откуда-то берутся, то он с самими Сатаной свяжется… Нет, Ар не устоявшаяся река, это вечно мечущийся горный поток, прокладывающий себе новые пути в самых неожиданных, а иногда и невозможных местах. Там, где никто никогда не пройдёт, где никто и не подумает… Он тот, кого стоит всегда уважать и бояться.
        – Бояться? Ты боишься его?
        – Боялся бы, будь между нами всё иначе.
        – Ты о том, что один умёт, умрёт и другой?
        – Нет… – мягко улыбнулся Эрбин. – Не потому мы не убили дуг друга, хотя и хотелось иногда. Просто… мы друг друга слишком любим. Никого нет ближе ни для меня, ни для него…
         – Отчего же вы не встречались последние тысячу лет? Ты нарочно избегал встреч? – спросил я, удивляясь.
         – Не спрашивай.
         – Из-за неё? Из-за Аяи?
      Эрбин посмотрел на меня строго, глаза блеснули тёмно-синим льдом.
        – Нет… Я же сказал, не спрашивай.
       Но потом, смягчившись, он добавил:
        – Ты ведь не досужий сплетник, как эти бабы из дома Мировасора, зачем обсуждать это?
       Шумя тяжелыми шагами по коридору, вошла Рыба.
        – Пора снедать, – сказала она, поглядев на нас. – Что загрустили тут? Хмарь в окна лезет? Так надо светильники запалить. И веселее будет.
       Мы пошли за Рыбой, довольные, что можно развлечь себя едой и новым разговором с Рыбой и Дамэ. Дамэ был радостно возбуждён и рассказывал, что в город приехали бродячие артисты и ждут теперь окончания дождя, чтобы устроить представление на площади перед собором.
        – Долгонько ждать придётся, – усмехнулся я, подцепляя кусок мяса на острие ножа и намереваясь полить его соусом, что Рыба мастерски, не доверяя никаким кухаркам, делала из лучших сливок и трав, что произрастали на том берегу.
         – Отчего же, весна всё же, – сказала Рыба, подставляя кубок под кувшин с душистым вином, тоже привозили на остров, но выращивали где-то в Шампани.
        – Да, говорят, скоро улучшение погоды, – подхватил Дамэ. – Я книг принёс, нашёл тут книжную лавку, есть кое-что занимательное.
        – И что же? – немного лениво спросил Эрбин. – С рисунками, хорошо переплетенные и много-много картинок, я сложил все в передней горнице.
        – После обеда глядеть станете, – сказала Рыба строго, как положено единственной среди нас женщине, которая о нас всех заботилась и следила за порядком, пока все оставались холостяками.
       – Как думаете, кого этот новый мальчишка выберет своим наставником? – спросил я, решая, какую из запеченных свёклин взять.
      Рыба и Дамэ переглянулись молча, а Эрбин сказал за всех:
         – Аяю выберет.
      Я посмотрел на Рыбу и Дамэ. Оба подняли плечами, кивнув.
        – Кого ж ещё, – сказала Рыба.
        – Если только не приедут они, тогда… не знаю. Может, Вералгу… Или меня, если очень хитрый, и захочет приблизиться к «великому» Эрбину, как расписал Викол в своих дурацких книжках. А если такой, каким мне показался, то… Вот ещё, кстати, молодец, если бы он не был предвечным, он не смог бы прочесть Виколовых книги. Викол говорил мне, что особыми заклинаниями запечатал письмена, они открываются только предвечным, как та книга, в которой можно прочесть, как посвятить новичка предвечного, открывается только тому, кому предстоит это дело.
       – Так ту Мировасор написал своей рукой, – сказал Дамэ.
       – Как и много других, – добавил я, думая, почему так печален сей день Эрбин, действительно так действует на него погода или хмельной сбитень. Или он заболел? Потому что к еде почти не прикоснулся...
      …Заболел? Возможно… Я не мог не думать о том, что, возможно, скоро я увижу Аяю. Аяя… моя тоска и счастье, неизменные и болезненные. Мне жилось спокойно в склепе моего одиночества без неё, без Арика. Но то спокойствие сродни смерти, потому и напросилось в голову сравнение со склепом.
       Однако оживать теперь тоже нелегко. Я отвык и остыл за столько лет, мне стал почти безразличен Арик, и единственным ярким пятном в моей душе светила Аяя и всё, что я чувствую к ней. Но тот огонёк так далеко, так глубоко спрятан, что я боюсь доставать его, из глубины он греет меня, а если я впущу ему воздуха, не спалит ли меня дотла.
        Да ещё этот новый предвечный, он непременно влюбится в неё, начнутся снова раздоры и споры, ссоры с Ариком, который и через столько времени не оставляет её в покое. Её и меня.
      А может… Может, я уже умер?..
Глава 11. Возлюбленный сын Сатаны
        Я очнулся, ощущая мокрую одежду, липнущую на холоде к моей коже, а сам я лежал, на чём-то холодном и жёстком. На снегу? Вернее, на насте, подтаявшем уже изрядно. То ли от моей спины, то ли оттого, что весна уже растопила его. Где я?!..
       Я открыл глаза, но зрение не сразу согласилось служить мне, как положено, вначале круги плавали перед глазами, и всё было мутным и неразличимым, а в голове всё ещё звучал Аяин голос:
        – Вначале всех их, после нас!
       А Диавол отвечал ей, сердясь:
        – Остров раскалывается, гляди! – он вытянул руку, указывая на гору, от которой начали отваливаться и катиться вниз куски, увлекая за собой людей.
        – Вот именно! Они гибнут, потому что Ты медлишь!
        – Их! Их всех, потом нас!
        – Упрямая паршивка! – возопил Он.
        Но люди начали исчезать вокруг нас, таять, словно струи дождя растопили их, как сахар. Гора очистилась и в следующее мгновение с оглушительным треском взорвалась, и из трещин повалил огонь, дым, полезла расплавленная магма, похожая на жидкое тесто, раскалённая ярко-оранжевая, я уже видел такое…
       А вода наступала со всех сторон, громадные волны расходились по острову, накренившемуся с одной стороны, как лодка. Дойдя до лавы, вода закипела, с шипением превращаясь в пар. Гора окуталась паром. И вдруг внутри этого облака будто что-то набухло и я, почувствовав, что сейчас точно произойдёт то, что убьёт нас, дёрнул Аяю к себе, повалил в воду, которую покрывала крыша, закрывая собой. В следующий миг оглушительный взрыв сотряс остров, и всё исчезло…
      А теперь вот поступало. Где я? Непохоже, что у Завесы, Смерть непременно сама приветствовала бы меня, но Её не слышно, значит, где-то на земле я…
       Я стал вертеть головой, садясь, но меня замутило так, что я прижал ладонь к голове, прижимая пальцы к векам.
        – Лежи, Ар… не садись… потерпи чуть-чуть, сейчас… – это Аяин голос и рука её коснулась меня. – Мы перенесём тебя на сухое…
      «Мы»… кто «мы» и где мы все?!..
        – На Байкале, Арий. Дома… – засмеялся Он в моей голове.
        – Что Ты веселишься, в насмешку нас сюда приволок?! – напустилась на него Аяя.
        – А ты как думала, я снова вам чудесный тёплый остров подыщу? Нет простых путей, Аяя. А это ваша земля, осваивай её с малыми сими.
        – Они не выживут здесь! Они выросли в тепле!
        – Выживут. Ты их Богиня, вот и научи с этим своим Богом вместе, а не справитесь, их жизни на вас. Хотела спасать их – спасла, спасай по-настоящему, я не должен заботиться о людишках, это не моё дело. И так чувствую себя днесь орудием Божьим… Всё, бывайте, навещу вас как-нибудь… А станет тошно – зовите, я унесу вас в тёплые страны, а эти как захотят… Да, Арий, ты не обязан с нею тут оставаться, если хочешь, немедля перенесу к Эрбину, он вмиг исцелит тебя, пока тут Аяя возиться будет…
        – Нет… я… с ней… – проговорил я, с трудом разлепив губы.
        – Ну… я так и думал. Всё. Глядите, не околейте токмо из упрямства, после всех трудов отдать вас Сестрице мне досадно будет.
        – Огня оставь! – крикнула Аяя.
        – Да бери! Огня сколь хочешь в моём обиталище! – крикнул Он, и я услышал звук, какой бывает от сильной струи огня, я сам могу пускать такие, но не теперь, я так ослаб…
     …Когда я в следующий раз пришёл в себя, я ощущал себя уже в тепле и сухости, открыв глаза, я понял, что мы в большом конусообразно сложенном из брёвен доме, в середине пылал жарко очаг, и дым уходил в небо через отверстие, открытое вверху. И как это удалось ей? Сколько дней пошло?..
    …Да просто удалось. Как ни странно это, но я использовала его, Арика, Силу. Когда мы все оказались здесь, в краю тающего снега, я в первые мгновения пришла в отчаяние, особенно, когда поняла, что Огнь ранен и без сознания. Когда гора взорвалась, он накрыл меня собой и все осколки достались ему.
       Сатана ругми ругал меня, вернувшись, и перенёс сюда. Сюда, на нашу родину, где сейчас только-только начал сходить снег, и до настоящего тепла было не меньше двух месяцев, а все мои люди, их оказалось тысяча двести шестьдесят четыре человека, я обманула Диавола, я вовсе не знала, сколько человек живёт на острове, я всех знала в лицо, но никто, конечно, не считал островитян нарочно.
       Выяснилось, что погибли те, кто был на упавшем куске скалы и ещё несколько, кто был смыт в океан волнами, не успев подняться выше, всего сто двадцать семь человек. А оставшиеся, тряслись, озираясь в ужасе и растерянности, прижимая к себе детей, в своих тонких и мокрых от островного дождя одеждах, стоя босиком на твёрдом подтаявшем снегу. Когда Диавол, улетая, выстрелил огнём в ближайший куст, и тот вспыхнул, всё отчаяние и страх оставили меня разом, словно с этим пламенем и решение родилось во мне. Я подошла к лежащему Огню, и взяла его, беспамятного, за руку.
       – Огнь, помоги мне. Мне и этим людям. В тебе столько Силы, во мне столько нет, мне нужна твоя помощь…
       Его ладонь была горяча и в меня словно потоком полилась его Сила. Так что я, вот так, держась за него, повалила деревья, обломила с них сучья и ветки, не касаясь, перенесла их и показала, как складывать, чтобы получились жилища, и уже к ночи, мы все разместились по конусообразным домам, в центре которых горели очаги, и темнота и мороз нам были не страшны.
        – Теперь спать, – сказала я им всем. – Утром станем добывать пищу, теперь же отдых всем!
       Наутро мы соорудили луки и стрелы, а звери всегда послушно шли по те стрелы, которые направляла я, едва ли не с благодарностью. И стали сыты мои подопечные, а из шкур сделали себе одежды и постели. Ещё несколько дней и оленихи стали приходить к нам и давать молока, от птиц было мясо и перо, которое я тоже приказала собирать. Словом, чрез несколько дней наша колония здесь уже стала нормальным поселением. И я знала, что едва всё окончательно растает и пойдут травы, распустятся деревья, мы найдём такие, которые мы сможем использовать в пищу, а потом и окультурить и собирать урожай.
      Сатана прилетел дней через десять и, оглядев тут всё, усмехнулся, качая головой.
        – Животворящая сила Любви? Ну-ну… Яй, на что тебе Арий, тем более, он так болен теперь, возьми меня любовником, и всё будет делаться само.
       Я засмеялась:
        – Как видишь, я справилась сама.
        – Не сама, с его помощью, так ведь? Не его бы мощь, замерзли бы вы тут все в первую же ночь.
        – А ты на то и рассчитывал, Лукавый?
        – Признаться, да, ждал, сейчас возопишь, призовёшь на помощь, а ты… Умна, не отнять. И ни страха, ни растерянности, молодец… истинная сила духа.
        – Не пой мне похвал, Люцифер, не поймаешь меня на том, я много слышала восторгов на своём веку.
        – То восторги черни, людишек да предвечных, что они стоят, что они видели, подвержены восторгам, как лужи ветру, любое дуновение вызывает рябь и ураган, даже дыхание склонившейся собаки. А с тобой Князь Тьмы говорит.
       – Ну, ты и солжёшь, недорого возьмёшь, – сказала я.
       – Может и так, но тебя я пока не обманул ни разу.
       – Откуда мне знать…
       – Наглая девка, сомневаешься во мне?! – захохотал Он. – Я ни разу тебя не подвёл.
       – Это хуже всего. Чем ближе к Тебе, тем ближе Тьма, тем больше её в моей душе.
      Мы шли с ним немного в сторону, от нашего поселения, по берегу Великого Моря, на котором лёд набух, и, казалось, вот-вот вскроется. Дни стояли солнечные и довольно тёплые, так что скоро ледоход. Построим лодки, станем ловить рыбу.
        – То есть ты выжила, получается? – усмехнулся Диавол, посверкивая глазами, видными даже в темноте, как сейчас, как и всё его лицо.
        – Ничего иного не остаётся мне.
        – Арий болен. Отнести его к Эрбину?
        – Он выздоравливает, лихорадки нет, мы поим его отварами, потому что его мозг набух после удара по голове…
        – Ты виновата, нечего было медлить…
        – Этих людей я не могла бросить, нечего снова обсуждать это.
        – Что и обсуждать, всё сделано… – Он остановился, складывая руки на груди, сей день был одет, плащ с глубоким капюшоном на его плечах, но ноги босы и оставляли большие и глубокие следы на снегу, слой которого сильно истончился за эти дни, кое-где в этих следах проступала уже земля, с побуждающейся травой, но там, где наступила Его нога, трава сразу умерла, превратившись в прах. Вид этой травы сразу отрезвил меня, ведь временами я забывала, с Кем имею дело...
       А Он спросил меж тем:
        – Так забрать Ария или ты хочешь, чтобы он остался с тобой?
        – Твой сын, решай Сам, – сказала я, отвернувшись, мне стало неприятно, что Он с улыбкой смотрит на меня, словно лучший друг.
        До чего я дошла, если моим другом стал Князь Тьмы… Арий прав, надо вернуться к людям, к таким, как я, к равным, нельзя больше жить среди тех, кто считает меня Богиней, это остудило мне сердце и затуманило ум. Это
изменило меня, прежняя я никогда не позволила бы себе дружбы с Диаволом.
        Когда я допустила эту трещину, в которую Он просочился? Когда это началось?!
        После Ивуса… тогда… Тогда… я стала орудием в Его замысле, потому и пробита оказалась защита. Я не заметила, не поняла тогда…
        Потому и расстроилось всё в моей жизни, всё разломилось, и погибло. Вот как эта трава под Его ногами. Гибнет всё, к чему Он прикасается, или становится уродливым и отвратительным. Потому Арий стал слышать Его голос громче моего голоса, громче голоса собственного сердца. Ошибки дорого стоят, стоит оступиться один раз, и полетишь в бездну. Как я…
       – Как скажешь, Богиня Любви. Оставайся здесь, со своими людишками, – усмехнулся Он. – Будет туго, зови. Я навещу тебя сам через несколько дней…
       …Да, я очнулся, оглядывая всё вокруг, восхищаясь, как это Аяя могла ухитить всё сама, и хотел было сесть, как увидел Его перед собой, он склонился ко мне, над этим своеобразным ложем, где под спиной я угадал шкуры.
       – Очнулся, мой мальчик? – проговорил Он, едва ли не ласково. – Пора… Моя возлюбленная хочет, чтобы ты убрался отсюда. И тебе нужна помощь твоего брата…
        – Что?! Нет! Я… – я отпрянул, поднявшись на локтях…

       Глубокая ночь, мне долго не спалось, прежде чем я, наконец, уснул, я промучился головной болью, что не давала мне покоя уже несколько дней, меня мутило, словно Арик снова пил, а меня за него выворачивало. Но теперь было не совсем так, чувствовалось, что я нездоров, а не страдаю от похмелья. И я не мог понять, откуда это, я не бывал нездоров, если только не был ранен.
       Арик… вдруг догадался я. Что же с ним могло произойти, что он оказался ранен? Это муторное состояние продолжалось несколько дней, Рыба беспокоилась и пыталась лечить меня известными ей средствами, и ругалась, что тут у них ни трав нет, ни мёда.
        – Успокойся, Рыба, – сказал я, устраиваясь в кресле, лежать вообще было невыносимо – голова наливалась будто свинцом, и я не мог спать, и бодрствование превращалось в пытку. – Ты не поможешь мне ничем, пока Арик болен.
        – Арий? – Рыба разогнулась, отвлекаясь от поправления шерстяного покрывала, которым укрывала мне ноги, что я устроил на скамеечке. – Он… болен?
         – Или ранен, – сказал я. – Потому болен и я, выздоровеет он, и я так же. Жаль, что он далеко, и я не могу вылечить его.
        Об этом узнали Агори и Дамэ и после обеда, который я пропустил, и  явились сюда, в мою горницу, где я развлекал себя тем, что рассматривал картинки в новой книге, купленной Дамэ, читать я не мог из-за головной боли, а вот листать книгу и размышлять над тем, кто это так тщательно и так верно прорисовал все листочки, все лепестки и даже волоски на стеблях и тычинки в цветках, и почему мне эти рисунки кажутся не просто знакомыми, но словно излучающими тепло. Касаясь их, всех этих тонких линий я чувствовал приятное волнение и радость, словно со мной было всё хорошо, вокруг лето, солнце греет мне кожу, я чувствую аромат этих цветов и ещё… шипковых роз… Почему шипковых роз?.. розовых…
        Вот тут мои размышления и приятную негу прервали Агори и Дамэ, брякнувшие тяжёлой низкой дверью, что отделяла мою горницу от коридора, куда выходили прочие помещения дома. Я так увлёкся книгой, что не услышал их шагов на лестнице и в коридоре.
        – Рыба сказала…
        – Что Арий ранен…
        – А Аяя? – спросил Дамэ бледнея.
        – Что случилось? Что с ними?
        Я разозлился.
        – Да вы что?! Что я вам, провидец, что ли?! Откуда я знаю, что с ними? И тем более с нею?! – рыкнул я, придерживая книгу на коленях обеими руками, она была велика и, соскользнув на пол, могла повредиться, так толст и тяжёл был её переплёт и обложка. Испортить такую книгу было бы преступлением.
        – Но Рыба сказала, что ты говоришь…
        – Рыба – болтушка! Как ни смешно это звучит… когда брал её в услужение, считал, она немая, а она возьми и заговори, и болтает теперь всё подряд, как мельница молотит!.. Я сказал, что я болен, потому что болен Арий. Или ранен. Вот и всё. Знал бы, что понесёт болтать, промолчал бы, пусть поила бы меня своими бесполезными каплями, настоянными на козьём навозе…
        Агори и Дамэ переглянулись, а я меж тем, откинулся на спинку, прикрыв глаза, потому что, проговорив так много, почувствовал слабость. Да, Ар плох…
         – Мы можем помочь тебе? – негромко спросил Дамэ.
         – Только одним – заткнуться и убраться прочь. Но к вечеру придите кто-нибудь, почитать мне, сам я не могу сейчас, а без развлечения совсем тошно… Да не волнуйтесь, не может умереть ни она, ни он… Правда временами это совсем плохо… – добавил я себе под нос.
        – Как жаль, что я не имею силы перемещаться, куда вздумается в один миг… – сказал Дамэ.
        – Мы всё равно не знаем, где они, – ответил я, что толку от этого умения было бы…
        Но той же ночью, а это была уже десятая или одиннадцатая мучительная ночь в полузабытьи, когда я пару раз уже поднимался, чтобы смыть кровь, вытекшую из ноздрей и ушей, кровотечения не были сильными, но было ясно только одно, что Арик ранен серьёзно и не умер по сию пору только благодаря тому, что надёлён Печатью Бессмертия. Я снова лёг, а вернее, полусел в своей постели, потому что лежать навзничь было невозможно, и уже начал задрёмывать, как чьё-то присутствие разбудило меня.
       Я открыл глаза и вздрогнул, увидев Его. Диавол стоял надо мной, в плаще, покрытый капюшоном и похожий так на монаха из нового ордена Францисканцев, проповедующих аскезу и нищету, вот такое вечное в Нём лицемерие…
       Его лицо светилось в темноте, будто у него под плащом был светильник, бросающий какой-то холодноватый свет на его лицо, но держащий во тьме глаза. Впрочем, Диавол откинул капюшон и взглянул на лампу, что горела тусклым огоньком на столе  как ночник, отчего она вспыхнула, ярко освещая спальню, так же загорелись и другие светильники, и в горнице стало светло.
        – Проснись, Эрбин, – сказал Он. – Моему сыну нужна твоя помощь, ибо исцелять я не умею, лишь насылать хвори.
       Я поднялся, опустив ноги на пол, почувствовал какой тут холод, хотя ещё несколько дней назад значительно потеплело, так что мы перестали топить камины.
        – Где он? – только и спросил я, качнувшись.
       Сатана лишь отступил в сторону, а ростом он сей день казался до потока, впрочем, помещение достаточно низкое. Арик лежал на скамье, где накануне сидели мои заботливые друзья Дамэ и Агори.
       Я подошёл к нему. Ар… У него сильно повреждена голова, от удара в затылок треснули кости, но они не вошли и не повредили мозг, к счастью, однако он набух от отёка и ушиба, оболочки разорваны, вот почему идёт кровь из ушей и носа. Да, от такого удара любой другой бы умер…
      Я взял его за руку и почувствовал… Я вздрогнул даже и отпрянул от неожиданности, потому что я почувствовал… Аяю. Словно я держал за руку её. Я даже увидел её, рядом с ним, держащей его за руку и с тревогой смотревшую в его лицо. Она прошептала что-то, я не разобрал слов, потом обернулась и стала что-то приказывать людям вокруг неё, смугловатым и довольно низкорослым, а они послушно исполняли. Она снова обернулась к Арику и погладила его по лбу, и в глазах её было… столько было боли, жалости, сочувствия, досады на себя за бессилие помочь ему и много-много чего ещё… Всё это происходило в темноватом помещении из неотёсанных брёвен, странной конусообразной формы, а костёр или очаг отбрасывал оранжевые отблески на лица и стены…
      Вот это видение… какое ясное, словно я был там…
      Сейчас, Ар, сейчас я исцелю тебя…
       Арик открыл глаза, зрачки не сразу остановились на мне, он плохо видит, его зрение «плывёт», понял я. Сейчас…
       Вся его боль, его слабость перетекла в меня, разрывая болью мою голову, со стоном я отпрянул, и меня вывернуло прямо на пол, хорошо, что промахнулся мимо ковра, на который я и упал в изнеможении, чувствуя, как испарина выступила на моей коже. В соседней горнице Рыба услышала, что тут происходит что-то, и поспешила в беспокойстве обо мне. В одной рубашке до пят со смешной тонкой бесцветной косой, болтающейся по мощной спине, она вбежала ко мне, топоча по полу большими босыми ногами.
        – Ох-ох, Эрбин…
        И остолбенела при виде Арика, уже уснувшего глубоким и очень ровным сном, которым он будет спать пару суток.
        – Это ж… как же… Как же так… Арий… это ж…
        – Рыба… помоги… – едва смог произнести я.
        Рыба попыталась поднять меня, а я был так слаб, что сам едва мог приподняться на руках, она кликнула Дамэ, и они вдвоём помогли мне подняться…
       …Верно, так и было, мы подняли Эрбина и положили на его кровать, я едва не оскользнулся на луже рвоты на полу.
        – Осторожно, Дамэ…
        Я чувствовал в воздухе запах, который оставляет только мой бывший Господин. Поэтому я не удивлялся, как Рыба, откуда и как здесь оказался Арий в том же состоянии, в каком мы обнаружили Эрбина. Стало быть, Арий всё ещё держит руку Князя Тьмы. Арий… как же ты мог, как ты мог взять Его руку, ты ведь знаешь, что за всё, что Он даст, Он отберёт в тысячу раз больше. И если ты сделал это, ты и Аяю втянул в Его чёрную воронку…
        – Дамэшка, куды Ария-то положим? – спросила Рыба, стоя над ним, лежащим на скамье в глубочайшем сне, почти таком, в какой погрузился и Эрбин, едва опустившись на подушку.
       – Горницы-то для него нет… готовить надоть…
       – Куда… К Эрбину и положим. Они привыкли, небось, в утробе-то, материнской так-от, не обидются на нас.
       Рыба с сомнением посмотрела на меня несколько мгновений.
        – Ну давай, завтра приготовим горницу для Ария, перенесём.
       Я попытался поднять Ария на руки, как сделал это с Эрбином, и, хотя того я поднимал с пола, а Ария со скамьи, но он показался мне в несколько раз тяжелее, словно в него налили свинца. Рыба тоже заметила это.
       – Странно, раньше одинаково весили. И с виду Арий даже суше, отчего это он весит так…
       Я не стал говорить, что то, к чему прикасается Диавол становиться тяжёлым, холодным и тёмным. Грехи весят много, их тяжесть не каждому удаётся дотащить, не отдавив себе ног…
       Мы вышли в коридор, оставив дверь открытой, Рыба хотела остаться дежурить, но я не дал:
        – Они спят, и будут спать теперь долго, выздоравливая, помощь не нужна там, где спас Эрбин. Сон вернёт им силы. Сколь дней болел Эрбин?
        – Дак-ить скока… седмицы полторы…
        – Вот и дождёмся ныне, пока выздоровеют…
       Мы прошли несколько шагов по коридору, остановившись у двери в свою горницу, Рыба сказала, раздумчиво:
        – Аяю не привёз, а, Дамэ…
        – Как я ни скучаю, Рыба, но может и лучше, что не будет её с ними? – сказал я, со вздохом.
        – Ты думаешь… – Рыба посмотрела на меня. – Станут ссориться из-за неё?
        – Станут, конечно… Тут ещё Василько этот затесался не ко времени… пусть посвящает его кто-то другой, пусть без Аяи дело пройдёт.
        – Ты ревнуешь?
        – Какие права у меня ревновать её? – сказал я.
       Я давно не ревновал, да и прежде моя ревность была скорее братской, теперь её вовсе не было, я беспокоился за неё, никто не делал её счастливой, как делал, например Кай или Кратон. Но где они теперь? Затерялись давно среди хладных скал в Царстве мёртвых. Как сложно жить вечно, сложно, потому что счастье – краткий миг, остальное – всё тяжкие испытания, соблазны и опасности. Если Ария принёс Диавол, то где осталась Аяя, не в Его ли когтях? Я знаю, каким Он может представляться, как легко поддаться Его обаянию, как легко утонуть в Его лжи… Я – Его создание, я знаю и чувствую Его как никто, и если он всерьез взялся за кого-то, то выскользнуть от Него очень сложно. Сколькими способами и разными путями на протяжении всех этих тысяч лет он обхаживает Аяю и всё безуспешно?
        – Узнать бы, иде она, я бы туда и отправился – сказал я. – Теперь же…
        – Да… как шли мы некогда втроём по безлюдным местам…
Глава 12. Преступления и открытия
       Погода наладилась, и вообще близилось лето, мы здесь, на берегу, узнали, что возвратился Арий, был болен несколько дней, а после выздоровления впал в беспокойство и намерен снова уехать.
       – Что они там, в самом деле, дурака валяют, – сказала Вералга за обедом. – Время идёт, уже лето почти, а мы всё не сделали дела.
       – Время ещё есть, Вералга, – напомнил Викол.
       – Не так много, а если так пойдёт, с их выходками, то можем и не поспеть, – возразила Вералга, качнув большим чепцом, сильно накрахмаленным и высоким, казалось, у неё пеликан сидит на голове...
       Я смотрел на неё и удивлялся, как скоро она из ладной русской барыни превратилась в здешнюю даму, и не отличить, даже вроде и лицом похожа стала на здешних, а когда в Новгороде видел её, так настоящая, наша была… Они все так, наверное, вот и Арит, как все здешние, и отбелилась, даже веснушек ни одной не видать, и волосы черемные тут вроде к месту. Вот Орсег как есть, и, не стесняясь, ходит полуголый, для города одевается только лишь и то, чтобы лишнего внимания стражи не привлекать.
        – Теперь Боги моря не в моде, вишь-ка, сожгут ещё за колдовство, – усмехнувшись, сказал он мне, когда я спросил о том.
        – Нешто можно тебя сжечь, Повелителя земных вод? – не поверил я.
       Орсег рассмеялся, довольный, хлопнул меня в плечо и сказал:
        – Верно мыслишь, вьюнош, вот токмо пугать здешнюю публику неохота, долго потом не появиться ни в одном городе, сразу разнесут о колдовстве, да демонах, хватать людей похожих станут да пытать… Не стоит, я думаю, давать повод… И так у них тут безумие с этими колдуньями. Грязь развели, заразу, науки в упадке, и, конечно, во всём виноваты те, кто иначе выглядит или ведёт себя.
       Я уже снова подумал, не выбрать ли мне и вправду Орсега своим наставником, как снова заговорили об Аяе после большого перерыва, в связи с возвращением Ария. Вот сей день за обедом и говорили о том, Орсег бывал у нас часто, но не гостил, а лишь наведывался. Поэтому мы жили здесь по-прежнему впятером. И обедали сей день всё так же впятером.
        – Арий поправился? – спросил Мировасор.
        – Они оба поправились – сказала Вералга. – Но я говорю, он теперя в буйстве.
        – И что за причина буйствовать? – лениво спросила Арит. –  Снова за своей байкальской девкой готов кинуться куда? Всё одно и тож, ничего не меняется…
        – Многое изменилось – сказал Мировасор. – Буйство не буйство, а ежли он вернулся ни с чем, надо встретиться и решить, как поступить нам с нашим новобранцем. Верно говорит Вералга – слишком выжидать не стоит, надо ещё чтобы день удачный был, скоро Летний Солнцеворот, дальше солнце будет слабеть, как и Сила.
        – Ты сам говорил – это не имеет решающего значения, – сказал Викол.
       Мировасор нахмурился недовольно:
        – Как полюбил ты спорить со мной, Викол, всё время находишь повод. Конечно, открыть предвечного можно и без этого, но зачем лишать его возможности в полной мере вычерпать источник Силы?
        – Я вовсе не от желания спорить говорю, – сказал Викол, несколько смущаясь. – А ради истины.
        – Ну конечно, я так и понял… – покачал головой Мировасор, как мне показалось с грустью в голосе и, не глядя на Викола. – Послушайте, давайте соберёмся в ближайшие дни и решим всё с Василько. Ежли Аяи ждать не приходится, то время тянуть больше не будем, до Солнцеворота четыре седмицы, начнём готовиться. Надо ещё место отыскать…
     …Я тоже заметил эту грусть в голосе Мира и решил поговорить с ним. Я почувствовал себя виноватым из-за того, что ему казалось, будто я только и ищу повода поспорить с ним.
        – А разве это не так? – спросил Мир, искоса, склонив голову на бок, спросил Мир.
        Мы с ним были во внутреннем дворике нашего небольшого и тесноватого дома, куда мы вышли из душных горниц, потому что по-настоящему потеплело и на воле становилось всё приятнее, жаль, что при доме нет сада, но жилище мы искали наспех и не собирались оставаться надолго, а выходит, провели тут почти всю зиму и всю весну. Сколько ещё?..
         – С тех пор как ты, как и все остальные стали свидетелями моего позора, моего просчета и поражения, ты вовсе перестал уважать меня. 
        – Это не так – вспыхнул я.
        – Да так! – отмахнулся Мир, вздыхая, и отвернулся, садясь на каменную скамью, сделанную как часть стены этого дома. – Я сам перестал… Ох, Викол, ты думаешь, я не казнился уже тысячу раз, что поднял вас тогда на Ария. Из зависти, не стану скрывать, но и… Понимаешь, словно голос внутри меня всё время говорил мне, что я должен, обязан изгнать Зло из наших рядов, что я обязан бороться с названным сыном Диавола… Я не утверждаю ничего, возможно, я внушил самому себе эту идею, и моё собственное «я» разломилось, выпустив на волю что-то тёмное из самых глубин моей души.
       Мир снял шляпу, из крашеного синего войлока и подставил  лицо и особенно лоб, солнцу, прикрыв глаза.
       – Знаешь, как только нас разбили, этот голос из моей головы исчез, словно его выветрило… Я стал смотреть на Ария и видеть снова, что он, действительно, не только природой одарён, куда больше всех, но и сам достиг много путём тренировок и изучения наук. У всех нас достаточно времени, чтобы развивать свои необыкновенные способности, но в совершенстве ими владеет только он… К тому же, я вспомнил, как он способствовал становлению культа моего внука в Кеми… знаешь, изображения Бога Гора до сих пор сохранились, и, думаю, переживут многих иных Богов… И вот я, опозоренный, хотя и успокоившийся, остался без тебя, моего друга с самых незапамятных времён…
        – Мы и прежде расставались, – возразил я.
        – Так надолго никогда… Оставил меня с Арит… – Мировасор посмотрел с укоризной, щурясь на солнце.
        – Арит любит тебя, – сказал я зачем-то.
        – Да перестань ты! – махнул рукой Мир. – «Любит»… она вообще никого не любит. Себя больше всех. Оттого и живёт так… Аяе не стоило делать её предвечной. Уже за одно это я зол на неё, на Аяю. Не могла найти женщины достойнее…
        – Она не искала, – возразил я.
        – Да знаю я всё, как было… Всё знаю, и ясно, что никто не виноват в том, что Арит такая, она не только не родилась предвечной, но осталась мелкой и суетной, такие души не должны жить слишком долго, тем более вечно, они выгорают ещё в молодые годы и доживают сухими завистливыми или распутными людьми. Вообрази, во что превратилась Арит, чья душа вовсе не была рассчитана на сколько-нибудь долгую жизнь… Я даже иногда думаю, быть может, после того как Аяя оживила её, в этот мир вернулась не Арит, а просто оболочка плоти. Душа же осталась за Завесой?
        – Как такое может быть? – сказал я, думая, что ему сильно должна была надоесть Арит, если он такое стал думать о ней.
        Мир пожал плечами:
        – Эрбин говорил: самоубийство непоправимо. А она убила себя…
        – Но она же не умерла…
        – Кто знает? А если умерла и это вовсе и не она, а демон, какой-то посланник Смерти в человеческом обличье, нарочно посланный следить за нами и портить нам всем жизнь?
       – Ох, говоришь ты, Мир, сей день… несусветное что-то… – сказал я, качая головой.
        Мне не было жарко, напротив, было приятно на солнце и в тишине двора, где-то, казалось далеко, погромыхивали колёса повозки, проезжающей мимо, скрипя ступицами двух колёс, слышались голоса на улице, тут недалеко был рынок, и людей всегда было много, где-то брехала собака то ли со скуки, то ли от обиды на хозяина, что совсем скудно кормит… Я не хотел слушать об Арит и думать о ней не хотел, а у Мира, очевидно, наболело и мне пришлось позволить ему выговориться.
         – Я знаю, что я говорю… – грустно сказал Мир. – И ты оставил меня с ней… спасибо, Агори не сразу бросил своего учителя, иначе я давно бы в тоску эту впал бы…

     …Я застал Арит у окна, откуда она напряжённо к чему-то прислушивалась, увидев меня, она вспыхнула и, желая улыбнуться, скорчила странную гримаску, произнося:
        – А… это ты… что бродишь по дому? Дождь лил, ты по улицам бегал, а ныне – солнце, ты дома сидишь, как упырь.
        – Так может я упырь и есть! – засмеялся я.
        – Да ну тебя! – она поспешила прочь по коридору.
       А я выглянул из окна и увидел внизу Мировасора, подставившего лицо солнцу и говорившему об Арит не очень хорошие и даже подозрительные вещи. Подозрительные на то, что они были правдой…
        Я сел здесь и задумался, не затеяла бы Арит чего-нибудь противу Мировасора со злости. Надо бы последить, как будет вести себя. А то вместо праздника, который планировался после моего посвящения, станем тризну отмечать.
       И происшествие не заставило себя ждать…

      Всё в тот день было не так, как обычно. И Мир вот был в странном настроении, и погода то радовала теплом и солнцем, а то вдруг набежали облака, на море снова поднялся шторм, а в окна, забранные кругляшками стёкол, застучал мелкий дождь. Ужин сей день подали раньше. Мы все сидели вокруг стола, словно немного присмиревшие и молчаливые, пока Вералга не сказала:
        – Эрбин сказал, чтобы мы приехали завтра, решим окончательно насчёт Василька…
      Я обрадовался, я устал ждать, как и все, Басыр заулыбалась, посверкивая глазами в узких прорезях век. Арит спросила Василька, немного ломаясь:
        – Надумал, кого выберешь себе в отцы. Или матери?
        И поднялась за кувшином с вином, стоявшим на столе рядом, куда ставили слуги кувшины и блюда, убирая лишнее со стола и подавая по знаку. Я удивился, Арит никогда не делала так, а, зная её уже, я могу утверждать, что и не сделала бы, не будь у неё причин. Угодить Миру хочет?..
        – Надумал?.. нет ещё. Не всех и видел, – сказал юный Василько, внимательно глядя на Арит. Глаз положил? Забавно, как легко его привлекла Арит, что ж, юноши не доступную красоту падки, как и старики.
        – Это кого ты не видел? Аяю? Так и не увидишь, как я поняла. А на Ария нечего и глядеть, он тебя не возьмёт в ученики, ему никто не нужен, он как волк.
         – Волки не собаки, – заметил я. – Они создают пары на всю жизнь, и верны своей стае, потому нельзя сказать, что волку никто не нужен.
         – Ну… может быть. Ни в псах, ни в волках я не понимаю, я не Селенга-царица, чтобы понимать что-то во всяком зверье… – пожала Арит плечами, разливая всем вино, небывалый случай. Даже, если бы мы в первый день были здесь, и она вела бы себя хозяйкой и то, думаю, не стала бы ходить вокруг стола и разливать вино.
       Я посмотрел в кубок с вином, нет, оно выглядело обычно и пахло как всегда. Но вдруг Василько сказал Басыр, подносящей бокал ко рту.
        – Не пей, Басыр, – сказал отчётливо и не тихо.
        – Что? – замерла Басыр с кубком в руке.
        – Не пей вина, – повторил Василько, спокойно. – Я не знаю, всё ли вино отравлено или только кубок Мировасора, но я не стал бы проверять…
         – Что? – Мир поднялся.
       Арит отскочила от стола, намереваясь бежать.
        – Держите её! – крикнул Мир.
        Слуги удержали её, рвущуюся так, что с головы свалился чепец, и волосы красивыми красноватыми волнами рассыпались по тёмно-жёлтому платью.
        – Ты мог подумать?! Ты этому русскому мальчишке веришь? А мне нет?! Ты… – плюясь, зафыркала Арит, похожая на бешеную лисицу.
        – Викол, может, проверим, человек она али нет? – проговорил Мир, взглянув на Викола и доставая кинжал из ножен, что висели у него на поясе, медленно подходя к ней.
       – Мир! – в страхе крикнула Вералга, останавливая его.
      Я положил руку Миру на плечо.
        – Не надо, Мир. Она совершила преступление, и судить её будут все. Мы не разбойники и не убийцы. Решим, какому наказанию подвергнем её, а пока надо охранять, чтобы не сбежала.
        – Я присмотрю, – сказала Басыр. – Ослепни, Арит!
       Та сразу замотала головой, крича и хватаясь за глаза.
        – Что сделали со мной?! Что сделали?! Ах вы-и!.. Проклятые вы! Я вам!.. к инквизитору пойду! Всех вас!..
        – Успокойся. Побудешь слепой, пока не решим твою судьбу, так надёжнее, – холодно сказала Басыр и дала знак слугам. – Завяжите ей рот, отведите в чулан и заприте, входить – не сметь, если станет чего-то требовать, зовите меня.
       Брыкающуюся и изрыгающую ругательства Арит увели, а Басыр повернулась к Василько и сказала искренне и даже горячо:
       – Благодарю, златокудрый, ты спас не только меня одну, но и дитя у меня под сердцем.
        – Басыр… – выдохнула Вералга, прижав руку к груди, губы чуть тронула улыбка.
        – Да, не говорила вам, к первым осенним заморозкам, думаю, родить. Надеюсь, к тому времени, дома буду, надоела мне эта ваша Нормандия хуже гнилого риса…
        – Да ты едала ли его?! – захохотала Вералга, обнимая подругу.
        Нас отпустил страх и напряжение всех последних месяцев, и мы смеялись все от души, ведь спаслись от смерти только что. А потом выяснилось, что Басыр очень хорошо знает, что такое гнилой рис, и что в её жизни бывали периоды такой глубокой нищеты, что…
       – …Теперь богатство, славу и почитание я ценю больше всего остального, – сказала Басыр.

       И вот я увидел и Ария. Удивительно, они были и очень похожи и совсем не похожи с братом, с Эрбином. У них были похожи некоторые движения и улыбки, даже манера ерошить волосы, хотя волосы у них были совершенно разные, у одного упругими кудрями, у другого светлым стеклом струящиеся за плечи, но руки они одинаково поднимали к ним, волнуясь, что выдавало в них большую близость, люди всегда перенимают повадку тех, на кого долго смотрят с любовью. Арий был бледен и нервен, совсем не сидел на месте, на меня едва взглянул, но поприветствовал словами:
        – Рад тебе, новый брат!
        – Тут только я твой брат! – усмехнулся Эрбин.
        Арий посмотрел на него и сказал:
         – Ты это всё равно, что я сам… А все мы, предвечные, теперь семья.
        Эти слова понравились всем, в том числе и Эрбину, мне вообще казалось, что он очень рад, что Арий вернулся.
        – Как я понял, вы спешите к Летнему Солнцевороту с посвящением, – спросил Арий.
        – Всё верно, но… Мы не только за этим здесь, Ар… – сказала Вералга.
       И они рассказали, что натворила Арит, точнее, что пыталась сделать. Пока шёл рассказ, лицо Ария всё более бледнело, как и у остальных, в конце Дамэ мрачно произнёс:
       – Это я виноват! Я виноват, что она стала такой!
      Все посмотрели на него. Арий произнёс:
       – Я больше могу винить себя.
       Тогда Вералга сказала негромко:
       – Тогда уж Аяя виновнее всех, она сделала её предвечной.
       – Ну, не будем винить самих себя в её подлостях, – сказал Мировасор. – Мы должны решить, как наказать её.
       А вот для этого надо будет собраться уже вместе с Арит.
        – Мы не можем судить её заочно, она должна присутствовать.
        – Это правильно – сказал Арий, хмурясь. – Когда?
        – В ближайшие дни. Надо покончить с этим неприятным делом и, наконец, посвятить юношу.
         – Похоже на то, что вы уже решили её судьбу? – произнесла Рыба негромко.
        Все присутствующие смутились немного…
         – Как и судьбу Василько. Я понимаю, что мы ограничиваем его выбор теми, кто имеется?.. Аяя прибудет или мы напрасно прождали здесь столько месяцев? – повела длинными бровями Басыр.
       Арий ничего не сказал, хотя ответа ждали именно от него. Он лишь поджал губы и отвернулся, а я ещё раз удивился, как блестят его гладкие волосы, ни у кого так не блестят, даже у Басыр или Вералги… Вообще в нём есть что-то… что-то, что очень отличает его ото всех. Что-то внутри, не просто огонь, он виден и так, такой огонь не утаишь ни молчанием, ни внешним спокойствием, нет, у него в душе ещё что-то, чего я не заметил до сих пор больше ни в ком, и мне хотелось разобраться, что это?..
       Я попросился остаться на острове, хозяева островного дома переглянулись, пожав плечами.
        – Не забоисся без наставников своих? – усмехнулся Агори. – Мы тута не такие простые все, как ваши там, на берегу. Верно, Дамэ?
        – Болтаешь много, – нахмурился Дамэ, отворачиваясь.
        – Верно. Молодец, о некоторых вещах и вовсе говорить не след, – заметил Эрбин. – Оставайся, Василько. Посмотрел на тех, погляди на нас поближе. У нас тут, правда, никто никого не травит, так что, гляди не заскучай.
       – У вас книг много, позволите мне брать?
       Эрбин переглянулся с Арием, тот хмыкнул удовлетворённо, впервые улыбнувшись, и Эрбин кивнул благосклонно:
        – Оставайся, Василько, книгочеи нам любы. Бери любые книги, все, что увидишь здесь, но береги, помни, книги дороже золота, они говорят как люди, они творят миры, потому что в них вдохновенная мысль…
        – Он знает, – улыбнулся Викол довольной улыбкой. – Это было первым, из-за чего мы решили с Вералгой, что Василько предвечный.
        – Это хорошо, что ты ныне стал проглядливее, чем прежде, – заметил Эрбин, многозначительно приподняв брови. Я удивился, Викол… кого-то из предвечных не разглядел?
        – Мы все становимся мудрее с годами, – сказал Викол.
        – Хотелось бы в это верить, – сказала Рыба, поднимаясь. – Но судя по Арит, всё как раз наоборот.
        Но никому не хотелось больше говорить об Арит теперь. Занялись обедом, а после наши отправились на берег, а я остался.
         – Скучать не будешь? – спросил Дамэ, заметив, что я смотрю в окно, откуда была видна часть улицы и море, а в нём – лодка, на которой уплыли те, с кем я прожил под одной крышей несколько месяцев и даже привязался.
        Я обернулся.
        – Они не родители мне и даже не предлагали быть чем-то вроде приёмных, но пестуны заботливые, как никто… – сказал я, немного смущаясь. – Обо мне прежде никто не заботился.
        Хлопнула дверь внизу, и мы увидели в окно Ария, набросившего на плечи плащ и на ходу прикрывающего голову капюшоном, он быстро шёл от дома.
       – Куда это он в такой спешке? – удивился я.
       – У него забот полно… – сказал Дамэ бесцветно, а потом будто передумал и добавил:  – Он хочет построить самолёт, чтобы лететь за Аяей.
       Я оторопел. Я читал, что Арий способен летать, но я не думал, что… Я стал расспрашивать Дамэ, и тот объяснил, как мог, потратив на это время почти до вечера. Все эти открытия сегодня были так удивительны и так неожиданны, что я решил, что не напрасно остался в этом доме и что увижу  и  услышу, пожалуй, ещё немало чудес.
      Тем временем Рыба позвала меня в горницу, что приготовили для меня.
      – Ты прости, Василько, не горница, а каморка, но мы тут и так теснимся, вишь ли, брали дом, не думали, что он сказочным теремком станет, ни Ария никто не ожидал, ему покои отдельны… Тебе вот теперь. Так что, вот, што есь, не обессудь и не серчай, что хороших хоромин не предоставили.
        – Да ты что, Рыба! – воскликнул я, оглядывая славную, маленькую, но уютную каморку под самой крышей. Одно окошко выходило на торец здания и тоже смотрело на море и на тот кусок улицы, где мы давеча с Дамэ увидели Ария. Другое – во двор, но за ним была видна часть острова, в основном крыши, и чуть-чуть моря, и открывалось оно до самого пола, можно было сесть и свесить ноги на волю… так славно я никогда и не жил. Так я и сказал Рыбе: – Я до последней зимы и вовсе всю жизнь в конюшне спал, и это уже завидная стала доля, а то и в чистом поле приходилось.
       Рыба улыбнулась очень мягко, погладила мне плечо большой мягкой ладонью, что вышло у неё так ласково лучше некоторых объятий.
      – Всем приходилось, брат Василько… Не знаю, что ты там, в книжках про предвечных читал, знай, что писал-то тоже человек, захочешь про тех, кто здесь живёт спросить, не тушуйся, спрашивай, я всё расскажу, и другие запираться не станут. Токмо… Ария не трогай до времени.
       – Отчего? Что-то у него неладно вышло?
      Рыба опустила глаза с голыми веками.
       – Хто ж то знает, Вася…
      Так меня ещё никто не называл, мне понравилось новое прозвище. И я осмелел, чувствуя её расположение к себе, и спросил:
        – А… почему Агори так подшучивал над Дамэ?
        Рыба взглянула на меня и покачала головой.
        – А вот про то по нашим законам говорить не разрешено, Васенька. Ты приметливый, хорошо, но не всегда надоть всё вслух говорить, что приметил, так и в разбойничью удавку угодить недолго. На будущее учти, а то ты как маленький котёнок во все щели и лужи лезешь, пропасть недолго. Помни и береги себя, бесконечная жизнь и благодать и наказание, поймёшь ещё… Но… раньше времени её терять не стоит…
       Так что тайн вокруг меня становилось всё больше с каждым днём. Я пришёл взять одну из книг в библиотеку и застал там Дамэ, тоже с книгой. Ну, я и решился спросить напрямую, удавит сразу, али не станет, пусть как будет… Не похож Дамэ на тех, кто легко убить может…
        – Это ты напрасно так считаешь, – невесело засмеялся Дамэ, обнажая красивые белые зубы. – Я был гладиатором в Риме и его провинциях несколько веков, скрываясь на время, чтобы не приметили смертные. Так что, что другое, а убивать я умею.
       – Но… то профессия, хоть и дикая, конечно.
       – Времена были дикие. Хотя теперь ещё хуже… Так что ты хотел спросить, Василько?
       Ну и спросил я, о чём так неловко пошутил Агори. Дамэ взглянул на меня, будто раздумывая, стоит разговаривать со мной о серьёзном али нет, и сел у стены на скамью из тёмного полированного дерева.
       – Что ж, Василько, я расскажу тебе, потому что кроме меня никто не скажет, по закону о том мы не болтаем. Но… – он посмотрел на меня, я сел тоже на скамью и приготовился слушать.
       Дамэ снова посмотрел на меня, вздохнул и отвернулся.
        – Видишь ли, Дамэ, я не человек…
        – Как это? А кто же?
        – Я чёрт. Демон или нечистый дух. Как ни назови, но меня никогда не вынашивала под сердцем и не рожала женщина, как родились все прочие на земле.
        – Как такое может быть?.. Ты смеёшься, разыгрываете меня, дурачка…. – сказал я, разочаровываясь. Думал, мне что-то тайное поведают, а он смеётся. Не удивлюсь, коли здесь где-нибудь за шкафом Агори спрятался и только и ждёт, когда выскочить и на смех меня поднять.
        Но Дамэ только вздохнул и поднялся со скамьи.
        – Хотел бы я, чтобы это было шуткой… – сказал он, снял пояс с кинжалами и поднял свой скромный камзол из тёмно-синего сукна вместе с рубашкой.
     Я не понял, отодвигаясь от него, не понимая, что он задумал. Но Дамэ лишь обнажил живот, плоский и даже мускулистый, с дорожкой чёрных волос посередине от пупка вниз…
        – И что? – не понял я, поднимая голову.
        – Не видишь ничего?
        – А что я должен увидеть? Живот как живот…
        – Взгляни внимательнее, если разглядишь, расскажу дальше, а нет, так всё оставим, я сказал – ты не поверил, – сказал Дамэ, продолжая стоять передо мной с голым животом. – Она сразу углядела...
        – Она? – неведомо почему-то вспыхнул я и опять посмотрел на его живот, очень не хотелось уступить неведомой «ей».
        Ничего я, признаться, не видел. Но при упоминании, что кто-то разглядел, а я не могу, я вгляделся лучше и… так это и не пуп вовсе… это же… ямка просто, так сразу не поймёшь… Я протянул руку, собираясь прощупать пальцем эту неглубокую, в-общем, гладкую ямку. Но Дамэ, смеясь, отступил:
        – Ну нет, лапать не дам, не девка ты… – и отвернулся, заправляясь.
        – Как же это ты… получился-то тогда? – спросил я, не зная, пугаться мне или восторгаться.
       Дамэ сел снова и поведал мне удивительную и абсолютно неправдоподобную историю своего обращения из чёрта в предвечного.
       – Погоди, стало быть, тебе вначале пришлось умереть? Не понимаю…
       – В известном смысле, – сказал Дамэ. – Но это как перед свадьбой, Василько. Прежняя жизнь окончилась и начинается новая.
       – И у меня так будет?
      Дамэ пожал плечами, взглянув на меня.
        – Ты человек и ты прирождённый предвечный, а меня таким сделала Аяя, – сказал Дамэ с улыбкой, и была в той улыбке и тоска, и нежность, и много-много чувств и воспоминаний об Аяе.
        – Ты… был её возлюбленным?
       Дамэ усмехнулся, щуря.
        – Ну да, возлюбленным братом. Но и о том она позабыла после возвращения с того света.
        – С того света? Об этом ничего у Викола нет.
        – У Викола много чего нет… – покачал головой Дамэ. – Я принесу тебе рукопись, история Байкала, я в Кеми, где жили потомки байкальцев, её купил, те, кто был выходцем из наших мест, знали историю, берегли. И я берегу с тех пор. Теперь… Байкал… там и люди-то давно не живут, всё потеряно давно и навсегда забыто.
        – Значит, Аяя может и из чёрта предвечного сделать?
        – Да. И из обычного человека. В ней животворящая сила как ни в ком ином.
      Дамэ поднялся.
        – Ладно, брат Василько, пойду я, мы с Рыбой по хозяйственным делам собирались, ждёт уж, поди. А рукопись тебе в каморку принесу, коли интересно.
        – Очень!
       И принёс, не забыл. Отдал со словами, чтобы я был очень бережен со свитком из древнего папируса, он хрупок и слишком стар, чтобы его читать, но в виде исключения Дамэ мне позволяет.
       – Не каждый день новые предвечные на земле появляются, – сказал он, выходя от меня.
       Я потратил всю ночь на чтение истории древнего исчезнувшего царства. Я не предполагал даже, где может быть, это Великое Море и решил бы, что то выдуманная сказочная страна, если бы невыдуманные герои, описанные в этой книге, не ходили по дому, в котором я жил теперь. И по прочтении я совсем иными глазами посмотрел и на Эрбина с Арием, которые вдвоём почти одолели несметное войско. И ещё больше захотел увидеть чудесную красавицу Аяю, которая могла и камни с молниями с неба метать и очаровать любого человека. Ясно, что в книге приукрашено и преувеличено всё, как и положено, в таких повествованиях, но даже если десятая часть этого была правдой, это уже не просто предвечные, но герои и во всех отношениях невероятные люди.
       А во мне-то никаких особенных способностей нет…
Глава 13. Любовница Диавола
       Теперь я и смотрел на всех, кто жил в этом доме совсем иными глазами, это заметил Эрбин во время вечерней трапезы. Дамэ, довольно усмехнувшись, ответил ему:
        – Так Василько теперь знает, кое-что из истории Байкала, потому вы для него сразу стали не просто какими-то предвечными, а героями былин.
        Арий поднял голову.
        – Вона как… Рассказал, кто или прочёл? Сохранились, стало быть, рукописи нашей истории?
        – Я берегу, – ответил Дамэ.
        – Утратишь, совсем ничего не останется от Байкала… – сказал Арий.
        – Мы останемся, – сказал Эрбин негромко.
        – Кто нам поверит?
        – Тебе надо, чтобы кто-то в тебя верил?
       Арий качнул головой, опустив глаза.
        – В Ивуса вона как верят, чего только не насочиняли, его именем войны начинают, людей пытают, на кострах жгут, такое тебе надо? – спросил Эрбин.
        – Мне вообще ничего не надо… – побормотал Арий.
        – Ну… началось! – Эрбин отставил тарель. – Что, никто строить самолёт здесь не хочет?
        – Хотят и могут… не в том дело, Эр, – ответил Арий и вовсе отъезжая от стола, вытянув руки, к еде она почти не притронулся. – Сколь времени на то уйдёт… Она там, на снегу, вокруг одни голопузые туземцы, разумением, что дети малые… В наши-то времена до пролетья заморозки бывали, ныне вовсе всюду похолодало, всё не так, как выжить там?
        – Где там? – спросил я.
       И все обернулись на меня, потому все они, очевидно, понимают всё, что он сказал, а я  из сказанного я понял только одно, что Арий, наверное, говорит об Аяе, а вот, где она и что за туземцы с ней…
        Арий лишь покачал головой, не имея терпения объяснять, но Агори сжалился и сказал:
       – Аяя на Байкале, уезжать отказалась, осталась со своими подопечными, для которых стала навроде Богини.
       – Как же быть? Далеко ваш Байкал?
       Они переглянулись.
        – Твоя Русь далеко, а Байкал в три раза дальше, вот и считай.
        – Так и что, Вералгу попросить…
        – Загвоздка не в Вералге, не в самолёте даже и ещё Кое-кого попросить можно доставить… Всё дело в том, что Аяя не хочет возвращаться к нам – сердясь то ли на меня за глупые расспросы, то ли на то, о чём говорил, ответил Арий.
        – К тебе не хочет, – сказал Эрбин, сверкнув глазами.
        – К тебе тоже не хочет, успокойся, – поговорил Арий, вставая. – В наш обычный мир возвращаться не хочет.
        Эрбин закатил глаза, бледнея от злости.
        – Воображаю, как можно было довести, что она не токмо от тебя, от всего света схоронилась, никому не найти.
        – Нашлась уже, хватит бубнить о том, как я ужасен! – зло прошипел Арий.
        – Но ты снова всё испортил… – зло поговорил Эрбин, подавшись вперёд, и тоже встал.
        – О-о… всё… думала, без этого обойдёмся… – Рыба побледнела и тоже торопливо поднялась, повернулась ко мне, словно пытаясь заслонить собою братьев. – Вася, ну-ка, подмогни мне в одном деле! Идём… И вы, ребят, айда! Чего рты-то пораззявили…
        Мы все вышли из обеденного зала, а там за дверью были слышны слова Ария:
        – Я – да, я всё испортил! Я всё порчу и вообще я сын Диавола! Ты у нас только рыцарь, ничего никогда не портил и чужого не брал! – последние слова он вообще проорал.
        – Я?! – задыхаясь, прокричал Эрбин. – А кто…
      Но Рыба в этот момент повернулась к нам со словами:
        – Так, ребята, проводите Васю в горницу его, чтобы на лестнице крутой ногу не свернул… а я вернусь, угомоню их, опять морды друг другу поразбивают… остров на дно пустют, болваны.
        – Что я маленький… – недовольно пробормотал я, когда, как стража двое предвечных, Дамэ и Агори, довели меня до лестницы в мою каморку.
        – Вообще-то маленький, – сказал Агори, что был мне до плеча ростом.
        – Потому и бережём тебя, ты не серчай, – добавил Дамэ.
       Но в этот момент что-то загремело, падая, звон бьющегося стекла, крик Рыбы: «Да вы что?! Окститесь! Чего творите-то!» и мы все побежали назад.
       Распахнули двери, а там, среди полного беспорядка и сломанного стола и разбросанной посуды, разлитого из кувшинов вина, двое братьев катались по полу, и колотили друг друга, на каждый свой же удар, отвечая коротким стоном. Рыба, которую невольно оттолкнули дерущиеся, поднималась с пола у стены.
        – Что глядите, разнимите их! – задыхаясь, проговорила она, чепец свалился, и стали видны примятые бесцветные волосы, заплетенные в две косы. – Не хватало ещё, чтобы слуги увидали, што тут… Байкальцы!
      Кое-как, оступаясь и падая, мы растащили двух братьев, успевших изрядно подпортить друг другу красивые лица, Арий со встрёпанными волосами, красный, но белогубый и белоглазый от злости, прорычал брату, видимо продолжая спор:
        – И мечтать не смей!
        – Это ты забудь! Больной придурок… – тут же ответил Эрбин, тоже с упавшими на лоб прядями с окровавленным лицом и губами, впрочем, раны на них были одинаковые. – Ты лишился прав, когда она в страхе сбежала от тебя в небытие! Сволочь! Сволочь, какая!
        – И от тебя бежала!
        – Да ты на пути встал!
       Арий рванулся вперёд, но мы с Рыбой изо всех сил держали его, как и Дамэ с Агори держали Эрбина, затрещала ткань рубашки.
        – Всё, уймитесь! Не позорьтесь перед парнем новым! – возвестила Рыба.
        – Да плевать я хотел! – рявкнул Арий, брызгая кровавой слюной.
        – Пусть видит, что герои дерутся как ярыжки в кабаке! Пелена с глаз упадёт...
        – Чадь сбежится…
        – Что мне чадь?! Когда…
        – Аяю не позорьте, матросы за гулящих в портовых бардаках эдак тузят друг друга! – тихо рыкнул Дамэ.
        Это подействовало, оба взглянули на Дамэ и перестали рваться, и стало возможно отпустить их, теперь они выглядели немного смущённо. Несколько мгновений, Арий оправил одежду на себе, порванную у ворота, под мышками и на плечах, всю вылезшую из пояса, а после повёл рукой, и весь беспорядок исчез, стулья и скамьи поднялись, стол со скрипом поднялся и, словно не был сломан, встал, как был, посуда собралась и расставилась по местам, кроме битой.
      Эрбин подошёл к нему.
       – Давай… фингалы уберу, что ли… – негромко поговорил он.
       – Иди ты! – отозвался Арий, пытаясь как-то справиться с кровотечением из носа.
        – Да ладно те, будем оба с разбитыми рожами… Завтра Арит твою судить, а мы сами как…
        – «Мою» Арит… какого чёрта она моя?.. – Арий поморщился, когда Эрбин протянул ладони к нему, похоже, от боли.
        – Не моя же, – ответил Эрбин, и я увидел, что и на его лице пропали ссадины и наливающиеся отёком синяки, осталась только подсыхающая кровь. То же, словно отражение в зеркале, произошло и с лицом Ария на мгновение раньше.
       Мы вышли в коридор снова, уже спокойно оставив братьев наедине. Я за день увидел столько чудес, сколько никто не видит и за всю жизнь, и шёл теперь ошеломлённый и обескураженный, и растерянный притом, не зная, что и думать и как ко всему произошедшему относиться, слушая, как Рыба говорит со вздохом:
       – Вот так всю жизнь… Лучше Аяе и, правда, оставаться подальше…
      И я подумал, что Рыба права. А потом всю ночь я лежал без сна, и опять думал, что так несправедливо… А немного позднее: если кто-то ругается и дерётся из-за тебя, то ты виноват?
       К утру я уснул и проснулся с полной свободой от мыслей обо всех происшествиях, мне казалось, что всё мне приснилось, столько всего странного и удивительного на моих глазах и при моём участии происходило. Я лежал в своей постели и думал, что за всю мою прежнюю жизнь я не переживал ничего похожего на происходящее ныне, с того дня, как Викол и Вералга нашли меня на конюшне…
       Однако размышлять о том, не лучше ли Аяе оставаться, подальше долго не пришлось. На другой день уже мы поехали на берег, чтобы решить участь Арит. Но это оказалось не так-то просто.
       Все мы собрались в большом зале дома, где я прожил несколько месяцев с Вералгой и Виколом, он был высоким в два этажа, с камином, похожим на просторный альков, где можно было топить целыми стволами и жарить целых быков, как великанам. Но теперь камин был пуст и  вычищен, на улице стало тепло, и необходимости топить не было никакой. За окнами веселилось весеннее солнце, играя в догонялки с солнечными зайчиками от стёкол и цветных витражей, в верхней части окон. Пока Арит не пришла, я не мог оторвать глаз от этих лучиков.
       Потом вошла Басыр, и такие же огоньки, только острее и ярче, побежали от её украшений, длинных серёг до плеч и колтов, спускавшихся от тонкого венца, что красивой резной бляхой лежал на лбу, как у княжих  коней на праздниках. Я сам надевал на них дорогую сбрую с вот такими налобниками. Впрочем, Басыр на лошадь вовсе не походила, её восточная краса была хорошо знакома мне, в Новгород приезжали послы из Орды и даже иногда с жёнами, вот такими как раз, луноликими красавицами, высокомерно взиравшими на нас с сёдел. Я не был охотником до необычных красавиц, потому о них, чернявых, не грезил, больше всего меня пленяла северная наша, прохладная, синеокая красота…
       Все расселись, на столе отдельно стояли и кувшины с винами, и угощениями, сластями и булками. Слуг всех убрали из зала, чтобы не слышали наши разговоры, и я опять начал чувствовать себя особенным и причастным ко всему чудесному и странному, что я слышал и видел в последние дни.
       – Все мы знаем, что случилось здесь третьего дня, – вставая со своего высокого стула с высокой резной спинкой, сказал Мировасор. – Я не могу взять на себя роль того, кто может первым говорить о произошедшем, потому что женщина, которую мы намерены осудить и подвергнуть наказанию, возможно, смертельному, была моей женой несколько тысяч лет. Уж прости меня, Дамэ…
        Дамэ лишь поднял руку, показывая, что давно не считает, что Арит обязана ему чем-то, а мужчины, которых она выбирает, виноваты перед ним.
        – Кто станет председательствовать на нашем судилище? – спросил Мировасор, оглядывая всех. – Двоих: Ария и Дамэ, что могут быть пристрастны, мы исключаем, я – третий. Кто возьмёт на себя тяготы судьи?
      Викол поднялся:
        – Я возьму, – сказал он. – Никто не возражает?
        Никто, конечно, не возражал.
        – Ну, тогда введём обвиняемую? – спросил Викол.
        – Погоди, Викол, а в чём мы тут обвиняем Арит? В чём доподлинно её преступление? Она так никого и не убила…
        – Намерение…
        – Намерение не убивает, – сказал Орсег.
        – Конечно… – сказал Викол, опустив голову. – Но кувшин, полный отравленным вином убивает неплохо.
        – И что, кто-то проверил этот кувшин? Может всё ложь? Может быть, там не было никакого яда? Или яд был только у Мировасора в бокале. Это тоже разница…
       Викол кивнул:
        – Ты прав, Орсег. Разница велика, было намерение убить всех, кто был в тот день за столом, или только Мира. Но прежде чем мы станем рассуждать и спорить, я считаю, мы должны привести сюда Арит.
       Орсег пожал плечами, показывая, что согласен, хотя всё происходящее и не нравится ему. Пока слуги отправились за Арит, запертой, по-прежнему, Орсег объяснился:
       – Не по надуманному ли поводу мы собрались? Не показалось ли вам? – он посмотрел на всех. – Вначале Арий собирает нас всех для того, чтобы обвинить Аяю в том, что она сбежала от него…
       Арий повернул голову к нему.
       – Ты изволишь быть этим недоволен, царь морей? – высокомерно спросил он.
       – Если этим ты освободил дорогу мне, то доволен.
       – И не мечтай! – отозвался Эрбин.
       Вералга, закатив глаза, сказала:
        – Предлагаю Аяю больше не обсуждать. Её нет, она добровольно скрылась ото всех и не желает возвращаться, я считаю – это самое лучшее, что она могла сделать для всех. Её возвращение сулит только новые раздоры между вами.
        – Никаких раздоров, – отрезал Арий. – Аяя…
        Но тут дверь отворилась и ввели Арит, лохматую и по-прежнему ничего не видевшую, потому что Басыр не сняла с неё своих чар, таким образом, предотвращая побег. Арий замолк. Арит прошла в помещение, её посадили на заранее приготовленный стул в середине зала, и слуги снова вышли, оставив нас наедине.
        – Что… где… где я?! – поговорила Арит, вертясь во все стороны и пытаясь понять, где она и что вокруг неё. – Что вы задумали? Что?.. вот так убьёте меня… я не сделала ничего…
        Викол посмотрел на Басыр и произнёс:
        – Басыр, верни зрение этой женщине.
        Тут же Арит захлопала глазами, и взгляд её ожил и обрёл осмысленность.
        – Арит, ты перед судом тебе подобных, мы собрались здесь, чтобы…
        – Нет! Нет и нет! – воскликнула Арит, крутясь во все стороны, будто сидела на раскалённых углях. Говорят, инквизиторы пытают таким образом еретиков…
        Но мне показалось, в её голосе забулькала радость.
       – Вы собрались… но здесь не все! Не все! Нет-нет!.. Здесь нет той, кто ввёл меня в ваши ряды, кто оживил меня, кто сделал меня бессмертной! Она как никто владеет моей жизнью, потому что она подарила мне вечную жизнь, а я за это отняла у неё её! Без неё ваше судилище не имеет силы! Арий, ты сам придумал этот закон, что судить любого из нас мы можем, только собравшись все вместе. Вот этого мальчишки здесь не должно быть, он ещё не посвящён, а Аяя быть должна!
        Предвечные, настроившиеся было совсем на иной лад, вдруг перемешались.
        – Что сказать, она права, – сказал Орсег, пряча усмешку тёмных губ в чёрной бороде.
        Викол обвёл всех нас взглядом, снова поднявшись.
        – Предвечные, как ни хочется это признавать, и откладывать суд, но Арит права. Прав и Орсег. Без Аяи наш суд не имеет силы, мы должны быть все. Мы не можем ни посвятить этого юношу без Аяи, так же и судить эту женщину. Мы должны привезти Аяю сюда, чтобы закончить два важнейших за последние тринадцать веков дела, – сказал Викол. – Кто не согласен?
        – Я не согласна! – воскликнула Вералга, поднимаясь, едва ли не подскакивая, от чего полы её платья, длинные до пола рукава и края чепца из белоснежного убруса всколыхнулись. – Послушайте меня! Послушайте теперь, как не послушали некогда, и отправились вызволять её из-за Завесы! Аяя вносит в наши ряды сомнения, разброд и свары. Мужчины начинают сходить с ума и биться за неё, женщины злиться. Я считаю…
        – В тебе говорит зависть, старая женщина! – вскричала Арит, вскакивая. – И я всегда завидовала Аяе, отрицать это странно. Из женщин ей здесь не завидует только Рыба, которая любит её по-матерински… Но суд надо мной не будет справедлив, если здесь не будет Аяя! И вы сами станете преступниками и убийцами, если без неё осудите меня смерти!
        Вералга, у которой на щеках вспыхнули два красных пятна, осеклась, а Викол напустился на Арит.
        – Тебе не давали слова, ты подсудимая, и должна молчать, пока…
        – Викол, не трать слов, – негромко промурлыкала Басыр, улыбаясь и поблескивая своими длинными узкими глазами. В этот момент она была очень красива, особенно в окружении этих радужных огоньков, что создавали все её украсы вокруг её лица. – Арит права. Пусть это лишь отсрочка для неё, но мы не можем обойти наш закон. Если сделать это хоть раз, он потеряет силу и смысл.
        Басыр посмотрела в сторону Вералги, уже опустившейся снова в кресло.
        – Прости, Вера, что не поддерживаю тебя.
        – Ты не понимаешь…. – начала было Вералга. – Вы все не понимаете… Аяя – аномалия. Она даже среди предвечных аномалия, и чем дальше она от нас, тем спокойнее и счастливее мы все живём.
        – Вера, будь справедлива, никто не заставляет тебя жить рядом с Аяей – негромко произнёс Викол. – Но мы не должны нарушать закон, который приняли сами.
       Вералга нахмурилась и отвернулась. С этим Арит увели снова, не забыв снова ослепить. А мы все остались в том же зале, чтобы решить, как же нам в кратчайший срок вернуть Аяю…

      Весна была долгой и холодной, но всё же весна, не то, что было здесь, когда мы в прошлый раз были на Байкале. И всё же сошли и льды с поверхности Великого Моря, и жизнь наладилась.
       Мои люди построили мне отдельный дом, обшив его шкурами белых лисиц изнутри и снаружи, и теперь на берегу, на самом краю скалы сверкал белизной мой чертог. А вниз локтей на двадцать отвесная стена, под которой плескались синие воды Великого Моря, я могла легко вылетать из моего дома над водой, как птица, а могла входить в него с другой стороны, когда поднималась сюда, как все. Но всем было заказано подниматься, ко мне взывали снизу, продолжая поклоняться ещё более восторженно, чем прежде. Я не оставляла их ни на день, но они привыкли, обжились на новом месте, привыкли есть здешние растения, ловить здешних зверей и птиц, рыб. Перестали болеть и умирать и к лету двадцать женщин оказались беременны. Это была большая радость, значит, жизнь будет продолжаться.
       А ещё это значило, что я могу покинуть их теперь и я начала размышлять, куда мне отправиться. Но вначале, как это сделать? Выход только один – построить самолет. Мастера были на острове, теперь они были с нами здесь, все помнили свои навыки, нашли в скалах камни, из которых можно добыть руду и выковать после орудия и инструменты. Так что и дом мне строили уже не так, как мы возвели первые при помощи Ариевой Силы.  За пару седмиц до Летнего Солнцеворота, я, нарисовав на выделанной шкуре козы чертёж, отнесла его моим дорогим мастеровым людям.
       – Позволь спросить… То деревянная птица, сияющая госпожа? – спросил меня старшина, маленький седенький и узкоглазый, но в его небольших сухих руках работа спорилась, словно он умел колдовать.
       – Именно так.
       – Ты хочешь покинуть нас?
       Я покачала головой:
       – Нет. Не навсегда, но…
       – Не объясняй, Боги не должны объясняться со смертными. Главное, что ты вернёшься в белоснежный чертог. За то наша благодарность тебе на век. Мы построим тебе деревянную птицу.
        И закипела работа. Я приходила всякий день поверять, как идёт дело. Объясняла, какой толщины должна быть каждая деталь, как нужно сделать рычаги и из чего сделать крепления. Диавол не оставлял меня, посещая едва ли не каждый день.
        – Я видел, людишки строят самолёт для тебя. Куда собираешься? Зачем тебе самолёт, когда я могу в любой миг перенести тебя, куда тебе возжелается, – улыбнулся Он, усаживаясь на краю скалы в проёме моего дома. – Угостила бы чем? Проголодался в трудах своих.
        – Молоко от здешних коз и лепёшки, – сказала я.
        – Мяса не ешь, что ли? – поморщился Люцифер и брать угощения не стал.
        – Всякий день мяса не наешься. Сколько надо козлят да оленей, чтобы всех удовлетворить?
        – Ну, хоть куропаток… Лепёшки-то из чего? Пшеницу тут нашла?
        – Нашла, и пшеницу, и рожь. Коли выращивали некогда, так как не найти. Но урожай на будущий год ещё не будет, время надоть, а энто из лебеды лепёшки.
        – Всё ухитила, стало быть, теперь и оставить можешь подданных своих. Они тебе дом такой, настоящий чертог Богини, а ты… к Арию желаешь податься? Простила?
        – Просто к людям.
        – Просто к людям, Аяя, я тебе не советую.
        – А я твоего совета и не прошу, – сказала я, садясь с ним рядом.
       Я не боюсь сидеть вот так, под ногами внизу плещется Великое Море, а перед глазами – бескрайнее небо. Простор и вечность, такая лёгкость на душе…
        – Ясно, не просишь, всё отгораживаешься… Таким, как ты ныне среди людей опасно, в два счёта объявят ведьмой, выломают руки-ноги и на костёр.
        – Я не ведьма.   
        – Это ты знаешь. Я тоже. А они разбираться не станут. Скоро им жениться не на ком станет, столько женщин перетопили да пожгли.
        – Ну… для женитьбы найдут, чай.
        – Не так-то это просто, я вот так и не женился.
        – Отчего же? Среди смертных тебе искать, конечно, глупо, а вот среди предвечных…
         – Так мало вас. И та, что сама за меня пошла бы, какая-нибудь низкая душонка, мне не нужна.
      Я захохотала:
       – Вот так-так, низкая не нужна? Какая же?!
       – Ну вот как ты, – Он посмотрел на меня, синий и зелёный глаза мерцали в закатном свете, солнце бросало на нас и на всё розовый отблеск. Мы были на восточном берегу Байкала, как я определила уже, поэтому солнце садилось за нашими спинами, за домом, а смотрели мы на ещё светлый горизонт. – Так ты не пойдёшь за меня.
        – Я замужем.
        – Так я быстро тебя освобожу.
        – То-то и оно, всё у Тебя быстро и просто. Я так не живу.
        – Ну конечно, всё надо получить через борьбу и страдания. Как это скучно и как не по-человечески.
       Я засмеялась:
        – Ты настроен сей день меня веселить, я вижу.
        – И не думал, это ты больно весела, задумала что-то?
        – Ничего особенного, ты всё уж понял.
        – Одной тебе путешествовать опасно, с мужчиной надо.
        – Ты же мужчина.
        – Ну… в известном смысле.
        – Ты же никак не хочешь оставить меня.
        – Ты занятная, мне не скучно с тобой… – усмехнулся он и плюнул вниз в воду.
        – Только что сказал: как скучно!
        – Это я о принципах твоих, дурацких, сказал, а не о тебе.
        – Если бы не это, тебя вовсе ничего не занимало бы, Ты бы не таскался.
         Он сокрушённо покачал головой, вздыхая:
         – Ох, нахалка… ну и нахалка!
        Я опять захохотала.
         – Вот опять хохочет… Как мне соблазнить тебя? Насильно не взять, я не человек… А ближе ты не подпускаешь, будто слой Света на тебе, как граница, ледяная глазурь, никак не пробьюсь… – раздумчиво проговорил Люцифер, снова разглядывая меня.
        – А как других соблазняешь?
        Он отмахнулся:
        – Сами отдаются, – и поднялся. – Ладно, Аяя, полетел я, предаваться любви не хочешь, а напрасно, я бы открыл тебе бездну наслаждения.
        – Эти бездны открыть может только любовь.
        – Оно, конечно, кому и знать, как не тебе, – усмехнулся Он. – Ну, ежли такая ты глупая, спи одна, прощевай пока!..
       И пропал… Вот как живу теперь.
       Я легла вскоре после заката, только окунулась быстро в воды Байкала, ледяные, обжигающие, заплела волосы в косы и легла, укрывшись одеялом из меха всё той же белой лисы…
    …Так мы её и нашли с Вералгой. Так было решено в тот же день после долгих споров и даже ссор.
         – Как хотите, но я за вашей Аяей не полечу, – сразу заявила Басыр. – Во-первых: я тяжела, мне и так мляво сидеть тут с вами. А во-вторых: как очень метко сказала Арит, никаких добрых чувств я к вашей Аяе не питаю, так что убедить её вернуться к нам, не смогу.
         – Я привезу, – сказал я.
         – Ну нет! – в один голос воскликнули Эрбин и Арий.
        Мы пререкались и злились до самой темноты, Арий вызывался настойчивее всех, но с ним спорил Эрбин, говоря, что с Арием Аяя не приедет, уже пытался. Эрбина поддерживали и Мировасор и Викол, пока остальные, менее способные к мгновенным перемещениям, молчали. Одной Вералге тоже не доверяли ни Арий, ни Эрбин, считая, что она сделает всё, чтобы отговорить Аяю вернуться. В конце концов, Вералга положила этому конец.
      – Вместе отправимся, Орсег. Все тогда останутся довольны и спокойны? – сказала она.
      Вот так мы и оказались здесь вместе. Я точно знал, где Аяя, я уже не раз бывал здесь с момента возвращения Ария, когда стало известно, где Аяя находится. Я бывал здесь и видел её издали, не решаясь приблизиться, чтобы не вспугнуть, если уже она с Арием не захотела вернуться, то не сбежит ли от меня? Потому я наблюдал издали, оставаясь невидимым для неё и тех, кто бывал рядом. То люди небольшого роста с раскосыми глазами, их было немного, они жили тут относительно большим поселением, и показались мне смутно знакомыми.
       А иногда я видел с ней… Я не знаю, кто это был, предвечный или ещё какой-то не из смертных, мало ли всевозможных кудесных существ в мире, но он бывал здесь нередко. И выглядел он не как те люди, что поклонялись Аяе как Богине и выстроили ей дом на вершине скалы. Этот гость Аяин был очень высокий, как я или выше, ладный и стройный, белокожий, с красивым правильным бритым лицом, огромными глазами и красивыми губами, тёмные волосы обрамляли широкий лоб. Кто мог быть этот незнакомец? Откуда он брался и куда девался неясно. Но я ни разу не застал их за объятиями или хотя бы прикосновениями. А я видел, что Аяя очень нравится ему, но ни разу он не попытался коснуться её, словно боялся. Она же улыбалась, как всегда прекрасная, радость для глаз, даже в тех одеждах из шкур, в которых я заставал её тут. Они много говорили, прохаживаясь или просто сидя рядом. Думаю, байкальцам будет интересно узнать, что их обставил никому из нас не известный человек…
        И когда мы явились незадолго до заката сюда, я снова увидел его рядом с ней, я показал Вералге наверх, где на самом краю скалы, свесив ноги, рядом сидели Аяя и этот неизвестный. Вералга подняла голову и, разглядев незнакомца, обмерла.
        – Кто это, Вералга? – спросил я, поняв, что она знает его.
        – Ш-ш-ш! – прошипела Вералга, отодвигая меня. – Спрячемся покамест…
        Она взяла меня за руку, и мы мгновенно перенеслись в соседний лес, где кроме птиц, прыснувших от нас, никто нас не заметил. Вералга отпустила мою руку и нагнулась, прижав руку к груди.
        – Ты что, Вералга? Кто это такой? Ты знаешь его?
        – Знаю… – сдавленно поговорила она. – Это… Диавол.
        Вначале я не понял, думал, она говорит иносказательно, желая отметить качества этого необычного человека.
        – Кто он такой? Неизвестный предвечный? Какой-нибудь изгой?
        – Изгой? – Вералга, наконец, разогнулась и посмотрела на меня, всё ещё прижимая руку к груди. – Да пожалуй. Из Царствия Небесного.
        – Не понимаю…
        – Чего же ты не понимаешь? Я же сказала – это Диавол. Не человек, не предвечный никто из сущих. Это Тот самый. Ты, стало быть, не встречал Его прежде?
       Теперь моё время было оторопеть.
        – И… что это означает? Что… что теперь?
        – Я говорила, не надо возвращать её. Он потянется за ней. Если она стала Его любовницей, всем нам конец… Да всему миру – конец, если такая встанет на Его сторону… Богиня Любви, одержимая Диаволом… ой-ёй-ёй...
         – Она… Его любовница?
         – А как иначе? Думаешь, Он принял бы такой чарующий облик, ежли хотел просто погубить её?
         – Я много раз видел Его с ней здесь, но ни разу, чтобы…
        Вералга скорчила рожицу, означающую: «не будь наивным».
        – Орсег… А давай… Давай, воротимся без неё? – предложила она.
       Сейчас, когда истина открылась, и мне стало не по себе.
        – Ты же знаешь, мы не можем… Басыр права, нельзя нарушать закон.
       Вералга вздохнула.
        – Так как быть? Подождём, пока натешатся и… застанем её одну?
       Я отправился на разведку и видел, как Диавол улетел, так и не коснувшись Аяи. Когда я сообщил об этом Вералге, она не поверила.
      Аяя, укрытая белым одеялом, спала, немного свернувшись в клубочек на маленьком ложе, непохоже, что тут на нём мог поместиться кто-то подобный Тому, Кого я давеча видел около неё. В раскрытый полог её дома влетал очень свежий, здесь, на высоте, ветер, и ей, должно быть, не было жарко. Я зачарованно остановился, любуясь ею, хорошо видной при лунном свете.
        – Орсег! – шикнула на меня Вералга. – Что замер-то, впервые увидал что ли?
Глава 14. Свет и ясность
       Проснувшись, она отпрянула, увидев нас.
        – Не пугайся, – сказал я тихим шёпотом.
        – Это мы, Аяя, – улыбнулась Вералга, но даже в полумраке было видно, что улыбка её притворна.
       Это могло испортить всё дело, поэтому я перекрыл собой Вералгу и сказал:
        – Яй, ты не бойся нас, мы с добром…
      Аяя села, успокоено кивая, и продолжая прижимать одеяло, закрываясь до самого подбородка. 
        – Что… случилось? – дрогнув, проговорила она. – Арий… что с ним? Он… жив?
        Меня огорчил этот вопрос, да, она не последовала за ним, за Арием, но все мысли её о нём…
        – Арий… да жив-здоров Арий.
        – Тогда… Почему вы здесь?.. Чего… вы хотите?
        – Кое-что случилось, и… Мы хотим, чтобы ты отправилась с нами для нескольких важных дел, которые мы не можем ухитить без тебя, – сказала Вералга.
        – Без меня нельзя? Почему?
        – По нашему закону.
        – Ну да… но я сама нарушила закон, я скрылась и не сказала никому… – тихо сказала она, опуская лицо к своему одеялу, волна волос из распустившейся косы скатилась к плечу гладкому и белому, как мрамор, как славно было целовать эти плечи, приоткрыв губы, чтобы почувствовать благоухание и сладость её чудной кожи… Это было так давно, но я не могу забыть…
        – То обсудим тоже… Но главное, Аяя, мы собрались все и ждём только тебя уже несколько месяцев. Без тебя нельзя.
        – Арий не сказал, что я умерла?
        – Не сказал, потому что ты жива.
      …Я вздохнула, да, я сама думала о том, чтобы лететь к людям, вернуться к своим, но не думала, что всё будет так неожиданно. Конечно, я полечу с ними, но не в этот миг.
        – Мне надо… проститься с теми, кто здесь со мной.
        – Здесь с тобой Сатана, Аяя! – выпалила Вералга, думая, быть может, что Аяя не знает, с кем она поводит время.
       – Да нет, я не о Нём… – отмахнулась Аяя, развеяв последние сомнения. – Я о тех, для кого я Богиня…

        – Вернулись – сказал Эрик, входя ко мне.
       Это было утро, и я едва встал, когда он без стука вошёл ко мне. Я был едва с постели, голый, и умывался над этим их медным тазом, рукомойников не заведено здесь. О ком он говорит, я понял сразу.
        – Откуда ты знаешь? – спросил я, чуть повернувшись, не хотелось, чтобы намокли волосы, а они лезли в ладони.
        – А ты похудел опять, задница пропала совсем, – проговорил Эрик, разглядывая меня без капли стеснения.
        – Ты задницу пришёл поглядеть, али за делом? – рассердился я, потому что волосы намокли и теперь липли к щекам. Я взял потиральце и прижал к лицу.
         – Задницу тоже давно не видел, что ж… родная такая задница… – весело дурачась, проговорил Эрик, и сделал вид, будто бы он внимательно разглядывает меня пониже спины.
        – Тьфу ты, Эр!
        – Ладно-ладно! – захохотал Эрик. – Ты прикройся уже, а то болтаешь удом, как индийские друзья Басыр, хоботами.
        – Сам явился в почивальню ни свет, ни заря, не жалуйся… – ответил я, и подошёл к стулу, на котором аккуратной стопкой была сложена чистая одежда для меня. Я требовал свежие рубашки каждый день, здешние прачки, наверное, проклинают меня, к тому же я запрещал их крахмалить, потому что так они не царапали мне кожу.
        – Вчера явились, – сказал Эрик. – Аяю у себя поселили, Вералга настаивает, чтобы она была подальше от нас... Это Вералга о драке ещё не знает ничего… Теперь дело за малым, надо место найти, где посвящать Василько.
        – Это немалое дело, поверь мне, – ответил я.
        – Тебе виднее. Но тогда, с Аей ты один был, теперь нас много, авось, быстрее сыщем… А после уже и Арит судить будем все при полных правах.
        До Солнцеворота оставалось восемь дней.
        Но меня сейчас волновало не это. Да, Аяя согласилась прилететь
сюда ради исполнения закона предвечных, но после… она снова захочет вернуться? И пусть. Захочет вернуться назад, я полечу за ней. Построю самолёт и полечу. Пусть не подпускает, я поселюсь там же, и буду рядом, пока она не смягчится ко мне. Вот такое решение я принял.
      Но наш неофит был по-прежнему в нашем доме и ничего ещё не знал, ни как ему выбирать, ни кого. Сей день я застал его внизу в одной из горниц, где Эрик устроил что-то вроде библиотеки. Василько, этот светлолицый и золотоволосый юноша, сидел с книгой, которая была мне очень хорошо известна. Её написала Аяя и она же сделала сотни illustratio. Это была книга о птицах севера Индии. Эта книга, в виде отдельных листов пергамента, осталась в нашем доме вместе с несколькими сотнями других её книг, и одной из тех, что я нарочно возил переплетать в Италию, и там же продал, одержимый, в тот момент, желанием избавиться от всего, что напоминало об Аяе, и в то же время, не дать пропасть ничему, что она создала. И хорошо, что ничего не осталось в нашем доме, всё погибло бы в огненных объятиях вулкана…
       Василько поднял голову, услышав, что я подошёл.
        – Какие восхитительные книги у Эрбина. Вот хотя бы… Ты видел, Арий? Просто… волшебная… кажется, что каждая птичка вот-вот вспорхнет со страниц,– восторженно выдохнул он.
        – Нравится, значит? – улыбнулся я, мне захотелось даже погладить по голове искреннего юношу, но я сдержался, он далеко не дитя, совсем взрослый и ему не понравится такая бесцеремонность.
        – Нравится… ещё как! Кем надо быть, чтобы создать такое чудо? – продолжил Василько.
        – Предвечным, – сказал я.
        – Что?! Это ты? Ты её написал?!
         Я покачал головой.
        – Нет, я не способен ни видеть так, ни тем более так рисовать. Но я знаю того, кто создал это чудо, как и много иных, подобных.
        – Знаешь? Кто? – у него заблестели глаза.
        – Не спеши, скоро узнаешь.
        – Почему ты не хочешь сказать?
        – Тебе предстоит серьёзный выбор. Очень непросто выбрать того, кто станет тебе близким, кто будет для тебя важнее иных предвечных, всех остальных. Вот потому я не скажу тебе, кто написал эту книгу, это знание не должно повлиять на твой выбор.
       Он кивнул с сожалением, закрыл книгу и вновь посмотрел на меня.
        – Я слышал, Аяя вернулась, когда я увижу её?
       Я засмеялся:
        – Наверное, нарисовал себе в голове невесть что? Ты… меньше о ней думай, Василь, не то влюбишься, ещё не увидев. Поверь, она обыкновенная женщина как все.
        – Ты это говоришь, потому что ревнуешь её?
        – Конечно, – сказал я.
        Василько засмеялся.
         – Не запираешься даже.
         – Среди предвечных давно нет тайны о том. Если не скажу я, скажут другие. Но… эта любовь как солнце для того, кто хоть раз увидел его. После всегда станешь стремиться под его лучи, станешь гибнуть и чахнуть без него… Так что… решай сам…
        Я оставил юношу размышлять, а сам отправился прогуляться по городу. Я шёл по извитым узким улочкам, а за мной увязался Он, мой Названный Отец, и Погубитель.
      – Что, Арий, тоскуешь… Слетал бы на тот берег, повидался с ней. Али боишься?
       Я обернулся. Он одет во власяницу, подобную тем, что носят францисканцы, и, если бы не слишком красивое лицо без признаков аскезы и отсутствие тонзуры на тёмноволосой голове, которое он скрывал под капюшоном, хотя, кажется, мог изобразить что угодно.
        – Мне незачем изображать что-то, сейчас меня видишь только ты, – ответил Он на моё замечание. – И даже, если кто-то увидит, не заметит то, что заметил ты, а лишь подумает: какой красивый монашек!
        – Хитёр ты… – заметил я.
        – Само собой… А куда это ты идёшь, Арий?! – Он вдруг остановился.
       А я поднимался всё выше в намерении посмотреть на новую церковь здешнего аббатства.
       Я обернулся к Нему с усмешкой:
        – Что, в бенедиктинскую обитель францисканцу хода нет?
        – Лишнее болтаешь, – немного побледнев, проговорил Он. – Не вздумай ходить туда!
         – С чего это?
         – Моему сыну нечего делать в Доме Бога, – строго сказал он.
         Я остановился, не потому что испугался Его предупреждения, но потому что страх, с которым Он произнёс это, удивил меня. И… заронил надежду. Я искал путь к спасению, к искуплению того, что я натворил, когда принял Его руку. Ибо я уже давно осознал, что разрушения, произошедшие в моей жизни, даже в самой моей душе, всё от Него, отрава, принятая внутрь разъедала меня. Если я не очищу свою душу от Него, я никогда не обету ни себя снова, ни своего потерянного счастья…
        – Хорошо, как скажешь, – сказал я, покоряясь Ему теперь. Но, похоже, мне открылся, наконец, путь от Него.
         И мы стали спускаться вниз по улочкам, где Он стал заметно спокойнее и увереннее.
       – Арий, поразмысли, я могу вернуть тебе её любовь. Только попроси, – улыбнулся Он, как самый лучший друг. Но я уже очень хорошо знал, что за этим.
       – То будет насилье, мне так не надо, – сказал я.
       – Никакого насилья, она любит тебя, дурит по-бабьи.
       Я пожал плечами.
       – Ты же сказал, что она стала твоей возлюбленной.
       Он засмеялся.
        – Ну… Я слегка преувеличил.
        – В этом Ты весь, всё время подвираешь.
        – А как же иначе… все лгуны мои главные последователи, словно мои отражения в зеркалах. Учитывая, что без лжи не обходится почти никто, вообрази, сколько моих людей в мире и тех, кто остаётся в руках Божиих.
      
    
      Через два или три дня после прибытия в этот прибрежный французский город должно было состояться наше собрание, где новичок предвечный должен выбрать себе того, кто введёт его в наш круг. А эти дни были потрачены на то, чтобы мне привыкнуть немного к новому месту и всей это жизни, потому что по меткому замечанию Вералги я совершенно одичала. Во-первых: мне прочли целую лекцию, как носить здешние наряды, как говорить и ступать, чтобы не заподозрили в том, что я не просто чужестранка, но очень странная чужестранка, а значит, подозрительная и тогда мной может заинтересоваться инквизиция.
        – Поверь, тайные полиции всех стран вместе взятые, ничего не стоят в сравнении с этой службой, – заметил Мировасор. – На твоём месте я вообще старался бы из дому не выходить.
         – Почему? – спросила я.
        Они переглянулись, усмехаясь, а Басыр, выглядевшая сегодня как настоящая восточная царица, покачала головой, отчего закачались её серьги умопомрачительной красоты, и сказала всё с той же снисходительной усмешкой, выбирая при этом среди булочек, что лежали, аппетитно благоухая на многоэтажном блюде:
        – Очень уж… кхм… очень уж ты красива, Аяя…
        – Сочтут бесовским наваждением, – докончил фразу Викол.
        – И нас с тобой всех на костёр отправят, как пособников суккуба, – добавил Мировасор. – Так что, побудь дома, умоляю…
        – Я вроде пленницы, стало быть?
        – Нет, разумеется, тебя никто не станет держать насильно. То просьба, не приказ.
        Вообще-то, я была в курсе всего, что творились все годы в мире, Люцифер сообщал мне новости, привозил книги, а иногда даже показывал картины в моей голове о том, как изменились города и страны ныне, и с наслаждением рассказывал об этом явлении, что ширилось теперь в Европе.
        – Неужели именем Христа мучают и жгут людей? – не верила я.
       А Он хохотал, наслаждаясь.
        – Как я придумал?! Как умело нашептал этим ложным святошам, что можно, прикрывшись как плащом, Его святым именем, уничтожить хоть всех неугодных или неудобных. Вот они и стараются. И их всё больше…
        И вот предвечные, те, кто успел прожить здесь несколько месяцев всего, уже прониклись страхом. Что ж, глупо и странно было бы перечить им теперь и рисковать жизнями всех. Потому я не стала упорствовать в том, чтобы прогуливаться по городу.
       Предстояло вообще обдумать, как мне устроить ныне мою жизнь, в какой стране. Я хотела бы, конечно, жить рядом с предвечными, несмотря на долгую разлуку и пережитую вражду, я всё же была очень рада снова оказаться среди своих, среди себе подобных, в одиночестве жить тяжело, даже чувствуя себя нужной и окружённой настоящим поклонением. Я никогда не искала этого, я привыкла жить рядом с тем, кто не просто был любим и близок, но был подобен мне, мыслил и видел то же, что я, как я, но по-своему. И когда я лишилась этого, я словно потеряла весь мир, став почти бесплотной тенью.
       Поэтому я проводила дни в стенах дома, наблюдая временами за жизнью из окна, наблюдая за людьми, прислушиваясь к их речи. В неделю, которую теперь называли воскресеньем, в честь воскресения Христа, здесь положено было посещать храм, для меня это было не только ново, но и необычно, потому что пропускать воскресную мессу можно было только больным прикованным к постели, и мои товарищи-предвечные предупредили, что надо идти, чтобы не вызвать никаких подозрений.
        – В ком? – удивилась я, если никто не видит меня на улицах, кто и что станет подозревать?
        – Как кто? А слуги? Нет-нет, готовься, не ходить разрешено только Басыр, которая здесь сходит за иноземную принцессу.
       Басыр самодовольно усмехнулась.
        – Да Орсегу, по той же причине, к тому же он не живёт здесь, являясь наездами, как какой-нибудь купец, подолгу отсутствующий дома.
        – Наденешь покрывало погуще, и отправимся, – усмехнулся Мировасор.
        Вералга взглянула на меня как всегда несколько свысока, кивнув:
        – Я научу тебя, как вести себя в их храме. Главное запомни – ничему не удивляйся.
       И только Викол ободряюще улыбнулся, вообще из всех здесь он был самый приятный человек. Орсег после того, как мы явились сюда, до сих пор не показывался или же я не видела его. Почему он избегал меня, если мы прежде ладили так хорошо? За свой остров обижается? Ещё рассказать ему, что остров потоп… Но о том мне теперь было недосуг думать, думаю спросить его, как появится.
       Платье, что мне предложила Вералга, было весьма скромным, из тёмно-синего сукна, отделанного тесьмой по лифу и подолу, и рубашкой, видной в вырезе на груди и спине, пояс Вералга тоже долго выбирала и дала мне сделанный из плоских серебряных бляшек, когда я надела его, оказалось, что он велик мне, чем Вералга была недовольна, потому что пришлось нести мастеру, снимать лишние звенья.
       – Вералга, может быть, обойтись, подумаешь, пояс, я надела бы какой-нибудь шнур… – сказала было я, надеясь предотвратить суету и траты, потому что здесь я жила исключительно на их счёт, все мои богатства погибли вместе с островом, а на Байкале всего и было у меня, что меха. Но, наблюдая за всем здесь, я поняла, что получила бы кругленькую сумму, если бы продала здесь всё содержимое моего чудесного белого дома. Но я этого сделать не могла и не только потому, что не подумала о том сразу, но как продать то, что подарили мне преданные мои последователи, оставленные теперь на Байкале. Нет-нет, я должна вернуться туда. Я покину их, но не теперь же…
       Так в ответ на мои слова о том, что я могла бы пойти с каким-нибудь простым шнуром вместо пояса, Вералга взглянула на меня едва ли не с презрением:
        – Что ты… понимаешь…
        – Пояс показатель статуса, Аяя, – усмехнулась Басыр, незаметно сделав Вералге «глаза», мол, что ты задаёшься? – если на поясе простая верёвка, то ты или монахиня или совсем уже из нищих. Даже бедняки носят сложные плетёные пояса. И хотя Вералга и нарядила тебя для мессы как свою беднейшую племянницу, но показать всем, что ты не ровня будет уже ниже её достоинства. Всё же ты живёшь в её доме.
       Я вздохнула.
       – Всё верно… надо бы мне было отдельно где-то поселиться.
       – Для этого у тебя нет средств, – холодно отрезала Вералга, и в этот момент я себя почувствовал себя как бедная родственница в полной мере. Но оказалось это ещё не всё.
        Ходить в покрывале, скрывающем лицо, здесь не полагалось, ограничились тем, что покрыли мне голову кисейной накидкой, скрывшей и волосы, заплетенные в косы и почти всю фигуру до пояса. Мировасор оглядел меня придирчиво, покачал головой.
        – Ох… Аяя… всё хорошо, да времена не те для таких, как ты. Гляди, глазами хоть не шныряй, держи долу.
        Тогда Басыр прыснула и засмеялась:
        – Тогда свататься придут, решат, юная скромница только что от воспитателя…
        – Хватит болтать, – нахмурилась Вералга. – Идём, уж звонят, опаздывать плохо, внимание привлекать к себе. 
        Она торопливо оглядывала себя в зеркале, и будто осталась недовольна, хотя платье на неё серебристо-голубого цвета из какой-то восхитительной ткани, похожей на мех какого-нибудь тюленя и на шёлк в то же время, украшенное у ворота, на рукавах и по подолу позументом из вышивки златом и самоцветами. На голове сей день была замысловато сплетённая сетка, в пересечения которой были вставлены разнообразные драгоценные камни, а косы уложены внутри этих сеток по бокам от лица. На лоб же спускалась изящная фероньерка, будто бы продолжение тех самых сеток с косами. Что уж говорить о поясе, он повторял узор вышивки на платье и был сделан из замысловато извитых золотых проволок и капель, со вставленными теми же самоцветами, всё это великолепие дополнялось туфельками изящной работы. Я рядом выглядела нелюбимой падчерицей, но что ж, Вералга в своём праве, одета на свои средства, как она выразилась, я же здесь в не слишком желанных гостях.
        – Василько с Агори собирались сей день быть, не приходили? – спросила Вералга, скользнув взглядом по мне, и снова показалась мне недовольной.
        – Они уж в соборе, – сказал Викол, улыбнувшись мне.
       В этом доме он относился ко мне лучше всех. Несмотря на то, что у меня здесь не было ни одного друга, все относились со спокойной терпимостью к моему присутствию. О том, чтобы жить на острове, где были Арий и Эрик, не шло и речи, я сама не хотела видеть Ария, да и Вералга и Орсег были против, сказали, что это вызовет раздоры, которые теперь были невместны, коль скоро мы собрались по таким серьёзным поводам. Конечно, я с радостью увидела бы Агори, Рыбу и Дамэ, тем паче Эрика, но моё вторжение на остров вызвало бы никому не нужное сейчас волнение и надежды, так что я решила остаться здесь, среди тех, кого я не волновала до глубины души. В конце концов, я здесь всего-то на несколько дней…
        А сегодня меня, как оказалось, ждало потрясение. Да, посещение храма впервые в моей жизни было сопряжено с таким строгим соблюдением сотни правил, что я каждый миг только и думала, как бы не ошибиться, и не подвести своих спутников.
       Я старалась повторять всё за окружающими, но в первый же момент едва не оплошала, когда, войдя под своды высокого, словно улетающего в небо храма, увидела впереди над алтарём… крест, совсем как тот, на котором распяли Ивуса… И едва не лишилась чувств. Издали и фигура человека на нём показалась пугающе знакомой и, хотя я знала, что это лишь скульптура, изображение, но я видела такое впервые, впервые после того, как была свидетельницей страшной смерти Ивуса, из которой теперь сделали культ… Я словно перенеслась назад на тринадцать веков и снова увидела его, умирающим на кресте… Викол и тут помог, поддержал, приобняв ладонями за плечи, и довёл до места на скамье, где мы все расселись рядом…
      Всё время, пока шла служба с песнопениями и молитвами, из которых, улетающих в высоты недосягаемых сводов, я не могла разобрать ни слова, я не могла унять слёз, что сами лились из моих глаз. Мне казалось, я прямо сейчас вижу перед собой измученное, мокрое от пота и крови, с прилипшей к ранам пылью лицо, его светящиеся глаза, слышу его мысли, летящие к Свету. Словно и не прошло тринадцать с лишком веков с того дня…
       Я не могла сдержать слёз, которые я не выплакала тогда, которые смогла тогда удержать, запереть в моём сердце, а теперь они прорвались и изливались наружу.
       Викол склонил голову ко мне и шепнул:
         – Аяя, успокойся. Возьми себя в руки…
       Он сжал в ладони мою руку и потом похлопал легонько, успокаивая. И я поняла, что на меня начали оглядываться, заставила себя не думать больше об Ивусе, остановила себя, заставила начать дышать и просто сидеть так, как сидят все прочие…

       …Я увидел Аяю сразу, рядом с Виколом, Миром и Вералгой. Я не видел её так давно, но в последнее время о ней говорили так часто, что я всё время вспоминал её и думал, изменилась ли она, какая она теперь? Я не мог вспомнить и вдруг ясно видел, словно она только что вышла из комнаты. Я всегда был далёк от того, чтобы влюбиться в неё, потому что она была слишком далека, слишком прекрасна, недосягаема, словно и не человек. Но вот я увидел её и понял, что она человек и именно это так пленительно в ней. Не холодная Богиня-небожительница, но живая милая женщина, точнее девушка, она выглядела всегда очень юной, наполненная воздухом и светом. На меня словно повеяло свежестью, я почувствовал её ещё до того как увидел. А Василько возле меня вдохнул:
       – Агори, а кто это с Виколом… это…
       – Это Аяя и есть, Василько, – выдохнул я. – Не гляди так, не вытягивай шею, не то все начнут, и так вон, головами на неё вертят, за службой не следят.
       …Не гляди, легко тебе молвить, Агори… Я даже дышать забыл, когда увидел её. Я не знаю, что такого особенного было в ней, и почему я не мог оторвать от неё взгляд. Но в ней всё было необычно, всё не так, как во всех, необычно, всё как-то слишком и в то же время изумительно правильно, что хотелось смотреть и смотреть, получше разглядеть, запомнить, забрать в самое сердце… Слишком тоненькая и хрупкая, слишком белая кожа, слишком большие глаза, и длинные ресницы, тень от них я видел даже издали, и волосы, блестящие, как не бывает у обычных людей, хотя я видел всего-то косу, выскользнувшую из-под покрывала… Что особенного? Когда она испуганно остановилась на пороге церкви, а они тут у них высоченные и тёмные, не как наши, полные света, золотого и солнечного, белых стен отражающих его, золотых икон. А после плакала, и Викол легко приобнял её за плечи, его рука показалась больше, чем она вся, поддавшаяся его мягкому прикосновению, его силе, его мужскому покровительству. Я почти не разглядел её лица, я только чувствовал, что она чудо, какого я никогда не встречал, и я должен разглядеть его, приблизиться, понять, что это такое в ней, что заставило запеть все струны во мне. Я и струн-то никаких прежде не осознавал… Я должен услышать её голос и… посмотреть в её глаза, чтобы осознать, что она не наваждение, что она такая, какой кажется мне издалека.
         Мы намеревались с Агори сей день посетить дом Мировасора именно с этой целью, познакомится с Аяей. Я даже забыл об этом, когда увидел её в храме… едва не позабыл подойти к причастию… всё-то у них тут и как у нас и вовсе иначе…
       Когда все выходили из храма, растекаясь по улицам к своим домам, мы с Агори догнали наших, Вералга и остальные обернулись к нам приветливо, Аяя узнала Агори и не просто потянула ему руку или просто кивнула, как Вералга, нет, сойкнув: «Агори!», она просияла улыбкой, сверкнувшей ярче солнца и мгновенно легко обняла его, похлопав по плечам и, хотя она и была даже выше него, но казалась меньше, потому что Агори рядом с ней казался мужчиной вполне справным, несмотря на свою внешнюю неказистость, её приветствие сразу придало ему не только значимости и мужественности, но едва ли не красоты. Как солнце высвечивает в любом тёмном лесном озерце все оттенки драгоценных камней.
        – А это Василько, Аяя, познакомься, это наш новый собрат, – сказала Вералга, улыбаясь мне, но я не заметил её улыбки.
        – Ради которого мы и вынудили тебя приехать – добавил, лукаво улыбаясь, Мировасор.
        Аяя, как ни в чём, ни бывало, повернулась ко мне, словно она и не была самым прекрасным явлением, самым необыкновенным и самым пленительным на свете. Когда она подняла на меня свои огромные тёмные глаза, я понял, что пропал. Утонул с головой безвозвратно и навеки. Я забыл всё, что слышал о ней, всё, что происходило в связи с ней и её именем, все разговоры, намёки, смешки и обсуждения. Даже, если бы она была самым порочным и злым существом на свете, я бы отдался ей весь без остатка.
       – Здравствуй во веки веков, юный Василько, – сказала она, протянув мне руку, и улыбнулась. Голос её журчал, мягко охватывая, обнимая меня, втекая, как вода самого чистого ручья.
       Я как зачарованный протянул свою, а что если она исчезнет, едва я коснусь? Вдруг это сон, просто потому что я слишком много думал о ней эти дни, вот и привиделось…
       Но нет… Её рука оказалась тёплой и маленькой, узкой, но не слабой, она приятно живо пожала мою ладонь. Я невольно удержал её дольше положенного, захотелось согнуть пальцы и погладить её внутри, в тёплом углублении, но я не решился этого сделать и отпустил, заметив её улыбку и тень смущения, скрытую улыбкой, побежавшие по губам и глазам…
     …Мне он понравился, этот юноша, словно понизанный солнцем в волосы, в светлые глаза и чудесную улыбку, которая осветила его чистое лицо, когда я спросила его:
        – Ты – русич? Говорят, твоя страна прекраснее всех прочих? – мне было интересно, что он ответит и как, то, как человек говорит о родине многое говорит о нём самом.
        – О, да! Нет нигде мест чудеснее моей Руси. Но… думается, каждый скажет такое о своей родине…
      После мы пошли вдоль улицы, я ещё расспрашивала о Руси, о которой читала и слышала много, что там междоусобицы, поддерживаемые набегами ненасытных соседей. Он смущался, но от этого становился, похоже, словоохотливее и моё внимание ещё больше побуждало его рассказывать. Из всего, что я услышала от него по пути и уже дома, пока все дожидались обеда, я сделала один вывод, который и произнесла вслух:
        – Думается мне, что ваша большая беда в разобщённости, Василько. Когда твоя Русь соединиться в единую страну, не станет никого в мире сильнее вас.
        Но это было последним, что я сказала, я не стала обедать, не чувствуя голода, и не имея сил после посещения храма, ставшего таким потрясением для меня. Поэтому я ушла в свою горницу, намереваясь просто лечь и подумать. И об Ивусе, и об этом славном юноше, что так живо говорит и смеётся так, как умеют самые чистые и светлые люди. Но ко мне тут же явился Люцифер, похихикать над тем, как я едва не упала в обморок на пороге церкви.
        – Да-да… они украсили все Божьи дома изображением Его Сына, распятого на кресте, тысячу раз повторив это, тысячу раз снова и снова показывая Отцу, что сделали с Его сыном. Испугалась, увидев его? – заливисто смеясь, сказал Он, нагло усевшись на столик, за которым я читала и писала. Что за привычка у Него, вечно садиться вот так, нарочно презирая все наши правила…
        – Тише Ты! – шикнула я на Него. – Услышат, сбегутся, и так болтают невесть что про меня.
        – Погоди, ещё свататься потянуться. Многие сей день на тебя в церкви-то позарились, – засмеялся Он.
        – Никто не станет, без приданого невесты никому не нужны. И не шуми, сказала уже…
        – Ладно-ладно, не буду – примирительно сказал Он. – Понравился тебе этот… рыжий?
        – Никакой он не рыжий, он светлый, ясный. Славный юноша, – сказала я, снимая жёсткий пояс и покров, намереваясь прилечь. – И вообще, не донимай меня сей день, дай уже роздыху.
        – Что, прогонишь? – он слез со стола, выпрямившись во весь рост, едва ли не до низковатого потолка. И хмурясь, добавил: – Гляди, Аяя… не серди меня, станешь дерзкой, устрою тебе испытаний.
        – Ты меня не пугай, Люцифер… – ответила я, заметив, как от злости страшно исказилось Его лицо, по сию пору Он всё время являлся прекрасным юношей, а тут вдруг в Его лице мелькнуло чудовище с зелёными огнями вместо глаз… от этого меня передёрнуло, будто холод побежал по коже.
      – Не пожалеть бы, Аяя…
      Я не стала отвечать более ничего, и Он удалился…
      Перед тем, как все мы собрались для того, чтобы новичок выбрал себе наставника, мы узнали, что Арий нашёл место Силы на острове. Это было очень удачно, потому что до Солнцеворота оставалось всего четыре дня.

        Всё так, я нашёл место Силы, и это была самая высокая точка острова, куда я добрался всё же на другой день, как Сатана запретил мне туда соваться. Я же искал, искал путь к Богу. Потому я и пошёл туда снова.
       Я поднимался, и с каждым шагом мне было всё труднее идти. Словно мой вес увеличивался с каждым пройденным аршином, а моя голова наливалась свинцом, моё сердце буксовало. Но нет. Я дойду. Я дойду и пусть я упаду там, наверху на пороге храма, с разорванным сердцем или взорвавшейся головой, но я дойду. Бог должен услышать, должен простить меня, пусть это будет последним, что произойдёт со мной, но я должен… должен пройти свой путь до конца, как Ивус прошёл свой, поднимаясь на Голгофу…
       «Ты… ты, недостойный! Предвечный, уверенный в своей Силе, словно она убережёт тебя от всего, ты посмел коснуться имени Того, кто был чист душой и телом, кто не вышел из круга Света, который сиял на него! Ты, кто произвольно призывает и использует Падшего в своих низких целях!?» – услышал я даже не в голове, но в груди, в глубине сердца.
        «Да, Господь! Это я! Это я! Арий! предвечный, живущий так долго, что утратил счёт своим годам. Кто грешил так много, что утопил бы весь мир в своих грехах. Но обрати на меня свой взор! Услышь меня, Господи!» – так же из сердца ответил я, продолжая свой путь. – «Карай меня, если хочешь. Но прими раскаяние моё!»
        «Как смеешь ты обращаться во мне?! Ты, наглый зарвавшийся человечек, уверенный в том, что Бог тебя простит, стоит только обратиться с мольбой? Но ты забыл главное, без чего не может быть отпущения: мольба и раскаяние должны быть искренни!» – прозвенел в моей душе Свет.
        Мне было нечем дышать, я почти ничего не видел от боли, застилающей мне зрение, но я продолжал свой путь, я поднимался всё выше.
       «Моя мольба к Тебе, Господи, искренна. Я прошу, возьми меня всего под руку свою, огради от Него, от Его соблазна, и меня самого от моей слабости и тьмы в моём сердце!»
        И вдруг, словно упругая стена встала у меня на пути, я даже не видел, где я нахожусь, но чтобы преодолеть эту стену, похоже, мне придётся умереть… Но и этого я не боялся. Я был готов на всё, только бы очиститься.
        – Стой, Арий! Мерзавец, которого я называл своим сыном! Остановись и вспомни, что я для тебя! Неблагодарный!
        – Выйди от меня! – воскликнул я.
        – Запомни, отринешь меня, никогда не увидишь больше Аяю!
        – Выйди от меня! – снова прокричал я.
        – Подлая душонка, когда я был тебе нужен, ты призывал меня, а теперь вдруг решил отмыться! – кричал Сатана в моей голове.
        – Выйди от меня!
        – Остановись, Арий, ты потеряешь всю Силу, что имеешь!
        – Изыди! Отрекаюсь от Тебя и от голоса Твоего! – крикнул я, чувствуя, как плюю кровью свои слова.
         – Остановись или ты пойдёшь в привратные псы к моей Сестре!
        – Отрекаюсь от Тебя и голоса Твоего! – разорванным горлом прокричал я.
        – А Аяю будут терзать все входящие за Завесу, и ты будешь видеть каждого!
        – Отрекаюсь от Тебя и голоса Твоего! – прокричал я, весь разрываясь от боли, грудь моя лопнула, и моё сердце разорвалось и вывалилось мне под ноги, а я упал на землю.
        Но дух мой вдруг стал светел и чист, воспаряя в самые Небеса…
        …Когда мы пришли за Ариком в аббатство на другой день, он ещё не очнулся. Монахини, что ухаживали за ним, шепнули мне, что нашли его перед алтарём собора.
        – Он что-то выкрикивал перед этим как безумный, а после упал и…
        – У него шла горлом кровь…
        – И из носу тоже…
       Напуганные женщины кивали, вторя одна другой, и перекрестились.
       Однако когда я приблизился к постели, на которой лежал мой брат, я понял, что он абсолютно здоров и просто глубоко спит. Что с ним было, что за припадок или потрясение, я не знаю, быть может, расскажет сам, егда очнётся. Теперь же его следовало оставить в покое.
        – Хорошо, дорогие сёстры, пусть он пока останется у вас, а как очнётся, скажите, что его брат Эрик был здесь.
        – Эрик?
        – Именно так, Эрик Бушар, – назвал я первую же фамилию, что пришла мне в голову.
        Они закивали. И когда Арик через сутки вернулся домой, он выглядел здоровым, ясным и даже будто куда более молодым, чем когда уходил, словно опять стал прежним, как когда-то на Байкале, когда я казался старше него.
       – Что они тебя там, молодильным снадобьем потчевали? – усмехнулся я, увидев его на пороге своей горницы.
       Но он лишь улыбался светло:
       – Эр, я нашёл место Силы для посвящения нового предвечного. Вот только как использовать его, ума не приложу, – и сел, а правильнее сказать свалился в кресло. Потом вдруг встал и, налил в кубок воды, выпил один, за ним ещё два.
        – Что с тобой? – спросил я.
       Но он опять только светло улыбнулся, вытирая мокрые губы, словно говоря: теперь всё будет хорошо…
      … Я очнулся в лечебнице аббатства на рассвете. То есть лучи солнца только-только окрасили небо, только протянули кончики пальцев к крышам домов и вот этого высокого красивого здания, из которого я вышел и вдруг почувствовал, словно биение пульса здесь, под этим строением. Я обошёл его вокруг. О да… ошибки быть не могло…
       Тот, кто строил этот храм, или был таким как мы, предвечным, или же его привёл сам Господь, ибо здесь был источник жизненной силы Земли и вселенной. Он пульсировал в ответ на моё приближение и обдавал меня жаром. Наверное, даже если бы мне не привиделось, а на самом деле моя грудь разорвалась, я бы выздоровел, упав здесь…
Глава 15. Аяя
       Сей день мы должны были собраться у нас на острове, чтобы новый предвечный назвал того, кто введёт его в наш круг, после чего оба получат книгу, в которой описано, что именно им придётся сделать. И в ночь на день Солнцеворота мы все незадолго перед рассветом пойдём туда, на место Силы, чтобы открыть в новом собрате его Силу и признать равным себе. После того, как Василько увидел Аяю ни в ком, кто был свидетелем тому, не было сомнений, что именно её он выберет в наставники и проводники себе. Его восторг при виде её невозможно ни передать, ни забыть. Как он взахлёб рассказывал ей о Руси, я сам не знал всего, что рассказал он, то, как он засветился весь, как алмаз, попавший в солнечный поток, за обедом Мир и Агори посмеивались над ним, но это ничуть не смутило его. Он лишь улыбался самому себе.
        И вот, день когда мы все приехали на остров в дом Эрбина в их большой зал, где собирались уже несколько раз и впервые мы едем туда с Аяей. Вералга устроила мне взбучку за то, что я «так опекал» Аяю в церкви, я слушал с терпением, вполне понимая её причины, а после, когда она отбушевала немного, сказал:
        – Опекал и не отрицаю, встань на её место, Вера, она впервые вошла в христианское святилище, впервые увидела то, что мы видеть привыкли и позабыли, какое это на нас произвело впечатление в первый раз. А мы не были так близко знакомы с Ивусом как она… Вот я и опекал. И так все смотрели в нашу сторону, а если бы я позволил ей упасть в обморок или плакать в голос? Так что я старался не только для неё, хотя её мне было жаль в тот момент.
       Вералга нехотя, но признала, что я поступил правильно, и, кажется, перестала сердиться.
       И вот мы на лодке добрались до острова, Орсег уже был там, как и Басыр, переместившаяся на свой манер, сославшись на то, что её мутит в лодках, а в её положении тем более. Никто не стал спорить, и застали мы её уже в доме Эрбина…
      …Да, они приехали втроём, Вералга, Викол и Аяя, хотя, кажется, Вералга  могла бы переместить их двоих с Аяей, но почему-то не стала этого делать. Может быть, чтобы мы подождали здесь подольше, пока все подшучивали надо мной, когда Агори рассказал всем, как я познакомился с Аяей. Потешались все, смакуя, как я «обомлел» да «болтал без умолку», кроме Ария, его не было ещё. Эрбин сказал, что они с Мировасором обсуждают что-то. Что именно, стало ясно позднее.
        Когда Аяя вошла вслед за Виколом и Вералгой, одетой снова в замечательно красивое платье и украсы, я, ожидавший её больше всех, наверное, поднялся, как и прочие, чтобы приветствовать вошедших, то снова услышал смешки за спиной, то веселились Агори и Орсег: «Смотри-смотри, щенок в стойку!», «Хи-хи!», «Думаю, можно было времени не тратить, и так ясен выбор»… Смутило это меня? Признаюсь, слегка, но я был слишком взволнован и напряжён, как перетянутая струна в сломанных гуслях, поэтому всё, что происходило вокруг, затрагивало меня, и насмешки особенно. Ведь я ещё не был среди них своим, я настоящий щенок для этих людей, которые старше меня в тысячи раз, мало этого, обладают способностями такого рода и свойств, что мне и не снились. Правда Викол говорил, что многое может открыться с Силой во мне, но он же упомянул, что сам он, например, никакими такими способностями не обладает. Так что я не особенно расчитывал на посвящение в этом смысле.
       Когда вошла Аяя, Рыба буквально бросилась к ней, но остановилась в нерешительности в шаге, однако, Аяя улыбнулась, раскрывая объятия, и утонула в руках Рыбы, здоровенной, не уступающей в росте самым высоким мужчинам. Так же Аяя обняла и Дамэ, от чего он просиял, меняясь в лице необыкновенно. Сама Аяя выглядела сей день ещё чудеснее, чем накануне, хотя снова в скромном платье, всё том же, волосы забраны в косу, ни серёг, ни иных украшений, только тонкий шнур, окружавший лоб и перехватывающий косу на всём протяжении, так ходят простые девушки по городу, и только пояс из серебра и выдавал в ней принадлежность к богатому дому... Но её чудесная красота, её улыбка, свет от её лица и из глаз, украшали её так, как никакие самоцветы не могли украсить никого.
      Эрбин тоже подошёл к ней, поздороваться, развернув ладони, и лицо у него было при этом такое, что мои насмешники могли бы десять анекдотов разом сочинить, если бы посмели над ним потешаться. Но никто этого здесь не смел, так что я только отчётливо услышал:
       – Здравствуй, милая.
       Из глаз Эрбина полился такой свет, какого я в нём и не предполагал, а губы тронула не усмешка, как всегда, а немного нерешительная и милая улыбка. Всё лицо его преобразилось, удивительно и чудесно. Я даже не думал, что он может так выглядеть, таким прикасаемым, и каким-то бескожим. Меня это не удивило, потому что, по-моему, все должны на неё так смотреть, я не дал себе труда думать об этом, я был слишком занят собой, своим волнением, надеждами и опасениями.
       – Здравствуй, – сказала Аяя, мне не было видно её лицо, но голос позвучал так, что я задрожал. – Здравствуй, Эр…
       Она обняла и его, но совсем не так как Дамэ или Рыбу, или Агори. То были теплые дружеские объятия, а с Эрбином совсем иные, нежные, и было видно, что ей приятно и, почему-то грустно и обнимать его, и выпускать из объятий.
       Все стали рассаживаться. Окна были раскрыты, они выходили во двор, и шум с улиц почти не влетал сюда. Слуги принесли и поставили вина и закуски, после чего вышли, и Рыба, выглянув в коридор, закрыла дверь на ключ. В это время с другой стороны, куда вёл коридор на лестницу и к покоям Эрбина и Ария, дверь отворилась, и вошли Мировасор и Арий. Причём, в руках у Ария был какой-то свёрток, завёрнутый в странную бурую тряпицу, свиток? Мировасор выглядел как всегда, а вот Арий сей день был каким-то другим, я не видел его несколько дней, и он словно окунулся в чудодейный источник за это время, стал будто бы моложе, хотя он и ранее выглядел примерно тридцатилетним, но теперь на вид ему было не больше двадцати пяти, даже двадцати трёх лет. Гладкие светло-русые волосы тоже удивительно блестели, и лежали на его плечах дорогим шёлком. Он оглядел помещение и всех, кто в нём был, здороваясь, и только на миг задержал взгляд на Аяе, на скулы его брызнул румянец, а в глаза искры, но, нахмурившись, он тут же погасил их, отвернувшись, чтобы найти, где сесть.
       Викол же поднялся.
        – Предвечные! Впервые за несколько тысяч лет на Земле появился человек сродни нам, и мы по принятому нами закону собрались на этом острове, чтобы принять его в наши ряды. Через два дня праздник Летнего Солнцеворота, день Силы, один из четырёх дней в году, когда Силы Земли, звёзд, всей Вселенной велики как никогда, и когда наш новый брат сможет получить их, примешав к своей природной. Сегодня он назовёт человека, который ввёдет его в наш круг и станет ему проводником в круг предвечных и наставником навеки веков. Это почётная, но тяжкая, обязанность. После того, как новый выберет, им придётся вдвоём подготовиться к обряду, изучая магические письмена. Затем мы все вместе отправимся к месту Силы, где на рассвете дня Солнцеворота наш брат войдёт в наш круг наравне со всеми.
        – Преступница Арит будет участвовать в обряде? – спросила Басыр.
        – Мы ещё не осудили её, и решение не вынесено, значит, она должна участвовать наравне со всеми – сказал Арий. – Даже, если после мы присудим казнить её, мы не должны исключать её до этого.
       Все покачали головами, кто согласно, кто с некоторым сомнением, но спорить не стали.
       Тогда Викол посмотрел на меня и спросил:
        – Теперь самое важное, – выдохнул он. – Василий, ты готов объявить свой выбор?
       Я поднялся, готовый говорить, хотя сердце вдруг заколотилось во мне так, что я едва не задохнулся. И сказал:
        – Да.
        – Так говори! Назови того, кого ты выбираешь.
        – Аяю! – громко сказал я. Пусть хихикают теперь, сколько им угодно, но в их законе, я читал, выбор нового предвечного непреложен и не может быть оспорен.
        И всё же послышались возражения.
        – Это неправильно! На Аяе и так уже трое обращённых! – это воскликнул Арий.
        – Ну… на одну может стать меньше через несколько дней, – усмехнулся Орсег.
         – Ничего смешного, среди нас есть такие, кто никого не вводил в круг посвящённых! Это не так просто, как вам кажется, это… – продолжил спорить Арий. И мне стало страшно, что они сейчас поразмыслят и решат, что, действительно, Аяя и так многих уже посвятила и принудят меня изменить выбор.
        Но в этот момент Вералга перебила его:
        – Выбор неофита священен, Арий.
        – Всякий, кто будет появляться, будет избирать её, – покачал головой Эрбин.
        – Так, стало быть, суждено, – ответила Вералга. – Кому даётся много, с того больше и спрос.
        Мне кажется, большинство были довольны моим выбором.
        – Аяя, – сказал Викол, принуждая её подняться. – Тебе придётся поделиться Силой с этим юношей, ты готова?
        – Да, – ответила Аяя просто.
        – Арий, передай Аяе книгу Посвящения.
       Арий поднялся, подошёл к Аяе и передал ей тот свёрток, что держал в руках.
        – Не бойся, это несложно. Просто слушай себя, Сила в тебе сама подскажет и откроет его. Не ты, она, Сила, открывает его Силу, ты только проводник. Каким я был когда-то. Просто позволь потоку Силы течь через тебя.
        Аяя ничего не сказала, лишь кивнула, и взяла книгу у него из рук, не взглянув ему в лицо.
        Викол был доволен, что дело окончено на сегодня, и можно просто приступить к трапезе, после которой Аяя подошла ко мне и сказала.
       – Я останусь в этом доме с тобой. Мы прочтём эту книгу, чтобы знать, что нам делать и как… Вначале я, потом – ты.

       Я не думала, что будет так, я предполагала, что моё присутствие здесь лишь исполнение закона, как он написан, для посвящения этого юноши и для суда над Арит, к которой я испытывала жалость, потому что считала, что дойти до того, чтобы попытаться всех убить можно только в отчаянии. Почему это случилось с Арит, быть может, надо судить Мировасора, который был с ней рядом столько лет?..
        Но оказаться наставницей новичка… Странно, что он выбрал меня, я была уверена, что это будет Вералга или Викол, которые и нашли его. Говорят, некогда я посвятила Дамэ, Рыбу и Арит. Я не знаю, не помню этого, потому что эти события произошли до того, как я совершила своё путешествия за Завесу, и я не помню ничего из того, что было до этого. Я не помню и не знаю, как посвятили меня, более того, я даже не знаю, кто это был, мой наставник. Никогда прежде не задумывалась об этом. Мы с Арием никогда это не обсуждали, находились иные темы. Он вообще не любил вспоминать то, чего я не помнила. Как и Эрик. Так что, когда я в горнице Рыбы, где она благосклонно уступила мне кровать, а сама устроилась на лавке, разоблачалась ко сну, она рассказала мне многое. Оказалось, что когда-то мы втроём с нею и Дамэ шли и шли с Байкала после большой и страшной битвы. А после и Арит, ставшая Дамэ женой, присоединилась к нам. И мы обошли пешком и на корабле Орсега половину мира, пока волею судьбы я не попала за Завесу, из которой меня вывел Эрбин при помощи всех остальных предвечных. Я узнала, что Дамэ, оказывается, вовсе не человек, а сама Рыба, как и Арит не родились предвечными, такими их сделала я…
       Так вот почему они вдруг заспорили обо всём. Как же я могла сделать предвечными обычных людей?
        – Ну… Говорят, в тебе небывалая сила, Аяя, – сказала Рыба, уже вытянувшись на своём тюфяке и зевая. – Так что парня этого золотого ты легко могла бы сделать такой как вы все, даже не прибегая к премудростям этой чудной книги.
        – Не знаю, Рыба… Я, конечно, верю тебе, всем твоим словам, но я не могу вообразить, что это и вправду произошло со мной и с вами... Но тогда… – я приподнялась на локте, чтобы посмотреть на неё. – Получается, мы были очень близки?
        Рыба тоже приподнялась.
        – Да, касатка. Очень. Под одним одеялом почитай почти триста лет спали, куда уж и ближе… Рази тока ты с Арием ближе. Не теперь, канешна… Но всему начало, всему конец, ты позабыла нас с Дамэ, хуже дня не было, когда ты погнала меня от себя…
        – Прости меня, Рыба…
        – Что ты, касатка, какое там, нешто я без понятия… тебе тогда напрочь всю память отшибло… Я молюсь токмо, штобы мы снова када рядом жить стали.
        – Правда? – я села. – Так может… Рыба, обещать ничего завидного не могу тебе, но… Я вернулась на Байкал. Там нет теперь снега, там теперь лето, как и здесь… И там люди, которые ждут моего возвращения. Захочешь ли ты отправиться туда со мной?
        Села и рыба, опустив большущие белые ноги на пол.
        – Неужто возьмёшь с собой?! Правда?! – придыхая, проговорила она.
         А я обрадовалась, что она, очевидно, хотела бы отправиться со мной:
        – Конечно, ежли только желательно тебе. Но там дикость, шкуры да брёвна, костры посреди домов, отделанных шкурами… дым уходит в небо… Не захочешь, поди, из такого хорошего дома?
        – Дом хороший, да… што нам тут с Дамэшкой, Эрбин женится снова и мы опять приживалами лишними… Уж лучше мы как раньше, што нам шкуры, не привыкать, а главное, вместе!
        – И Дамэ согласится?
        – Дамэ… – хыкнула Рыба. – Да он во сне такое счастье давно не видит, а ты говоришь… конечно!
        – Тогда… решили? – спросила я. – Попросим Вералгу отнесть нас туда всех.
        – Да мы-то решили, а токмо… Как же Арий, Аяя? – спросила Рыба.
        – Арий? – я пожала плечами, что спрашивать меня… – У нас двоих давно отдельные жизни.
        Рыба только покачала головой и легла снова.
        – Это… канешна… ежли вы так решили… А Эрбин? Он-то настоящий твой муж… Что ты его-то…
        – Я предала его. Хуже, чем я, нельзя и сделать. Так что, какая я теперь жена… – я тоже легла в постель. – Да и… даже хотела бы я с Эрбином быть, но, Рыба, как встать меж ними? Арий и Эрик ближе друг другу, чем все мы, как же можно из своей выгоды из мыслей о том, как хорошо любить Эрика, стать вечным препятствием меж ними… Пусть Арий и разлюбил меня тыщу лет назад, а разделять братьев не след… Ох, нет. Хватит уже и мужей и мужчин…
        – С ума ты сошла, касатка? Тебе хватит? Богиня Любви не может не любить.
         – А я и не говорю, что не люблю, – сказала я, глядя в потолок. – А вот вместе быть больше ни с кем не хочу.
        – Ну не хочешь с нашими байкальцами, возьми энтого Василько. Хороший парень-то, и в тебе втрескался сразу, чего ж…
         – Да что ты, Рыба! Только горе всем от меня. Да чёрное наваждение, с Сатаной сближение. Горе тому, через кого приходит соблазн в мир…
        Рыба повозилась и, вздохнув, сказала:
        – Глупость какая… несусветная!.. Что ж теперь, всё хорошее, всё притягательное злом объявить? А што добро тада? Яблоки гнилые плесневелые, на кои и глядеть грешно? Тьфу!.. Не-ет, Яй, твоя воля, а глупость, завистником каким-то бессильным придуманная. И ложь!
      Я засмеялась, засмеялась и Рыба, и прохохотали мы долго, пока не угомонились, после чего Рыба мгновенно уснула, а ко мне сон никак не шёл. Я долго лежала, прислушиваясь, как по улице прогромыхала повозка, потом прошла стажа, цокая по камням мостовой, и я думала, чем они там цокают?.. Потом стала слышать, как шелестят листья, как капает вода с крыши после давешнего дождя, и поняла, что скоро услышу, как стучит лапами кошка по полу в коридоре, и решила подняться. Что ж, коли не спится, возьмусь за чтение…
       Я зажгла лампу поярче, вытащив сильнее фитиль, взяла заветный свиток со стола и, набросив на плечи шерстяную шаль Рыбы, спустилась вниз. Показывая мне дом, Рыба показала и эту горницу, приспособленную под библиотеку. Я открыла окно, потому что здесь было немного душно и пахло книжной пылью, и села к столу, развернув свиток…
      «К тебе, идущему за мной, обращаюсь…»
       С первых строчек мне показалась знакомой эта рукопись… Я отложила чтение и взяла в руки тряпицу, в которую она была завёрнута. Я чувствовала, что в тряпице что-то… и неожиданно ткань покраснела, словно была пропитана кровью.
      Да нет! Так и есть, пропитана кровью. Я даже отпрянула в страхе.
      Появились и загорелись золотом имена, проступая одно за другим, поколения предвечным, сотни две имён или больше… лоскут этот значительно древнее свитка, вдруг отчётливо осознала я. Именно тряпица главное здесь, она ведёт список имён, а свиток это так… пояснение для несведущих или любопытных, не более того.
       Я принялась читать.
       Много времени не ушло. Закончив, я откинулась на спинку стула. Как посвятили меня? И кто? Почему все воспоминания стёрты… Быть может, Вералга, как и Ария с Эриком?..
        Но тут Он оказался рядом со мной.
        – Ну что? Интересные письмена? – Он засмеялся. – Рада, что юношу введёшь в ваш круг?
        Я ещё не успела повернуть к Нему головы, как он задал ещё вопрос:
         – Забыла, как тебя саму посвятил Арий? – сидит рядом, бесшумно, голову ладонью подпёр.
        – Арий?.. – удивилась я.
       Так мы с Ариком… вон, откуда знакомы… вот как давно. Он для меня только с Кемета помнился, а, оказывается…
        – Арий-Арий… А ты думала, кто? Вералга? Ха! Стала бы Вералга… Ты же не дочка царя, на что ей какая-то мукомолка. Арий посвятил тебя, и именно так, как написано там, как у вас плотоядных дикарей заведено. Посвятил… а после стал насиловать каждый день и ночь, пользуясь приобретённой властью над тобой. Ты не хотела, ты плакала, просила… А он… напивался и продолжал то же, знал, что тебе некуда деваться, сироте…
        – Лжёшь всё! Не было этого! Какой же Ты… ох, и мерзкий! – воскликнула я, отпрянув от Него и встала, чтобы быть подальше.
        – Я мерзкий?! – Сатана поднялся из-за стола, бледнея от злости. – Я?! Я насильно ни к кому не вхожу, хоть и мерзкий на твой взгляд. А вот Арий твой возлюбленный… Ты вспомни! Вспомни, отчего бежала на остров, боясь оглянуться. Так, что едва не сверзлась с небес!..
         – Не смей! Замолчи немедля! И убирайся! Убирайся! – чуть не плача вскричала я.
        Если Арик посвятил меня, то мог ведь и… других. И почему эта мысль теперь так подействовала на меня? Что мне с того? Я знала, что он с Арит когда-то прижил двоих детей. И что, конечно, других женщин у него были сотни, так что колыхаться теперь?! Вдруг ревность сжала моё сердце. Ревность, что он мог ещё кого-то любить как меня…
         – Убирайся! У, Змей…
        – Да я уберусь, что мне… А токмо… ты спроси его, спроси, и пусть он попробует отрицать, – Он обернулся на дверь. – Вон, идёт сюда… поговорите. А я убрался, коли ты не хочешь видеть меня…
       Дверь и верно, скрипнула, и вошёл Арик. Он был с постели, волосы выбились немного из-под шнурка, в рубашке, наброшенной кое-как, в руке тоже лампа, но он выронил её, увидев меня, отступил даже в дверях.
        – Яя… ты… што это… тут…
        – Я… чи… таю… Ру-укопись эту о… ну, о… о посвящении…
        – А-а… рукопись…. – он смотрел на меня, словно не видел давеча, словно я призрак, и ему страшно.
       И вдруг смутился, и нагнулся, поднять лампу, хорошо, что она потухла сразу, как упала, масло не разлилось, но мой вопрос остановил его и он выпрямился, так и не подняв никакой лампы.
        – Это правда, Ар… что… ты… ну… что ты посвятил меня? – спросила я, вглядываясь в его лицо.
        Он смутился до слёз. И отвернулся, пряча глаза.
        – Так и было, – тихо поговорил он. – Ты… совсем не помнишь?
        – Там, на Байкале?
        – Да… Ты… мы вместе жили с тобой. В лесу. Ты… любила меня тогда…
        Он говорил правду, я чувствовала это, сейчас чувствовала полностью всю его душу, до дна, его сердце, каждую его мысль, говорит, любила – не лжёт… А Диавол лжёт, лжёт как всегда…
       – Тогда… ничего про «тогда» я не помню, – вздохнула я, отойдя к стене и жалея, что не могу даже приблизительно вспомнить то время на Байкале, о котором он говорит. – А только… я не помню времени, когда не любила тебя... Ни мига из моей жизни, когда не знала или не любила тебя…
       Он вспыхнул и шагнул ко мне, забыв о злосчастной лампе, и едва не наступил на неё.
        – Нет! – отпрянула я, спеша отойти как можно дальше от него. – Нет, Арий!.. нет…
        – Ты же… только что… Ты сказала, что любишь меня, – немного оторопел он.
        – Да так… Но… не приближайся… если ты… если подойдёшь ближе, последняя капля этой любви, благодаря которой ещё хоть что-то живое есть в моём сердце… последняя капля умрёт…
        – Яй… да ты что…
        Я чувствовала уже, что от бессонницы и волнения, я вот-вот упаду в обморок, надо убираться, убираться отсюда, подальше от него! Подальше…
       Как я хочу любить тебя, Ар, как раньше, как всегда… но нет, нет! Этого уже не может быть, потому что в твоей душе нет больше той любви, нет Света… злость, да ещё теперь обида, что ослушалась и ушла…
        – Почему, Яя?! – он смотрел на меня, бледный и растерянный, ворот у рубашки раскрылся… я знаю, как пахнет его шея, его кожа, какая она славная, тёплая, гладкая… я так хорошо его знаю, я себя знаю хуже, чем его… О-огник… мой Огник…
         – Нет… мы с тобой… мы изжили сами нашу любовь… выпили её до дна… Всему приходит конец… – просипела я, пятясь к двери. – Забудь… Арий, забудь меня… всё забудь… и живи…
        Я толкнула дверь и выбежала в коридор. Я так спешила, что забыла, что оставила там и лампу, и книгу…
       …Я остался один, онемевший и растерянный. Я не помнил, зачем я сам пришёл сюда, почему проснулся или я вовсе не спал. Но Аяя… что же это такое? Как мне заставить её поверить мне? Как мне сделать это? Я натворил много дурного, но столько прошло времени, неужто нельзя простить? Теперь, простить. Говорит, что любит и бежит… бежит… почему? Ну почему?..
        …Я проснулся, едва забрезжил рассвет, странно, что я так быстро уснул вчера, хотя произошло столько волнительного. Я умылся и оделся, топясь, и вышел из своей маленькой горницы. Весь дом ещё спал, проснулась только кухарка, в спящем доме было слышно, как она грохочет посудой внизу, в кухне. Ещё какую-то горничную я встретил в коридоре, она, остановилась, увидев меня:
        – Что-нибудь угодно, молодой господин?
        – Нет-нет, ничего не надо…
         Я дошёл до библиотеки, приоткрыл дверь. Здесь, как и везде теперь был полумрак. Но не такой, что ничего нельзя было разглядеть, а уже серый, предрассветный. Удивительно, но здесь была та самая книга, в которой написано, как отверзнуть Силу в предвечном. Это удивительное и странное совпадение, будто ждала меня. Но, стало быть, я должен именно сейчас прочесть её.
      Что я и сделал…
      «…дерзай, мой сильный потомок…»
       Я отложил книгу, потрогал тряпицу. Это была пропитанная кровью, заскорузлая тряпка, «золотоносная ткань», ох и чудно… ещё год назад всё это показалось бы мне сумасшествием. А теперь… я не только встретил настолько странных и необычных людей, что всё вокруг стало видеться по-новому, но и я сам себе казался теперь странным и необычным и я думал сейчас тоже странно и необычно, потому что вместо того, чтобы думать о предстоящем посвящении, о котором столько было сказано вокруг меня, о чём я столько передумал, вместо этого я думал о том, как мне заполучить её, Аяю, как мне украсть её у всех этих, кто так смотрит на неё, чьи души вибрируют при её приближении.
       Может, я сплю, и мне снится всё это? Все эти события, все эти странные люди и сам я…
Глава 16. Пятиконечная звезда огня
       Канун дня Летнего Солнцеворота настал. За пошедшие несколько дней и вено, дом Викола посетили несколько человек и все с вопросами об Аяе, приходили свататься…Но об этом не было сказано никому, всем было не до того, чтобы разбираться с людишками теперь.
       Все мы были озабочены мыслями, как же нам проникнуть к месту выхода Силы, которое располагалось под собором в аббатстве, в самом его центре перед алтарём.
       Орсег предложил проникнуть туда ночью и сделать наше дело.
        – Кто нам даст проникнуть… – покачал головой Мировасор. – А увидят, что происходит, точно поднимут переполох не то, что на весь остров, на всю Нормандию… Войско пришлют колдунов и колдуний ловить.
        – Это несомненно, – кивнул Викол.
        – И что… что делать? – растеряно спросил Агори.
        Но те, кто бывал уже проводниками, не так сильно растерялись, как остальные. И обсуждали между собой.
         Но Рыба сказала неожиданно:
         – Ну так и что… Аяя любую чурку неживую может Силой одарить, неужто обязательно нам всем на рожон лезть с аббатством этим?
       Мировасор посмотрел на неё и сказал размеренным голосом, без обычного высокомерия или раздражения:
         – Ты права, Рыба, конечно, Аяя обладает громадной Силой и может сделать предвечными любого и в любом месте. Но с вами троими произошло, думаю, помимо воли и даже без замысла самой Аяи. Она поделилась с вами Силой не от её избытка, но от любви к вам. Однако Василий – прирождённый предвечный и его Сила должна войти в резонанс с силами природы, Земли и Космоса, раскрыться. Он должен вобрать в себя то, что ему предназначено иначе останется полупустым, а в пустоту легко входит Тьма. К тому же ни один предвечный не появляется на свет случайно или в случайном месте, если мы не раскроем Василия как положено, это всё равно, что не раскроем вообще, возникнут заторы в движении Силы, а это может вызвать многие катастрофы…
       Рыба побледнела немного и умолкла.
        – Не смущайся, Рыба, ты не могла этого знать, а я посвятил многие века изучению природы нашей Силы. С Силой всё очень непросто, когда мы оседлали её в полной мере, каждый из нас и то наши жизни не превращаются в лёгкое и приятное существование, но от посвящения приходится много искать внутри и вокруг себя путей, чтобы овладеть тем, что тебе дано. У нас нелёгкий путь. Недаром он такой длинный.
        – Надо на крышу собора… – меж тем проговорил Арий, видимо размышлявший всё это время, как же нам всем оказаться на месте Силы.
        Все оглянулись на него.
        – Мы не можем войти внутрь собора, так надо встать над местом Силы. Подумаешь на пятьдесят локтей выше. Не на версту же. Мы будем как раз над ним.
        И стали переглядываться.
        – А что… можно попробовать… – проговорил Викол.
        – Что пробовать, пора уже и отправиться, полночь миновала до рассвета времени всего ничего. То место ещё разбудить надо… – сказал Эрбин вставая.
        – Будить не придётся, оно не спит, – сказал Арий, тоже вставая. – Такие места никогда не спят, они всегда готовы, они ждут нас, питаясь нами и подпитывая нас… Но ты прав, время терять уже нельзя. Мы всё должны успеть точно до рассвета, иначе будет поздно, и день Солнцеворота будет потерян.
        Словом, собрались в мгновение ока. Перенесли на крышу всех, включая Арит. Только здесь Басыр вернула ей зрение.
       – Все… собрались, – выдохнула Арит, оглядевшись. Она не была больше ни испуганной, ни лохматой, очевидно, что за ней хорошо ухаживали, она была причёсана и одета, и даже не исхудала и не побледнела за прошедшие дни.
        Крыша собора была неровной, но Арий точно знал, где и как все должны встать, и, держа факелы, окружить место Силы.
        – Мы должны стать стеной Силы вкруг этого места, но не участвовать, не смотреть, ибо наши взгляды нарушат течение энергии, – сказал он. – Мы не должны видеть, мы должны создать собой глухую стену, за которой открытый канал вольётся в новичка. Посвящение – таинство и даже то, что оно происходило с каждым из нас, не делает его проще и понятнее.
        – Арит пусть стоит между мной и… – Басыр оглянулась, думая, кому ещё доверить охранять Арит.
        – Я встану с другой стороны, – сказал Эрбин. – Устережём.
        Басыр улыбнулась немного натянуто, мельком взглянув на него. Какие сложные и перепутанные у них тут отношения между всеми, непросто живётся предвечным, похоже…
        Аяя сей день была одета в белое, как и я, и оба мы были босы, её волосы распущены. Когда все предвечные, зажгли факелы и встали вокруг центра купола, по лучам и пересечениям лучей пятиконечной звезды, Арий сказал только:
        – Не надо бояться, Аяя.
       Она посмотрела на него и спросила тихо:
        – А… Ты… – мне показалось, она хотела подойти, но не решилась. – Это… будет больно?
         Арий улыбнулся:
        – Мне не было. Но, тому, кого посвящают, возможно…
        – Ничего такого я не помню, – сказал Эрбин.
        – Никто не помнит, – отозвался Викол.
        – Не тяните, входите в круг, – добавил Эрбин. – На высоте тут стоять… не на травке же в лесу…
        Это, правда, было нелегко, стоять на неровной крыше, поднимающейся здесь, в середине, куполом, черепица готова была выскользнуть из-под ноги при каждом движении. К тому же здесь было очень высоко, и не только весь остров, но и бухта вокруг и берега с городом на них были как на ладони.
        А над нами небо. Безлунное и бездонное, с широким звёздным мостом через середину. И вот я вступаю на этот мост, куда он приведёт меня?..
       Аяя взяла меня за руку. У неё сейчас рука была немного прохладная в кончиках пальцев, но очень горячая внутри ладони, и горячее запястье, которого я тоже коснулся пальцами, смелея. Она не отдёрнула руку, посмотрела на меня и улыбнулась.
        – Всё будет хорошо, – сказала она. – Ты не бойся.
        Но я и не боялся, куда сильнее, по-моему, боялась она. И смущалась меня, ведь мы едва знакомы, я знаю её даже меньше остальных, почему я выбрал её? Почему её, а не кого-то другого? Потому что так предполагали все? Потому что, подшучивали, и не сомневались, что я выберу её? Напротив, из-за их шуток, мне хотелось поступить противоположно, но всё решила первая встреча. Я даже не знаю, что именно, её красота и прелесть, её голос, то, как она слушала меня, когда я не в меру разговорился, или то, что я хотел её сверх всякой меры, не думая ни о посвящении, не вспоминая, как подрались два великих брата из-за одного только разговора о ней, ни то, что говорила Вералга… Я хотел, чтобы именно Аяя напоила меня своей кровью, вводя в круг мне подобных, словно это давало мне какое-то право и на неё... приближало к ней. И вот сейчас мы войдём в круг из одиннадцати предвечных и в меня должна войти Сила, которой я пока не чувствую.
       А может, и нет её? Может, они чернокнижники, и сейчас принесут меня в жертву на крыше этого храма? Но для чего им такая жертва? Я не младенец и не девственник никакой ценности во мне в этом смысле. Но даже мысль о том, что меня обманывают и сейчас убьют, не испугала меня, если меня убьёт Аяя...
       …Да, мне было страшно. Кажется, ничего особенного, войти в круг моих друзей, стоящих звездой о пяти лучах, обозначая собой лучи и середину, взрезать себе запястье, налить несколько капель в кубок и дать выпить этому милому юноше. Ничего сложного. Ни слов, ни заклинаний или напряжения Силы. Как я понимаю, всё должно совершиться само, просто войдя потоками в нас. Но я боялась сделать что-то не так и повредить ему. Или кому-то ещё…
      Когда мы, взявшись за руки, вошли в середину, всё вокруг сразу стало меняться. Василько ещё не видел, но я узрела сразу: там, где расходились и сходились линии звезды между предвечными от одного к другому, образовалась стена, внутри звезды – мы с Василько, на остриях и пересечениях огни факелов в руках предвечных, а за пределами этого – ничего – плотная стена. Я увидела, что огонь поплыл вдоль этой стены, и вскоре вся звезда стала из огня, текущего между лучами и их пересечениями. Но никого это нисколько не беспокоило, никто не шевельнулся, значит бояться не надо.
        Мы были в середине. Василько, кажется, соображал лучше меня, или был взволнован меньше. Он первым остановился. Я сняла с пояса кинжал и поднесла к своей руке. Острый он? Сразу взрежет кожу или придётся резать несколько раз?.. Какая лезет в голову ерунда…
       Я поднесла кинжал к самой коже, надо резануть решительно и быстро… Я чиркнула лезвием, но оно даже не поцарапало кожу. Оказалось, я не той стороной провела по руке, вот глупость.
       – Яй… не бойся… – вдруг сказал он. – Давай я, самой трудненько…
       Я взглянула на него, он улыбался мягко своей милой улыбкой, и даже вроде хотел меня ободрить, словно это мне, а не ему предстоит самое важное испытание. Я отдала ему кинжал, и он взял меня за запястье.
        – Прости…
       С-с-с… больно, как по сердцу. Но кровь потекла сразу и широкой полосой. А где же кубок?.. Какая я… вот бестолковая, я оставила его там, за кругом…
       Нечего делать…
       Я подняла руку выше, почти к его губам. Он понял, что я растяпа, и ему придётся пить мою кровь прямо из раны… Он прижал руками мою руку к своему рту, как если бы это был кубок.
       Какие горячие губы… от них по моей руке, словно по самим венам побежал жар прямо к сердцу, бросился в живот… 
        – Василько новгородский! Отверзаю тебя Силам Небес! Отверзаю тебя Силам Земли! Отверзаю твою Силу! – воскликнула я.
       Вдруг вокруг нас взвился вихрь, завибрировал огонь, окружавший нас и огонь факелов, потянулся вверх. Василько пил мою кровь, прижав к губам мою руку и прикрыв веки, мои пальцы обняли его лицо невольно, а может и вольно, его кожа тепла, волосы мягки, их приятно касаться… Капли моей крови стекали к моему локтю, и к его локтям, падали ему на грудь, пачкая рубашку.
       Он отнял губы от моей руки, губы, усы и борода окровавлены, по шее на грудь тоже натекла кровь. Он смотрел на меня, как пьяный, сквозь ресницы, в то время как пламя вверху, над нами сворачивалось в пылающий жгут, уходящий в небо. Ещё немного, и он достигнет звёзд…
        – Аяя… Аяя… – прошептал он, и вдруг притянул меня к себе, и, закрыв глаза, жадно и с упоением поцеловал в губы.
        Вкус собственной крови, вкус его губ, их свежий запах, и пламя, и вокруг и внутри нас, опьянило меня, как и его. Он целовал меня жадно, словно тот, кого только что душили, хватает воздух. Оторвавшись от моего рта, зашептал горячо и пьяно:
        – Аяя… Аяя… – сползая губами по шее, руками же, прижимая меня к себе, скользя ладонями по телу и это было так сладко, будто я этого ждала и желала…
       И вдруг что-то будто лопнуло у одного из пересечений лучей. Словно кто-то разомкнул круг и…
      …внутрь вошёл Он… Усмехающийся, сей день о крыльях, нагой и громадный. И не похожий на того большеглазого юношу с утончённым лицом, каким являлся всё последнее время.
       – Ну что… хорош новый любовник? – похрипел он, обходя нас кругом, со всех сторон оглядел Василько, усмехаясь. – На что тебе мальчишка? Аяя… только новые заботы. Отдай его мне и будешь сильнее его. Возьмёшь его силу, а она велика… Отдай его мне, и я оставлю Ария. Перестану терзать его сердце, оставлю его разум. Он, наконец, очиститься от меня, как мечтает. Отдай мне этого взамен Ария. Что тебе мальчишка?.. Эй, Василько! Василько!
       Василько вздрогнул, словно трезвея и, оторвался от меня, выпрямляясь, бледный и окровавленный.
        – Обернись! Обернись, предвечный! – громко, едва ли не оглушительно проговорил Он, сотрясая воздух и пламя, даже в груди я почувствовала удары его голоса.
         – Нет! – воскликнула я и обхватила голову Василия ладонями, не давая обернуться. – Смотри на меня! смотри мне в глаза! В мои глаза, в моё сердце! Сила входит в тебя, заполняя. Не дай войти Тьме! Не впускай Тьму!
        – Василько, обернись! – вновь громыхнул Диавол.
        – Нет! Не дай войти Тьме!
       Пламя в этот момент вошло в круг, побежало и заплясало вокруг нас. Василько смотрел на меня, бледнея, не делая попыток вертеть головой, хотя искры огня уже заплясали в его зрачках.
        – Не бойся. Я здесь… Я здесь, с тобой... теперь не бойся… То Сила, впусти её, раскройся… – прошептала я.
        – Впусти меня! – возопил Сатана, сотрясая нас своим голосом, и пламя и пар вырвались из его глотки, а поднятые крылья осветились огнём изнутри, будто в его теле вместо крови текло пламя.
        – Не-ет! – я держала лицо Василия в ладонях, не позволяя ему оторвать взгляд от моего лица.
        Василько почувствовал Диавола, и прошептал, бледнея всё больше, он едва держался на ногах:
        – Аяя… Аяя… Не оставляй меня… я…
       Он качнулся и стал заваливаться, и я, от неожиданности едва не упала сама, пытаясь удержать его, чтобы он не скатился с крыши. В этот момент огонь полностью охватил нас, я зажмурилась, напрягая всю свою Силу, чтобы удержать бесчувственного Василия в руках.
        Жар мягко окатывал нас волнами, придавая сил, давая дышать. Огонь, кажется, погас, пламя не шумело больше, но свет его ещё горел. Я подняла голову, открывая глаза. Огонь, действительно погас, и вокруг и даже на факелах, зато алело небо, занимался рассвет.
        Арий первым обернулся на нас.
        – Яй… Как ты? – он бросился к нам.
        – Огнь… Огник… Он приходил, Он… был здесь и… Он хотел забрать его вместо тебя…
        – Вместо меня?! – радостно рассмеялся Огнь. – Руки коротки. Теперь Ему меня не достать… Давай помогу.
        – Нет… – я отодвинулась, не позволяя взять Василия из моих рук. – Нет, нельзя, я должна… пока он… не очнётся…
       И вовремя, потому что вдруг с неба на нас с Василием упала скала, состоящая из пламени, оглушая и ослепляя, пригибая к земле. Вернее к крыше, грозя свалить с неверной черепицы. Я почти задохнулась, но думала только о том, чтобы не выпустить Василько, если упущу, он погибнет. Погибнет точно, сгорит в этом пламени, которое придавило меня к крыше, к беспамятному Василько… Я задыхалась, как под мощным потоком воды. Ещё немного… только выдержать…
       Я застонала, теряя силы, но держала Василько, такого стройного и такого тяжёлого…
        – Ну… Аяя… держись… дорого заплатишь за то, что не отдала мальчишку мне! – взревел Диавол.
        Я уже поняла, что Арик будто бы подошедший ко мне, это наваждение, даже рассвет наваждение, ещё не кончилось, испытание ещё не завершилось…
         – Аяя… – чьи-то руки мягко коснулись меня. – Яй…
        Я подняла голову. Небо розовое, светлое, солнце пронизывает его, Эрик смотрел на меня с беспокойством. Подошёл сосредоточенный и хмурый Дамэ, за ним Арик, у него лицо очень взволнованное, бледное.
         – Что там? – издали спросила Вералга.
         – Неси их, Вера, отсюда, – это голос Викола.
        К нам приблизилась Вералга. И через миг мы были в маленькой горнице под крышей. В окна лился утренний свет. Горница была совсем маленькая, но у меня не было сил разглядеть её.
        – Теперь надо спать, Аяя. И ему, и тебе. Он проспит три дни, – сказала она, участливо заглядывая мне в лицо. – Сейчас перевяжем тебе руку…
        – Я не могу оставить его, он в опасности, – проговорила я, чувствуя неимоверную слабость, даже язык плохо работал.
       Вералга разогнулась, подошла к столу и принесла мне кубок воды. Я выпила жадно, не забывая одной рукой держать Василько. А потом она перевязала мне руку, не тратя времени на поиски каких-то бинтов, оторвав кусок от моего подола, и перевязала мне руку потуже, потому что кровь всё сочилась, и надо было её остановить.
        – Спи с ним, если нельзя оставить. Может, и правильно…
        – Что случилось, Вералга? – спросила я, не выпуская Василько, ещё не веря до конца, что это Вералга.
       Она разогнулась со вздохом и сказала:
        – Случилось… Кто-то разомкнул круг и впустил Нечистого. Если бы не ты, вы бы погибли оба.
        Я опять посмотрела на неё.
       – Преступление за преступлением. Гниль проникла в ряды предвечных, Аяя, – вздохнула Вералга. – Теперь спи. После станем говорить о том.
      Вералга ушла, оставив нас, я слышала, как где-то чирикали, переговариваясь, птички. Где-то рядом, быть может, сидели тут, над крышей…
       Кровать в этой маленькой горнице тоже была маленькой, но, может быть, это было лучше, мне так легче было держать Василько в руках, чтобы быть уверенной, что с ним всё хорошо. Мне было страшно, я почему-то была уверена, что если Василько возьмёт Диавол, то всему и всем конец. Теперь от меня зависело слишком многое…
 
       – Всем надо поспать, однако – сказал Мировасор. – О том, что случилось, предлагаю поговорить завтра. Кто разомкнул круг, кто совершил преступление куда большее, чем Арит.
       Так они не знают, что это именно Арит! Меня изнутри толкнула эта догадка. Никто не видел и не чувствовал Его, как я, я издали заметил Его приближение и того, а вернее ту, что отошла со своего места, впуская Его. я думал, это все видят, но обеспокоенные Василько и Аяей, не говорят. А, оказалось, преступление скрыто. Сказать? Сказать немедля? Но Басыр и Вералга с Мировасором и Виколом уже убрались и Арит забрали с собой, за ней следит Басыр. Орсег направился к берегу. Теперь соберутся только через три дня, когда Василько очнётся, и когда станет окончательно ясно, как прошло посвящение.
        – Почему ты промолчал? Я видел по твоему лицу, что ты знаешь, кто впустил Диавола в круг, – негромко сказал Арий, подойдя ко мне ближе.
       – Я… я видел, но… Я не думал, что не видели все… А оказалось… только  ты ещё видел? Ты тоже видел? – вначале растерялся, а потому обрадовался я.
       – Да. Кому ещё и видеть…. – проговорил Арий. – Но почему ты промолчал?
        – Я не подумал, что другие не видели…
        Арий вздохнул.
        – Ладно. Всё равно над Арит скоро суд. Теперь отдохнуть надо.
        – Как думаешь… – я хотел спросить, как он думает, всё обошлось или Диаволу всё же удалось что-то сделать с Василько. Или с Аяей…
        Арий только устало посмотрел на меня.
        – В эти дни поймём. Или никогда не поймём… В любом случае, Дамэ, идём отдыхать.
        – Как думаешь, не надо охранять его? и… Аяю? – спросил я.
       Арий только взглянул на потолок, потому что горница Василько на самом верху. – Ты хочешь под дверью караулить?
       Я пожал плечами.
        – Вот и я не знаю, – ответил Арий со вздохом.
        – Наверное, начеку всё же надо быть.
        К нам подошёл Эрбин.
         – Хватит шептаться, спать надо, – сказал он. – Идём, хоть до полудня.
         И Рыба подхватила:
         – Да-да, идём…
        Арий посмотрел на меня:
        – Если пойдёшь караулить, зови меня, если что.
       Я кивнул, обрадовавшись, что он поддерживает меня.
       Три дня. Через три дня мы поймём, случилась ли непоправимая беда или обошлось.
        Усевшись в тесном коридорчике, ведущим от узкой лестницы к горнице Василько, я подумал, что никогда теперь не оставлю Аяю без охраны. Разве не для того я был когда-то спасён ею. Вскоре в доме стало очень тихо, и я задремал.

       Василько проснулся, и, завертевшись, забормотал сухими губами, ещё не открыв глаз:
        – Аяя… Аяя… ты здесь? Я тебя не вижу…
        – Я здесь, здесь – поспешно ответила я, наклонившись к нему, и погладила его лицо. Он был очень горячий, лихорадил.
        – Хорошо… хорошо… не уходи… страшно без тебя…
        – Не уйду, не думай… спи…
      Я поднялась, налила воды в кубок и смочила ему губы, он потянулся за водой и стал пить, жадно, обливаясь, но всё так же, не открывая глаз. Напившись, он снова откинулся на подушку и заснул.
       Я встала и выглянула в коридор и увидела Дамэ недалеко на небольшой скамеечке. Он с готовностью поднялся, я обрадовалась, что он здесь, что мне не придётся выходить, потому что я опасалась и на миг оставить горницу.
        – Дамэ… как хорошо, что ты здесь… принеси воды. И побольше. Два или три кувшина.
        – А поесть? Уж время обеда.
        – Нет-нет, ничего не надо, только воды.
         Дамэ исполнил с запасом, он принёс целых четыре кувшина, даже не подозревая, что это спасёт нас…
       Я не стала больше спать, поднялась и, радуясь, что хозяин этой горницы книгочей, занялась чтением. Первой мне попалась книга невообразимо красивых стихов Омара Хайяма. Я читала эти короткие стихотворения, удивляясь красоте и мудрости, заключённых в них. Я читала их до самого заката, одно словно было нарочно для меня:
«Любить и быть любимым – это счастье.
Вы берегите от простых ненастий.
И взяв бразды любви совместно жадно в руки,
Не отпускайте никогда, даже живя  разлуке»…
      Так было всё время, покуда Огнь любил меня. То было так давно и не верилось, что может быть когда-то снова, потому что я не только не верила в прежнее, я боялась его, потому что оно было неправдоподобно прекрасно. Если верить, что это может быть снова, недолго сойти с ума. Легче жить, зная, что обманываться больше не стоит. Отсутствие самообмана избавляет от боли разочарований…
       Поздние летние сумерки втекали в комнату вместе с прохладным воздухом из окна. Василько разметался немного во сне, и лежал теперь навзничь, приоткрыв сухие губы. Я поила его несколько раз, меняла примочку на лбу, давно омыла и стёрла следы крови с его лица и шеи. Он спал всё это время, приоткрыв пересохшие губы. Оставив слабо гореть лампу на столе, я стала думать, как бы мне тоже устроиться на ночь. Василько словно почувствовав, вдруг сел, оборачиваясь:
        – Где ты? Где?.. Не уходи.
        Я поспешила успокоить его, приглаживая его влажно завившиеся волосы.
        – Да что ты, что ты, я здесь… здесь…
        Он улыбнулся, словно плохо видел, потянул руку ко мне и только, когда почувствовал, ладонью мою руку, снова лёг. Он снова заснул. И я легла рядом. Здесь не было даже лавки. Я тоже заснула, ощущая усталость, замёрзнув во сне, я прижалась к нему.
       Я не знаю, который то был час ночи, я проснулась от ощущения присутствия. Ещё до того как полностью пробудилась, я поняла, Кто здесь.
        – Долго ты думала, прежде чем сменила одного на другого, – усмехнулся Он, слишком большой для небольшого помещения, казалось, Он занимает горницу полностью.
        – Что ж, правильно, этот хоть не ревнивый… И потом, что всё один и тот же, скука!
        И вдруг Он метнулся и схватил Василько за горло.
        – А ну! Открой глаза, русич! Взгляни на повелителя!
       Но Василько безвольно повис на его руке, грозя задохнуться. Он не открыл глаз, и не проснулся. Диавол встряхнул его.
        – Зельем опоила его? Ах ты дрянь! Хитрая…
        – Уходи! Я не отдам его тебе!
        – Тогда я возьму Ария!
        – Не возьмёшь! Мог бы, давно взял!
       Он отбросил Василько.
        – Тогда Арий умрёт! Это хуже, чем всё, что с ним может произойти! Что сделает с ним моя Сестра… Я знаю, ты ринешься за ним, но тебя ждёт там ещё более незавидная участь… И это будет твоя плата за упрямство!
       Я засмеялась:
        – Как быстро Ты сбросил свою елейную маску! Притворялся мне другом столько лет и всё! Едва появился новый предвечный, как Ты забыл ту милую личину.
        Он нагнулся ко мне.
        – Не отдашь мальчишку? – порычал Он мне в лицо, обдавая горячим серным зловонием, до сих пор я ни разу не ощущала запах тлена от Него.
        – Нет, ты знаешь!
        – Тогда умрут все, кто в этом доме, включая кошек и клопов в тюфяке у привратника!
       – Подаришь Сестре сразу шестерых предвечных?
      Вдруг соловей залился трелью за окном, отвлекая Его. Соловей теперь петь не должен, они уже отпели… но это мой спаситель в эту ночь... Диавол разогнулся, посмотрел в окно.
        – Рассвет, ну что же… Ты знаешь, я хожу в любое время, день мне не помеха…
        Однако после этих слов исчез, оставив сей день запах серы. Обессиленная второй бессонной ночью, я легла возле Василько, укрыв его покрывалом, и заснула в тот же миг.
Глава 17. Рассвет – утро не для всех…
       На другой день я проснулась поздно, за окном шёл дождь, струи его густые и упругие лились так густо, что были не видны не только море и берег, но даже аббатство, что было совсем рядом. Я проснулась оттого, что Василько смотрел на меня. Он лежал рядом, опираясь на локоть, и улыбался.
       – Ты… давно не спишь? – спросила я.
       – Ну… в отхожее место успел сходить.
       – Есть хочешь? – спросила я, поднимаясь и протирая глаза. – Дождь-то какой…
        – Есть – нет… я…
       Он обессилено опустился на подушку.
        – Нет, лучше – спать… Но… что это?..
       Я обернулась, потому что он смотрел мне за спину. Водяные струи, те, что ближе к окну, начали темнеть и толстеть, превращаясь в змей…
       – Аяя… что это? что это такое… я так боюсь змей! – снова поднимаясь от подушек, поговорил он, и побледнел, как бельё его наволочек. – Я боюсь змей с детства… меня укусила змея… я был… лет четырёх тогда… я заболел, но не помер… Аяя… они вползают к нам…
      – Не бойся… – сказала я, поднявшись, и пошла к окну.
       Всего два шага. Змеи подняли головы, шипя, вот-вот и вонзят в меня ядовитые зубы. Но я знала, что они ничего не сделают мне.
       – Аяя… нет, не ходи! – Василько бросился ко мне, и они повернули к нему свои головы, и ускорили шуршание, словно дразня.
       – Не бойся! Василько не бойся их! – воскликнула я. – Это Диавол насылает морок, испытывает тебя. Не бойся, Зло не тронет тебя, если самому не впустить. Мы все созданы по Образу и Подобию Бога и к нам в души нет хода Сатане, пока мы сами не зовём Его и не открываемся Ему.
       Василько отступил, торопея. Я же схватила кувшин и плеснула водой на змей. Сама не знаю, почему решила так сделать. Но они с тем же шипением исчезли. А Василько, едва живой от слабости, согнулся испуганно и потерял последние силы. Я помогла ему добраться до постели. Он лёг, не в силах даже открыть глаз, но произнёс:
        – Как ты их… плеснула, и нет гадов… Теперь… я…  бояться не буду… – и засмеялся, засыпая.
        Я вытерла пот с его лба и с лица. Лихорадка немного остыла, отпуская его. Я положила ладонь на его грудь, где сердце, оно билось ровно. Он уснул. Этот день, вернее, его остаток, я провела так же, но уже за чтением Авиценны, Аристотеля, вернее списков с его книг, Платона и Геродота. Некоторые работы читать было забавно, как некогда попавшее мне в руки Евангелие, где авторы, словно много-много раз пересказали события, кое-что придумали от себя или не так поняли, как было, и додумали. Это, впрочем, происходит с любой историей. Вот так и исторические труды, мне, видевшей в течение тысяч лет происходившее, если не во всех, то во многих странах, многое читать было странно. Но ведь и то, что могла бы написать, я всё равно не было бы истиной, потому что каждый видит и чувствует отлично от другого, потому и рассказывают об одном и том же все по-разному…
        – Так-так, именно так. Ты это верно подметила, впрочем, ты всегда соображала неплохо, – это снова Он.
       Я обернулась. Сей день Он выглядел, как прежде, когда приходил ко мне, называясь другом, и даже одет был, не обнажён, как давеча.
        – Не утомилась сидеть взаперти два дня? – он подсел к столу, придвинув табурет. – Скажи, куда отправишься, когда здесь будет кончено?
       Я посмотрела на Него, лгать, не имело смысла, Он все равно отыщет.
        – На Байкал, куда же? А Ты, я смотрю, сменил гнев на милость?
        – Не могу долго сердиться на тебя, – Он улыбнулся, выдохнув обжигающе горячий воздух из своей груди. – Неужели ты готова рискнуть собой и Арием ради этого конюха? А… хотя Арий тебе теперь вовсе безразличен. Это и хорошо, потому что и ты опостылела ему. Я предложил ему было твою любовь, но он не захотел. Так и сказал: «Мне этого не надо».
        – Вот и хорошо, – ответила я.
        – Вот ледышка-то! Недаром ты всё же за Льда и вышла. Кстати, ведь из всех предвечных он первый встретил тебя и не распознал. Влюбился сходу, а что ты есть, не разглядел. Вот как этот, тоже влюбился без памяти, а знать не знает, что ты есть.
        – И что я?
        – Ты-то? – ухмыльнулся он. – А всего в тебе, Аяя, понамешано, тем и хороша ты, тем и притягиваешь. Ты и святая, жертвуешь, вон, собой ради какого-то мальчишки. А то отвергаешь того, кого сама любишь всей душой, сводя его с ума. Это и меня с ума сводит, не понимаю… как и затворничества твоего глупого не понимаю.
        – Оказываясь в гуще людей, я привожу ко многим бедам, войнам и спорам.
        – На то и послана ты, для испытания людишкам. А как бы ты хотела? Птичкой лёгкой? Тогда не надо было предвечной родиться. А тебя одарили для…
       – Для чего? – я поймала Его на слове. – Для чего я, по-Твоему?
       – Для соблазна, – сказал Он. – Испытания воли, для побуждения к действию.
       – Нет… Для радости красота моя, как солнечный свет или пение птиц и аромат цветов, и много других чудесных вещей. И не пытайся снова заставить меня считать себя злом оттого, что ты нашёптываешь людям злобные мысли.
        – Ой-ой! Какие мы, – скривился Диавол. – Ничего я твоему Арию не нашёптывал. Сам он ревнивый безумец и болван, что сумел тебя, тебя! которая от всего мира отказалась ради него, от славы, богатства, восторгов, он, этот бездарь, сумел так отвратить тебя, что тебе всё едино, жив он днесь или у моей Сестры в собаках. 
        – Это не так, – сказала я.
        – Так что ж ты теперь оставила его ради этого?
        – Василько нужна защита, он ещё слаб, как мотылек, только что выбравшийся из кокона, окрепнет завтра и станет…
       – Моим прислужником. Моим демоном, ибо я вошёл в него и взял его, благодаря Арит, что отворила мне ваш круг, впустив внутрь…
        – Ложь! – рассердилась я, потому и бродит рядом, что не получил Василько. – Если бы ты взял его, он не лежал бы теперь тут в лихорадке. Я не дала тебе его взять и не дам, вот ты и лжёшь.
        Тут разозлился и он. Дёрнув губами, начал подниматься бледнея:
        – Не дашь? Это как же ты намерена мне помешать?
        – Он чистый и сильный, таких Ты не можешь брать.
        – Ничего, замутиться  и он. Посмотрим?
        – Не на что смотреть. Ты всегда выигрываешь, Нечистый, там, где люди не знают правил, и ты обводишь их вокруг пальца.
         – Правил? – злобно хохотнул Он. – И какие же у меня правила, по-твоему?
        – Секрет в том, что правил нет, – сказала я. – Ничему нельзя верить, ни словам, ни даже собственным глазам. Вон ты какой сей день, лестен басою, голос журчит, ласкает, взгляд ласковый, а вчера, а утром… Ты во всём способен обмануть. И обманываешь.
       Диавол возвышался надо мной:
       – Ах ты! Зрячая, проклятая сучка! – Он вдруг рассвирепел и схватил меня за плечи, сорвав со стула, схватив, сжал так, что мне показалось, у меня сломаются кости. Но вначале сгорит плоть под Его ладонями.
       Но что-то творилось и с ним самим, злоба на его лице, перекосившемся и снова полинявшем из красивого, тонкого, с прозрачной кожей, с синим и зелёным глазами, опять в образину с горящими глазами и пламенем, текущим вместо крови под кожей, злоба сменилась удивлением. Он вдруг оттолкнул меня, отчего я едва не упала, опрокинувшись на стол, и изумлённо воззрился на свои ладони, которые… дымились…
        – Ты… ты сожгла мне руки! Ты… как ты это сделала? – Он снова посмотрел на меня. – Ты что… приняла их крещение? Или ещё что… что ты сделала, дрянь? Я не трогал, знал, что не смогу взять, но… что ты сожжёшь мне руки… Ну… За это…
       Он вдруг вытянул руку и, как умеет Арий, не касаясь, поднял Василько в воздух, как если бы держал за шею.
        – Я покалечу его, и виновата будешь ты! Будешь смотреть на его страдания и знать, что ты тому виной. Отдала бы мне, он прожил бы счастливую вечную жизнь, а теперь… Шею сломать ему, чтобы не шевелил ни рукой, ни ногой или разума лишить? – горящими страшным красным огнём глазами он смотрел на меня, не полностью преобразившийся и оттого ещё более пугающий. А Василько каким-то манером, проснувшись, висящим в аршине над полом, выше Диавол не мог бы его поднять, он уже почти упирался в низкий потолок, как-то вывернулся и упал на пол.
       А Диавол поднял руки, намереваясь что-то сделать со мной. Что? Развеет сейчас в прах?
        – Не-ет! – произнёс Он, прочитав мои мысли. – Нет, отдам тебя болезням… а после моей Сестре, Она ждёт тебя с целой компанией самых грязных сластолюбцев! То-то Ей потеха будет, то-то будет благодарна во веки веков, такой подарок…
       И вдруг с воплем:
        – Не-е-ет! – Василько подскочил, чуть ли не на ту же высоту, что держал его пред тем Сатана и вылил на Него целый кувшин воды.
        Сатана отпрянул в изумлении, потому что вода зашипела на Нём, вскипая и обжигая кожу.
         – Что?! Ты… что наделал?! Ты…
        Но от Него валил пар, и он вынужден был ретироваться. Но крик Его остался в горнице:
        – Ночь только началась, вы пожалеете!
        В комнате остался запах палёной плоти и перегретой воды, словно выкипел горшок. Василько смотрел на меня, всё так же держа в руках кувшин.
        – Ты… цела?
        – Д-да… – заикаясь от изумления, проговорила я. – Ты… что ты сделал?
        – А… я?.. а… Святая вода.
        – Как это? – я не поняла.
        – В ней молитва. Я заговорил воду именем Божьим, и она стала ядом для Нечистого.
         – Ты… откуда это узнал?
        – Это все знают… Вы, предвечные, ни во что не верите, ни во Христа, ни в молитву, вот и нет пользуетесь…
        Я улыбнулась:
        – Ты теперь тоже предвечный.
        – Ты… почему так думаешь? Может, не получилось ничего?
        – Ты живой и Он не забрал тебя и не вошёл внутрь тебя, значит, ты победил.
       Василько просиял.
       – Как тутошние говорят: «ne sur l’ile», родившийся на острове, – улыбнулась я.
        – Зови меня так.
        – Как? Ни-сюр-лиль?
        – Да… это звучит так… нежно.
       Я засмеялась было, но ночь и правда, только началась…
       Весь дом затрясся, окна распахнулись, выбивая стёкла, и внутрь хлынула вода, словно весь дождь, весь этот сильнейший ливень, теперь с напором горной реки ринулся внутрь на нас, сбивая с ног. Вода была очень холодной и мы, хватаясь за мебель и друг за друга, понеслись в двери, сейчас она распахнётся, потому что открывается в коридор, а замка на ней не было, и нас вынесет в коридор и на лестницу, затопляя весь дом…
      Но дверь не раскрылась, мы ударились затылками и спинами в неё, а вода заливала и заливала нас, пока не заполнила всю горницу до потолка, и мы барахтались и думали, что потонем. Нас топили как негодных щенков, как крыс в трюме. И уже заливало уши и нос, ещё немного и даже под потолком и щёлочки не будет – вдохнуть…
        Как вдруг вся она куда-то исчезла и мы упали на пол так, что я больно ударила ногу, похоже, подвернула.
       Но некогда было замечать это, потому что в окна полетели головешки и всё вокруг начало вспыхивать, словно и не было только что под водой, а, напротив, было полито горючим. Загорелась вся горница, а мы опять, держась друг за друга, жались, чувствуя, что ещё немного и пламя охватит нас, огонь уже пополз по моему платью, и по его штанинам вверх. Я закричала от ужаса, так страшно было сгореть.
        – Огнь! Эрик! Дамэ! помогите! – кричала я, плача,  понимала, что напрасно кричу, если они и услышат, ничего сделать не смогут…
       Снаружи в дверь заколотили, стали дёргать её и рвать, но она, хлипкая дверка из сосновых досок не шевельнулась даже, будто стала каменной стеной. И когда пламя уже захватило наши тела и, заставив зажмуриться, и кричать жгло их, запахло палёной плотью и волосами…
         – Господи, Отче наш!.. – вдруг вскричал Василько, или новоявленный Нисюрлиль, выкрикивая молитву и осеняя себя и меня, которую держал одной рукой, крестным знамением. – Избави нас от Лукавого!..
        Всё исчезло. Пламя погасло, мы оказались нетронуты, целы и невредимы. Он улыбнулся мне.
       – К-как д-думаешь… всё? – подрагивая от напряжения, шёпотом спросил Нисюрлиль, и, продолжая обнимать меня сзади за плечи как в то время, пока мы горели вдвоём.
        Но я знала уже Его, у Него не бывает «всё». В комнате стало совершенно темно, словно кто-то сдул огонь с ламп. И вдруг со свистом откуда-то с неба на крышу обрушился огромный валун, поломив её, за ним второй, третий… один ударил Нисюрлиля по плечу, разом сломав кости и опрокинув на пол, следующий размозжил ему голову.
       – Не-ет! – закричала я. Нечистый так осмелел, и так обозлился, что, действительно убил Нисюрлиля… – Оставь! Оставь его!
       Но камни падали и падали в несчастного, разбивая, размалывая его тело в красную кашу…

        – Так, Арит, что ты видела? – я спрашивал строго, потому что не верил ей.
        – Я видела, как Арий и Дамэ, что стояли рядом, переглянулись и разошлись, и после этого Диавол вошёл в круг Силы.
       Она говорила спокойно и уверенно. Любой поверил бы, но я не мог поверить этой женщине.
        – Зачем им делать это?
        – Они оба были и есть Его пособники и проводники в наш мир.
        – По-моему, Люциферу не нужны никакие проводники, Он и сам отлично находит дорогу, – сказал Орсег, делая вид, что разглядывает свои ногти.
        – Но нельзя отрицать происхождение Дамэ и то, что… – негромко заметил Мировасор.
        На что я сказал уже громко и подняв голову:
        – По нашему закону запрещено поминать, кто и как стал предвечным.
        – Ладно-ладно… – Мир поднял руки, будто сдаваясь. – И всё же, вспомните все, что было, что вы видели в ту ночь. И что слышали?
        – Ничего я не видел. Приказали отвернуться, я и отвернулся, – буркнул Орсег.
       Признаться, и я ничего не видел.
        – Вот-вот! Кто приказал отвернуться! А? Арий и приказал! Вечно распоряжается… – радостно подхватила Арит. – Стой мы в круг лицом, им не удалось бы провести Сатану внутрь.
        – Тебе сказано было, что наши взгляды нарушили бы течение Силы, – выгнув губы, проговорила Басыр.
         – Что? Кто это знает!?
         Тогда Басыр взглядом сбросила со стола тарель с яблоками, и они разлетелись, и покатись по полу.
        – Если я могу так, когда мне скучно и много чего тут могут все остальные, то, что было бы, если бы мы смотрели в круг Силы? Это ты не обладаешь и каплей Силы, кроме той, что позволяет тебе вечно жить, не производя не свет ничего, кроме дерьма!..
        – Басыр! – с упёком сказала Вералга.
        – Да надоело слушать! Эта мерзавка пытается на других перевести наш гнев, благо случилась проволочка. Я бы придушила тварь давно.
        – Басыр… – опять с упёком произнесла Вералга.
       Орсег тихонько смеялся, почти беззвучно, и подмигнул Басыр, видя всё это, я сказал:
        – Всё ясно.
        – Да как раз ничего не ясно.
        – Ясно то, что мы тут не разберёмся.
        – Ясно только, что эта мерзавка лжёт, нарочно обвиняя своих бывших мужа и любовника. Морочит нас, а мы выслушиваем, – поцедила Басыр. – Я слушать больше не буду и в духоте тут с вами сидеть, – она поднялась. – Что случилось, то уже случилось, как, мы не разберёмся. Пора осудить Арит и покончить с нашим здесь пребыванием, не то мне и рожать придётся здесь, в вашей постылой Нормандии…
 
       Мы бились в дверь, слыша за ней грохот, сотрясение и, главное, Аяины отчаянные крики. Но двери словно и не было, словно там был монолитный камень. Мы бились плечами, трое неслабых мужчин, очень сильная женщина и ещё Агори, мелкий, но жилистый. Мы применяли свои силы, не только телесные, но и все, на какие были способны, но дверь даже не шелохнулась. Грохот сменялся плеском, крики Аяи криками и возгласами Василько, оттуда веяло то жаром, то пылью, то брызги под напором сквозили из щелей, то кровь потекла на порог, и это напугало более всего. Мы все четверо бледные и обессиленные остановились в своей борьбе только на рассвете, когда всё стихло.
        – Что теперь? – спросила Рыба.
        – Подождём, – сказал я.
        – Что это вообще? – спросил Агори.
        – Диавольское наваждение, молодец, – ответил Эрик. – Не знаю, как за Василько, а вот за Аяей охоту Он ведёт, сколько она существует и никак не получит…
        – И как быть-то?
        – Рассвет, – тихо сказала Рыба.
        – Ему безразлично – ночь или день, Он всесилен, – негромко сказал Дамэ.
        – Но там стихло… – с надеждой поговорил Агори.
        – Ему тоже роздых-то нужен. Вона, как бесился, – ответила Рыба, покачав головой.
        – Это была третья ночь, – сказал я.
        – Что это значит?
        – Или выйдут оттуда, ежли живы или… там уже их нет…

       Мы были, и ночь для нас ещё не кончилась. Я видел, как камни убили, размозжили Аяю, от неё не осталось почти ничего, и я вскричал, не боясь падающих вокруг камней, что крушили всё, но не трогали меня:
        – Оставь! Оставь её, Нечистый!
        – Что дашь мне за то? – послышался Его рык.
        – Что Ты хочешь? – спросил я, заставляя себя думать быстро-быстро, как мне не позволить убить Аяю и не попасть в Его капкан.
        – У тебя много чего есть…
        – И чего хочешь Ты?
        – Выбери сам, Василько, – радостно проговорил Он, появляясь посреди разгромленной горницы, у которой не было уже ни крыши, ни стен, мы стояли среди обломков и пыли под открытым серым небом, Он – огромный и сверкающий, словно облитый металлом, с горящими глазами, клыками, с которых вот-вот потечёт слюна, так Он предвкушает, что пожрёт меня, мою душу. – У тебя большое сердце, способное любить, это есть не у всех, особенно большая редкость для предвечных, но подумай, на что вечному сильнейшему человеку любовь? Она истощает и лишает сил, заставляет жертвовать всем, даже жизнью, а тебе подарена жизнь бесконечная без старости и болезней. У тебя светлый ум, который заполняешь знаниями с жадностью смертного, я покажу тебе то, чего никто не видел и не знает, ты узнаешь тайны бытия. У тебя есть чистая душа, это лишний груз для предвечного, невозможно иметь всё, и Силу, и прозрачную, незамутнённую завистью, злобой, хитростью или алчностью душу. У тебя прекрасное тело, впусти меня в себя и станешь наслаждаться всеми телесными радостями настолько полно, насколько не может ни один человек. У тебя много чего есть, выбирай, что ты дашь мне за эту нахалку, которую тебе никогда не получить, если я не помогу тебе. Только я могу сделать так, что она откроет для тебя объятия… Решайся, Василько, иди ко мне, и сильнее и счастливее тебя не будет человека на земле!
        И я решился. Не знаю, откуда во мне оказалась вся эта сила, но я поднял руки и за ними поднялись все камни, что до того обрушились на нас, уничтожая, и я с силой и громадной скоростью швырнул их в него с криком:
       – Прочь! Изыди, Зло! Вот, что я даю тебе!.. Прочь! Именем Господа, прочь!
        Диавол в изумлении раскрыл рот, но это длилось лишь миг, а за ним вихрь, поднятый камнями, ударился в Него и унёс в светлеющее небо, унося и всю пыль и безобразие. Опять горница оказалась горницей, в беспорядке немного, опрокинуты стулья и стол, сдвинута кровать, но всё та же. И Аяя живая и невредимая, смотрела на меня.
       – Нисюрлиль… ты… жив…
      Я улыбнулся, такая радость пронизывала меня, словно восходящее солнце восходило внутри меня.
        – Что ты сделал?..
        – Прогнал Его. Его же наваждением.
        Она бросилась ко мне, захромав, и обняла. Одежда всё же порвалась на нас и опалена даже, кожа кое-где поцарапана, но в целом мы были невредимы.
        – Какой же ты молодец! Устоял! Не впустил Его!
        Вот мой миг счастья! Я обнял её, прижимая к себе, тонкую, горячую, такую, что казалось, что весь я превращаюсь в раскалённую сталь, охваченную желанием. Теперь, когда из горницы выветривался серный дух Нечистого, теперь, когда свет утра начинал овладевать миром, я хотел только одного – жизни, и она в моих руках сейчас, эта жизнь…
        Вот и губы, тёплые, горячие внутри, она ответила мне, приоткрыв рот мне навстречу, желая меня. И я целовал её жадно, задыхаясь и вдыхая поцелуй, как воздух, а руками стараясь объять её всю разом. В один миг я оказался руками у её кожи, что платье, оно такое тонкое, а она горячая под ним… Бёдра длинные, я мгновенное нашёл то, чего жаждал…
     Но вдруг отстранилась, пугаясь и бледнея, и глядя мне в лицо громадными зрачками.
        – Да ты что, Аяя?.. – выдохнул я, притягивая её и не позволяя ей усомниться в том, что это неизбежно, и поднял от пола.
        Я умру, если сей же час не соединюсь с ней. Только с ней, именно с ней, теперь же…
       И вот мы уж оказались на постели, нельзя медлить, лопнет сердце, взорвётся мозг, разлетится на куски моё тело, почернеет душа, если сейчас же я и она не станем едины…
       Её кожа, гладкая как шёлк… её тело зазвенело тугой струной, отвечая на мои прикосновения… 
       Я горел, словно в моём теле горела сама кровь, и зашептал на её губы, на лицо, на её шею:
        – Аяя… Аяя… полюби меня… полюби… я умру, если не полюбишь, вот теперь же… Аяя…
        Она, расплавляясь мёдом, заполняла себя и меня. Она обнимала, её губы горели, впуская мой поцелуй и всего меня вполне, отвечая мне горячо, обжигая своим дыханием, разгораясь всё сильнее.
        Я знал уже такую любовь и много был с женщинами, но никогда со мной не было так. От пережитых испытаний и ужасов, оттого, что только что был на волосок от небытия, и от лап Ада, или оттого, я влюбился так сильно, как ещё никогда, но наслаждение моё, слившееся с её, усилилось тысячекратно, кажется, меня вынесло из тела в самое светлое розовое небо…
       Мы лежали рядом, не вполне обнажённые, ещё подрагивающие, ещё не вполне вернувшие зрение и слух. Но я чувствовал, что моё желание только попробовало, только вкусило настоящего, и я не смогу оторваться, пока не упьюсь вполне… значит, никогда?..
        – Аяя… – я притянул её к себе.
       Целовать теперь же… ещё и ещё… пока я жив… вот она жизнь…

       Дверь, что была слово каменной стеной, скрипнув, приоткрылась, и мы, переглянувшись, шагнули к ней. И вдруг Дамэ, опередив всех нас, захлопнул её перед нашим носом, преградив путь собой.
        – Ты что? – я смотрел на него в изумлении.
        – Дай нам войти, – нахмурился Эрик.
        – Нет, – тихо, но твёрдо и не сомневаясь, проговорил Дамэ.
        – Что там?
        – Они сами выйдут, когда придёт время, – сказал Дамэ, и я понял, что он будет стоять твёрже, чем пред тем Диавол.
        – Почему ты не впускаешь нас? – проговорил Агори растеряно.
        – Что там? – повторил я, у меня заныло сердце.
        – Там то же Диавольское наваждение, Арий. Ты знаешь Его приёмы, он сеет вокруг только зло и разорение, выжигая души обманом и ложью, – Дамэ мрачно взглянул мне в глаза. – Это твоя часть испытания. И не последняя, твоё дело вынести его до конца, коли уж…
        Я смотрел на него и понимал, что он знает намного больше, чем я мог подумать…
Глава 18. Слёзы на льду
        Они вышли только через два дня. То есть вышел Василько, Аяя ещё спала. Дамэ не впустил никого, кроме Рыбы к ней.
        – Стыд имейте, мущины, – сказала Рыба, когда я и Эрик сделали было шаг, чтобы подняться туда, наверх, где неусыпно был Дамэ, охраняя чёртову дверь зорче любого стажа.
       В этот момент Василько одетый в свежее платье, причёсанный, улыбающийся, словно не водой умывался, а солнечными лучами, вошел в столовую горницу.
        – Вы чего? – удивился он нашим лицам, остановившись на пороге.
       Он похудел за эти дни и очень повзрослел, не глядел теперь мальчишкой, даже юношей вовсе, нет, молодой муж, справный, стройный и сильный. На щеке и на лбу пара подсохших ссадин, руки тоже поцарапаны, но в целом он выглядел куда лучше, чем седмицу назад.
        – Ну как? Ты-то? – спросил Агори, вполне искренне обеспокоенный именно им.
       Василько просиял.
        – Да… как, вон, то солнце, – и улыбка у него белозубая, славная.
        – А где Аяя? – спросил Эрик.
        – Она спит, – он сказал это с удовольствием.
        – Досталось вам? – спросил Агори.
        На стол поставили для Василько блюда с запеченным мясом и овощами, кувшины вина с водой, хлеб. Он сел и с радостной молодой жадностью принялся за еду.
        – Да досталось… – удовлетворённо ответил Василько, вонзая в мясо белые крепкие зубы. – Но не я же первый, это со всеми ведь… что поделать, – договорил он, радостно вытираясь потиральцем, и глядя на нас блестящими счастливыми глазами.
        – Не со всеми, – сказал я, тоже садясь за стол, но аппетита есть не было. Я налил полный кубок вина, не разбавляя водой. Но и пить желания не было.
         – И со мной ничего такого не было. Продрых, конечно, три дня, но и всё на том, – сказал Агори, принимаясь за еду. – Так что было-то, расскажи.
         Мне не надо было спрашивать ни о чём, я всё понял, я чувствовал её запах не нём, её аромат источала его кожа, его волосы, губы, он сочился из его пор, его дыхание, даже его слюна, должно быть, пахла ею… Но Эрик, который чувствовал то же, но не осознавал в полной мере произошедшей катастрофы, чёртов дурень, не смог промолчать.
        – Ты что… ты… ял Аяю? – хмурясь, спросил он.
       Меня обдало жаром. Кто тянул тебя за язык?! Пока это не стало словом, этого могло и не быть… посвящение, всё возможно… оно требует больших жертв… 
        – Не ваше дело, – ответил Василько без усмешки, выпрямляясь. Верно, не юноша, но мужчина, – Я женился на ней.
       Эрик вспыхнул, кровь бросилась ему в лицо:
        – Что-о?! Арий, ты что молчишь?! Ты слышишь, что говорит этот щенок?!
        – Полегче! – грозно сказал Василько, вытираясь и вытирая руки. – Ныне мы равны, щенков здесь нет, все волки!
        – Вон что?! Взрослый волк ты, значит! Щас я хвост тебе укорочу! – взревел Эрик и рванулся на него прямо через стол, опрокидывая, всё, что стояло на нём  и сам стол на обидчика.
       Но Василько и верно, не был более слаб, отбросил громадный дубовый стол и принял первый же удар Эрика, ловко отклонившись, влепив ему кулаком. Я бросился на помощь брату, но он, словно предвидев это, швырнул в меня кувшин и блюдо, не касаясь, и метко, не будь и я ловок, попал бы точно в голову. А быстро он обрёл способности…
        – Не подходите, я не спущу обид и слов ваших спесивых! – процедил он, наклоняя голову. – Даром, что вы царевичи, а я лишь конюший, ныне равны мы, по вашему же закону. А кто сильнее из нас… хотите, проверим?!
       Агори, отскочивший к стене со страху, открыл рот:
        – Да ты што, Василько…
        – Аяя мне жена и ты не смел… – поговорил Эрик, исподлобья глядя на него, готовый ринуться снова в бой.
        – Моё дело, и моя смелость, не тебе указывать мне! – дёрнув губами, проговорил Василько, тоже набычившись. – Жена! Не смеши мои сапоги!
        – Что?! – взорвался Эрик.
        – Ты слышал: я смеюсь над твоими правами!
       Я же бросился без лишних слов.
       Агори вскрикнул:
        – Дамэ!.. Дамэ!.. сбесились… – и бросился прочь из столовой горницы. Впрочем, этого я не заметил, потому что мы покатились, круша ещё не опрокинутую мебель. Сбежались слуги, пока мы молотили друг дуга, ворвался и Дамэ, и Рыба, он оторвал меня от Василько, Агори и Рыба повисли на мне, пока Дамэ разнимал Василько и Эрика.
        – Вы што?.. што творите… – поговорила Рыба, толкнув меня в грудь. – Чего сцепились-то?
        – Да они… – начал было Агори, но Дамэ оборвал его:
        – Замолчи! – цыкнул он, не позволив сказать. – Всё, закончен сыр-бор. Всё на том!
        – Мы не кончили спор! – порычал Эрик, вытирая кровь с подбородка.
        – Не надо, Эрбин, – весомо поговорил Дамэ. – Осталось осудить Арит и разойтись миром.
        – Разойтись? Как ты намерен разойтись? Этот наглец…
        – Эрбин, хватит. Вы до смерти биться станете? Если нет, щас разойдитесь.
        – Кто сказал, нет? – прорычал я тихо.
        – Арий, ты теперь?.. уймитесь. Хотя бы на время, – взмолился Дамэ. – Давайте кончим здесь все дела, хотя бы те, ради которых слетелись со всего света.
         – Кончим дела…. – скривился Эрик. – Знал бы, кончил бы этого гада ещё зимой…. Утопить надо было в энтой бухте.
        – Я отлично плаваю, – сплюнул Василько.
        – Известное дело, говно нигде не тонет! Сатана и тот подавился, поди? – так же сплюнул и Эрик.
       Василько тут же показал ему наглый и очень неприличный жест, чем вызвал новый взрыв в Эрике, которого едва удержали от нового броска.
        Удивительно он повзрослел и осмелел за эти дни, что прошли с его посвящения. Все мы менялись, изменился и он. Но не только в том дело, он перешёл не только в предвечные, он коснулся ещё того, что было нервом, звенящий струной, не только во мне и Эрике, но и в Орсеге, и чем теперь всё закончится…
       – Всё, идите отсель, Кассианычи, – сказала Рыба, становясь перед Василько, не давая ему шагнуть к нам и закрывая его от нас. – Не позорьтесь больше перед слугами.
        Они, верно, заглядывали во все двери. Но мне было плевать, как и Эрику, полагаю. И всё же мы вышли с ним в коридор между расступившимися слугами и направились к своим горницам, но тут Эрик свернул на лестницу наверх, ту, что вела к маленькой горнице Василько, и где теперь была Аяя. Я бросился за ним, намереваясь остановить его, мы как-то странно поменялись ролями, я понимал, что теперь не время ни говорить с Аяей, ни видеться, ни заставлять её объясняться. Произошло слишком много событий за короткий срок после многих веков затишья, и я знал, что надо дать ей время осознать происходящее, свою роль и своё место во всём этом и принять решение. А Эрик, напротив, то ли оттого, что так долго молчал и не выпускал затаённой страсти, то ли потому что теперь это касалось не меня, а чужого человека, совсем потерял голову.
        Взбежав на первый пролет, он вдруг остановился, даже отступив на шаг, догнав его в следующий миг, я понял, почему: сверху спускалась Аяя. Она была одета всё в то же скромное тёмно-синее платье, волосы убрала в жгуты, завернув их кругом головы, что придавало её лицу ещё прелести, а открытая шея какой-то удивительной прикасаемости. Впрочем, она всегда была такая, прикасаемая, такая, как ни одна другая женщина, она притягивала взгляд, сердце, мысли, тело… вот и теперь, она остановилась наверху лестницы.
       – Ты… – выдохнул Эрик.
       – Эрик… Вы, что… в крови?.. дрались? – обеспокоено спросила Аяя, заспешив, было, спуститься.
       – Ты…. Ты спала с ним? ты… пока мы тут… а ты спала с ним!.. все эти дни… все дни… утопая в поту и его семени! Прямо над нашими головами… Ты…
       Она отпрянула, бледнея, подняв руку к груди, словно боялась, что он ударит её. Думаю, ему хотелось, и не ударить, но избить, убить её, я видел это по его лицу, я чувствовал это в нём.
       – Какая же ты дрянь! Др-р-рянь! Шлюха! Проклятущая шлюха! Похотливая грязная сучка! Сорвалась от Ара, чтобы любовников менять! Всегда любила это дело! Хорошо он долбил тебя, этот… этот конюх?! Не могла отказать себе… С любым готова! С любым! Проклятая сука! Щас покрыть тебя, отдашься любому кобелю!
       – Эр! – я толкнул его в плечо, не мог больше терпеть. Его слова сыпались на неё как удары один за другим.
       Он обернулся, его глаза были полны слёз, он оттолкнул меня и бросился вниз. Я был так поражён увиденным, его слезами, я никогда его не видел таким, настолько потрясённым и расстроенным, что оторопел на несколько мгновений, не заметив, что Аяя спустилась спиной по стене и села на ступеньку.
        – Яй… – я шагнул к ней.
       Она подняла руки, словно ожидала удара от меня, но, поняв, что я совсем с иным, замотала головой, будто это было ещё хуже побоев, не в силах произнести ни слова, но, умоляя не прикасаться к себе ни с добром, ни со злом, зажала себе рот рукой, удерживая готовые прорваться рыдания. 
        – Э-это што вы тут ещё?! – это Рыба спешила к нам. – Ты что ей тут наговорил? Какое дело вам до неё? Что вы… ах, вы…
        Она оттолкнула меня, и наклонилась к Аяе.
        – Что он? Не ударил тебя? Что ты… трясёшься-то, Аяя… касаточка… ах ты…
       Для Рыбы настало счастливое время, она всегда любила Аяю и скучала по ней, всегда хотела вновь с ней соединиться, и вот, похоже, время её пришло.
        – У-у! – она обернулась на меня, угрожающе взглянув. – У-у, кровопийцы!
        – Да я…
        – Да ты первый среди прочих! Все вы…
        Аяя прижала обе руки ко рту, и замотала головой, словно отрицая, пытаясь оправдать меня, или мне хотелось так подумать? Рыба подняла её на ноги.
        – Идём, идём, касатка, идём… А ну пусти, изверг! – рыкнула она на меня.
      А я остался стоять, размышляя, броситься ли мне и убить Василько, отправиться к Эрику или лучше оставить его в покое на время. Он сам пришёл ко мне, вошёл мрачнее самых чёрных зимних туч, не глядя мне в лицо:
        – Иди сюда, синяки уберу, а то, как ярыги… – сказал он.
      И, правда, у него лицо окривело, и ссадины и синяки уродовали его лицо, так, надо думать, и моё.
        – Что не переоденешься-то? Оборванный, как здешние нищие… – побормотал он, закончив своё дело, и сел на скамью у стола.
         – Эр…. – начал было я, хотя, признаться, не знал, что сказать.
         – Замолчи, Ар, – проговорил Эрик. – О ней говорить не станем.
         – Эр, я… хотел вот что сказать, – я решил тогда рассказать об Арит, то, что мы видели с Дамэ, чтобы отвлечь себя и его от мыслей о разразившейся над нами бедой из-за этого посвящения…

        Я не видел Аяю целые сутки. Когда я поднялся вновь в свою горницу, оказалось, что тут всё убрано, и даже постель сменили, и Аяи и след простыл. Я вернулся в столовую горницу, но там убирали обломки и осколки, как когда-то после драки братьев и вот теперь я подрался с ними по той же причине. Я потрогал скулу, на которой набух желвак, и рёбра помяли изрядно. Но ничего, им досталось и поболе.
        Как говорила Вералга, держаться подальше от Аяи… но как это возможно? Как она воображала себе это? всё равно как в холодной степи держаться подальше от костра. Но Аяя и не костер, она – солнце. Она солнце, что светит и согревает, что делает мою жизнь настоящей, моё сердце живым, что не только посвятила меня в предвечные, ввела в круг подобных себе, но полностью изменила меня. Я всегда любил девчонок и проводить с ними время, потому что и они меня любили, это было весело и легко. Но такого, как днесь я не испытывал ни разу. Такой радости, что переполняла меня всего бурлящими и искрящимися пузырьками. Такого желания, что заставляло меня думать только о том, чтобы снова обнять её. И я понимал, что я не открыл ещё для себя и тысячной доли этого клада, что обнаружил здесь. Что, кто-то сможет оторвать меня от неё?
       Мне не спалось в следующую ночь одному, и я спустился в библиотеку, не решившись, как мне хотелось, зайти в горницу, где ночевали Аяя и Рыба. Будь она одна, я бы и не подумал ждать, но после вчерашнего безобразия, не думаю, что Рыба позволит мне увидеть Аяю. Потому я вошёл в библиотеку с лампой и взял снова ту книгу с птицами.
        Вот всего-то ничего времени минуло, как я читал эти строки и восторгался этими рисунками, а тот разговор с Арием, он был полон приязни ко мне, а я – восхищением им, потому что читал о двух братьях много необыкновенного, теперь мы что, враги?
        Я не был бы им врагом, когда они не стали бы задирать меня. Жена Эрбина! Как бы ни так! Где это видано, чтобы жёны с мужьями врозь жили? И Арий неспроста взъярился, что-то странное во всех этих их отношениях. Я и раньше подозревал, только мне не хотелось разбираться в том, потому что меня вовсе не касалось, но теперь… как понять? В книге Викола ничего о том нет. Об Аяе, кстати, там вообще немного. Только о её способностях летать, о том, что она повелевает всеми живыми тварями на Земле, о том, что может в мгновения сильного душевного волнения поднимать и швырять целые валуны камней и даже собирать грозовые тучи в небе, впрочем, о том было написано смутно, как если бы Викол не очень в это верил, или не видел сам. Об Аяе было написано мало и сухо, словно он опасался написать красочнее и полнее. И уж об отношениях всех троих байкальских предвечных вообще не было ни слова. А ведь если все они из одного места, стало быть, долго жили там бок о бок, и должны были встречаться…
      Жена Эрбина. Откуда мне было знать? А и знал бы я, разве поступил бы иначе? Я лучше позволил бы убить себя камням или обломкам крыши, чем отказался бы от того, что случилось между нами.
       С плотной пергаментной страницы на меня смотрела птичка с зелёными тонкими пёрышками. Неужели в этой Индии действительно такие яркие птички?.. Аяя, хоть бы пришла ты сюда… хотя, что тебе бродить среди ночи…
       Вдруг дверь отворилась и она вошла. Вот так. Будто я наколдовал, заставил её прийти…
        – Аяя! – я поднялся, в восторге оттого, что вижу её.
      Она в рубашке, босая и со свечой в руке, замерла на пороге.
        – Ты… – она смутилась, не зная, войти или убежать сейчас же.
        – Я…
        – Ты почему здесь? – спросила она, смущённо отводя глаза, в то время, как я пожирал её своими. И вошла всё же, дверь закрылась.
        – Я… не спалось. Ты… ушла. Я… ну… не мог без тебя и… всё думал… Вот и… не смог больше и… пришёл с книгой…
       Она подошла, волосы заплетены в косу, но она немного распустилась с конца.
       – Вот эту книгу? – изумлённо сказала она, коснувшись страницы, и посмотрела на меня. – Откуда тут… откуда она здесь?
       – Это Эрбина книги. Все здесь… Но эта необыкновенная. Арий сказал, что её написал предвечный. И все эти рисунки сделал. Ты знаешь, кто? Он мне так и не сказал.
        Аяя подняла глаза на меня…
        – Знаю… это я. Моя книга. Но я не думала, я… считала, что… а…
      …Да, меня поразило, что мои рисунки, оставленные мною когда-то в нашей с Арием долине, не пропали, а оказались… в виде книги, целого тома в отличном перелёте, какие делают сейчас для книг. Огнь, он собрал вместе те листки и… сделал книгу. А я думала… А я-то думала…
       Сюда, признаться, я пришла сама не знаю, зачем. Найти Огня, но для чего? Сказать ему… что? Я не знаю, но его лицо там, на лестнице, когда Эрик так ругал меня, ругал справедливо и с такой болью, какую мне никогда не забыть, и никогда не простить себя за неё... Нет-нет, ни с кем из них говорить сейчас вовсе не стоит, что произошло теперь не исправить никогда, и это окончательно отделяло меня от них обоих. Так что было говорить? Им лишь противно и больно. Разочарования всегда мучительны… Я разочаровала Эрика уже не один раз. Он не обидел меня ни разу, что бы он там ни говорил о каких-то тёмных историях далёкого прошлого, но я от него помню лишь преданность и любовь, а что я дала ему взамен? Что, кроме позора и страданий? Тогда и теперь… Но, может быть, отвращение исцелит их от меня…
       Но Нисюрлиль читает здесь мою книгу. И я пришла сюда, чтобы…Для чего?..
        – Твоя книга?.. – изумлённо проговорил Нисюрлиль. – Ты… пишешь… столько знаешь… и вот так рисуешь?.. Аяя…
        Я улыбнулась, садясь на скамью, и повернув страницу. Огник… ты собрал мои листки в книгу… Прости, что не смогла сохранить твоей любви, что она развеялась по ветру. Значит, я вела себя так, что ты не мог больше любить меня. Огнь… Что теперь тебе, только простить меня и забыть. Вот и всё… всё бесславно окончилось. Так, должно быть, пришлось забыть меня Кратону, когда-то… никому не приношу счастья.
       Вот и ты теперь смотришь на меня, золотоволосый, светящимися глазами, а что я дам тебе, кроме того, что ты уже получил? Что я могу?..
       Но надо ответить ему.
        – У нас, предвечных, много времени, потому мы много знаем, и делимся знаниями со всеми, с кем можем. Сколько всего пропадает, ты не можешь и представить… Пожары, наводнения, войны, вражда, мракобесие уничтожает, стирает то, что создаётся… не нами, что мы, нас так мало… нет, самими людьми, что не могут не восхищать меня, они за свои краткие как миг жизни, успевают увидеть и разобраться в таких вещах, на которые мы тратим свои бесконечные сотни лет, но… остаются крупицы, но и они теряются, или их перевирают переписчики, бывает…
        – Ты… расскажешь мне?
        – Ты сам всё узнаешь… – улыбнулась я. – Но, да… всё, что захочешь, расскажу, что я знаю. На что и знания, если ими не делиться, – я улыбнулась, потянула руку к его лицу, на скуле набух синяк, завтра будет ещё хуже. Дрались все трое...
       Он взял мою ладонь, разворачивая к своим губам.
        – Я думал… – заговорил он в середину моей ладони, целуя её, согревая дыханием, и пальцы его, коими он держит мою руку, длинные и даже тонкие, с нежными ласковыми подушечками. – Ты не появлялась весь день и… ты ушла… Я стал думать ты… жалеешь, что… стыдишься… меня… всего, что…
       У него совсем светлые брови, и ресницы золотятся в свете лампы. Я погладила его другой рукой.
        – Из-за меня подрались?
        – Да… Этот… Эрбин сказал, что ты его жена, вот я и…
        – Не надо больше. Не дерись больше из-за меня, я не стою…
        – Да ты что?! – вдруг вспыхнул он. – Да ты стоишь, чтобы весь мир взорвать и вновь построить для тебя!
        – Нет-нет… не говори так… Это… не надо, не гневи Бога. И не зови Того, кто правит Тьмой, Он и так всегда рядом. Помни о том, не слушай Его, Он будет проникать в твои уши, если станешь прислушиваться, вползёт и в сердце и совьёт там своё страшное гнездо, станет пожирать тебя изнутри… Я уже видела такое… Не впускай Его.
        – Я не впущу никого более. Во мне только ты!
       Он вдруг поднялся, подхватил меня со скамьи, что стояли тут вдоль стола.
        – Ты что? – ахнула я.
        – Не бросай меня, Аяя… не бросай в самом начале пути! Я один среди вас… А теперь половина станет ненавидеть меня… Не бросай меня, Аяя? Я люблю тебя, я…
        – Ты… ошибаешься, – я хотела бы, чтобы он никогда не видел меня и не выбирал своим проводником.
       Он только покачал головой:
        – Я мог бы ошибиться, день теперь или ночь, но не в том, что ты вошла в меня и заполнила собой. Всё, что я хочу теперь… это не просто какая-то маета разбуженного юнца, не думай… Ты…
         – Василько…
         – Ты обещала звать меня Нисюрлиль…
        Я засмеялась:
        – Ты для меня стал Vant’ом. Ветром… ветром, который сносит всё…
        Но он прижал свой рот к моему, смеющемуся, он вовсе не настроен был веселиться…
        Чудесный запах исходит от его кожи, свежий, светлый, так пахнет трава после дождя, но уж согретая солнцем, не прохладная, тёплая, и ещё влажная, летняя… Его губы мягки и сладки, а язык нежен и смел, руки теплы и мягки… Его плечи неутомимы, а бёдра длинны и сильны, живот твёрд и чувствителен, как струны гуслей… любить его, пронизанного солнцем и словно заполненного светлым мёдом, радость и счастье… всё забыть с тобой, отдаться твоему вожделению, твоему наслаждению, сгорать вместе с тобой…
        Я заполнила тебя собой… только как мне освободить в себе место для тебя, чтобы впустить вот так же полно?..
Глава 19. Суд и судьи
        Это судилище над Арит, наконец-то состоялось, но вначале, егда мы собрались все, Эрик поднял руку, прося слова.
       – В наших рядах новый собрат, которого мы все приняли, как нашего брата. И то, что я скажу, касается и его, быть может, более чем других. Прошу обдумать мои слова и ответить каждого. Василько Новгородский выбрал Аяю своим проводником и многие предполагали такой выбор с самого начала, потому что право выбирать мы отдали неофитам нашим законом. Но… он преступил не наш закон, закон предвечных, но закон людской и божеский, когда решил, что его проводник не только должен поделиться частью своего духа с ним, но и разделить ложе.
       Я помертвел, не думал, что он станет говорить обо всём этом при всех. Меня просил не обсуждать, а вынес это пред всеми. Что ты делаешь Эр? Зачем?!.. Всё станет ещё хуже, ты узаконишь то, что случилось, могло пройти мимо, утечь, как утекают любые ошибки и случайности, но ты объявляешь всем право русича на Аяю. Он взял её, теперь все это знают…
        – Аяя моя жена и я не давал позволения на это.
        – К чему ты это молвишь, Эрбин? – с отвращением нахмурилась Вералга. – Для чего нам знать, как ведёт себя твоя негодная жена?!
         – Не стоит говорить такое о женщине, которую мы сами вынудили вернуться в наш круг, – сурово заметил Орсег.
        Вералга скривилась на миг, и повторила:
        – К чему ты говоришь об этом, Эрбин?
        – Всякий, кто появится вновь, станет выбирать Аяю, не думаю, что кто-то сомневается в этом. И всякий станет…
        – Никто не заставлял твою жену, я полагаю… Так ведь, насилия не было, Василько?.. – сказала Вералга.
        – Скорее уж Ван! – выдохнул я из самого сердца.
       Василько вдруг обернулся на меня, побледнев.
       – Что ты сказал?! – дрогнув, спросил он.
       – Я сказал, что ты скорее достоин имени Ван, «ветер», по-здешнему. Много чего ты снёс своим появлением среди нас, – ответил я, не понимая, почему он так побледнел.
       Он, меж тем, взглянул на Аяю, которая сидела между Дамэ и Рыбой, склонив голову и прикрывая лицо рукой. Так что взгляда её он не поймал.
        – Аяя, ответь, Ван понасильничал тебя? – строго спросила Вералга.
        – Нет, – тихо произнесла Аяя, не поднимая глаз и краснея, кажется, даже руками не то, что лицом и шеей.
        – Тогда не о чем и говорить. Если женщина желает, она вправе…
        – А как же с моим правом? – воскликнул Эрик.
        – С этим ты разберёшься сам со своей женой, нас это не касается, – нетерпеливо нахмурилась Вералга.
        – Нет, касается всех! Я требую изменения закона о новых предвечных. Я не хочу, чтобы Аяя всякий раз становилась проводником.
        – Может следующей будет женщина и выберет тебя? – усмехнулась Басыр не без ехидства.
        – Мне плевать, кто будет! Я требую изменения закона! Пусть новичка посвящает тот, кто нашёл его! – выпалил Эрик. – Так всегда было! Я согласен явиться в назначенный день и поделиться Силой, но никакого выбора у неофита быть не должно.
       Поднялся некоторый шум.
        – Это справедливо, – заметил Орсег во всеуслышание.
        – Не знаю, не вижу причин менять закон из-за доступной бабёнки… и-и-и! – произнесла Вералга и не договорила, потому что вдруг в неё, прямо в лоб, чокнул кубок со стола, легонько стукнув и облив вином. Вералга вскочила, отряхиваясь. – Кто это сделал? Кто?! Ты, Арий?! Паршивец…
       Я жалел, что не сделал этого, не догадался, и кто сделал, не видел, но готов был радостно вскочить и поддержать смельчака. Поднялся Ван со своего места и сказал отчётливо и очень спокойно, даже холодно:
        – Я сделал. Паки кто-то ещё тронет здесь имя Аяи в шелудном смысле, получит гораздо больше и больнее.
        – Ах ты, мальчишка! – ахнула Вералга, поднимая кулаки, вся мокрая от того жалкая, но пытающаяся грозить.
        – Днесь тут нет мальчишек, – так же твёрдо ответил Ван.
        – Вик, что ты молчишь? Позволишь им позорить меня?!
        Викол поднялся и, обняв её за плечи, повёл к выходу.
         – Подождите нас, пока Вера переоденется, – негромко сказал он.
        Едва они вышли, Мировасор прыснул, поддержанный Орсегом. Мне не было весело, как и Вану, или Эрику и Аяе, но Агори тоже захохотал вместе с ними. Ван сел на место, а Мировасор, превозмогая смех, проговорил:
        – Тебя стоит наказать, Ван, за дерзость.
        – Попробуйте, – уверенно хмыкнул он, наглец, однако. – Но я не вижу вины за собой, кто видит, пусть накажет. Считаю, нельзя пачкать имени честных женщин, и считаю это тоже надо сделать законом и наказывать тех, кто станет распускать языки.
        – А не в меру ты прыток, Ван, – усмехнулся Орсег. – Наш пострел везде поспел? И Богиню Любви заполучил как-то, и законы творить вознамерился. Новое имя тебя сподвигает, я вижу. Но с новым законом я согласен, как и с изменениями, которые предлагает Эрбин. Мне тоже не улыбается, что всякий молодец, что появится среди нас, станет тянуть руки к Аяе. Что скажете, предвечные?
        К возвращению Вералги и Викола, все согласились с Эриком и Орсегом, даже Басыр, усмехнувшись, сказала:
        – Может быть, такой вот вьюнош мне встретиться, так что, опять его Богине Любви вашей отдавать?
       Вералга злилась и не голосовала вместе со всеми, и оказалась единственной, кто был против изменений закона.
        – Теперь вторая часть нашего сегодняшнего собрания, – сказал Викол. – Мы с вами были собраны Арием, чтобы осудить и выбрать наказание для одной из нас, что нарушила закон о нашей общности, и скрылась ото всех на одиннадцать веков. Так может поступить всякий, так может поступить преступник, или его пособник, мы должны это пресечь. Не позволено никому из предвечных скрываться от остальных.
        – Вы хотите нас запереть в клетку? Всякий имеет право быть свободным ото всех, – вспыхнув, воскликнула Аяя.
        – Когда мы принимали закон почти тринадцать веков назад, ты не спорила, – отрезал Мировасор, покачав головой.
        – Я не думала, что... Я не думала…
        – Конечно, тогда ты принимала всё, что предлагал Арий, теперь же намерена спорить. Не могут законы меняться по капризу. Какому наказанию подвергнем виновную?
        – Может, убьём её? – как бы между прочим, сказала Басыр. – А что? Никто не станет завидовать, никто не будет ревновать, яриться друг на друга и синяки вон, на морды вешать, и члены наши, то есть ваши, спокойны будут. Соблазна меньше, тише мир.
        – Ты шутишь как-то неудачно, – проговорил Орсег.
        Басыр засмеялась:
        – Ну уж простите оплошность брюхатой. Мои мысли далече…
        – За преступление такого рода и наказание должно быть подобным тому, что испытывали мы, разыскивая преступницу по Земле, – сказал Орсег. – И другим будет неповадно. Я предлагаю Аяе вместе со мной посещать всех предвечных, три раза в год. Ну и как прежде слуги Селенги-царицы тоже должны быть в нашем распоряжении.
        – С какой это стати она должна с тобой болтаться по предвечным?! – воскликнул Эрик.
         – Повинность есть повинность, коли виновата, отвечай, поработай на общее благо, – пожал плечами довольный Орсег.
        – Почему с тобой, а не с Вералгой  или Басыр? – спросил я.
        – Потому что ни та, ни другая не захотят с вашей жёнушкой летать. А я вот, не против…
        В результате, все, кроме нас с Эриком и Вана, проголосовали за предложение Орсега. Это разозлило меня, я добивался, чтобы Аяю вернули в наш круг, но никак не предполагал, что моя затея обернётся тем, что она только чаще и дольше будет с Орсегом. Что ж, по греху и наказание, я сам виноват в том, что так повернулось всё. Всё… если бы не вернул Аяю… если бы не вернул теперь… Но ведь всё происходит всегда в своё время… Не надо было терять её…
       Я даже не знаю, как подступиться к ней ныне. Если она до всего шарахалась от меня, то днесь… когда есть Ван, когда он вот так смотрит на неё, когда он в лоб ударил свою уважаемую Вералгу всего-то за неосторожное слово об Аяе. Самое страшное в том, что ничто не помешает ей полюбить его, если она перестала любить меня…
        – Решили и это, – заключил Викол. – Теперь о преступлении куда более серьёзном. В круг Силы, внутрь Звезды был впущен Диавол. С какой целью, ведомо только самому Нечистому и мы не станем это обсуждать, чтобы не призывать Его. Но такое преступление против всех, против самого нашего братства и противу человечества, потому что войди Он в любого из нас, всей Земле может прийти конец. Есть свидетельства, что путь Князю Тьмы открыли двое, что стояли рядом. При том эти двое в прошлом, или в настоящем, мы днесь не знаем, держали Его руку. А один и вовсе Его порождение.
         – Да вы что?! – вскинулась Аяя, вскакивая с места. – Никогда Дамэ не совершил бы подобного, ни Арий. Тот, кто сделал это, тот и оговорил Дамэ и Ария, чтобы отвести подозрение от себя.
         – У нас нет сведений, что свидетель когда-либо поддерживал Князя Тьмы. Так что ему незачем оговаривать Дамэ и Ария.
         – Мы внутри должны были погибнуть и тот, кто впустил Сатану, это знал!
         – Но не погибли! – заметила Вералга. – Быть может, в том и был замысел вас троих, Ария и Дамэ, и твой, Аяя? Захватить Василько, что вы теперь назвали Ваном, и отдать Нечистому. Аяя, тебя не было с нами одиннадцать веков, кто помогал тебе скрываться? Только один Арий догадался о том? Потому к Нему и обратился за помощью? Отвечай!
       – Нет… – Аяя покачала головой, отступая, но скамья позади, не дала ей отойти.
       – Но Он был возле тебя на Байкале. То видела я, то видел Орсег. Так ведь, Повелитель морей? – она взглянула на Орсега. – Мы видели там Сатану вместе, мы видели его с Аяей. И они с ним были как друзья, больше, как любовники. Ты станешь отрицать?
       Аяя побелела, прижав руки к груди.
        – Я не любовница Сатане, – прошелестела она, покачав головой. – Никогда не впускала Его…
        – Орсег, что молчишь? – нахмурилась Вералга. – Ты был со мной, и ты их видел!
       Орсег покачал головой, усмехаясь.
        – Я видел незнакомого красавца, откуда мне знать, что это Диавол? Я подумал бы, ухаживает принц местный, как обычно… Это ты, Вералга, сказала мне, что то Диавол. Я в этом не уверен. Обыкновенный парень…
        – Что-о?! – Вералга вскочила с места, даже модный чепец, сложное сооружение, качнулся, угрожая свалиться. – Насмехаешься? Заполучил право проводить с этой девкой три дни в году, так надеешься ложью своей заполучить её расположение? Не волнуйся, она и так…
        И вдруг у Вералги пропал рот. То есть буквально, словно его никогда на её лице не было, вот глаза, нос, под ним длинный подбородок… и никакого рта. Она замычала горлом, хватаясь за лицо, я услышал сбоку немного напуганное:
        – Мальчишка-то непрост… и силён оказался…
        А Вералга тем временем, завертелась, выпучив глаза, Викол бросился к ней. Тогда Мировасор поднялся и сказал, уже без своих обычных усмешек:
        – Ван, не надо более, мы поняли, уроки больше не нужны, – его голос позвучал растерянно, как никогда до сих пор.
        – Никаких уроков, – сказал Ван, невозмутимо качнув головой и приподняв светлые брови, и даже не глядя на нас, будто между прочим. – Я сказал: не сметь, предупредил, что следующее наказание будет сурово, но кое-кто слишком заносчив и зол. 
       – Ладно-ладно, отверзни ей рот, – нахмурился Мировасор.
       – До конца дня Вералга вполне может обойтись и без рта.
       – Да вы что?! – вскричал Викол. – Прекратите издеваться над Вералгой! Ван! Немедля верни ей её облик!
        – Разошёлся из-за своей подстилки… – негромко помолвила Басыр.
       Ван повернулся к ней:
        – Басыр, луноликая Богиня Востока, в теле человека немало отверстий, которые можно прикрыть. Не рискуй говорить о том, что тебе неведомо и не тобой должно быть обсуждено, не то дитя твоё навеки может остаться внутри тебя, не находя выхода на свет, – сказал он тоже негромко, но Басыр побледнела, отодвигаясь и впервые за всё время перестала выглядеть расслабленной и довольной кошкой, лежащей на припёке.
        – Нисюрлиль… – прошептала Аяя, и Ван услышал и повернулся к ней, она покачала головой. – Не надо… оставь Вералгу и других… не трогай.
       Ван лишь повёл глазами в сторону Вералги, и та заплакала, раззявя рот. Да, мальчишка очень силён, я не помню, чтобы мог хоть что-то сразу после посвящения. Да и не мальчишка, это мы знаем, как он юн, на вид он вовсе не мальчик.
        – Довольно, Ван, твоя сила бесспорна и не требует более подтверждений, не заставляй нас думать, что она от Нечистого, что впустили в тебя, – сказал Мировасор, бледный от страха.
        – Нет! – воскликнула Аяя. – Не говорите так и не смейте подозревать! Нечистый не тронул Вана, мы бились с Ним с ночи посвящения, но устояли! Устояли, несмотря ни на что! Стыдно обвинять нас в том, чего мы не делали! Стыдно не доверять новому члену нашего братства! Стыдно обвинять, кого бы то ни было в связи с Диаволом без всяких доказательств! Тем паче Ария или Дамэ, некогда отвергнувшего своего Создателя для служения Свету и Добру, и потерявшему тотчас все свои недюжинные силы и саму жизнь! Стыдно, собратья, верить негодному лжецу, что оговаривает тех, на кого копит зло!
        – Это Арит, мстительная лгунья, – сказал Эрик, поддерживая Аяю. – Она ли открыла путь Сатане или просто мстит своему мужу и тому, кто так и не оценил её льстивого притворства в своё время, как ты, Мировасор, но более никто не мог оговорить Дамэ и Ария.
       Мировасор посмотрел на Викола.
        – Что же, выходит, преступница повинна не только в попытке убить половину из нас, но и в лжесвидетельстве? Пора выслушать её и решить её судьбу.
       Тогда Викол приказал, чтобы привели Арит, для этого ему пришлось выйти в коридор, потому что в этот зал никого из слуг не впускали. Думаю, мы и так уже под сильным подозрением у окружающих...
       Пока не привели Арит, Вералга пила воду, утирала остатки слёз, чтобы вновь принять подобающий вид. Арит вошла как слепая и Басыр открыла ей зрение уже, когда её усадили на скамью у одной из стен, но никто не хотел сидеть рядом, и получилось, что все мы сидели по трём стенам, а Арит у четвёртой. Притом, что камин теперь не горел по случаю тёплой погоды, Мировасор и Орсег сидели на высоких стульях перед камином.
        – Приветствовать тебя, Арит, у нас нет желания, как и желать тебе здравия, – сказал Викол, вновь поднявшись со своего места председательствующего. – А потому сразу ответь нам, что ты видела, когда во время посвящения разорвался круг предвечных, и Диавол вошёл внутрь. Кто впустил его?
        – Они, – с готовностью ответила Арит, указывая на Дамэ и Ария. – И Аяя будто бы знала, что Он войдёт, она нарочно так держала Василько, чтобы Сатана вошёл в него вместе с Силой…
       – Ложь! – воскликнул Эрик и я, и Аяя в один голос.
       – Ложь или нет, но слова Арит против ваших слов, твоих, Аяя, и твоих мужчин, а это всё одно, что только ты. Кому нам верить? Преступнице, что отравила вино, предназначенное для нас? Или тебе, любовнице Диавола, Его пособникам, и одурманенному тобой Эрбину? Кому нам верить? Кто опаснее, глупая женщина, обиженная моими несправедливыми словами, сказанными в миг усталости и разочарования или вам, сторонникам Сатаны? Откуда у этого новичка за седмицу взялась такая сила, коей не обладает никто из нас. Откуль в нём открылись эти бездны, уж не дары ли это Князя Тьмы?!
        – Конечно Его! – воскликнула Арит, вскакивая, обрадованная поддержкой Мировасора. – Я видела, как она открыла Василько Сатане.
        – Ложь! – со слезами в голосе, воскликнула Аяя, снова вскакивая. – Как вам не стыдно! Как не стыдно!
        – Нам будет стыдно, если мы ошибёмся, польстившись на твою непревзойдённую прелесть, и поверим твоим словам и слезам, подобным адамантам, а не истине. Мы ведь не можем призвать в свидетели самого Прародителя Зла, так что…
        – Отчего же не можете? – усмехнулся кто-то. – Я давно уже здесь.
       Все повернулись на голос и увидели Его. Он и верно, давно сидел здесь, прямо у камина, за спинами Орсега и Мировасора. Я заметил, что и Дамэ видит Его, но я не показывал вида, что обнаружил Его, размышляя, не присутствовал ли Он незримо при многих других событиях и наших сборищах, и теперь я Его вижу, потому что отринул Его?..
       Люцифер был в том самом виде прекрасного собой юноши с разноцветными глазами, Он вышел вперёд.
        – Вы столько раз поминали и призывали меня сей день, что я не мог не явиться, – улыбаясь, ответил он. Он не был обнажён и не был в рубище, подобном власянице францисканцев. Напротив, на нём был камзол из бархата изумрудного цвета, густо-фиолетовые штаны, сапоги из тонкой кожи, золотая цепь на груди, и тонкий обруч золотой короны на красивом лбу, весь Его вид мог бы свидетельствовать о богатстве и высоком положении, как у представителя местной знати. Очевидно, перед всем собранием предвечных ему не хотелось представать кем-то вроде смиренного странника, как он являлся нам с Аяей прежде. – Да и как не явиться к моим любимейшим существам на всей земле. Предвечные, и предвечные, отдавшие мне свои души, вы мне как дети.
       Он, довольно улыбаясь, оглядел всех.
       – Так какого свидетельства вы хотите от меня, предвечные? – спросил он, взглянув на Мировасора, а потом на Викола, как на председателя собрания.
         Викол побледнел, как и Мировасор, Агори и Басыр, никогда прежде не видевшие Его, раскрыв рты, смотрели на Него, онемев. Но Викол всё же овладел собой, потому что Сатана выжидающе смотрел именно на него.
        – Мы… – немного осипшим голосом поговорил Викол, но прокашлялся и продолжил: – Мы обвиняем Арит в том, что она пыталась отдать Тебе вновь обращённого предвечного, Вана.
        – Что-о?! – Арит подскочила на месте, не поняв, что Викол оговорился от волнения и страха.
        – Так- так? – усмехнулся Диавол. – Арит?
        Он обернулся вокруг себя, посмотрел на Арит и сказал:
        – Это… вот эта? Впервые вижу эту мелкую душонку.
        – Я хотел сказать, что мы хотим разобраться, кто лжёт, Арит или Аяя, Дамэ и Арий. Они перекладывают вину друг на друга. Что Ты скажешь?
       Сатана с удовольствием прошёлся перед нами, словно хвастая своей красотой и богатством наряда.
       – Конечно, лгут Арий и его подружка. Тем паче Дамэ, Дамэ, мною самим слепленный бес, любимый из моих созданий, самый красивый, самый хитрый из всех, что втёрся в доверие к вам и все эти тысячи лет был при вас моим шпионом.
       – Ложь! – воскликнул Дамэ, выдавая себя, и Диавол тут же обернулся на его голос с радостной усмешкой, словно говоря ею: «Ну что? Попался?». Я покачал головой, показывая Дамэ, чтобы он молчал, чтобы не говорил больше ни слова, потому что Сатана обернулся, да, но Он не смотрел точно в лицо Дамэ, как было бы, если бы Он его видел.
        – Ло-ожь? Ты боишься теперь быть преданным некоему наказанию с их стороны? – засмеялся Диавол. – Что они могут сделать тебе? Тебе, демону? Не беспокойся, я заберу тебя с собой, никто не тронет моё творение.
       Он обернулся ко всем, и с одной из самых радостных улыбок, какую только можно было вообразить, произнёс:
       – Всё так, предвечные, Аяя – моя любовница, она при помощи демона Дамэ и моего драгоценного сына Ария впустила меня внутрь вашей Огненной Звезды, чтобы я вошёл в юношу по имени Ван. Ваном, как я понимаю, вы назвали его только сей день. Словом, всё так и было. Потому ваш новый предвечный так необычайно быстро повзрослел и набрался такой невероятной силы. Вы что же, думаете, благодаря этой девчонке, Аяе? Она моя. Моя тысячи лет, потому исполняются все её желания, потому она избегает смерти, потому побеждают те, на чьей она стороне.
        – Я говорила тебе, Орсег, ты еще на смех меня поднял… – тихо поговорила Вералга Орсегу, что сидел рядом с ней.
        – Так что переходите все на мою сторону, на сторону моей любовницы, и вы всегда будете в выигрыше.
        – Как?! – опять вскочила Арит, только что уверившаяся в полной своей победе и вдруг Сатана всё обернул против неё.
        Он лишь повернулся к ней с усмешкой и сказал:
        – Тут кто-то пискнул? Какая-то мелкая крыса, из тех, что разносят чуму по свету?
       Арит задохнулась, отступая, сделалась красной как переваренная свёкла, в то время, Аяя вышла вперёд и встала перед Ним.
       – Ты лжёшь, Нечистый! Ты снова лжёшь, потому Арит выглядит такой разочарованной, потому что Ты обманул её, свою союзницу, как делаешь всегда, все Твои пособники попадаются на Твою ложь и все гибнут неизбежно, потому что тех, кто Тебе отдался, ты не щадишь.
       Он сложил руки на груди громадного роста перед нею, выше неё едва ли не на две головы. Но Аяя стояла перед ним без страха. Дамэ и я подошли тоже, за нами подтянулся и Эрик, поднялся с места Ван, бледный и испуганный, видимо усомнившийся в самом себе.
        – Отчего же, вот ты вся моя и всё жива и даже благополучна. Оттого, конечно, что ты моя любимица, ангелоподобная демоница.
        – Ложь. Снова ложь, как и о Дамэ и Арии. Я никогда не была Твоей. Как Арий и Дамэ давно перестали быть твоими.
        Сатана захохотал.
        – Смеёшься? Тогда, где они? – сказала Аяя, так же как и Он, сложив руки на груди.
       Он обернулся снова туда, где до того сойкнул Дамэ и указал пальцем довольно точно на то место на скамье, где перед этим сидел Дамэ. Аяя улыбалась.
        – Так-то, Люцифер, неповадно будет лгать, – весело поговорила она.
        – Ну хорошо, своего демона, этого дурака Дамэ, я не вижу, правда. Но ты не будешь отрицать, что ты моя любовница с первой ночи, как обратил тебя Арий.
        Аяя в своей манере говорить с Ним, сказала дерзко:
        – Никогда я Твоей любовницей не была, хотя ничего и не помню ни о тех ночах, ни о моём посвящении, да простит меня тот, кто потратил свою Силу на меня тогда. Спасибо Твоей Сестрице, она отлично постаралась стереть всю мою память о тех временах, что были до Кемета.
        – Изволишь грустить по тому? – сверкнув глазами, причём из них вылетели сине-зелёные огни, проговорил Он сквозь зубы. – Я могу напомнить. Кое-что об Арии, кое-что об Эрбине, ты, может быть, перестанешь так уж держаться за них, если вспомнишь, каковы они были в байкальские времена, как обращались с тобой. Пьянство, насилие, мно-ого интересного… а ещё Марея или Гора.
       Аяя опять пожала плечами, не пугаясь Его разоблачений.
        – Ни того Байкала больше нет, ни тех, кого Ты поминаешь, тоже нет уже тысячи лет.
        – Души живы, покуда кто-то помнит их из живущих, – сказал Сатана, бледнея всё больше.
        – Или их выпускают родиться снова, – сказала Аяя. – Тебе нечем уязвить меня, Люцифер и ложь Твоя разоблачена, как и Твоя пособница, не знаю уж, вовсе Ты завладел ею или взял во временные союзницы, ваше дело… Так что, пора Тебе убраться восвояси.
        – Как смеешь ты отправлять меня, куда бы то ни было, наглая ты девчонка?! – воскликнул Он.
        – Больше тут никто не посмеет поднять голос, а иных ты не услышишь, потому что они свободны от тебя.
        – Ты набралась наглости в моей постели, никому никогда не докажешь теперь, что ты так дерзка со мной потому что в тебе бесстрашное сердце, а не потому что ты из моих любимых наложниц!
        – Если так, то почему Ты боишься коснуться меня? Коснуться меня может любой человек, все, но ты не можешь, потому что Ты берёшь только тех, кто Тебя впускает.
         И вдруг Он вытянул руку, и Аяя стала подниматься в воздух, всё выше и выше, под самый потолок, а он тут был саженях в двенадцати в этом их зале, здесь, в большом доме Мировасора и зал, где мы собрались, был огромным, думается, в прежние времена сюда и на лошадях въезжали вассалы, разорившегося ныне сюзерена, вот дом и был продан за долги короне, так и попал к Мировасору. Так вот под этот потолок, что был на уровне хорошего третьего этажа Диавол и поднял Аяю.
        – Я не могу коснуться тебя? Я не могу?.. Ну что ж… Но я могу сейчас отпустить тебя и ты разобьёшься насмерть об эти плиты! – злобно прошипел Он, на наших глазах теряя свой благородный и притягательный вид, и вновь становясь громадным чудовищем о крыльях, хвосте и горящих угольями глазах. – Хотя нет, у тебя Печать Бессмертия, моя Сестра позаботилась, чтобы ты страдала в такой мере, в какой не страдает никто… Вообрази, какова ты будешь живая после такого падения, особенно, если я с размаху ударю тебя оземь?
        – Ты не сделаешь этого, – сказала Аяя без страха.
        Он засмеялся так, что грохот отдался под своды всего дома.
        – Не сделаю? Отчего же? Ты думаешь, я так люблю тебя?
        – Думаю, тебе будет жаль лишиться своей любимой игрушки, – сказала она просто, будто и не висела на высоте, откуда всем нам отлично были видны её стройные ножки под платьем. – Ты развлекаешься тысячи лет, стараясь портить мне жизнь, и, при том, постоянно соблазняя, так или иначе. И всё вскую.
       Он помолчал и опустил её немного, оставив на уровне своих глаз, что тоже было не ниже пяти саженей, и выдохнул ей в лицо, так что она зажмурилась от жара, и волосы её подхватило вихрем его мощного дыхания. Он долго смотрел на неё, уже открывшую глаза и по-прежнему без страха взиравшую на Него, не только без страха, но едва ли не с насмешкой.
        – Как ты хороша, Аяя… И как жаль, что я не могу пожрать тебя столько лет. Столько душ, столько тел, но только не ты… – сказал он, улыбаясь и вновь преображаясь в того юношу, прекрасного собой, что говорил с нами вначале. – Как жаль и как это хорошо, ибо ты права, я заскучал бы, будь ты хоть чуточку слабее.
       Он улыбался и выглядел совсем как человек, причём притягательный и даже будто уязвлённый, Аяя была теперь прямо перед ним на три-четыре вершка над полом, и он смотрел на, их лица были на одном уровне.
        – Но ничего, прекраснейшая из всех прекрасных женщин, я всегда рядом, помни, и я не забуду наполнять твою жизнь неожиданностями, которые будут всё вернее подталкивать тебя ко мне.
        С этими словами он опустил Аяю, и пропал, словно не было никого, но остался запах перекалённой, готовой взорваться печи…
Глава 20. Бежать!
       Егда Сатана исчез, повисла тишина, в которой были слышны две мухи, тупо бившиеся в стёкла высоких, наглухо закрытых окон. Наконец, Мировасор, как всегда самый быстрый из нас, пришёл в себя и проговорил:
        – Наверное… – его голос осип, словно он надышался дыма. Поэтому он прокашлялся, и все начали приходить в себя. – Наверное, все мы поняли, кто повинен… э-э-э… в… произошедшем во время посвящения Вана… Кх-хм!.. Всё один и тот же человек, одна и та же женщина. В попытке убийства Басыр, Вералги, Викола, Вана и меня, и… после ещё худшем… кх-хм!.. сговоре с Сатаной. Какую кару должна понести та, что… опустилась так низко? Викол… почему я говорю?.. Очнись, веди наш суд, как было условлено.
       Викол вздрогнул, словно и, правда, очнулся от морока, и поднялся.
        – Д-да, да…Да… Так мы… стало быть, поняли, что… Арит… она преступила законы человеческие и Божии. И… повинна… Чему мы осудим Арит? Какому наказанию?
        – Смерти, какому ещё? Отрава, приготовленная пятерым. Пособие Диаволу, какое ещё наказание? Только смерть, – пожала плечами Басыр.
        – Согласен. В тот день меня не было с вами, иначе, быть может, и я был бы отравлен. А уж за изветы на безвинных… – сказал Орсег.
        – Смерти, – кивнула Вералга, вдруг став немногословной.
        – Мне Арит никто, мне безразлично. Смерти так смерти, – проговорил Эрик, пожав плечами.
        – Не знаю… оговор и попытка отравить сразу пять человек… Преступления страшные, только что… не удались они… – сказал Агори, пожав плечами.
        – Не удались! – воскликнула Аяя. – Это самое важное! Вы забыли, что ничего не удалось, все живы, Сатана отступил, Ван не пострадал. А, что прошёл дополнительные испытания, так то только на пользу, Сила быстрее и полнее раскрывается в нём. За что мы казним Арит?
       – Погоди, я не понимаю,  – выпрямился Орсег, поворачиваясь к ней. – Так ты предлагаешь пощадить ту, что едва не отправила на казнь не только тебя, но и ещё троих?
        – Никто не умер, Орсег, за замысел разве можно казнить? Мало ли кому и кого хочется убить порой, если за всякую мысль карать, никого не останется…
        – Одно дело мысли, иное – действие. То, что умысел не удался, заслуги Арит нет ни в первом, ни во втором случае, – сказала Вералга, хмурясь. – Ты, Аяя, или неправдоподобно милосердна, или диавольски хитра. Разыграли тут пред нами с Сатаной представление, что мы себя забыли. Так, Аяя?
        Этого я вынести не мог, я поднялся и встал перед Аяей, растерявшейся сей же час, словно её ударили, я знаю её такой, когда несправедливость так велика, что она не находит слов для оправдания.
        – Вералга, если ты думаешь, что настолько важна Диаволу, что Он станет разыгрывать такое сложно представление ради того, чтобы кого-то тут в чём-то убедить, то я восхищаюсь твоим самомнением.
      Вералга смешалась несколько.
        – Я думаю, вопрос о том, кто чей слуга, на сей день закрыт. А вот в отношении Арит, я согласен, что смертью карать человека вроде неё чересчур жестоко, будто мы просто прихлопнули надоевшую мошку. К тому же не без нашей вины так обозлилась Арит, и я был в своё время несправедливым и чёрствым с ней, думаю, Мировасор, и ты знаешь за собой вину перед нею… И Дамэ, увы, не без греха… А потому, я считаю, надо оставить Арит жизнь, но она всегда должна быть при ком-то, кто проследит за тем, как она живёт. Кто возьмёт на себя ответственность за Арит?
        – Вот ты и бери, коли ты такой милосерд! – воскликнула Вералга.
        – Лучше, если это будет женщина. Мужчина, полагаю, не преминет воспользоваться зависимым положением Арит, ведь её привлекательность не стала меньше оттого, что она вступила на преступный путь, – сказал я.
        – Тогда пусть берёт твоя Аяя, она когда-то сделала Арит бессмертной. Её ответственность…
        – Не надо Аяе брать Арит, та дважды пыталась убить её, к тому же Арит жила с Арием, и, как известно, не без приплода. Не надо устраивать испытания слабым там, где его можно избежать, – произнесла Басыр. – Арит возьму я. – Пойдёшь ко мне, Арит? Служанкой сделаю тебя, но и наперсницей тож. Научу уму-разуму. Жить будешь в холе, ежли не станешь подличать более.
        Басыр взглянула на Арит и та, побледнев и ещё не веря, что так счастливо может обернуться сей день её судьба.
        – А…
        – Подождите… – сказал Викол, хмурясь. – Все согласны с таким решением дела? Быть может, кто-то возражает?
       Но никто, конечно, не возражал. Все были рады такому решению дела, даже те, кто считал, что Арит повинна смерти, но всякий понимал, что осуди мы её, кому-то пришлось бы убить её. Кто взял бы это на себя? Не так-то просто убить человека, не врага в бою, но вот так, поднять руку и… к тому же женщину. Словом, все без исключения испытали облегчение.
       Но едва мы все собрались мирно отпраздновать окончание наших дел, объявлен был обед, что ждал уже всех в трапезной зале, начали вставать со своих мест, и Аяя, поднявшись, качнулась и упала бы, не будь рядом Рыбы, та обхватила её большими руками, прижав к пышной груди, и заахала:
        – Касатка… ах ты…
       Подоспел Эрик первым, взял её у Рыбы, хмурясь, нагнулся к её лицу.
        – Что такое там, Эрбин?
        – Обморок, истощение… – сказал Эр, глядя в лицо Аяе. – Чего вы хотите, столько испытаний в какие-то полторы седмицы… Слаба совсем, сердце трепещет… Выпустите нас, надо положить её где… – он поднял глаза на Мировасора.
      Тот вышел из зала и, призвав слуг, приказал отвести покои для неожиданно заболевшей гостьи. Ван поспешил было за ним, но его остановил даже не я, а Викол, ещё не переставший председательствовать:
        – Оставь их, пусть Эрбин вылечит её, остальное подождёт.
        – Тогда позвольте мне остаться в вашем доме сию ночь, – сказал Ван.
        – Сию ночь все оставайтесь здесь, уж поздно, оттрапезничаем и спать, на остров теперь в отлив не доберешься, не думаю, что Вералга и Басыр будут вас всех перетаскивать… А завтра, отдохнём и станем разъезжаться по своим домам. Здешняя погода надоела мне изрядно. Агори, не хочешь снова податься со мной? – сказал Мировасор.
        – Спасибо, Мир, но я как-то с Эрбином попривык больше. Ты больно говоришь много, тебе вон, с Виколом хорошо, – сказал Агори.
       – Это прав ты… Да только захочет ли Викол соседствовать со мной.
      Вместо Викола ответила Вералга.
       – Завтра и поговорим, егда разъезжаться станем, тогда и решим. Многие по новым местам подадутся. Отсюда ехать надоть, неровён час, нас придут с инквизицией арестовать, дождёмся.
        – Это верно. Долгонько мы тут людям глаза мозолили подозрительными своими делами…
        Я почувствовал себя одиноким и потерянным, как никогда. После напряжения последних дней, потрясений, ужасных открытий, я был обессилен, а главное все мои надежды окончательно разрушились и сгорели, и теперь растерянность и апатия овладели мной. И, наверное, упал бы в обморок, как и Аяя, и не знаю, признаться, как держался. Но я не упал ни в какой обморок, я допьяна напился вина. Наверное, я подвел, таким образом, Эрика, но я был не в силах крепиться, видеть Вана перед собой, и думать о том, что было в прошедшие дни и ночи. Я сам не достиг ни одной из своих целей, напротив, теперь я был дальше от них, чем когда был принесён в тайное убежище Аяи на острове. Я вернул её, но я вернул её не к себе…
       И всё же я преуспел как никогда, я избавился от Сатаны во мне, и это была большая победа над самим собой. Полностью я изгнал Его, как Дамэ или только отчасти, ещё предстояло понять, и я хотел поговорить о том с Дамэ, но для этого будет ещё время…
       Будет… а теперь забыться…

      …Я очнулась в небольшой горнице, не в нашей с Рыбой и не в той, в которой мы были с Нисюрлилем, но незнакомой, с потолком с арками из больших камней вокруг трёх окон, сквозь которые ничего было не разглядеть, за кругляшками стёком там была уже ночь, но на столе горела лампа и даже довольно ярко, и сидел за ним… Эрик, углубившись в чтение. Эрик тут со мной? Почему? После того, как обрушил на меня целый ушат ругани и обвинений, вдруг оказался здесь, рядом. Он никогда прежде не ругал меня, насмехаться и подшучивать беззлобно, да, но всегда был добр и ласков и вдруг налетел с такой злостью… Но теперь сидит здесь такой мирный, будто мы опять вместе в нашем байкальском доме…
        – Эр… – позвала я.
        Он обернулся, протирая глаза, видимо, дремал уже над чтением.
        – Яя… очнулась, вот и славно. Я то думал всю ночь придётся мне возле тебя тут… Так ослабела, Яй… всё выпили из тебя, и Сатана, но особливо этот твой… жених. Ты влюбилась в него?
        – Влюбилась-влюбилась, нельзя? – проговорила я, думая, не встать ли, если опять ругать возьмётся, так что ж я лежать пред им при том буду?
        – Ну… нельзя вообще-то. Я твой муж, Яй, – он подошёл к кровати и сел возле меня.
       Я вздохнула, и потянула ему руку. Я должна сказать ему, наконец…
        – Ты… прости меня, Эр, – проговорила я. – За… да за всё. Я… знаешь, когда мы с тобой были мужем и женой, это было самое счастливое время в моей жизни, – я сжала его большущую ладонь, наверное, вдвое больше моей.
      Он усмехнулся невесело, пожимая мою ладонь в ответ, опустив пушистые ресницы.
        – Поэтому ты и улетела с Ариком… – он покачал головой, сейчас он был похож на грустного малыша, только очень большого, но при том беззащитного и обиженного.
       – Нет, Яй, я не был таким, каким мог бы быть, хотя бы таким, какой я со всеми своими жёнами, верный и преданный, – он поднял глаза, ставшие сей момент светлыми, как незабудки. – Тебе я предан, всей душой, всем сердцем, всей кровью, даже каждой мыслью, но… но всегда… – он вздохнул, поднимая глаза к потолку. – Я всегда хотел то ли самому себе доказать, что могу ещё освободиться от тебя, от моей любви к тебе, вот и… пачкался с другими. Никаким жёнам не изменял, а тебе… со страху глупого, что ли?.. – он покачал головой, снова мило моргая своими длинными ресницами.
         Снова опустил голову, смущаясь то ли меня, то ли того, что говорит всё это, кажется, и не говорил подобного прежде…
        – Нет, Яй, я должен был быть иным… Но я… похоже, слишком люблю тебя. Чересчур… Или… правильно сказать… сказать-то трудно, Яй, не представляешь как…
       Он снова помолчал, играя моей рукой, перебирая мои пальцы, прикладывая к своим, мне были приятны его прикосновения, так тепло от них, надёжно, надёжнее я не помню друга, и возлюбленного нежнее и добрее него.
        – Тебя только и люблю и хочу по-настоящему всю жизнь, с тысячи двенадцати моих лет, раньше даже, как впервые увидел девчонкой с голыми лытками… а до того, как и не жил я, а только ожидал будто… Так, что это чувство больше даже меня самого… Арик сильнее меня, во всех смыслах, он может вместить, а моего сердца не хватает… Наверное, окажись мы где-то в необитаемом краю я и тогда бы старался сделать что-то, чтобы думать, что во мне осталось хоть что-то, хоть какой-то уголок, что не принадлежит тебе. Ты переполнила меня… я не умею любить…
        – Никто не умеет, Эр, этому не учат, не щи варить… Ты или любишь или нет, никаких умений не спрашивают... Я вот люблю тебя. И… хочу, чтобы ты был счастлив.
        – Загвоздка в том, что счастлив я могу быть только с тобой, но быть с тобой я не могу. Потому что моя любовь как океан, а я какой-то гусь на его поверхности то тону, то соскальзываю… ты понимаешь?
        Я засмеялась и, поднявшись, обняла его.
        – Не-а! – засмеялась я.
        Я прижалась к нему с удовольствием, так пахнет славно, большой тёплый человек... люблю, говорит, и будто извиняется, за это… я вздохнула, положив голову на его большое тёплое плечо.
        – Ничего  я нынче, Эр, не понимаю… Когда-то всё было ясно для меня, всё правильно, просто и светло и никаких тёмных углов не было ни во мне, ни в моём мире, но… с тех пор всё переменилось. А я всё та же, вот и… теряюсь, похоже… или я не та стала… или… не знаю, я, Эр… я словно потерялась и не могу найти ни дома, ни тех, кто был в нём. Все те же и не те… я запуталась днесь…
       Мне хотелось добавить, в мире, где мне не верят и видят во мне лишь скверну, которой я не могу осознать и увидеть сама, где Диавол приходит ко мне чаще мужа и друзей, но не стала вновь поминать Его, и так Он прислушивается к каждой моей мысли…
        – Ты… не обнимай меня, Яй… я же… не каменный.
        – Не каменный… никогда не был каменным… ты… добрый, самый добрый… ты лучше всех.
       Боги… добрый, кто считал меня добрым?..
       Я растерялся. Быть может, впервые в жизни, потому что я и правда не знал сейчас, как мне вести себя с Аей. Что мне делать? Все правила вдруг оказались нарушены, всё перемещалось, возник этот Ван, место которого ещё не определено ни в каком смысле, и это сводит меня с ума, меня, который никогда не ревновал, сводит с ума, потому что я точно знаю, я чувствую каждой порой своего тела, как она отдавалась ему. Почему? Ну почему? Я не мог этого понять. Аяя, почему ты позволила ему?
       Моя голова трещала, когда я думал об этом. И при том она оставалась совершенно недоступной для меня. Всё время, уже тысячи лет моя жена остаётся для меня недоступной. Что это такое? Может, я с ума сошёл?
        Всё, что я сказал, была правда, мне всё время казалось, что я недостоин её или её любви, потому ли, что я помнил, как я начал с нею, потому ли, что она была вообще не похожа ни на одну женщину, она была как я, я уважал её как себя. Больше, я восторгался ею, как всегда восторгался моим братом. И как не восторгаться ею? Вот как сей день, кто ещё мог так говорить с самим Диаволом? Кто мог заставить всех опомниться и отказаться казнить Арит. Она казалась такой хрупкой и слабой, и при этом она была сильна как никто, как я не был силён.
       И она сказала, что любит меня. Только что сказала это. Почему я не позволяю себе даже мечтать о том, чтобы…
       Единственная женщина, которую я по-настоящему хочу, единственная за всю мою жизнь. И она обнимает меня. Она говорит, что любит меня и обнимает меня… Она здесь, она больше не любит Арика, она…
       Кажется, жалеет о том, что произошло между нею и этим Ваном…
       Она жалеет…
       Она жалеет о том…
       Но если она жалеет о том…
        – Яй… будь моей женой опять? Будь по-настоящему? – проговорил я, я взял её за затылок и отодвинул её голову, чтобы взглянуть в лицо. – Яй…
       Что смотреть? Я вижу самую прекрасную женщину на Земле, и она моя жена, что смотреть, что раздумывать? Что раздумывать?! Она улыбнулась. Аяя…
        Я притянул её к себе, самые сладкие губы на всём свете, самое желанное тело, я его знаю в мельчайших подробностях, хотя не видел её и не был с ней тысячи лет. Но что те тысячи?..
        Я приносил себя в жертву ради Арика и ради неё самой, любившей моего брата, но ради какого-то новгородского выскочки не собираюсь… Я притянул её снова и коснулся её губ, смелее, глубже… Аяя отодвинулась немного, словно не ожидала, но я не дал ей размышлять и отказать мне. Она отвыкла от меня, она отвыкла думать, что я всё ещё тот же, от кого она носила ребёнка под сердцем. Я всё тот же, Аяя…
       Целовать её кожу, сползая с шеи к грудям, я вмиг растянул шнурки на платье на её спине…
        – Что ты, Эрик… ты… – выдохнула она, ещё не вполне уверенная, что я настроен всерьёз.
        Всерьёз, Аяя… я спешил, как никогда, словно боялся, что она опять куда-то денется, опять улетит, опять появится Ар или… не знаю, кто ещё Ван, Кратон, Марей, что опять возникнет между нами пропасть из расстояний, людей или лет. Хватит, почему я должен терпеть? Почему я должен быть несчастным? Вот она, утонуть в ней, упиться ею…
      Она моя и я взял то, что моё…
      О, это наслаждение стоило ожидания в тысячи лет…
    …Наслаждение, что… миг услады, всего лишь капля в бездне времени. Но  любовь, вот, что текло из него в меня. И я люблю его, но то, что я чувствую к нему не только не тень на песке от его любви, но даже не песчинка этой тени… Вот почему мне стало стыдно моего наслаждения, незаслуженно подаренного мне, словно я ворую его сердце и ничего не даю взамен… вот почему, едва он заснул, я встала с ложа и, поспешно одевшись, вышла вон.
       Бежать! Вот что за мысль овладела мной в это мгновение. И выйдя в коридор, я встретила там Дамэ, какая удача…
        – А где… Рыба? – спросила я.
        – Да спит уж… рассвет скоро, Аяя, – проговорил Дамэ, подойдя ко мне.
       А меня трясло от нетерпения, словно за мной гнались.
        – Не передумали со мной на Байкал вернуться? В дикие степи, леса и скалы? В снега, что не сходят полгода. К людям полудиким? – спросила я, чувствуя себя беглянкой, которая подбивает ещё и других с собой.
         – Не спрашивай, – улыбнулся Дамэ. – То, что ты зовёшь с собой, для нас с Рыбой уже счастье… А Байкал наша родина.
        – А если… придётся под водой добираться до Байкала, выдержите? – спросила я.
       Он просиял:
        – Да с тобой-то, Яй, хоть под землёй.
        – Это недолго, все выдерживают…
        – Погоди, платье-то зашнурую, – сказал он, заходя мне за спину, кто придумал шнуровку на спине?..
        – Чего бежим-то? – спросил он, аккуратно, не дёргая, но ловко затянул шнурок у меня на спине
       Я обернулась к нему, захотелось плакать, потому что я до ужаса хотела остаться, но как? Как остаться? Невозможно, опять напутала я, как Рыба в своём вязании...
        – Как же теперь не бежать-то, Дамэ? Смотри, чего натворила я…

       …Кто знал, кто мог предположить, что наутро бежать придётся всем нам, по-настоящему, в панике. Меня расталкивали не один и не два раза, пока Эрик не пришёл за мной, в какую-то поганую горницу, где я завалился, мертвецки напившись вчера местного дрянного вина, даже не горница оказалась, чулан.
        – Ар! – Эрик поднял меня, держа за камзол. – Пфуй! Напился!.. То-то, я еле встал, голова гудит как улей! Просыпайся, сволочь!.. какой же ты… вот поганый шелудь…
      Он фукал с отвращением, тряхнул меня как мешок, я таким мешком и чувствовал себя, заполненным дерьмом, вонью перегара, мочой, потому что если Эрик ещё раз тряхнёт меня, я обмочусь точно... вот ему противно-то станет… и так я хуже свиньи опять перед ним, ясноглазым.
        – Тише ты, не тряси… – прошептал я, голос, похоже, тоже где-то в вине их, кислющем, растворился…
        – «Не тряси», душу из тебя вытрясти… – Эрик отпустил меня, и плюхнулся задом как куль на кучу старого тряпья, которую я спьяну принял за тюфяк. – Бежать надо, на остров облава на нас пришла, написал кто-то донос…
        – Какой… донос? – спросил я, мучительно вспоминая, где тут отхожее место у них…
        – Простой. Не прежние времена, Боги теперь среди людей не живут, Арий, теперь еретики и колдуны с ведьмами. Мы тут на шабаш собирались, што б ты знал, – сказал Эрик, отпустив меня.
       – Чиво? – спросил я, потому что муть в голове рассеивалась очень медленно.
       – Да ничего. Бежим мы все. Вералга и Басыр своих драгоценных уж отнесли в ины страны, не знаю, признаться, куда. Обещали вернуться, надеюсь, не бросят…
        – Слушай, как так-то бежать, у меня ни денег… всё там, на острове, совсем… совсем нищий буду… Аяя где?
        У Эрика изменилось лицо.
        – Хотел бы и я знать…
        – А этот… Ван?
        – Нет уже, думаю, Басыр его отправила восвояси, я слышал, спорили в коридоре, не хотел без Аяи лететь, так она его за шкирку, как щенка.
        – И Аяя с ним?
        – Я не знаю, Ар! Её нет, и Рыбы с Дамэ нет… Мировас и Викол с Вералгой улетели. Вернётся она, чтобы нас спасти? Агори ещё тут, да мы с тобой. Ах да, Арит. Басыр должна за ней вернуться… Ох, да приберись ты, бражник проклятый. Надо же было момент выбрать, надраться… – поморщился он. – Идём!
       – «Идём»… где тут… словом, глаза щас лопнут…
       Эр глянул на миг, не поняв, но по моему лицу, вероятно понял.
        – Тьфу ты! А ты, где думаешь, валялся?! Вона, горшки их ночные, стопками, – он кивнул в сторону и вышел в коридор.
       И впрямь целые стопки горшков… Вот гадость, где завалился… тряпьё, шебур, да горшки для дерьма…
        Облегчившись с наслаждением, я вышел в коридор, Эр обернулся ко мне:
        – У нас, думаю, и часа нет, все в том доме знали, куда мы отправились. А то ещё, гляди, нас тутошние слуги свяжут и сами страже сдадут.
        – Стража инквизиторам не подчиняется, у тех свои вои… – побормотал я, шершавым языком.
       – Что?
       – Иык! – ответил я икотой.
       – Тьфу, засранец!
       – Бежим к самолёту, Эр, иного нам тут нет выхода, коли такие дела...
       Внизу лестницы нам встретился Агори, взлохмаченный, растерянный слегка, но не испуганный.
        – Как знали вчера, договорились… – усмехнулся он.
        – А может, и знали?.. кто донёс-то?
        – Я думал, слуги…
       В дальнем конце коридора мелькнула Арит, она словно бежала от нас, потому что, увидев, опрометью бросилась к лестнице. Мы переглянулись.
       – Чего она от нас-то бежит? – сказал Эрик.
       – Кто донос написал инквизитору? – сказал я, я неплохо знал Арит, и она вполне могла это сделать, чтобы попытаться избавиться от нас, опасаясь расправы. Не могла же она знать, что её пощадят. И вот...
        И Агори кивнул согласно. Вдруг Басыр появилась позади нас, как всегда, словно из какого-то пузыря, хлопнув в воздухе.
        – Вы ещё… где Арит? – спросила она.
        – Вон, на лестницу побежала. Она думает, если предала всех нас, её инквизиторы пожалеют. Отыграются за всех сразу, а после утопят, – усмехнулся Агори.
        – И что? Не брать её?
        – Да бери дуру, может правда уму-разуму научишь? – сказал я.
        – А ты… похмельный, что ли? Ох, Арий…. – поморщилась Басыр. – И как жила с тобой твоя Богиня распрекрасная?..
        – Ну, очевидно, что плохо, – сказал я, не собираясь даже спорить с этим или хотя бы обижаться.
        Басыр оглядела нас обоих с Эриком.
        – Ну да… один пропойца, второй тоже… ни одной мимо не попустил. Ей кого посурьёзней бы надо. Как Повелитель морей… – с этими словами она исчезла опять, и вскоре мы услышали возню и снова хлопок внизу лестницы.
       – Заметили, слуг-то нет никого? – сказал Агори. – Их же тут целый город копошился. Разбежались.
       – Ясно, разбежались…
      Мы быстро собрали свои плащи и всё, что было, жалкие кошели, почти пустые, что были при нас.
        – Жаль, книги все попадут теперь, – сказал Эрик, застёгивая плащ у горла.
        Мы спускались по лестнице.
        – Там среди прочих одна Яйкина была, ты знал? – сказал я.
       Эрик посмотрел на меня.
        – Аяина? Которая?
        – О птицах. Красивая книжка, вся в рисунках…
        – Эта… – он покачал головой. – Удивительно, я смотрел её часто, коснёшься картинки, она оживает, теплеет даже под рукой… думал, какой кудесник создал. Теперь ясно. Этого… тоже заворожила эта книга…
        – Если бы книга… – пробормотал я.
        И вдруг в дверь снаружи заколотили.
        – Именем Святой Католической церкви откройте!
        Стук и не кулаками, а, по крайней мере, алебардами продолжился.
        – Инквизитор Нормандский и Тулузский Франциск Ганноверский приказывает вам!
        Мы переглянулись. На улицу хода не было.
        – Через черный ход надо к морю, – выдохнул Агори. – Орсега позвать, на него надежда.
        – Чтобы он утопил нас? – отшатнулся Эрик.
        – Пусть лучше сожгут? Бежим! – я дёрнул их к кухне, счастье, что задняя часть дома и задний двор имел калитку к морю. Отсюда ходили к пристани слуги, приносили рыбу и иные товары и на остров ездили сами. Только бы Орсег отозвался, иначе… лучше и верно, утопиться нам…

       Я и Орсег стояли на высоком берегу у моего белого дома, который тут берегли мои верные подданные, и я вернулась ко всему тому, что оставила несколько седмиц назад. Рыба и Дамэ осматривались, выжимали мокрое платье, я дала им шкур набросить на себя, пока высохнут одежды, и сама переоделась, пока Орсег поджидал рядом с домом. Когда я вышла, он усмехнулся, оглядев меня мельком:
        – Другое дело, Богиня Любви – сказал он. – А то Вералга постаралась тебя похуже одеть, а всё равно не удалось на твоём фоне выиграть…
        – Ну, теперь успокоится. Все успокоятся, – сказала я.
        – Ой, ли! – он засмеялся, сверкая глазами, зелёными, как воды его морей. – Я вот не думаю быть в покое. Позволишь бывать у тебя?
        – Диавола не боишься? Неровён час, явится, видишь, прикипел как…
        – Боюсь, а как же… А токмо… Знаешь, без тебя скука мне, не поверишь, прямо-таки назола тяжкая. Вот не знал тебя, жил себе счастливо, а как узнал, так скучаю.
        Я засмеялась:
        – Ври да не завирайся, тыщи лет скучаешь?!
        – Тыщи лет, – сказал он, чуть-чуть наклонив голову на бок и улыбаясь. – Искал-искал, думал, найдётся красавица лучше тебя. Столько красавиц в мире… А как ты нет.
        – Ну… ещё бы! – отмахнулась я. – Ты может… платы, какой, ждёшь, что помог нам вот так утечь?
        – Коли дашь, не откажусь, – засмеялся он.
       Я посмотрела на него, кажется, шутит, но за усмешкой, грусть. Ох, Орсег…
       – Нет уж… хватит с меня… – сказала я. – Одно только… ты не сказывай этим… Ни Арию, ни Эрбину, где оставил меня, идёт?
        – А Вану? Ему можно, выходит?
        – Не думаю, что он станет искать, вишь, я как поступила-то… Дурно поступила… Вообще, ни с кем не попрощалась, опять скажут – преступница... Ему вообще ни слова, как… воровка сбежала… Так что, не станет он искать такую тварь. Это байкальцы могут, и то по привычке…
        – Не станет… – усмехнулся Орсег, качнув головой, и повернулся к Морю.
        Ветер подхватил его волосы.
        – И почему ваш Байкал так далеко запрятан от всех моих вод, я почти не владею им. Загадочное море, не моё в полной мере, вроде и земное, вроде всё как везде, а будто не только мне подчиняется.
        – Я читала, и Эрик и Огнь рассказывали, потому что сама не помню, Байкал – сам Бог, вот и не подчиняется он никому, даже Богу всех земных вод…
        Орсег посмотрел на меня.
         – Вот как ты… Тоже, как это Море. Вроде женщина как все, а совсем ни на кого не похожа…
Часть 24
Глава 1. Предательство
       Вералга вбежала в почивальню, где нам было отведено с Агори, Дамэ, Эрбину и Арию другая была горница, напротив, через коридор, только там никто в энту ночь так и не лёг, где они все были, непонятно. Агори уснул быстро, мне не спалось, я думал, где Аяя и почему Эрбину позволили унести её от меня, потом я вспомнил, что он кудесный лекарь, но всё же всё это заставляло меня волноваться и не спать. Я вышел в коридор искать покои, где была теперь Аяя, да разве тут найдёшь, этажей в одной конце – два, в другом – пять. И коридоры и лестницы вверх-вниз. В тереме у князя и то было понятней, или привычен я был, а тут так и не разобрался. На острове дом большой и богатый, но не в пример проще энтого муравейника, который строили и перестаивали, похоже, при каждом новом хозяине… К тому же, в коридоре я встретил Вералгу в ночном платье и с распущенной косой и с лампой, она строго посмотрела на меня, и заставила вернуться, сказав, что не для чего мне болтаться по замку. И вот, едва я, как мне показалось, уснул, она вбежала к нам в горницу с криком:
        – Немедля! Немедля подымайтесь, одевайтесь, все разлетаемся отсюда. Агори, ты с Эриком? Иди, он в башне, туда вниз по лестнице, через коридор, а после наверх. Ван, тебя Басыр отнесёт, куда скажешь?
        Она уже была вполне одета и даже в плаще. Агори в одно мгновение подхватился и выбежал в коридор, юркий как воробей.
        – Где Аяя?
        – Аяя позаботится о себе сама, – отрезала Вералга. – У ней покровители посильнее всех.
        – Я не полечу без неё.
        Вошла Басыр.
        – Ван, не веди себя, как капризный увя, попадёшь в руки к инквизиторам, не спасёт ничто ни умения твои новые, ни… – сказала Вералга, но я оборвал её.
        – Я не полечу без Аяи, где она?
        – Хватит! Речь о жизни, а ты…
        – То-то, что о жизни, где она? Где Аяя?!
      Вералга закатила глаза, повернулась к Басыр: 
        – Басыр, отправь его, вернись после за другими… Идёт?
        – Да, не волнуйся, – помурлыкала Басыр, и взглянула на меня. – Ты сбираться будешь, али так, полуголым полетишь?
       – Я соберусь, и ты отведёшь меня к Аяе, потому что без неё я не полечу никуда.
       Вералга поспешно вышла прочь, а Басыр осталась здесь.
        – Глядеть, как я разболокиваюсь, станешь?
        – Не ослепну, небось, все мы тебя телешом видели, забыл? – усмехнулась Басыр и всё же вышла в коридор.
       Я огляделся, взял книгу, что была Аяиной, и что я скрадом принёс сюда, не думал, конечно, воровать, ещё раз поглядеть хотелось, не хотел расставаться… Как знал, что Аяю энтой ночью мне не увидеть. Так вот завернул я энту книгу в плащ и сам оделся, ничего более у меня здесь не было. Басыр, стоявшая в дверях, протянула мне руку.
        – Отведи к Аяе, не полечу я один! – сказал я, отступая.
        Но она и не подумала никуда меня вести, схватила за руку крепко.
        – Принесу я тебе твою Аяю, по двое не могу, брюхата я… – сказала она, и последний звук утёк куда-то.
        У меня закружилась голова, что-то легонько хлопнуло, и я упал на траву, суховатую и колючую немного, но пахнущую знакомо, не так как дома, влажнее, посреди леса мы что ли, но… не в чужой стране, где-то… где-то на Руси. Я повернулся, верно, на поляне мы, вокруг ерник, а дальше, похоже, лес сосновый… Басыр стояла надо мной, бросила мне кошёль, звякнувший в траве у моей коленки.
        – Подымайся, до города верста через лес, вона… колокола слышны, не заплутаешь.
        – Аяю… ты обещала.
        – Обещала, принесу, не горлань, никого не обманула покамест. Вставай, давай…
       И, хлоп!.. пропала.
       Я поднялся, пошёл было, в сторону города, откуда доносился колокольный звон, к обедне звонили, это в Нормандии рассвет занимается, здеся уж к полудню…
        Но Басыр не явилась ни в тот день, ни через неделю, только через месяц. Нашла меня в Москве, куда, оказалось, я попал, и, придя в город, отправился не к конюшням, и не к княжому терему, вовсе нет, теперь я был умнее, словно не полгода прошло, как улетел я из Новгорода, а все десять лет. Так вот, я пошёл к Новоспасскому монастырю. Я знал, ещё во времена мои конюшие, что Московский князь с семьёй часто приезжали сюда на богомолье, так что ежли хочу я возвыситься, должен приблизиться к князю, но не стороны конюшни, а как учёный муж. Кто ещё мог быть учёным как не чернец? Придётся прикинуться. Потому ночевал я в одной харчевне, после в другой и третьей, пока не приметил какого-то монаха, налегавшего на брагу… А дальше, развязал я ему язык и узнал, что шёл он из Звенигорода в тот самый Новоспасский монастырь.
       На другой день он проснулся возле кучи моего иноземного платья, а я в его рясе, и главное, с его охоронным листом, и узлом в котором был кошель, две лепёшки и моя драгоценная книга, пришёл на монастырский двор. Ничего, Аяя, я тебя найду, будь только жива. Днесь в себе я чувствую такую силу, какой не было во мне никогда дондеже, и такую ясность в голове, словно тот костёр, что пылал вокруг нас с тобой внутри круга предвечных, осветил мой разум ярче солнца…

        Несколько седмиц прошло с того дня, как мы трое вернулись на Байкал. Лето начало скатываться к осени, утренники становились прохладными и пахли приближающейся зимой, хотя до неё, казалось, ещё далеко. Мои люди приняли вновь прибывших моих друзей, как Богов, особенно их восхищала Рыба, огромная белая женщина, они сразу же прозвали её «Великая мать», и поклонялись ей именно в этом смысле. Мы же с Дамэ в их понимании были брат и сестра, её дети, никто не разубеждал их. Они построили и им каждому по дому, обили волчьими и медвежьими шкурами, так что на скале стоял мой – белый дом, серый – Дамэ и бурый – Рыбы.
        – Наконец-то тебе воздают заслуженные почести, Рыба, – Дамэ посмеивался над ней.
        – Ох, треснуть тебя по затылку, умничаешь много, сынок! – смехом ответила Рыба.
       Я привыкла к ним, будто жила с ними всегда, и странно теперь было, что я столько веков провела одна.
        – Учить надо местных ребятишек, вот что я думаю, Аяя, – сказала как-то Рыба. – И вообче… Зима скоро, помёрзнуть, коли не научим их выживать.
        – Охотиться и рыбачить они научились, дома ставить тож, растения ты им, я вижу, тут показала, – сказал Дамэ. – Но это не всё…
        – Верно… Тут совсем другая жизнь, не то, что на том благодатном острове… Они здесь поумнеют быстро… Я коноплю видела, и лён, можно…
        – Ну! Так заживём! Что ты, Аяя! На энтих, я вижу ткани-то есь, так што кросны они знают, оденемся все и оченно скоро!
        Словом, работы был непочатый край, и мы принялись за неё с рвением, до зимы надо было успеть многое. А потому дни наши проходили быстро, мелькали мимо незаметно, некогда было и скучать, или горевать о том, что было, что сломалось, что не сложилось вновь. Даже ночами, когда я забиралась в свою меховую постель, я не вспоминала ни о чём, я заставила себя не думать о том, что происходило в Нормандии и до этого на острове. Я не хотела думать о Нисюрлиле, это было слишком стыдно, ни об Эрике, потому что грусть о навсегда потерянном счастье была невыносима, но особенно об Арии, потому что это было так больно, словно во мне умерла большая часть меня…
       Так что я уставала без всякой меры, ложилась на закате, чтобы на рассвете встать и снова заняться устройством новой жизни для новых байкальцев. Так почти укатилось под гору лето. Начали желтеть листочки на деревьях, хотя, кажется, было ещё тепло, но и дни укорачивались, и детёныши разных зверей уже подростками выбегали из леса мне навстречу.
       Вскоре явился Орсег.
        – Время нам с тобой наших навещать? – спросила я, встречая его с радостью, и протянула обе руки.
       Он взял мои руки в свои прохладные ладони.
        – Верно, пора бы. Но, Яй, я не знаю, где они все…
        И он рассказал нам, что произошло в Нормандии в ту ночь, когда мы с его помощью переместились сюда. Оказалось, на нас кто-то донёс инквизиторам, и за нами всеми явились утром как раз сразу после того, как мы сбежали.
        – Все… спаслись? – дрогнув, спросила я.
        – Насколько мне ведомо, да. Я знаю только где байкальцы и Агори, а вот где остальные, мне неизвестно. Так что начать, Яй, надо с того, что разослать твоих зверей и птиц, найти всех предвечных, тогда уж и посетить их отправимся.
         – Время уйдёт… день-другой, – сказала я, задумчиво. – Но главное, что все целы… Оставайся с нами, подожди.
         – Останусь, коли не шутишь, – улыбнулся он, блестя глазами. Ох, Орсег, напрасно блестишь, после Нормандии надолго опустошение во мне…

        Пошло всё лето, когда к нам прилетела синичка, посланница Аяи. Точнее сказать, ко мне. Мы с Вералгой, и Мировасором прилетели на Русь, потому что мы уже освоились здесь, но ныне не в Новгород, а в Москву, выросшую будто из ничего среди лесов всего за какие-то два века.
        Злата у нас было достаточно, потому верст за пятьдесят до Москвы, в Звенигороде Мировасор и я отправились вдвоём, купить лошадей, да платья русского, не пешком же нам было в город входить, да ещё в иноземном платье, нет, мы должны были быть своими... Пока Вералга поджидала нас в лесу, благо лето. Так и приехали на тёх славных лошадях, к вечеру в Москву, вначале в умет, где пробыли не более седмицы, а после перешли в большие, хорошо отстроенные палаты, хозяев которых унесла чума всего месяц назад. Как, вообще-то, многих и многих здесь. Зараза не щадила ни лачуги и землянки, ни хоромы, выкашивая города по всему известному миру, от востока до запада.
        – Не знаю, у нас нет никакой чумы вашей, – говорил Мировасор, когда мы уже около месяца прожили в городе, наладили торговлю, а он, сметливый и быстрый, и людей нашёл тут же, и лавки купил, благо злата было предостаточно.
         – Что ж не вернулся назад к своим краснокожим людям?
         – Так одному скучновато. Арит сбыл с рук, а Агори, вишь ли, теперь к байкальцам прилепился.
         – Он давно прикипел вначале к Арию, после и к Эрику – сказала Вералга. – Ещё в Кемете за Арием бегал.
        – Да-да и с пирамидой кудесили  вместе, – вспомнил я.
        – Стало быть, ему с ними вместнее, – сказал Мир.
        – Как тебе с нами.
        – Долго утеснять не стану, женюсь. Возьму вдову Скоробогатого Ивашки, что помер в тот понедельник. У него лавки в Китай-городе, так что…
        – Гляди, шибко забогатеешь, не возгордись.
        – А я тебя, Вик учителем моим детям возьму. У Настасьи от мужа трое, ну и мне ещё родит, сколь Бог даст…
       И вот прилетела Аяина вестница одним ясным днём, застав меня перед раскрытым окном с очередной книгой, что тут были и дороги как везде и так же редки. Но мы успели с собой взять большую часть своего добра, книг в первую голову. Жаль, конечно, что так поспешно утекать пришлось.
        Синичка села передо мной на край странички, как не делают птицы никогда, черными бусинками глаз внимательно всмотрелась в меня, и я услышало в голове её вопрос:
        – Ты Викол?
        – Так и есть, – так же мысленно ответил я. – Ты от Селенги-царицы?
        – Так… Все живы-здоровы с тобой?
        – Да, слава Богу.
        – Привет тебе! Скоро и в гости ждите… Фьить! – упорхнула.
        Я поспешил рассказать об этом Вералге и она, удивившись, выдохнула неожиданно:
         – Так… спаслась она как-то… – и добавила досадливо. – Ежли скажешь после, что не помогает ей Нечистый, честно слово разобью тебе нос!
         – Что-то не пойму я тебя, Вера, – сказал я, садясь воздет неё на лавку, в её словах мне послышался умысел, который ей почему-то не удался.
        Мы были в светёлке, вокруг девки, что шили вместе с Вералгой, как и положено было вокруг богатой женщины, а больше рассказывали сказки, да новости городские, вот и не бывали нигде вроде, токмо в церковь и ходили, а знали всё и про всех со всеми подробностями. Бывали тут и странницы, коих положено было привечать благочестивым  людям, и дуры, и блаженные всех мастей, среди этого женского царства Вералга чувствовала себя опять властительницей дум. Я не мешал ей, чем ещё заняться было женщине её величины.
       И вот сейчас, едва я вошёл и сказал, что весточка от Аяи, она и воскликнула свои слова, а после, сердясь то ли на себя, то ли на меня, я не мог понять, отправила всех прочь, притворила даже дверь за ними и сказала, глядя на меня сверкающими сердитыми глазами:
        – Чего же ты не поймёшь, дорогой мой?
        – Это… ты устроила всё там… в Нормандии? – ещё не веря в свою догадку, проговорил я.
        – А что было ждать, пока она с Василько, или, как прозвали его, с Ваном семьёй соединиться, чтобы остальные взбесились и все перебили друг дуга окончательно?! Пока держал её Арий на поводке вдали от людей в своих горах, тыщи лет спокойствие было, а выпустил…
        – Вера, она сама удалилась от всех, мы вытащили её, мы заставили, ты сама поощряла Ария в том!
        – Я думала, успокоится! Увидит, отрезвеет, поймёт какова она и… Ну сколько можно? Сколько можно, Вик? Что он, словно одержимый…
        – Какое тебе дело до них?! – изумился я.
        – Мы одна семья.
        – Так выходит, ты донесла инквизиторам… на нас всех… Вера, чем рисковала, неужели не понимала?!
        – Должны были прийти только за ней. Она любовница Сатаны, Вик, она заставила и Арика взять Его руку! Война из-за кого развязалась?!
        – Вообще-то, Вер, из-за Мира. Совсем не из-за Аяи.
        – Не из-за Аяи? А не из-за неё Мира и понесло воевать их долину?!
        – Ох, несёшь ты, Вера, сей день не знаю что.
        – Я женщина, мне виднее.
        – От зависти Мира несло тогда. К силе Ария. При чем Аяя? Пока не успокоили Мира силой, тогда и унялся. Иногда надо получить по носу, чтобы понять, где остановиться…
        Но Вералга осталась при своём мнении.
        – Миру-то скажешь, что это ты устроила облаву инквизиторов на нас.
        – Скажи, мне всё равно, – пожала плечами Вера. – Не могу только понять, как она улизнула…
        Мир выслушал с удивлением.
        – Вот не думал я… полагал из слуг кто-то донёс. И для чего? Что тебе Аяя сделала? Твоего найдёныша прибрала?
        – Да она всех вас прибрала! Вон как, рот раскрымши глядели на неё.
        Мировасор расхохотался.
         – Так на то и Богиня Любви она, что ж ты хочешь? Никогда ни я, ни Викол о ней не мечтали, успокойся, ума, чай, хватает. К ней подойдёшь, ничего иного не станет, весь до дна отдашься, а мы энтого не умеем, да, Вик?
        – У вас, когда михири зудят, в голове вовсе ничего не остаётся, – огрызнулась Вералга, но уже спокойнее, похоже, слова Мировасора на неё подействовали.
        – Бесстыдница ты, Вера! – захохотал Мир.
        Порядок вскоре восстановился. Благодаря посланникам Аяи, вскоре мы все узнали, где кто. О Басыр мы знали, что она вернулась в Индию вместе с Арит. Удивительно оказалось, что Ван здесь, в Москве, точнее в Новоспасском монастыре. Вералга с удовлетворением встретила эту весь, думаю, она была довольна, что он не был с Аяей, и даже перестала сердиться на него, за то, как он поступил с нею в тот памятный день суда над Арит. Байкальские братья и Агори обретались в княжестве Феодоро, что располагалось на полуострове, на севере понта Эвксинского, в краю благодатном, тёплом и плодородном, мы бывали там с Вералгой ещё во времена Тмутараканского царства.
        – Хорошие места, – сказала Вералга с удовлетворением. – А где же сама Селенга-царица?
        – Неведомо. Орсег с нею будут на днях.
        – Ловко придумала, и скрылась, и с Орсегом свою повинность выполняет, – покачала Вералга головой.
        – Всё как было уговорено, а то, что никто кроме Орсега не знает, где она, может и разумно. Ты же сама хотела, чтобы её видели пореже…
       Они явились через день вдвоём. Орсег довольный, и Аяя, с улыбкой осматривавшая город, по которому я взялся её провести, пока Орсег и Мировасор остались выпить мёду и поговорить.
        – Хороший город, а, Викол? – сказала она, когда мы уже возвращались обратно.
        – Чем же? – мне было интересно, что она скажет.
        – Сила в нём. Чувствуешь? Ажно гудит… Здесь место силы и не одно. Потому люди тут сильные. Хороший город…
        – И Рим такой и Фивы таковы были… И ещё не один город такой тебе назову.
        – Я же не говорю, что он один такой, – улыбнулась Аяя.
       Я смотрел на неё и думал, как можно её возненавидеть настолько, что вознамериться отдать инквизиторам, зная, что ей грозит? Что с тобой, Вералга? Холод вползал мне в сердце вместе с осенью, словно я опять был одинок.
        Но Аяя обернулась ко мне, улыбаясь, и на сердце потеплело от её глаз, и света от её лица. Здесь не было принято глазеть на женщин, но и то сворачивали шеи на неё, одетую сей день очень просто, Вералга опять позволила взять сарафан и повой одной из девок-приживалок. И вот она, в темно-красном сарафане, отделанном скромной тесьмой, шла со мною рядом и, признаюсь, я был горд, что она со мной, и что те, кто смотрел на неё, оглядывали, любопытствуя, и меня, кто, мол, таков, что эдакая краса с им идёт…
Глава 2. Овладеть Силой
       Орсег появился неожиданно, застав меня у ручья, куда я спустился на рассвете окунуться. Утро было уже холодное, и вода остывала всё больше с каждым днём, но тем бодрее я становился от этих купаний, и сильнее. Право, я наливался Силой, как яблоки соком наливаются по лету…
       Как раз об этом я думал, как бы мне научиться, так управлять моей Силой, чтобы, как Вералга и Басыр, мгновенно оказываться в любой точке земли. Я мигом нашёл бы Аяю…
       Тут и явился Орсег.
        – Тьфу ты! Словно демон являешься…
        – Ну… в теперешнем понимании, да у твоих здешних товарищей именно демон я и есть, – сказал Орсег, не обидевшись. – Поздоров ты?
        – Да вполне. А ты… один? Был уговор тебе с Аяей посещать всех… – спросил я, оглядывая берег ручья, в надежде увидеть её.
        – Сговаривались, оно, конечно, но так её, Аяю, ещё найти надоть после облавы той… – усмехнулся Орсег.
       Но по его довольному лицу и посверкивающим глазам я увидел, что он лжёт и наслаждается тем, как я уязвлён тем, что не знаю, куда скрылась Аяя.
        Орсег оглядел меня.
        – Чернецом ты теперь… хм, что ж, оно, может, и правильно… так скрываться всего ловчее вам сухопутным.
       Я пожал плечами, я оказался здесь, будь в другой стране, быть может, еще, кем прикинуться пришлось бы, в ученики к какому ремесленнику пошёл, али к лекарю… Но я нарочно теперь думал о постороннем, чтобы не вцепиться в него и не навалять, наглому и довольному Водяному… Учиться надо владеть собой, Сила очень способствует заносчивой задиристости, так можно быстро поплатиться…
       Но Орсег сказал всё же то, что меня немного взбодрило и расположило к нему.
        – Птичка али бабочка, какая являлась тебе на днях? – спросил он, внимательно глядя на меня.
        Какие птички, о чём он?
        – Кошка чудная была… – немного растерялся я. – Мне показалось…
        – Что? Что говорит с тобой?
        – Именно! Я думал… совсем уж я помутился: глядит кошка человечьими глазами, а голове у меня, будто бы, я её голос слышу.
        Орсег кивнул:
        – То от Аяи привет. Так же и ей отправить можешь, – он даже подмигнул мне, перед тем как нырнуть в воду.
        Отправить ей? Как?!
        Этого он не сказал… Как отправить? Найти ту кошку и сказать ей, что хочу передать Аяе? А что передавать? Я хочу видеть её, я от неизбывного желания в энту ледяную воду хожу плавать, чтобы хотя бы немного охладить чресла, перестать каждый миг думать о ней и вспоминать мгновения, что мы провели с нею, её поцелуи, объятия, как светили её глаза сквозь ресницы, когда она смотрела не меня, отдаваясь… как… Господь Милосердный! Не могу я отправлять послания, я хочу её, видеть, слышать, спать с ней, пить её дыхание с её губ, сердце к сердцу, прижимать её к себе обнажённой кожей… Что мне в тех посланиях? Аяя, где ты? И как добраться до тебя?..

    …Я была рядом, но я не позволила себе даже взглянуть на него, чувствуя, до чего мне стыдно, не того, что меж нами с ним было, хотя того я тоже не ожидала и не была готова принять его, отвыкнув и от желаний и от мужчин. И всё же его страсть зажгла во мне ответный огонь, я не стыдилась его, в нём не было ничего низкого. Я стыдилась иного: как бежала из дома, а за ними всеми, оказалось, облава пришла, будто я бросила его в самый опасный момент, предала…
         Да ещё Эрик... Эрик… из его объятий никогда не выходить бы вовсе, так они теплы и нежны. Но нельзя ни того, ни другого, Эрбин вообще запретная тема навеки, как бы ни было, но так поступать с ними обоими, с ним и Арием, я не могу… и так настоящая подлая тварь и распутная женщина…
       Словом, натворила я дел, стыд на новые тыщи лет…
       Потому и не вышла я взглянуть на Нисюрлиля, как смотреть на того, у кого такой был прозрачный взгляд и светлая улыбка, а я не пощадила ни того, ни другого в своём желании сбежать и спрятаться снова, не желая отвечать за то, что сделала, не желая принимать решений, как последняя трусиха... Так и не то что показаться Нисюрлилю, но даже увидеть его, просто увидеть его славное лицо у меня не было сил.
      Тем более невыносимо было явиться Эрику и Огню. Невозможно… Эрик попросивший снова стать его женой, как смотреть ему в глаза да ещё при Огне?
      Огнь… это вообще невыносимая страшная разверстая рана во всю мою душу. Ничто и никто не сможет войти туда никогда, потому что там только он, а он ныне – это боль, и теперь добавившийся стыд…
      Потому в Феодоро, где обретались ныне Агори и Эрик с Арием, Орсег тоже отправился один, то есть я была поблизости, на одной из скал возле берега, откуда хорошо был виден город Каулита, принадлежащий генуэзскому княжеству. Почему они оказались именно в Феодоро? Орсег сказал, что оставил их на берегу, а вот то, что они углубились от берега…
      …Да, мы ушли через перевал вглубь острова, хотя, кажется, здесь и большой и шумный был город, где затеряться было проще простого, но после встречи, хотя и не состоявшейся, с инквизиторами, пребывать даже в таком прекрасном, но католическом городе нам уже не хотелось.
        В Феодоро правил православный князь и хотя здесь, как и везде, конечно, хватало всевозможных несправедливостей и язв, но всё же не хватали людей по любому поводу.
        В первые же дни я отправился к княжому двору напроситься лекарем, Агори же к главному здешнему управляющему строительствами, и только Эр как-то предался назоле, чего вообще не водилось за ним никогда допрежь. Он всегда умел найти хорошее в событиях и местах, где оказывался. Мы были совсем без денег, только Агори сообразил взять с собой кошель поболе, а у нас запаса злата почти не было. Но это не могло стать причиной для нынешней хмурости Эрика, ведь не унывал даже я, которому, уж, казалось бы, полагалось впасть в настоящую кручину, так дурно всё обернулось для меня.
        Неудачи меня постигли во всём, я всё потерял, и всё злато, а было его не так мало. Аяя скрылась опять неизвестно где, и я не знал теперь, как отыскать её, кроме как отправить к ней гонцов из её же слуг – зверушек. Но они вернулись с ответом: «Арий, не ищи, иди своим путём…», неласково, прямо скажем. Но я не верю и не верил, что она разлюбила меня. Не могло этого случиться.
        Думал я так потому, что этого не происходило со мной, хотя за прошедшие века я не раз просил судьбу об этом, умолял Богов, избавить меня от этого бесплодного мучения, освободить мою душу. Искал красавиц, что могли бы затмить её, или хотя бы на время заполнить моё сердце… Искал себе занятий, углублялся в изыскания, но ничто не вдохновляло и не окрыляло меня, как прежде, когда Аяя была рядом, даже в те последние два века, когда мы жили так плохо…
       Да, я хотел избавиться от этого чувства, все эти века, я делал для этого всё, и временами мне казалось, что я, наконец, ничего не чувствую, целые годы и десятилетия походили, я правильнее сказать, проскакивали мимо, когда всё в моей душе было холодно и пусто. Но это чувство во мне поросшим зерном залегало всё глубже, я лишал его воздуха и солнца, но оно всё равно росло, поднималось, разрывало кору, которую я пытался вырастить на поверхности своего сердца всё же отказывавшегося превращаться в камень или лёд. За эти годы одиночества оно вообще стало каким-то абсолютом как алмаз. Но только и грани в нём были остры, они ранили меня теперь, когда я не мог вынуть его и наслаждаться его чудесным сиянием.
        Теперь тем паче всё было взорвано и перемешано, непониманием происходящего, ревностью, растерянностью, моим собственным преображением через освобождение от Диавола, полного или нет, я ещё не мог этого вполне оценить, и я не знал, как мне быть, что думать, на что надеяться, поиски Аяи могли занять годы, как всегда, но важно не столько найти её, но вернуть её теперь.
       «Иди своим путём…» какой путь мне без тебя, Яй, без тебя я и не иду, так, качусь куда-то… И всё же я не унывал, и не предавался назоле как мой брат.
        Меня взяли лекарем для кварталов бедняков, где то и дело вспыхивала чума, которая распространялась здесь, как я вскоре понял, из прибрежных городов, приплывая с крысами на кораблях. Немного времени мне понадобилось, чтобы понять это, куда больше ушло на то, чтобы убедить градоначальника ограничивать въезд с берега, хотя бы оставлять приезжающих на три-четыре дня за стенами города. Мало, конечно, но часто за эти дни успевала проявиться зараза, и можно было не впустить её в город.
       Но всё это произошло позднее, первые седмицы мы устраивались в новом городе, пришлось много времени проводить в бедняцких кварталах, и Агори попадать на стройках, не смея показать свой дар, он брал другим: великолепным пространственным воображением и способностью придумать и осуществить любой архитектурный проект.
        И только Эрик не выходил даже из дому, сидел у окна и глядел в небо. Я не хотел спрашивать его, что за причина такой необычайной тоски, боясь услышать его ответ, боясь, что с ним, этим ответом меж нами проляжет пропасть, мне нужен был он, его близость, и делить что-либо теперь я не хотел. Потому и молчал и ждал, пока кручина отпустит его.
       …И я не хотел говорить. Я знал, что и у него на сердце нет ни лёгкости, ни покоя, но главное, я мог только разрушить остатки его самообладания тем, что я, оказывается, больше жизни хочу быть с нею, с Аяей… Хочет он и хочу я, как жить тогда дальше вместе?
       Боги, лучше бы я не касался её!..
       Вот не трогал тыщи лет и жил себе спокойно, пусть даже не на половину и не на треть, а на какую-то десятую себя часть всего лишь, но жил, а теперь вовсе не мог. Вот не мог ни двигаться дальше, ни во времени, ни в этом городе, да нигде, где не было её. Я всё видел, как она ахнула: «Что ты, Эрик…», и как, вначале побледнев от мгновенной растерянности и испуга, с радостью всё же приняла меня, как ласкала меня, как смотрела на меня при этом. Я не знаю, как там она любит Арика, но меня она любила в ту ночь, что же не может любить и всегда? Если она не хочет более знать его, почему ей не быть со мной? Ведь я же её муж, в конце концов! И как теперь всё это неразрешимо затянулось у меня на шее, когда она опять где-то скрылась…
       Арик с Агори, неугомонные, пропадали цельные дни, а мне не хватало сил даже встать на ноги и выйти из дому. Как жаль, что не было Рыбы рядом, что так любила поговорить об Аяе и рассказать то, чего я не знал, чего уже не помнила сама Аяя, потому что навеки забыла те времена. Я, оказывается, не просто привык к ним с Дамэ, но действительно стал воспринимать как мою семью. И теперь я скучал по ним. Вот так мне и пришло в голову послать весь не Аяе, которая не отвечала, прилетали только «Прости!» с её гонцами, но я подумал, не отправить ли весь не Аяе, а Рыбе, а что если они отнесут? Если Рыба возле Аяи, быть может… ведь их не было в доме в то утро всех троих, Ван был, а их не было…
       А мысль эта пришла после того, как нас посетил Орсег со своей, прописанной в законе миссией бывать у всех наших в свою очередь, его очередь оказалась первой, потому что до него никто и не являлся целых три месяца.
        – Но тебе положено быть с Аяей, – сказал я.
        – Мне положено, но вовсе не положено Аяе встречаться с теми, кого она видеть не желает, – ухмыльнулся Орсег.
       Я едва не вцепился в него, Арик и Агори остановили меня, вовремя повиснув на плечах.
        – Вот так-то лучше, – ещё более довольный усмехнулся Орсег свысока. – Аяя жива и здорова, где она не скажу, потому что просила не говорить вам, могу сказать только, что они вместе с Рыбой и Дамэ. Она вполне благополучна, здорова и довольна жизнью вдали от вас, так что не беспокойте её.
       – Не говоришь, где, скажи хотя бы, чем занята, – спросил Арик.
      Орсег пожал плечами:
        – Не знаю, каких-то голодранцев и их голодранских детей учат там с Рыбой. Бездетные женщины бывают очень добры к чужим детям, более даже тех, кто детей имеет.
       Не знаю, что это сказало Арику, но мне подало ту самую идею о веси Рыбе. А что ежли дойдёт та весь и Рыба даже ответит?
       Я дождался следующего утра и, увидев бабочку на окне, большую коричневую с цветными глазками на крылышках, сказал ей, обращаясь мысленно: «Я муж Селенги-царицы, отнеси весь ей, а коли не захочет, то ближней её, Рыбе, передай, что в страшной тоске и назоле Эрбин Байкальский, что у Сингайла Льда, лёд весь растрескался и растекается, заполняя пространство»…
      Бабочка развернула крылышки, один раз, второй и вспорхнула. Отнесёт али нет, получу ответ  в течение дней, как захочет ещё ответить сама Рыба. Подожду, что мне остаётся, ждать…
 
       Басыр мы посетили вдвоём, после того, как я рассказал Аяе, что её драгоценные байкальцы живы-здоровы и даже вполне благополучны.
       – Только Эрбин едва не кинулся на меня, когда я сказал, что ты не позволила сказать, где ты обретаешься ныне.
        Она лишь печально кивнула и сказала:
         – Так смотри, не проговорись… Басыр одна осталась?
         – Если Арит, что при ней теперь, не считать, то так…
        Басыр была уж при последних неделях перед родами, мало двигалась, возлежа на шитых златом и серебром подушках, одетая в свободные одежды из ещё более великолепных кисейных хлопков и шелков, с ладных ступней свисали расшитые каменьями и златом туфельки с загнутыми носками.
         – Новый махараджа у тебя растёт в чреве? – спросил я.
       Она угощала нас чаем душистым и горячим, таким, что мне стало жарко сразу.
        – Нет, дочь. Замуж отдам за махараджу. Вот и Арит готовлю к свадьбе… – она подмигнула Арит, усмехнувшись.
       Та, одетая тоже великолепно со свежеподкрашенными хной волосами очень довольная и даже похорошевшая и пополневшая, наблюдала за нами с другого дивана, повелевая низшими слугами и рабами.
        – А ты, Аяя, после нормандских своих…э… приключений, не понесла? – спросила она Аяю, одетую вовсе в скромное, очень простое и даже коротковатое платье, босую, которая на фоне роскоши дворца, её хозяйки и её приживалки выглядела инородно, но прелестно, как ни странно, потому, быть может, что не кичилась ни капли своей красотой, притом затмевала всё это искусственное великолепие. Сидела не принуждённо и свободно, спокойно сложив руки, так спокойно стояли её босые ноги, и я бос и она, из воды легче босиком…
        – Нет, Басыр… Что-то не даётся мне в руки энто счастье никак, – ответила Аяя, опустив ресницы.
        – Ну… не всё же в одни руки… – побормотала Арит.
        – Цыц, – шикнула Басыр на неё, даже не взглянув. – Дастся в своё время. У всякого свой срок и свой путь. У тебя всё как-то всерьёз со всеми и как-то слишком глубоко, как тут выдержать, где и поместиться дитю в твоей жизни, когда в ней так много мужчин, может потому и придерживают Боги… всё ж ты Богиня Любви, не Плодородия.
      Словом, всё было как всегда, расспросили нас обо всех, угостили и отправились мы восвояси. Всё это путешествие заняло у нас цельную седмицу, раньше у меня одного и больше времени уходило, ежли оставался погостить у кого. Следующая очередь была Вералги, потом Басыр, потом Аяины посланники, а после опять мы с нею вместе отправимся.
       – Притомилась? – спросил я, когда мы выходили на байкальский берег.
       Аяя остановилась, пожала плечами, отжимая волосы, и всё же кивнула.
       – Идём, горячего молока выпьешь? – сказала она, обернувшись на меня. И я согласился, хотя сроду молока не пил, с самого детства, но подумал, что приглашает, так может быть удастья мне удержаться подольше на этом берегу скалистом и довольно холодном…

       Я проснулся, чувствуя, что видел во сне что-то такое, что было ключом или отгадкой к тому, как перемещаться в пространстве, наверное, потому что  я беспрерывно пытался осилить умом эту науку целыми днями. За молитвой, за работой, а её мне доставалось немного, и работал я писцом, чёрной работы не выполнял, потому, как был образован и к тому же внёс монастырю щедрый взнос, аж пять золотых рублей, небось, как никто другой, княжески да боярски сыновья редко в чернецы идут, постригаются токмо перед смертью, надеясь Царствие Небесное занять, должно быть, таким манером.
       Я лежал и мучительно вспоминал, что же я такое видел или думал там, во сне, что открыло мне секрет этого дара. Вчера у меня была Вералга, и я с изумлением узнал, что обретаются они, оказывается здесь же в Москве, богатым купеческим домом, и зовутся Резановыми Настасьей и Иваном. Что Мировасор женился и звался он теперь Михайло Зайцев, лавки его, торгующие всяким мелким товаром, были рассыпаны по всей Москве и деньги лились к нему рекой.
        – Он всегда любил торговцем представляться. Скучно вишь ты иноком, али учёным, как раньше, а Богом надоело, знать, за почти полторы тыщи лет… всё надоедает, даже сливки с мёдом.
        Я не мог пока представить, как это прожить как они тыщи и тыщи лет, но вполне могу поверить, что станет скучно полторы тыщи лет быть кем-то одним и тем же.
       Я спросил её, конечно об Аяе. Вералга побледнела, меняясь в лице, и отвернулась со вздохом:
        – Ван, ты зря об Аяе думаешь… Я тебе говорила, не стоило слишком приближаться к ней. Она как яд, те, кто вкусил, прежними уже не остаются. Даже Сатана отравлен ею… Не надо, Ван, тебя это к хорошему не заведёт… решил покамест побыть чернецом, и побудь, а отправишься отсюда по новому пути, женись, детишек нарожайте, и счастливо живи-благодествуй. Поверь мне, она не даст тебе ничего из того, что может дать любая другая добрая женщина. Никто не был счастлив…
      Я не стал ни спорить, ни отстаивать свои мысли об этом, моё счастье или горе – моё только дело.
       – А где она, Вералга? – спросил я. – Что делает?
       – Где не скажу, её же просьба, не говорить. А живёт вполне счастливо, Рыба и Дамэ при ней, Богов из себя строят все трое, наслаждаются, поди… – усмехнулась она высокомерно.
       А, выходя из моей кельи, сказала на пороге:
       – Ты к нам в гости-то захаживай, как будешь в городе, на улице, что по холму вдоль реки идёт, дале в дорогу на Владимир превращается, названий их не запомню никак… Всехсвят… ох… Викол запоминает хорошо… наш большой дом с витыми колоннами на крыльце, от Кремля всего полверсты… Тебя как тут кличут-то?
        – Василием Нитковым.
        – Ну вот и скажешь, что пришёл, дескать, Василий Нитков. Буду рада, хоть и дерзок ты был давеча… но прощаю, понимаю, что в затмении, – она улыбнулась. – Тут страна твоя, тебе легче, чем во французской…
       И попала прямо с порога, так что никто не видал, но наутро спросил один:
        – Баб тайно водишь, гляди, игумен узнает, шкуру сдерёт.
        – Ты бы, Голохват, меньше о бабах думал, так и не мерекались бы тебе в чужих горницах, – сказал я.
       Но Голохват, понизив голос, лишь наклонил ко мне свою сальную голову, пахнущую потом, его плесневелой перхотью и деревянным маслом:
        – Чё ж мерекались, када голос я слышал… Да ты не стыдися, тут… – он обернулся по сторонам. – Тут многие так-то… поделился бы, я бы и молчал…
       Мне захотелось его щёлкнуть в темя, чтоб заткнулся, но я сдержался. Учусь сдерживаться…
        Вот я и подумал, глядя, как пропала Вералга, что она делает это… просто сильно желая, представляет, где должна оказаться и…
        Словом, всю зиму я эдак упражнялся и весну, и следующее лето, и новую зиму. Но всё, конечно, без результата. Обессилено я ложился на землю и смотрел в небо. «Аяя – сказал я небу. – Неужели ты ни капли не любила меня? ни капли?»... Я должен увидеть тебя и чтобы ты мне в глаза сказала: «Не любила. Просто я распутница, вот и была с тобой…»
       Мне вдруг стало так больно от этих мыслей, словно всё это светлое небо громадным ледяным колом воткнулось мне в грудь. Я собрал всю мою силу, чтобы лёд этот в себя не впустить, всю мою человеческую силу, и всю Силу, данную мне удивительным стечением потоков природы, благоволения Бога или провидения, чтобы остановить этот холод, так остро нацелившийся мне в сердце, я вдруг вспомнил тот миг, когда, чувствуя, что умру, если не соединю себя и её, я вошёл, а правильнее сказать, вонзился в Аяю…
        И вдруг… Я оказался… Боже милосердный… я в том самом доме на острове Мон-Сен-Мишель и в той маленькой горнице, где мы и были с ней… Я огляделся. Потрогал тут всё, убрали немного иначе и постели нет на голой теперь кровати без тюфяка, оказавшейся и узкой и маленькой, почти как та, на которой я сплю теперь. Я выглянул в окно. И тут была зима, как та, когда мы прилетели сюда с Вералгой, только дом теперь был пуст. Я чувствовал это по особенной гулкой тишине, царившей здесь. Позднее зимнее утро смотрело в окно. Тогда тоже было почти утро… только было лето, не зима, как теперь, вон какое сизое море, все словно дрожит от холода мелкими волнами…
      Так… сюда я сумел, а как назад? Я взглянул снова на постель и вспомнил, как Аяя кончила в первый раз, вздрагивая и прижимая меня, прижимаясь щекой к моему плечу, быстрыми и сильными движениями подаваясь мне навстречу, словно хотела разбиться о меня… какой же это был сладостный, невыносимо сладостный момент…
      Я, стоял посреди своей кельи, где застал Голохвата. Он не просто вздрогнул, он подскочил едва не до низкого потолка, обернувшись и увидев меня.
        – Ты чего здесь, будто тать?! – нахмурился я.
        – А ты… как появился-то… я ж дверь… на засов…
       Он обернулся и увидел, что дверь и впрямь закрыта и обомлел от ужаса. Тогда я решил припугнуть его и, шагнув ближе, сказал гремящим шёпотом:
       – Ещё раз подойдёшь к моей двери али подумашь обо мне, в поруби утоплю.
        Выпучив глаза, он закрестился и бросился прочь, спотыкаясь, путаясь в своей давно нестиранной пропахшей скотным двором рясе, падая на пороге и на поворотах.
        Теперь мне предстоит только узнать, где Аяя… Но я уже придумал, кто мне скажет, где она…
        И на следующий же после этого день в моей жизни произошла среча, которая повлияла на мою жизнь и не только на мою, как чума, поднявшаяся опять в Европе и в Москве тож, влияла на всех…
        Я стоял в ряду третьим слева, когда, проходя мимо меня, княгиня Александра оступилась, то ли споткнувшись о подол платья, слишком тяжёлого и длинного для неё, то ли просто чувствуя дурноту, от дымной духоты здесь, заполненной густыми ароматами миро, ладана и дыма от сотен свечей, и перегретых телами шуб. Они приехали с мужем, князем Иваном, к нам в монастырь на исповедь и богомолье, и теперь, вначале Великого поста намеревались пробыть здесь несколько дней. Я был не самым ближним к проходу, но никто из моих товарищей не заметил, что княгиня качнулась, оступившись, а далее под ковром была ступенька, и она непременно упадёт, если не поддержать её. Вот я и шагнул навстречу, и она упала прямо мне на руки. Но, поймав молодую княгиню, полненькую под тяжкими одеждами, я вдруг отчётливо осознал, что она тяжела, и более того, что ребёночек этот родится до срока и умрёт.
        Но главное, я увидел, что другой сын, которого она будет воспитывать, и ласкать с любовью, сделает для Руси то, чего никто до сих пор не смог, и чего Русь ждёт уже так давно, что, кажется, избавления уже не будет. Я, выросший в свободном городе, и то знал их, этих наглых захватчиков, что набегали, разоряли, уводили в полон, но, главное, полностью подмяли волю князей, что униженно ездили в Орду за ярлыками, отдавали своих сыновей в заложники и дочерей в жёны басурманам… Неужели… как Аяя сказала мне при первом нашем разговоре, «вам нужен тот, кто объединит вас противу врагов»…
       
       От Рыбы пришёл мне ответ только через полтора года. Сомневалась ли она в том, чтобы ответить, или же не знала, как сделать это, но я уже почти перестал ждать. И вот, в середине весны 1347 года, я запомнил этот год, потому что чума, прокатившаяся от самого нашего прекрасного полуострова по всей Европе, опустошила все, без исключения, страны, и после возникала вновь и вновь постоянно, на протяжении не одной сотни лет. А ещё потому, что эта самая чума коснулась нас непосредственно тех, кто жил в Феодоро.
       Арик просил и много раз говорил, что не надо впускать за стены города всех, кто едет с побережья, не выдержав срока в несколько дней, но его слушали не всегда, кто он такой был? Лекаришка для бедняков…
       Словом, Арик заболел. Да не какими-нибудь бубонами, нет, зараза сразу захватила лёгкие, расплавив их в какие-то несколько часов. И случилось это всё в то время, когда меня не было дома, я как раз отправился в Чуфут-кале, куда меня позвал Агори, желая показать, какое чудо они тут затеяли и строят в скале со здешними монахами.
      Когда я вернулся домой, а Агори оставался там, на строительстве, где пропадал неделями, Арик уже впал в беспамятство, и задыхался, горя в лихорадке. Ему оставались какие-то мгновения…
        – Прочь! – крикнул я, оказываясь у Завесы. – Прочь руки от него!
        – Эрбин… как же ты успел? – услышал я Её ехидный голос. – Я перевернула арбу, что ехала впереди вас и рассыпала все старые тыквы, чтобы твоя повозка не могла продвинуться вперёд до конца дня.
        – Не видел я никакой арбы, я ехал через верхнюю дорогу.
        – Конечно… Но ведь мой братец перестал помогать неблагодарному Арию, кто помог тебе, Эрбин?
        – Бог! Кто помогает всем, кто в Него верит, – ответил я и услышал шипение, словно вода попала на раскалённую плиту.
        – Ну, конешшно…
        – Прочь руки! Оставь его! Иначе я опустошу твоё царство, я обещал и я это могу, особенно теперь, когда я в отчаянии…
        Арик посерел, я взял его руку. Ну что ты, брат, не смей даже думать, чтобы умереть…
       Я вдруг остановился и задумался, что же мне делать. Впускать заразу в себя нельзя, иначе и он не выздоровеет, и я умру тут же. Не этого ли и добивается Вечная и её Брат?
       Нет-нет, не получите. Я должен не через себя попустить его болезнь, нет, я должен…
       Я стянул Арика с постели на пол, принёс большой ушат воды. Подняв над ним, стал лить воду ему прямо на грудь со словами молитв: «Господи, избави! Милосердный, освободи!».
       Вон! Вон! Смерть, ты не получишь его! Я не дам тебе, Бог тебе не даст!..
       Я напряг всю мою силу, всю, на какую был способен и выпустил её в эту воду. Я не чувствовал и не видел, пока вода лилась, только невыносимо тяжёл стал ушат и выливалась из него вода медленно, словно была густым мёдом… и упал замертво возле моего исцелённого близнеца, вовсе обессиленный…
      …Я очнулся весь мокрый, почему-то в мокрой одежде. Я чувствовал, что лежу в луже воды, последнее, что я помню, это как я вошёл в дом, кажется, даже не притворил дверь… Но, может быть, мне привиделось? Я почувствовал лихорадку, а после стало гореть в груди, растекаясь по телу волнами жара, словно там печь, та самая, что была у нас когда-то в доме на Байкале… На Байкале…
        У меня мутилось в голове, и я словно опять был там, и в том веке на Байкале, и в том доме со мной Аяя, вот она сидит у окна и шьёт мне рубашку, вышивает снежинками и длинноногими лошадками, а вот улыбается от рисунка, сейчас волосы отбросит за спину и поднимет лицо, а вот она рядом на той печи, улыбается, подняла руку, сейчас погладит по щеке, а ладонь у неё окажется прохладной… похоже, я помешался…
       А вдруг я не дома, вдруг это я валяюсь на улице? Я открыл глаза. Нет, надо мной потолок. Крашеный уже давно, не при нас ещё, балки… вон, на одной сучок вывалился, кажется, что это глаз, и кто-то смотрит оттуда…
       Почему же я мокрый? И на полу, похоже. Я пошевелился. Слабость отдавалась в сердце ускоряющимся бегом, в глазах потемнело, надо немного полежать, не спешить подниматься… я снова открыл глаза, когда сердце перестало так трястись и забилось полнее. Теперь я был умнее и прежде чем вставать, повернул голову. Боже мой, Эр! Вот тут я сел, не обращая внимания ни на слабость, ни на какие сердцебиения.
        – Эрик! – я притянул его голову себе на колени.
       Он был жив, но очень слаб, слабее даже чем я. Он открыл глаза.
        – Ар… – прошептал он, опять смеживая пушистые ресницы. – Арии-ик… ты живой… ты как?
       – Да я хорошо. С тобой что?!
       – Ничего… Ничего…
      Словом, пришлось кое-как дотащить его, здоровенного, до кровати, но и сам я дальше уйти не мог, тут и лёг подле него.
Глава 3. Меч, смазанный ядом
      Конечно, до меня долетели Эрбиновы посланники, вначале я задумалась, что ответить ему на его слова, зная, что Аяя запретила сообщать, где мы, не будет ли это предательством, если я скажу Эрбину, хоть бы и из жалости? Промучившись несколько месяцев, я сказала Дамэ о своих сомнениях. Он посмотрел на меня и ответил, хмурясь:
        – Знаешь, Рыба… как поступить, ты сама решай. Я не сказал бы. Ведь она знает, где они, Арий и Эрбин, где… где они все. Хотела бы, была бы вместе с тем или с другим. Даже со всеми могла бы, имей такую склонность… Но коли не желает, её воля, нам мешаться не след. Лучше всего, расскажи ей сама.
        – А Эрбину-то што ответить?
        – А што хочешь…
        …Рыба сказала мне о том. Сказала уже по весне, что прилетала к ней осенью бабочка, посланница от Эрика.
        – Он тоскует, твой муж, Аяй… – сказала Рыба, глядя на меня снизу вверх, хотя была выше ростом едва не на три вершка. – Ты… может быть, сжалилась бы… Любишь ить ево, а он добрый, правда это, я с ним рядом много и много лет прожила, не то, что пуд, сто пудов соли съела…
        Рыба смотрела почти жалобно, заглядывая мне в лицо босыми глазами.
        – Рыба… Нельзя вбивать клин между братьями, а я меж них как меч, смазанный ядом, кто первый схватит, убьёт второго, – сказала я. – Ты ведь понимаешь…
        Рыба покивала, опуская глаза:
        – Понимаю, что ж… Но… А молодого-то, чё же оставила? Вон он глядел как, словно солнце у него в голове через глаза светило!
        – То-то, что в голове…. – побормотала я. – Нет-нет, Рыба… Он только начал жить, ещё не осознали ни себя, ни Силы, ему надо понять, кто он и как жить, чем.
        – Так разве ты помеха в том?!
        – Я – помеха. И ещё какая… Диавол никогда не появился бы в круге, если бы там не было меня, не стал бы вырывать из рук другого наставника. Он берёт тех, кто уже оперился, на что ему едва посвящённый, кто не вошёл в полную Силу. А получилось, что я навлекла Сатану на Нисюрлиля…
        Вдруг мы услышали смех, Его смех и тут же Он появился рядом, а ведь не был с тех самых пор, что был тот суд…
        – Оченно много ты о себе понимаешь, Аяя… – смеясь, сказал Он, опять красивый белолицый юноша. – Ради тебя, конечно, я и не в такие места бы забрался, лишь бы, наконец, сопротивление твоё глупое одолеть, вот как людям легко, взял и наклонил тебя на тюфяк… А я так не могу, пока сама не захочешь, пока сама не попросишь и не отдашься. Так как же мне не являться в самые тревожные твои моменты?
        И снова засмеялся. Рыба немного побледнела, но не смела даже шевельнуться, боясь привлечь Его внимание.
        – Но Ван мне интересен и сам по себе, и без твоей драгоценной персоны, поверь. В нём небывалая Сила, и человек он сильный, стойкий, и предвечный получается на зависть другим вашим собратьям. Так что, если бы и не ты вошла с ним в центр Силы, было всё то же. Только никто другой не отстоял бы его. Никто другой не умеет так сопротивляться мне. Ты его спасла. Надеюсь, только на время. Так-то… Ну что… – Он огляделся. – Как вы тут живёте? Байкал свой надеетесь возродить? Не рассчитывайте, он навсегда вдали от торговых путей, а значит, и жить будет, как ныне. Впрочем, ежли вы тут послушание некое выполняете все вместе, то самое место, конечно... Угостите чем?
       – Вина нет, Люцифер – сказала я. – Молоком и мёдом угостим. Пока диким, но через несколько лет и пчёл приручим.
       Он захохотал.
       – Знаешь, что от такого угощения откажусь, нет-нет, в энтих твоих молоке и медах с лепёшками чересчур много света, а мне, Люциферу, своего с избытком. Идём, прогуляемся?
       …Аяя, не боясь, ушла с этим нечеловеческим красавцем, а я же осталась стоять, как столбы, что мы вкапывали для основания новых домов. Эрбину надо ответить, конечно, но что? Промучилась я ещё до следующего года. И послала потом ему слова: «Аяя не счастлива и не несчастна, но лучше вам с братом быть там, где вы есть, а нам в своём месте, и не перемешивать вам ваши жизни и пути боле. Прости, Сингайл, но не могу я открыть тебе, где мы, скажу только, что места те тебе известные, но ныне вовсе новые…»

      Я получил это послание от маленького котёнка, вспрыгнувшего мне на грудь, когда я спал. Откуда он взялся? В нашем доме кошка была, но она обреталась при кухне и по дому не бродила, да и это – маленький белый комок с коричневыми козюльками у мутных глазок, а не наша бурая полосатка. Это было как раз в то утро, когда мы с Ариком проснулись вдвоём на одном ложе, после изгнания чумы. То есть я проснулся из-за кота, а он ещё спал. Тронув брата за плечо, я понял, что спать ему ещё не меньше суток, тогда только и проснётся полностью здоровый.
        Я взял зверёныша в руку и пошёл с ним вниз. На кухне сидела наша кухарка, опустив ладони на колени, увидав меня, подхватилась радостно.
        – Што ж, стряпаться, господин? А то тишина, никого нет, в городе нехорошо, заболели люди, я побоялась подыматься, думаю, а вдруг лежите там… Вон как в доме напротив, ушли спать с вечера, а к утру никто не вышел, родичи вошли, а они по постелям так и лежат… Теперь и родичи больные…
        – Правильно, што не пошла, нечего по хозяйскому дому шастать, – сказал я, опуская котёнка, на пол и налил ему молока в маленькую плошку. Он стал лакать, спеша и чихая, влез лапами, намочил бороду.
         – Иде ж вы энтого котёнка-то взяли, господин Эрбин?
      Тут, где бывало много иноземцев всех мастей, чудным именам не удивлялись, мы и звались своими.
        – Не знаю, забрался…
        – Не было бы в нём заразы.
        – Нет в нём никакой заразы, как и в нас с тобой. Ты вот что, лишний раз на улицу или на рынок не ходи, раз такая беда в город проникла, лучше дома сидеть. Припасы есть какие?
        – Да есть, как не быть…
        – Ну вот и поберегись.
        – Горничная и конюх пошли на рынок… Не надо было отпускать, да?
        – Теперь уж что…
        Из послания Рыбы я сразу понял, где они. Хотела она того или нет, но нельзя было не догадаться. Тем паче Арик сам говорил, что ему показалось в забытьи, что он на Байкале, «Должно привиделось. Не привиделось, Ар, там они и есть. Я уехал бы сей же день. Но из-за чумы город был закрыт, а летать как известно, я не умею. Зато оказалось время обдумать, как поступить. Сбежать молча или всё же поговорить с ним обо всём. Всё расставить по местам и навсегда…

       Пошёл второй год, как мы жили здесь, в Москве. У Мировасора родилась дочь от новой жены, и он был весьма доволен и счастлив новой жизнью. Несколько раз нас навещал Ван. Теперь он, чернец, оказал какую-то неоценимую услугу князю, и тот приблизил его. Удивительного ничего в этом не было, Ван образован, думаю, не хуже самого князя, так что может многого добиться при княжом дворе, самое место для предвечного, особенно первой молодости, когда хочется ещё богатства, почестей и даже славы. Вералга тоже была довольна этим, так и говорила: «Хорошо, что дурость из головы выбросил, наконец». Не знаю, выбросил ли он дурость, но при нём мы об Аяе более не говорили.
       …Незачем было говорить. Когда я утвердился в своей способности перемещаться на любые расстояния в мгновение ока, тренируясь ежедневно, я сам отправился к Аяе. Но вначале я учился управлять этой способностью. Выходил ночами и перемещался по городу. Потом в Новгород, опять на тот же остров в Нормандии. Пока я легко мог оказываться там, где бывал прежде. А где я бывал? Почти нигде… Предстояло научиться перемещаться в места, где не бывал доселе. Но как?
       Княгиня, действительно, родила мертвого ребёнка. Когда я узнал об этом, я подумал, что если я так ясно видел это, коснувшись её, не могу ли я так же ясно увидеть и других людей. Тем более что мне в голову запала мысль о том, что она вскоре станет матерью избавителя Руси. Но родит или… я не видел, чтобы она родила его, вот что… так странно.
       Князь Иван, которого прозвали Красный, и, правда, был хорош собою на редкость, просто как живая картина союзными чертами, большими сверкающими добрыми глазами. Мало того, что он был с виду прекрасен, у него был добрый нрав, он не вступал сам ни в перебранки, ни в ссоры, ни с братьями, ни с дядьями, которых у него было так много, что в каждом городке сидел какой-нибудь родич, что хотел городок поболе, и милости от хана тако ж. Более того, князь Иван ещё и мирил их, всё время готовых друг друга придушить или наслать на соседние города ханскую вольницу, пожечь да пограбить. И как по сию пору вообще что-то осталось от Руси при таком деле?.. Но примирений было мало, нужна была сильная рука, одна, что соединит всех, что будет всех сильнее, а голова всех умнее и прозорливее. Нужен был человек, и он должен был вырасти сыном Ивана Красного. Я даже знал его имя, Димитрий. И знал, что родиться он должен через три года от того дня, что мне явилось то знамение или видение, уж и не знаю, как думать.
       Я стал проверять на других, могу ли видеть будущее, касаясь ненароком кого-либо, я не старался сосредотачиваться, но лишь расслабить ум, перестать на мгновение думать, а только… видеть, и стали приходить картины. Я увидел, что Голохват замёрзнет пьяный через тринадцать лет, а две трети чернецов нашего монастыря умрут от чумы в ближайшие годы. От чумы умрет и теперешний князь Московский и брат его Симеон, а теперешний Звенигородский, тот самый, чью княгиню я подхватил и не дал упасть, и станет князем на Москве и во Владимире, и сам умрёт тоже, оставив престол сыну Димитрию… Все эти события так легко и ясно вставали в моём сознании через прикосновения, а иногда только через предметы тех, кого они касались, что я решил посмотреть и Вералгу, и Викола, и Мировасора, и даже Орсега, и Басыр, но я ничего не увидел. Я долго раздумывал над этим, а после спросил Викола.
       – Я понимаю, что я не вижу своего будущего, наверное, никто не должен знать его, но почему я не вижу будущее других предвечных? – спросил я.
       Мы шли с ним по зимней улице, он вызвался проводить меня до городских ворот, под его сапогами и моими катанками хрустел снег, мороз посверкивал на сугробах радужными звёздами, воздух, густой и сладкий, лился в ноздри, оглаживал щёки ледяными ладонями, но ветра не было, потому не кусал.
       – У предвечных нет судьбы, Ван, потому ты и не видишь её знаков. Она не написана, не определена, как у других людей. Мы строим жизни сами, не вписывая их в судьбы Земли, и определяя её движение притом… А ты… – он взглянул на меня с интересом, – значит, будущее читаешь… Интересно…
       – Викол, не говори остальным, ладно?
       – Отчего же? Чего стыдиться?
       – Я не стыжусь, а…
        – Будет, не красней, не желаешь, так и не скажу, – улыбнулся он.
       Я остановился, чтобы спросить его без Вералги.
        – Ты видел ведь Аяю с тех пор… Она… как?
       Викол улыбнулся, и мы опять пошли вдоль улицы.
        – Она… как всегда, Ван… Вышел с нею на улицу, так все головы свернули, – он усмехнулся. – А она идёт и не замечает, не видит… Понимаешь, вокруг хоть стены упади от её красоты, она скажет: чепуха, что ты, Викол, какая там красота… Сказала о Москве, что ей нравится этот город. И…
        – Она… с Орсегом?
        – Приплывали вместе, да, как был уговор в наказание, но она не с Орсегом, ежли ты спрашиваешь, живут ли они вместе с ним.
        – Где она? – спросил я.
       Викол снова остановился.
        – Ты… скучаешь али найти её хочешь? Зачем, Ван? – спросил он, и добрые морщинки у его больших голубых глаз будто дрогнули.
       Я отвернулся, щас станет говорить о том, как мне не стоит за нею гоняться. Но он не сказал этого. Он сказал совсем иное:
        – Я не знаю, Василько, что это такое, что испытываешь ты ныне, я не бывал во власти этого огня, что днесь жжёт твоё сердце, я вообще… не верил, что какая-то там любовь и страсть существуют… Но однажды я своими глазами увидел её там, на Байкале… Я много думал после, потому что не знал тогда, что Аяя предвечная, как я. Я думал, что такие чувства даны лишь смертным, чтобы скрасить их краткие жизни, потому что, таким, как мы не вынести тягот любви… А теперь… Я вижу тебя, вижу… других наших предвечных и понимаю, что Аяя должна была появиться среди нас, чтобы и мы чувствовали остроту жизни, её сладость и её боль.
       – Разве и ты…. – изумился я.
       – Я?.. то есть, ты вопрошаешь, не влюблён ли я в Аяю? – он засмеялся, но смех его был невесел. – Нет, к счастью… или, к сожалению, но нет. Я люблю Аяю как чудесное явление красоты и прелести, как девочку, которую я учил когда-то, и как люди любят свежий воздух, весну, теплые лучи солнца. Она как сердце, что бьётся и разгоняет кровь во всех нас… Отговаривать тебя от неё я не буду. Чувствуешь в себе силы любить, не отказывайся от того, что единственное может составить смысл твоей бесконечной жизни. Вералга видит в любви только разрушительное начало. Я же вижу в ней жизнь.
        – Тогда скажи мне, где Аяя, – сказал я.
        Викол покачал головой.
        – Ты посылал ей веси?
        – Да.
        – И что ответила?
       Я пожал плечами:
        – Ничего.
        – Тогда не спрашивай. Сам найди её. В тебе Силы как ни в ком, возможно, нет ничего, что тебе не дастся. Ты ведь взял её однажды, и никто не помешал тебе, даже Нечистый. Так что… ищи, ты найдёшь и путь, и способ. Тем слаще победа и богаче её дары…
      В тот момент я немного рассердился на него, что разводил разговоры, вместо того чтобы просто сказать мне, где Аяя.
       И всё же я узнал, где Аяя, нашёл путь, как сказал Викол. Басыр сказала мне. То есть, не так, она не сказала. Я решил испробовать, верно ли, могу ли я, коснувшись, узнать, где был человек, и, узнав, увидев внутренним зрением, попытаться оказаться там, где была она. Я был любезен с нею более чем всегда.
       – Как ты поживаешь? Возмужал, глядишь мужчиною, уж не пух на бороде. Когда и успел-то, времени всего ничего пошло, – лукаво усмехнулась она. – Не бедствуешь? Не то мы помочь можем, на то и решение наше совместное есь… А то чернецом-от, небось, не сладко.
        – Не бедую. Ты мне злата оставила немало, али позабыла? Так я его только преумножил.
        – Да, Вералга говорила мне. С ними жить не стал, значит… она думала…
        – Кем бы я с ними жил-то, сама подумай? Сыном, так Вералга глядит едва ли старше меня, тогда кто я? Люди станут шептаться… да и… привык я, Басыр, своим умом жить и сам своею жизнью управлять.
       – За Аяю на неё злисся? Ты сердца не держи, она как мать за тебя встаёт…
        – Я не помню моей матери, Басыр, словно и не было её… А Вералга, всем мать. Байкальским – бабка, они так и чувствуют, мне вот… Но я не знал семьи, всю жисть сиротою, словно и не рождён женщиной, как вон, Дамэ…
        – Нет, Дамэ – иное, он вовсе не рождался и ребёнком не был, а тебе пришлось хлебнуть сиротской доли, потому ты и сильный… – она улыбнулась.
        – Жаль, ты не в меня влюбился, мы бы с тобой правили половиной мира.
        – Как я понимаю, править предвечным не суждено.
        – Чтобы править не обязательно у руля сидеть, куда важнее быть ветром, что дует в паруса.
         – Думаю, с этим ты и без меня справляешься отлично – засмеялся я.
        Вот тут я её и приобнял за плечи:
        – Идём, Басыр, угощу тебя местными пирогами. С черемшой и ревенем. Ты таких сроду не едала, – сказал я.
        Она лишь покачала головой, увенчанной позвякивающим убором.
       – Нет, Ван, тут, такие, как я с виду не в чести, а чернеца с такой увидят, и вовсе тебе потом токмо бежать, скажут, что ты с ордынской девкой делал, отчего любезничал? Нет-нет, тут тебе не Европа, тут я госпожа над рабами, которую все ненавидят. Прощевай, пока…
        – Погоди, Басыр… Это… что это за место, где Аяя? Это… Байкал? – спросил я, потому что я не ошибся, я смог увидеть, где была Басыр в последние дни, я видел её величественный и великолепный дворец, заполненный слугами и роскошью. И даже Арит, предающуюся разврату с темнокожими мужчинами, именно разврату, не иначе, сама Басыр, знает о том?.. но главное, я увидел Аяю. Она чуть похудела, платье на ней странно сшитое, я таких не видал, недлинное, видны ножки в смешных маленьких постопах из мягкой кожи, вышивки и на платье и на чунях энтих. Почти два года прошло, как мы расстались… то есть, не расстались, никто не расставался, все разлетелись во все стороны, как от взрыва. Аяя… она легка и грустна немного, ах нет, вот засмеялась, на Рыбу и Дамэ глядит, а они, бранясь, спускаются с высокой над берегом скалы в поселение, состоящее из чудных, конусами, домов. Но где это она? Берег… это море, но не такое, что я видел в Нормандии…
       Басыр, что уже приготовилась исчезнуть, повернулась ко мне, я думал, осердится, но глаза её лукаво блестели.
       – Как узнал?.. а… Когда обнимал, подглядел в мои мысли?.. вон ты каков… ц-ц-ц… – она покачала головой, не сердясь, но с интересом глядя на меня, без удивления, словно ей просто любопытно, что же я ещё могу. – Байкал, верно. Но учти, знаешь ты, узнает и Эрбин рано или поздно. А Эрбин ей муж… так что время-то не тяни.
        Я не стал тянуть время. Я отправился туда сию же ночь. И хорошо, что не пошло и суток, Басыр была здесь, потому что иначе, след бы остыл, и я не знаю, куда попал бы. Так было у меня, когда я попытался попасть туда, откуда родом был Голохват, но то ли деревня та сгорела уже под нашествиями татар, то ли я принёсся вовсе не туда, потому что Голохват толком её не помнил. Потому я стал изучать карты, чтобы не только через Силу и мои чувства понимать, но и представлять точно, где же на Земле это место. Это очень помогло мне в моих тренировках.
       Между прочим, карты я брал здесь же, в монастырской библиотеке, куда вход разрешался только с позволения игумена, карты были древними и некоторые из них удивительным образом походили на те рисунки, что были в моей книге, а она стала почти оберегом мне, я прятал её в моей келье в тайнике, сделанном за несколькими разобранными кирпичами. После того как застал Голохвата у себя, я и сделал тот тайник боясь кражи, там лежала книга и золото. Так вот, некоторые карты, из особенно древних, сделанных на папирусах, на тканях, были чрезвычайно подробны и так же изумительно тонко прорисованы, как и картины в моей книге. И такое же от них исходило тепло, словно ты там, внутри, в тех самых странах…
       Байкал же был обозначен особенно, я это помнил, ещё тогда, когда впервые развернул карту, на коей он был изображён с особой тщательностью и даже любовью.
       Так что, переместившись этой ночью в библиотеку, я быстро нашёл именно ту полку, где стояла драгоценная карта. Оглядев её всю, сопоставив расстояния, которые, между прочим, тоже были обозначены очень точно до десятой доли версты. Я отсюда же, из библиотеки и перенёсся туда, туда, где была Басыр днём…
       И тут была ещё ночь, небо развернуло чёрный, усыпанный звёздами полог с правильным, через весь небосвод, «молочный путь». Путь… куда она ведёт? Кто идёт по нему? Куда бы он ни вёл, я достиг цели. Вот этот странный, конусом, дом, обитый белыми шкурами, и два других, чуть ниже по склону. И верно всё, мы на высокой скале над морем, вон оно, плещется внизу, как она не боится тут, на самом краю? Ах, да, она же летает...
       Мне даже не понадобилось отодвигать полог, он был раскрыт, быть может, по случаю тепла, а было здесь тепло, немного даже парко, словно собиралась гроза, а ведь небо было совершенно чистым, и пахло молодой травой и листвой, лес вон он, рядом, под скалой, как раз вокруг того самого поселения, что я видел в мыслях Басыр.
       Чего же это я стою, чего медлю? Честно признаться, я оробел. Вот думал о том, как найти её, а вот как это будет, что я сделаю и что скажу при том, не подумал… Но вот он, её дом, и там она, всего семь шагов и…
        Нечего стоять и думать, нечего готовиться, я и сразу не был к этой встрече готов, к таким встречам не изготовишься, они обрушиваются как камнепад и ничего уже не поделать…
        Потому я вошёл, оглядевшись, всё было удивительно просторно в небольшом с виду доме, всё на своих местах, вот подушки, стол и лавки, сколоченные ладно и даже с резьбой. Но кровати нет, ложе, приподнятое на нескольких тюфяках просто сложенных стопкой у очага, который теперь не горел. Я увидел её здесь, на этом самом странном ложе, что тоже застелено всё теми же белыми шкурами, какими отделан весь дом изнутри и снаружи. Она лежала навзничь, немного разбросавшись, рубашка из тонкого убруса раскрылась на шее до груди, и я видел сияющую белую кожу, она гладкая, как самый дорогой шёлк…
       Неужели вижу её? Прошло двадцать два месяца с того дня, как мы были на суде… тогда и видел её в последний раз, она упала в обморок. Вот, почти такая и была в тот день…
       Что сделать, а что если она не захочет даже говорить со мной? Что если прогонит? Ведь сбежала… Или не сбежала, а думала, что это я сам спасся, а её бросил? Потому и не хочет ни видеть, ни слышать меня? Как это знать наперёд…
       Глупо стоять тут и размышлять, что будет…
       И я не стал размышлять более, я просто разделся донага, и, отбросив покрывало, лёг рядом и прижался к ней. Рубашка у неё задралась выше колен, и вся она, тёплая, нежная, размякшая во сне, вздрогнула легко, выдыхая с испугом.
        – Это я… я, Яя, не бойся… – прошептал я ей на губы, прижимая пальцы меж её бёдер и спеша поднять её рубашку выше, ещё выше... – Только не бойся… не бойся меня… я…
        Я с поцелуями шептал всё это на её кожу, на шею, на груди, на живот, с маленьким пупком, который я лизнул легонько, словно желая убедиться, что она не как Дамэ, она человек…
       Человек… женщина, вот и все её женские секретики, спрятанные под мягкий кудрявенький пушок. Она сжала бёдра, не даваясь, и уперлась в мою голову и плечи руками со вздохом, пытаясь отстраниться и отодвинуть меня:
       – Нисюрлиль… как ты… ты здесь… не надо… ну не надо…
      Но моё желание и моя сила намного больше её сопротивления, мой язык проворнее и нежнее, чем сила в её руках. Какая она… сладкая, ароматная, слаще самого чистого родника, я пил бы жизнь, не отрываясь от неё, вечно, забираясь всё глубже, если бы внутри моего живота не разгоралось пламя, требующее удовлетворения…
       Я приподнялся. В её лице, хорошо видном мне в ночном свете, отражённом белыми стенами, ещё смятение, сомнения и даже страх, она вытянула руки, всё ещё пытаясь отодвинуть меня, на ресницах блеснули слёзы.
        – Не надо… как же мы… Нисюрлиль…
        – Я люблю тебя! – прошептал я. – Люблю тебя!.. Ты мой свет, Аяя… я не могу без тебя… я теряю путь, я теряю свет и… не понимаю, сам я добрый или злой… Аяя… Яя… возьми меня, возьми снова…
      Она всхлипнула, обняв мои плечи тонкими потеплевшими руками, прижимая меня к себе, отдаваясь и впуская в свою жизнь…
Глава 4. Чума, грехи и… дети
       Я проснулся от страшной боли в груди, словно воткнули и повернули острый и зазубренный кинжал, мало воткнули, но провернули… Я поднялся, задыхаясь, сердце колотилось так, что я видел, как подрагивают мои ресницы. На столике горела лампа, я не могу спать без света с оных пор, кувшин с водой, что стоял здесь, оказался пуст…
        Не одеваясь, потому что в такой глухой час все, конечно спали, я спустился в кухню, споткнулся на лестнице, как не упал, неясно, то-то смеху было бы, голый с болтающимся удом, потный и лохматый валяюсь у подножия лестницы, масло из лампы разлил бы… Пока я думал так, боль немного отпустила, я задышал ровнее, перестало ныть плечо и зубы, я выпил, не вдыхая, почти весь кувшин воды и сел на скамью, оглядывая кухню. Я здесь бываю, конечно, но редко, да и не разглядывал я тут ничего. В порядке и даже по росту развешаны медные сковороды, начищенные до солнечного блеска, ковши, ложки, прихватки и ухваты, полотенца и то по росту повешены, оказывается, кухарка наша большая чистюля, дельная женщина. А я и в лицо-то её не помню…
      Чума заперла нас не только в городе, но и в доме. Приходилось реже выходить. Но мне как лекарю, некуда было деваться от своих обязанностей, я оборачивал лицо повязкой до самых глаз, а, приходя, мылся во дворе, оттирая щёлоком, всё, что мог нахватать с больных. А больных было много. Так много, что мне казалось, что тут вымрут все. Я говорил об этом Эрику, и он отвечал:
        – Я не могу помочь, не трави мне душу, я не могу выйти против заразы, Ар. Я тебя-то еле вытащил… Прости, что отказываюсь помочь тебе, но я тут бессилен. Это не тот мор, что я со скуки насылал на деревни когда-то, то был мною созданный морок, а не настоящая зараза.
        Я не настаивал. Агори оказался заперт в Кырк-Оре, на несколько седмиц, где строил для хана и жителей кенассы, молельные помещения. Поэтому здесь в доме мы теперь были вдвоём, и слуги, кухарка Мария, горничная тоже, кажется, Мария, и конюх, кухаркин муж, и муж горничной – сторож, он же главный распорядитель в доме, я всё время забывал его имя, Эрик помнит лучше, торчит дома уже почти два года…
        И вот, в самый глухой час ночи, когда неясно, что ближе, рассвет или закат, я сидел здесь, в нашей чистейшей кухне, весь мокрый от пота, но не потому, что мне было жарко, а потому что сердце едва не отказало во мне… Я чувствовал, я даже знал этим сердцем, что произошло что-то с Аяй, что-то, что снова круто меняет и её, и все наши жизни. Что? Я не хотел думать о том, я не мог думать, я заставлял себя не думать, что она с кем-то вместе, вместе душой, из которой выкинула меня…
      И вот я сидел голый и растрёпанный, растерянный, напуганный своими чувствами, своими мыслями и разочарованием, как вдруг скрипнула и приоткрылась дверь, и в неё заглянула Мария, кухарка.
        – Ох… господин Арий… а я-то напугалась, думала, вор забрался, – сказала она, с облегчением опуская кочергу, что держала наготове.
        – Что ж сама пошла, мужа бы разбудила? – сказал я, совсем позабыв, что я голый и негоже эдак мне представать перед нею.
        – Дак рази ж иво добудисся, дурака пьяного? Глаза залил и спит непробудно, – сказала Мария, не смутившись меня и моей наготы, может быть, не разглядела от растерянности.
        Да нет, очень даже разглядела… Не смущаясь вовсе, она подошла ко мне ближе. Полная и аппетитная, с распустившейся тёмной косой, который ей год? К сорока катится, детей нет почему-то…
        – Ты… господин Арий, ладный какой… – она сделала ещё два шага, полные как дыни груди колыхались под тесной рубашкой, играли бёдра, жизнь плескается в ней, налитая до краёв. Я расставил шире ноги, что ж, хочет разглядеть меня, я возбраняться не стану. Когда вокруг свирепствует Смерть, ползая по городу, как удав, и душит одного за другим, особенно остро хочется жить. Особенно, когда тебе разорвали сердце…
       Мария подошла совсем близко, коснулась полной рукой, пальчики у неё как пухлые колбаски, что она зажаривает нам с Эриком с овощами.
        – Кожа у тебя… гладкая какая, господин, будто у девушки… такой ты, вона, сильный, и такая шёлковая кожа… – промурлыкала она.
       Вон что, пришла соблазнить меня, сейчас, когда я и собой-то нехорош, это я точно знаю, с заботами почернел и похудел, словно постарел снова, даже седину в волосах видел недавно. А она, вона, пришла меня завлечь…
       Мария обошла меня, погладила по волосам, играя, а они тоже были нехороши днесь, ухаживал я теперь плохо, даже мыл давно, а сейчас и вовсе вымокли от пота.
      – И волосы шёлковы у тебя, ишь ты видь… даже у меня не такие… – улыбнулась Мария, будто невзначай касаясь меня полным бедром таким плотным, что казалось, оно надуто изнутри, как и всё тело её.
      Ну что ж, наверное, не лопнет оно, твоё тело, если я…

       Гром треском разломил небо, и из него сверкнула молния прямо над головой, осветив весь дом изнутри, потому что он так и был открыт пологами на обе стороны. Всё же не зря я чувствовал грозу.
        – Ох, надо прикрыть… – сказала Аяя, поднимаясь поспешно. – Не то внутрь зальёт…
        Но у входа, вместо того, чтобы закрыть полог, она обернулась на меня.
        – Иди сюда…
        Совершенно нагая, потому что волосы, заплетённые в косу, хотя и растрепавшуюся теперь, едва прикрывали её, она была так прекрасна, как не может быть прекрасна даже мечта, потому что, чтобы мечтать о таком чуде, надо хотя бы раз увидеть воочию эту красоту. Я поднялся с ложа, которое оросил уже и не раз своим семенем, и вышел за ней. Небо светлело, подпуская утро, но на него наползала громадная чернота, посверкивающая и урчащая чёрным брюхом.
        – Мы на вершине скалы, не ударит молния? – спросил я.
        Она улыбнулась и широко, сверкая ровными зубами:
        – Ударит, и ударяла не раз. Для того я и попросила здесь дом мне поставить. Я выхожу купаться под них.
        – Под молнии? – спросил я, не веря ещё свои ушам.
        – Именно. Если надо, я могу взять их в руки и метнуть в того, кто мне враг, – засмеялась она.
        Внезапно хлынул дождь, и она взвизгнула с восторгом, разом намокая, она раскинула руки, подставляясь ливню, кожа её засветилась теперь глянцем, словно тело покрыла водная глазурь, волосы прилипли к спине, ягодицам… Я подошёл к ней, коснулся, какая она горячая под всеми этими потоками дождя. Нас заливали струи дождя, я прижал её к себе, целуя и скользя по всей этой воде, по Аяиным прелестным изгибам.
        – Не боишься? – мне на губы рассмеялась она.
        – Да пусть убьёт! В твоих объятиях я готов хоть куда, хоть за пределы вселенной! – засмеялся и я.
        Я хотел не только обнимать её под этим дождём и молниями, что не заставили себя ждать… Сверкая и оглушая треском, они вонзались в нас, щекоча и пронзая насквозь вместе с конвульсиями страсти. И едва мы обоюдно кончили, и наши вскрики и стоны утонули, и были смыты потоками ливня, мы повалились на мокрые камни, по которым с шумом шлёпали капли дождя, а гром перестал греметь, и дождь начал ослабевать постепенно, а небо светлеть и будто подниматься над нами.
       Аяя повернула голову ко мне, улыбнулась.
        – Счастлив ты?
       Вместо ответа, я притянул к себе её голову, целуя, а она снова засмеялась, играя языком и губами по моим.
        – По-прежнему не боишься? – спросила она, сверкая глазами, прямо искры летели из её них.
        – Теперь? Теперь я вообще ничего не боюсь.
      Тогда она встала, и потянула руку мне.
        – Грязные все, обмыться бы надо…
        – Да где же? – спросил я, вставая и подавая ей руку.
        – Айда! – крикнула она и вдруг мы взмыли в небо, а оттуда, описав неспешную дугу, нырнули в море, что плескалось внизу.
        Было чего испугаться, вообще-то. Я плавать умел, на Ильмени ещё в детстве научился, но вот чтобы с такой выси, да в ледяную воду, глубина тут… и берег – скалы, не выйти. Но она держала меня за руку маленькой узкой ладонью, очень маленькой, но очень сильной, не мускулами, но тем, что наполняло её всю, вообще-то маленькую, изнутри огнём, жизненной силой, светом, что лился от неё.
       Мы вынырнули на поверхность как раз в тот момент, когда солнце показалось на небе, выбираясь из-за туч, оказывается, давно рассвело…
        – Сам летать не пробовал, Нисюрлиль? – спросила она, сверкая улыбкой. – Когда влюблён, получается легко.
        – Нет, я благодаря любви научился перемещаться в пространстве…
        – Вон как… а я думала, тебя Басыр принесла.
        – Почему Басыр, не Вералга? – засмеялся я.
        – Вералга боится и недолюбливает меня, а Басыр – безразлично.
        – Почему Басыр безразлично?
        – Она холодна как лёд, даже Эрик не смог её согреть, а все его жёны были счастливы с ним.
        – И ты?
        – И я, конечно…
        – Почему же… – начал было я, но она вдруг погасила улыбку и отвернулась, я осекся и не стал договаривать.
        – Не замёрз ещё? – спросила она через пару мгновений, когда я уже осознал свою оплошность.
        – Да замёрз! – радостно сообщил я, потому что уже начинал дрожать.
        – Давай руку!
       И мы вылетели из воды, подняв веер брызг, поднялись выше скалы и опустились на неё плавно, и без спешки.
        – Там люди внизу уже повыходили из домов, – заметил я. – Сюда глядят.
        Аяя лишь легко пожала плечами, входя в дом:
        – Привыкай, Нисюрлиль, ты теперь Бог, – сказала она.
        Но оделись мы, конечно, и вышли из дома, встретить Рыбу и Дамэ, уже поднимавшихся сюда.
        – Трапезничать извольте, – сказала Рыба. – С утречком добрым, Ван. И тебе, Аяя, то ж.
        – Ты будто и не удивлена, что видишь меня, – сказал я, усмехнувшись.
        – Удивлена была, когда под дождь выглянула и увидала вас. Эту-то, нашу, всё время в грозу вижу, но… вы же… и землю решили потрясти, – она покачала головой с усмешкой.
        Дамэ глядел не так приветливо, как было некогда в Нормандии.
        – Отчего? – спросил я его позднее.
        Он поглядел мрачно из-под правильных чёрных бровей.
        – Учти, обидишь её чем, убью тебя. Кто я, ты знаешь, я ничего не боюсь, кроме как горе ей причинить.
        – Вернуться думаешь, али тут останешься ныне? – спросили меня к концу трапезы.
        – Нет, Аяю и вас с собой заберу.
       Они переглянулись.
        – Нельзя нам, здесь люди наши… – поговорила Рыба.
       Аяя ничего не сказала, и мне это показалось хорошим знаком…

      Волны чумной эпидемии накатывались на Феодоро одна за одной целый год. За этот год обе Марии успели родить по сыну с разницей в какой-то месяц. Когда животы стали заметны, Эрик спросил меня, строго хмурясь:
        – Ты натворил?
        – Причём я? Они замужние, – сказал я, пожав плечами.
        – Ты мужьям их расскажи, от кого дети, не мне, я отсюда вижу, что ты понатыкал. Михирь наглый при себе не удержал, тьфу! Кобель досужий… Ар, сколько раз говорил тебе, по грехам всегда расплата.
        – С каких пор ты такой правильный стал? Кто всех женщин всегда стремился приласкать.
        – Приласкать! – заметил Эрик, подняв палец с видом ментора в гимнасии. – И я женился, али в наложницы брал, и детей на содержание, а ты что…
        – Женился… ты женился… – взбеленился я, подскакивая с кровати, на которой по случаю утра он застал меня. – Ты, чтоб ты провалился! Так женился, что…
        – Что?! – побелел Эрик. – Ну, скажи, давай! Я женился! Я женился на той, кого любил и хранил её для тебя не один год, пока ты низким змеям ещё сыновей строгал, а она плакала всякую ночь. Да, я женился. Женился! И взял мою жену женою, когда что она того захотела, потому что тоже хотела любви, а не твоего вранья!.. – вскричал он. А потом добавил, кривляясь: – Но ты же явился! Как же, рази ж ты мог обойти нас?! Рази ж ты мог дать нам жить, как я давал жить тебе?!.. Ты явился… Напомнить, что ты сделал?!.. Мой мальчик должен был родиться через три с половиной месяца, но ты не дал ему!..
        – Хватит! – взревел я, еле сдерживаясь, чтобы не вцепиться в него.
        – Тебе я её не отдам, развратный ярыга! Запомни и запиши себе на члене, а хочешь, на лбу, но твоей она не будет!
        – Она и твоей не будет, не жди! – выкрикнул я, не зная даже, чем крыть его обвинения.
        – Это ты не жди! И не ищи! Ты сделал всё, чтобы она не хотела быть с тобой! На край света забралась под Адовы крылья, только от тебя подале!.. Господи, я ещё простил его, дурака! – скривился он, собираясь выйти из моей горницы.
        – Ты меня простил? Ты… что ты мне можешь простить, ты, кто…
        – Что? Ну что? Я сказал, теперь моей жены и во сне не увидишь!
        – Это ты не увидишь! Я знаю, где она, тебе в жизни не найти и не добраться!
        – Ну и я знаю, но и тебе не добраться, самолёт-то не строит никто, все померли! Так тебе и надо!
        – Вы чего блажите? – в дверь заглянул Агори, вращая карими глазами, похожий сейчас на смешного маленького ежа.
       Мы выпрямились оба, умолкнув и обернувшись на него, и ссора наша показалась такой глупой, потому что та, о ком мы спорим, за тысячи и тысячи верст от нас, но главное, она сама отдалилась, сама от нас сбежала, от нас обоих, и делим мы её теперь, как ту утку, что уже улетела за горизонт, пока мы заправляли стрелы в луки…
      Благодаря Агори мы замяли эту ругань и не возвращались к ней, потому что, действительно, ни выехать, ни вылететь из города мы не могли, да и не знали, что там, за его пределами, можно ли там проехать, что тоже представлялось сомнительным. Позднее мы узнали, что в Италии, в Венеции, в этот год придумали меры, что пытались остановить чуму, те самые, которые не захотели принять здесь. Ни одну страну мира не обошла Черная смерть…
       Нас посещали теперь только Вералга и Басыр, и посланцы Аяи, строгие и не отвечающие на наши вопросы. Орсегу, которому пришлось бы добираться до нас с побережья, ходу не было, потому пока он не появлялся. Сколько ещё это продлиться… Этим вопросом задавался не только я, это мучило и пугало всех. В городе всё время звонил заунывно колокол, кто спрашивается, всё время там, на звоннице, будто Смерть сама. Всё пропахло едким дымом, потому что в кострах жгли имущество заболевших и умерших, стояло множество пустых домов и лавок, за полтора года город опустел на две трети, а сколько ещё отправятся на местный сухой жальник? Кырк-Ор вовсе опустел, все ушли оттуда, утекли к нам, в села и на север, спасаясь от Чёрной смерти.
        – Ты спустился бы, что ли, к Завесе, – сказал я как-то Эрику весной 1349 года. – Неужто не насытилась Вечная, пускай спрячет косу, сколько можно махать ею?
        – И что я скажу Ей? Если Она тебя… Тебя!.. хотела забрать, стоило мне на день отлучиться. Тогда только вползала чума в город, ты был одним из первых, – ответил Эрик, покачав головой.
       Агори посмотрел на нас.
        – Что-то затосковали вы, байкальцы, в доме два младенца, а вы всё недовольны. Жизнь продолжается, всё хорошо будет.
        Мы с Эриком переглянулись.
        – Ну да, и нянька у ребят есть, да, Ар? Ты ей тоже жизнь продолжишь, нет?
        – Что? – Агори закрутил головой, глядя на нас. – Твои дети, что ли, Арий? – изумлённо спросил он.
        Я пожал плечами.
        – Его-его, – сказал Эрик. – Мужьям только Марий наших не говори, молодец, не то они ему наваляют поделом. Любитель ходить до чужих жён…
        – Эр… мы можем зубы друг другу выбить, кому теперь от этого легче станет? – сказал я. – Сидим как в тюрьме, так хоть ты не базлань понапрасну.
        – А что, может и помять пора бока друг другу? – осклабился он. – А то мы тут свихнемся скоро. Книг и то негде взять, прежние все читаны, уж наизусть.
        – Попроси Басыр, может, вынесет нас отсюда – сказал я.
        – Я?
        – Ну а кто? Ты двести лет с ней прожил, сколько детей вместе народили, не чужие, поди.
         – Она так не считает.
         – Да ладно тебе, Эр, не то дождёмся мы тут своей погибели.
         – Вералгу давай попросим.
         – Да можно было бы и Вералгу, но первой Басыр прилетит, – напомнил я…

        За пошедшие полтора года я уже в шестой раз напросился к игумну с челобитной, чтобы позволил снять с себя клобук чернеца. Он не только не принимал меня, но и велел отправить на исправление в принадлежащую монастырю деревню, где меня заставили работать, пахать и сеять. Ничего в этом для меня сложного или постыдного не было, никакой работы я не страшился и всё умел, трудился добросовестно, надеясь по возвращении всё же получить позволение. Но нет и нет. Конечно, я мог бы, как говорила Рыба просто остаться с ними на Байкале, но после того, как я оказался рядом с теми, кто мог и должен был положить конец разорению и опустошению моей отчизны, я не мог их оставить на произвол судьбы. Я чувствовал, что должен быть рядом. А потому хотел, чтобы Аяя стала моей женой здесь. Но для этого я должен был перестать быть монахом.
        Чума то и дело вползала в Москву, в наш монастырь, откусывая всякий раз по три, а то по пять жизней. Вот и старого игумена прибрала. И подал новому, Макарию, свою челобитную. Он вызвал меня к себе седмицу спустя.
        – Что это такое случилось с тобой, брат наш Василий, что ты решился на грех этакой, штобы присягу монашеску расторгнуть и вернуться в скверну мира? – спросил он, поиграв косматыми бровями.
        Новый игумен был не из наших, пришлый, говорили, вообще не московский, переманили откуда-то, чумы не испугался, ради такого высокого поста готов был и рискнуть. Возле него тут же появились наушники и прилипалы, в том числе и Голохват, который и теперь вился возле резного игуменского кресла, даже представлять не берусь, что он успел наговорить новому настоятелю. Вот и начал Макарий, сверкать глазами на меня, изображая, что всё уже обо мне понял и только хочет слышать мой ответ, чтобы уличить в чём-то постыдном, судя по довольному лицу Голохвата.
      – Владыко, не вели казнить! – сказал я. – А токмо не чувствую ни достаточного благочестия, ни послушания, не достоин я чистого прозвания ни монашеского клобука, ни покровительства.
       Голохват тут же что-то нашептал в заросшее чёрными волосами ухо Макария, похожее больше на небольшого противного бледного зверька во всей этой шерсти.
        – Дозволь сказать, владыко, – сказал он, ухмыляясь слюнявым ртом. – Развратник это низкий, я прежнему игумну доносил, но Варсонофий не верил, склонность к иму имел. Меж тем брат Василий тайно женщин в келью ночами таскает. Этого мало, он ещё и чёрный баальник, потому как сквозь стены ходить может, и женщин тех так и водит, что никто не видит, а голоса сквозь стену слыхать.
        Макарий «страшно» нахмурил косматые брови, будто хвосты тех самых загадочных зверьков, что у него, над глазами. У него были крепкие плечи и большая голова, он казался большущим, когда сидел, но стоило ему встать обнаруживался низенький рост, будто ног ему нарочно укоротили…
        – Что на это скажешь, Василий?
        – Никогда не осквернял я стен монастырских низким развратом и не посмел бы, – ответил я, выпрямляясь.
        – Так говоришь, сквозь стены ходит? – на этот раз Макарий дёрнул большим носом, тоже похожим на маленькое чудовище, прилипшее к его лицу, вроде нетопыря, его черноватые крылья были бородой, а страшненькая кривая головка – уродливым носом. Только глаза на его лице были живые и хитрые, а в целом он был на удивление некрасив. – Хорошо, пусть отведут его в подвал в каземат, поглядим, выйдет ли оттуда баальник ваш. Но вначале как следует поучить. Я думаю, плёток двадцать сойдёт для первости…
        Каземат мне был не страшен, а вот плети на спине у меня были впервые. То есть мне, мальчишке-сироте, конечно, доставалось, бывало, но так, подзатыльники, лещи, да оплеухи, хворостиной тоже могли по голым лыткам стегануть, но не больше, всерьёз никто меня мальцом не дубасил, а взрослого тем паче, вот теперь пришлось мне вытерпеть испытание.
        Всякую ночь я из монастырской кельи отправлялся на Байкал, а из деревни и того проще было это сделать. А то просился я иногда в скит, али в лес и там якобы без еды и воды проводил по нескольку седмиц, на деле бесстыдно отсутствуя. Так что правда всё было, не чувствовал я в себе благочестия вовсе никакого…
      Но сей день я появился так рано, что меня никто не ждал, я вошёл в Аяин дом и свалился на тюфяки, не в силах держаться на ногах. Она пришла лишь к вечеру, я являлся обычно, когда здесь была глубокая ночь, потому что на Москве время отставало почти на четвёртую часть суток.
        – Ах ты… – услышал я и повернулся, слабость немного отпустила, но боль стала сильнее. – Да лежи… что же это такое… как они… Нисюрлиль, за что? – проговорила Аяя, боясь коснуться меня.
        – Аяя… – я хотел обнять её.
        – Да погоди же… тебя вылечить надоть…
        – Нельзя лечить, увидят, леченый, утвердятся, что колдун я… тогда утопят в мешке, али ещё какую казнь удумают… Я не для того… я… – я потянул её лечь возле себя, она не стала уклоняться, а мне только и нужно было, что целовать её, замирая от блаженства, на большее сей день я пожалуй, не сгожусь… али сгожусь?..
       После я лежал в вонючем подвале с гнилыми досками на полу и думал, что за то, от чего я оторвался, я готов ещё не раз по двадцать плетей вынести.
        – Зачем ты так упорно возвращаешься? – спрашивала Аяя не раз и сей день тоже.
        – За что ты тут так упорно держишься? – спрашивал я в ответ.
        – Здесь моя родина, Нисюрлиль.
        – А там моя родина и я знаю, что должен быть там, чтобы появился тот, кто её спасёт, чтобы моя Русь не стала как твой Байкал ныне, безлюдной и дикой.
         – Не понимаю… Мудришь ты что-то, Нисюрлиль, – она повернулась на спину возле меня.
        Тогда я и рассказал ей о своём видении, и вообще о том, что могу провидеть будущее и о том, что нашего, увы, не вижу.
        – Ну и хорошо, что не видишь – улыбнулась она.
        – Ты замуж за меня пойдёшь?
        – Зачем это? Ведь замужем я.
        – А если дети? Вот станешь тяжела, што ж дитё выбледком расти будет?!
        – Вот стану тяжела, тогда и пойду, – засмеялась она.
        – Обещаешь?
        – Конечно!
        Я пролежал на досках в подвале до ночи, продрог, никто не принёс даже воды, не то, что краюшку хлеба. Это удивило меня, что ж, сгноить тут решили? Вдоль стены прошуршала тень, крыса… Я не боялся, тем паче знал, что даже крысы у Аяи, то есть Селенги-царицы, в услужении. Так прошло ещё три дни, и если бы я не выбирался глухой ночью на Байкал, то, должно, помер бы уже.
        – Что же ты терпишь? – сокрушалась Аяя. – Раны загноились, заболеешь, Нисюрлиль…
        – Ежли выйду, так, стало быть, баальник я, тут же меня на костёр, али в омут.
        – Значит, плюнь на них и оставайся!
        – Не могу… Я чувствую, знаю, не буду рядом, беда случиться с тем ребёнком, с Димитрием, не родится он.
        – Ну тогда… напиши князю, ты же говорил, он твоё добро помнит, приблизил тебя к себе за то.
        – Написать можно, а кто отнесёт? Опять скажут баальство.
        – Ну кто… на пороге оставь.
        – Подмётные письма не станут читать.
        – Тогда меня отнеси, я доставлю письмо…
       Я сел, смотрел на неё, обнажённую в свете пожелтевшей, спускавшейся к горизонту луны, она мерцала как драгоценный опал.
        – Тогда… всех вас надо. Не то станут дознаваться, хто вы, да што… И снова концов не найдут – в баальстве обвинят не токмо меня, но и тебя. Што тогда будет?!
      Аяя качнула головой, нехорошо будет…
        – Помощь нам нужна, – сказал я и отправился к Виколу.
       Он долго смотрел на меня, с подозрением оглядывая грязного и измождённого, выслушал, и тоже спросил, отчего я не останусь на Байкале. Я терпеливо объяснил свои ясные видения.
        – В следующем году родиться сей князь Димитрий, я должен быть рядом. После необязательно, но пока не появился он на свет здесь… я должен.
        – Ну и погодил бы год, а после… отправлялся на Байкал.
        – Я хочу жениться на Аяе по-честному, негоже эдак…
       Викол покачал головой:
        – Если бы все, кто хотел жениться на Аяе, на ней женились… Ладно, неси их всех в дом Мировасора, Вералга не даст нам помощи, вовсе загубит дело.
        – Вералга… почему? – изумился я.
        – Она давно хочет избавить мир от Аяи, думаешь, теперь не воспользуется? И мир и тебя.
        – Погоди… а тогда, в Нормандии… не она ли донесла инквизиторам?
       Викол лишь кивнул и показал мне замок на губах, дескать, молчи о том.
        – И давай, отправляйся, ночь не бесконечна, хотя и осень, а тебе много успеть надо. А я к Миру отправлюсь…
        – Я доставлю тебя, всё быстрее…
        – Силы береги, понадобятся, – сказал Викол, но когда я подошёл взять его за руку, скривился: – Пфуй, как подвалом гадко провонял, вот мерзавцы-изверги бросили парня заживо сгнить…
        Мировасор спросонья ничего не мог понять, лишь моргал, к счастью спал один, жена, на сносях в очередной раз, спит в другой почивальне. Протирая глаза, он слушал наши объяснения, потом посмотрел на Викола.
       – Ты… Вералга не знает, поди? Раз ко мне ввалились?.. Летаешь, как она сама, как Вера? – спросил он, взглянув на меня.
        – Да, – кивнул я.
        – Молчали… – покачал головой Мировасор.
        – Я сам не знал дондеже… – начал было оправдываться Викол.
       Но Мировасор уже поднялся.
        – Ладно, что зря болтать. Тащи, Ван, свою любовницу сюда со всей её свитой…
        – Не любовницу, невесту, – возразил я.
        Они переглянулись с Виколом, тот повёл светлыми бровями, развернув ладони, будто говоря: «ну, что тут скажешь?».
        – Ну невесту, тем паче, – усмехнулся Мировасор, ни следа сна уже не было в его лице, даже развеселился, похоже. – Всегда рад её видеть, наслаждение для глаз… А уж в пику твоей дражайшей Вералге что-нибудь сделать, ещё боле. Уж ты прости, Вик. И вообще, ребята, я за любую заварушку!
Глава 5. Оси и колёса
       Мы с Дамэ, тоже одетым как здешний богатый молодой мужчина, в немного щеголеватый кафтан, и шапку с синим верхом, сапоги из дорогого сафьяна, потому что Мировасор сказал, что с бедными говорить не станут, погонят батогами и всё. Велено было представиться его, Михайлы Зайцева, роднёй.
        – Скажешь, вы племянники мне по брату, почившему в Ярославле, – наставлял Мировасор, с удовлетворением оглядывая нас обоих. – Ступайте, краса твоя любые двери и сердца откроет, так что спасай жениха…
       Я только взглянула на Мировасора на это слово. А он развёл руками:
        – Его, Вана, слова.
       Мы поехали к терему князя в Звенигород в крытом возке, он трясся и качался на рытвинах.
         – Надо им что-то придумать, чтобы так не раскачивало повозки, – сказал Дамэ, когда я в сотый раз налетела на него, от очередного прыжка покатившись по дивану внутри.
        – Отделить надо оси и колёса друг от друга и не станет так скакать, – сказала я с раздражением, болтаться тут, как горошина в коробке порядком надоело.
         – Как же отделить? – удивился Дамэ.
         – Очень просто, соединить подвижным чем-то, как зыбка от потолка висит, тогда толчки передаваться не будут, плавно ехать станет.
        Дамэ обнял меня, смеясь, прижал к своему боку.
        – Господи, иде только ум у тебя помещается?
        – Иде… не там, иде ты думаешь, в голове, – сказала я, думая отодвинуться, ишь, вздумал лапать.
        – Да сиди, што ты, как дикарка? Не то все бока тут отобьёшь, болтаясь, даром, что мягко внутри, – сказал Дамэ, не отпуская. – Не беспокойся, нагличать я не стану.
        – Ишь ты, «не стану», хто тебе позволил бы… – пробормотала я, но отодвигаться не стала.
      Дамэ только засмеялся добродушно:
       – Дак ить хотел бы, и всё сделал, бесчестным манером.
       Удивительно, но от смеха его я сразу успокоилась, поверила ему, что не станет нагличать, и позволила держать себя крепкой рукой…
       Да, обнимать её было приятно, я и забыл, как это, хотя, по-настоящему, конечно, и не знал никогда. Женщины в нашем байкальском поселении, принимали меня Богом, потому не отказывали ни в чём, но вообще, пора было обзавестись постоянной наложницей, чтобы не думать как сейчас, до чего приятно держать Аяю в объятиях. Наконец, мы добрались, отбив на ухабах разбитой дороги все поджилки.
       – Между прочим, Дамэ, дороги у них здесь некогда были отличные, последние века не следят, вообще всё в упадок пришло, так что может, Нисюрлиль и прав, что так отстаивает свою Родину, и надеется вытащить из междоусобиц и рабства.
        – Удасться?
        – Удасться, люди пойдут за тем, кто окажется способен дать по рылу наглым завоевателям и подлым соседям, – не сомневаясь, ответила Аяя, подавая мне руку, чтобы выбраться из возка. – Ох, будто били…
       Я прежде не бывал на Руси, и все эти удивительные города, похожие на расписные пряники среди лесов, очень нравились мне, казались сказочными. Едешь-едешь, чаща, тьмы, совы ухают, и вдруг, раздвигаются стены зелёных еловых лап и… чудо-чудное расписной, да деревянный, как искусно придуманная и сделанная игрушка в Божиих руках.
        – Нет-нет, Дамэ, сейчас и грязнее стало, не то, конечно, что в Европе, но тоже не так было… Но Москва мне нравится, недаром поднялась на голову выше всех городов русских. И вем, почему?
        – Почему?
        – Молодой город. Те легли под татар, устали от набегов его, как шлюха устаёт от тех, кто приходит к ней, устали и постарели душами, истощились. А здесь – молодая кровь, большая сила. Ты прислушайся сердцем, почуешь, как в нём сила бьётся, как кровь в мощном сосуде, ажно гудит.
        – Стало быть, за Москвой будущее видишь?
        – Несомненно…
        Родственников самого богатого московского купца, да ещё с подарками князь Иван принял с радостью, не заставив себя ждать. А уж как увидел Аяю… остолбенел и внимал ей, словно завороженный. Собой он и верно, был чудесно красив, словно с него списывали лики их иконописцы.
        – Дозволь молвить слово, светлоликий князь Иван, – сказал я, когда на правах старшего брата Аяи сказал, что мы с челобитным прошением.
       Тот, не глядя на меня, а всё на Аяю, что одета была в красивый светло-голубой сарафан, отделанный золотой тесьмой, пуговками из драгоценных камней, рубашка под ним была шита красным шёлком и, удивительно, но такими почти узорами, как на Байкале некогда шивали, как сама Аяя в давние поры на своих платьях да рубашках выкладывала, а ещё искусно сплетённым кружевом. Волосы её сей день заплетены в косу, как и полагается девушке и прикрыты фатой, куском убруса по плечи, он придерживался на головке богато украшенным тонким обручем на лоб, с позвякивающими колтами и украшал Аяино лицо, подчёркивая его природное свечение. Мировасор не поскупился богатых украс дать.
        – Говори, – сказал князь, обращаясь ко мне, но глядя на неё. – Дозволь моей сестре сказать.
        – Что ж… коли сия девица так разумна, что сможет объяснить всё, то, конешно, дозволяю, – ответил князь Иван, мерцая тёмными прекрасными глазами.
        Тогда Аяя чуть вышла вперёд, притом, что допрежь стояла за моим плечом, опустив глаза долу, как и положено. Но лишь подняла она глаза, лишь потекла её речь, журча, как чистый родничок, так не только князь, но и бывшие при нём, умильно заулыбались и заблестели глазами, словно попали в рай.
        – Не вели казнить, нас, за нахальное к тебе обращение, – сказала Аяя с поклоном. – Но тяжкая несправедливость твориться в Новоспасском монастыре, княже, прояви свою волю и избавь от страданий и неминуемой смерти одного из наказанных.
        – Князь не может мешаться в дела Божии, – строго ответила княгиня Александра Ивановна, вошедшая чуть позже и с подозрением разглядывающая Аяю.
        – Погоди, княгинюшка, тут дело сурьёзное… – начал было князь.
        – Монастырь неприкосновенная земля, и князья ею не владеют, – добавила Александра Ивановна.
        – Конечно! – Аяя обратилась уже к ней. – Но упросить митрополита помиловать невинного, брошенного в темницу по ложным наветам завистников, в силах князя, слывущего в народе миротворцем. Василий Нитков, твоя воля, мается уже пятый день без воды и пищи в каземате монастырском, избит и ранен, и…
         – Василий?! – это имя тут же отворило сердце княгини, потому что князя Ивана уже было раскрыто и раньше одним Аяиным взглядом. – Давай челобитную, девушка, – сказала Александра Ивановна.
        – Хто ты ему? – спросила княгиня ещё строже. – Только не лги, что сестра, я знаю, что он сирота.
        – Моя сестра была невеста ему, – выступил я, рассудив, что с женщиной мне говорить сподручнее.
        Так и вышло.
        – Вона што… как же он в чернецы-то попал, коли был обручён? – спросил князь, продолжая смотреть на Аяю.
        – Думал, что померли мы. В Ярославле неразбериха такая началась… родители наши померли, дом наш сожгли со страху, вот и дошла до Василия ложная весь о гибели невесты. Он с горя в монастырь и подался… А как узнал, что жива, стал челобитные слать игумну, чтобы отпустили в мир, потому что слово данное невесте порушить нельзя.
       – Так он жениться хочет? – светло улыбнулся княгиня. – Так то дело божеско.
       Князь поглядел на неё и поднялся.
        – Эй, кто там, велите щас возок заложить, поедем к митрополиту, не то загубят парня, а он нам такую услугу оказал… В терем к нам всегда дорога открыта для вас, и со свадьбой, надеюсь, теперь не затянете. Самое щас время свадебно. Но Покров и назначайте да в гости зовите!
        В тот же час князь покатил со двора к митрополиту.
        Назад мы ехали молча. Только в конце пути я спросил:
        – Что делать-то будешь, Аяй? Придётся замуж идти, али прикинесся, што померла? Могут не поверить, вишь, его баальником злым тут считають…
        Она вздохнула.
         – Поглядим…
        – Он замуж-то звал? А то мы впереди кобылы телегу поставили с тобой.
        – Ох, Дамэ… какая там кобыла… как замуж-то мне, когда я мужняя жена? Во грехе – одно, а идти к Богу и клясться, когда были те клятвы уж даны другому...
        – Как говорит наша Рыба, иде он, тот-то муж? Уж и следок его на тебе простыл.
        – Я виновата, не он.
        – Ясно, что ты. Ты всегда виновата, дело известное, – отмахнулся я, началось, тыщи лет проходят, уж из-за Завесы вышла вроде переменилась, ан нет, всё сама виновата... Ох, Яя, совести у тебя отмерено вроде втрое противу остальных.
       В тот же день Ван был свободен, а за самоуправство и жестокость к невинному и воровство писем к митрополиту, Макария предали митрополичьему суду. Привезли Вана в дом Мировасора к вечеру, и впрямь больного, взялись ходить за им все, кому не лень. Приехала и Вералга, увидела здесь всех нас, и, поглядев на Мировасора, сказала:
        – Хотя бы не из одного озорства своего дурного затеял тут всё?
        – Да ты поднимись, погляди на него, еле живой, спасать надо было крестника твоего.
        – Он не мой крестник, ежли изволишь современно выражаться, а вон её, – Вералга кивнула на Аяю. – А что, оборотистая бабёнка Аяя, оказалась, совсем парня сманила, с пути истинного своротила, затуманила, спряталась, а как чреслами изошёл, вот она, тута! Так? – сверкнув глазами, она наклонилась к Аяе.
       Та только отодвинулась немного, не отвечая и даже не глядя на неё.
        – Не будем обвинять Аяю в том, чего сам Ван захотел и для себя выбрал, – сказал Мировасор.
        – Смотрю, и ты её уже выбрал?
        – Вера, ты думай допрежь, чем молвить, – сказал Мировасор, переставая усмехаться.
         Вералга осеклась, выпрямилась снова. А Мировасор тем временем, рассмеялся:
        – А то и подкачуся к тебе, Аяя, что, откажешь старому Миру?
        Аяя только покачала головой, с сокрушённым вздохом. Вошла Рыба на последних словах:
        – Ох, как и не совестно, охальники, иди, Аяя к жениху, побудь с болезным.
       Аяя встала. А Вералга, будто тетива, вытянулась.
        – Как к жениху?! – почти вскричала она. – Мир?! Она замужняя… вот дрянь!
       Аяя меж тем хотела всё же выйти, но Вералга преградила ей путь, встав поперёк дверного низкого проёма.
        – Ты что это надумала? Потому мы и не вступаем в браки друг с другом, что прожить тыщи и тыщи лет с одним мужем али женою задача непосильная, а ты што же… Как ты  посмела так затуманить его, что… как ты… ах ты… К суду за такое надоть!
        – Вера, – отозвался, наконец, Викол, до сих пор стоявший молча. – Ты подумай, всерьёз жаждешь суда-от? Чтобы приехали байкальцы? Что тут будет посреди Москвы?! Трое предвечных станут биться, камня на камне не останется…
        – Уж и биться… – пробормотала Вералга, скисая, и выпустила Аяю из горницы. – За такую-то дрянь… ох и дрянь распутная…
        – Хватит, Вералга – сказал я.
        – Кто слово тебе давал? – зарычала она. – Ты… да ты… кто ты, ты забыл?!
         – Вералга! – прикрикнул на неё Мировасор, и остановил готовое сорваться слово. – Не забывай о нашем законе.
        – Наш закон… наш… Но есть же законы божески! Женщина двух мужей…
        – От Бога и наказанье за то, не от нас, – весомо сказал Мировасор, немного набычившись. – И суд тут не наш, мы не властны, распорядилась судьба.
      …Я и не знал, как ругми ругали Аяю за то, что нас объявили женихом и невестой. Лежал себе мытый, да смазанный бальзамом и перевязанный лечебными корпиями, на чистых простынях, чувствовал, что лихорадка, которую я скрывал от Аяи, отступает, и дремал в сладкой неге, когда она вошла.
       – Аяя... – прошептал я, приподнявшись.
       – Лежи-лежи, милый, – сказала она, подсаживаясь ко мне. – Я пришла, чтобы скрыться от твоей Вералги, как коршун хочет мне выклевать глаза за тебя.
       – Отчего же? Мне митрополит сам сказал: «Коли жениться задумал, то не распутство, отпускаем тебя от монашеского служения, потому как девице обещался». Так что по всем законам всё правильно, Аяй, – сказал я, притягивая её к себе поближе.
        – Ч-ш-ш… – отодвинулась Аяя, шепча. – Теперича нельзя, до свадьбы терпи.
      И показала глазами, что мы не одни, ещё две какие-то старухи сидели здесь же, перекладывали корпии, бинты, мотали их, готовые, снова. До свадьбы, это две седмицы… Как выдержать-то.
       – Хоть поцелуй…
        Но она, смеясь, отодвинулась ещё, а после и вовсе ушла. Я не стал, конечно, терпеть и дожидаться, и той же ночью отправился тайком в её горницу.
        – Какой же ты… – засмеялась Аяя, просыпаясь, когда я, откинув одеяло на её узкой здесь и очень высокой, с периной, девичьей постели, забрался на неё, задирая её рубашку повыше грудей и целуя и живот и груди и, вот они, сладкие, как малина губы.
        – А ты думала, отдохнёшь от меня? не-ет…
       Смеясь, она приоткрыла губы, впуская мой поцелуй… А после мы лежали рядом, слушая, как за окном ветер качает деревья во дворе, ветви бились о стены, и казалось, что это какой-то странник просится на ночлег.
        – Ты любишь меня? – спросил я, вдруг поняв, что ни разу не слышал от неё этих слов.
        – Как тебя не любить? Конечно, люблю…
        – Отчего не говорила? Отчего?
        – Что ж молвить? Разве я не доказала и не раз?
        – Правда, любишь? И не оставишь?
        Она улыбнулась, обнимая меня.
        – Сам, гляди, остынешь, и буду как третья рукавица, выбросить жаль, и с собой не нужна…
       …Но когда он ушёл досыпать в свою почивальню и с того дня делал так всякий день, а ему для соблюдения положенных приличий пришлось переехать к Виколу и Вералге, но всякую ночь являлся, пользуясь своей способностью, и оставался до рассвета. Так и длилось до свадьбы, до самого Покрова, он уходил, я оставалась лежать без сна. Не было покоя моей душе, я не могла найти оправдания тому, что намеревалась сделать, того, что теперь неотвратимо приходится сделать, и думала, что Вералгины слова обо мне не так уж несправедливы. В самом деле, как можно снова выйти замуж, когда Эрик такими глазами смотрел, произнося: «Будь моей женой снова», что жар меня прошиб до самого дна. И я струсила и сбежала.
      А струсила, потому что помню, что было в прошлый раз и боюсь повторения в будущем, быть с Эриком, это быть близко к Арию, потому что они неразлучны. А быть вблизи Огня я более не в силах…
       Какая же теперь путаница и каша была в моей душе… Стыд и печаль о несбыточном при мысли об Эрике, стыд и тревога при мыслях о Нисюрлиле. Тоска и боль, и целое море неуспокоенных вод, когда я позволяла себе подумать об Огне, о нём вообще ни думать, ни вспоминать не могу. Каждая мысль о нём во мне кричит и плачет. Нет, нет, нет, не думать! не думать о нём, иначе сойду с ума!
      Не могу, так много его во мне, мыслей, сомнений, споров с самой собой, вроде:
         «Ты же видела, как он глядел, какими глазами на тебя, он тебя любит, столько времени прошло, а он любит и…»
         «И? И едва завладеет, как было, снова начнётся то же: хлад и мертвечина меж нами!»
        «Многие тыщи лет меж вами была любовь, лад и согласие и ничего более!»
         «Да, которые сменились на…»
          И так бесконечно. Я знаю одно, как Огня я никого любить не могу, но и вернуться и быть с ним тоже невозможно, назад дороги нет, она выжжена пламенем. Выжжена моя душа. Вот она и стонет теперь усеянная семенами сомнений, страсти, страха и стыда, стыда и стыда… Последнего более всего, потому я и не стала возражать Вералге, когда она сердито ругала меня, я сама говорила себе то же.
       Но Нисюрлиля и, правда, не полюбить было нельзя, и за чистоту, и за преданность, за одно то, какими глазами он смотрит на меня, только за это я полюбила бы его. С этим я и засыпала…

       Басыр не отказала, забрала нас всех троих к себе в Индию. Теперь и я увидел сказочные чертоги Богини. Арит была недовольна. Мы просили с Эриком сразу перенести нас на Байкал, но Басыр лишь нахмурилась.
        – Не велено мне вмешиваться, и я не стану. От смерти вас спасти, моих братьев, предвечных – это одно, а пособлять в вечной вашей усобице – нет, не стану. Да и…. – она посмотрела на Эрика. – Ещё Эрбин вдруг счастье обретёт, а энто мне не по нраву. Так-то.
        Мы переглянулись:
        – Ты не стыдишься, – хмыкнул Эр.
        – А не привыкла я камни за пазуху прятать, тяжеленько с ними, я люблю налегке жить, иначе, мальчики, столько лет, сколь я на Земле, не выдержать.
        – Чем же тебе Эр так не угодил? Обижал? – спросил я.
        – А ты спроси его, он скажет?
        Я взглянул на Эрика, он только закатил глаза.
        А Басыр засмеялась:
        – Очен-но просто, Арий, твой брат любил другую, даже во мне её видел… Долго я вытерпеть могла? Я думала, будет мне муж, а вышел – мечтатель. И теперь вы… вместе, как вы делить-то её намерены? Как вообще делите всю жизнь?
       На это ответа не было. И хорошо, что Басыр закончила обсуждать нас, заговорила с Агори, уговаривая его остаться здесь.
        – Я предоставлю тебе полную свободу, строй, что хочешь. Все махараджи будут счастливы. В мире ты днесь нигде не найдёшь такой возможности, – улыбнулась Басыр. – И жениться на себе не заставлю, не беспокойся.
        Агори засмеялся:
        – Вот хорошо-то, что я не красавчик, как эти, никто меня в мужья не жаждет!
        На том засмеялись все, даже Арит, всё время сидевшая, словно проглотила железный аршин, которыми в лавках куски тканей измеряют. Здесь и правда был рай, сад благоухал цветами и прохладной листвой и то, что осень высушила в Феодоро, и остудила уже, надо думать, на Байкале, здесь оставалось вечнозелёным, живым и всегда цветущим. И никакой чумы, ни тебе трупов, ни чёрных повозок, ни дыма, но вечного заунывного звона колокола.
       – Тебе не становится скучно в этом раю? – спросил я Басыр.
       – А как же! Становится, конечно, – засмеялась она. – Когда становится, я отправляюсь к людям, которые не считают меня Богиней.
       Мы с ней вдвоём прохаживались по похрустывающим камешками дорожкам сада, навстречу выходили павлины, журчали ручейки и фонтаны.
        – Но свой рай я не рушу, как ты разрушил свой, Арий. Что надо было сделать, чтобы женщина, которая оставила весь мир и пошла за тобой, отринутым собратьями, которая бросилась за тебя против молний Мировасора, против моих ударов, против стрел и копий и, наконец, Орсеговой стены воды, которая убила её, между прочим, бросилась защищать и отстаивать тебя. Что надо было сделать, Арий, чтобы она сбежала за край света от тебя? Я не понимаю… Все эти одиннадцать веков не понимаю.
        – Дураком надо было быть… – сказал я. – Слушать Сатану, шепчущего в оба уха, ослепляющего видениями, подозрениями, страхом, и не слышать ни своего сердца, ни её. Дать порокам вырасти в таких чудовищ, что пожрали и мой рай, и Аяину любовь ко мне.
       Но Басыр покачала головой:
        – Нет, Арий, нет. Она тебя любит. Поверь мне… я так не умею, как вы, но разглядеть способна. И на неё да-авно гляжу… хотя Эрбин мил ей, не будь тебя… Затем Эрбина за собой и забрала… Ну, то есть не ради вас, конечно, любить его хотела, но и чтобы вам не мешал… Так что рай твой пожжён, быть может, но не дотла, спасай его и создавай заново.
        – Так отнеси меня к ней! – воскликнул я воодушевлённый её неожиданной поддержкой.
        – Ну, Арий… ты уж не наглей, я не добрая фея, из сказочек французских, ты хоть разбирай! – хохотнула Басыр.
        Однако мастеров для строительства самолёта нам дала. А ещё Арит стала так увиваться за Эриком, что я заподозрил здесь неладное и сказал ему как-то, когда рядом не было наушников:
         – Эр, ты Арит берегись, она…
         – Да я уж понял, – махнул рукой Эрик едва не с отчаянием. – Не поверишь, ночью в постель ко мне забралась!
        Мы с ним отправились в мастерские, поверить, как идут работы над самолётом и отнесли нас на носилках, конечно, но до самой мастерской, вглубь квартала по узкой улочке, мы пробирались сами.
        – И что ты? – усмехнулся я.
        – Я-то? Да не твой б опыт с нею, конечно, вляпался бы в это… дерьмецо, но ты, спасибо, первым путь Ада прошёл.
        – Тут ты прав… насчёт Ада, – сказал я. – Знаешь, когда ты в отчаянии, кажется, что хуже уже не будет, а потом оказывается, что до дна ещё далеко…
        Эрик посмотрел на меня и, помолчав, сказал, остановившись:
        – Вот что, Ар, надо нам решить кое-что…
        – Нашёл время… и особенно место отлично выбрал… – пробормотал я, обернувшись.
       Вокруг сновали смуглые полуголые люди в чалмах. Мы хотя и оделись как местные, с виду слишком отличались и ростом и статью и белотой своих тел, прикрытых богато вышитыми рубашками.
        – Да мне плевать, я здесь никто, подумаешь… – сказал Эрик.
        Это верно Эр заметил, там, где тебя знают, приходится всё время «держать лицо» и вести себя по чести, а вот как здесь, где мы побывали налётом и пропали, всем безразлично, что бы мы тут ни сделали, хоть нагишом бы бегали, хоть козлами скакали. А потому и я остановился, обернувшись к нему.
        – Давай решим… кое-что.
        – Больше я отступаться не стану, – сказал Эрик.
        Я закипел внутри, но виду решил не подавать.
        – Что следует из этих твоих слов? Выбирала всегда она, – сказал я. – Так что даже, если мы бошки друг другу разобьём, ничего не изменится, пока она бежит от нас.
      Тогда Эрик, поняв, что он и впрямь не к месту и не ко времени затеял разговор, подошёл ко мне почти вплотную.
        – Хорошо, ты прав на сей раз. Но учти, теперь и я тебе соперник.
         Мне хотелось сказать ему: если бы только это было бедой для меня теперь, беда не в том, что есть Эрик, её муж, решивший бороться за свои права, и даже сотня соперников, что могли бы оказаться на моём пути, беда была в том, что Аяя не хотела меня. И что делать с этим, я не знал.
       Самолёт, однако, строился и даже вполне споро и толково.
       – Знаешь, тогда, когда нас держали пленниками здесь, сюда же в этот городок Аяя летала строить тот самолёт. Они распознали в ней Богиню, провожали нас охапками цветов и песнями… – сказал Эрик. – Только городок тогда был совсем маленький, теперь разросся.
        – Не будет чумы здесь, так и будут расти и процветать, – сказал я. – Через три-четыре недели самолёт будет готов, три места, если Агори раздумает лететь с нами…
       – Думаешь, может раздумать?
       – Ему дело нужно, если здесь Басыр не врёт, а я думаю, что не врёт, то ему здесь вольготно будет.
        – К тому же чумы здесь нет.
        К середине осени наш самолёт был готов. Лететь отсюда… седмицу придётся… а то две, смотря, какие будут ветры, зима приближается, хотя в саду Басыр это незаметно.
        Агори отказался лететь, думал до последнего, но так и остался здесь, у Басыр, предложение её было заманчивым и щедрым. Арит начинала готовиться к свадьбе, жениха ей сосватала Басыр, из богатых купцов.
        – Он старый с бородавками, – тихонько хихикая, поведала нам Басыр. – Но наша Арит даже не поинтересовалась, согласилась, не думая, едва узнала, сколь у него злата.
        – Я слышал, у них тут обык жен с мужниными трупами сжигать, – сказал я.
        – Ну, так может, и нашу сожгут када… – в шутку подмигнула Басыр.
       С собой нам дали и припасов, и одежд, и одеял столько, что самолёт едва не оказался перегружен.
        – Там снег уж, небось… – сказала Басыр.
        – Кто знает, что там теперь. Если по-старому, по-нашему, то мог первый снежок ложиться, а ныне…
       Мы обнялись с Агори, да и с Басыр.
        – Ничего через четыре месяца увидимся, мой черёд придёт облет делать, – сказала Басыр, похлопав меня по плечам. И Эрика обняла тоже.
         – Ты сердца не держи хоть, – сказала она ему.
         – И не думал, – ответил Эр, и я знаю, что он не лгал.
         Так и отправились мы на родину, Байкал, летели почти месяц. Сильные встречные ветры приходилось пережидать, иногда по нескольку дней ночевали в палатке. Чем севернее мы продвигались, тем становилось холоднее, а садится и вовсе пришлось в снег…
Глава 6. Свадьба, слёзы и предвидения
          На Покров выпал снег, как и полагается, но таять вовсе не собирался. Свадьба, благодаря огласке и всему, что предшествовало, была организована Мировасором широко, удивляться приходилось только скорости, с какой всё происходило, тем более что сам Мировасор не был природным русским человеком, и обычаи все должны были быть для него внове. Но он, смеясь, сказал на это:
        – Я подробно и с жадным наслаждением, изучаю обыки всех народов, где живу, вживаюсь, вливаюсь в народ, вплетаюсь, как пряди в косу. Это дар всех предвечных, иначе нам было бы не выжить, но я делаю это с удовольствием и рвением.
       Он не скупился на злато, и с удовольствием участвовал во всех приготовлениях, вплоть до выбора тканей для нарядов, ну это ещё ладно, хотя для мужчины тоже необычно. Но Мировасор выбирал и ткани для скатертей на столы, на покровы в возки, которые повезут невесту и свадебный поезд, и на попоны для лошадей, для тех, кто поедет верхами, посуду, он выбирал венчальные свечи, соболей, бельё, свах, шутов, скоморохов, музыкантов, девушек, что станут помогать невесте, и конечно, руководил выбором и покупками мяса, медов, фряжских вин и прочего, и прочего.      
         Наблюдая всю безумную суету приготовлений к свадьбе и громадные траты, я даже спросил Мировасора, какой ему во всём этом интерес, что-то не очень верилось, что он участвует во всём потому, что мы все предвечные и должны помогать друг другу.
       Мировасор посмотрел на меня с улыбкой, он выглядел таким довольным и радостным, словно предстоящее событие сулит ему необычайную радость.
        – Самый, что ни есть простой интерес, Ван, обныковенная выгода. Чем больше человек побывают или прослышат об энтой свадьбе и обо мне, тем шире и полноводнее станут реки злата, что потекут в мои сундуки, – сказал он самодовольной радостью. – А уж когда увидят люди невесту, не серчай, то и вовсе всяк захочет узнать, чем это торгует дядюшка сказочной красавицы. Слух по Москве пошёл, мои приказчики втрое прибыток насчитали. А на энтой свадьбе сам князь Звенигородский посажённым отцом тебе будет, как мне не извлечь из энтого выгоду? Так что, Ван, ничего странного.
         Во всём ему помогала его жена Настасья, которая легко носила своё бремя, перекатываясь по горницам и многочисленным лестницам их терема, он с тем же удовольствием спрашивал у неё совета на каждом шагу, она, сложив коротенькие ручки с пухлыми ладошками под грудью на круглом животе, всерьёз обсуждала с ним всё, и он, улыбаясь, смотрел на неё, наклонив голову к ней, прислушивался ко всему, что она говорила.
        – Любишь ты жёнку, Мировасор, как я погляжу, – усмехнулся я.
       Мировасор кивнул и улыбнулся с удовольствием.
        – Люблю, а как же! Очень! Иначе и жениться нельзя – грех.
        – А как же ты будешь, когда помрёт она? – спросил я, вглядываясь в его лицо.
      Мировасор вздохнул и отвернулся, голос его уже не был так оживлён и весел, как перед этим. Оказывается, Мировасор был человек, как и я, мне всё казалось, он умеет только посмеиваться да взирать свысока, но не грустить, там паче не страдать.
       – Как буду… не в первый, знаешь ли, раз… – сказал он немного засохшим голосом. – Приходится учиться радоваться каждому дню, Ван, тебе это только предстоит узнать, ни жёны, ни дети не остаются в наших бесконечных жизнях. Каждый приспосабливается, как может, кто оставляет и жён и детей, изображая свою смерть, чтобы не переживать их смерти, кто-то не вступает в браки вовсе… Но, поверь мне, ещё сложнее жениться на предвечной, годовать вместе бесконечную жизнь, поразмысли. Деваться вам теперь с Аяей некуда, только если бы сбежать из Москвы, и вообще из Руси, но ты одержим своей идеей, своим провидением. Ради него, то есть ради тебя, Аяя отдаёт многое, уже отдала, и не скупиться. Ты о том помни, не будь неблагодарным.
        – Ты… о чём? О любодействе с чужими какими женщинами? – усмехнулся я, не понимая, как это можно изменять Аяе.
       – Что измены – тьфу! – отмахнулся Мировасор. – Разбить сердце можно тысячей способов. И ещё учти – Аяя всё же замужем, и зайдёт речь о споре, ты не муж, муж – он, Эрбин, по всем законам так всегда было и будет. Для тебя и на это преступление идёт, а почему, тебе виднее.
       Да, я понимал, что самым разумным и самым лучшим, самым сытым, сладким и, в конце концов, разумным, было бы, конечно, остаться с ними на Байкале в тот же день, как я нашёл её. И дел мне там нашлось бы, думается, помогать людишкам местным выживать в диких тех местах. Може со временем и там города бы выросли, как здесь…
       Но там, а здесь? Здесь, на моей Руси, что же? Пусть всё остаётся как есть и гибнет? Ведь самый славный луг вытопчут и очень скоро, ежли топтать и топтать, а Русь топчут уже второй век, пригибают всё ниже, вовсе в рабов обратили… И если я чувствую, я знаю, что от меня, от моего присутствия здесь, на Москве, только от меня одного, зависит будущее, которое я видел. И состоится оно или нет – только в моей власти. Как именно я должен повлиять, что сделать, я не ведал, никаких на то знаков мне нет, быть может, как тогда с княгинею, когда не дал ей упасть и оступиться, али ещё как, неведомо, и предстоит мне узнать в ближайшее время, будущий князь появится на свет совсем скоро.
       И вот утром в день нашей с Аяей свадьбы я проснулся после удивительного видения: ровно через год, день в день родится будущий князь, избавитель Руси, ради которого рискую жизнью, и не только своей, потому что лгать митрополиту, лгать князю это преступление, за которое казнят. Уж я не говорю о баальстве, в котором я, как и остальные предвечные, конечно, виновен. Что будет с нами, если всё это дойдёт до всех? Мы здесь, на Москве почти все предвечные. Так что под ударом не я один, это меня не пугало, но ещё шестеро, и, главное, Аяя. Я увлёк её своей убеждённостью, и за нею всех, кто рядом, потому что могли не поверить мне, но не ей.
       И я не ошибаюсь, сей день во сне видел его, прекрасного, темноокого ребёнка, что родится ровно через год точно в этот день, на Покров, и станет будущим героем-избавителем Руси от проклятой раздробленности, татар и их проклятого гнёта. С забившимся сердцем, словно заполнившись светом до краёв, я встал с постели, последнюю ночь я спал один, отныне будет у меня жена, что верит мне и идёт за мной, а значит любит. Любит… если Аяя любит меня хотя бы на сотую долю моей к ней любви, этого мне достанет, чтобы всю мою вечность купаться в счастье. И никакие эрбины и их права, которых не признаёт даже сама Аяя, мне не страшны.
        В терему было множество людей, всё как полагается на свадьбах, а я их в Новгороде повидал, бегали с другими, такими же, как я, оборванцами, глядеть на каждую свадьбу в городе, где можно было и наесться, и на веселье наглядеться. Промежду прочим говоря, даже с первою своей женщиной я как раз на свадьбе и сошёлся. Так и не знаю, кто она была и откуда, так и не нашёл её после. Но зато, уже без страха и робости, что я чего-то не смогу, или сделаю не то, я подкатывал к другим многочисленным девкам и бабам, и ни разу отказа не встретил.
       Наша с Аяей свадьба не уступала и княжим свадьбам, столько тут было угощений, песен, гостей, приглашённых свах, дружек и Бог ещё знает кого. По обычаю я послал с утра невесте подарков, купленных, в отличие от всего остального на моё злато. Ларчик с украсами, я жалел, что небольшой, мне хотелось одарить её целой сокровищницей всевозможных драгоценных безделок, чтобы порадовать, подчеркнуть её красу. Гребни, сапожки, зеркальца, мне хотелось всё злато потратить на то, но слишком мало времени у меня было, всё же я прохворал после заточения десять дён и на улицу не выходил, не мог только к Аяе всякую ночь не летать. Оставил только эту последнюю холостую мою ночь побыть одному, думал, помолиться дольше, просить у Господа благословения и на брак пусть и со странной и некрещёной, но горячо любимой девкой. И на исполнение предназначения, которое я чувствовал в себе. Главное, что чувствовал силы предназначение это исполнить вполне, ещё не ведая, в чём точно оно должно состоять.
       Явился и сам Звенигородский князь и свахи с ним, и княгиня Александра Ивановна, и его ближние люди, воеводы да дьяки, и от Московского Великого князя люди были, сам Симеон Иванович, конечно, не присутствовал, но его супружница сочувственно деверю приехала. Иван Иванович с поездом ждал меня у крыльца дома Резановых, то есть Вералги и Викола, а сами они провожали меня, и садились в следующий за нами возок. Должен был бы я ехать верхом, но снег шёл мокрый с дождём и потому я сел в крытый возок, как и остальные, не предстать жениху перед невестой подобно мокрому петуху…

       Я ничего не могла поделать со слезами, что лились и лились из моих глаз без остановки. Мамки, девки, свахи целая толпа незнакомых женщин всех возрастов с утра заполонила дом Мировасора, заходила и его жена несколько раз, она отнеслась ко мне с благожелательным покровительством, как положено старшей и опытной женщине относиться к девице, которую выдают замуж. Не высокомерничала к бесприданнице, не знала, должно, что Мировасор за мной Вану приданое давал.
        Здесь для простоты и чтобы не выделяться, звали меня Анною, Рыбу – Натальей, а Дамэ – Димитрием, новоявленная Наталья была тут нашей с Димитрием тёткой, сестрой матери. Все это приняли, как и нас, беженцев и погорельцев, как и положено было, с сочувствием и гостеприимством. Потому мы не чувствовали себя бедными родственниками. Правду сказать, за своё пребывание привезли мы с собой мехов, соболей, каких тут и не видывали с серебринкой, драгоценных, куниц, белок, белых лис. Так что хозяйка не была в обиде, совсем уж дармоедами мы не были. А потому она с удовольствием готовилась к свадьбе, что должна была открыть к её дому дорогу князьям и всем богатым и вельможным людям города, а то и всей Руси, всё же в столице дело, и сам Великий князь обещал почтить нашу свадьбу своим благословением. Назавтра молодой муж по обычаю заедет на княжой двор и будет принят Великим князем и одарен подарками и напутствием. Нисюрлиль взлетел высоко, но делал он это всё не для своей выгоды или из честолюбия, я видела, он был увлечён, даже одержим мыслью, что он предназначен для некой миссии, благодаря которой его Родина вновь обретёт утерянную свободу.
       Все выигрывали, но я чувствовала себя так, словно иду на казнь. Корила себя за эти мысли, я вспоминала милое лицо Нисюрлиля, и у меня теплело в душе, но потом снова к моему сердцу подступали чёрные тучи и загораживали моё солнце. Почему? Ну почему я так тревожна сей день? Словно то, что произойдёт, наша свадьба, приведёт меня неизбежно к какому-то горю…
        Я плакала и плакала, пока мне расплетали косу под заунывные песни, пока одевали в рубашки, чулки, сапожки, платье. Расчёсывали волосы долго всё с теми же печальными песнями. Увидев подарки жениха, я зашлась новым приступом рыданий, я увидела, как хотелось милому Нисюрлилю порадовать меня, какие чудесные украсы он выбрал, редкой работы зеркальце в серебряной раме с каменьями по ободу, гребни из рыбьей кости... И почему всё снова закручивается так быстро и так круто, и неправильно, когда эта теперешняя спираль вздумает развернуться, что она сделает с нами?.. Ведь я, как никто другой знала, что почувствует Эрик, когда узнает о том, что я сделала… я зарыдала ещё горше. Он никогда не простит мне этого, настоящего предательства. И Нисюрлиля, и тем паче того, что я делаю сей день.
       Вскочить на коня и сбежать? Но как? Как можно так поступить с ним? и не потому, что я предам его любовь, думаю, он скоро бы утешился, так он молод и светел, но потому что эта свадьба уже не решение двух людей, это дело спасения его жизни, и исполнения его провидения.
        Верила я в его предчувствие о неком его тут предназначении? Я верила, что он верит в него. А это порой важнее истины – вера. И как было не пойти за ним, человеком, идущим за своим предназначением? И я нужна ему в его исполнении. Ещё не знаю, как, но чувствую, что у меня своё место в том, что делает и предчувствует Нисюрлиль, что я не напрасно оказалась здесь, ибо ничего не бывает напрасно…
      Но почему же я так горько плачу? Почему, если я во всём права? Почему я не могу успокоить своё ретивое, которое рыдает?
       Что спрашивать напрасно, я знала, почему. Я знала, но не хотела даже себе признаться в этом...
       Потому что всё из-за Ария. Из-за Огня… Из-за того, кого хочу не желать и не видеть во сне уже одиннадцать веков, кого хочу не помнить и не чувствовать, вытравить из своей души, или просто светло вспоминать, как вспоминают о тех, кого когда-то любили. Нет… никакого «светло» и «вспоминать» не получалось. Он был во мне и со мной всякий час. И стыд одолевал меня за то.
        А ещё горькая обида, что он так никогда и не женился на мне. Женился его брат, женится теперь Нисюрлиль, но не он, не Огнь. Хоть и глупая обида, но горькая…
       О, как запуталась я в том, что чувствую сей день…
        – Ты что же так рыдаешь-то, Аяй? – тихонько поговорила Рыба, когда отогнала неловкую девушку, что всё не могла заправить мне косы в волосник.
        – Эт хорошо! – подхватила ближняя сваха, услыхав Рыбины слова.
        – Што ты Наталья Ивановна, чем больше слёз прольёт сей день невеста, тем счастливее будет ейная замужняя жисть! – и махнула рюмочку вина, что стояло на столах в изобилии.
        – Што ж ладного в том? – удивилась Рыба. – Што невеста будто из улья пчелиного вылезла.
        Все засмеялись, разом прервав заунывную песню, действительно, лицо моё сильно отекло от слёз, губы распухли, так что никакой красы не осталось, и всем присутствующим было оттого радостно.
       – Это верно ты говоришь, Наталья Ивановна… надо бы штобы слёзы-то притворны были, а наша живыми горючими слезами заливается. Не дело… Што ж, не мил разве жених-то? Сказывали, молодой, ладный, да справный, собой сбойливый, неужто не по ндраву?
        – Да по ндраву, что болтать зря?! – отрезала Рыба. – А токмо всё равно в мужнину власть и неволю…
        – Што болтать? Вот так… а иде же это женщинам волю дають? Вначале отцова власть, теперь мужнина. Отец помер, так брат отвечал, не так, што ли? Што это будет, ежли девицы сами станут своим умом жити, и замуж не хотеть идти?
        – А никто и не захочет, на што в кабалу-от? Добро, када добрый муж-от, а ежли дубасит денно и нощно? Не-е… ни в жисть замуж не пошла ба, будь можно так… – подхватила одна из женщин.
       – Э-та пре-кра-титься род че-ло-ве-че-скай! – с расстановкой и радостной ухмылкою, подхватила другая сваха совершенно, кажется, пьяная.
       – Во-от! – подняла палец первая. – Так што ты, деушка, не плачь, а утри личико своё светлое и вспомни, что жених твой ко князю Ивану Ивановичу близок, что благословит сей день вас, даже посажённым отцом буит, как вы оба горькие сироты, вот иде честь, вот иде щастие, кому такое ище выпадает?.. Несите-ка примочки…
      Я взглянула на Рыбу, она лишь пожала моё плечо и наклонилась к самому уху:
        – Хошь, касатка щас и сбежим с энтого действа? Плюнь на всё, коли горько тебе…
        Я пожала её руку и покачала головой отрицательно. Как бежать? Мало, что предаю Эрика и Ария, так и его, Нисюрлиля, которому я наставник при том, всё же я ввела его в наш круг предвечных, а значит поддерживать обязана во веки…
        Наконец, уже ближе к закату, когда мокрые снежные хлопья налипали на крыши, на резные стёкла, приехал за мною жених. И ноги мои не шли, и словно вся я налилась свинцом, даже тошнило и мутило, то ли от голода, потому что положено было ничего не есть, то ли от бесконечных слёз, но я никак не могла собраться и хотя бы встать. Но меня подняли и повели. Рыба снова оказалась рядом на узкой лестнице поддержала меня.
      – Аяя, касатка моя, ты не тяжела ли часом?
      Я замерла на мгновение, остановившись, конечно… вот дело-то в чём! Вот и тоска и слёзы и вся эта тяжесть во мне, конечно! Как я забыла эти ощущения? Мудрено не забыть-то, тыщи лет прошли…
      Я посмотрела Рыбе в глаза, и она всё поняла без слов, улыбнулась:
       – От и славно, куда же и лучче?..

       Не поспоришь с тем. Я не знал, как не знал более никто о том, что только что осознала Аяя, и догадалась Рыба, и не был я на свадьбах здесь на Руси, да и вообще не на многих был в своей жизни, Аяя и Кай, или правильнее, Гор, женились очень скромно, обряд в храме, да угощения для всей улицы, только и всего, также поженились и мы с Арит. После должна была дважды состояться свадьба Кратона и Аяи, грандиозное зрелище со стечением тысяч народа.
       Эта же странная свадьба со множеством незнакомых подвыпивших людей удивляла меня, но и веселила. Мировасор был тут совершенно как свой, будто с детства рос, Вералга и Викол холодноваты и отстранены, как всегда, Рыба держалась подле Аяи, пока жених не взял за руку свою суженую, совсем не видимую под густым белым покровом и в многослойном и плотном платье тёмно-красного цвета с золотой вышивкой, сам одетый так же щеголевато в тот же багрянец и злато, под стать листьям на деревьях, которые сей день облепил снег.
       И венчание, и последовавший пир вначале были очень церемонны и продолжительны, но лишь вначале, пока Звенигородский князь с его княгиней и невесткой присутствовали, но лишь отправили молодых опочивать, как принялись веселиться, князь укатил, а тут веселье с повышением опьянения всех гостей, становилось всё шумнее и даже разнузданнее.
       Рыба оказалась рядом со мной и шепнула мне в ухо новость.
       – Да что ты?.. – растерянно поговорил я. – Ван знает?
       – Она-то только вот узнала… – не имея сил сдержать улыбку, проговорила Рыба.
      Меж тем к ней стал ладиться мужичонка с косматой бородой, она раз взглянула на него строго из-под кики с богатым жемчужным налобником, другой, но мужичонка не внимал. Тогда большущая Рыба, да ещё одетая в пышный сарафан из жесткой тафты, что делало её совсем необъятной, повернулась к нему и сказала:
        – Ты чтой-то задумал, негодный?! Как тресну в лоб-от, тут и окочурисся! А-ну, не замай!
       Но тут подскочила мелкая кривоватая баба с чёрными усами на губе, и противно заголосила:
        – Ты это што на мово мужа голос повышат? Да я тебя! – от неё разило вином.
        – Што-а?! – Рыба, нахмурив грозно свои несуществующие брови, поднялась во весь свой громадный рост, упирая руки в мясистые бока, отчего эти двое показались сразу грибами под дубом, да ещё присели со страху, и так, присевши, куда-то пропали.
        – Можт под лавку заползли? – усмехнулась Рыба, пожав плечами, а вокруг хохотали, падая со смеху и спьяну на пол.
        Пиром и весельем свадьба не кончилась и продолжалась и назавтра, когда молодой супруг поехал в сам кремль к Великому князю в сопровождении Мировасора, и Викола, где были одарены серебряной посудой и благословлены.
        – Даже великий князь наслышан о красе Аяи нашей, так и спросил в глаза: «Правду молвят о жене твоей, Василий, что красы она сказочной неописанной?!» – с удовольствием рассказывал Мировасор через несколько дней, когда, наконец, пиры свадебные окончились.
        – И что ответил молодой муж? – спросила Вералга, а были мы без них, без молодых супругов, что почивали теперь после долготрудного бракосочетания.
        – Что мог ответить муж, Вера? – пожал плечами Викол. – За него ответил Мир, сказал: «В нашей семье всегда девки красотою и плодовитостью славились».
       А Мировасор посмеивался тем временем… Все оказались очень довольны. И хотя Вералга не показывать этого, но и её как-то успокоила эта свадьба, как ни удивительно. А Ван выглядел вовсе как всё время зажженная лампа, так и сиял улыбкой, хотя видел я его в эти дни только мельком, как и Аяю…
        И всё же, узнав о скором пополнении, Вералга сказала:
         – И как вы станете объясняться князю, что дитя на свет через полгода появилось? Невеста девства не сохранила, а муж энто дело скрыл да на двор в Кремль явился. Я слыхала, что такое делать не позволено, ежли невеста нечиста.
        – Вера…. – выдохнул Викол. – Просто порадуйся за молодых.
       Она лишь сверкнула на его злющим взглядом, но ничего не сказала.
Глава 7. Несвобода
       Мы прилетели на Байкал, когда там уже сыпал снег, покрывая берега и скалы своим белым одеялом.
        – Где же тут искать их станем, Ар? – спросил я со вздохом, когда под нами появились все эти белые пустынные берега. – В своё время Марей цельный год искал по всему Байкалу, так и не нашёл. Тогда Великое Море было вдвое меньше…
       Арик посмотрел на меня.
        – В своё время… в то время, Эр, тут большие тыщи людей жили и города шумели, а теперь что ты видишь? – сказал я.
        – Что… пустыня.
        – То-то, это в лесу нужное дерево найти трудно, а в пустыне оно одно.
        И всё же это оказалось непросто, облететь вокруг всё наше Великое Море. Зима набирала силу, сиверко всё отчаяннее дул с каждым днём, пищу приходилось добывать охотой, и всё было очень похоже на то, как было, когда мы с Аяей вдвоём приехали сюда и встречали лишь кочевые стойбища. Ныне кочевых мы не встречали, вообще никого. Охотиться было непросто, не то, что тогда с Аяей, когда звери сами выбегали под мои стрелы, из растений только шишки, да корешки и беличьи схоронки, что мог отыскать Арик на моё счастье. До самой середины зимы мы летели вдоль берегов, останавливаясь, спускаясь ниже и просматривая леса, чтобы не пропустить возможного жилища. Наше терпение было вознаграждено в один из самых морозных дней, когда солнце расходилось на круги в небе, потому что и воздух застыл в нём.
        – Да нет, Эр, – улыбнулся Арик, когда я сказал ему это. – То не воздух застыл, а мельчайшие капельки воды превратились в мелкие льдинки, вот от них-то и отражаются солнечные лучи.
        – А почему кажется, что… хотя ясно, – сказал я, все поняв. – Ты такой умный или изучал?
        – Изучал, Эр. Чего только мы с Аяей не изучили…
       Он отвернулся, и я как раз в этот момент увидел то, что, очевидно, мы и искали. Человеческое поселение и не просто поселение, но такое, как вспоминал Арик с домами в виде конусов. Из их верхушек тянулись дымы, видимо внутри горели очаги, вокруг были видны люди, детишки, сани, дороги проложены к лесу и вниз по склону к берегу. А на утёсе, над обрывом над Морем стояли три отдельных дома: бурый, крытый медвежьими шкурами, серый – волчьими, и третий, поболе остальных, на самом краю и выше всех – белый. Этот третий дом мог принадлежать только тому человеку, который способен летать.
       – Арик… – пошептал я.
       – Я вижу… – ответил Ар тоже почему-то шёпотом, словно боялся, что мы вспугнём чудесное видение…

       А вот наше счастье, казавшееся в течение всего-то седмицы после свадьбы безоблачным и самым полным, что только могло быть на земле, вдруг погасло. Аяя скинула ребёнка. Она поскользнулась на крыльце, когда выходила с Рыбой и другими девушками, чтобы идти в церковь, и упала. Я сам увидел, как это произошло и могу поклясться, что одна из челядных девок, что теперь почти неотступно пребывали при нас, особенно при Аяе в тереме, а Мировасор подарил нам небольшой терем через двор от своего, он его совсем недавно получил за долги от семьи царского сокольничего, умершего от чумы в прошлом году. Так вот, эта челядная девка нарочно наступила Аяе на платье сзади, когда они спускались с высокого крыльца все вместе. А я выглянул из окна, нарочно посмотреть, выходить мне уже или нет. Рыба подхватила упавшую с крыльца Аяю на руки, подняв как ребёнка, я поспешил к ним, взял в свои руки, и вначале всё, казалось, обошлось, Аяя хоть и скатилась со ступенек, ударилась лишь локтем и разбила колено, и мы всё же отстояли обедню, однако к ночи пришли жар и боль, к утру же всё было кончено. Я сказал Дамэ, что мне показалось, о том толчке, он посмотрел на меня мрачно:
        – Хочешь, я дознаюсь, кто её подучил? – спросил он.
        И в его лице и голосе не было ничего, что могло бы обнадёжить ту девку, думаю, живой она бы из его рук не вышла, но что было нам оттого, что умерла бы эта девка? А потому я ответил, скрепя сердце, как ни было мне жаль моего нерождённого ребёнка, как ни жаль Аяи, страдавшей сейчас от боли и разочарования, и её слёз, но я понимал, что расправа над злоумышленницей ничего не исправит:
        – Не надо, Дамэ, на всё воля Божья.
        Но я запомнил и этот взгляд Дамэ, полный тьмы, и ледяную решимость прикончить любого, кто причинит вред Аяе.
       Было горько, но стараниями Рыбы Аяя быстро поправилась, Вералга даже шутила на этот счёт: «Быстро как очухалась курочка. Может, и не была тяжела?», однако никто эти слова благосклонно не принял, а я и вовсе был готов наговорить дерзостей, только Викол взглядом остановил меня. Но всё же, когда Аяя после болезни встретилась с Вералгой, та выказала сочувствие, наверное, тот же Викол повлиял…
     …Повлиял, это верно. То, что Вералга всё более и более закручивала свой клубок злости вокруг Аяи, меня очень беспокоило. Как некогда Мировасор оказался одержим идеей уничтожить Ария, так теперь Вералга старалась вредить Аяе. О том, что случилось с Аяей, она знала раньше всех, и с довольной улыбкой кивнула и повела плечами, складывая на груди руки, отяжелённые парчовыми рукавами в пол, словно произошло то, чего она ждала и даже сама готовила.
        – Ждала и что? – с вызовом ответила Вералга.
        – Что ты говоришь, Вера? Окстись!– отшатнулся я.
        – А ты не понимаешь?! – она засверкала глазами. – Да ждала! И всё это подготовила! И толкнуть её приказала, и после порошку нарочно подсыпать, чтобы не удержался плод! Как ты не понимаешь?!
       Она рассердилась оттого, что я не только не могу понять этого, но и позволяю себе выказывать изумление и даже возмущение.
        – Рисковать и позволить этому ребёнку родиться я не могла. Ван вхож в княжие терема, князь Иван по их лествичному праву следующий на престол, да и Великий князь Симеон Вана принял, а если после этого, оказанной чести, жена Вана родила бы через пять месяцев после свадьбы, он был бы опозорен. Хорошо, ежли только погнали бы батогами из Москвы, а не стали разбирать, как такое могло получиться? Нет ли лжи в том, откуда она, все мы... Подумай! Это всем грозило, всем нам, потому что мы здесь все связаны и если Ван лжец и разбойник, то мы такие же разбойники! Нас четвертуют всех…
       Всё звучало так разумно, так правильно, с заботой не только о нас всех и Ване, но едва ли и не об Аяе, ведь её коснулось бы всё это более остальных. Всё звучало очень правильно и если отвлечься от слёз и крови, пролитых Аей, и того, что они с Ваном потеряли ребёнка, невинное дитя не родилось потому, что его рождение угрожало нам…
        – Дитя… То не дитя ещё, так, кровавый ком плоти, ты просто не видел нерождённых детей, – качнула головой Вералга, пренебрежительно фыркнув.
        – Но как ты могла…ты…
        – Ну что!? – зафыркала Вералга, сверкая глазами и раздувая ноздри. – Могла! С неё не убудет, народит ещё хоть двадцать, не всё ли равно теперь, али через год? А Ван от этого…
       Я не стал дослушивать, вышел вон, хлопнув дверью так, что тяжёлая дубовая доска треснула вдоль. И перешёл почивать в другую горницу. Право, когда живёшь вдали друг от друга, вспоминаешь только то, что притягивало тебя к человеку, но вблизи… вблизи видишь лучше все изъяны, все пороки. Почти все их можно простить, потому что они мелки, и ничего не значат в сравнении с радостью единения с близким тебе по духу существом, но если этих мелочей, как острых камешков в сапогах, становится так много, что они ранят при каждом шаге, то ты не можешь больше идти.
       Впервые я думал так о Вералге и нашей жизни с ней. Впервые она представала предо мной не той сильной, уверенной, притом терпимой и мудрой, но почему-то переменившейся, ставшей злой, придирчивой и готовой даже на преступления ради достижения целей. И пусть даже цели её высоки и светлы, как те, что движут юным Ваном, который верит в своё предназначение, но пути, которыми она идёт... то, что делает Вералга в последнее время, и всё больше и больше отталкивало меня от неё.
       Я знаю, что нет совершенных людей, и мы, предвечные, заблуждаемся, совершаем ошибки и преступления порой, но так упорствовать в том, чтобы наказывать одну из нас. За что? Я не мог этого взять в толк. Вералга никогда прежде не была ни злобной, ни мстительной, ни тем паче завистливой, я не понимаю, как она могла сделать то, что она сделала и не чувствовать при этом вины, или хотя бы капли раскаяния. Даже если она защищала всех нас, даже если в чём-то это было разумно, я принял бы её правоту, но почему она не видела, что это всё равно чудовищно. Мы не должны решать судьбы людей, особенно нерождённых младенцев.
       Но Вералга этого не понимала. Я решил поговорить с ней об этом, хотел убедить её, раскрыть ей глаза на то, что она делает, что путь, на который она вступила, это путь Зла, и он может завести её туда, куда ни один человек не хотел бы заглядывать. Но Вералга лишь фыркала, раздувая ноздри и сердясь.
        – И что это ты вдруг так стал сочувствовать Аяе? – подозрительно всматриваясь в меня, проговорила она. – Ты ещё в Нормандии взялся её опекать, как я помню. Что это такое, Вик? Ты никогда юбочником не был. Неужто воспоминания о том, каким она была милым ребёнком тысячи лет назад, всё ещё размягчают твоё сердце?
        – Я всегда был подкаблучником, вот это верно. И дело не в Аяе, была бы другая на её месте, я сказал бы тебе то же. Нельзя делать того, что совершила ты, неужели ты не понимаешь?!
        – Нельзя. Но когда нет иного выхода, то можно. Я убила бы её, столько смуты она вносит между всеми нами, вот даже между мной и тобой, но ведь её не убьёшь с её Печатью Бессмертия!
        – И мы уже пытались, – сказал я, сгорая от стыда вспомнив, как держали Аяю в плену перед той битвой, что подвела итог вражде и стала началом нашего единения.
        – Сколько горя она принесла Эрику и Арию, затесавшись меж них, так ей мало, она теперь под себя взяла неокрепшего Вана, и к тебе подбирается… Такая хитрая, пронырливая дрянь, на удивление…
       Я ничего не стал больше говорить, впервые мне показалось, что она не только не слышит и не понимает меня, но и с каждым словом отдаляется всё больше. Даже на то, что я отделился в другие покои, Вералга не стала ничего говорить, лишь смерила меня презрительным взглядом.

        Потерять ребёнка, и не в первый уже раз, что может быть горше? Особенно теперь, когда я оказалась запертой в этом городе, этом тереме, в этих платьях… Всё здесь было не по мне. Я никогда прежде не была несвободна настолько, как теперь. Даже во дворце Басыр, где меня держали в плену, я не чувствовала себя настолько ограниченной в свободе. Там меня ограничивало только нездоровье, но я могла выходить в сад, когда вздумается, хотя и предполагалось, что за его пределы я выйти не могу, да и в своих покоях я вольна была делать, что хотела. Но здесь рядом со мной всё время были сенные девушки, и мне казалось, что они следят за каждым моим шагом, потому что они не относились ко мне как рабыни в доме Басыр с отстранённой услужливость, или с восторгом и почтением, как те, что были вокруг меня на острове и теперь на Байкале. Те принимали то, что видели во мне, не обсуждая и не осуждая. Эти же приглядывались, оценивая каждое движение и каждое слово, то, как я одета, как ступаю, как смотрю, на что, едва ли не каждую мою улыбку и взгляд ловили и спрашивали о чём они, пытаясь понять или оценить на каждом шагу, и уж тем паче всё, что я делаю. Это было так неожиданно тяжело, и впервые в моей жизни, повисло на мне, как и тяжёлые одежды, что я принужденна была носить днесь, все эти жёсткие, широкие, многослойные платья с длинными, часто двойными рукавами до пола, а с наступлением зимы – и шубы с жёстким парчовым или аксамитовым верхом.
       Днесь мой мир ограничивался домом: светлицей, где мы с сенными девушками просиживали все дни и вечера, кроме времени, что отправлялись в церковь. Вот только храмы, в отличие от тех, что я увидела в Нормандии, мне очень нравились: заполненные светом белых стен, золота, свечей, здесь душе было намного радостнее и, должно быть, ближе к Богу. И, кроме того, здесь не был всюду так бесцеремонно выставлен распятый Спаситель, взирать на которого без боли, доводящей меня до полуобморочного состояния, я не могла. И почему они взяли картину его страшной смерти за символ своей религии?
       – Потому что он принёс жертву за человечество, – ответил мне на это Викол. – Тебе ли этого не знать.
       – Ивус не предполагал, что его жертву сделают символом новой религии.
       – На шеи наденут…. – Крест – это оберег,
      В светлицах полагалось шить, и слушать сказки. Я могла и то и другое и не без удовольствия и пользы, а сказки тоже были небезынтересны, я узнала много нового для себя о них, о народе и истории, а главное, всё у них тут  очень похоже на наши, байкальские сказки, как рассказывала их Рыба, по духу, что ли… Но у нас люди были куда ближе к природе, куда больше доверяли ей, и потому Великие братья, их кудесы, не казались им злым баальством. Тутошние же во всём видели вмешательство сил Тьмы. Даже в самых невинных вещах отыскивая что-нибудь зловещее, в каких-нибудь чёрных кошках, курах, придавали значения каким-то глупостям, вроде разбитых зеркал, просыпанной соли и прочему. Столько всевозможных суеверий здесь не просто бытовало, но едва ли не руководило жизнями этих людей, что оставалось только удивляться, как они вплетают эти глупости в свои религиозные верования, а получалось весьма забавно, древние Боги у них стали злыми духами, даже кое-какие древние слова теперь были объявлены греховными и грязными.
        Да и это всё я готова была бы принять, не держи меня в доме, как в темнице. Тем более что в отличие от того, что было с инквизицией в Европе, здесь ко всем этим силам относились не с отвращением и страстной потребностью немедленно уничтожить, но с уважением, почтением даже. Словно хотели задобрить силы Зла, и уговорить, не трогать, а не слепо пытаться уничтожить или изгнать, что невозможно, как нельзя убрать из мира тени.
       На улицу в любое время я выйти не могла, я не стремилась, потому что оглядывающиеся и спотыкающиеся на досках, которыми были выстланы улицы, что делало их чистыми и сухими круглый год, иногда и падали, ушибаясь. Я не стремилась выходить, быть может, и не ходила бы, но я не могла пойти, вот что. Этого было нельзя. Только в церковь и то в сопровождении целой ватаги провожатых, словно одного Дамэ или ещё Рыбы было недостаточно. Это здесь невместно.
       Как невместно было читать книги, вместо того, чтобы вышивать. И мужа видеть я могла только, когда ему хотелось этого, впрочем, дома он почти не бывал, появлялся только ввечеру, находясь при Звенигородском али великом московском князьях. Но должно быть, и это всё я снесла бы, и даже удушающую несвободу, если бы не потеряла дитя. Ожидание и материнство скрасило бы всё, и все мои печали смыло. Но меня снова постигла неудача. И такая горькая…
       Поговорить наедине с Нисюрлилем удавалось только, когда вечером мы уходили в опочивальню. К счастью, не помывшись и не помолившись, у них тут ложиться в постель было не заведено, а то и трапезу иногда принимали мы здесь же, потому что вечерять он не успевал приезжать. А значит, это самое время и оставалось на то, чтобы побыть вдвоём, выслушать его горести, надежды, узнать, что происходит в княжих дворцах. Я слушала его, и изумлялась, как народ, который выдумал столько восхищающих своей доброй силой сказок, замысловатых и великолепных, народ, строящий такие замечательно красивые города, терема, храмы, на звонницах которых колокола способные петь на разные голоса, народ, который сочинил и поёт такие песни, полные красы и величественной грусти, как его смогли разобщить и поработить полудикие когда-то племена. Впрочем, дикости в завоевателях тоже не осталось, присосавшись к Руси, они очень высоко поднялись, и города отстроили себе, заваленные золотом и заполненные невольниками, русскими, теми, кого нагло и подобно скоту, не делая различий, гонят каждый свой набег к свои степи. А князья униженно едут вымаливать ярлыки себе на престолы.
        – Мало того, Яя… татары дают иногда ярлык одному, и тут же другом, нарочно, чтобы завязалась свара, и снова льётся кровь и горят города… Сколь раз такое было, – с тоскою в голосе говаривал Нисюрлиль, когда мы с ним брались баять об этом. – Но ничего, скоро… скоро придёт тот, кто положит начало освобождению, – добавлял он, светлея лицом.
        – Ты… так уверен в этом, просто удивительно, – говорила я, улыбаясь.
      А он поворачивался ко мне, любя, преклонял голову мне на колени, чтобы я ласкала мягкие завитки его золотистых волос, бороду, шёлковую, мягкую, что я и делала, а он сладко щурил голубые глаза, и улыбался, становясь в эти мгновения снова совсем юным.
       – Я видел его во сне. И видел даже, как поведёт он воев против несметной рати татарской, и как дрогнут вековые врази. Я видел, в какой день и при каком солнце то случиться. Да, Аяй, я уверен, как ни в чём другом.
       Это делало его таким прекрасным, его убеждённость и преданность этой идее, что в эти мгновения я чувствовала, как моё сердце наполняется горячим чувством к нему. А мужем он был нежным и внимательным.
        – Я принёс тебе новых книг, – сказал он. – Вон, одна Авиценны, басурманского мудреца и лекаря, а другая – грецкого, Аристотеля.
        Я улыбнулась, знает уже, что лучше подарка мне нет, хотя и приходится хорониться с книгами от девок, чтобы не судачили лишнего. Сам он научился так обходить внимание любого, словно усыпляя, что мог пойти не замеченный никем. И когда научился только всему? Не действовало только на меня, или же он ко мне не применял своего умения, посмеивался лишь: «Да я только и думаю, как с тобой наедине побыть…»
        – Когда родится твой избавитель земли русской, можно нам всем будет убраться уже отсюда на Байкал? – спросила я.
        – Тебе не нравится на Москве? Уедем в Звенигород?
        – Нравится! – поспешила я сказать. – Мне очень нравится, но… Мне непросто… – и опустила глаза, чтобы не прокричать, что я чувствую себя в темнице, связанной по рукам и ногам, да ещё и с завязанным ртом.
        Он поднялся, провёл по моим волосам.
        – Потерпи… милая… ну что такое тридцать лет для тебя?
       Я взяла его руку в свою.
        – Быть может, ты… отнеси меня назад, тебе же больше ничто не угрожает, и будешь наведываться всякую ночь, мы и теперь видимся не чаще.
        – Как это?
        – Изобразим, что я умерла, вон щас тут цельными кварталами опять мрут…
       Он вздохнул.
        – Оно так, конечно, но… не бросай меня здесь одного, мне нужно, чтобы ты была рядом, в тебе главное.
       Я вздохнула.
       – Тебе, правда, это нужно? Чтобы я была именно тут? Не просто с тобой, твоей, но именно тут?
       – Очень важно. Ещё и потому что вдовцом ходит долго тоже не положено, князь велит жениться.
       Может, оно и лучше было бы, оженился бы на своей, исконной, русской девушке, которой эти обычаи и вся их жизнь с детства близка и знакома. А я и байкальские-то по книгам да по рассказам Рыбы и Дамэ теперь знаю, своих воспоминаний нет, стёрты… Предвечному надо бы жениться на обычных женщинах, не на себе подобных, надо народить детей и поболе. Но вслух я ничего не сказала, решит, что я не люблю его…
        А это было не так. Конечно, в опустошённой Арием душе мало, что было живо и способно ответить на его, Нисюрлиля страсть, но надо быть вовсе мёртвой, чтобы не впустить его в своё сердце. Оно теплело и оживало рядом с ним, но едва он уходил, назола приступала с новой силой. Тридцать лет он сказал? Как выдержать столько, когда через тридцать дней здесь меня заела тоска. Но я потерплю, Нисюрлиль, если ты просишь, если ты считаешь, что надо пробыть здесь тридцать лет, я постараюсь.
       Рыба сказала мне как-то, без моих слов и жалоб почувствовав, что мне нет по себе здесь:
        – Касатка, не тоскуй, право. Привыкнешь. Мы с тобой два с лишним века по голым землям да дремучим лесам бродили и ничего… И нынче на Байкале скольки трудов, ить не покладая рук с людишками теми возилися. А здеся… – она улыбнулась, раскрывая ладони. – Живём в довольстве, муж добрый, ласковый, на тебя глядит, как солнышко лучи тянет. А там, глядишь, детишки пойдуть, так и всей тоске конец.
        – Что-то не слишком ладится у меня с энтим… – заплакала я, и Рыба обняла меня, прижимая к мягкому телу, большому как перина.
        – Всё наладится, – сказал Дамэ, что до сих пор сидел молча.
       Он сказал это так уверенно, что я обернулась, выглядывая из-под Рыбиной руки.
        – Сына скоро родишь, – сказал Дамэ так уверенно, что я перестала плакать.
        – Нам бы доченьку, но и малец – хорошо, – улыбнулась Рыба, погладив меня по плечу…
      …Я не знаю, каким чудом, но я и вправду провидел то, что сказал Аяе. Я не знал, когда именно родиться ребёнок, справный мальчик, но ясно видел, как счастливая, утомлённая родами Аяя, с мокрыми от пота волосами, раскрывает рубашку у себя на груди, чтобы дать ребёнку молока, и груди не такие, как всегда, но большие, с тёмными сосками, заполненные молоком, как её сердце любовью к нему…
        Откуда бралось во мне это видение, во мне, кто не увидел заранее того, что случилось с нею в Кеми, кто не отвел руки Гора с громадным кинжалом? Но я видел её ребёнка и не один раз и был уверен, что она всё же родит Вану сына. Хотелось бы мне порадовать её и сказать, что это случиться скоро, но этого я не видел, это могло случиться через год, а могло через десять лет.
        – А что до порядков в доме, Аяй, так заведи свой, ты тут хозяйка, ни свекрови, ни свёкра нет, кто тебе указ? – сказал я. – Не хочешь девок сенных, так и гони их назад к Вералге, на што они тут? Достанет горничных служанок для уборки, хошь ещё какую оставь, а то сидят, дармоедки, лясы точат да подсматривают.
         Я вытерла слёзы, поглядев вначале на Рыбу, она кивнула тоже, а после на Дамэ, он повёл бровями, словно говоря: «Сама-то не догадалась?»…
      На другой день я сделала, как посоветовал Дамэ, к большому возмущению и обиде со стороны Вералги, но Мировасор воспринял со смехом:
       – Что, вышвырнула наушниц Вералгиных? – хохоча, спросил он, когда навещал нас как добрый дядюшка. – И поделом! И правильно, живи хозяйкой, как тебе пристало, никто не знает, как у тебя в дому заведено, моя Настасья никому не скажет, что ты книжки читаешь и днём и ночью, а на рубашках звёзды вышиваешь, а не одних только петухов с алатырями. Муж-то, гляди, при князе самым набольшим советником делается. Жаль, что не при великом, но и то немало.
       А Викол и вовсе приехал как-то тайно, как я поняла, потому что вообще-то он раньше без Вералги не приезжал никогда, а тут приехал, привёз тоже новую книгу, с собранием арабских сказок, чем навёл меня на идею записать те сказки, что я слышала и слышу здесь. Чем я и занялась вскоре, дополняя записи рисунками, как я представляла сказочных героев. Работа кропотливая и увлекательная.
        – Как ты живёшь, Яя? – он заботливо заглянул мне в глаза.
       Со дня свадьбы, прошло почти два месяца, и как я потеряла ребёнка чуть меньше…
        – Я хорошо живу, Викол. Теперь вовсе хорошо.
        Он улыбнулся, войдя в светлицу, где принято было держать пяльцы и коклюшки, а ещё прялки. Все они тут были, и не всех девушек я выгнала, две самые толковые и самые красивые остались, они рассказывали мне сказки, помогали распутывать нитки, пряли, учили меня песням, что так полюбились мне здесь.
        – Вот и умница. Ты всегда создавала целый мир вокруг себя. Так и днесь, так и впредь будет, – улыбнулся он, и даже, вот уже небывалое дело, не церемонясь, притянул легонько за плечи большущими руками и поцеловал в волосы, я перестала дома прятать их под волосник. – Я вот ещё что тебе принёс.
       Он раскрыл ладонь, и я увидела изумительной красоты серьги из камней голубого цвета, посверкивающих в солнечном свете, ибо день был ясный.
        – Ах ты… какая красота, Викол!
        – Ты вздень, я полюбуюсь.
        Я послушалась, села к зеркалу. А после повернулась к нему, покачав головой. Викол улыбнулся большими голубыми глазами.
       – Любо?
       – Что же спрашиваешь? Но как принять, Викол? Ты мне не жених и не родич.
       – Прими, как мою дружбу и восхищение, что во мне не гаснет уж так давно, что я и не помню времени, чтобы не испытывал их по отношению к тебе. Не думай, ничего иного я не ищу, просто считай меня другом и проси о помощи всегда, я услышу, моё сердце распахнуто для тебя, как не было прежде, потому услышу всё, даже твои мысли. Я это могу…
       За это я обняла его, обхватив поперёк большущих плеч, чтобы не дать и ему обнимать меня, а вдруг всё же какой бес в ребро ударит нашего Викола, что тогда делать? Обижать не хочется, но и принять – невообразимое дело.
       Орсег и Басыр появись в своё время, удивились немного новостям, Орсег спросил, пряча в бороде злую усмешку:
       – Рассказать братьям байкальцам, иде ты ныне?
       – Не надо. Ни к чему…
       – Может передать чего?
       – Передай, – вдруг нашлась я.
       Я вышила тут две рубашки, задумавшись, пока слушала замечательные сказки, и вышила не так, как положено здесь, не по правилам, по этой причине не посмела подарить мужу, чтобы не обвинили в том, что жена его ворожбой нехорошей занята, а потому лежали в сундуке. Я достала и отдала Орсегу, не обидно, две одинаковые рубашки, я и сшила их сама и вышила. Пусть знают, что всё равно мне они дороги навсегда и не хочу видеться, не потому что сержуся, а токмо для покою их и моего.
       Орсег поглядел на рубашки, хмыкнул:
        – Ишь ты, красивые какие… А на словах что?
        – Пусть живут и радуются, что ещё?
       Орсег кивнул, сверкнув глазами.
        – Ты-то сама радуешься? Нашла своё счастье? Как же прежний муж, прекрасный великий Эрбин, Сингайл Лёд? Али ещё более прекрасный Арий? всё, не милы боле?
        Я лишь покачала головой, с укоризной взглянув на него.
        – Вообще-то неправильно, что ты снова отлыниваешь от обязанности со мной всех посещать, но коли к братьям ты являться сама не желаешь, так и оставайся, не стану настаивать.
        – Спасибо, Орсег.
        Басыр вовсе не вызнавала, явилась на несколько мгновений, когда мы все вечеряли у Вералги, приглашены были по случаю Рождества.
        – Так, всё ладно тут у вас, я вижу, – сказала она, оглядев нас. – Ну, вот и хорошо. У нас тоже новостей больших нет, все поздоровы, хвала Богам.
        И… хлоп! Пропала.
        Мы переглянулись, но Басыр и в прежние свои появления была немногословна, потому мы только посмеялись этой её скорости.
        – Так и не рассказала, как там Арит и остальные.
        – Сказала, что хорошо, что ещё нам? – ответил Мировасор.
       И мы продолжили трапезу. Перед тем мы провели в церкви всю ночь на праздничной службе, а после ещё и к обедне ходили, но после отсыпались, конечно, а теперь вот и сели отпраздновать, как и положено добрым православным христианам.
        – Любопытно, Ивус, действительно родился на свет, как теперь написано и все считают? – сказал Мировасор. – Аяя, тебе не рассказывал?
        – Не рассказывал, – сказала я, чувствуя на себе изумлённый взгляд Нисюрлиля. – Но кто из нас ведает, как появился на свет.
       – Это верно, – засмеялся Мировасор. – Глупость я сказал, верно…
       На этом «семейном» обеде мы не придерживались заведённых на Руси обыков, когда женщины не садились за стол с мужчинами, заикнись кто об энтом, Вералга подняла бы крик. На свадьбе все сидят вместе, на княжески пиры, бывает, тож с жёнами зовут, вот как на святочный пир всех нас позвали, но когда вот так в гости друг к другу ходят, не положено всем за одним столом сидеть.
        С Рождеством кончился пост, а Нисюрлиль, ныне, с тех по как женаты мы, стал соблюдать посты, говоря, что ему, ближнему князя нельзя оказаться запятнанным хоть каплей подозрений в неблагочестии.
        – Я должен быть чист как первый снег, иначе меня быстро отстранят от князя.
        – Думаешь, если ты не будешь возле князя, что-то может пойти не так?
        – Да именно. Не родится этот ребёнок. Вот именно буду я рядом али нет, по-настоящему, рядом, вхожим в дом, только так и может осуществиться предначертанное. Мальчик родится, а дальше… я, надеюсь, что увижу, что я должен буду делать, пойму, надо ли мне будет быть с ним рядом всю его жизнь или нет.
         – Ты не сможешь всю жизнь, милый, ты не постареешь, тем временем он вырастет и возмужает, а ты будешь всё так же молод как при его рождении.
         – Вовсе не постарею? – Нисюрлиль посмотрел на меня. – Нисколько?
         Я пожала плечами.
         – Ты живёшь первую молодость, никто не знает, в каком возрасте ты остановишься, видишь, мы все разные, Мировасор кажется лет тридцати, как и Вералга, а Викол седовласый, едва ли не старик.
        – Но ты – юная. Семнадцать лет вроде и не более, все так и считают...
       Я пожала плечами, да, так…
        – Даже Эрик и Арий выглядят разного возраста, словно Эрик старше не менее чем лет на пять или семь, а они близнецы.
        Нисюрлиль задумался.
         – Н-да… А если… – он посмотрел на меня. – Если я стану стар, как Викол, ты не подумаешь, что тебе со мной… противно?
        Я погладила его по щеке, борода шелковистая… Противно… что ты выдумываешь…
         И Нисюрлиля вспыхнул взгляд, он взял мою руку, прижимая к своим губам, а после потянул к себе, пока длился пост, он ко мне не прикасался, а до того после выкидыша я была больна, так что, должно быть, желание теперь в нём возросло многократно, в то время как моё, увы, почти угасло, но как добрая жена, я не ломалась и не противилась…
Глава 8. Звёзды светят всюду
        – Аяя, что за странный разговор был за рождественской трапезой? – спросил Нисюрлиль через несколько недель.
       Это было уже после всех праздников, святочных гуляний и игрищ, после пира в Кремле у князя Симеона. Пир, надо заметить, был роскошный, удивительный, как и сами палаты Великого князя, словно в тех самых сказках, что теперь заворожили меня. Я, что видела не один великолепный дворец в разных концах света, буквально раскрыв рот, шла по залам, коридорам и лестницами, разглядывая изумительную роспись на стенах, где не было оставлено ни одного пустого кусочка штукатурки, своды и  колонны казались тяжёлыми, но благодаря ярким и радостным краскам, вовсе не давили, напротив, растворялись, казалось, мы тут жемчужины в волшебной шкатулке. И мебель вся искусной резьбы, и посуда, ни одного грубого штриха, ничего небрежного или некрасивого, и всюду птицы, цветы, никаких химер или чудовищ.
        Сам пир был тоже великолепен. На великолепнейших скатертях вышитых столь искусно, что я даже не представляю, сколько вышивальщиц и сколько времени потратили на них, уже упомянутая посуда тонкой работы с филигранью, резьбой и особенно искусным литьём и чеканкой, с вставленными лалами, перлами и изумрудами, призванными защитить от яда или приворота. Великолепно приготовленные и тоже изумительно красивые яства, от которых ломились столы. Музыка, весёлая и забавная, от которой так и тянуло в пляс, хотя я и не умела вовсе танцевать, дудки, сопелки, гусли, какие-то трещотки. Представления и розыгрыши. Пир, действительно, был замечательно весел, как и катание на санях после.
       И вот, пошло несколько дней и Нисюрлиль вдруг вспомнил слова Мировасора, что тот так неосторожно произнёс при нём…
       …Да… странное что-то произнёс Мировасор. Выходило так, что они все знали того, чьё рождение праздновали по всей земле. Это было так неправдоподобно, несмотря на всё, что я знал, читал и даже видел уже своими глазами, что мог сам, всё же поверить, что те, с кем я был так близок, что стали моей семьёй, действительно видели самого Спасителя, было невозможно. Потому что одно дело самому быть кудесником али видеть других подобных, и совсем иное – знать, что они видели настоящего Бога. Потому я и спросил Аяю за неделю до Сретения. Она лишь посмотрела на меня, удивлённо, поворотившись через плечо:
       – Странный? Чем же странный? – спросила она.
       Она отлично поняла, но то ли притворяется сейчас, то ли почему-то не хочет говорить.
        – Вы… знали Христа?
       Аяя повернулась вся от большого драгоценного зеркала, перед которым сидела, заплетая косы на ночь. Энто зеркало я купил у венецианских купцов, изумительной работы, сделанное в их родном городе, оно правдиво отражало чудесную Аяину красу, а мелкие окошечки, сделанные по краю множили её. Вот и сейчас, она обернулась, а я мог видеть её спину и распущенные волосы, струящиеся по спине блестящими волнами. Аяя смотрела на меня некоторое время и сказала:
        – Нет… – она покачала головой.
        И мне сазу стало легче. Но потом она сказала такое, что заставило меня много раз после вспоминать об этом разговоре, тем паче начался он одним, а закончился совсем иным.
        – Они все вовсе не знали его, – произнесла Аяя, немного побледнев. – И я знала мало… токмо в последние три дни. Но казнь видели кроме меня, Арика и Эрика, Мировасор, Викол и Вералга. Правду сказать, я их не помню, но говорят, были, стало быть, не лгут.
        – То есть…
        Нет, это не укладывалось в моей голове. Они, те, с кем я запросто сажусь за стол, говорю, а порой и спорю, они все видели Христа на кресте?!
         – Тогда его ещё не называли Христом… Обзывали, плевали вслед, страшно безжалостно секли бичом, смеялись… И предали все его товарищи, все до одного, разбежались, попрятались. Все, кто был с ним, а их было немало, вовсе не двенадцать, а полсотни, не менее, все струсили. Понять их легко: было страшно, римляне преследовали непокорных жестоко, как теперешние инквизиторы… Кто бы мог подумать… – она качнула головой. – Так что я не осуждаю никого. Но… Все, кто после… писал все эти письмена, признанные теперь священными, самих себя объявили Его учениками, апостолами… Никого он не учил, говорил, как думал и распространял Свет вокруг себя, пронизывающий души до самого дна, кто способен был тот Свет впустить… – сказала Аяя, опустив голову, и снова покачала головой, словно хотела заставить себя замолчать. Волосы тёмной шёлковой волной скатились с плеча, задев сорочку, и она сползла, обнажив белую опалесцирующую кожу. – Нисюрлиль, не спрашивай меня о том, прошу тебя… То мне вспоминать больно… Он был сам Свет… Но сколько преступлений ныне твориться Его именем, в тени этого Света… сколько лжи и лживых людей, войны, а сама религия стала как тот же Рим, против которого он восставал некогда… Впрочем, он не восставал, он только хотел, чтобы все люди вспомнили, что они люди, рождённые матерями и вскормленные их молоком, что… Словом… Нисюрлиль… Не спрашивай меня о том, ты, кто вырос и крещён, тот носит Его, распятого, у себя на груди.
        – Т-ты… видела сама, как… и ты говорила с Ним?... с Ним?..
       Я видел своими глазами, как она говорила с Диаволом, но Диавол говорил и со мной, а поверить в то, что она говорила и с Христом…
        – Арий и Эрбин говорили с ним раньше, и быть может, значительно больше моего, – сказала она снова.
        Я задумался, я хотел спросить ещё, у меня родились сразу тысячи вопросов, но спросил только:
        – Ты… любила его? или… или вы… ты…
        Я не мог спросить, была ли она его любовницей, это бы перевернуло в моей голове весь мир, даже не перевернуло, а взболтало бы в какой-нибудь странный гоголь-моголь.
       Аяя отвернулась, глядя, словно куда-то в даль прошлого, и ответила:
        – Он сказал, что если я буду с ним, Он оставит Свет и свою веру в то, что сможет сделать людей лучше… Но… Словом, Нисюрлиль, далее ты всё знаешь. А любила… Это не такая любовь, о которой ты спрашиваешь. Это… пронизано Светом, но не теплом, не заполнено кровью, потом, болью, содрогание страсти и огнём чресел. Слезами – да, болью в сердце, но не огнём в животе и не золой, в которую то пламя способно обернуться…
       Я обдумывал эти слова несколько дней, я сердцем понял всё, что она сказала, но в голову вместить никак не мог. Не мог вместить то, что Тот, Кого я вижу на иконах, говорил когда-то с моею женой…
       Но через несколько дней произошло кое-что, что отвлекло мои мысли от этих восторженных размышлений. А именно, Аяя сообщила мне, что снова беременна. И это известие подняло меня самого так высоко в собственных глазах, это словно бы благословило нашу любовь, я почувствовал, как прав был, что не дал Дамэ расправиться с девкой, что толкнула тогда Аяю, Бог не дал мне свершить злодеяние, предавшись мести, Он услышал мои мольбы и послал нам это счастье днесь. Теперь-то ничего не случиться.
        – Вася, ты не спеши пока никому говорить, – сказала мне Рыба тихонько. – Знаешь… до поры. Успеется. Даже нашим не говори.
        – Ты думаешь, не будут рады?
        – Да может и будут, но не говори, приметы есть и у вас тут и везде, что болтать о том не нать… От живот на нос полезет, тада и скажем, а пока молчком.
        Я улыбнулся и обнял её, только она и звала меня «Вася», остальные сразу и привыкли Ван, и только Аяя на свой манер звала так, как никто и не знал…
 
        Да, сажать самолёт пришлось в снег, хорошо, что площадка под ним была ровной, не то пришлось бы бросить его и спасаться, вылетев вон и выдернув Эрика. С разлёту мы всё же подняли целые веера снега по сторонам, и врезались в сугроб, обсыпавший нас с ног до головы.
        – Уф… ну ладно, на земле хоть… – побормотал Эрик, отряхиваясь, как огромный недовольный кот. – Я уж попрощался с жизнью, признаться.
         – Не ври, знаешь, что Вечная тебя боится, как зверьё огня, так что к себе не примет, – засмеялся я, тоже отряхиваясь и радуясь тому, что мы целы. Повредись я тут – ничего, но если Эрик…
        Пока мы вылезали из самолёта, к нам бежали со стороны деревни или как назвать это чудное поселение, люди. Надеюсь, не с вилами бегут, штобы нанизать…
        Но нет, добежав, они все кинулись на колени и, воздев руки к небу, восторженно заголосили:
         – Боги! С Небес к нам спустились Боги!
       Но кое-кто меня узнал, помнили с того дня, как порушился их остров, утонув в океане. И узнавая, испугались, зароптали:
         – Это тот, кто встрёс и порушил наш прежний дом!
         – Чего? – изумился Эрик, обернувшись на меня. – Что ты наделал?
         – Да ни при чём я, совпадение… – нехотя ответил я.
        Ну что, рассказывать, что ли, Эрику как Аяя не хотела даже глядеть на меня, когда я отыскал её?! И вдобавок разразилась эта катастрофа на её острове? Пришлось поведать вкратце…
         – Хотя Аяя сказала, остров не её был, Орсегов… – досказал я.
       Эрик покачал головой, едва сдерживая смех:
         – Да я смотрю, ты и впрямь посланник Вечной по сию пору. Притащился на остров, где люди жили себе тыщи лет, рра-аз! И нету острова!
         – Смешно тебе? – скривился я.
         – Да не слишком, – ответил Эрик, хотя и смеялся перед этим от души. – Хотя этих, коротконогих, жалко немного, но ты всё же смешнее…
        И давясь, прыснул снова.
         – Да ну тебя! – отмахнулся я.
        И, решив не тратить напрасно времени, повернувшись к людям, всё ещё взирающих на нас с восторгом, смешанным с ужасом, и не знающих, бежать, али продолжать возносить нам молитвы, спросил:
         – Аяя, ваша Богиня, где она? Там? – я указал на высокую с земли скалу, на которой почти невидимый на фоне белого неба стоял, несомненно, дом Аяи.
         – Ты не заберёшь нашу Богиню?!
         – Я останусь с вами, и с нею здесь…
         – Ишь ты, уверенный… – пробормотал Эрик. – Никто тебя ещё и не оставит.
        – Сам останусь, – сказал я. – Не стану я более без неё жить и всё. Пусть хоть убьёт… 
        – Смельчак с Печатью Бессмертия, – Эрик скривился и сплюнул в снег.
        – Да, Эр, мне или псом к ногам Вечной или к Аяиным, вот и весь выбор.
        Он посмотрел на меня долго, но не сказал более ничего. Аяи в доме не было. И где она никто не говорил, али не знали. И два других дома, пониже, укрытых волчьими и медвежьими шкурами тоже были пусты.
        – Дамэ и Рыба с ней… – проговорил Эрик, когда нам позволили всё же войти в дом Богини. – Смотри, всё на местах, ненадолго ушли, должно… И недавно, даже пыли нет.
        – Да какая тут пыль, Эр, снег кругом… – сказал я, оглядывая чудесное Аяино жилище. Она жила одна здесь, все вещи только её, те, что мы видели, не рыться же, разыскивая… Но и верно, всё оставлено, книги, вон даже на столе остались стопки недописанных, и недочитанных листков. Рисунки…
        Эрик тоже остановился, рассматривая их, коснулся кончиками пальцев.
        – Волшебство в её картинках… Как думаешь, другие то же видят?
      Я посмотрел на него.
        – Я не знаю, что ты видишь, откуль знать, что другие? Идем…
        Мы вышли вон, а людей скопилось ещё больше, и все молитвенно смотрели на нас.
        – Не забирай Богини нашей, – молили вокруг, не смея высоко подняться к домам.
        – Не станем забирать Богиню. Не станем, клянёмся. И не обидим никого – сказал я. – Давно её нет?
        – Четвёртая Луна уж.
        – Все вместе и ушли, – ответствовали с разных концом толпы.
        – Но Богиня обещала вернуться.
        – Мы ей самолёт построили, как твой…
       Я взглянул на Эрика, он только хмыкнул.
         – А дом поставите нам? Мы поможем…
         – Не надо помогать, что ты, Белый Бог, мы вам… мы к вечеру уж будет стоять. Вы же братья, мы вам… конечно… И шкуры есть. Лисьи, не обессудьте…
        Так и стали нас звать Белыми Богами, дом и, правда, к вечеру стоял ещё чуть пониже двух, что должно быть принадлежали Дамэ и Рыбе. Я помог сваливать большие стволы дерев, Эрик посмеивался, мол, не мог не показать своего баальства.
        – Так скорее, Эр, али мы в их чуме спать хочешь?
        Уже в темноте стали накрывать шкурами.
        – Завтра докончите, – хотел было сказать я, но они упрямо закачали головами.
        – Нельзя, Белый Бог, оставлять дом недоделанным, не то войдут в него Зло и злые духи, потому как токмо настоящий доконченный дом защищён, потому что совершенен, как чрево матери.
       Вот такая вот мудрость, разве поспоришь?
       Зажили мы здесь, надо признать, лучше, чем где бы то ни было.
        – Как думаешь, Ар, отчего? Потому что людей тут мало и мы для них Белые Боги, а не подозрительные чужеземцы? – спросил Эрик, когда мы шли с удачной рыбалки и тащили рыбы на всю деревню.
       Я посмотрел на него.
        – Здесь наша Родина, Эр, вот всё и легко нам.
       Он остановился.
        – Родина… ох, Ар, сколь помотались мы вдали… И как можно не помнить родины? Вот как Вералга и Викол…
        – Да врут они, говорить не хотят, – отмахнулся я, и мы продолжили путь.
        – Интересно, почему?
        – Мало ли…
         Так пошло здесь не менее двух месяцев, пока не явился Орсег со своей обязанностью посещать нас, один, как и всегда, Аяя, где бы она ни была, с ним не вернулась на Байкал. Зато Орсег принёс нам гостинцы от неё.
       Он положил перед нами два свёртка.
          – Уж простите, намокли, – усмехнулся он, пожав плечами, голыми, несмотря на мороз. – Но пути мои под водой, не обессудьте.
          – Не мёрзнешь, я гляжу, – сказал Эрик, оглядев его.
          – Я такой древний, что научился тепло сохранять, а после распределять. Нельзя мне мёрзнуть, мои воды не только теплы, но и богаты льдами, что же я буду за Бог Морей, коли не смогу там бывать, – сказал Орсег, не отказавшись, от угощения, что мы предложили ему.
        Готовили нам тут то же, что и остальным – похлёбки, уху да кашу, потому что за лето, оказывается, вырастили кое-какие злаки.
         – Но… Что холод? Вот сквозь лёд ваш пришлось пробиться, это посложнее… Ради того токмо, чтобы рубашки вам энти принесть и постарался.
        Эрик прищурился, глядя на него.
        – А может, ещё какой привет нам есь, али веси какие расскажешь?
        – Ничего более говорить не велела. Токмо здравия пожелала, и всё… Так что бывайте, братья. Теперь на Байкале вы может, и успокоитесь, осядете…
        – Чего нам оседать-то? Ил мы, что ли? Осядем, где нам надоть… Сказывай, где Аяя? Не здесь вышивала, ниток таких тута нет, ничего вовсе здесь она не вышивала… – сказал я.
      Орсег поднялся и пошёл к выходу.
        – Вы, байкальцы это дело бросьте, станете приступать, не явлюся боле, с Басыр тока и будете дело иметь, да с какими-нибудь мухами Аяиными, что, в общем-то, вам под стать! – захохотав, он бросился вверх по скале, а оттуда сверзся вниз в воду. Лбом, что ли, лёд прошибёт?
        Мы подошли к краю обрыва, лёд не был расколот, но небольшое округлое отверстие было словно расплавлено в нём, как раз столько, чтобы прошло тело Орсега.
        – Вишь ты… растапливает лёд… – проговорил Эрик.
        – Ну а как ему ещё, голозадому? Околеешь инако…
        И мы захохотали с Эриком. А после вернулись к себе. Хотелось потрогать рубашки, вдохнуть аромат, что, может быть, остался на них, но они были мокры, потому пахли водой, не Аяиной кожей и руками. Пришлось развесить их сушить. Но именно этому, должно быть, и надо было случиться, потому что, когда я увидел их, висящими на верёвках, то меня словно вспышка осветило.
        – Эрбин… – выдохнул я. 
        – Ты чего это? – удивился Эрик, я полным именем не называл его даже про себя.
        – Гляди… – сказал я, кивая на рубашки.
        – Ну вижу и чего? Рубашки как рубашки… – и вдруг и он догадался. Тем паче подобное уже было, уже разглядывали мы с ним подобные узоры на Аяиных вышивках. – И почему она так чудно вышивает… опять звёзды.
        – Эти звёзды нездешние, Эр, здесь ни в какое время года звёзды так не стоят…
        – Толку что? – вздохнул Эрик. – Или ты знаешь, где они так стоят?
        – Знаю, – сказал я, боясь вспугнуть удачу. – Больше скажу, Эр… смотри… звёзды стоят немного по-разному на двух рубашках.
         – И что?
         – Это время.
         – Начинается…. – сердясь, вдохнул Эрик. – Толком скажи, Ар, что ты видишь, стою, как баран перед тобой!
         – Вышивала она не за один день, несколько седмиц прошло, ну и вот они… Одна рубашка вышита в конце осени, а вторая совсем недавно, не более месяца.
        – И где она их шила, под каким звёздами, скажешь, наконец, или я тебе двину!
         – Да не сердись… На Руси то.
         – На Руси… прекрасно. А Русь-то што, с монетку размером, смеёшься опять?!
          – Да погоди. Где там наши были, Вералга и остальные? Они в Москве, стало быть, и она с ними.
          – Что её к ним понесло? Друзья они разве?
          – Её друзья при ней, с Дамэ и Рыбой ей ничто не страшно.
         Эрик перестал сопеть, злясь, и посмотрел на меня.
           – Всё одно, чудно, што ей там…
           – Узнаем…
           – Так в Москву?..
         Сбирались мы недолго, но лететь было неблизко, и места всё такие, что не сесть: скалы, потом дремучие леса, после горы, к счастью, не такие обрывистые. Мне приходилось выбирать направление, пришлось вернуться, потому что сюда, на северо-запад я не ходил и не летал никогда в прошлом, и не знал, что тут за места. И когда стало ясно, что сесть в лес, конечно, можно, но самолёт можно повредить, а в таких глухих местах это могло кончиться плохо. Поднялся бы я снова, но далеко бы улетел над этим бесконечным лесом? А потому мы повернули на юг, где были степи. Степи сменились горным хребтом, но не таким заоблачным и диким, как те, в которых мы некогда жили с Аяей.
      Так что путь значительно удлинился, но стало не в пример безопаснее.
       – Как думаешь, что там? – спросил Эрик на одном из привалов, что мы делали только к ночи.
        На костре жарился степной заяц, начиная распространять вкусный аромат, а мы смотрели на огонь, поворачивая вертел. Я передал Эрику флягу с водой.
        – Токмо не говори «увидим», – сказал Эрик, выпив воды. – Ясно, что ты не ведаешь. Я спрашиваю, что ты думаешь?
       Я вздохнул.
        – Да ничего хорошего, думаю, Эр, просто так она с места не сорвалась бы…
         Эрик посмотрел на меня.
        – А этот… Ван, тоже на Москве?
       Я лишь пожал плечами. Я не знаю, где Ван, мы не интересовались ни разу, куда его унесло из Нормандии, даже Басыр не спрашивали, словно нарочно обходя, будто его и не было.
Глава 9. Жар
         А я есть. И мой сын рос у Аяи под сердцем, и так, что я мог уже чувствовать, как он толкается маленькими ножками, когда мы были наедине. Я теперь всё больше хотел быть дома с Аяей, тем паче ограничений в виде постов можно было более не опасаться. Я хотел быть всё время рядом. Любиться с нею теперь, с беременною было каким-то особенным наслаждением, словно её женственность многократно усилилась, а сознание, что мой ребёнок у неё внутри, делало её ещё ближе, и словно я более владел ею, чем прежде. Чем более заметным становился живот, тем больше способов подобраться к ней мне приходилось изобретать, и наслаждение росло и в ней и во мне. Теперь огонь моих чресел и пламя вожделения, кажется, затмили во мне все прочие мысли и устремления. Тем более что душа моя успокоилась: княгиня Александра Ивановна была тяжела тоже и должна была родить к осени, как раз к Покрову, так что все мои предвидения и предчувствия сбывались. И на лето князь и княгиня поехали по монастырям с малой свитой, а мне дали роздыху.
       Хотя князь и присылал за мной время от времени. Я числился при нём сокольничим, но исполнял самые сложные, порой и опасные поручения как то – доставить то или иное послание в Орду ли али в иные города по Руси. Я сказал князю, что у меня целая ватага гонцов, что эстафетою передают любые поручения так, что на дорогу уходит не более суток, много двух. Мгновенно я не доставлял их, чтобы не пугать и не озадачивать моего покровителя.
       А потому я почти всё время проводил дома, с моею Аяей. И то, что она ещё зимой навела тут свой распорядок, оставив только двух сенных девушек, которые были в полном подчинении у неё, толковы, молчаливы, и не так любопытны, как прежние, что все время подсматривали и подслушивали. Ныне чади в доме вообще было немного, дом небольшой, незачем цельный сонм держать. Так что мы могли быть предоставлены сами себе. Чем я и пользовался. Ранее при полном доме людей и при необходимости соблюдать все посты, мне и в голову бы не пришло приставать к Аяе среди дня. Но теперь я это делал всё время, потому что ночи мне было мало, вообще суток было мало для этого…
       Поначалу она с удивлением восприняла это, и даже хотела было возбраниться, уповая на чрево, боясь как-либо повредить ему.
       – Что ты… что ты, Нисюрлиль, такой дорогой ребёнок, а мы… – она уперлась руками мне в грудь, отстраняясь, когда я приступил к ней.
        – Яя… Яя, разве могу я навредить? – прошептал я в душной темноте нашей почивальни и улыбнулся, придвигаясь, прижимая свои бёдра к её, раздвигая ей коленочки своими коленями.
         – Нисюрлиль… ты…
        Но её возражения утонули в моём поцелуе…
        С каждым разом её сопротивление становилось всё мене, и она вскоре с радостью стала принимать меня, утратив страх за плод. А я старался быть нежен, и поэтому я узнал так много за эти месяцы о женском естестве, я изучил всё Аяино тело, что менялось теперь каждый день, каждую выпуклость и ямку, каждый изгиб, я узнал, как прикасаться и целовать её, чтобы вызвать трепет наслаждения в ней. И Аяя сменила покорность на желание, она стала желать меня, не просто принимать, но любить отдаваться мне. Ни с одной другой женщиной я и не подумал бы стать таким любознательным, даже пытливым, вообще столько думать о том, как бы мне доставить радость и привлечь её к себе, чтобы желала меня не менее чем я её, чтобы наслаждалась не менее меня. Думается, это было потому, что Аяя была моя жена, то есть будто бы сам я, нельзя жить и не любить себя, сойдёшь с ума, и я обожал эту часть, что была Аяей. Обожал до дрожи…
     …Ох, это верно, весь дом дрожал от его любви. Я даже забеспокоилась, но Дамэ покачал головой в ответ на мой взгляд, когда они в который раз не спустились вовремя к обедней трапезе.
        – Дом трясётся весь, однако… – сказала я, качая головой.
        – Пущай, – сказал Дамэ. – Любит её, вона как глядит, как солнце в него входит.
       Я вздохнула, других я и не видела. Когда был Эрбин с нею, и в нём было солнце, и в Кратоне, и в Горе… Это не потому, что Вася относится к ней как-то не так, как те, кто прежде любил её, это потому что она сама – солнце. Но это теперешнее бесконечное совокупление меня беспокоило, потому что Аяя всё же была тяжела, а энтот, с солнцем внутри, как с ума сошёл.
       Я даже решилась поговорить о том с Аяей. Она только улыбнулась, краснея, отвернулась.
        – Нехорошо, по-твоему?
       Спросила, откуда же мне знать это?
        – Да не то что… но… не утомляет ли он тебя? Всё же… – побормотала я, кивнув на её живот, уже заметный под платьем.
        – Он счастлив, разве не правильно, если муж счастлив?
        – Наверное, правильно и богоугодно, как теперь говорят, – сказала я. – Бог-то у них мущина…
       Аяя засмеялась, сбоку, как мы сидели, обняв меня.
       – Ты не думай, я тоже счастлива, люб он мне, – тихонько прошептала она.
       Я повернулась, взглянуть ей в лицо, так ли? Я не знаю, что это за счастье у них с мужчинами, не могу представить и оценить, но я хотела увидеть её лицо, глаза, чтобы понять, верить её словам или нет, или это она уговаривает и меня и себя саму. Но она опустила глаза в этот момент и ничего я не поняла, но щёчки зарделись…
       Вася взял её, по чести сказать, насильно. И к нам на Байкал явился, никто его не звал, и вынудил замуж пойти, все продумал и подстроил, чтобы завладеть ею. Конечно, если он при том всё же делает её счастливой, то и пущай, как говорит Дамэ. Что ж, мне Вася как раз по нраву, парень он простой, без вывертов, вроде того же Ария, нагляделась я на него в своё время в Кемете. Что меж ними с Аяей случилось, так никто и не знал, что могло случиться, что Аяя сбежала, да так, что больше тыщи лет отыскать никто не мог. Но Арий… с Арием они… даже похожи, так, что и лицами становились похожи друг на друга, слова говорили, один начинал, второй доканчивал, а вообще мне казалось, они переговариваются без слов, даже не глядя друг на друга, как птички в лесу – и не видят, а слышат и чуют. Но чем всё кончилось? Хотя, кончилось ли…? Но днесь што рассуждать, новая жисть у нас.
     …Ночь была жаркая, мне не спалось, Нисюрлиль уснул, притомившись, сей день снова ездил по княжому поручению, послезавтра отправится пред очи князя Ивана, оборачивался всегда в три мгновения, но приходилось то скрывать от людей, не то беды не избежать. Так что завтра станет отдыхать, а после отправится к князю с докладом о выполненном поручении. Рассказывал, что чаще всего всевозможные торговые дела обсуждаются, пошлины, но бывают и доносы, жалобы, просто переписка между князьями.
        – Я не вдавался, они все друг другу дядья-братья, то ссорятся, то обижаются друг на друга, так что… В своё время князь Владимир всю землю русскую поделил меж сыновей своих от разных жён, вот и усобятся с той поры…
        – А ты не захотел бы своих сыновей одарить?
        – У меня одна жена, а то всё от разных дети… Какая меж ими дружба, когда они с детства через матерей соперники? Но и от одной жены всех нельзя наследниками делать, старшой должон быть, остальные в подчинение ему.
       Самой мне нравились его рассуждения, я считала так же, страна не может делиться как рыбный пирог на праздник, всем по куску, потому как на то и пирог, чтобы его не стало, а страна процветать должна, богатеть, людьми прибывать. Потому эта Орда и образовалась, что лев захирел, сразу гиены накинулись и рвут и рвут его. Сама вижу, как нагло ведут себя татары, и в торговых рядах, и даже в церковь смеют заходить, и начала уже понимать моего мужа, милого Нисюрлиля, что одержим своей идеей освободить Русь от проклятого ига, видит он избавителем будущего княжича, того, что теперь носит княгиня Александра, как он поведал мне под большим секретом. «Никто не знает, поехали по монастырям, потому что по сию пору то скинет княгиня, то помрёт младенцем их дитя, вот и надеются вымолить милость Божию»... Но я подумала, что княгине лучше бы по дорогам не труситься, да с лишними людьми не встречаться, заразы полно, вон, то тут, то там чума вспыхивает, но кто меня спрашивает?..
       Я открыла окна, и встала перед одним из них. Ночное небо полно звёзд, словно рассыпал кто-то небрежной рукой, но каждой звезды место мне отлично известно, за тыщи лет я прорисовала звёздное небо столько раз, и знаю, чем оно отлично везде, как смещаются созвездия при перемещении по Земле, небесная сфера определённым порядком, перемещается вокруг земли, или, скорее, мы летим вместе с другими такими же звёздами, и в очень правильном, кем-то заведённом порядке, вращаемся вокруг друг друга, как вот и люди, не способные далеко отойти друг от друга…
        Ветер легко колебал мою рубашку и волосы, приятная ночная прохлада, слышны дальние разговоры и смех околоточных али ярыг ночных, собаки перебрёхивались нехотя и сварливо, с реки веяло влажной прохладой, а с садов плыл аромат яблок, груш и слив, хороший урожай зреет ныне. Я погладила свой живот, уже похожий на небольшой плотный арбузик, за мои предыдущие беременности такого не было у меня, до этого срока я ещё не донашивала ребёнка. Я боялась даже позволить себе думать, что на этот раз всё удасться, Боги всё же сжалились и позволят мне стать матерью. Я старалась не думать, не загадывать, не обсуждать даже этого, мы тихонько, молча, с Рыбой и сенными девушками готовили приданое будущему малышу. К первому снегу я ждала сына, я почему-то была уверена, что будет мальчик, оттого, что Дамэ так сказал али по иной причине, но как ни мечталось мне о доченьке, я чувствовала, что под сердцем у меня мальчик.
       Я темноволосая, Нисюрлиль – светлый, в кого пойдёт малыш? Ох, не думай, Аяя, не притягивай злых духов, чтобы украли снова твое счастье…
       – Что не спишь, Яй? – услышала я голос с постели.
       Нисюрлиль поднялся, прошуршав льняной простынёй и покрывалом, что сползло к полу. Он нагой совершенно, прекрасный, белое стройное тело, как свеча в темноте, подошёл и обвил меня тёплыми руками. Вот как не хотела я его, как ни бежала, не желая снова любить кого-то, быть с кем бы то ни было, но как хорошо всё обернулось… 
        – Жарко… – выдохнула я.
        Он зарылся лицом мне в волосы, вдыхая, а ладонями заскользил по моей груди, губами к шее, приподнимая рубашку… Его прикосновения, дыхание на моей коже, поцелуи, ласки, которым он выучился сам собой, придумывая на ходу, как целовать, как прикасаться, стали мне ныне сладкой радостью и негой, в которой утонули мои сомнения, страхи и воспоминании о прошлом, словно у меня его не было, как не было у него…
       Диавол не являлся мне уже несколько лет, я даже перестала думать о том, что Он был когда-то моим единственным собеседником, так хорошо было оказаться среди своих, среди людей, среди предвечных, как Он неожиданно появился. Я была в саду, что примыкал к нашему дому сзади, спускаясь к реке, осталась тут, в тени прохлады, задремав над шитьём, а шила я маленькую рубашечку будущему сыну. Сонлива стала как никогда прежде, засыпаю на ходу, как квашня, но в целом бремя мне давалось легко, не стошнило ни разу, ни слёз, ни страхов, я просто не подпускала их. И вот Он, словно выдохнув холодом среди этого летнего зноя, пробудил меня от дрёмы.
        – Так ты совершенно счастлива днесь, Аяя?
        Я открыла глаза, Он сидел совсем рядом со мной, так же как и я на покрывале с подушками, расстеленном здесь под созревающей сливой, прекрасный как обычно, поблескивая сине-зелёными глазами. Я села, оправляя волосы, кика и волосник сползли.
        – Да не беспокойся, никто не видит, что ты простоволоса, – усмехнулся Он. – Кроме меня. Но я и не то ещё видел.
       Он смотрел на меня через плечо, потому что сидел, обнимая себя за колени, одетый сей день как обычный здешний парень, как ходил дома Нисюрлиль, в рубашке с вышитым и сейчас расстегнутым воротом, штанах из узористой ткани, но босой, ладные белые ступни, и почему люди думают, что у Него копыта вместо обычных ступней?..
        – Люди глупы, – ответил Он на мой мысленный вопрос. – Они то считают ведьмами таких, как ты, то не позволяют себе есть свинину, то вообще какую-либо плоть, ходить без платков, а то и вообще женщинам выходить из дому без сопровождения, говорить какие-то слова даже, если они сам просятся на язык… али… любиться днём, но ведь ты это делаешь. И с наслаждением… Арий будет «счастлив» узнать об этом.
        – Арию нет дела до моей жизни.
        Он радостно усмехнулся и лёг навзничь, вытянув руки с явным желанием дотянуться до меня, но я знала, что Он не решится коснуться даже моей одежды.
        – Пусть Арию нет дела, но твоему мужу Эрбину, твоему настоящему мужу, это всё тоже понравится, как думаешь? Узнать, как ты стонешь, как с наслаждением отдаёшься этому своему… Нисюрлилю снова и снова… снова и снова как дикая похотливая кошка. Или как сучка… тебе кто больше нравится?
        – Ты что-то многословен и зол сей день, это хороший знак для меня, – усмехнулась я.
       Он повернулся ко мне.
        – Это ведь не любовь и ты это знаешь, – усмехнулся Он, глядя на меня, глаза у него переливались разноцветными огнями, алели губы, кто может подумать, что этот красивый человек не человек вовсе?..
       Я ничего не ответила Ему. Пусть говорит всё, что хочет, я не стану слушать, больше не стану слушать. Если бы Огнь в своё время не склонял к Нему свой слух, меня вообще бы не было здесь…
        – «Не было бы здесь»? Так ты жалеешь, что ты здесь?! – захохотал Он, снова откидываясь навзничь. – Ты жалеешь… Могу понять. Тебя взяли, заставили и держат, заставляя любить себя и всю эту глупость, такую жизнь, жизнь глупой клуши, квохчущей над выводком цыплят.
       Я ничего не ответила, собирая волосы, как неудачно, что я опять разоспалась днём и позволила Ему подобраться и говорить мне всё это сейчас.
        – Ты думаешь, что недосягаема для меня? И Арий днесь так думает. Но вы оба ошибаетесь. Ничто в этом мире не может быть недосягаемым для меня.
        – Там где Свет, нет Тьмы, – сказала я.
       Он засмеялся снова.
        – Себя ты Солнцем полагаешь?! Ну-ну! Я тебе обещаю, радость моя, что тебя ждут ба-а-альшие горести и испытания, которых можно избежать только одним способом, Аяя, – Он повернулся и смотрел на меня и был похож сейчас на влюблённого юношу, как ловко Он умеет обманывать взгляд, даже мой... – Отдайся мне. Поверь, тебе понравится больше, чем с любым мужчиной, тем паче чем с этим глупым русичем, таким… простеньким, таким обыкновенным, таким… смехотворным в своей убеждённости, что поймал судьбу за хвост. Коль скоро ты оказалась так сластолюбива, на что тебе этот рыжий выскочка? Ведь он почти насильник, я же всё знаю, я видел... Али тебе нравится такой подход?.. Похоже так. Вот только я никак не могу так поступить с тобой... только добром. А доброго любовника ты не ценишь… Аяя. Отдайся мне, и ты не будешь знать, что такое горе и разочарование никогда в своей вечности.
       Я поднялась.
        – Кто угодно, но не Ты можешь подарить счастье во веки веков.
        – Уходишь? Напрасно ты думаешь, что я лгу. Выбери, Аяя, или я или много горя.
        – Ты уже горе.
       Он засмеялся, оперся на локоть.
        – Уйдёшь сейчас и всего через пару дней, али седмиц, здесь начнётся Ад.
        – Ад – это Ты, – сказала я.
        – Ну… это само собой, – кивнул Он. – Но Ад подчиняется мне, и я могу привести его в твою жизнь. А могу оградить тебя от него, даже от его дыхания.
        – Выбор без выбора, Люцифер, – сказала я.
        – Как сказать… – Он пожал плечами и тоже поднялся, сразу оказавшись таким высоким, что мне пришлось задирать голову, чтобы смотреть в Его лицо. Но зачем я вообще смотрю в Его лицо?..
       – Ты смотришь мне в лицо, потому что силишься понять, почему я явился именно сей день, – усмехнулся Он. – Почему не раньше, почему днесь. Тебя мучает сейчас этот вопрос, почему я ждал и почему я ещё не подождал.
       Я молчала, а Он усмехнулся, скользя взглядом по мне, хорошо, что платья здесь носят такие свободные…
        – Ты думаешь, твоя талия снова будет такой как прежде после того, как ты избавишься от этого...? – Он кивнул на мой живот, усмехаясь.
       Я снова не ответила, и развернулась, намереваясь уйти.
       – Подумай, Аяя. Подумай, если сейчас уйдёшь, потеряешь возможность сохранить всё это…. – сказал Он. – И свой курятник и этого весёлого петушка, что так тебе приятен… А вот и он!
       Диавол засмеялся, потому что увидел Нисюрлиля, идущего к нам.
        – Она не хочет слушать, Нисюрлиль. Он думает, если не станет говорить со мной и не станет меня слушать, то вас обойдёт беда. Так ты послушай! Ты думаешь, ты стал сильнее всех? Овладел несколькими своими способностями, и теперь мир весь в твоей власти? Но способностей этих у тебя безграничное число и Сила твоя безгранична, но только я смогу тебе открыть её. Послушай меня, иначе совсем скоро ты всё потеряешь. Всё потеряешь! Всё, чем, тебе кажется, ты завладел навеки! Потому что Арий подлетает к Москве!
       Я обернулась, останавливаясь. И вдруг догадалась, как Огнь узнал, где я… какая глупость была послать им те рубашки… Но я не думала… Я послала их, чтобы показать, что примирилась с прошлым и потому что Нисюрлилю здесь невместно ходить в рубашках, вышитых картой звёздного неба даже дома… Ах, какая глупость, Ар мог воспринять, как послание…
        Диавол подошёл к нам.
       – И он летит не один, с братом… её мужем, если ты позабыл, – усмехнулся Он. – Если ты захочешь, я не дам им сюда добраться. И вы станете продолжать наслаждаться вашей «любовью» всю вашу вечность.
       Слово «любовь» он произнёс, несколько ломаясь, словно хотел поиздеваться над нами.
        – Что смотрите? Когда прилетят байкальцы, думаете, они не потребуют суда предвечных? Ты взял чужую жену, Ван! И теперь этот ребёнок по всем законам – его сын, не твой. Что если…
        – Замолчи! – воскликнул Нисюрлиль.
        Но Сатана расхохотался, как обычно.
        – Подумайте! Ты, подумай, Ван, ты и, правда, сможешь владеть миром, если возьмёшь мою руку. Но, главное, ты вечно будешь владеть ею, быть может, это даже слаще?!.. И ты, Аяя, подумай, есть время до конца дня! Никто не помешает вашей безоблачности и всем этим сладострастным стонам, если вы будете хоть каплю умнее и перестанете упорствовать в тупом сопротивлении мне.
        – Идём… – произнесла я, и взяла Нисюрлиля за руку, что стала вдруг холодна как лёд. – Не слушай, не слушай Его, всё ложь… Он всегда так…
         – Да-да, слушай её! – захохотал Сатана за моей спиной. – Слушай, она тебе напоёт… Женщины все мои, они мои инструменты, чтобы вводить вас во грех, вот и ты дошёл до того, что не соблюдаешь ни постов, ни приличий! А, Ван?!
       Нисюрлиль, подался, идти со мной, но Сатана крикнул ему в спину:
        – Потеряешь её, если не будешь со мной! Всё потеряешь! Она любит только Ария! Только его! и если он только поманит, она пойдёт за ним даже в геенну!
      Нисюрлиль вздрогнул, словно ему в спину попал камень. И когда мы дошли до дома, сжал мою руку.
       – Яя… ты… это правда? – он обернулся на меня.
       Мы стояли на лестнице, полутёмной и довольно крутой.
       – Нисюрлиль, Сатана никогда не говорит правду…
Глава 10. Москва
        Добраться до Руси с Байкала было делом непростым, мы пересекли почти половину континента, да ещё в самых диких, безлюдных местах. Раньше, когда уходили с Байкала, всегда шли югом, там земли обжитые, и нам пришлось с Ариком возвращаться, потому что напрямую на запад было не долететь над бескрайними лесами, потом горами. Поэтому времени на наше путешествие ушло значительно больше, чем можно было предположить.
         Мы полетели и над Ордой, тогда ещё я не знал, что это густонаселённые места, полные не только людей, но и лошадей, Арик рассказал мне, вечно всё знает. Он рассмеялся:
       – Кто мешает тебе интересоваться, Эр?.. Но дело в другом, я бывал там, и на Руси тоже, жил несколько раз недолго, как обычно. Ты все по западным землям, а я – здесь. Потому неплохо знаю, днесь это на пользу делу, плохо было бы, если бы для нас обоих это был вовсе неизведанный край.
      Я посмотрел на него, вроде не заносится, так и быть, прощу его вечное всезнайство. Так и добрались мы до Руси. Край оказался лесистым, не то, конечно, что там, на востоке, вовсе непроходимая тайга, но всё же, некоторые города прятались середь леса, как они и придумали-то строить их так?
        – А как быть? – усмехнулся Арик. – Если Бог дал такую землю во владение, с лесами да скудными почвами. Они тут люди крепкие как нигде.
        – Ещё бы, тут не выживут другие. Лето в разгаре, а тут в пору в шубе ходить, – поёжился я.
        – Да уж не в разгаре, Эр, под конец покатилось, долгонько мы с тобой добираемся, осень на носу.
        – Может на твоём длинном носу и осень, но ещё всё же лето, должно быть тепло, – сварливо пробормотал я. На привале в ночь на холодной и сырой земле даже сидеть у костра было холодно, что говорить о том, чтобы заночевать… – Как они тут урожаи какие-то выращивают?
       Арик бросил мне меховой плащ, и себе постелил тоже.
        – Легко в благодатном краю, где зима, как здешнее лето, а ты тут попробуй. У нас на Байкале в своё время зимы тоже суровые были, но и лета жаркие, урожаи богатые потому.
        – Уж не твои ли потомки? – хмыкнул я. – Поглядеть надо… А то в твоём всё духе, трудностей запредельных в свою жизнь натащить и после преодолевать пытаться.
        – Не умничай, – побормотал Арик, укладываясь. – И вообще, дай поспать, сам грузом летишь, а я как бестолковый мотор… выдохся.
        Он прокряхтел последнее слово, устраиваясь на своём плаще и укрываясь.
        – Мотор? – удивился я мудрёному слову. – Это что ещё?
        – Это штука, которая должна была бы двигать всевозможные детали без помощи человека или лошадей, ну, или там ветра. Да только ничего не вышло у меня… Не удалась задумка, чего-то не хватило, до сих пор не знаю, чего…
       Арик вскоре уснул, а мне не спалось, в голову лезли какие-то странные мысли о том, что мы летим напрасно, ведь нас с ним не только никто не ждёт и не зовёт, но Аяя прячется от нас, потому что не хочет нас видеть и знать. Почему она сбежала от меня из Нормандии? Или от нас? Или от всех? Тогда что её понесло теперь в Москву, где все наши? Или Арик ошибся и она вовсе не там? Может ведь и ошибаться… ладно звёзды, тут я ему верю, она может быть и на Руси где-то, но почему он так уверен, что она там, где все?
        – Снялись срочно, Эр, – возразил на это Арик. – Значит, что-то произошло. На пустое место в никуда так не уезжают. Да и с нашими она, что там…
        – Что произошло, Ар? Мы бы знали, – сказал я.
        – Значит, не касается всех, али не так, что касается нас.
        – Тоже мне происшествие, чтобы нестись куда-то, если не касается нас…
        – Заметь, Эр, они унеслись все трое и не на самолёте, их кто-то перенёс.
        – Ну Вералга тогда, если они на Руси, и тогда выходит, что они, правда, на Москве…
       Мы посмотрели друг на друга. Значит, иного быть не могло, верно, всё мы, то есть Арик, понял…
       Москва произвела впечатление странное. Сначала мы еле нашли её среди леса, другие города стояли и на возвышенностях и на холмах, Москва тоже вроде на холмах, но так зарылась в лесные зелёные облака, что казалось, там не может быть города. Так она оказалась там не одна, там были и другие близ неё, так что места приземлиться ещё пришлось поискать, да спрятать самолёт. А после купить лошадей, одежды уместной, добро, что златом мы были богаты, Басыр отвесила нам кошелей на дорогу. Добираться по дорогам через тот же лес так долго, что я, признаться, стал думать, что мы заблудились и проехали мимо.
        – Да нет, Эр, не может быть того, главный, стольный город, как можно проехать? – сказал Арик, но в голосе всё же я услышал сомнение.
       Действительно, кто разберёт эту чудную страну, такую большую и густонаселённую и почему-то оказавшуюся под гнётом кочевого народа, набегающего с востока.
        – Я жил на Руси, когда столицей был Киев, город великолепный, тогда он был не только не хуже, но лучше, прекраснее большинства городов Европы. Ежли только Константинополь был ему под стать.
        – Ну уж… – усомнился я, глядя на кривую и скверную дорогу, по которой мы ехали к Москве через бесконечный лес.
        – Да не «ну уж», Эр, а так. Но всё хиреет и умирает в неволе и угнетении, – сказал Арик.
        – Как такая большая страна, где сильный народ, как ты говоришь, оказалась-то в том самом угнетении?
        – Многочисленны, мирны, привыкли столетиями вольно и жирно жить, думали, и врагов у них вокруг нет, и стали заноситься, думать, необязательно единство сохранять, кажный князь, в кажном городе захотел себя набольшим считать, а не удержать силы и величия, коли ты бьёшься с братьями в своём дому. Любая страна становится сильной только под рукой одного правителя, одного центра. Все падали, разделяясь, упали и эти…
        – Этих много, вона, сколько земли, и людей, хоть и набегают и зорят их, а гляди-тко, города всё ж строят…
        – Может и выправятся, поглядим, – рассеянно Арик и пожал плечами, и я понял, что его не очень занимает это дело, чем ближе мы были к Москве, тем более молчаливым и замкнутым он становился, словно так же, как и я задавался вопросами, отчего Аяя пряталась от нас двоих, но при том отправилась в Москву?
       Неужели к Вану? Но мы знали, что Ван в монастыре, так для чего в Москву сорвалась Аяя?..
       Но вот расступился лес и перед нами раскинулся большой город, действительно, на холмах. Река, али две, сливаясь здесь, огибали город, множество предместий, слобод и деревень вокруг, город удивительный, похожий и не похожий на другие, весь деревянный, раскрашенный, красивый, как удивительная игрушка, и ведь придумали все эти своды, куполочки, лесенки, окошечки, есть на чём глазу удержаться. Конечно, кругом леса, из чего и строить. На вершине центрального холма большая деревянная крепость с такими мощными стенами, что не каждая каменная сравнится. Нет-нет, город хороший…
       Я посмотрел на Арика, хотел сказать ему это, но у него было такое бледное и нахмуренное лицо в этот момент, что я решил промолчать, вовсе не о городе, что видел впервые, как и я, он теперь думал. Вот разные мы во всём, он теперь так взволнован, едва ли не напуган, я старался не думать о том, что ждёт нас в конце пути, не будет ли здесь горького разочарования, но Ар, чем ближе, тем сильнее озабочен. В такие мгновения я думал, какой я легковесный человек, похоже…
        – К Вералге с Виколом? – спросил я.
        – Ну не к Мировасору. Ван в монастыре вроде…
        – Ван нам и не друг, – сказал я.
        – Нам тут никто не друг, Эр, – хмуро произнёс Арик, весь устремившись в этот город и не глядя на меня. И поддал пятками коню под бока, ни плетью, ни шпорами он не пользовался с давних пор, я спросил как-то очень много лет назад, почему. И он сказал тогда: «Когда живёшь с Селенгой-царицей, видишь, как каждая зверушка не хуже человека говорит с нею, не поднимется рука с плетью-от». После того разговора и я уже не пользовался тоже.
       Найти тут Вералгу и Викола оказалось не так-то просто, город чудно и непривычно построен, пока разобрались с улицами, уж и вечер накрыл небесный свод. Когда мы спешились у ворот, пришлось стучать довольно долго и слушать переполох за воротами и в самом тереме, ложились тут рано. Потом из-за ворот спросили:
        – Хто тама? Хто в ворота колотит?
        – Скажи хозяйке, байкальские родичи приехали! – крикнул я.
        – Бакальские? – с сомнением переврали мои слова, но побежали докладывать.
        Мы недолго потоптались, прежде чем нам отворили. Сама Вералга и Викол вышли на высокое резное крыльцо, встретить нас.
        – Арик, Эр! Што случилось?! – Вералга даже побледнела, прижав руку к груди, толи придерживала узористую шаль, спасаясь от вечерней прохлады, то ли унимая забившееся в волнении сердце, остановившись в нерешительности наверху. Викол же не выглядел изумлённым, словно ожидал нас.
       Мы отдали лошадей конюхам, поднялись по скрипнувшим ступеням, красивое резное крыльцо, вот тут мастера-то, подумалось мне.
        – Ничего не случилось, примете гостей названных?
        – Вы… проездом? – спросила Вералга, обнимая Арика, а затем меня.
       Но Викол ответил за нас:
        – Вера… ну, каким там проездом?.. – и мне показалось, что у него есть причины говорить так.
         – Как вы здесь? – спросил Арик. – Поздоровы?
         – Да слава Богу, – немного проговорила Вералга, немного растерянно оглядываясь на Викола.
       Мы вошли внутрь их терема, что уже было любопытно, как там внутри этих здешних домов всё устроено. Оказалось здесь уютно, темновато, пахло мёдом, тёплым деревом и хлебом, в кухне, должно быть, пекли как раз, аромат расплывался по всему терему. Чади полно в дому, я уже отвык от такого количества бездельной прислуги, а тут за каждым углом, на всяком сундуке сидели девчонки, мальчишки, мягкотелые бабы выглядывали с любопытством, вихрастые парни… вот развела Вералга…
       Нас усадили вечерять, потому что сами уже оттрапезничали, но гостей прежде всего попотчевать, после в баню, а там уже и расспросы, но «там уж» получилось только утром, потому что спать тут положено ложиться рано. Горницы нам с Ариком отвели небольшие, впрочем, они все тут у них небольшие и низковатые, лестницы тоже тесные и очень низкие дверные проёмы, будто лазы для котов. Должно быть, эта теснота всё от того же холода, печи едва не в каждой горнице. Но кровати, зато, большие, хотя бы я весь поместился, ноги не висели и не упирались, и с перинами, и тёплыми одеялами, что теперь среди жаркого лета, было совсем некстати, как и большущие подушки. Пришлось и окна настежь открыть и вовсе не укрываться, правда, налетели комары и ну, пищать, и так от усталости сон не шёл, так ещё этот писк, да зуд в укушенных местах… Интересно, Ар спит? Не было похоже, что он уснёт без задних ног… Заглянуть к нему?..
       Я встал с постели, ковры мягко устилают пол, босым ногам не холодно, я взял свечу со стола, и выглянул в коридор, Арикова горница прямо напротив, только пару шагов… В конце коридора мелькнула чья-то тень, я не успел ухватить глазом. Вошёл к Арику, нет, он спал, сопел даже, рубашка на гладкой груди раскрылась, и лампу не гасит на ночь никогда, пожара не боится, ночная темнота пугает его куда больше, почему, мне не рассказывал никогда... Пришлось мне убираться, будить его я не стал.
       Выйдя снова в коридор, я прямо застал какую-то девчонку с босыми пятками, ухватил её.
        – Ты чего это шныряешь? – спросил я её, а она ещё мгновение и верещать примется. Никакого интереса возиться, совсем не для того, о чём я подумал, она тут обретается.
        – Пусти, пусти, боярин… я…
        – Брысь! – я шлёпнул её по заду.
        Н-да, не очень-то, не развеешься даже, дикие девчонки вовсе. Пришлось вернуться в свою почивальню ни с чем. Я не мог не думать об Аяе, о том, почему, почему она вдруг сорвалась сюда с Дамэ и Рыбой вместе? Вералга ничего не сказала, впрочем, мы вообще почти не говорили, она просокотала всё о какой-то чепухе, о Мировасоре, о его жене и детях. Викол не проронил ни слова, но я видел, что он хмурится, почему-то недоволен Вералгой, такое я заметил впервые, обычно Викол едва ли не с обожанием смотрел и слушал её.
       Наутро меня растолкал Арик.
        – Здоров ты спать, Эр, подымайся, уж присылали за нами трижды. Не нарушай тутошний распорядок.
       Мне понадобилось время, чтобы окончательно проснуться и умытым и одетым спуститься в трапезную горницу. Викола не было, «поехал по лавкам», сказала Вералга, усаживая меня за стол, на котором были блины, да холодное молоко, и она сама и Арик уже поели. Блины был толстоваты на мой вкус, но сладкие и вкусные, с припёком, так что я съел несколько штук и, почувствовал себя достаточно бодро и спросил, устав притворяться, что мы здесь для чего-то иного:
        – Вералга, Аяя на Москве?
       Арик вздрогнул от моего вопроса, побледнев, взглянул на меня.
        – А ты, Ар, не спросил по сию пору? – усмехнулся я. – Или пытаешься дождаться, пока Вералга сама тебе расскажет?
       Я вытер губы вышитым потиральцем.
        – Ребята… кхм… я… вы… ну… – вдохнула Вералга. – Для начала надо вам имена здешние подобрать, с вашими, иноземными будет невместно… Арик, будь Афанасий, а ты, Эрик, станешь… ну… Федосий. По отчеству Ивановичи. Ну, а фамилия пущай наша с Виколом, коли вы родичи, так что Резановы вы, евонные племянники.
        – Ну с энтим решили, – сказал я, нетерпеливо. – Теперича, на вопрос-от мне ответишь?
        – Почему вы вообще решили, что Аяя на Москве? С чего? И с чего снова эта блажь – искать её? – нервно спросила Вералга, пряча взгляд.
        – Вералга, не трать слов на лишние вопросы, – глухо произнёс Арик.
        – Допрос какой-то, сами вопрошают, а мне – нельзя… – фыркнула Вералга, поднимаясь из-за стола.
       Солнце, рассыпая лучи по горнице, большей, чем другие, перебирало искорки в стеклах, играло с каждым бревном в стенах, раскрашенных веточками и цветами – зелёными и красными на белом, и удивительно спорило со сгустившейся атмосферой в горнице.
         – Где Аяя? На Москве?
         – Она… напрасно вы прикатили, ребята. Вот зазря… вот напрасно, – Вералга опустила голову.
         – Это мы сами определим, – сказал я, злясь, всегда все ведают, что ты делаешь, напрасно али полезно.
         – Это… конешна… Токмо… замужем Аяя.
         – Конешна, – вторя ей, ответил я, хотя догадался, о чем она бает. – Замужем за мной.
         – У ей новый муж сыскался… Такие, как Аяя, знашь… скучать-от не любят.
        – Прекрати, Вералга! – строго одёрнул её Арик.
       В этот момент я вдруг понял, что Викол не зря поехал по лавкам, похоже, он просто не хотел участвовать в разговоре.
        – Ладно… не надо больше слов, где она живёт? – спросил Арик.
        – Я же сказала, она замужняя ныне, и… не след тебе… – она глянула на меня. – Али Эрику ходить туда. Ехали бы по добру?
        Арик нахмурился, едва сдерживаясь, как я понимаю.
        – Вералга, ты думаешь, мы пролетели от Индии через Байкал, штобы тут же и назад воротиться? – сказал я.
        – Они… на Китай-городе улочка есть, короткая и кривая, прямо в церковь упирается, вот там их дом. Он там один в два этажа, там и живут. Но… Не надо бы вам ходить. Эрик…
        – Я, кажется, теперь Федосий, – сказал я.
        – Не надо ходить? Может, Эрику и не надо… Я слетаю, посмотрю, – сказал Арик, и, не дожидаясь ответа, подошел к окну и вши-и-исть… вылетел, даже рук не поднимая, ветер колыхнул повой на голове Вералги. Она обмерла на мгновение, потом поднялась и выглянула в окно.
        – Шапку и то не надел, как есь в рубахе полетел…
        – На что ему шапка али кафтан? Обернётся какой старухой, али напротив, парнем и войдёт, куда надоть, – сказал я, усмехаясь, мне приятна была досада на лице Вералги, она пересилила сейчас даже злость на Арика, что так ловко обошёл меня и отправился к Аяе. Но ничто и никто не помешает мне пойти к ней обычным способом…

       У меня ещё вечор было какое-то слезливое настроение, всё казалось таким грустным, таким трогательным, увидев утром белого котёнка лакавшего молоко из маленького блюдца у лестницы в сад, я расплакалась, взялась его приласкать, а он замурчал, толкаясь мокрой от молока мордочкой, услышала Рыба, али Дамэ, что всё слышал во всех углах дома, как нетопырь, сказал ей, и она прибежала, топая большущими ногами, от её прыжков сотрясался, кажется, весь терем и жалобно скрипели половицы.
        – Касатка, ты што это? Болит чего? – она оглядывала меня, словно могла понять, что у меня болит, оценив одним взглядом.
        – Не-ет… – проговорила я, сразу успокаиваясь, такая она была сейчас озабоченная и забавная. – Я… в сад пойду.
        – Принесть тебе чего? Яблочко, али груш?
        – Нет-нет, ничего не нать… – я показала ей свитки, что держала в руках.
        Рыба только покачала головой, вздыхая:
        – Вот потому и слёзы, што много думашь, да книжки читашь… Приданое бы вышивала дитю, заняться рази нечем?
        – Да ведь нашили уже цельный сундук, нешто мало?
       Рыба засмеялась.
        – Цельный сундук, хо! Как начнёт писками-то метить, поймёшь, што того сундука на три дня, а пока просохнет, а ежли дождь… Не, Яя, много не мало, надоть ещё. Пойду деушкам твоим дело задам… А ты иди, мож-т подремли?
        – Да и так только и сплю, как не спала никогда…
        – Такое дело твоё нынче. Ниче, ещё седмиц пять и позабудешь за сон-то. Али мамкам увю отдашь? – она засмеялась, знала, обсуждали сто раз, что никаких мамок я в дом брать не собиралась. Неужто, я столько лет на земле прожила, наконец, дождалась ребёнка и отдам чужим рукам? Нет, я хотела насладиться каждым мигом. Таким драгоценным и таким долгожданным. Какие там мамки!
       Погода была солнечной и располагающей к тому, чтобы провести в саду хоть весь день, тем паче лето кончается, сколь ещё таких выдастся дней. Нисюрлиль отправился сей день ко княжому двору, князь Иван и княгиня Александра, что тоже носила ребёнка и даже примерно в тех же сроках ожидала появления его на свет, что и я, вернулись в Звенигород с богомолья, и теперь Нисюрлиль бывал чаще занят. Но князь, сам будущий отец, в размякшем состоянии души, чаще отпускал моего мужа быть со мной. Так что наше с Нисюрлилем благоденствие и взаимное наслаждение продолжалось. Но сей день, он с утра отсутствовал, как обычно отправлялся к князю, вот и в это утро уехал, пока я ещё спала.
       В саду для меня построили беседку, где я могла укрываться и от зноя, и от дождя, если приключался. Сад примыкал к реке, и там не было забора, Нисюрлиль иногда спускал ялик на воду, но меня теперь так укачивало, что я не каталась. А вот купаться ночами, когда не слышал никто, ходила. Бывало, Орсег являлся при этом, но я сказала, чтобы более не делал так, взялся подглядывать… Он сказал на это, что напрасно я «стыжуся наготы своей прекрасной, как чудные картины её надоть выставлять людям на диво и просветление сердец». Невесть что говорил, одним словом…
       Я села на лавку и разложила книги перед собой, размышляя, с которой начать. Здесь у меня была поэмы двух современных итальянских поэтов, Данте и Петрарки, и история первого крестового похода, и я раздумывала, с чего же начать… Решила, что с той книги начну, что окажется верхней в стопке. «Божественная комедия», я открыла тяжёлую обложку.
       «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…»
        Почему-то меня пронзила грусть и чувство утраты по прошедшему, по тому, как мы жили с Арием некогда, уединённо и счастливо. Как легко и славно складывалась тогда наша жизнь и годы, целые столетия мелькали незаметно мимо. Как мы путешествовали по миру, как слышали каждую мысль друг друга… меж нами не было ничего, никаких преград, ни препятствий. Мы не были как один человек, мы были двумя частями целого, как замок и ключ, как река и её русло, как небо и солнце…
       Почему я сейчас вспомнила это? Почему? Не надо вспоминать, не надо думать о том. Больше не надо. Я и Нисюрлиль, мы теперь муж и жена и вскоре станем родителями, и ничто не должно нас разделять, даже эти мысли, эти воспоминания о невозвратных временах…
       И вдруг…
       Боже мой, как не верить после этого, что всё в мире не случайно, что всё и все взаимосвязаны и даже ни одна наша мысль не бывает случайной…
       Передо мной вдруг оказался Огнь. Вот прямо передо мной. Он стоял в проёме входа в мою уединённую беседку, словно только что вышел из горницы: в одной рубашке, подпоясанной синим кушаком, штанах и мягких домашних сапогах, ни кафтана, ни плаща, ни шапки… Это, быть может, видение? Вот сошла с ума на почве мыслей своих незваных, и вижу его?..
       Но нет, он сделал шаг ко мне. Он самый настоящий, никакое не видение… И я испугалась, что он подойдёт… что я… что теперь…
       …Она услышала меня, подошедшего к беседке, и сразу подняла голову.
        Я быстро нашёл этот дом, о котором сказала Вералга, и спустился сразу в сад, не было у меня сил более ни ждать, ни прикидываться кем-то, чтобы войти в него с улицы, я решил войти вот так, наудачу. Я знаю, она всегда любила проводить время в саду летом, так подумал и теперь. И не ошибся…
       Да, подняв голову, она на миг замерла, а после обомлела, прижав руку к сердцу, и тут же отпрянула, вскочив от стола, когда осознала, что я не привиделся, что я настоящий. Так же она когда-то отпрянула в Кеми, когда не могла меня вспомнить после возвращения из-за Завесы. Но тогда… тогда она не была беременна…
      Я ещё не видел её такой. Такой красивой, невероятно, чудесно, сияюще красивой, и… настолько беременной. Жёлтый летник свободно облегал её фигуру и живот, кругленький и уже довольно большой, был хорошо заметен. Аяя беременна… беременна… вот, что так смущало и не давало говорить Вералге…
       Господи, как больно… как это больно, что же это такое… почему я всё время опаздываю?!
       Но она вдруг отвернулась, зарыв лицо в локоть с пышным убрусовым рукавом. Убежала бы, да я стоял в походе... И я испугался, что сейчас кто-нибудь прибежит ей на помощь и меня прогонят. Меня прогонят, и я не увижу больше её… не увижу, потому что она настолько стала не моя, что у неё под сердцем не мой ребёнок. Но снова потерять её, хотя бы даже из виду я не могу. Я больше не могу. Не могу…
        – Яй… Аяя… Яя…. – проговорил я, испугавшись сам, её слёз, её испуга, того, как она отскочила от меня. И её бремени тож…
        – Огнь… Ох…
        – Яя, не бойся меня, – взмолился я. Господи, хотя бы взгляни на меня, дай мне сказать хоть слово.
        – Не… не надо… не подходи… ох…
        – Яя… не бойся… Я… как велишь… не сделаю и шагу, токмо… прошу, только не гони… не гони меня, Яя!
        – Огнь… – проплакала она, тряся головой и совсем раскисая, не решаясь отнять рук от лица. – Огнь… О-огни-ик…
        У меня замерло и загорелось сердце: называет Огнем снова, а ведь не звала так, уже не звала… Аяя… Я едва удержался, чтобы сделать шаг, она сама качнулась вдруг и села снова на лавку, продолжая закрываться от меня рукавом. Волосы не покрыты, по случаю домашнего платья, заплетены на две косы, платье-летник из хорошего тонкого хлопка, вышитый и дорогой, я разбирался. Муж, выходит, не из бедных… кто ж таков?.. Но чёрт с ним, что сейчас о нём думать?..
        – Яй, не гони меня. Я тебя не обижу… Больше не обижу никогда…
        – Зачем ты… ну, зачем здесь, Огнь? – простонала она, пересиливая слёзы. – Зачем?..
        – Яй, я не могу быть вдали от тебя… хоть убей меня… – простонал я, думая, могу я попытаться сесть рядом или лучше не приближаться?
        – Что ты… говоришь-то… такое… убить… что говоришь? Ох… лучше уезжай…
        – Я… пожалуйста, не гони меня, Аяя! Не гони… послушай…
        – Не надо, не надо, Огнь… что говорить… грех на мне…
       И только я открыл рот, чтобы сказать, что для меня ничто не имеет значения, хотя, надо признать, я был обескуражен и озадачен, как мы оба услышали голос Дамэ:
        – Аяя, Яй…
        И тут он увидел меня в виде Рыбы, потому что мне не пришло в голову обратиться в кого-то ещё кроме Рыбы.
       – Рыба… ты же там… с Эрбином… – проговорил обескураженный Дамэ, замерев в нескольких шагах от порожков беседки.
       Вот и Эрик подоспел… а быстрый он, даром, что как все люди добирался.
        – С Эрбином… Он…здесь? – обомлела Аяя.
        – Эрбин-то – да, а… это… кто? – Дамэ смотрел на меня и на Аяю, немного ошеломлённо.
        – Как, кто… – переспросила Аяя, посмотрев на меня. – А-а-а… ты глаза ему отвёл, Ар…
       Действительно, прикидываться было уже ни к чему. Дамэ увидел меня и моргнув, зачарованно произнёс:
        – Так вы… оба. Ясно…  Для чего вы здесь? – Дамэ вошёл в беседку, становясь между мной и Аяей, закрыв её от меня. – Лучше вам обоим уйти.
        Но не успел я произнести и слова, как на дорожке от терема появилась сама Рыба, бегущая к нам, со свёрнутым набок волосником, и сарафан сидел на ней как-то криво, будто они тузили друг друга с Эриком перед тем. За ней шёл Эрик.
        – Рыба… ну, Рыба, что ты… ей-богу, как помешалась!.. – проговорил он, очевидно, договаривая то, что начал, пытаясь остановить её ещё в тереме.
        Увидев меня, он не удивился и не замедлил и без того неспешный шаг.
         – Ар, ты… ну, ясно, летучим всегда всё просто…
         – Так ить… гонят нас, Эр, – сказал я.
         Но я зря подумал, что явились все, кто мог бы желать, чтобы нас сейчас не было здесь…
Глава 11. Холодный дождь и тепло под сердцем
        – О, Эрбин и Арий, приветствую! Давно ли прибыли?
        Мы обернулись, это был Ван, он шёл от терема к нам. Ван… в богатом, даже роскошном алом кафтане, с вышитым золотом поясом, с видом хозяина. Так вот, кто он, кто муж Аяи, кто всё успел... Я так надеялся, что Аяин муж из смертных, всё было куда проще, где остались, Кратон, Гор, Марей… Но нет, это Ван! Ван, который уже стал ветром, снесшим мои надежды и чаяния ещё несколько лет назад, и вот он завладел Аяей! Завладел настолько, что теперь он родит ему ребёнка. Осталось недолго, я вижу, не более двух месяцев, даже полтора, пожалуй…
        – А я приехал, в доме только слуги, да сенные девушки, думаю, што такое, а тут гости у нас… – он улыбался во все свои белые зубы, но в глазах вовсе не искрилась радость, там плескалась холодная вода, как в местных реках. – Поздоровы ли?
        – Да слава Богу, – ответил Эрик, обернувшись. – Твоими молитвами.
        – Моими? – ухмыльнулся Ван, и качнул головой. – Я за вас не молился. Да и не крещены вы.
        Эрик не преминул тут же ответить, белея от злости:
        – Не молился за нас? Что ж… думается, ты вовсе не молился, мы думали, ты чернец, монах, молишься за всех нас, а ты, вона, женился на Аяе. Женился… на моей жене! – я испугался, что Эр сейчас задохнётся от злости и возмущения.
       Ван подошёл к нам, заглянул в беседку, вроде и не обращая внимания на слова Эрика, но я видел, как побелели от злости его губы, он умеет держать себя, похоже, как никто, ещё и издевается над нами. Да, ни я, ни Эр этим счастливым качеством не обладали с юности – умением держать себя, царевичи по рождению, никогда не считали должным учиться скрывать свои мысли и чувства. Так и не научились дальше, чего не примешь в себя в юности, после привить трудненько…
        – Алёнушка, где ты? Тебя не обидели? – Ван повысил голос, потому что от входа в беседку Аяи ему было не видно, её от всех загораживал Дамэ. но на слова Вана, он отошёл, и Аяя отозвалась:
        – Нет, конечно, кто меня может обидеть, што ты… – негромко произнесла она, поднимаясь.
        – Вот хорошо, – удовлетворённо сказал Ван и остановившись в шаге от беседки и столпившихся у входа предвечных. – Отобедать пригласить вас должно, да не готовились мы… Но чем богаты, пожалте в дом.
        – «Чем богаты», ишь ты… – зло процедил Эрик. – А не беден ты, я гляжу. Когда сподобился из чернецов в… кем ты там, не пойму по кафтану твоему дорогому, конюх новгородский, теперя служишь? Что, скоро можно? Научил бы…
        – То судьба, Эрбин.
        – Ах вон что… судьба? Слышишь, Ар? Оказывается его хитрая пронырливость – это, называется, судьба. Ну это, штобы ты знал…
        – Эр… – я качнул головой, призывая его замолчать хотя бы на время.
        Эрик взглянул на меня и приосанился, но сказал всё же:
        – Мне кажется, Ван, нам нужно объясниться. Мне представляется, свершилось нечто, не укладывающееся в законы человеческие и Божьи, как бы Бога кто не называл, но чужую жену за себя брать не полагается. Али нет? На Руси иначе?
       Все замолчали в замешательстве. Но Ван и тут нашёлся.
        – Нет, не иначе, нигде нельзя и не при каких Богах. Но коли женщина не считает тебя мужем, то…
        – Может, спросим у самой женщины, как ты получил её? Не хитростью?  Али насилием? – сказал Эрик, разглядев, наконец, Аяю, вышедшую вперёд Дамэ.
        – Тогда позовём и остальных, чтобы решить… – произнесла было Рыба.
        Но Эрик тут же возразил:
        – Какое дело остальным до наших дел? Это дело моё и Вана.
        – Не думаю, – сказал Дамэ. – Я тоже считаю, что надо позвать всех.
        – И за Арит с Басыр пошлёте?
        – Хотя бы за здешними. Как я понимаю, они потворствовали заключению этого брака, а значит – преступлению, а значит повинны.
        – Почему ты не поговоришь со мной, Эрик? – негромко произнесла Аяя, выходя вперёд.
        – Не имеет значения, что ты скажешь теперь, Яй, при нём и при том, кто у тебя в животе, – хрипло ответил Эрик. – Этого ты можешь бояться, а маленького жалеть, так что правды ты нам, сказать не можешь.
        Аяя покраснела, опустив глаза, не боится она, конечно, Вана, никого никогда не боялась, и не испугалась бы его, это я боялся подумать о том, что она его любит. Вот любит и всё, если стала его женой, стало быть…
        – Так пошлём за остальными?
        – Явятся сами, – сказал Эрик, в своей ленивой манере. – Когда я уходил, Вералга послала за Мировасором. Так что обед свой, Ван, готовь сразу на всех.
        Всё так и произошло, едва вошли мы в терем, небольшой, будто игрушечный в сравнении с тем, что занимала Вералга и Викол, как они и сами явились вместе с Мировасором. В доме зашуршали, забегали, стали накрывать столы, послали в лавку, а мы пока остались в самой большой комнате. Вералга, Мировасор тоже, Викол стоял, поглядывая через окно на оживлённую улицу, Дамэ вошёл вместе с нами, а за ними Аяя и Рыба, переодевшись из домашнего платья в более подобающие для того, чтобы принять гостей. Едва закрылась за ними дверь, как явился Орсег.
        – И Басыр с Арит всё же будут? – засмеялся Эрик, но он был бледен, и глаза сверкали злыми искрами, как наш байкальский лёд. И я подозреваю, что того же Орсега вызвал именно он, потому что остальные, как я понимаю, знали о свадьбе, что осуществилась здесь, а вот Орсег не знал, должно быть, иначе не преминул бы сообщить нам. Непременно бы сделал это, чтобы насладиться тем, как мы это воспримем.
        – Что, вы судилище некое намерились устроить? – спросил Мировасор, усаживаясь на лавку.
       В горнице было тесновато для всех, но открытые настежь окна впускали достаточно воздуха, чтобы не чувствовать этого.
        – Учтите, виноватых тут нет. Женщина вольна выбирать себе мужа.
        – Вольна, ежли она не замужем. А ежли нет – надобно спросить мужа, – сказал Эрбин.
        – Када муж в такой дали, как ты все время, Эрбин, так право потерял, – сказала Рыба. – Сам отказался от своей жены, не жалься ныне. Тем паче теперь дитя вскоре родится, вовсе твоих прав нет здесь.
        – Коли жена моя, так и ребёнок тоже мой, вот и всё, – ответил Эрик, как ни в чем, ни бывало, пожав плечами.
         – Не много ли ты на себя берёшь, Эрбин-байкалец? – поведя крутыми чёрными бровями, проговорил Орсег. – Всё твоё, все твои, не круто ли забираешь, эдак и увязнуть недолго.
        – Я не боюсь.
        – Вольно тебе не бояться, но коли спор из-за Аяи, то и я могу вступить в него, – сказала Орсег.
        – Вот опять начинается! Не хватало нам разлада меж предвечных! – нарочито громко пошептала Вералга Виколу, но он лишь нахмурился и отошёл от неё, вовсе не садясь на лавки, как не садился и Ван и Дамэ. – Одну войну едва пережили, так начнём ещё одну из-за…
       Аяя поднялась.
        – Нет никакого разлада и никакого спора и быть не может, – негромко сказала она. – Вина на мне, на мне грех, что при муже за другого вышла замуж, но на то была воля судьбы.
        – Судьбы?! Вон как ты хочешь повернуть своё распутство?! – прошипела Вералга.
      Аяя отшатнулась, бледнея, словно её ударили по лицу.
        – Вералга! – произнёс Викол негромко, но весомо, бледнея от гнева, пожалуй, я впервые видел его в волнении, тем паче в гневе.
        Вералга быстро взглянула на него и умолкла, обескураженная. Удивительно было и это, то, как он одёрнул её, и то, что она, словно испугалась его гнева. Впрочем, ежли она, как и я, впервые видит Викола в гневе, то есть чего испугаться, ибо известно, как стоит опасаться гнева спокойного человека. Но мне была интересна сейчас только Аяя. Я всё думал, как же так, как так могло произойти, что она выбросила меня из своего сердца, что оно настолько оказалось свободно, что в нём поселился Ван… И она родит ему ребёнка, это свяжет их навсегда. Наш с ней сын был убит ещё не рождённым, сыну Эрика я не дал родиться, а ребёнок Вана вскоре появится на свет. Как несправедлива судьба, чем он заслужил? Он не может любить её больше меня, его сердце и сотой доли от моего не весит, но ему она родит сына, и она венчалась с ним, любит его… любит его, вот это хуже всего, хуже всего остального…
      Тем временем слово взял Дамэ и сказал:
        – Вералга не надо быть такой… несправедливой и злобной, нам, предвечным и так приходится всё сложнее среди людей от года к году, как и предсказывал некогда Мировасор. Мы объединились некогда, чтобы защищать друг друга, а не нападать. Тем паче ты знаешь, как обстояли дела здесь, как свершилась свадьба сия, что без того Ван просто был бы умерщвлён.
        – Что?! – выдохнул я, но, вторя мне, воскликнул Орсег и Эрик в один голос.
        – Так это… – кивнул Дамэ.
       Вералга смутилась несколько, но пробурчала себе под нос:
        – К тому времени на протяжении нескольких лет разве Ван не являлся к Аяе, и она не была его любовницей? Так что спасение жизни тут ни при чём, всем было удобно грех прикрыть, и чтобы ребёнок, которым Аяя оказалась беременна к свадьбе, не родился ублюдком…
       – Вералга! – Викол, уже не шутя, повысил голос. Казалось, он её ударит, так исказилось злостью его лицо.
       Тут загалдели и зашумели разом все, споря и пререкаясь, пока, выждав несколько мгновений, Викол не ударил ладонью по подоконнику, на который опирался.
        – Вот что, беру на себя снова роль председателя нашего собрания, – сказал он. – Вины ни на ком не вижу. Ты, Эрбин, от прав своих супружеских отказался очень давно и в чью пользу мы все знаем. С тех пор прошла не одна тысяча лет, ты по сию пору о своих желаниях быть мужем своей жены не заявлял ни разу, желал иметь свободу ради иных женщин, и имел её, Аяя ни разу не упрекала тебя в том. Так что брак ваш, я считаю, надо признать оконченным, и тебе не стоит более вспоминать и говорить о нём только из одной бесплодной ревности. Аяя жена Вана, коль скоро она не спорит с этим, их сын родится вскоре, и никаких более обсуждений этого не будет. Всяк получает по своим желаниям. Быть супругами непросто, не каждый может вынести это бремя, оттого предвечные и не сочетаются друг с другом, как уже справедливо было замечено.
        В горницу заглянули меж тем, Дамэ вышел, и вернулся через краткий промежуток времени, объявив, что столы накрыты и нас просят трапезничать.
        – Что ж, – сказал Ван, улыбаясь. – Прошу гостей дорогих за столы, отпраздновать с опозданием и решение и наш с Аяей союз.
        Он тоже не садился на протяжении разговора, стоял подле Аяи, готовый то ли её защитить, то ли ею, как щитом прикрыться, этого я ещё не понял, но я чувствовал только одно по отношению к нему: жгучую и безграничную ненависть. И ведь надо же, что он мне так понравился с первого взгляда, как жаль, что в этом мы совпали с Аяей…
       …Я был очень доволен. Хорошо, что никаких тайн больше не было меж нами всеми, что Эрбин получил по заслугам и даже не от меня. Теперь ничто не угрожало нашему с Аяей счастью, всё признано всеми, и хорошо, что не затеялось настоящей драки, я видел, как тяжело было Аяе всё это разбирательство и то, что явились сюда байкальцы, как стыд заливал её щёки волнами румянца. И когда все уже отправились восвояси от нас, она обессиленная, опустилась на лавку, пока я спустился на крыльцо проводить гостей уже в сумерках. Когда я вернулся, застал её сидящей так, как была, когда все стали выходить, и я обернулся, чтобы посмотреть на неё. На крыльце Вералга язвительно спросила:
        – А что же хозяйка не вышла проводить? Не оказала нам чести?
        – Тяжела хозяйка, а мы ей устроили ещё и тяжкий день, пущай отдохнёт, – с усмешкой сказал Мировасор, Викол же только отвернулся, выдвинув челюсть. Мне вообще стало казаться, что в последнее время он сердит на Вералгу.
        – Ну тягость энтого дня она, думается, давненько ожидала для себя, – пожала плечами Вералга, качнув перловыми подвесками на кичке, что обрамляли её лоб подобно чёлке.
        – Не задерживайтесь, – сказал Викол, не поворачиваясь к ним. – Повозки улицу перегородили, пора.
       Да, сердится на Вералгу отчего-то. Я сказал об этом Аяе, когда она уже переодетая, с распущенными и наново переплетенными ко сну волосами, вернулась из бани, куда её убедила сходить Рыба и сама сопроводила туда, «чтобы злые взгляды оных смыть». Она посмотрела на меня, качнула головой:
        – Чего только не бывает промеж тех, кто долгонько вместе живёт.
        – Мне думается, Виколу не по душе, что Вералга так зло отзывается о тебе.
       Аяя лишь махнула рукой:
        – Чепуха… думается мне, Вералге немного неприятно, что ты выбрал в наставницы меня, а не её, ту, кто тебя нашёл. Такая редкость – появление нового предвечного, за многие тысячи лет, ты первый, кто явился пред нами, и ты, найденный ею, выбираешь меня ввести тебя в круг тебе подобных. Небольшая ревность предвечной. Пройдёт и забудется.
        – Я не думаю, что это ревность предвечной. По-моему, это женская ревность.
        – Вералге ревновать? – устало засмеялась Аяя. – Давай-ка лучше спать?
       Я обрадовано улыбнулся, но оказалось, Аяя вовсе не то же, что и я подразумевает под этим, она и правда устала и вовсе не хотела исполнять супружеских обязанностей, на которых с новым чувством полной законности, настаивал я. Но я не стал упорствовать в своём желании, понимая, что она устала, и решил отложить на утро…
       …Слёзы сами катились у меня из глаз и терялись в волосах, намочили мне виски и за ушами. Почему я опять плакала? Потому что горевала, что так дурно всё обернулось, что я предала Эрика, который попросил в Нормандии вновь стать его женой? Потому что несмотря на то, что я, конечно, люблю Нисюрлиля, и счастлива предстоящим материнством, всё же не могу не испытывать стыд и неловкость за то, что всё произошло и происходит именно так, словно мимо моей воли, в слом того, как я привыкла жить, как считала правильным.
        Подло с Эриком, потому он и требует, потому и желал разговора, что ему больно, ему небезразлично, как мне хотелось бы считать в успокоение себе. Стыдно, так стыдно…
        Но всё это не мучило и не жгло бы меня так, если бы не Огнь. Если бы не его глаза, не бледность и растерянность, что овладели им, когда он увидел меня беременной… Как всё правильно и ясно было, пока мы с ним были вместе и как теперь всё сломано, перепутано, сложно и странно в моей душе. Наверное, когда родится мой сыночек, все эти мучения и сомнения отступят. Вот он проснулся и потянулся внутри меня, на сердце сразу потеплело и посветлело, и всё отступило. Как хорошо, как хорошо, малыш, что ты теперь у меня есть. Какое же это счастье, уже за одно это счастье, я стану любить тебя, Нисюрлиль, за то, что ты подарил мне сына…

       А я не собирался ждать. Я понимал, что Аяя моя жизнь, моя кровь и тут, рядом с нею, в одном с нею городе, всего в нескольких кварталах от неё, я не могу оставаться вдали. Хотя, едва мы вернулись к Вералге, она устроила нам двоим с Эриком головомойку, вроде того, что она говорила и предупреждала, мы же ничего не хотим ни видеть, ни слышать. Викол с плохо скрытым отвращением сказал:
        – Вера, ночь совсем, уж чадь носом клюёт, спать идём.
        – Что спать! – рыкнула Вералга. – Спать… Тебе спать охота, так ступай, а я должна им, этим глупцам, сказать всё, что думаю о сегодняшнем дне и том, как они повели себя!
      Мы с Эриком переглянулись, потому что Викол действительно вышел вон, похоже, что-то разладилось между ним и Вералгой, за многие тысячи лет, мы такое видели впервые. А слушал Вералгу вполуха, потому что мне было о чём подумать и без её вскриков и утверждений, что она всегда говорила и предупреждала об Аяе, что ещё в Кемете незачем было возвращать её из-за Завесы, потому что с того и начались «наши беды».
        – …Она же, как вот это иго татарское для Руси для вас! Повисла и душит, настоящее ярмо...
        – Ох, Вералга, невесть, что говоришь ты, однако, от ига люди избавиться стремятся, стонут, хиреют и гибнут, а мы за нею через всю землю идём и… похоже, идти будем. Хотя… сам Бог видит, до какой степени я хотел бы от неё в своей душе избавиться и жить как жил когда-то, пустым и свободным, вон, как и Ар… Свободным и бессмысленным, – сказал Эрик. – А с нею… и больно, и ужасно, и задыхаюсь порой, и бегу к другим, чтобы… да неважно, но ретивое всякий миг в груди ощущаю. Вот так… Так что, где вред, где польза… Не знаю, но не иго, а жизнь. А иго – удушливая смерть… Вот егда здеся, на Руси, всяк энто прочувствует, всею своею кровью, так соберутся и сбросят.
       С этим словом он встал.
        – Думаешь, не почуяли ещё? – спросил я, обрадованный возможностью прекратить говорить об Аяе.
        – Коли почуяли, не терпели бы боле, – сказал Эрик. – Силу ещё почуять в себе надоть.
        – Отчаяние придаёт сил. Стало быть, не отчаялись ещё, коли подчиняются. Али рабы они прирожденные, тогда пущай их топчут, стало быть, так им и надоть, того токмо и достойны…
      Наутро, я почти не спавший ночь, слушая переливы птичьих голосов, потом где-то подрались коты, и вопили, чего им осенью неймётся, подняли собачий переполох, но и он прекратился, все угомонились, а я всё вспоминал Аяин голос, и выдох: «Огнь!», и слёзы… Она не гнала меня, как в прошлые разы, когда и глядеть не хотела, словно я какой таракан и ей гадок, но будто бы тосковала обо мне… С тем я и уснул почти под утро…
       А утром, выждав почти до полудня, отправился к дому Аяи и Вана. Я дождусь, пока она останется одна, выйдет ли в сад, как накануне, останется ли в доме, я увижу её…

       Сей день был дождь, и стало холодно, Нисюрлиль ускакал к князю, там готовилась охота, так что это на несколько дней, они с ловчими готовились, те собак, сокольничие – соколов, да лошадей, найти и наметить, каким путем поехать... Нисюрлиль рассказывал, настоящее искусство… Так что рано сей день не явится, хорошо бы к ночи. После вчерашнего я почти не спала, то плакала, то забывалась поверхностным сном, где приходил Эрик, с укором глядевший на меня, то Огнь, обескураженный, когда понял, что я в тягости. И то стыд, то тоска, то любовь и сразу ко всем охватывали меня, то я отключалась вовсе и чувствовала только моего сына под сердцем…
       С тем и проснулась. Ничего больше нет, вот есть он, мой маленький, мой самый дорогой из всех существ на земле, дороже воздуха и солнца, самой жизни и всего, что в ней есть милее, и всё другое – это где-то далеко и не касается меня, только он и важен, только он и существует. На том мне стало легко и светло, я поняла, что это моё счастье важнее всего и весь мой мир ныне. А потому села я шить малышу рубашечки в светлице. Хоть и пасмурно, но окна на четыре стороны, потому здесь светло, стежок за стежком, девушки затянули песни, а уже выучила с ними, подпевала, и мой маленький уснул в моём животе, тихонечко лежал, не брыкался… покой и умиротворение разлились в моей душе и стало хорошо оттого, что вчера всё решилось и закончилось, никто теперь не скажет, как я неправа, как виновата, 5я сама это знаю, но теперь всё значения не имеет…
       К полудню девушек позвала Рыба, сходить на базар, сама с ними отправилась и Дамэ тож, так что была я в доме одна, если не считать кухарки да дворни, но они выше подклети не поднимались, так что воцарилась тишина во всём доме. Я открыла окно, чтобы послушать дождь, стучавший по крыше с самого утра. Прохладно, я набросила полушалок на плечи, они тут всё украшают цветами, вышивками да рисунками, словно спасаясь от тусклых видов за окнами, что царят тут с осени почти до нового лета. Но тусклость их только на первый взгляд, тут всё похоже на то, как у нас на Байкале, но у нас там богаче и краски, и мазки, и запахи жирнее…
       Я вздохнула, хотелось бы вернуться на Байкал… Там мне было, как нигде. Вот славная тут страна, и люди, и город этот мне нравится, но все же не мой Байкал, не мой дом. В доме мне всё же тесно, как и в городе, людей слишком много и они слишком близко…
       И вдруг…
        – Огнь… – я отскочила от окна, в которое влетел Арий самовольно, мокрый с дождя, но улыбающийся.
        – Прости… напужал? – проговорил он, не подходя, остановившись тут же у окна.
        – Не… нет, – выдохнула я, глядя, как он стирает капли дождя с лица, волосы мокрые, сразу блеск потеряли, рубашка прилипла к плечам, к груди, штаны облипли бёдра... налегке опять, без кафтана.
       Огник… как же так, как же так всё… как могло всё так произойти с нами? Вот он ты, здесь, совсем рядом и в мокрой одежде как обнажённый, я знаю тебя, твоё тело в мельчайших деталях, всё до самой последней родинки, твоё лицо я знаю лучше, чем своё, я смотрела на него куда чаще, чем в зеркало, аромат твоей кожи и волос вошёл в светлицу вместе с тобой, от влаги он сильнее, плотнее, будто ты обнял меня… как мы отдалились друг от друга, как разорвали то, что делало нас одним целым..? Всё растратили, растеряли…
       Я подала ему ширинку, благо их тут, вышитых, и только приготовленных на то было предостаточно. Он улыбнулся, приняв её от меня, вытерся.
        – Благодарствуй. Муж-то дома?
        – Нет. Ты… к нему? – спросила я, принимая влажную ширинку от него. – Што с крыльца тогда не вошёл, как добрые люди?
        Он улыбнулся, качнув головой.
        – Рази ж я добрый человек? И не человек толком… Нет… я к тебе. Ну и хорошо, что нет, чтобы… не ревновал.
        – Он не ревнует, – сказала я.
        – Кто любит всегда ревнует, – ответил Арий, качнув головой, волосы выбились из шнура под затылком, свисали у лица, он повёл по волосам ладонями в попытке пригладить, получилось не очень-то ладно: они прилипли к вискам, но всё же неаккуратно свисали, мне хотелось протянуть руку и… я отвернулась.
       Он улыбнулся, опустив глаза:
        – То, что он не говорит тебе, значит только, что он достаточно умный, чтобы не показывать своих слабостей.
       Я была не в силах выпустить из рук ширинку, которой он вытирал своё лицо и волосы…
        – Запахни окошко, Огнь, холодно, простынешь, – сказала я.
        И пока он отвернулся, чтобы закрыть окно, поднесла полотенце к лицу, чтобы коснуться его щекой, вдохнуть его запах, его запах, Огня… Как давно я не чувствовала его, но не забыла. Зачем ты снова там, где я, Огнь? Зачем снова приблизился? Снова теснишь мне сердце?.. Вдруг всё ожило и всколыхнулось во мне, нежностью и желанием немедля обнять его, прижаться, погладить его мокрые волосы, согреть кожу, грудь под мокрой рубашкой… словно не было бегства и сотен лет желания забыть и не думать о нём.
        Сердце, тукнув, поскакало, но от того проснулся мой сынок, потянулся и тихонько постучал, будто кулачком, и всё во мне тут же успокоилось, наполнилось теплом и светлой радостью, как во все последние месяцы с тех пор, как я поняла, что ношу его под сердцем. И волнение из-за Огня отступило, словно отвалилось от меня.
         – Не простынешь, Огнь? Сей день холодно… Осень уж. Может приказать вина принесть? Али мёду? – спросила я да вспомнила, что приказывать-то некому, никого в дому… самой придётся, но то не труд…
         – Не надо, Яй, – улыбнулся он. – Вот посижу рядом, и отправлюсь восвояси. Прости, что непрошено явился и без дозволения.
        – Какое тут прощение? Рада я, – я улыбнулась и села на лавку к столу.
        – Рада? – он вспыхнул улыбкой, которая как искрой попала мне в сердце.
        – Рада, что ж… Рада и видеть тебя и то, что сердца не держишь на меня за то, что… – я хотел сказать, за Эрика, но думала больше за то, что гнала его самого и хотела, кажется, быть одна, а вышло, что ради того, чтобы выйти за Нисюрлиля всё… всё неправильно и не так, не понять тому, кто смотрит извне.
        Арик тоже сел не слишком далеко от меня, но и не рядом, через стол, на котором было разложено наше рукоделие – раскроенные рубашечки, шапочки, приготовленные, чтобы стачать их...
        – Постарел ты… Огнь, – не удержавшись, заметила я, глядя на него, не надо было бы смотреть, и волновало меня так сильно, что делалось не по себе снова, но не в силах была не смотреть и не разглядывать. Я скучала, вот только сейчас могу себе признаться, как скучала все эти сотни лет! Вот сейчас, когда мы оторваны друг от друга навсегда, то знает он и знаю я, а стало быть, можно позволить себе хотя бы это, смотреть на него… но как смотреть спокойно и с холодной душой?..
       Это удивительно и, кажется, не могло быть, но так – он постарел, не глядел днесь тем лёгким юношей, как прежде когда-то, даже седые нити в волосах, вон они, на висках поблескивают. Когда появились? И как они могли появиться? Тому я виной должно...
        – Постарел? Быть может… – он смущённо улыбнулся и качнул головой. – Всё осень и осень… Как ушла весна из моей жизни, так окромя осени ничего не осталось… так…. – он быстро взглянул на меня и снова опустил глаза. – Так жизнь и уходит из людей… Без тебя нет во мне жизни, Яй…
        – Ты так не говори, Ар… всё уж… – смутилась я совсем, зачем ты, Арий?.. – Что же я, по-твоему, должна сделать?
        В его глазах блеснул свет, как луч солнышка среди туч, что завесили небо сей день и он заговорил, торопясь:
        – Я ничего не прошу, Яй, только… просто не гони от себя. Дамэ и Рыбу ведь не гонишь…
        – Ты… что же сравниваешь? – охнула я.
       Разве же ноет у меня сердце от мысли о Дамэ али о Рыбе, они мои близкие, но они не всё моё сердце… Нельзя так испытывать меня, особенно теперь, когда я сама не своя, да и нет меня тут почти, прежней нет вовсе, я вся в том, что живёт у меня под сердцем теперь…
        – Не решай ничего, Яй… просто не гони от себя. Мне… просто видеть тебя… Хоть изредка, хоть иногда. Просто рядом быть… там, где ты.
        – А я? Обо мне не думашь? Мне-то легко, по-твоему, будет? – я посмотрела на него. – Что же, по-твоему, из железа я, Ар?.. Не чувствую?
        – Яй…
       Он рванулся ко мне. Меня как жаром обдало, я вскочила, отпрянув и даже выставляя руки в страхе, что он коснётся меня.
        – Ох, да ты что!.. – задохнулась я. – Ты что, Ар, не подходи… не вздумай… Ты… и думать не смей! Я тебя… любила и… куда мне от тебя деваться... и дело не в годах, что мы…  Но… всё уже ныне… прошло… и Ван… я не могу… Да и… и не хочу.
       Я отвернулась, уйти.
        – Ты его любишь? Вана?
        – Очень люблю…
        – Как же так? И меня и его? Кого-то не любишь, стало быть.
      Я обернулась через плечо.
        – Стало быть, тебя, так и считай. Ты – пошлое, давнее уж… А он настоящее и будущее. Самое настоящее.
        – Ты… – он вдохнул с шумом. – Жестока стала, Яйка, – горько проговорил он, не двигаясь больше с места.
        – Нет, – я повернулась. – Просто… я беременная, Огнь. И… окромя дитя в моём чреве, ничто не важно и не надо, не греет и не волнует. Это если ты не помнишь беременных женщин…
        – Не помню. И не знал я… Когда ты от меня была тяжела, обо мне всё же думала… и любила меня, мне верилось.
        – Не надо… думашь, не болит ужо, коли столько лет прошло?.. Улетай, Ар, не тревожь прошлого. Пусть лежит скалою на дне… Больше той скале островом не быть…
        – Хорошо… хорошо-хорошо… слова не скажу больше… только… Ты не гони совсем? Позволь видеть тебя? Позволь на Москве быть?
        Я пожала плечами:
        – Видь, кто не даёт…   
        Он не знает, не может знать, как больно говорить это, как страшно подумать, что станем видеться снова и всякий раз мне вот так огнем обливаться. Не знает, ничего не понимает, аки деревянный…
Глава 12. Сияние
        – Ты… где был? Ар? – хмурясь, спросил Эрик, когда я уже не в первый раз вернулся после свидания с Аяей, на которые летал ныне всякий день, заставая её в светлице за шитьём, али в саду. Но становилось всё холоднее, осень подступала, покрывая золотом деревья, и в сад Аяя теперь ходила лишь погулять ненадолго, спускалась к реке, иногда сиживала и в беседке, с книгой. Потому чаще я заставал её в дому, выжидал иногда по полдня, чтобы осталась одна, не желая пугать её домочадцев вторжением через окно, и тем паче внушать какие-либо подозрения.
         Ожидая, я слушал, что говорили внутри светлицы, их сказки и песни, а то новости из княжих теремов, эти сенные девушки, что, кажется, и не бывали нигде, всё знали лучше всех, сам при князе столького не узнаешь, как вызнавали эти юркие девчонки. И рассказывали Аяе, не знаю, слушала ли она их побасенки, она никогда не расспрашивала их, я со скуки слушал и знал теперь о делах князя, об охотах, удачных и не очень, о переговорах между князьями, о том, кто ездил и зачем в Орду, кто приезжал из Орды и с каким делом. О том, что великий князь сам собирается в Орду, что жена его княгиня Мария родила в прошлом году уже третьего сына, а первые двое умерли, не пожив и трёх лет, и теперь и князь и она сильно беспокоились о маленькой Иване Семеновиче, что звенигородская княгиня тоже скоро должна родить. Словом, здесь в светлице можно было и, не выходя из терема знать все новости княжества. А ходила хозяйка только в церковь, куда отправлялись мы все по воскресеньям и по праздникам, не то можно было бы сразу прослыть нехорошим безбожником и волхователем.
       И Эрик ходил со всеми вместе в тот же собор, что и Аяя с мужем и чадью. Но он не подходил к ней ни разу с того дня, как мы все были в их доме, не говорил и был по-настоящему обижен, оскорблён даже. Вот и сейчас, меня спросил таким голосом, словно я сделал что-то обидное для него.
       – Ты ведь к Аяе летаешь, поганец?
       Я снял тёплый, на меху кафтан, теперь уж я не летал, как безумный в одной рубашке, потому что иногда приходилось дожидаться подолгу, а стояли уже настоящие холода, и утра брались не только туманом, но и инеем, так что одевался я ныне на свои свидания тепло.
        – Может я сто раз поганец, Эр, но с чего ты взял, что Аяя примет меня?
       Он зло скривился, бледнея.
       – Ты зря не зубоскаль, ишь довольный, прямо ожил за энто время. Как не совестно?
        – Мне нечего совеститься, в мирном разговоре греха нет. Не в каждый день удаётся и говорить, иной раз всё рядом толчётся кто-то, так токмо через окошко и погляжу…
        – Бесстыжие глаза, вот-вот родит уж, а ты не уймёшься?
        – Моё дело, Эр – строго сказал я. – Ты сам успокоился, так не тронь меня…
        – «Не тронь», ишь ты… Не в праве ни ты и никто быть рядом с нею. Меня ради вашего Вана отстранили, но… важно не то…
        Он смешался, садясь на сундук. Сундуки тут всюду, не реже чем лавки, половина чади спит на сундуках у Вералги в доме, а тут чади полон дом, не то что в Аяином…
        – И как она… Говорит с тобой? Не гонит боле? – он взглянул на меня.
       Я сел рядом, хотя и есть хотелось после целого дня проведённого на крыше, возле Аяиного окна, а после совсем недолго с нею вдвоём, потому что вскоре вернулся Ван, и мне осталось только убраться.
       Я сел рядом, потому что развеять его назолу было важнее, чем наполнить брюхо. Да, не гнала меня Аяя боле, я не пытался коснуться её, помня все её слова и страх перед этим, старался и садиться так, чтобы не испытывать непреодолимого желания, чтобы хоть как-то держаться, потому что и бремя не делало её непривлекательной, напротив, в ней появилась новая прелесть, иная грация, и вся она источала теперь не только прежний свой свет, но и новый, богатый, словно радужный, свет в свете...
        Сей день она рассказывала, что она дочитала книгу, показала мне даже.
        – Хочешь, дам почитать? Это научные труды арабского врача Авиценны. Очень познавательно…
        – Ван книги тебе достаёт? Не скупиться, я вижу. Откуда столько злата у него на такие подарки?
        – Доходная должность, что ж? Он считает ценным приобретением, я читаю, после рассказываю ему…
        – Да не такая уж доходная, подумаешь, сокольничий звенингородский. А отчего не живёте в самом Звенигороде?
        Она пожала плечами.
        – Сразу как-то так вышло, а после уж не стали переезжать, дом-от Мировасор подарил на свадьбу, как бы мой дядюшка он.
       – Ты рассказала бы, как так вышло, что ты вышла за Вана? – спросил я, наконец.
        – Отчего было не выйти? – сначала усмехнулась она.
       Но потом посерьёзнела и рассказала всё, как было, и о том, как являлся он на Байкал в течение нескольких лет, а никто даже не знал о том, и о том, как в темницу попал в монастыре, где грозила ему неминуемая смерть…
        – Стало быть, ты спасла его от смерти?
        – Он сам мог спастись, убрался бы оттуда и всё, – сказала она. – Но ему важно было остаться на Москве. Он убеждён, что его присутствие здесь важно для Руси. Что он должен быть тут, когда родиться следующий великий князь.
        – Так родился у Симеона сын в прошлом году, – сказал я.
        – Ван думает, не Симеона сын будет великим князем…
        Я посмотрел на неё:
        – Так он провидец? Перемещается, как Вералга и Басыр – редчайший дар, а уж провидение… никому из нас вообще недоступно, – сказал я.
        – Это не всё… Ван – очень сильный предвечный. На удивление. Некоторым больше даётся, чем остальным.
         – Такая ноша тяжеле, – сказал я. – Больше даётся, больше спрос…
        Аяя вдруг прыснула, вспомнив новость, которую знали мы все уже от Басыр, посетившей нас несколько седмиц назад. Орсег теперь не настаивал на том, чтобы Аяя сопровождала его, с сочувствием к её положению. А новость была о том, что Басыр и Агори сошлись как муж и жена и притом, похоже, весьма счастливы, словно новую жизнь начали, влюблены, она похорошела неимоверно, и сказала, что пока больше не явится, потому что понесла и станет бремя своё охранять.
        – Вот как бывает, а ведь и не глядели друг на друга прежде.
        – Агори есть за что любить – сказал я.
        – Басыр тоже, чего там… она не злая, битву вспоминать не будем, все мы тогда отличились… Но в плену она не забижала меня, лечила как могла, я жила у неё свободнее, чем здесь на Москве…
        Но я всё же рассмеялся.
        – Агори вообще жениться любит. Арит тоже замуж выдали за махараджу. У них там обычай есть жён после смерти мужа вместе с ним сжигать…
       Аяя посмотрела на меня, решая, шучу или нет в отношении Арит.
        – Дак… у многих такие обычаи дикие есть. С царём не токмо лошадей, да рабов, но и жён, и воинов иногда за Завесу отправлять.
        – То-то радуется такому моя бывшая Повелительница.
        – Но Арит-то не сожгут с трупом вместе?
       Я засмеялся. А Аяя, хлопнула меня в плечо, тоже смеясь:
        – Да ну тебя!
       Но в этот момент, такой чудесный, в её лице вдруг что-то изменилось, оно дрогнуло как-то, наполняясь светом, она положила ладони себе на живот, словно прислушиваясь, словно заглядывая внутрь себя.
       – Что? Толкается? – спросил я.
       Она подняла глаза на меня и кивнула.
        – Хочешь… потрогать?..
       … – И что? Позволила?! – выпрямился Эрик.
        Не только позволила, но улыбнулась, накрыв мои ладони своими тёплыми ладошками, прижав к своему животу. Сквозь плотную ткань платья, и рубашки под ним, я с волнением ощутил упругий и плотный её живот, в котором отчётливо появилась горка, а после толчок в другую ладонь, словно в одну упиралась коленочка, а в другую тукнул кулачок… Это был такой чудесный момент, такой замечательный, ощущение близости и приятия, которыми она одарила меня, что я взглянул в её лицо, и она подняла глаза на меня, но тут же, осознав, что в моём взгляде загорелся огонь, и чем он грозит, опомнилась и в страхе отклонилась… И в тот же миг на лестнице, что вела в светлицу послышались тяжёлые шаги Рыбы и её голос.
        – Аяя… муж воротился, спускайся, встречай!
       Я знал, что она нарочно говорит так громко и так топает, она заставала нас с Аяей и хотя мы всегда только разговаривали, ни один муж не потерпел бы этого, и сама Рыба сказала мне:
        – Ты… не являлся бы, Арий… нехорошо мужнюю жену сманивать.
        – И не думал я…
        Она лишь посмотрела на меня и сказала, хмыкнув:
        – Если ты энтого не думал, то я не Рыба, а прозрачная стрекоза с крыльями. Так што… не серчай, но не одобряю я, не являйся.
        Однако она понимала отлично, что не сможет убедить меня не появляться возле Аяи, потому делала всё, чтобы предупредить, когда приближалась.
        – Скоро рожать Аяе? – спросил Эрик.
        – Со дня на день, думается. Ну седмица, не более…
       Эрик вздохнул и заговорил снова:
         – Было время… в Вавилоне, когда она ждала твоего сына, она тоже позволяла мне… потрогать, как шевелится малыш у неё в животе. Плакала, что ты не веришь, что твой ребёнок… а после, когда Повелительница Той стороны заперла тебя в Кемете, думала, что ты бросил её потому что считаешь, что ребёнок не от тебя…
        – Она думала так?..
       Но Эрик будто и не заметил моих слов, поглощённый своими воспоминаниями. И продолжил, глядя словно куда-то вглубь себя, или точнее, в даль времени:
        – И… твой сын… прекрасный был собой младенец… его убила моя жена Зигалит… Ты её помнишь? – он вдохнул. – Я не понимаю, как женщина могла поступить так… Вообрази, так ударила Аяю в живот, что разом убила ребёнка.
      Я отшатнулся.
        – Боже… ты… не рассказывал мне…
        – Не рассказывал… – прошелестел он. – Тогда тебе было бы слишком больно… и мне… И Аяе… это вообще было больно, всё, что происходило тогда. Башня та проклятущая рухнула, передавило кучу народу… Но тогда это казалось мне меньшей катастрофой, чем та, что произошла с нами. С нами со всеми… ну, а после… не было случая.
       Он замолчал и посмотрел на меня.
        – А когда ты… когда ты убил моего сына, ты… испытывал хоть что-то, хоть каплю жалости? Или раскаяние? Когда ты это делал? Знал, что он умрёт, и не остановился?
        Боги, Эр… для чего теперь ты вспомнил это?.. Я готов был на всё, чтобы только он простил меня за то преступление и забыл его.
        – Эр… ты… знаешь… я повинился… и тогда я… Ты знаешь, Кто вёл меня… но я виновен… виновен всё равно… – спотыкаясь, поговорил я.
        – А этого её сына тоже мог бы так? Мог бы убить его? снова убить её ребёнка? Чтобы опять завладеть ею? Знаешь, что простит тебе всё, всё равно всё простит… Ты убил бы его? и она опять свободна от этого мужа? – Эрик бледный с горящими глазами смотрел на меня, я видел, до чего ему больно, ему было больно все эти годы, и особенно несколько последних лет, после Нормандии.
        – Что за разговор-то, Эр? – сказал я, хмурясь, мне не хотелось продолжать в том же духе, это может далеко нас завести.
        – А что? Моего можно было, моего сына, твоего племянника, мою и твою кровь, можно было извести, а его, сына этого… – выражение отвращения выступило у него на лице. – Этого Вана, этого конюха, этого выскочки – нет?!
        – Не о ребёнке я… Об Аяе… она уже не перенесёт… Столько потерь… Если бы и думал я об этаком злодействе, какое ужо свершил однажды, так не стал бы… У всего есть предел, Эр, и у горя… и у терпения. И у того, что можно пережить, – сказал я, взглянув на него. – Что ты, Эр, молиться надо, чтобы всё было хорошо.
      Эрик отвернулся, хмурясь и будто сникая. И заговорил снова:
       – Вот как мне жить, Ар? Столько лет я… тысяч лет! Всё живу бесплодной какой-то жизнью… словно черновик… при наших тысячах лет, оно, конечно, позволительно эдак годами разбрасываться… но… И тогда… ты виноват, конечно, ты злодей, никто твоей вины не затирает, и забыть нельзя, как бы я ни пытался, что ты вместе с нею… вы свалялись тогда и… – он провёл по волосам ладонями привычным жестом, приглаживая русые кудри. – Ты виноват. И она виновата тож… но и я… дурной я был муж, беспутный. Знаешь, как со страху быват… боялся, что весь её стану, боялся отдаться весь, думал, решит, что может со мной всё сделать, ведь так и есть и боялся её власти надо мной… что она почувствует её, эту власть. Вот и остался опять… А в Нормандии… тогда остались мы с нею одни и… я решил, хватит бояться, но уж поздно было. Всё было поздно… А теперь и вовсе… Ох, Ар, хоть помирай…
       Я обнял его за плечи, потрепал легко.
        – Нет, Эрик, не тебе помирать. И я не стану. Жить будем. И сдаваться не будем. Ты в тоску не впадал никогда, и сейчас не смей. Жениться тебе надоть…
        – Можт и надоть…
      …Я и сам, признаться, думал о том, что надо бы жениться, потому что пока Аяя снова захочет стать свободной от этого Вана, нужно ведь как-то жить. Как Арий тайно осаждать её, я был не в силах. Мои чувства теперь были на изломе, на высоте накала, я не мог бы вот так терпеливо дожидаться, как решился мой брат. И почему я не был так решителен и смел, так полон, когда мы с нею стали мужем и женой? Думал, времени много впереди, привык так-то… Тогда я оказался не готов, а теперь я был ей не нужен. Быть может, будь я в те годы таким, каков я теперь, никогда Ар не встал бы между нами, не смог бы протиснуться…
        Но как бы там ни было, я должен увидеть её. Скоро родит, вовсе ей не до кого станет, это я знаю, молодая мать ничего вообще кроме дитя не видит и не чует, а пока сможет выслушать хотя бы. И Вану её тоже надо бы несколько слов сказать…
        Потому на другой день я сказал Вералге, чтобы подыскала мне невесту.
        – Какую хочешь? Молоденькую или, быть может, с умом уже, вдову? – спросила Вералга, усмехнувшись.
      Я посмотрел на неё:
        – Это всё равно, и у юной и чистой свои достоинства и недостатки, и у опытной женщины. Так что, Вералга, любую. Токмо красивую.
       Вералга засмеялась радостно.
       – Что ж, на Москве, стало быть, останетесь пока? Это и ладно, рядом всем легче. И то, что об Аяе мысли выбросил из головы – самое правильное дело, – удовлетворённо сказала она.
        Потом посмотрела на меня несколько мгновений и добавила, складывая пальцы вместе:
         – Есть у меня на примете, две сестры. Они сироты, приданое хорошее, отец о прошлом лете помер, ни братьев, ни дядьёв, а у них лавки… самим вести дела невместно, да и не умеют они, глядишь, всё богатство по ветру пойдёт. Мировасор говорил давеча, что неплохо бы прибрать девок энтих, тогда бы вся торговля московская под наши руки бы и взялась. Ты одну сестру бы взял, Арик – другую. И всё мирно, и всё ладно, – Вералга посмотрела на меня вопросительно.
        Я кивнул, мне было всё равно сейчас хоть на ком, хоть на козе жениться, лишь бы что-то сделать с собой, потому что я словно застрял в смоле и не мог выбраться. Видя моё согласие и даже смирение, Вералга договорила:
         – А эта… Елена Евтеевна, пущай со своим мужем живёт, на что они вам? – Вералга снова посмотрела на меня, желая удостовериться, что её слова не вызывают во мне никаких чувств, и тогда добавила, приглушив голос и оглянувшись вокруг, нет слышат ли её сенные:
       – Девка она распутная… Они даже из дому чадь повыгнали, дабы совокупляться день и ночь, а ты… всё страдаешь по ней.
        Я быстро глянул на Вералгу, наверное мне было бы противно, услышать это, что Аяя… совокупляется с кем-то не хуже уличной течной суки, если бы это могло иметь значение теперь, если бы я не пережил уже этого… Я не ревновал её, как ревновал Ар, я просто хотел убить этого Вана, который так нравился мне когда-то. Но тогда, когда мы с ним познакомились, как я мог подумать, что он так нагло завладеет Аяей, Аяей, единственной для меня женщиной на всей земле? И, что ещё важнее, что самое главное, она, она! станет с ним жить, детей рожать, с ним, с конюхом, после царей и царевичей…
        В тот же день после разговора с Вералгой, что тут же взялась за сватовство, причём и для меня, и для Арика, воображаю, как он станет вопить! я отправился к Аяе. Точнее к ним, потому что этот Ван оказался дома на этот раз. Он встретил меня в горнице, которая мне была уже хорошо знакома, дом вообще был небольшой, и чади, правда, не было, даже дверь мне открыл Дамэ, удивлённо взглянув, отступил в сторону и сказал, пропуская в сени:
        – Хозяин дома.
        – И ладно, мне его и надоть. А Аяя?
        – И Аяя, где ж ей быть? Проходи, Эрбин, то есть… Федосий Иваныч, сейчас же хозяина кликну.
        – Поздорова Аяя?
        – Слава Богу, Елена Евтеевна здравствуют, – кивнул Дамэ. и, приглушив голос, добавил: – Ты не ссору затеять пришёл?
        – Нет, что толку ссориться? Но остаюсь жить рядом, здеся, на Москве, так надо как-то мир наладить наш.
       Дамэ улыбнулся, хотя и смотрел с подозрением. И ушёл. Но очень скоро явился Ван, одетый в домашнюю епанчу, богатую, надо сказать, и рубашку, вышитую по вороту с застёжкой, сделанной сбоку, и тоже богато вышитой. Князья, думаю, так богато не всякий день ходят. Вон, Аяя ему цветным шёлком, бисером и перлами вышила и ворот и рукава…
       – Чади немного  в вашем доме, я вижу, – сказал я.
       – Так и есть, – ответил Ван, за ним зашла, впрочем, какая-то девица, собою очень красивая, внося поднос, не балует он с энтими девками? Нет, похоже... честный муж, не мне чета…
        – Нянек для дитя наймёшь, да кормилиц.
        – Энто как Аяя скажет, – ответил Ван, садясь к столу и меня, приглашая жестом.
        За одним подносом принесли ещё, на них сладкие пирожки, ладки, кувшины с медом и квасом, частик и фрукты, яблоки, груши, сливы. Ван, не спрашивая, налил меда из кувшина в высокие серебряные кубки, искусной местной работы.
        – Как Аяя? Что ж, сама станет нянькать? С неё станется, – усмехнулся я. – Здоровье твоей Елены Евтеевны.
        Я поднял кубок, он согласно со мною выпил, я смотрел на него и думал: вот что в нём? Ну, высок и строен, не отнять, гибок даже, ладно сложен, но на лицо – обычный белобрысый да курносый, чем он взял её? Хотя что «чем», мне самому он нравился сразу-то…
       Но как я ненавижу его, рукой бы вырвал глотку… как смел он прикоснуться к ней?!
        Как смел?! Ты даже думать не мог о том, а ты...
        Кровь бросилась мне в голову, я отвернулся, едва сдерживаясь, поставил кубок.
        – Ты что, Федосий Иваныч, мёд нехорош? – спросил он.
        – Хорош… – сдавленно произнёс я. – Ты вот что… позволь мне поговорить с Аяей. С Еленою твоей, Евтеевной.
        Он поставил кубок, взял яблоко с большой вазы, тоже из серебра и тоже искусно сделанной, богато живёт, не отнять, нищее детство всякого делает жадным до роскоши. Нарочито медленно он оглядел яблоко со всех сторон и, наконец, откусил с хрустом и причмокванием, так, что сок брызнул ему на бороду. Тут все с бородами, у Ара одного толком не росла никогда, вот и ходит с босым лицом, а так всяк с бородой, кроме отроков… Ван, мерзавец, нарочно тянет, наслаждается, схватить его за эту его золотистую бородку, да носом об стол!
        – Так что? Могу увидеть хозяйку? – спросил я, не выдержав я его издевательского молчания.
       Ван прожевал яблоко, и снова стал разглядывать его, выбирая, где откусить. Похоже, он ненавидит меня не меньше, чем я его…
        – Не мочно… – наконец сказал он, отрицательно качнув головой, и снова откусил яблоко и снова долго и тщательно жевал…
      …О, ты прав Эрбин! Великий байкалец, я всё знаю о тебе, я читал когда-то, я знаю, что из всех предвечных, ты, обладающий единственным даром, в отличие от других, ты самый сильный, потому что ты повелеваешь смертью, чего не может никто. Я всё знаю о тебе, кроме того, как ты был женат на Аяе, когда это было и почему закончилось. Я всё знаю, о том, каков ты, потому что о тебе писал, и довольно подробно, Викол. Вот и теперь смотрю на тебя и не могу не думать, что не видел никогда мужчины красивее, даже князь Иван Иванович, что прозван за наружность Красным, даже его брат, тоже сверкающий совершенством, и тот не такое прекрасен, как ты, Эрбин. Ни такого высокого и широкого чистого лба, обрамлённого упругими русыми кудрями, ни глаз, подобных бесценным светло-синим яхонтам, ни стати в широкой груди и развороте сильных плеч, ни грации большого кота, медлительной и высокомерной, от осознания своего великолепия, я больше не видел ни в ком. И платье любое сидит на тебе изумительно, и франкское, и теперь вот, русское. И твоя слава среди предвечных, и красота, и эта самая уверенность и сила, и то, что всё зная о тебе, я так много не знаю и не понимаю, и никто, кроме тебя самого и Аяи, не расскажет мне, почему вы муж и жена, но вы не супруги, а это так волнует меня, потому что я ненавижу не понимать происходящего, его причин и следствий.
       Всё это вместе заставляло меня ненавидеть тебя, Эрбин, так, что у меня сердце заходилось теперь, и в затылке закипал жар, так хотелось прикончить тебя, теперь же, убить и смотреть, как твоя кровь потечёт под мои сапоги… твоя кровь, кровь того, кто был мужем Аяи, моей Аяи…
      И да, я наслаждался теперь моей властью над тобой, ты пришёл ко мне в дом со странной просьбой, ты пришёл и просишь, просишь увидеть мою жену. Венчанную жену! Просишь… проси ещё! Умоляй! Ещё! Ещё, всесильный Эрбин! Великолепный Эрбин, которого боится сама Смерть.
       – Не мочно?! – повторил он, изумляясь.
       Так, именно так, а ты как думал? Я запросто позволю тебе говорить с Аяей?! С моей, моей Аяей?!
        – С женщиной уединяться кому-то не мочно. Токмо муж может быть наедине.
        Эрбин выдохнул, выпуская свою ярость, а я видел, до чего ему хочется вцепиться в меня. Аж глаза побелели…
        Но он сел, и выпил ещё мёда, а после вытер губы тылом ладони и улыбнулся, великолепный человек:
        – Ван… я понимаю, и я бы куражился теперь над поверженным соперником. Но… – он беззвучно засмеялся, качая головой, словно разговаривал с несмышлёнышем. – Поверь, то, что на поверхности, не так опасно, как то, чего ты не видишь. Я не соперник тебе ныне. Больше скажу: я скоро женюсь, за меня уж просватана невеста. Самое свадебное время, не так ли?
       Будто это мешает тебе желать моей жены…
        – И когда, на Покров свадьба?
        – На Покров, конечно, – ответил Эрбин, лживый дьявол, потому что до Покрова осталось пять дён, а никто ни о какой свадьбе ни слова не говорил, дело ведь не шуточное, и за день не делается.
        Но он продолжил, всё так же усмехаясь:
       – Больше скажу, и я женюсь и мой брат, Арий. То есть Афанасий. Так что нет больше тут мужа Аяи, окромя тебя. Но… – он снова посмотрел мне в лицо. – Всё же позволь молвить с Аяей несколько слов.
        Я откусил ещё от яблока и вышел вон. Аяя, я знал, теперь в светлице, с книжками, все там дни проводит. Потому я поднялся туда по лестнице. Мало с книгами, заметки какие-то делает толковые и даже очень занимательные, я читал…
       Услышав мои шаги, она подняла голову. И улыбнулась. Господи, как она хороша, мне показалось, что на пасмурном небе разошлись все тучи, и выглянуло солнце, улыбаясь только мне.
        – Ты… соскучился, Нисюрлиль? – проговорила Аяя, улыбка в голосе. Какой чудесный у неё голос, даже пение райских птиц, должно быть, не так ласкает слух.
        – Соскучился, конечно, – я подошёл к ней, касаясь её волос, спины, плеч, ладонью, мне всё время было необходимо касаться её, словно источник моей жизни был в том, чтобы прикасаться к ней всё время. Я заглянул в то, что она там пишет, она писала хронологию московского княжества, а на других листках схемы всех князей от княгини Ольги. – В историю углубилась?
        – Да… я вот всё читаю, книга за книгой, и… не понимаю, Нисюрлиль, так мало о том, что было до Ольги, до Владимира, до того, как пришли христиане на Русь. Что было до того?..
        – Я тоже мало о том читал, книги были, и Велесова, но её прятали, чуть ли не тайное знание… Но да, и я не слишком хорошо знаю историю Руси до Ольги и Владимира, хотя… по вашим понятиям не так много времени прошло, – я сел рядом с ней, взял её руку в свою, маленькая, тёплая рука с милыми сладкими подушечками пальцев...
        – По нашим, Нисюрлиль, – Аяя погладила меня по лицу, по давно не стриженным волосам, лаская их завитки, по шее над воротником. Бесценно каждое её прикосновение… – Ты такой как мы все, стареть теперь не будешь, и тысячи лет и для тебя станут проскакивать как зимы или лета.
       Я улыбнулся, прижал её ладонь к губам. Почему я должен позволить Эрбину говорить с ней?..
       А Аяя спросила меж тем:
        – И ещё, почему бросили стольный Киев? – спросила она. – Почему днесь стольный град – Москва да Владимир? Из-за татар? Жаль, никто не жил из наших на Руси прежде, никто не расскажет…
         Я пожал плечами.
         – Ты ведь уже знаешь, почему это всё. Киев переходил то в одни руки, то в другие... Литва там теперь ныне… Потому мы с тобой здесь, чтобы Русь снова стала такой как была, великой и единой... – сказал я.
        И всё же я пришёл затем, чтобы сказать ей об Эрбине…
         – Но, Яя, я теперь за делом. Там… Эрбин явился.
         – Эрбин? – она выпрямилась, изумляясь.
         – Хочет видеть тебя. Я хотел прогнать его, но он, оказывается, женится вскоре. На Покров. И он, и Арий, уж невест сосватали, готовятся к свадьбе.
       Она отложила писало, отворачиваясь и немного бледнея.
        – Ну что ж… ну что ж… И ладно, энто дело хорошее. Переодеваться… не стану, сарафан домашний, но ведь… можно в нём? Вместно? – она взглянула на меня, не кажуся разобранной?
        – Нет. Вполне вместно… Хочешь, чтобы он сюда поднялся?
        – Пущай, – она пожала плечами…
       …Ван возвратился  в горницу, где я ждал его. Остановился, войдя, и молчал некоторое время. Вот почему я должен терпеть этого мальчишку? Его пытки? Почему я не убиваю его?
       Наконец, насладившись моим молчаливым смиренным ожиданием, он сказал:
        – Поднимайся в светлицу, Федосий Иваныч… Но учти, моей невиданной доброте и снисхождению обязан ты этой встрече…
         Эрбин поднялся.
        – Я помню, Ван, и как вести с женою чужой тоже мне ведомо. Не стану воровать твоей жены, мне нужна её любовь, а ныне она не моя.
        – Ты царевич, Эрбин Кассианович, значит тебе ведома честь, не преступишь её. Тем более перед венцом. Ступай наверх, в светлицу. Вот лестница.
       Я вышел из горницы к лестнице, куда он указал, опять пришлось наклоняться, такие у них тут двери…
       Неужели вот сейчас, поднимусь по этой лестнице, как у нас на Байкале, войду в светлицу, и увижу её? Как тогда, когда я выкрал её из Арикова дома… У меня жар разлился в животе, отяжелели ноги. Я поднялся наверх, светлица большая, просторная, тут и подушки с коклюшками для кружев, тут и пяльцы, и прялки, тут и полки с книгами, вовсе необычные для светлицы. Но я не видел этого ничего, я видел только её, только её, ту, кого я знал маленькой девочкой, с голыми коленками и сажей на носу…
       Она улыбнулась. И не только улыбнулась, что там, она встала навстречу мне и раскрыв объятия, обняла, приподнявшись на мысочки, потому что она намного меньше меня ростом, я почувствовал, какой у неё уже хороший большой живот, и какой славный малыш в нём, красивый, темноглазый, похожий на неё. Этот ребёнок родится уже через несколько дней, и будет здоров и силён. Но, кроме того, я почувствовал её лёгкие руки, прикосновение волос, и аромат… теперь, от беременности он усилился, стал гуще и теплее, и ещё более волнующий и сладкий, чем всегда.
       Отодвинувшись, но, не снимая своих рук с моих плеч, она посмотрела мне в лицо.
        – Здравствуй, Эрик. Рада тебе.
       Я развёл руки, держа её пальцы, и оглядев с удовольствием, как ни странно. То, что она счастлива сейчас, заставляет и меня чувствовать то же, пусть она не моя, пусть не мой ребёнок спит у неё в животе, пусть она тысячу раз виновата, что оставила меня, своего мужа, и всё же, видя, как она счастлива сейчас, и я чувствовал себя счастливым. Даже то, что за окном середина осени и уже начинает пахнуть снегом, что вот-вот надвинется на небо в тяжёлых тёмных тучах, даже это словно исчезло и растворилось, словно была весна и за окнами вместо уже полуобнажённых веток, были цветущие яблони. Да что там… я почти полюбил Вана в этот момент за то, что она так счастлива благодаря ему. Никогда прежде она не была так прекрасна, так спокойна и совершенна.
       На ней было платье, которое они тут называют сарафан, у нас когда-то на Байкале носили похожие, рубашка под ним, вышита богато по рукавам и вороту, продёрнута красными шнурами, и сарафан из красной шерсти. Волосы, хотя и положено было прятать под волосник, но она лишь повязала на лоб украшенную перлами повязку, что придерживала пряди, выбивающиеся из закреплённых на затылке кос, и серьги тоже с жемчугом, но они не белее её нежной кожи…
        – Ты… ты счастлива, Яя?
        – Да, – она улыбнулась, кивая. – Как хорошо, что ты спросил… Я… я так виновата перед тобой, что…
        – Не надо… замолчи. Что о том ныне… Давай сядем? – сказал я, садясь на лавку и отодвинул прялку, приглашая её сесть рядом. – Посиди со мной хотя бы.
      Я потянул ей руку, и она вложила в мою ладонь свою снова.
       – Ван сказал, ты женишься.
       – Да, так правильно будет. И Арика женим.
       – Хорошая невеста? Ты видел?
       – Мне всё равно, – сказал я, отвернувшись. – Если не ты моя жена, то мне безразлично.
        – Эрик… я… я так виновата. И… не знаю… мне не загладить вины.
       Я сжал её ладонь.
        – Послушай меня, Яя… – вздохнул я, и погладил ёе ладонь, удерживая её в своих. – Ты виновата, Арик виноват, я страшно виноват перед тобой и перед ним. Давай, навсегда закроем книги нашей вины, твоей, моей, и его? закроем и зароем, пусть рассыплются в прах. Вот теперь же.
        Я посмотрел на неё, она смотрела на меня, внимая моим словам.
        – У тебя вот-вот, со дня на день начнётся новая жизнь, всё изменится, потому что… Потому что у тебя никогда ещё не было детей, а теперь появится, это всё изменит навсегда. Уже всё изменилось, верно? Ты теперь любишь его, Вана, уже за то, что он подарил тебе это счастье.
        – Эр…
        – Подожди… ещё хочу сказать. Я был не тем мужем, каким мог бы быть для тебя, потому, наверное, ты и сбежала снова к Арику. И вот, что я хочу сказать тебе днесь… Ты… когда это упоение Ваном пройдёт, когда наслаждение материнством отступит, потому что твой сын станет стариком и ты скроешься подальше, чтобы не видеть этого, ты вспомни о том, кто пережил тысячи своих сыновей, и позови меня, я помогу тебе пережить и это. Потому что… потому что я всегда буду тебя любить и ждать.
       Аяя выдохнула, отворачиваясь.
        – Почему? – спросила она.
        – Что почему?
        – Почему ты прощаешь то, чего мужчины не прощают?
        – Потому что и ты простила то, чего не прощают женщины, – сказал я. – Но на деле – нет. Не в том дело, Яй… Что прощать, не прощать, мстить, помнить… Мы живём так долго, что нельзя носить с собой обиду и злость всю жизнь, надорвёшься. Но и это неважно тож. Важно одно…
       – Важно… что? – она посмотрела на меня.
       – Важно, что за столько тысяч лет только от одной тебя в моём сердце всегда настоящая буря, и настоящий покой, рай и ад. Я столько пережил благодаря тебе, ты главное сокровище моей жизни. Не будь тебя, я никогда и не понял бы, что живу. Я ненавидел тебя, обожал, желал, хотел убить, не хотел видеть и вспоминать, но время шло, а ты не выходила и не выходишь из моей души. Даже рубцы стираются с наших тел, становясь бледнее и тоньше, но не ты. Не знаю… Я хочу только одного ныне, чтобы ты была счастлива. Вот я вижу, ты счастлива теперь и я стану терпеть и даже любить твоего этого Вана, только видеть тебя такой, как сей день: полной, совершенной, сияющей…
        – Ты для этого пришёл?
       В её лице был такой свет теперь. Я вздохнул, нельзя солгать теперь, и нельзя самому не понять, для чего я пришёл.
        – Я не знал, для чего я иду, когда вышел из дома, я только чувствовал, что должен увидеть тебя. Я не знал, что стану говорить или делать. Может быть, вовсе… убил бы тебя, или его… Но увидел, какая ты… какой свет исходит из тебя, и… если бы все брюхатые светились бы как ты, земля сияла бы ярче солнца.
        – Все брюхатые светятся, ты просто не давал себе труда заметить, – улыбнулась она.
        – Может быть… может быть, – кивнул я. – Чтобы видеть, надо любить. Я долго учился любить. И много потерял, пока не умел…
       Она потянула руку и погладила меня по волосам.
        – Может быть, твоя новая жена будет так прекрасна, что ты не будешь грустить?
        – Конечно, не буду, – улыбнулся я. – Не буду. Потому что буду знать, что ты счастлива. Твой сын… поживёт яркую жизнь, запомнится людям.
       Последнее я сказал убеждённо, я видел силу и огонь в этом ребёнке почти готовом появиться на свет, он действительно будет отличаться от других… Впрочем, он её сын, конечно, для меня он необыкновенный. Ах, Аяя, как же мы не сберегли нашего ребёнка. Виноват Ар, виновата ты, но и я. меньше уверенности, больше любви и всё было бы иначе...
       – Даже если ты собираешься любить Вана всю оставшуюся жизнь, помни, я твой самый преданный друг навсегда. И если тебе захочется всё же… всё же вспомнить, что когда-то ты стала моей женой, знай, ничто не помешает мне стать тебе самым лучшим мужем.
       Она вдруг заплакала. Заплакала, обильно, тихо, но горько, прижав к лицу ладони.
       – Яя, да ты что?
       – Ты… Господи, будто прощаться пришёл, Эр…
Глава 13. Маленький князь
       Надо было видеть, как ругался Арик, когда Вералга сообщила ему, что за него просватали одну из сестёр Медведковых, мне, кажется, полагалась Авдотья, ему – Татьяна. Девицам шёл двадцать второй год, засиделись в девушках, богатые, перебирали долго, вот и пропустили лучшие годы, а тем временем отец их умер, и осталась только мать. Ни я, ни Арик не видели ни одной из них.
        – Арий, ты можешь злиться и ругми ругать меня, но Эрик прав, надоть жениться. Что тебе это стоит? Поживёшь, сколь захочешь, и прикинешься, как и раньше, что помре. Ныне чума людей широкою косой косит, так что никто шибко не удивиться. А то, может, понравится жёнка, и торопиться не станешь, – сказала Вералга, когда мы усаживались вечерять.
       Сей день к нам пришёл и Мировасор, привлечённый Вералгой в качестве свата.
        – Да што за выдумка взбрела в голову жениться? – дёрнул ноздрями Арик, не решаясь молвить резче в чужом доме.
        – Коли остались вы на Москве, так ведите себя как положено. Здеся неженатыми только увечные ходят, – сказал Мировасор, выбирая себе на блюде кусочек щуки пожирнее. – Вишь ли, Арий, мир для нас становится всё теснее, почти не осталось мест на земле, где мы свободны и независимы. И где можем оставаться самими собой и не скрываться.
        – А у тебя хоть времени меньше останется по чужим жёнам таскаться, – многозначительно заметила Вералга, глядя на Арика.
        – Что? Что ещё такое?!.. Эр? – вспыхнул Ар, обернувшись на меня.
         Я лишь поднял руки.
        – Я ни при чём.
        – Кто это шпионит за мной?
        – Много ума не надо догадаться, где ты попадаешь все дни. У этой… бесстыжей.
        – Вералга! – произнёс Викол неожиданно строго. – Я не хочу больше слышать ни о бесстыжих, ни о стыдливых. Всех этих гадких бабьих сплетен, чтобы не было больше в доме!
         – Что это ещё?! – Вералга подняла брови. – Я не могу осудить грязи и распутства? На сносях женщина, а путается…
        – Вералга! – Викол даже выпрямился так, что стал казаться на голову выше ростом. – Повторять я не стану. Не позорь себя.
        – И што же ты…
        – Настатья Казимировна, – негромко вступил Мировасор, нарочно назвав Вералгу здешним именем, чтобы подчеркнуть свои предыдущие речи. – Вообще-то не пристало перебивать мужа и при людях под каблук загонять.
        Вералга глянула на его, и замолчала, насупившись. Ну, устроит нынче Виколу…
       Но раньше мне устроил Ар, заявившись ко мне в горницу после вечери.
        – Скажи мне, что ты сделал сей день с Аяей?
        – Я сделал? – ничего не понял я.
        – Ты был у ней, я знаю.
        – Был. Должен я был увидеть свою жену… ну, то есть… Ладно, Ар, что такого сделалось с Аяей из-за меня?
        – Что… Прорыдала час, не могла угомониться, всё причитала, что ты задумал что-то над собой, приходил прощаться. Что ты сказал ей?
        – И не думал я прощаться, – сказал я, пожав плечами. – Сказал, что женюсь, ну и… што ещё сказал, тебя не касается.
       Арик долго всматривался в меня, потом спросил:
        – Приставал к ней?
        – Дурак ты, – сказал я, сплюнув. – И вообще, вали давай из моей почивальни, спать хочу.
        – Это ты меня под женитьбу эту подвёл, паршивец?
        – Спать иди, не донимай.
       В эту ночь я спал удивительно спокойно…

        А мне не спалось. Этот разговор с Эриком внушил мне такую тревогу, что я никак не могла прийти в себя. Он был такой…. мягкий, такой светлый, открытый как никогда. И это пугало меня, почему он вдруг вот так стал говорить, всё простить и забыть и…
        Я отгоняла от себя эти мысли, Арик после прилетел, замёрзший, он залез в окно, пока Нисюрлиль ходил в конюшню поглядеть лошадей, им там показалось, что его конь расщепил копыто. Вот Ар и воспользовался. Но я не одобряла это.
        – Огнь… эдак не пойдёт, ты женишься вскоре, я… словом, нехорошо, что мы видимся так… часто.
        – Часто?
        – Узнает кто… что будет? Как оправдаемся? Никакого оправдания…
        – Не за что нам оправдываться. В доме ты не одна, здесь Рыба и Дамэ, все знают, что не происходит ничего такого…
        – Ничего такого… – я посмотрела на него, за этот месяц он изменился, снова посветлел и помолодел, глаза блестят, волосы, даже тех серебряных нитей я не видела больше… Эх, Огнь, ничего такого…
        Но я не стала спорить. Ничего, успокоится, скоро женится, не до меня ему станет. А я теперь ни о чём не могла думать, кроме моего малыша и предречённой ему Эриком счастливой судьбы. И почему меня снедает тревога? Должно все эти волнения, разговор с Эриком, эта его прощальная грусть, невыносимо застрявшая в сердце, то, что Арий женится в ближайшие дни, и станет принадлежать не мне, как теперь, а другой женщине и может полюбить её, почему бы и нет?
         Вина перед Нисюрлилем за то, что я виделась с Огнем всё это время, эта тайна уже тяготила меня, потому что хотя, конечно, мы не приближались даже на расстояние вытянутой руки но… разве я не думала о том? Так что грех мой не меньше оттого, что он не воплотился. Я смотрела на Огня, он смотрел на меня и мы оба думали об одном и том же. Не говорили, не касались, но  греховные мысли были возле, как плотное покрывало от которого нам обоим было жарко…
        – Что-то ты бледна нынче, Яя? – Нисюрлиль погладил меня по волосам распущенным по спине. Мы сбирались уже спать, я расчёсывала косы перед сном, когда он вошёл только что из бани, распаренный и розовый, тёплый.
        – Не знаю… какой-то непокой на душе. Рыба говорит, рожать скоро, оттого и тревожно.
        Нисюрлиль сбросил сапоги и лёг на постель.
        – Иди сюда? – негромко произнёс он.
        – Я косы не заплела ещё…
       Он улыбнулся и подошёл сам ко мне, как был босой, сбросил рубашку, натоплено жарко, даром, что на улице завывает ветер, подрагивают ставни, и в трубе вой и клёкот, словно там снаружи возня чудовищ, толкающихся, шелестящих огромными крыльями, когтистыми лапами цепляющихся за жесть на крыше, от которой она выгибается и стонет. Подбирается зима, теснит осень, вот-вот задушит, обрывает последние золотые листья, словно торопит. А Нисюрлиль в противовес как лето жаркий, тёплый, ласковый, летнее небо в глазах, в волосах – солнце…
       Мы лежали рядом, глядя друг на друга, обнажённые оба, уже глубокая ночь, а шум бури за окнами всё не утихает.
        – Что тебе говорил Эрбин? – вдруг спросил Нисюрлиль.
       Я подтянула покрывало, прикрыться.
        – Прощаться приходил, – нехотя сказала я, разве расскажешь о том хоть кому-нибудь? Надо быть мной и Эриком, чтобы понять, что он говорил.
        – Разве уезжают они?
        – Нет, напротив, женятся. Оба, и он, и Арий. Вот потому и прощался, новую жизнь начинает. И Арий был, и Орсег на днях заглядывал, хотел удостовериться, не опросталась ли я. Мы все знаем друг друга так много времени…
        – Ты жалеешь, что перестала быть его женой?
        – Это было очень давно, Нисюрлиль. Мы поженились не для того, чтобы быть мужем и женой, а потому что жили под одной крышей и иначе было нельзя… Эрик просто защищал меня.
       Нисюрлиль засмеялся, поворачиваясь на спину.
        – Ох, Яйка, смешная! Сама в это веришь по сию пору… думаю, тысячи мужчин захотели бы так «защищать» тебя. Но… зато теперь он приходит и просит «сопляка Василько» позволить говорить с тобой. Это… улестило мне сердце давеча, не скрою, – он посмотрел на меня.
        Я усмехнулась, не сказав ничего, малыш забрыкался у меня в животе, словно играл там в мяч, и я положила ладони на его толчки. Нисюрлиль заметил и повернулся ко мне.
       – Воюет?
       Он стянул покрывало, в горнице было светло, мы не гасили свет ещё, и приподнялся на локте, глядя на меня. Увидел кочки, что образовывались под моей кожей, и радостно рассмеялся. Я погладила его по волосам, как хорошо дарить счастье…
      …Да, я счастлив, я так счастлив, как не был ещё никогда. Моя жизнь заполнялась светом каждый день, радость распирала меня, моё собственное счастье было безоблачно и совершенно, но к тому же то, ради чего я рисковал, ради чего Аяя согласилась покинуть Байкал и Дамэ и Рыба с ней, все мои цели сейчас уже почти воплотились. Никакой Эрбин не сманил Аяю, она моя жена и это надёжно, потому что проверено и подтверждено всеми, кто мог разрушить, но теперь будто подпирали своим присутствием, своим примирением со мной. Всё складывается как нельзя более удачно.
         И княгиня Александра Ивановна тоже готова родить со дня на день, а именно со дня на день Покров, когда и появится на свет тот, ради рождения которого я здесь всё это время. Так моё предчувствие не обмануло меня, и то, что я стою крепко на обеих ногах и за моей спиной дом, в котором моя семья, что вот-вот пополнится моим первенцем, делало меня ещё увереннее в том, что я ни в чём не ошибаюсь, что я идеален, силён, и что никто из предвечных не сравнится со мной. А ведь я, как говорит Аяя, даже не набрал ещё всей своей Силы, что должна расти со временем, а я уже умею то, чего не может большинство предвечных.
       Так что, сейчас глядя на прекраснейшую из прекрасных женщин, я видел, что нас уже не двое, а трое, и с нами тот, кто объединит нас на веки веков, как она не объединялась ни с кем и никогда. И испытывая этот подъём счастливой радости и потянулся снова к Аяе, целовать и любить её. Она засмеялась, не отстраняясь, впрочем:
        – Неугомонный, всю ночь не спим…
       Ребёнок готов родиться, а едва он появится на свет, будет в ней желание уделять время мне?.. Все мужчины говорили мне, молодому мужу: стоило появится дитю, жену как подменяли – токмо увя, а весь мир перестаёт существовать, что там муж… А у нас с Аяей тем паче, она ни в чём не зависит от меня, она со мной рядом только потому что хочет этого сама. И, несмотря ни на что, я всё ещё чувствовал, что она меня любит намного меньше, чем я её, скорее, снисходит, позволяет. Но это не сердило и не обижало меня, она – Богиня Красоты и Любви, признанная даже Повелительницей Той стороны, а что я такое? Но она ещё оценит, она ещё поймёт, что среди предвечных я первый, я стану таким, она увидит, на что я способен, что все остальные вместе могут меньше меня. И кого тогда любить ей, Богине?..
       Через два дня Покров, свадьбы Ария и Эрбина, все наши готовились, даже Аяя с Рыбой отправились в лавки, выбрать подарки молодым, Дамэ привычно будет сопровождать их. Я же сей день с утра был в Звенигороде, князь Иван Иваныч хотел послать меня в Тверь с каким-то поручением, письмо запечатывал при мне, но на полуслове его прервали. Прибежала девка из тех, что были при княгине, что-то шепнула ему на ухо и он, побледнев, взглянул на меня и улыбнулся.
        – Ты вот что, Василий, ты погоди здесь-ко, пойду навещу княгинюшку, а уж после…
       И ждать мне пришлось долгонько, я догадался уже по шепоткам, тихонько расползшимся по терему, что приспели роды, повитуха была в терему уж не одну седмицу, в ожидании появления на свет княжича, и вот, похоже, время ему пришло родиться. Это немного обеспокоило меня, получалось, что немного торопится маленький князь…
      Уже совсем стемнело, когда князь Иван вернулся к делам, улыбаясь посмотрел на меня.
      – Вишь ты… дело-то какое… н-да… так что я… ах, да. В Тверь, Василий, надоть гонцов твоих отправить к тамошнему князю Александру Михайловичу, тестю брата моего, хотели его на охоту звать с Семеном, так что… Быстро доставишь, как всегда? – он посмотрел на меня.
       – В два дня обернусь, – сказал я, думая о том, что обернусь в два мгновения, но придётся, как всегда показать, что обычные, только очень скорые гонцы везут письмо. – Да охоту, стало быть, подготовить? Сказать ловчим?
         – Да… да-да… когда это мы… ну… седмицу погодим, а? – рассеянно проговорил князь Иван, думая совсем не об охоте.
      И я, признаться, не думал сейчас об охоте. Я сказал негромко:
        – Ты не бойся, Иван Иваныч, всё хорошо будет. Я знаю точно.
      Он поднял на меня тёмно-карие прекрасные свои глаза, а ростом он был помене меня, и улыбнулся, не принял мои слова за дерзость.
        – Верно ли?
        – Да, не сумлевайся и не думай плохого, – сказал я. А потом подумал и добавил очень тихо: – Скоро на Москве тебе быть, и трёх лет не пойдёт, а за тобой и ему, твоему сыну очередь…
        Он изумлённо воззрился на меня. Я только улыбнулся и с поклоном взял свиток с печатью из его рук. Едва я вышел за дверь, как унёсся домой. Посмотрю, как Аяя, вернулись ли из торговых рядов. Они все были дома, с удовольствием разглядывали покупки с Рыбой. Купили двум молодым парам по большим братинам серебряной работы, а, кроме того, по штуке аксамита красного цвета, платье Аяе сшить, «гляди, как к лицу ей багряный!», и мне серебряную с золотом ладанку на золотой цепочке.
        – Хотела на годовщину свадьбы нашей подарить через два дни, да углядел ты… – смущённо улыбнулась Аяя, подходя ко мне.
       Я снял кафтан и расстегнул ворот у рубашки, чтобы она могла надеть мне свой подарок.
        – Смотри, Нисюрлиль, это твой святой, Василий, а внутри частица… – она обернулась на Рыбу, всем им с трудом давалось запоминать названия христианских святынь.
       Но Рыба с готовностью подсказала:
        – Частица мощей Иоанна Крестителя.
        – Вот…
       Странно, или потому что из Аяиных рук, но цепочка теплом коснулась моей кожи и большая ладанка легла мне на сердце, будто всегда была, мне даже странно показалось, что раньше её на мне не было.
        – Аяя… – я прижал её к себе, хотя живот и не дал, но за плечи притянул.
        – Ох, ну опять лизаться! – вздохнула сокрушённо Рыба. – Пошла я.
        Когда она вышла, мы и правда поцеловались, хотелось и большего, но я подумал, что выполню княжое поручение, а там вся ночь впереди. Я сказал Аяе, что, видимо будущий князь родится в эту ночь.
        – Так славно! – радостно воскликнула Аяя, садясь рядом со мной.
        – Славно, да, но должно ещё два дня…
        – Ну, какая разница, Нисюрлиль, день-другой. Главное, всё, как ты видел.
       Я посмотрел на неё. Как хорошо, что она не усомнилась во мне, что поверила тогда, год назад, и сорвалась со мной в Москву, спасла из темницы и тем спасла моё предназначение. Впрочем, княгине ничто не угрожало всё это время, я хоть и был близко, но ведь не неотступно, да и ограждать её было не от чего, она благополучно доносила своего сына. Вот только он засобирался на свет на два дня раньше предвиденного мной дня. Имело это значение? Я не мог этого знать… пока нет.
        – А дальше, Нисюрлиль, всё будет зависеть от тебя, быть может, ты должен будешь быть с ним рядом, чтобы оберегать его, уже родившегося, наставлять, советовать, – сказала Аяя, сжав мою руку.
        – Думаешь так?
        – Конечно. Ты же не напрасно рисковал своей жизнью, ты знаешь, для чего родится этот ребёнок. С него начнётся возрождение Руси, так ты говорил?
         Я кивнул и прижал её ладонь к губам, а потом обнял её, как хорошо, когда тебя понимают и верят. Она первый и единственный человек, кто мне близок, кто слышит и понимает меня, кто мне верит по-настоящему, до конца, она рисковала для меня жизнью, даже отринула своих близких ради меня. Никого ближе неё никогда не было в моей жизни, я рос сиротой, я всегда был среди чужих, друзей у меня не было, потому что всем я казался слишком странным, да и не нуждался я ни в ком. Вот только в ней. Словно она всегда была в моей душе, но я понял это, только узнав её. Теперь я даже не могу представить, что её когда-то не было…
        – Не разлюбишь меня? – спросил я, заглянув в её лицо, хотя правильнее, наверное, было бы спросить, полюбит ли она меня когда-нибудь, как я люблю её? Но я знал, что полюбит, потому что я всё делаю для этого и сделаю ещё больше, всё, что только возможно и невозможно. Как теперь я всё возможное и невозможное делал для того, чтобы Русь получила, наконец, того, кто выведет её на путь спасения.
        Я отправился в Тверь, передал письмо тверскому князь Александру Михайловичу. Он глянул на меня вскользь из-под косматых седых бровей.
        – Што так поздно прикатил? На дороге ни грязи, ни пыли, чистый, как только из соседней горницы вошёл? – пробурчал он, ломая печать на письме.
        – Так переоделся я, как являться пред твои очи в грязных сапожищах да плаще в шлепках грязи, – нашёлся я, кланяясь, чтобы он не увидел моего лица и не понял, что я лгу.
       Но князь уже не смотрел на меня.
        – Да? Ну-ну…
        Он отдал письмо дьяку, чтобы тот прочёл, глаза подводили старика.
        – Охоты затеяли… – сказал он, выслушав. – Ладно… скажи, приеду. Писать не станем, што зря бумагу изводить, через пару седмиц пусть ждут… Княгиня-от на сносях? Благополучно?
         – Вот-вот родит, – сказал я.
        Александр Михайлович улыбнулся, собирая худые щёки, что не прятала борода, в морщины. Удивительно, но борода у него в отличии от бровей и от волос ещё оставалась чёрной.
        – Ну и славно. Заодно и на крестины, если Бог даст, попадём, а? – он подмигнул мне.
        – Ну всё, ступай, добрый молодец, кошель от дьяка моего получишь…
       В тот же день, вернее ночь, воротился я домой, вымылся и подлёг к моей Аяе под бок. А наутро хотелось мне съездить в Звенигород, узнать, как там дела, но я сделал по-своему, как делал уже, в желании оберегать княгиню всякий миг – я перенёсся в княжеский терем и в княжескую почивальню, отведя глаза всем. Мне надо было только одним глазком увидеть, что там. Но княгиня всё ещё мучилась родовыми схватками, ей теперь дали отвара, и она дремала, отдыхая, чтобы собравшись с силами, произвесть на свет сына. Мига мне хватило, чтобы убедиться, что всё благополучно, и я вернулся домой. Аяя застала меня, с улыбкой спросила:
        – Ну и как дела там?
        Она привыкла к такого рода моим отлучкам и задавала вопросы, зная, о чём спрашивать.
        – Пока то же.
        – Не волнуйся, милый мой Нисюрлиль, всё будет хорошо.
        Я обнял её, целуя.
        – Давай любится, Яй? Что делать ещё? Мне сей день выходить не след, я будто бы в Тверь поехал, – пошептал я, целуя её.
       Аяя рассмеялась:
        – Ох, Нисюрлиль, право, у вас тут и не полагается к брюхатым входить, а ты не боишься. Не грех?
        – Я не из похоти, – сказал я, покрывая поцелуями её лицо, волосы, шею…
        Её руки потеплели ещё, загорелись губы, глаза светили мне сквозь ресницы.
        – Ты как в последний раз… – рассмеялась Аяя.
        – В последний? Тогда лучше сразу убей меня…
        – Раньше времени заставишь сына родиться.
        – Ты же знаешь, всякий родится в своё время. А мой сын только рад, что отец всегда рядом и всегда близко. У меня не было отца, как и матери, но я хотел бы, чтобы было так… А твои родители? Ты помнишь их?
        Аяя покачала головой:
        – Нет. Не помню. После возвращения из-за Завесы, всё, что было со мной до того я не помню. Читала историю Байкала, как новую, чужую.
        – Жалеешь о том? О том, чего не помнишь?
       Аяя села, покачала головой, растрепавшиеся косы качнулись за головкой.
        – Нет. Там было много горя, Эрбин рассказывал мне некогда и я рада, что не помню. Всё, что ни делается, происходит к лучшему, разве нет?
        – Наверное.
        – Как тебе удалось так быстро научиться перемещаться в пространстве, Нисюрлиль? Это редкое умение.
       Я улыбнулся, садясь с нею рядом.
        – Как?.. Я вспомнил, как спал с тобой в первый раз, и это вырастило крылья у меня за спиной, придало такой силы, что я мгновенно переместился в ту горницу, где мы были с тобой в Нормандии.
       Аяя засмеялась.
        – Болтаешь!
        – Ничуть! – со смехом я обнял её, целуя…
        К вечеру я снова «слетал» в княжой терем и узнал, что княгиня родила сына. Младенец лежал в колыбели, туго спелёнатый в одеяльце, украшенное вышитыми золотом солнцем и звёздами. Я наклонился над колыбелью и взял его в руки. Все вокруг не видели, не слышали, не чувствовали ничего, продолжая заниматься своими делами, разговаривать, приглушив голоса, чтобы не тревожить маленького княжича, княгиня спала в своей почивальне, а малыша отдали мамкам. Тут были и две кормилицы для него, и няньки опытные, те ещё, что самого Ивана Ивановича и Симеона нянчили, и молодые, целых пять человек, и все они в радостном возбуждении возились вокруг, устраивая горницу маленького княжича. И никто, ни одна из них не видела и не чувствовала моего присутствия. Я взял ребёнка и смотрел на него, на его малюсенькое красное личико, тёмненькие бровки, едва наметившиеся, носик бульбочкой. Ничем не примечательный ребёнок. Кроме одного: я чувствовал что… что его смерть где-то рядом. Что это такое? Как это может быть? Не может этого быть! Не должно, нет!
        Мне стало не по себе, он открыл мутные тёмные глазки и посмотрел на меня, словно хмурясь и спрашивая: «Кто это тут?». Я положил его в колыбельку и он заплакал визгливо, мамки всполошились, взялись качать колыбель, бестолковые…
       Обескураженный и растерянный, я вернулся домой. Рыбу застал в трапезной.
       – Сейчас вечерять будем. Ты чего смурной? – спросила она.
        – Аяя где?
        – Так… заснула. Уходил ты жену, братец. Чего так распаляешься-то день ото дня? Недоброе что чуешь? От родов не помрёть? – спросила Рыба обеспокоено.
        – Да ты что! – выдохнул я, отвлекаясь от своих мыслей. – Нет… Даже не говори вслух такого, не притягивай сюда Безносую.
        Я перекрестился.
        Рыба побледнела, отступая.
        – Не болтай зря, зови Дамэ, вечерять станем, коли поспело всё.
        Когда я вошёл в спальню уж была полночь, вошёл тихо, не хотел беспокоить Аяю, она сама проснулась, приподнялась от подушек.
        – Ты что… так долго? Неладно, что ли, что-то?
        Я сел возле неё и поведал всё, что думал и всё, что почувствовал, взяв маленького княжича на руки. И свою растерянность из-за этого. Аяя слушала со вниманием.
        – Не думай, Нисюрлиль, дурного, – сказала она, наконец очень тихо, но твёрдо. – Ты знаешь, что всё в твоих руках. Судьба твоей Руси. Ты в это верил и к этому шёл, ты всё сделал. И сделаешь больше, чтобы тот, кто поднимет твою родину с колен, вырос и окреп. Всё сделаешь для этого, потому что для этого ничего не жалко. Так что не позволяй сомнениям и унынию вторгаться в твою душу. 
        Я посмотрел в её лицо, немного бледное в свете тусклых ламп, притушенных на ночь. Аяя прошептала очень тихо, одними губами:
        – Сомнения открывают двери Повелителю Тьмы.
        И ещё тише добавила:
        – Не позволяй Ему…
      А после обернулась по сторонам, опасаясь, очевидно, увидеть Его, но нет, Он не появился.
Глава 14. Грани жизни
      Наступил день свадьбы. Всё сделалось так скоро, так неожиданно, что полностью застало меня врасплох. И этим утром, когда я одевался, готовясь ехать за невестой, тем же занимался и Эрик в соседней горнице через коридор. Мне помогал мальчишка из целого сонма, что обретались тут при доме Вералги. Мировасор приехал на правах свата, нарядный и, кажется навеселе. Вошёл ко мне, улыбаясь во весь рот.
        – Ну как? Готов ужо?
       Сердясь, я обернулся на него.
        – В первый раз со мной такое, штобы не глядя жениться.
        Мальчишка изумлённо посмотрел на меня, будто оценивая, как это я мог уже не один раз быт женатым. Мировасор тоже этот взгляд заметил и захохотал.
        – Иди-кось, малец, отсюдова, я подмогну, ежли что – сказал он ему. И когда он за дверью скрылся, добавил уже для меня: – Ты не болтал бы… Тут, конечно, за ересь никого не жгут, но за ведовство какое могут наказать примерно.
        Он не успел договорить, как вошёл Эрик. Он был очень красив сей день и даже будто доволен.
         – Да не волнуйся, Арий, девки красивые, будешь доволен, – сказал Мировасор.
        Эрик захохотал в свою очередь.
        – А Арик знает, что они близнецы?
        – Что? – изумился я.
        – Одинаковые?
        Эрик кивнул.
         – Что за шутки?
         – А что? Забавно… Странно, что мы до сих пор на сёстрах не женились с тобой.
         – Да ну тебя, Эр! Гадость какая-то. Будто кровосмешение. Хуже могло быть только если бы и мы с тобой были бы одинаковые с лица.
        Эрик захохотал ещё громче.
        – Что тут за веселье? – к нам заглянула и Вералга, тоже улыбаясь. – Хорошо, что вы настроены эдак, что радуетесь. Женихам положено радоваться. Готовы, что ли?
        В общем мы были готовы почти, а потому вскоре вышли из дому, садиться в сани, потому что с утра намело снега. Меня радовало сей день только одно, что я увижу Аяю, все эти дни я не видел её, Ван всё время был рядом с нею, и мне пришлось заняться приготовлениями к этой спешной свадьбе. А после свадьбы я стану несвободен, хорошо ещё, ежли моя жена не будет слишком требовательна к моему вниманию, и, надеюсь, не влюбится в меня…
      Свадебный поезд привёз нас к дому невест, а был он совсем недалече от дома Вералги, через четыре дома, но свадьба есть свадьба, ходить пешком не положено. Мы вошли на двор, тут ждало множество народу, как и на улице у ворот. Дом большой в три этажа со светёлкой, широкий двор, я углядел и конюшню, и сараи, крыльцо и ставни выкрашены красным и другими цветами, и вырезаны подобно кружеву. Здесь мы задержались на некоторое время к удовольствию подвыпивших уже гостей, занимались с Эриком чем-то вроде выкупа невест, а поскольку выполнить ни одного из их придурковатых заданий мы с ним были не в силах, приходилось откупаться серебром. Оно звенело, падая на свежий снег, девки и парни и бабы и мужики хохотали, всем было чрезвычайно весело. Только не мне, надеюсь, Аяя не видит этого, подумал я… Странно, но даже Эрик веселился, и похоже, вполне искренне.
       Уже в сумерках, невесты, наконец, вышли из терема, в красных платьях, покрытые белыми плотными платками, нельзя было разглядеть даже, не только их лиц, но даже стройны ли они в этих полушубках и свободных платьях из многих слоёв плотных тканей. Но да что теперь, хотя бы не хромые и не горбатые…
       А вот путь в церковь был не так скор, мы ехали несколько кварталов, поворачивали, взмётывая свежий пушистый снежок. В санях мы сидели с Виколом, а Эрик с Мировасором, что поделать, они выполняли роли и сватов и посажённых отцов. Дамэ присоединился к Эрику, в роли дружки. А моим дружкой тоже стал Викол. Он не был так отвязно весел, как Мировасор сей день, ни даже как Эрик. Какой же утомительный день, а ведь мы даже не доехали ещё до церкви…
     Но вот только тут, когда входили мы в храм, большой и величественно красивый, почему-то не тот, куда мы ходили по воскресеньям, Вералга после скажет: «Мировасор не зря хотел, чтобы половина города была на свадьбе, потому и поехали в Китай-город венчаться, сам договаривался»...
       Словом, все мы здесь, в Москве, делали то, что было выгодно Мировасору. Все, кроме Аяи и Вана. Я увидел их, точнее, я увидел Аяю перед входом в церковь, когда, взяв за руку мою невесту, а рука у неё оказалась унизанной перстнями, большой, толстопалой, что сразу внушило мне опасения, что она вся такая, тяжёлая и неповоротливая. Но ростом она была невелика, так что, быть может, не такая уж и большая. Но какое это имело значение?
        Аяя в шапочке из собольего меха, лежащей на макушке и закрывающей как и фата её волосы и лоб, шубке всё из того же соболя, из-под которой было видно тёмно-красное платье, Ван в кафтане сокольничего, стройный и красивый, тоже в собольей шапке с красный околышем, и золотым шитьём. Рыба рядом с Аяей помахала мне рукой, радостно улыбаясь. Улыбнулась и Аяя тихой и немного грустной улыбкой. Грустила она потому что теперь и я стану несвободен, пусть и на время, пусть это и не то, что она и Ван, но тем не менее, мы становимся всё дальше, тем более он держал её за руку, при том, что многие оборачивались на неё. Так всегда было, всегда было и будет, пока люди будут иметь глаза…
        – Не торопей, брат Ар, смелее, – тихо сказал мне Эрик, походя мимо со своей невестой, такой же невидимой, как моя.
       Я двинулся за моим братом, и повёл мою невесту под венец. Я ещё не знал, что это всё только начало. Что за долгим венчанием последует пир, который нас с моей невестой, по-моему Татьяной, не касался, потому что, оказывается, здесь у них молодых не кормят. Нам вскоре завернули кур в скатерти и отправили в почивальни, но не в настоящие спальни, а какие-то балаганные, ложе было из сваленных снопов сена, укрытых шкурами, а только поверх – простынями и прочим бельём, такая дурость… как тут, спрашивается, с женою лечь? Мягко, конечно, но до того ненадёжно…
       Шкур вообще было тут много, по углам тоже висели и было холодно, похоже, горница нетоплена. Это что, для того чтобы мы теснее прижимались друг к другу? Вспомнив большую и тяжёлую руку моей теперь жены, мне стало жутко, сейчас увижу её…
       Татьяне помогли разоблачиться свахи и девки и она осталась в рубашке, косы, выпавшие из волосника длинные, до колен, должно, пшеничные, с завитками на концах чудесно хороши. И не толстая она, нет, красивое тело и лицо, большие зелёные глаза, веснушки, носик тоненький, привздёрнут, хорошенькая… Что же, познакомимся поближе, Татьяна…
      Она оказалась твёрдо-упругая, какая-то неподатливая, но послушная, почти не смущалась, и пахла молоком или простоквашей, я ещё не понял, хорошо это или плохо, когда она обхватила меня большими горячими руками и ногами, они тоже были как-то тяжелы будто, и поцеловала открыв рот неожиданно широко, он тоже оказался странно большим и глубоким, будто там у неё колодец, на дне которого быстрый и какой-то юркий язык, как шершавая ящерица. Зато лоно горячее и отнюдь не девственное. Интересно, который я у неё, она явно знала, что делать и что будет, когда входила сюда со мной. Кончил я не скоро, хотя мне желалось побыстрее, и фантазия помочь мне не могла ничего, тела не обманешь. Но и она притворно кончила, почувствовав, что моя разрядка близко…
        – Ты… Афанасий… хочешь, ещё любиться станем? – спросила моя жена, едва остыв и прижимаясь к моему боку.
        – Ты хочешь? – спросил я.
        – Мужу надость угождать, – промурлыкала она и мне показалось, что это она женилась на мне. Тут вдруг я вспомнил, что я не видел Аяи на пиру. И Вана не видел… не заметил, что ли?..

        Нет, Арий, нас не было там никого. Едва женихи и невесты прошли в церковь и остальные двинулись за ними, как Аяя, не сделав и трёх шагов, вдруг, остановилась, побледнев.
       – Ты… что, Яй? – спросил Вася, державший её под руку.
       Он остановился, люди стали обтекать нас, кто оборачивался, кто нет. Я догадалась, взяла её под локоть.
        – Што, приспела, касатка? – спросила я.
        Дамэ услышал подошёл к нам. А я почувствовала, что сапоги мои не в снежку, как всё вокруг, а стоят в небольшой лужице. Так и есть… ах, ты, поспешить бы надоть. Дамэ уже махал издали, чтобы шли к саням. Но Вася ждать не стал, просто сжал Аяину руку и сказал мне:
        – Вы поспешайте, я девушек за повитухой пошлю.
        – Не надо, Вася, повитух, я сама отлично энтим ремеслом занималась не одну сотню лет, – сказала я. – Помоги ей, разденьте пока, тут мы с Дамэшкой и подоспеем.
        Никто не заметил, как они с Аяей пропали, толпа входа у церковь на венчание, суетились вокруг, побирушки, цыгане какие-то, мальчишки, кого только не было, так что в суете пропали и пропали…
        Когда мы с Дамэ добрались до дома, то входя сразу услышали Аяины крики, одна из сенных девчонок бросилась ко мне.
        – Наталья Ивановна, барыня-то…
        – Всё приготовили вы?..
     …Я смотрел на Рыбу, я привык к её деловитости, когда она принималась за лекарское дело, да, Эрбин спасал и врачевал, но роды не принимал, нет, этим ведала сама Рыба. Некогда Аяя сама научила её, рассказывала, рисовала, и по пути до того времени, пока Орсег не посадил нас на свои корабли, они вдвоём приняли немало родов. Так что да, Рыба знала своё дело как никто тут не знал.
      Потому я, уважая её умение и чутьё в этом деле помог девушкам сделать всё, что было нужно, пока сама Рыба переоделась, вымыла как следует руки и лицо, убрала волосы под туго завязанный под затылком повой, и поднялась в почивальню к кричащей Аяе. Я услышал только Аяин плач вслед за этим, и тихие Рыбины слова:
        – Всё-всё, касаточка моя, пришла я, теперя всё хорошо будет, не думай, ишшо слаще, чем зачиналось. Всё-всё, не плачь…
     …Да, правда, после того, как неожиданно, почти сразу за тем, как Огнь, державший за руку свою наречённую, отвернулся от меня и повёл её в церковь, едва только они вступили на крыльцо, как что-то сильное, словно это был чей-то невидимый, но громадный кулак, сдавило меня поперёк живота. Я бы застонала и согнулась, не будь вокруг меня столько людей. Тут же я почувствовала, как стало тепло ногам, по которым потекла тёплая вода, как если бы я вдруг обмочилась, но я… Тут подошла Рыба, догадавшаяся обо всём…
       Меня сжимало всё сильнее и чаще и всё страшнее мне становилось, потому что это была какая-то громадная и неуправляемая сила и боль тоже громадная, которую я не могла уже вместить и потому она стала вырываться из меня горлом… я слышала свои крики будто издали, словно они не принадлежать мне, и не видела ничего. Ни Нисюрлиля, ни дома, ни девушек, что помогли подняться и разоблачиться.
       Пока не пришла Рыба, и не коснулась прохладными мягкими руками. Тогда я снова стала слышать, я услышала её голос, что успокоительно сказал мне не бояться. И я не стала бояться. Теперь болью руководила Рыба, строгая, но с добрыми светящими глазами. Едва она обращала их к моему лицу, они освещались изнутри, а когда она прислушивалась к моему животу, прикладывая ладони, считала мой пульс, то менялась в лице, становясь строго и правильно работающим механизмом…
       …И верно, ни крика, ни плача больше не было. Мы с Ваном, что бледный и напряженный, весь обратившийся в слух, прохаживался туда-сюда, поглядывая на потолок, где, в почивальне всё происходило. А мы с ним в этой большой горнице, попросили кваса и сидели, не произнося ни слова. Иногда мы слышали тяжёлые Рыбины шаги, но ни криков, ни плача больше слышно не было.
        – Почему так тихо? – прошептал, наконец, Ван, не выдержав.
        – Рыба умеет унимать боль, умеет принять ребёнка, она даже четверни принимала и ни разу ней ни один младенец не помер, – сказал я. – Ты поэтому не боись, сядь. Ждать станем.
        Он посмотрел на меня, бледный и напуганный, покусал губы.
        – Правду молвишь?
       Я кивнул.
        – Быть может, в том Рыбин дар. Хотя и не природная она, Аяя одарила её, но кроме вечной жизни, поделилась и Силой.
       – Как это было, расскажи мне, Дамэ, я ведь ничего о том не знаю… – попросил он, садясь на лавку за стол.
       И я рассказал издалека, чтобы отвлечь его, донельзя напряжённого и взволнованного происходящим, и о нашествии Гайнера, и о своей роли в нём и о том, как был убит и оживлён чудодейственной Аяиной кровью.
       – Я читал о той битве… – проговорил Ван.
       – А я видел, – усмехнулся я. – Как сражались тогда байкальцы, как завалили великие братья целое ущелье камнями, превратив его в «чашу смерти», как Аяя, увидев их гибель, взвилась к небесам и добила вражескую рать молниями и камнями…
       Я не стал рассказывать о Марее и о том, что было кроме битвы тогда, для чего Вану это знать? Для чего, если сама Аяя не помнит Марея. Рыба сказала как-то об этом: «Она отпустила его, а он её, вот и растаяла о том память…»
       И всё же мы услышали, кажется, стоны, в наступившей тишине. Ван тут же побледнел, посмотрев на меня…
       …да, я не кричала больше, кусала губы и старалась слушаться всего, что приказывала ласково Рыба.
       А она говорила:
        – Умница, Аяя, так-так. О себе щас не думай, природа тебя сделала совершенной, такой, чтобы ты, как все женщины, рожала детей, потому подчиняйся природе, касатка… Чуешь, куда она ведёт тебя?
       И я стала «чуять», да, природа вела меня, и Рыба вела, и все мы шли путём, который выводил моего сына на белый свет. И ему, я чувствовала, непросто преодолеть узкие проходы из моего тела.
       – Ну что, касатка, благодарствие мужу твоему любохотному, иначе зажалась бы щас… А так… Ты вдыхай, не бойся, мальчику воздух нужен, пока ты ему воздух, не ленись, дыши… Вот… выходи, малыш, все пути открыты…
       И вот, как-то правильно и почти без боли, на самом хвосте выдоха, я вдруг стала сразу намного легче, чем была, и дышать сразу стало легко и просто и как-то пусто внутри…
       …И вдруг мы с Ваном услышали крик ребёнка…
       – Дамэ… – Ван посмотрел на меня. – Это…
      В его лице был страх, который смывала, разливающаяся радость, засверкавшая в глазах, тронувшая губы…
        – Твой сын, – сказал я, тоже улыбнувшись и встал.
        Ван бросился к лестнице наверх.
        – Да подожди ты, дай обмыть ребёнка, позовут, щас всё едино – не пустят! – крикнул я, смеясь и попытавшись удержать его за край епанчи. Да где там, едва не оторвал полу…
       …Да, меня не пустили, конечно сразу, я только слышал, как кричит мой сын, как радостно переговариваются женщины там, Рыба и сенные девушки, что помогали ей, одна вынесла воду, другая собирала с полу какие-то тряпки, когда дверь открылась, я успел увидеть. А когда вошёл…
       Я сразу увидел Аяю, её накрыли уже чистым, и хотя на лице ещё пот, а косы все в кудрях от пота, но она прижимала ребёнка к груди, ребёнка, моего сына, приникшего к её соску. Она подняла голову, и увидев меня, улыбнулась.
        – Нисюрлиль…
        Я подошёл к кровати, не чувствуя ног… Вид женщины, кормящей молоком ребёнка всегда вызывал во мне трепет восхищения, потому ли, что это первое, что я помнил, пусть и подспудно, или потому, что иконы несли этот самый образ, а это чудо, я всегда замирал перед ними. Но теперь моя возлюбленная, та, кого я вырвал у самых сильных этого мира, вот она, прижимает к груди нашего с ней сына.
       Я присел на постель. Аяя потянула мне свободную руку.
        – Какой он красивый, ты только посмотри, – прошептала Аяя, её голос немного осип.
        Это была правда. Как не было на свете матери, прекраснее Аяи, так и младенца лучше не было.
        Он вскоре заснул, и Аяя позволила мне взять его на руки, с гордой радостью глядя на нас обоих. Тёплый тяжеленький свёрток оказался в моих руках. Его личико было совершенно, тёмные длинные ресницы, правильные скобки бровей, напоминающие соболиные хвостики, выпуклый лобик, обрамлённый тёмными волосиками, небольшой носик, красиво очерченные губы, словно кто-то старательно рисовал это чудесное личико… конечно, каким ещё мог быть сын Аяи?
       Но это было не всё. Он, этот ребёнок, был именно тот, кого я почувствовал несколько лет назад, кого я увидел во сне ровно год назад, тот самый, кого я ждал, тот, кто станет Великим князем Московским и выведет Русь из под копыт и сапог Орды…
      Это было очевидно и безошибочно настолько, что у меня закружилась голова, я покачнулся и едва не упал.
        – У-у… держите дитя, а я отца, гляди как восторг-то действует… не пили там с Дамэ чего?.. – услышал я голос Рыбы, и почувствовал её большие мягкие руки.
        Меня усадили на лавку, к губам коснулся кубок. Я жадно выпил, приходя в себя, а это было вино с мёдом… Сразу стало легче и сердце забилось ровнее.
        – Ты вот что, Вася, спать давай, скоро полночь, давай, иди, съешь чего и на боковую, – сказала Рыба, погладив меня по волосам…
         Есть я не стал, но лёг здесь  же, не пошёл никуда. Я заснул сразу, потому что Рыба дала мне каких-то капель и потому я повалился на лавку и проспал до позднего утра. Когда проснулся, за окном валил снег. Нападал ещё вчера с утра, теперь продолжался, небо было темно, только снег и освещал облачные сумерки, когда я поднялся с лавки. Я подошёл к постели. Аяя спала, закинув руку за голову, чуть-чуть улыбаясь во сне. Губы набухли и небольшие трещинки и корочки темнели на них, покусала вчерась, должно быть. Теперь живота не было, и она опять стала маленькая, тонкая там, под одеялом шитом шёлком.
        Разбудить? Так хотелось поцеловать, прижать её к себе, рассказать о том, что я увидел в нашем сыне мальчика, который вырастет и станет тем самым  сильным человеком, что вольёт силу во всех. Что он – тот самый, именно он. Он! Он, а не тот младенец, что лежал сейчас в колыбели в княжеском тереме в Звенигороде. Рассказать всё, что знаю я.
      Но тогда…
      Как же тогда? Мой сын никак не может быть князем…
      Нет, это какая-то ошибка, это видение, это потому что всё смещалось во мне, моя собственная семья, моя горячая любовь и моя страстная вера в то, что я могу привести в мир того, кто избавит мою Русь от позора и гибели…
        Надо сбросить морок.
        Я вышел, умылся, мне дали поесть. Рыба ещё спала, Дамэ встал, говорил мне что-то, улыбаясь, а я только и думал о том, что надо увидеть моего сына, чтобы…
        Чтобы удостовериться, что это не он, не он, не он должен стать князем Дмитрием, что навсегда разгонит тучи над Русью.
        А потому я отправился в горницу, где под присмотром одной из сенных девок спал в колыбели мой сын. Сию ночь его положили отдельно, чтобы дать матери выспаться и восстановить силы. Я прошёл так, как привык делать, чтобы не побеспокоить никого, даже его.
        Я всмотрелся в его чудесное лицо и… как я надеялся не увидеть в нём того, что привиделось мне давеча, но… Это был он. Он, тот самый, кто через тридцать лет победит проклятую Мамаеву рать… Боже, я знаю даже как будут звать хана, который приведёт ту рать на мою землю…
       Ошибки быть не может. Что же мне делать? Что мне делать? Вот, для чего я был послан сюда, вот для сего мне были все эти видения. Я должен был привести Аяю, чтобы с нею произвести на свет его, именно этого ребёнка…
       Я растерялся. Мне нужен был совет. Мне нужно было мудрое слово того, кто старше и мудрее меня, кто сможет сказать мне, что мне делать. Что мне делать? Кто мог мне помочь?..
        – Ты што это, Вася? Лица на тебе нет, – спросила Рыба.
       Оказывается эдак полдня прошло, уже и Аяя проснулась, и малыша отнесли ей. И мы уже обедали, и встали из-за стола. И я отправился к Аяе и сыну, а всё как во сне…
        Я сел подле Аяи, кормившей мальчика, её голые ножки, белевшие в трёх вершках от пола, были такими маленькими и трогательными, словно она сама ребёнок, розовые пальчики, сколько раз я целовал их. Аяя… поцелуй меня.
        Её губы царапались немного от корочек, но язык был сладок, как лепесток розы в меду.
        – Когда на ложе к себе пустишь? – спросил я, обнимая её голову под волосами, прижав губы к её лбу.
        – Нисюрлилик… милый, погоди… чуть-чуть… совсем малость, – счастливо улыбнулась она. – Я – твоя, не торопись…
        – Моя? Моя? Не станешь его любить теперь более меня? – задрожав, спросил я.
        – Ему всё моё сердце и тебе всё, – улыбнулась Аяя.
       Боже, что же мне делать? Что мне делать?.. сказать ей? И что она ответит? Что я обезумел? Что моя одержимость делает меня сумасшедшим. Но как быть, если я вижу именно его, нашего сына под стягами Московского княжества, во главе русского войска? Через тридцать лет… Ровно тридцать лет…осень будет тож… Токмо пораньше… не под зиму…
       Я вышел из горницы и перенёсся к Виколу. Только он, с холодной головой, и не мёртвым сердцем сможет мне подсказать что-то, сможет мне объяснить, как мне поступить теперь. Но вначале я слетал взглянуть на маленького княжича.
       Мне хватило мига, чтобы удостовериться ещё раз, этот ребёнок не проживёт и суток… он умрёт этой ночью или раньше. Он никак не сможет быть тем, кто разгромит татар…
    …Я увидел Вана в горнице, где держал книги, так неожиданно, что выронил стопку, что только что взял со стола, чтобы расставить на полки, потому что уже их прочитал.
        – Ван… ох, напугал… как ты здесь? Или… ты перемещаться можешь, как Вералга… да-да, я забыл… Что такое? Случилось что?
     Едва я открыл рот, как вошла Вералга.
      – Ван? Что-то случилось?..

       Мы проснулись, нас кормили кашей, странный обычай, причём мы не ели сами, только открывали рты, как младенцы. Это с нами проделывали, вместе и с Эриком, и с его женой, точной копией моей жены Татьяны, отличить их друг от друга вообще невозможно, тем более, что они поглядывали друг на друга и посмеивались.
      Только через три дня я понял, отчего сёстры всё время перемигивались и хихикали. Эрик сказал мне, когда свадьбы наши, наконец, отгуляли и начались у нас будни. Вот в первое буднее утро, когда мы с Эриком, то есть, Федосием, конечно, вышли  в лавки, что теперь принадлежали нам, перед нами шли приказчики, скоро должен был к нам присоединиться Мировасор, ради расширения богатства которого мы и женились на этих девчонках. Вот я и сказал на вопрос Эрика, как мне жена.
        – Да… жена как жена… хихикают только без конца, чувствую себя дурачком.
       Эрик расхохотался, привлекая внимание похожих.
        – А ты не сообразил?!
        – Что я должен был сообразить? – рассердился я, что он насмешничает.
        – Ну даёшь… я в первую же ночь понял, – покачал головой Эрик. – Они же пахнут по-разному. Ты не почуял?
        Я смотрел на него, чувствуя себя идиотом. Ну, пахнут, понятно, и что?
          – Они меняются, Ар! – тихо прошептал мне на ухо Эрик.
       Я остановился, не понимая глядя на него. Я не мог взять в толк, что он говорит.
        – Подожди… ты хочешь мне сказать, что эти две сестры развратницы, каких и в Риме не видали во времена Калигулы и Мессалины? – начал догадываться, чувствуя, как во мне поднимается отвращение.
        – Ну, может в Риме и видали и почище, а вот тут, думаю… таких выдумщиц немного, – продолжил смеяться Эрик.
         – Тьфу! – сплюнул я и продолжил путь.
         – Да ладно тебе, Ар! Весело же! Не будь ты фарисеем, чего лучше: не одна жена, а сразу две…
        – Эр… я тоже не белокрылый голубь из теперешних легенд, но всему есть передел, ты не думал? – пробурчал я, ускоряя шаг.
       Мало того, что я должен был жениться на чужой женщине, которую не хочу и не впущу в своё сердце, так ещё она оказалась изощрённой распутницей. Что может быть хуже?.. Аяя… что занесло тебя сюда, почему ты не осталась на Байкале? Там свобода, небо и Море, там не надо притворяться кем-то, кем не хочешь быть.
        – Ну что ты, Арик, ей-богу, не держи сердца, разве ты не стал бы так делать, будь мы одинаковы с лица?
       Я посмотрел на него, останавливаясь.
        – А ты отдал бы мне свою жену?
        – Так я и отдал, – сказал Эрик уже без смеха, остановившись возле меня. – И потеряли оба.
        – Ничего, вечность – это долго. Ещё не конец, – сказал я. – Это эти дуры сгниют и не поймут ничего о главном.
        – А ты всё понял?
        – Нет, но я чувствую. Как и ты.
       Мировасор окликнул нас.
        – Афанасий, Федосий! Утра доброго!
        Оказывается, мы уже подошли к лавкам. Ничего особенного, кожевенные лавки, долго и подробно мы рассматривали тут всё, изучали книги прихода и расхода, во время всего этого я едва не сошёл с ума, и окончательно понял, насколько я неспособный к торговле человек.
       – Ну понятно, царевич, не мне, финикийцу чета, но в мире все больше становится торговцев, – хмыкнул Мировасор. – Как бы тебе совсем не обнищать.
       Я пожал плечами, но Эрик ответил за меня:
       – Ничего, у него столько знаний и умений, что вашим торговцам не купить, так что неизвестно ещё, кто будет богаче.
        – Да ясно, что вы! – усмехнулся Мировасор. – Всегда оказываетесь на коне.
       Мы почти дошли до нашего нового с Эриком дома, где, оказывается процветают довольно странные нравы, идти туда не хотелось…
        – Да, похороны завтра, не забыли? Такое горе… – покачал головой Мировасор.
        – Какое горе? – похолодев, спросил я.
        – Не слыхали?.. Ну конечно, за всеми этими торжествами… Вералга сказала, чтобы не тревожили вас… У Вана и Аяи помер ребёночек. И двух дней не прожил. Вот так-то. Где радость, а где горе.
       Мы с Эриком посмотрели друг на друга…
Глава 15. Судьба, её орудия и люди
         – О, Ван! Ты к нам, какими судьбами? Али… родили? Ну поздравляю, сын? – воскликнула Вералга.
         – Сын, да-да… – рассеянно проговорил я, не зная, говорить при Вералге, или…
         – Ну, я пойду – сказал Викол, решив оставить нас с Вералгой наедине.
         – Нет-нет, Викол, не спеши, я… Я хочу… я пришёл… Мне нужен совет… мудрое слово, – выдохнул я, наконец.
         – Что такое? Что случилось? Такое ли лицо должно быть у молодого отца? – нахмурилась Вералга. – Что такое, Ван, что-то с ребёнком? Не твой?
        – Да мой… Но… в том всё дело. Оказывается… это мой сын должен стать тем, кто… Словом, именно его я видел великим московским князем, что должен избавить нас от татар. Он, тот, кого родила Аяя, а не княгиня Александра.
       Тут у обоих и у Вералги, и у Викола вытянулись лица. Они переглянулись и снова посмотрели на меня. Понятно, решили, что я помешался…
        – Больше скажу, княжич умрёт до завтрашнего дня, – добавил я.
       Вералга подошла ко мне.
        – Ты это доподлинно знаешь? – спросила Вералга, подойдя ко мне ближе.
       Я посмотрел на неё, я это знал так же ясно, как то, что Викол вот-вот покинет её, и что он покинет и Москву. И ещё я знал, что те, кто сейчас населяют её дом, умрут в течение ближайших трёх лет от чумы, как умрёт и теперешний московский князь Семен, и не один а с двумя своими малолетними сыновьями, заболеет и она сама, Вералга, но выживет, потому что… не важно теперь, но я знал, что говорил.
        – Так подмени ребёнка! – сказала Вералга.
        – Да… вы что?! – выдохнул Викол.
        Вералга посмотрела на него.
        – Если Ван прав, то это единственное, что можно сделать. И даже нужно сделать.
        – Можно Эрбина позвать, спасти маленького княжича.
        – Эрбин только женился, куда он сей день от молодой жены? – возразила Вералга.
       Но я покачал головой:
        – Нет, Эрбин не сделает ничего, – убеждённо сказал я.
       Я обессилено  сел на лавку, мне казалось моя голова сейчас подобна колоколу, так она гудела, так в ней бился пульс, но главное эта мысль – подменить младенцев... Потому я и пришёл сюда, надеясь, что они отговорят меня, убедят, что этого делать нельзя, что это преступно и чудовищно, я надеялся, что они не дадут мне этого сделать.
        – Этот ребёнок, тот, что родила Александра Ивановна, всё равно не жилец, он… у него нет пути, если он не умрёт теперь, потому что Эрбин не даст ему, то смерть заберёт его после, в ближайшие месяцы, он никогда не станет взрослым, в нём совсем нет силы, родник жизни в нём не бьётся.…
        – Так что думать? – сказала Вералга.
        – Да вы что?! – воскликнул Викол, возвышаясь над нами. – Это же преступное злодейство! И обман… Аяя согласна на такое?
        Я посмотрел на него, подняв голову. Викол отшатнулся.
        – Ты не сказал ей…
        – И правильно! – сказала Вералга. – Какая мать отдаст своё дитя?! На княжой ли престол али ещё куда? Нет-нет, тайно надо… Она и не поймёт, ни за что не поймёт… Ну умер и умер, это происходило с нею и раньше, такие вещи в мире происходят каждый день… У вас будут ещё дети, столько, сколько захотите.
        – Она не простит, – сказал я. – Не простит, если узнает.
        – Да как узнает?! Что, младенцы так несхожи?
        Я пожал плечами:
        – Да нет… княжич похож немного на нашего, тёмненький тоже…
        – Другая мать поймёт, – сказал Викол, горящими глазами глядя на меня, я и не замечал раньше, какие они у него большие, а сейчас и вовсе выкатились из орбит. – Какая мать не узнает своего сына?!
        – Александра Ивановна больна днесь, опасаются горячки, роды были долгие, тяжёлые… она и не видела его, – возразил я.
         Но Викол не хотел согласиться со мной и всеми моими доводами:
        – Тебя казнят за это преступление. Но раньше тебя казнит Аяя. Не смей, Ван, не слушай Вералгу, ей ум мутит зависть и злоба, не слушай её!
        – Это Викола ты не слушай, он, похоже, помешался ныне! – воскликнула Вералга. – Ван, если ты убеждён в том что видел и знаешь, иди своим путём, разве ты ступил на него не для того, чтобы пройти до конца? Право, ты почти у цели, чтобы отступить из-за слезливых глупостей. На кону судьба Руси!
        – Будто тебе есть до того дело! – воскликнул Викол. – Не смей, Ван! Не простит Аяя, ты говоришь? Но простишь ты себе то, что намерен сделать с ней? С вами двумя? Ты – муж, ты взял её и ты отвечаешь за всё перед Богом. Как ты простишь себе то, что всё разрушишь? Не смей!
        – Не то ты донесёшь Аяе? Тоже ум потерял? Всё забыть не можешь, как на Байкале книжками её потчевал?! Может, надеешься так забраться к ней?! – Вералга подскочила к нему.
       Викол отшатнулся, бледнея, и смотрел на неё молча и с выражением ужаса на лице, словно не узнавал или она внезапно превратилась во что-то отталкивающее. Не сказал ничего и только посмотрел на меня.
       – Я ничего никому не скажу, но прошу тебя, Ван, послушай, не делай этого. Одумайся. Не будущее ты видишь, ты сам создаёшь его. Подумай, что будет?
        С этими словами он вышел вон. А я остался с Вералгой. Она села рядом. Помолчала немного, словно раздумывая, потом потрепала меня по плечу большой холодноватой рукой.
        – Конечно, решаешь ты… Но я… вот, что тебе скажу. Ты живёшь первую молодость, я же прошла тысячи и тысячи лет… Нам, предвечным, приходится терять своих детей. Рано или поздно они покидают нас, мы ненадолго становимся родителями, и что горше, потерять теперь, когда ему день от роду, али через пятьдесят али семьдесят лет? Или через тридцать? Кто знает, сколь отпущено, смертные живут так кратко... Всё горько, Ван, всё не оплакать… Мы сбегаем от них, чтобы рождать новых и не видеть старения и смертей прежних. Так что… Аяя всё равно потеряла бы его… Сомневаешься, я понимаю, ты теперь полон этой женщиной и тебе кажется, что вне её ничего нет. Поверь, тебе ещё предстоит узнать все чудеса мира, и многих женщин и настоящую любовь. Много любви… Ну, хочешь оставь его ей живой игрушкой на какие-то двадцать лет, пусть наиграется этой куклой, а после что? Вам придётся убраться отсюда, потому что вы должны будете к тому времени постареть, а вы останетесь прежними, и ваш сын останется каким-то купчишкой, вместо того, чтобы выполнить предначертанное ему и спасти твою родину. Подумай, Ван… что важнее, развлечь твою Аяю, али подарить надежду Руси… Ты прошёл долгий путь, чтобы твоя земля получила надежду, быть может, ты сам родился для того, чтобы сделать это… Я ничего не советую, ты сам всё решил, потому и пришёл сюда, а не пошёл с тем к Аяе. Выбор уже сделан, так не трусь.
       Она даже приобняла меня.
        – А нужна будет моя помощь, я готова. Всегда. В конце-концов, это я нашла тебя когда-то…

       Я заснула, много спала, малыш мой спокойный, даёт отдохнуть. Я ещё боялась ребёнка брать с собой, страшные байки про то, как мать приспала дитя, знают все, но тут словно опасалась, что с ним произойдёт что-то и взяла из колыбели к себе. Покормила и он мирно уснул, прекрасный, самый прекрасный младенец на земле.
        Глядя на него, я всей душой любила и весь этот мир и особенно его отца, Василько-Нисюрлиля, настоявшего на своей любви и желании, притянувшего меня к себе своей любовью, потому наш мальчик и родился на свет. Нисюрлиль подарил мне это счастье… Как не любить тебя, милый, уже только за одно это? Словно всё, что мы пережили отражая Нечистого, было нарочно для того, чтобы мы остались вместе и родился этот ребёнок. Наш первенец, конечно, первенец, первый, но не последний, у нас будут ещё дети, сколько захочешь, милый мой муж… Наверное за столько тысяч лет я так и не узнала счастья материнства, чтобы пережить его благодаря именно тебе, тебе, Нисюрлиль, самый чистый из всех людей на свете… Как я люблю тебя! Я одарю тебя такой любовью, всей любовью, на какую только способна, если это отплатит тебе за то счастье, что ты подарил мне…
       Я снова посмотрела на моего мальчика, моя душа была переполнена горячим полнокровным счастьем и вся я теперь была совсем иная, какой не была никогда прежде, какой не была даже, пока носила его под сердцем. Мой мир теперь совсем иной, оказывается, у любви к мужчине могут быть и такие волшебные грани, как благодарность за это чудо – быть матерью…
       Я заснула, приклонив голову к подушке, не шевелясь, лишь обвивая мой дорогой свёрток рукой, провалилась, кажется, лишь на мгновение, но проснувшись, увидела, что уже рассвет, хмурясь новыми снеговыми тучами, заглядывает в окна. Я была на постели с Нисюрлилем, он спал рядом со мной, но малыша не было, наверное, он переложил его в колыбель. Тихо, все спят, тихо дышит Нисюрлиль, я повернулась и обняла его, снова засыпая сладко, согретая его теплом. Я люблю тебя, как я люблю тебя!.. кажется, я произнесла это вслух… и впервые это настоящая большая правда, а не желание любить.
       …Я услышал. Я не был уверен, что она произнесла эти слова вслух, но я услышал их из самого её сердца. Нет-нет, она никогда не узнает, что я сделал, я не дам ей узнать. Я сделал это не для себя, я сделал так, как повелела судьба. Должно быть, действительно, я сам для того и родился, чтобы привести в мир его, будущего князя Дмитрия.
        Настоящий маленький Дмитрий Иванович, уже остыл, завёрнутый в пелёнки нашего сына и одетый в его рубашечки. Да, мне было трудно, тряслись руки и сам я не справился бы, должно быть, но Вералга помогла мне и в этом. Мы взяли умирающего младенца из колыбели в княжом тереме, переодели его, завернули в пелёнки, вышитые Аяей, и одеяльце, причём заворачивала Вералга, я ни за что не справился бы с этим мудрёным делом. Слабенький княжич был податлив и даже не кряхтел.
        – Он отходит, – прошептала Вералга, глядя на наново завёрнутого малыша в пелёнках моего сына и так правда почти неотличимого от него, только наш был на удивление красивый, а этот малыш – нет. Из него вытекали последние капли жизни.
        Вералга погладила умирающего мальчика по щёчке.
        – Эрбин не помог бы… сейчас ночь, ночью не взять у Смерти её добычи…
       Вокруг нас, в княжеском тереме, дремали мамки, кормилица так и заснула с раскрытой грудью, никто не видел и не слышал нас, благодаря моему ведовству, надо же, я думал, что овладеваю им, чтобы чаще бывать наедине с Аяей, а мне пригодилось вон для чего…
         – Аяя сама вышивала? – спросила Вералга, рассматривая завёрнутого ею малыша.
       Я кивнул.
        – Искусно, что ж, слов нет… – одобрительно произнесла Вералга.
       Мне было не до обсуждения искусства Аяиной вышивки. Я уже взял ребёнка князя на руки, подхватил и ворох его пелёнок и посмотрел на Вералгу. Мы перенеслись в нашу почивальню. Впервые я отводил глаза самой Аяе, прежде я всегда это делал с другими, но не с ней… Она спала, а наш сын лежал рядом, завёрнутый не туго, прислонив головку к её груди. Я положил маленького княжича в колыбельку, пока Вералга взяла на руки нашего сына и развернула его, чтобы перепеленать. Голенький он закряхтел недовольно, потянулся, но не заплакал.
        – Ш-ш-ш, мой маленький… – прошептала Вералга, улыбаясь ему. – Ван, гляди, чтобы Аяя не проснулась, иначе она прикончит нас обоих.
       Я взглянул на неё, Аяя и убить?
        – А ты что думаешь? Я бы убила… – сказала Вералга, и снова обратила взгляд на малыша. – Только я не умею убивать, не делала никогда, а Аяя умеет… ещё как… Ну-ну, мой хороший, до чего же ладный мальчик, прямо на зависть, тьфу-тьфу-тьфу…
        Голос её изменился и даже лицо стало очень красивым, необыкновенно красивым, почти как Аяино, когда она, воркуя, заговорила с моим сыном:
         – Что тут? Накакал? Сейчас-сейчас, помоем малыша, только не плачь, не плачь, мой хороший, не буди маму… не то нам несдобровать.
       Вералга ловко вымыла попку ребёнку, испачканную жёлтыми какашками, поливая из кувшина, вытерла, он только тихо покряхтел, он вообще, похоже, не из крикливых. Что ж, княжич тоже не из беспокойных… был. Я подошёл к колыбели, маленький Дмитрий Иванович преставился… он уже не дышал и его личико стало синеватым, реснички приподнялись над закатившимися глазами. Бедный, бедный маленький человечек, теперь тебя похоронят в маленькой могиле под ложным именем, потому что я безродный сирота и всё в моей жизни ложно. Только вот она, Аяя – настоящая и то, что я чувствую к ней, и наш сын, который с этого мгновения, как Вералга завернула его, стал княжичем Дмитрием Ивановичем, крещёным вчера, притом, что мой сын так ещё и не крещён, думали через пару дней, как метель стихнет, чтобы не везти младенца в церковь по непогоде…
       Отдавая мне в руки моего сына, которым я сейчас же и заменю почившего княжича, Вералга посмотрела мне в глаза и сказала:
        – Твоё дело далее, Ван, ты провидел его судьбу, ты её вершишь.
        – Ты…
        – Если передумал, верни всё на места и всё будет забыто, как и не было, а нет – уверен в том, ради чего ребёнок этот родился, сделай последний шаг.
       В её тёмно-серых глазах я прочёл восхищение.
       – А что же? – улыбнулась Вералга, глядя на меня снизу вверх. – Я восхищена, не всякий, как ты способен довести дело, в которое верит, до конца, даже рискуя и жертвуя самым дорогим на свете. Ведь ты не только её, но и своего сына отдаёшь, он будет расти и никогда не взглянет на тебя как на отца. Вот такой прекрасный мальчик станет считать отцом другого человека. Твой выбор тяжёл, не всякий способен завершить начатое, как ты. И я впервые, пожалуй, за все свои многие и многие тысячи лет вижу такого сильного человека, способного на такие жертвы за то, во что верит. Вперёд, Ван, вперёд, Василий, во всём надо идти до конца!
       Я довёл до конца, не отступил, потому что верю в моё предназначение и в то, что счастье моё мне не изменит, Аяя никогда не узнает, мы вместе с нею переживём это горе, но что такое наше счастье и наша боль в сравнении с болью всей Руси?
        Поэтому, когда Аяя произнесла в полусне, «Я люблю тебя», я был уверен, что да, любит и будет любить…
        Потом, конечно, было страшно, я не подпускал её к колыбели, где «обнаружил» нашего сына мёртвым. Я звал на помощь Рыбу и Дамэ, чтобы оттащили её от колыбельки, чтобы она якобы не видела мёртвого малыша. Никогда не забуду этого…
       Аяя проснулась, когда я встал с постели, села сразу и, глядя на меня сказала:
        – Нисюр, а… почему так тихо, почему малыш до сих по спит? Я разоспалась, но он-то… почему… с ночи не ел…
        Она встала, рубашка раскрыта на груди, ножки босые…
        – Не надо, Яй, не подходи… – сказал я, повернувшись к колыбели спиной и закрывая собой.
        – Что… там? – она побледнела, остановившись и прижала руку к груди. – Ни-сюр-ли-ль… ч-што т-там…
       И бросилась ко мне, вернее, к колыбели, но я поймал её, удерживая, за несколько шагов. Я не сомневаюсь, что она поймёт, что там не наш сын, если увидит трупик младенца. Она поймёт всё…
       И я крикнул:
        – Дамэ! Рыба! Кто-нибудь, сюда! Сюда!
       А Аяя билась в моих руках, оказавшись очень сильной и юркой.
       – Не надо, не надо, Яя, он умер, не гляди… – прошептал я, прижимая губы к её волосам.
       – Нет… нет-нет… Не-е-ет! – закричала Аяя. – Не может… этого не может быть… нет…
       В этот момент в почивальню ввалилась Рыба, за ней Дамэ и девушки тож. Все поняли всё сразу, замерли только на миг, глядя на кричащую Аяю, снова забившуюся в моих руках с криком:
        – Пусти! Пусти!.. дай мне… дайте мне! Пусти…
        Дамэ помог мне, но Аяя так рвалась из наших рук, что рубашка затрещала, обнажая её плечи, груди, она вот-вот предстанет вовсе обнажённой. Дамэ, наконец, удалось перехватить её через плечи. Я умоляя взглянул на Рыбу, она поняла всё, скомандовала девушкам унести ребёнка и позвать батюшку. На это Аяя взвыла и забилась снова, но или у Дамэ руки сильнее, или он умел как-то справиться, но она только осела, не в силах стоять, теперь наготу ей прикрыли растрепавшиеся в борьбе косы. Девушки взяли кулёк с маленьким княжичем и, пряча от Аяи, как мне и было надо торопливо вынесли вон.
        – Нет!.. Нет, отдайте!.. Отдайте! Отдайте моего сына! Что вы за люди?! Отдайте… – прокричала Аяя и рванулась за ними.
        Каждое её слово ножом било мне в грудь. «Отдайте моего сына!»… Я отнял, отнял у неё сына, долгожданное счастье, сам подарил, сам отнял… Прости , Аяя… прости меня… как это больно причинять боль той, кто дороже всего на свете, дороже самой жизни…
        – Рыба, капель каких дай… – взмолился я.
        – Капель… – растерялась Рыба. – Капель… да-да… какие уж тут капли… ах ты ж, горе… вот же… какое ж горе… а эти только женились… и… ох, нашим надо дать знать…
       Она вышла и вернулась скоро с питьём, а мы с Дамэ тем временем, пытались унять Аяины рыдания.
       – Яя… Яя, не плачь…
       – Что поделаешь, что поделаешь…
       – Бог даёт и забирает…
       – Не убивайся… ну что…
        Мы оба сами с ним чуть не плакали, уговаривая её, и пытаясь поднять теперь с пола, чтобы уложить на постель. Наконец, подоспела Рыба, с кубком, в котором было что-то пахучее, и присела возле Аяи.
       – Касаточка, ну што ты… што ты… родишь ещё… что теперь… горе, конешно… Но што ж теперь… убиваться… год назад скинула ребёночка, считай и теперь так-от… некоторы знашь, по сколько хоронят деток… а после снова рожають… главно, што добрый муж, буду ещё детки, хоть сотня… Рази ж можно так убиваться… ах ты…
      …Но я знал, что всё было бы верно, будь не Аяя, не будь столько потеряно уже… Мне самому было больно от того, как она кричала. Так больно, Аяя, словно моя сестра, да что словно, давно уже я не позволял себе думать о ней иначе. И теперь, когда Рыба уговаривала её, я слышал в самой Рыбе, как в сломанной кифаре, фальшь, я слышал, что она сама не верит в то, что говорит, потому что знает Аяю и все её прошлые потери…
       От Рыбиного отвара Аяя сникла, хотя и отказывалась его пить, пришлось почти заставить, и Ван поднял и положил её на постель, Аяя уже не билась, только слёзы ручьями стекали по её лицу, капали с подбородка на грудь, она стискивала разорвавшуюся рубашку руками, прижимая их к сердцу. Разбитому сердцу…
        – Рыба, побудь здесь. Только… ты… только никуда не уходи… не оставляй её. Слышишь… не оставляй… – сказал он и мы с ним вышли из горницы.
        – Горе какое, Ван…. – сказал я. – Ей… тяжело будет пережить… Она живёт много тысяч лет, её первому ребёнку не дали родиться, второго убили во чреве, как и третьего, четвёртого снова потеряли той осенью и вот только этот мальчик родился на свет как полагается… и такое… Горе-то…
        Ван только с мукой посмотрел на меня, казалось, я даже был уверен, он словно считает виновным себя. Но… в этот момент и мне казалось, что и я виноват, что я чего-то не сделал, чтобы этого не произошло. Что я должен был почувствовать и как-то предотвратить несчастье. Как? Не представляю, но будто бы мог…
        – Я… – заговорил Ван, дрогнув от своего голоса. – Похоронами надо… заняться… Я… вы тут… не знаете… а…
       – Ван, не надо тебе самому, побудь с нею – сказал я. – Я поеду к Вералге, они с Виколом прожили на Руси достаточно лет, они… помогут.
      Мы услышали как открылась внизу дверь, пришёл священник…
        – Ты сам… держись… Рыба права, будут ещё дети…
        Ван покивал:
        – Да-да… Да. Спасибо тебе, Дамэ, – и обнял меня.
       Обнимая его я почувствовал боль в его сердце, словно оно было в моей груди, и оно горело болью и виной…
        – Не надо, Ван, не вини себя. На всё воля Богов. Всегда так было и будет.
        Он вздрогнул, услышав мои слова и взглянул едва ли не с испугом. Потом кивнул, отворачиваясь. Да, ужасно Аяе, но и он не скоро переживёт это горе, вон, как терзает себя.
      Весь дом словно накрыло чёрное покрывало, даже буя утихла, словно замерев перед нашим горем. На воле потеплело, снег раскис, хлюпал под досками на улице, сами доски от него размякли и не скрипели. Я поспешал к Мировасору и Вералге с Виколом, надеюсь, они вернулись со свадеб, тут гуляют не по одному дню… Мировасора не застал, он и верно, вместе с женой продолжал веселиться на двойной свадьбе Ария и Эрбина, а Вералга оказалась дома.
        Викол спустился тоже, услышав, что я пришёл. И, услышав весь, выдохнул с ужасом, прижав руку к груди, словно у него внезапно заболело сердце.
        – Так вы… так всё же… – бессильно проговорил он. – Грех… грех-то какой… Вера…
       Он посмотрел на неё так, словно на его глазах она умерла, вот, что я подумал, когда увидел этот его взгляд.
        – Как… Аяя? – спросил он меня.
       Но за меня ответила Вералга, как-то зло фыркнув.
         – Что спрашивать, ясно – плачет…
        Я лишь кивнул в подтверждение, хотя и не был уверен, что Аяя сейчас плачет. Лучше бы плакала…
        – Ничего… женские слёзы… со слезами горе и вытечет. Надо погребением заняться, Вик – сказала Вералга. – Ты слышишь? Вану не до того, остальные не справятся, не знают обыков местных. Викол! Да отомри, наконец!
       Викол только кивнул.
        – Да-да…. Я сделаю… сделаю, конечно… – он посмотрел на меня. – Дамэ возвращайся домой, будь рядом с Аей, ей нужна поддержка днесь.
        Вералга с плохо скрытым раздражением поводила его взглядом, а после обратилась ко мне со словами:
         – Да-да, ты, да и все вы… сейчас сложное время, но горе пройдёт быстро, у них будут ещё дети.
       – Да-да, конечно… Да…
      Со странным чувством я вернулся домой, на улице стоял туман, было сыро и странно тепло, словно город разлагался и оттого производил тепло, как гниющее тело. Какие гадкие мысли лезли мне в голову…
       Я вернулся домой, было очень тихо. Ван посмотрел на меня, вошедшего из сеней.
        – Сказал?
        – Да – кивнул я. – Викол занялся похоронами.
       Ван кивнул, глаза у него были сухие, красные.
         – Аяя спит?
        Он покачал головой.
         – Плачет. Откуда и слёз столько. Рвалась опять к ребёнку. Там священник сейчас… а имя и то не успели дать… даже не нарекли… своего сына…
       Я подумал, так ведь и не крестили, как же священник, я уже стал разбираться в этом их христианстве. Некрещёный ребёнок не может быть отпет. Ван смотрел на меня, словно читал мысли.
        – Я сказал, что мы крестили.
        – Солгал?
        Ван пожал плечами и сказал, опустив голову:
        – Что же… было делать? Бог, небось, разберётся…
        – Тебе виднее.
        Этот день прошёл тенью, Аяя уснула только к ночи, когда Рыба напоила её уже третьим или пятым кубком своего отвара. Ван был при ней весь день. Попросил меня быть начеку, если сам он уснёт.
        – Ты боишься… чего? Что она пойдёт к ребёнку? Так может надо дать ей проститься?
         – Конечно. Конечно… все простимся… но… пусть хотя бы немного отступит это исступление. Я боюсь, что она может сделать с собой.
        Я похолодел от этого его предположения. Всем предвечным известно, как карается самоубийство, но для Аяи открыть двери Смерти – это предать себя на самые страшные муки. И если под влиянием этого горя Аяя… Да, пожалуй, стоит пока неусыпно оберегать её.
         На другой день наступила иная крайность – Аяя не могла проснуться. От Рыбиных ли снадобий, слабости, али от какого-то защитного механизма, что вдруг сработал в ней, но она не могла проснуться до самого вечера. А проснувшись, словно потеряв все слова и чувства, встала, оделась при помощи девушек и Рыбы, и спустилась вниз. Как раз прикатили Арий и Эрбин, когда она вошла в большую горницу в сопровождении Рыбы. Оглядела их и не произнесла ни слова. Они, светя глазами, смотрели на неё, словно пытались передать ей свою силу и желание жить, потому что в ней самой ничего такого не чувствовалось, она была сейчас как тень самой себя, молчащая и безучастная. Она ничего не ответила им. Села на лавку, держа спину очень прямо. Простое платье, ни одного украса, кроме обручального кольца, чёрный повой, завязанный под подбородком только подчёркивал белизну, а сегодня почти лунную бледность её кожи.
       Они говорили что-то и много, поглядывая на неё, говорили со мной, с Рыбой, с Ваном, конечно, сочувствовали, как и все повторяли, что будут ещё дети, впереди много счастья. И вдруг Аяя сказала:
       – Вы оженились, я слыхала. Поздравляю… Что без жён пришли?
       Её голос едва слышный, потому что она сильно осипла, но все обернулись к ней, хотя, кажется и так не сводили глаз, но теперь развернулись. И только Эрбин открыл рот, чтобы ответить что-то, как явились Мировасор, Вералга и Викол. Снова стали произносить слова всё о том же, и снова Аяя умолкла, невидящими глазами уставившись перед собой. Принесли вина и каких-то левашей, больше ничего сей день не готовили в доме. В горнице стало тесно от слов. И вдруг Аяя начала сползать по стене, клонясь к лавке. Все всполошились, Ван подскочил, поднял её на руки, я придержал дверь, чтобы он мог выйти с ней. Рыба поспешила за ними и вернулась через несколько мгновений, напуганная.
        – Эрбин! Помоги, там…
        Арий побелел, провожая взглядом брата, поспешившего за Рыбой. Мы все стали переглядываться, заговорили негромко.
         – Отчего умер младенец? – спросил Мировасор.
        От меня не ускользнуло, как Викол посмотрел на Вералгу, а она только скорчив странную гримасу, отвернулась, почувствовав его взгляд. Всё это было так странно, я не мог ни понять, ни объяснить этого для себя, кроме как серьёзным разладом между Вералгой и Виколом. Что ж, все ссорятся, хотя такого я не наблюдал меж ними за все эти тысячи лет ни разу…
        – Не знаю, – ответил я.
        – Младенцы умирают без причин каждый день, – ответила Вералга.
       Мировасор вздохнул. Вернулся Ван.
        – Что случилось?
        – Кровотечение… кажется…
        – На счастье Эрбин здесь. Всё обойдётся, – сказал Мировасор, выдыхая, и налил ещё вина себе, предложил остальным, Арий взглянул было на него, но отказался. Он был почти так же бледен, как Аяя, что упала здесь…
        …Аяя очнулась, вздрогнув, открыла глаза, порываясь встать.
        – Всё, Яй, всё, теперь будешь выздоравливать, – негромко сказал я, взял её за руку. Рука её была слишком холодной и слабой сейчас, что ж, после кровотечения такое случается. Ничего, телесно она теперь здорова, вот с остальным… как Арик говорил? Такую потерю пережить снова…
        – Послушай, ты здорова, впереди у тебя много лет и много детей. Всё ещё будет. Как Бог даст.
        – ОН сердит на меня, – сказала Аяя и потянулась ко мне.
       Я обнял её. Милая, слишком горячая ещё на спине и под волосами, она прижалась ко мне.
         – Я знаю за что ОН гневается, и ОН прав. Меня есть за что наказать.
         – Не надо, Яй, всех есть за что, – сказал я, в тысячу раз больший грешник, чем она. И меня наказывают только одним, тем, что я всё время теряю её…
        – Они не пускают меня к нему, Эр! Не дают увидеть его! ты… понимаешь? Увидеть моего мальчика… как я могу отпустить его Туда, если я даже не видела его мёртвым?! – прошептала она. – Эри-ик…
       Я отодвинул её, стёр слёзы. И даже подул ей в лицо, успокаивая, снимая боль и из головы, что тяжко нависла в ней от долгого отравленного
Сна.
        – Всё, всё, Яй! Больше не плачь, не заходись. Хочешь увидеть, идём, – сказал я.
        Можно, конечно, беречь её чувства в первые мгновения, но не дать матери в последний раз взглянуть на сына…
         – Идём, – сказал я, вставая. – Я помогу тебе.
         Дом у них совсем небольшой и я догадался, где может сейчас быть их малыш, куда поставили гроб. Мы вошли, здесь был только низенький монашек, тихонько читавший вслух поминальные молитвы. Увидев нас, он замолчал, с изумлением воззрившись на Аяю, было отчего, конечно, юноше, мало что видевшему в своей жизни, онеметь: пусть с распустившимися косами, бледная и опухшая от слёз, Аяя оставалась самой прекрасной из всех виденных мной женщин, а я видел их тысячи, что видел этот заморыш?..
        Пока я думал обо всём этом, Аяя подошла к маленькой домовине в окружении трёх свечей, и вдруг отшатнулась.
        – Нет! Нет… Эр… это не он! Это не мой сын! – воскликнула она, пугая меня. Тело уврачевать я могу, но что делать с помешательством?! – Эрик! Ну… взгляни…
      «Взгляни», я же не видел её сына живым, что она от меня хочет? Испугался я, всегда терпеть не мог покойников… Я приблизился. Маленькое личико, иконки, цветы… Что ты сказала, Аяя?
       Я отодвинул её. Я не стал касаться мёртвого ребёнка, могильный холод наводит на меня непереносимый ужас, я лишь вгляделся в него. Боги… она права. Это не её кровь, и не Вана, это не их ребёнок, чужой…
       Я обернулся к ней.
        – А ну… – я прикоснулся к её животу, где всё ещё живо помнило ребёнка, всегда будет помнить, но сейчас матка ещё кровоточит, всё так свежо. Нет, не этого ребёнка она носила. Больше – её сын жив. Я не знаю, где он, но её сын жив…
       Я не сказал ни слова, опасаясь ушей этого монаха, его глаз. Ясно, что тут случилось что-то, что требует осознания, но не при монахе и не при мёртвом. Поэтому я взял Аяю за руку и вывел за собой в коридор. Она смотрела на меня горящими глазами.
        – Эр?..
       Я только кивнул. Она выпрямилась, словно в неё снизу воткнули стержень и, сверкнув глазами, бросилась по коридору к большой горнице, откуда её вынесли давеча. Я не ожидал такой прыти от неё, слабой сейчас, но горе и ужас непонимания происходящего придали ей сил, в коридоре она едва не сбила с ног сенную девушку, и ворвалась в горницу полную предвечных.
        – Это… это не мой сын!
        Я поспешил войти за ней и плотно прикрыть дверь. Увидев лица всех, кто смотрел на неё, я понял, кто устроил обман, хотя неясно было, почему.
        – Где… Где наш сын, Нисюрлиль? – спросила она, подходя к мужу, безошибочно угадав в нём того, кто вздрогнул от страха, а не от удивления.
        – Яй… – выдохнул он, белея и выпрямляясь тоже.
        – Где он? Почему… там… почему там чужой ребёнок? Кто он?
        – Аяя, ты не должна… – заговорила было Вералга, выдавая себя.
       Но Аяя оборвала её речи, прикрикнув, притом даже не обернувшись:
        – Молчать!
        – Нисюрлиль, кто этот ребёнок… там?
        – Это сын князя Ивана Ивановича…
       Аяя отшатнулась, догадываясь, и, все здесь всё поняли разом и всё, что случилось и почему. «И-и-и!» – вырвалось у Рыбы и она зажала рот руками, выпучив глаза, будто удерживая остальные возгласы. Арик поднявшийся с места едва она вбежала сюда, подался вперёд, Мировасор поднял брови и только Викол со вздохом прикрыл лоб ладонью, отворачиваясь.
        – Ты… отдал нашего сына… потому что…
        – Он должен спасти Русь, Яя! – воскликнул Ван. – Он и никто другой. Если бы он остался нашим сыном, он…
        – И ты… тайно похитил собственного сына? Тайно, не сказав мне ни слова! Я всё знала о твоём предвидении, я всё знала и верила тебе, но ты обманул меня…
        – Если бы я сказал, что мы должны отдать нашего сына, ты согласилась бы? – он схватил её за плечи и встряхнул.
       Она заплакала.
        – Я не… я не знаю… мы… но мы же… мы… ты отец, а я – мать… а ты… просто отнял его и солгал… И лгал бы дальше. Лгал бы всю жизнь… завтра похоронили бы и всё… и я бы никогда не узнала, что мой мальчик жив. Жив! Он жив, а я… решила, что Бог так прогневился на меня, что… отнимает всех моих детей и… иному не быть… ты… лжец… – срываясь то на крик, то едва говоря, от душивших её слёз, что текли, похоже, не только на щёки, но и в сердце.
         – Аяя! Нее смей! Он не из праздности али подлости свершил это, он… Нельзя всегда думать о себе! – отрывисто порычала Вералга.
         – А ты, Вера, как видно, поучаствовала в обмане… Н-да… – раздумчиво произнёс Мировасор, и глядя на Вералгу покачал головой. – Хорошенький заговор…
        Вералга презрительно фыркнула, дёрнув плечом.
        – Много чести, устраивать заговоры против этой… мукомолки!
        Аяя, слабея, стала опускаться, но Ван поднял её и снова взял на руки, но на этот раз она отодвинулась от него.
        – Нет-нет… не хочу… не хочу! Нет… ты – лжец… лжец… страшный… страшный лжец… в чём ещё лжёшь мне? В чём?! – плакала она, вырываясь из его рук.
        – Аяя, ты тоже лгунья, ты обманывала мужа, тайно встречалась с другими! – крикнула вдогонку Вералга, успев пульнуть свои слова до того, как закрылась дверь за здешними хозяевами.
        – Вералга… – Мировасор покачал головой.
        – Что?!
       Викол поднялся.
        – Предвечные! При всех заявляю, Вера, больше я с тобой не буду вместе, я… больше не знаю, кто ты. Я перестал тебя узнавать, я больше не знаю ничего о тебе, – сказал он, глядя на неё и было видно, эти слова даются ему с трудом, даже с болью, он носил их в сердце не один день, боролся с ними и не хотел произносить, не хотел верить даже самому себе.
        Н-да… разочарования подстерегают нас каждый день даже в таких бесконечно долгих жизнях и почему я никак не могу разочароваться в Аяе? Ну почему… как легко мне стало бы… и как пусто.
        – Низость и коварство не были тебе свойственны прежде или я этого не замечал… Но… не замечать этого и терпеть дольше, я не могу, – закончил Викол очень тихо, но это прозвучало громко в наступившей тишине.
        – А ты… ты – в белых одеждах остался?! Что же ты не бросился к Аяе и не рассказал всего ей?! – визгливо произнесла Вералга тоже вскакивая.
        – Не бросился. Не бросился… потому, что я трус. Или… или потому что Ван шёл за своей одержимостью и он, возможно, прав, но и я, и ты должны были заставить его одуматься и пойти к ней. К ней! С Аей обсудить это, с ней, не с нами.
       Вералга истерично захохотала, мне показалось, что серебряная посуда на столе звякнула, сотрясённое этим злым и нервным смехом.
        – Так стало быть?! Не о чем было с ней говорить! Что говорить с ней?! Он пришёл к тем, кто может помочь мудростью, а не тем, что удовлетворил бы его пустую похоть!
       Викол покачал головой, словно хотел сказать: что говорить, всё бессмысленно, ты ничего не понимаешь и сел снова на лавку, отвернувшись.
        Вералга посмотрела на всех нас и произнесла:
        – Она… Аяя не отдала бы сына.
       Мировасор, едва ли не впервые переставший усмехаться, проговорил:
        – Мы этого не знаем. Аяя пришла сюда за Ваном, бросила Байкал и своих людей там, целое племя, чтобы он мог исполнить предначертанное, то, что вело его. Значит, верила ему. Так, что всех нас заставила поверить, что мы должны помогать ему и торчать в этом городе для этого, хотя куда вольготнее нам было бы в иных местах, где меньше церквей и суеверий, где верят природе, а не догмам, придуманным теми фарисеями, которых их же Бог и пытался изгнать из мира… Так что… ты не права, Аяя – надёжная союзница, а не низкая удовлетворительница похоти как ты хочешь думать.
        – Это ты хочешь думать, что в ней есть хоть что-то кроме того, что между ног! – выкрикнула Вералга. – Даже ты, Мир!
       Он опять ухмыльнулся в своей манере.
        – Ну… я тоже мужчина, как тебе это ни странно, – поколыхался он и добавил уже вполне серьёзно: – Но ты, Вера… зачем ты помогла Вану во лжи? Почему не заставила его одуматься и пойти к жене? Ей пришлось бы выбирать. Но то был бы её выбор, а не ложь и воровство. А вы… поступили как настоящие ночные воры. Разбить сердце Матеи такой страшной ложью, ни капли хотя бы жалости… будто она не женщина, вовсе не человек.
       Вералга вспыхнула, злясь, что атакуют сразу с двух сторон и выкрикнула Виколу:
        – А ты… Если мы такие уж преступники, то, что ты?! Ты лучше? Ты наше преступление покрывал! Ты молчал.
        Викол повернул голову и поговорил хрипло:
        – Я струсил… как всегда. Всегда легче промолчать и отсидеться в стороне. И тоже думал, как и вы, подлые, что если Аяя не узнает, ей будет легче. Но я ошибался. Как и любой камнесердный старик…
        В наступившей тишине было, кажется, слышно, как бьются наши сердца, взволнованно и быстро. Мы были растеряны, мы пришли сюда оплакать кончину ребёнка и раскрыли целый заговор, подлый, злой, нацеленный в сердце одной из нас. Сколько ещё их родится в наших недрах?..
         – Теперь, по крайней мере, она знает, что её ребёнок жив… – очень тихо поговорил Арик. – Лучше быть в разлуке, чем считать сына мёртвым. Это хоть как-то можно пережить.
        Мы все посмотрели на него, Рыба, что тайком утирала слёзы на протяжении всего вечера, вдруг просветлела лицом и кивнула молча, а после безмолвно заплакала, отвернувшись. Дамэ приобнял её за плечи и похлопал по широкой спине.
         Мировасор поднялся, он выглядел обескураженным. И сказал, оглядев нас: 
         – Сдаётся мне, мои дорогие предвечные, что нам пора восвояси. Пусть супруги разбираются промеж собой, это нас… не касается. А в остальном… хоронить несчастного дитятю все едино надо, наш он или нет. Так что… ничего сегодняшнее открытие на завтрашний день не меняет, – он вытащил шапку из-за пояса. – Всё, други, едем по домам, вас, байкальцы, молодые жёнки ждут, – он подмигнул мне, хорошо, что не Арику, его, похоже и так сейчас стошнит.
Глава 16. Правда, ложь и собранные плоды
        – Пусти! Пусти ты…
        Она вывернулась из моих рук в почивальне, споткнувшись отпрянула к стене. Отвернулась и тяжело дыша то ли превозмогая слабость, то ли слёзы, распахнула окно, высунувшись в него едва не до пояса. Холодный сырой воздух потёк в горницу, натопленную жарко.
        – Яй… не надо, простынешь… – проговорил я, не решаясь подойти, страшась её отвращения.
       Она выпрямилась и обернулась:
        – Ты… ты меня… ты… предал меня… даже… не меня, нас с тобой, – дрожа проговорила она, глядя на меня глазами, полными слёз. – Всё, что мы… пережили вместе… всё, что… что было у нас…
        – Нет! Нет, Яя! Я должен был выбрать.
        – Ты?! Почему ты? Почему только ты? Почему не мы!? Он наш, наш сын, и твой и мой! В нём ты и я, а не только ты!
        – Аяя…
        – И ты… Ты выбрал? – у неё задрожало лицо.
        – Единственное, что мог… единственное! – как она не понимает. Как же не понимает?
       – Ты… ты… убил нашего сына для меня. Ты… не сказал мне… солгал… Ты сказал чужой женщине, Вералге… не мне… не поговорил со мной… ты даже не подумал… даже не подумал!.. – она вся дрожала. – Тебе не пришло в голову? Сказать… сказать мне, матери… Ты не подумал, что я могу понять тебя… понять и согласиться? Согласиться сделать то, что сделал ты… Сделать это со мной вместе. Ты даже не подумал!
        – А ты согласилась бы? – дрогнул я.
        – Я не знаю! – зарыдала она, сипло выкрикнув эти слова… – Я… не знаю… не знаю… Но… ты не дал мне… даже выбрать… кто я для тебя тогда? Или… что? Просто та, кто родила тебе того, кого ты ждал для своей Руси?! Ты засеял семя и собрал урожай…
       Она отвернулась, её затошнило и вырвало бы, но она сей день ничего ещё не ела и потому снова отвернувшись к окну, простонала, хватаясь за ставни…
       И заплакала снова, но уже не так как прежде, а бессильно… Я подошёл к ней, собираясь обнять, но она, почувствовав, обернулась и выставила руки, не позволяя:
        – Даже… это я поняла бы… я бы могла понять, если бы ты… сделал, но… хотя бы… хотя бы сказал мне, сказал бы мне… Боги… Нисюр… всё ложь? Всё тогда ложь… что же… вся наша с тобой жизнь – ложь? Что я для тебя? Даже не человек...
       Она смотрела на меня сейчас и будто не узнавала.
       – Нет! Аяя…– проговорил я
       Но она продолжала так смотреть… лучше бы ругала и била меня, лучше бы попыталась убить, как предположила Вералга, чем вот такой взгляд, который заметает метель отчуждения… даже на дворе оттепель, а у ней в глазах страшная стужа…
        – Яя…
        – Нет… нет… Уйди…
      Я не хотел уходить, я хотел… мне надо обнять её, уговорить, вымолить прощение. Но она прошептала, прижав ладонь к глазам, не в силах сдержать слёз, что опять полились, закапали с подбородка на грудь:
        – Уйди! Умоляю… не могу видеть тебя… не могу видеть…
       Я вышел за дверь и тут же понял, что совершил ошибку, нельзя было уходить, надо было остаться. Надо было быть рядом, пусть плачет, упрекает, пусть кричит, плачет, дерётся, пусть делает, что хочет, но… я был бы рядом. Зачем я ушёл…
     Я толкнулся было назад, но дверь заперта, она задвинула засов. И я, обессиленный и растерянный, забыл, что могу войти и без помощи двери, просто переместиться в почивальню…

        – Ну и… ну… – проговорил я, когда мы с Ариком, прошли уже пару кварталов от дома Аяи и Вана, хлюпая раскисшим под досками мостовой снегом, с досок его смели ещё накануне, а под ними он скопился и таял теперь. Влага тумана и холод, липли к щекам, и всё было так тихо, словно затаилось, словно даже природа что-то злоумышляет.
        Произошедшее было и страшно, и настолько странно, что я даже не знал, что думать. Аяю было жалко до безумия, но я не знал теперь, мне жаль её потому что у неё отняли дитя или потому что вероломно обманули. Собственный муж, отец их сына… это особенно должно быть больно, хуже любой измены, измена настоящая… И Вералга замешалась зачем-то, причём самым подлым образом. Даже Викол отказался от неё при всех…
         – Теперь она… она бросит его, – вдруг сказал Арик и посмотрел на меня, остановившись.
       Было уже довольно поздно и совсем темно на улице, освещения почти никакого, на окнах ставни, фонарей никаких тут заведено не было, всюду дерево, лишний источник огня никому не нужен и так пожары, как мы знали, уносили по половине города время от времени.
        – Как ты думаешь? – проговорил Ар.
         Я разозлился. Вот есть о чём ему сейчас думать! Плевать на то, что у Аяи разбито сердце и возможно, разбилась жизнь, что разочарование жжёт ей душу хуже любого огня, главное, что есть теперь вероятность избавиться от Вана!
        – Я не знаю… Но я думаю, что ты, самолюбивая рожа, тут же воспользуешься любой трещиной.
        – А ты будто не думал об этом, – скривился Арик.
        – Я думал, какой это ужас оказаться сейчас на её месте! – воскликнул я. – И замолчи, иначе я тебе врежу.
        – Ты не можешь оказаться на её месте, ты мужчина – она женщина. Во всём, что касается детей, им в тысячу раз больнее, или в сто тысяч. Нам этого и близко не понять, – сказал Арик, блеснув глазами, даже в этом окружающем нас мраке я увидел этот блеск.
       – Это тебе не понять, ты никогда ничего к своим детям и не чувствовал, деревянный! Всё я отлично понимаю, хоронить дитя – ничего не может быть больнее.
        И мы продолжили свой путь вдоль кривой улицы к нашему дому, немного выступающему из общего ряда, отчего здесь улица получала колено, странно они тут строят, как пришло в голову, так и лепят дом, потому весь город похож на пряник или детскую игрушку, слепленную, как пришлось.
        – Домой идти неохота… и какого чёрта ты живёшь в том же доме, что и я? Будь иначе, я бы спрятался у тебя.
        – Что, не по нраву молодая жена? – засмеялся я.
        Арик качнул головой.
        – По нраву… Мировасор использовал нас как шлюх.
        Я пожал плечами.
        – Брак это всегда денежный договор, все должны получить выгоду.
        – И какую выгоду ты получил? Не думаешь, куда пристроить уд?
        – Тоже немало.
       Арик пожал плечами, словно говоря, что мало. Мы дошли до дома, Арик остановился на пороге, будто в нерешительности.
        – Только в кружало не ходи, – сказал я, догадавшись, о чём он думает.
        – Не сегодня… – выдохнул он.

        В моём доме повисла тяжкая тишина, не та, что была до того, когда чёрное покрывало траура заглушило всё, но иная, словно стена отчуждения. Ночь затихла в городе, но не в нашем доме, кроме сенных никто не спал, я это чувствовал, все по своим горницам, и все молчат, все ненавидят меня.
       Я вошёл к мёртвому княжичу. Никто не оплачет тебя, как положено, несчастный младенец… монах поднял голову, но тут же опустил и продолжил своё чтение. Я подошёл к гробику. На что я рассчитывал? Малыш совсем не похож на нашего сына, но может быть, это кажется потому что он мёртв? В коснулся холодного застывшего лобика под маленькой шапочкой и венчиком их иконок.
        И тут скрипнули половицы, звякнули петли. Я обернулся и увидел Аяю в дверях. Она, с туго заплетёнными волосами, не спрятанными под платок, очень бледная и по-новому заплаканная, остановилась на пороге, увидев меня, но потом подошла тоже, молча и поглядела на малыша. Монашек раскрыв рот смотрел на Аяю, даже привстав с места, но споткнувшись о мой жёсткий взгляд, тут же покраснев, сел и продолжил пономарить, пониже опустив голову к книге. Одна из свечей затрещала, потухая, и Аяя взяла новую, зажгла её и поставила на место прежней, и остановилась, глядя на ребёнка.
        – Его… мать… его мать знает? – очень тихо пошептала она, так, чтобы монах не услышал.
        Я уверенно покачал головой. Уже ночь второго дня, наступают третьи сутки, если бы в княжом тереме заметили, уже давно начался переполох, но всё было тихо, стало быть нет, стало быть, там подмена пошла удачно.
         – Покажи… покажи мне… – ещё тише проговорила Аяя.
         – Не надо, Яй…
         – Разочек? Один единственный раз! – взмолилась она. – Увидеть…
         Я вопросительно посмотрел на неё, она смотрела на меня сверкающим взором, умоляющим и горящим. Что за огонь? Страсть или ненависть? Можно ли теперь ненависть обратить в страсть снова? Я смотрел в её глаза и, кивнув незаметно, протянул ей руку. Аяя посмотрела на неё, будто не зная, можно ли мне ещё верить, и вложила свою. В тот же миг мы оказались в княжеской почивальне, мамка качала колыбель со всей силы, а в ней вопил ребёнок. Аяя взглянула на меня.
        – Они не видят нас, – полным голосом сказал я.
       Знаете, что сделала Аяя? Она подошла к неумелой мамке, кулачком ткнула её в бок, так, что та остановилась с качанием и стала оборачиваться во  все стороны, в поисках источника удара. Аяя тем временем наклонилась к ребёнку и взяла его из колыбели, ловко распахнула платье на груди и дала малышу грудь, он тут же, урча и чмокая, присосался и зажмурился. Она села на лавку рядом с колыбелью, покачиваясь.
       Малыш заснул очень быстро, Аяя подержала его ещё несколько мгновений, любуясь, подбородок её задрожал, и снова намокли ресницы, и покатились слёзы, но она наклонилась к личику сына, спокойно спящему у её груди, поцеловала, прижала лицо на мгновение к его лобику, и медленно положила в колыбельку.
         Не успела Аяя разогнуться от колыбели, как дверь распахнулась и, склонившись в низкий проём, вошла Александра Николаевна с полураспущенной русой косой, в рубашке и большом платке на плечах, на бледном и немного одутловатом лице беспокойство, вообще, она очень хороша собой, княгиня, но сейчас, после болезни ли или просто потому что обычный человек рядом с Аяей тускнеет и меркнет, но казалась низенькой и невзрачной каракатицей. Аяя с горящим взором и вся обратившись в напряженное зрение и слух отступила немного от колыбели, чтобы княгиня не натолкнулась на неё.
        Мамка тем временем «отмерла» от своего оцепенения и заговорила тихо:
        – Што ты, што ты, княгинюшка, босая с постели, токмо больна была. А с Митенькой всё ладно, спит… вишь как.
        – Я слышала, он плакал. Я слышала… – Александра Николаевна наклонилась над колыбелькой и смотрела на маленького сына. На нашего сына, но видела в нём своего. Лицо её преобразилось, осветившись изнутри чудесным неизъяснимым светом, словно внутри у неё зажгли яркую лампу,  и стало прекрасно, как те лики, что светят нам с икон. Она улыбнулась успокоено и выпрямилась.
      Аяя обернулась ко мне, я понял, что пора, я протянул руку. И мы оказались в нашей почивальне.
       Она отпустила мою руку и устало опустилась на край постели.
        – Я… не попрошу больше, ты не бойся, – тихо сказала, вздыхая и не глядя на меня. – Раз уж… такое… раз уж… пускай… Что же одна мать горюет в разлуке, а та оплакивала бы смерть сына… Лучше быть в разлуке, чем оплакивать смерть. Что ж… эдак получается, горя меньше на земле. Моё не то, что было бы её, уйдёт в землю дождём, шиповником вырастет… Пускай… пускай растёт князем и… победителем. Коли предначертано эдак… Ты… пока сможешь, смотри за тем.
        Моё сердце загорелось.
        – Значит, ты веришь мне?
        – Я верила. Всегда верила. Это ты не верил ни мне, ни в меня… – выдохнула Аяя, ложась боком на постель.
        – Аяя… – я подошёл ближе.
        –  Спасибо, что… что позволил увидеть его. И… как он там теперь… что он не мёртв и любим… – она вздохнула. – Мать любит его, княгиня… хорошо…
        – Яй…
        – Уйди теперь… уйди, прошу тебя… дай мне… понять, что я… как мне теперь… Ты… даже не представляешь, что ты сделал, Ван…
       Она закрыла глаза и то ли уснула, то ли просто не хотела смотреть, но я послушался и вышел, думая, что, пусть теперь отдохнёт, пусть горе вытечет со слезами, освободит её сердце, и всё снова станет, как было, как было, когда она пошептала: «Я люблю тебя»... как сказала Вералга, «женские слёзы», как сама Аяя сказала: «уйдёт в землю», так и будет! Так и будет…
        Я вышел, была глубокая ночь, летом уж занялся бы рассвет, но теперь до рассвета ещё успеешь выспаться в этой мглистой сырой тьме, застучавшем по крышам, крыльцу и подоконникам дожде. Теперь все спали, это я тоже почувствовал, все, даже тот монах, что читал отходные молитвы по маленькому княжичу. Мне негде было лечь, я ни разу не спал отдельно от Аяи, кроме вот этих последних вначале счастливых, а после несчастных дней, когда приходилось укладываться на лавках, где попало. Ничего, пусть отойдёт, немного отойдёт от горя, хотя бы эту ночь и я вернусь к себе…
      …Мне не спалось. То есть, да, сначала я как-то неожиданно заснула, потому что от сердца словно отвалили тяжкий чёрный камень и я смогла дышать, хотя бы дышать, спасибо и на том. Ни думать, ни чувствовать я пока не могла, всё отупело и стёрлось, но уже не было так непереносимо больно. Однако, я проснулась рано утром, когда все ещё спали. Поднялась выпить воды, страшно хотелось пить все последние дни, вымыться бы…
        Я спустилась в кухню, поставила там чан с водой на огонь, подкинув дров в печь. И ещё попила воды, добавив в неё немного мёда. Надо понять, как теперь жить. Как дальше. Я не хотела больше оставаться здесь, ни на Москве, ни в этом доме, мне хотелось унестись на Байкал немедленно. Но надо отдать долг маленькому ребёнку, которого теперь вовсе будто не было, его мать счастлива рядом с моим сыном, значит, в благодарность ей за то, что она будет любить моего мальчика, я должна, должна как должно проститься с её сыном. Конечно, похороны и тризна, но что после?..
       Думать о Нисюрлиле мне было невыносимо теперь. Да ни о ком я не могла думать. Вералга права в одном: ведь я встречалась с Огнем, встречалась тайно от мужа, да, ничего не происходило, но мы с ним не дети, мы пожили вместе, как муж и жена тысячи лет, мы чувствовали каждый удар сердца друг друга, и незачем обманывать себя и говорить, что наши с ним свидания были просто дружбой. Иные люди в постелях соединяются меньше, чем мы с Огнем в те встречи, когда не приблизились друг к другу даже на расстояние вытянутой руки. Так что я, получается, была неверна Нисюрлилю? Нет. Нет и нет, всё на том и закончено, тем паче Огнь ныне женат. Но грех оттого, что не воплотился немногим стал меньше… Потому я и наказана. Стало быть, дурная я жена. Я всегда думала так-от, ни Эрику, ни вот Нисюрлилю теперь счастья не принесла. Ведь будь иначе, думай он, что я настоящая его жена, его подруга во всём, разве поступил он так?
       К Вералге отправился. К Вералге! Что удивляться, выходит, она ему ближе… Так что виноват он, изменил мне, моей душе… Но и я, подлая, из своего сердца полностью не изгнала другого, не освободила его вполне для мужа.
        Вода согрелась и едва только я собралась взять ушат, чтобы отнести себе воды наверх, как в кухню вошла кухарка, а за нею и Рыба, на ходу повязывавшая повой.
        – Аяя… ты чего встала ни свет ни заря, касатка? – Рыба спросила с беспокойством, но и радостная надежда замелькала в её глазах.
        – Да вот… помыться хотела, баню не топили, так я…
        – Сама? Не надо, не пойдёт так. Куды теперь щас самой таскаться с ушатами, да и не положено госпоже. Иди поднимайся наверх, сейчас всё сделаем.
        Я поднялась и почти сразу за мной пришёл Дамэ, принёс большую лохань.
        – Рыба приказала, – сказал он, глядя на меня. – Как ты, Яй?
       Я пожала плечами.
       – Ну… одно только хорошо, что живой твой мальчик. Лучше в разлуке тосковать, чем оплакивать смерть.
       – Что? – я подняла голову, услышав от Дамэ слова, что сама сказала.
        – Арий так сказал…
       Арий… конечно, кто ещё мог думать, точно как я… впрочем, неважно.
        – Ван мерзавец…я не знаю… теперь ему верить-то ни в чём нельзя. А ну какая ещё идея втемяшится? Ты, конечно, сама решишь, коли любишь его, всё простить можно, но всё же помни, что он чересчур сложен оказался, что там, у него в душе ещё триста этажей всяких чувств и мыслей окромя тебя одной. У мужчин оно так, конечно, обычно… но… я не думал, что он, такой юный и такой уже ушлый, эдак ловко использовал тебя, словно много веков разных женщин брал в оборот…чё ж дальше-то будет?
        – Дамэ… – строгий Рыбин голос обвал мысли вслух, что покатились из Дамэ, как горошины через прореху.
       Рыба с ведром тёплой воды, а за ней девушки, вошла в дверь и нахмурилась, глядя на Дамэ.
        – Придержал бы язык-то, чего сокочешь аки сычка бестолковая?! Ван – муж её, что бы ни делал, а жене – терпеть и слушать, иначе никто ни с кем жить не станет, ежли после всякого огреха фардыбачить приниматься. Так что даже и не думай, касатка, нашего дурака слушать. Я вот женю тебя, поганца, чтобы не лез в чужие дела, а со своей бабой управлялся, – она даже кулаком ему погрозила, делая страшные глаза.
        – Так я уж раз женился… – смущённо произнёс Дамэ, принимая у Рыбы ведро, и пряча глаза.
        – Да-да, помним, какую славную жену выбрал, так што «разбираешься» в полюках-от, а потому не мешайси. Давай отседова!.. щас, Яй, ещё воды принесём, Разболокивайся покамест.
        Они вместе вышли в коридор и я услышала, как там Рыба напустилась на беднягу:
        – Ты што, одурел?! Хочешь, чтобы её опять бежать куды подхватило?! Ты не знаешь её?! Она чуть что как ветер сорвалась и улетела. Он – муж, муж, не какой-нибудь… так што…
      Дальше я не слышала уже, дверь затворилась…

      Похороны и тризны тягостны всегда, тем паче если хоронят ребёнка. Нас было всего-то, предвечные, Мировасор с женой, я и Вералга, но мы приехали даже отдельно, я верхом, Вералга в повозке, байкальцы с жёнами, совершенно одинаковыми с лица, и даже одеты были одинаково, они беспрестанно перешёптывались, поглядывая на окружающих, хвала Богам, хотя бы не хихикали.
        Из церкви вышли, гробик нёс сам Ван, сей день подморозило и до того размокшая земля похрустывала под ногами, и казалось ужасно, что такого маленького и одинокого человечка сейчас положат и накроют такой вот ледяной землёй, потому что она и впрямь стала подобна льду. Аяя снова заплакала, зажав рот рукой, когда кладбищенский служка спрыгнул в могилу и, приняв гроб у Вана, уложил его там, и стали забрасывать его землёй. Она заплакала так, что пошатнулась, Дамэ шагнул было к ней, и я сделал было шаг, да не хотелось привлекать внимания после нашего разрыва с Вералгой, но Ван опередил всех прочих, обнял жену, уводя от росшей могилы.
       Кутья, вино, всё это мы поедали в тишине, казалось, что могильный холод вполз нам в души и так и не хотел испаряться. При жёнах байкальцев и Мировасора, что не были предвечными мы не могли говорить свободно, я все последние дни думал о том, куда бы мне ныне податься, потому что оставаться на Москве с Вералгой я больше не хотел. Впрочем, вечером, после возвращения домой, она сама вошла ко мне со словами:
       – Вот што, дорогой мой Викол, не хочешь боле жить как прежде, никто не неволит, но… – она села к столу, налила себе вина, а вино славное, фряжское, душистое, отпила глоток и договорила: – у нас тут богатство ныне, накопленное сообща. Давай-ка поживём сколько-нибудь, пока разделить не удасться, а там и разъедемся в разные стороны. Куда попросишь, туда и отнесу тебя. И в дела твои отныне обещаю не мешаться. Согласный?
        – Я подумаю, – сказал я, потому что пока не был готов принять какого-либо решения.
        Вералга посидела ещё, поколачивая остро отточенными ногтями по скатерти, я чувствовал, что она злится, то ли оттого, что я не согласился сразу, а, может быть, напротив, оттого, что не стал уговаривать её не рвать полностью. Но посидев так некоторое, недолгое время, она вдруг, раздувая тонкий нос прорычала:
        – Если думаешь к шлюхе байкальской подкатиться, так в очередь из кобелей становись!
       Если бы она не сказала этого, я об Аяе и не подумал бы, право, хоть она и была моей ученицей, но мы никогда особенно близки не были, но эти злобные Вералгины слова, вдруг сподвигли меня на мысль, а не попроситься ли мне к Аяе в «свиту». Право, там, на Байкале свобода и всё та же прежняя жизнь, как была когда-то, воля для нас, предвечных. И среди людей и среди своих…
      Я выпрямился и произнёс негромко, но очень чётко, чтобы она расслышала каждое моё слово:
       – Хорошо, Вера, я именно так и поступлю. Рядом с Богиней Красоты и Любви тепла и света хватает всем. Встану в очередь.
       Вералга подскочила, словно от шлепка.
       – Ах ты!.. Старая распутная сволочь! Давно задумал энто?! Может, и таскался к ней, как этот малохольный Арик?! А может…
        – Вералга, некоторые слова не стоит произносить, даже если они готовы сорваться с языка. Когда-нибудь тебе станет стыдно за то, что ты говоришь днесь, – сказал я.
        Вералга перевела дыхание, и сказала уже иным, кажется, спокойным голосом.
        – Всё в Нормандии началось… все вы тогда как с ума сошли…
        – Не надо, Вера, не ищи того, чего нет. Не ищи вне себя причин, всё внутри нас.
         – Так я виновата?!
         – Почему одна ты? Я вообще не виню никого… И себя не позволю, я пред тобой не виновен ни в чём.
         – Посмотрим, – сказала Вералга, смерив меня взглядом.

         Когда все разъехались из нашего дома, Аяя ушла наверх, едва гости вышли во двор, и я подался было за нею, но Рыба остановила меня, тронув за руку.
          – Не спеши, Вася, дай время. Пусть… отболеет, – она посмотрела мне в глаза. – Погоди немного. И… Ежли любишь, не отпускай от себя, слышь? Она такая, что ринется в любой миг на волю, не удержишь, её удержать можно только на раскрытой ладони, вот как ты по сию пору держал, горячей любовью.
       Хорошо, сказал я себе. Коли так, Рыба, конечно, хорошо её знает, хорошо, но разве так как я? Поэтому, я не пошёл сию ночь к Аяе, но выжидать дольше седмицы был не намерен.
        Меж тем подоспела та самая охота, на которую я «ездил» в Тверь вызывать тамошнего князя, и три дни я почти отсутствовал дома. Князь Иван Иванович оказал мне внимание и, уже наслышанный о моей потере, спросил особливо:
        – Слыхал я, ты схоронил новорожденного сына? – он смотрел на меня, понимающим взглядом. – Ты, Василий, не горюй шибко, всем такое горе доводится, что ж… Как жёнка-то? Пережила смерть сыночка? Нет ишшо?
       Я вздохнул.
        – Плачет.
        – А ты не строжись, поласковей. Такая жёнка… как алмаз бесценный… Видал я красавиц, а как твоя Елена прекрасная – никогда. И любит тебя, энто я тоже разглядел, не думай. Не всякая деушка как она ринется жениха из темницы вызволять. Особливо такая как она, ей моргнуть – и любой жених сыскался бы. В княжески терема берут за такую красу. Береги её, гляди.
        Ох, Иван Иванович, ты даже не знаешь, какой алмаз Аяя. И мне стало казаться, что все вокруг на мой алмаз заряться и намерены украсть. А я дверь в сокровищницу распахнул...
Глава 17. Теперь же…
         На деле Ван ошибался. Я воспользовался его отсутствием тут же и заявился к Аяе, застав её в светлице одну, потому что она не только ничего не шила, она там одна сидела с угольным карандашом и ворохом бумаг. И рисунки повторялись с листа на лист, личико младенца, голенький младенец, младенец спящий, и у груди… Личики были не одинаковые, то одно, то другое, чаще одно, очень красивое, но и другой, похожий, но иной младенец, попадался тоже. Но я разглядел их позднее, сейчас Аяя перевернула верхний, прикрыв все, когда я вошёл, постучав в окно и она впустила меня. Но не улыбнулась мне, бледная, и словно и не вполне живая. Она даже не смотрела мне в лицо. Одетая по-домашнему и совсем без украс – траур.
        – Ар… поздоров? – плоским голосом спросила она.
        – Да что я, ты как?
        – Я здорова, благодаря Эрику, днесь и вовсе… молоко только вот приходит ещё… непросто, знаешь ли, телу не объяснишь, что кормить некого.
        – Не горюй тяжко, Яй… а хочешь… выкрадем его и улетим отсюда?
       Она взглянула на меня, наконец, покачала головой:
        – Ты не можешь появляться и исчезать будто невидимка.
        – Зато я могу обернуться кем угодно. Превращусь в мамку, али в князя, его «отца», али в мать. И всё… из окна токмо выйти… И всё, улетим, ты, я и мальчик.
       Но Аяя только вздохнула, качая головой.
        – Нет, Ар, его судьба не в том, чтобы моё сердце радовать, он там, где должен быть…
        – Неужели ты веришь в этот бред, привидевшийся Вану о его мнимом предназначении? Яй, это смешно, он даже на московский престол вряд ли сядет. У князя Симеона двое сыновей, он молод, сколь ещё народятся, так что странно думать, что…
        Аяя улыбнулась печально, и покачала головой, опять не глядя на меня.
        – Нет, Ар, нельзя так… игрушка он, разве? Я видела его мать, то есть мать мальчика, что мы схоронили, она любит его, сердцем за него болеет, так что… нет. Я живу тысячи лет и видеть людскую боль и страдания, что убивают их годы, такие краткие и такие горькие, я не хочу. Тем паче стать причиной… Нет, Арик. Пусть Ван ошибается тысячу раз, хотя, думаю, ты неправ, он и, верно, может провидеть. Сильный получился предвечный… Но играть сердцем матери, я не стану. Я слишком хорошо знаю, как это… как это больно.
        – И… выдержишь? Всё ради его... его мечты? Ты… так любишь его? – дрогнул я.
        – Вера человека стоит дорого, Огнь. Ты много видел таких убеждённых людей? И не о себе он думал, но о родине.
        – Но что тебе его Русь? Чужая хмурая холодная страна, полная странных людей и добрых и каких-то отвязно безумных. Сами легли под чужаков, их князья на поклон к врагам ездят, как последние шлюхи. На что они на земле? Пусть и сотрутся без памяти о себе…
        – Ежли хоть десятая часть такие как Ван, способные ради своей отчизны пожертвовать всем, то не сотрутся и имеют право выжить. А уж ежли половина их, то вовсе подымутся и больше и сильнее станут, чем были. Чем все.
        Я вздохнул, Эрик на днях сказал мне, что судя по всему здешние жители – мои дальние-дальние потомки, некогда осевшие в этих землях, но мне в это верилось с трудом.
        – Что это мои, а не твои? – с сомнением сказал я.
        – Точно, Ар. Ты знаешь, я могу отличить нашу с тобой кровь. Это твои. Те, что в Европах – мои по больше части, кстати, из тех, что когда-то до Кеми дошли, так-то… Я пока не женился, не понял, а теперь… ну, поближе, оно виднее, сам понимаешь. Твоя кровь.
        Я лишь отмахнулся от него тогда, и теперь я не хочу об этом думать, и верить, что сам Ван мой далёкий правнук. Н-да многим детям я дал жизнь когда-то, половина Байкала, кто знал, что они так далеко разойдутся по миру…
       Но теперь я сидел здесь возле Аяи, которая совсем не походила на себя обычную, и тем более на ту, какой была последние полтора месяца, ясной, тёплой, распахнутой всему миру в своём сбывшемся счастье. И я чувствовал, она страдает днесь не по сыну, убедившись в том, что он жив и счастлив, она скучает в разлуке, но не убивается, как я и предсказывал, но в ней разлад и боль из-за Вана. Вот, где теперь её боль.
       Я смотрел на неё, ресницы теперь казались ещё длиннее и глаза больше на похудевшем и побледневшем лице, даже губы бледны, крови-то потеряла, Эр говорил, он исцелил, но вернуть потерянное, это время. Пока теперь слабость уйдёт, раньше или позднее душевного разлада и смятения?
       Тусклый осенний свет хоть и лился со всех сторон, но тени клал всюду густые, синеватые, не летние с искорками, вот и на Аяино лицо набросил. Она никаких украс не надела снова, траур не снимает, волосы по-домашнему не стала под повой убирать, двумя косами с простыми шнурами на концах, заплетены туже, чем всегда, и платье теперь свободно болтается на исхудавшей фигуре, ни тебе тесьмы, ни вышивок на нём. Даже рубашка под ним просто белая с белыми траурными вышивками. Но белизна её подсвечивая её бледное лицо делает его светящимся как на здешних иконах, только те светятся золотом, Небесным Светом, Аяя сейчас светила лунным отблеском…
       Луны не было, когда она прибежала ко мне в лесу на Байкале. Столько тысяч лет пошло, а как вчера, как я принял её за парнишку, как строго скомандовал, чтобы не смела сходить с места… А ведь тогда же я почувствовал, что это непростая встреча, не осознал, но почувствовал. Обрадовался ей, хотя и жил нарочно отшельником, чтобы никто не вторгся, а её будто ждал.
        – Знаешь что, Ар, ты не являйся боле, право, нехорошо это грешно, – не глядя на меня, сказала она. – Ты женатый, я тоже…
         – Яйка… – выдохнул я.
         – За то, я думаю, и наказана я, что… – она вздохнула и добавила уже твёрже. – Словом, не впущу я тебя больше, не прилетай, и не приходи.
         – Да ты что? – охнул я, Боги, да она всерьёз…
       Я поднялся, не в силах выдержать этого.
          – Ты… за всё это, за предательство, разве ты не бросишь его? Ведь он тебя, он как… матку использовал для исполнения своей мечты. И провернул всё с Вералгой, вот, кто ему близок по-настоящему. Яй…
           – Прекрати! И убирайся, – тихо и устало сказала она, подперев голову рукой. – Всё, что ты говоришь, я говорю себе и даже в точности теми же словами. Каждое слово будто из моей головы. Мы всегда с тобой думали одинаково… Так что ничего нового ты мне днесь не говоришь и глаз не открываешь. Но это не меняет одного, с тобой мы больше видеться не будем. Убирайся.
       – Да ты что… Аяя… и спать с ним снова ляжешь? С ним, который… он…
        Вот тут она посмотрела на меня, всё так же, не снимая головы с руки, и рассмеялась во весь свой белозубый красивый рот.
        – Вот, что для тебя важней всего, так, Ар, да? Лягу, конечно, прямо сей день! И днём, и ночью лягу! Он такой, что всем на зависть, так что непременно лягу! Не дождусь вот никак, как с охоты вернётся!
        – Яя…
        – Всё, Арий Кассианович, Афанасий Иванович. Как здеся говорят: вона – Бог, а вон – порог.
         – Яй!
         – Дамэ! – вдруг крикнула она и он, удивительно, явился через два мгновения. – Выгони Ария вон, Дамэ, он стыд и совесть потерял, по странам чужим размыкал. К замужним под подол лезет…
         Произнеся это, Аяя поднялась и направилась к выходу на лестницу. Я шагнул было, чтобы остановить её, но Дамэ, строго глядя, преградил мне путь.
         – Дамэ, ты же… ты-то знаешь… – проговорил я, можно, конечно, подраться, может я и свалю его, но что это решит?
         – Я знаю, – холодно сказал Дамэ, посверкивая чёрными очами. – И всё, что ты говорил тут, верно, сам бы я Вана убил. Но… коли велит она убираться, не упорствуй. В ней теперь почти нету жизни, как камень голый, не чуешь рази? Дай прорасти траве наново.
       Я смотрел на него, он и прав и неправ, я знаю Аяю, как не знает её никто, а потому нельзя мне оставлять её. Я и не оставлю, нет, ничего у вас из этого не выйдет, я буду с нею, кто бы меж нами не становился. Но сей миг я не стал более спорить и улетел в окно.
        Дома Эрик, не считавший для себя возможным снисходить до того, чтобы хотя бы появляться в лавках, вошёл ко мне.
        – Ты чего мечешься, потише, Ар, – негромко сказал он. – Не то узнает кто, что ты летун у нас, что делать тогда станем?
        – Прочь улетим, – огрызнулся я. – Что умничаешь-то, занялся бы лучше делом. У купца дел всегда невпроворот.
         – Ещё чего! Царскому сыну торговлей пачкаться? – фыркнул он.
         – Всю жизнь ты вот так-от, – зло заметил я.
        Но Эрик даже обиделся.
         – Ничего подобного, мы с Рыбой и Дамэ столько злата в своё время зарабатывали, сколь тебе, вечному голодранцу, и не снилось. Ты-то вечно женился на деньгах, так ведь?
        – А ты – нет?! – скривился я, нашёл, тоже мне, чем упрекать.
        – Бывало, отчего нет, за меня охотно замуж идут. Но я и сам всегда был богат. Это ты любишь простую жизнь, я – нет, я люблю роскошь.
        – Ну да, только вот с Аяей я вас на Байкале нашел в самом простом нашем доме со скотиной на дворе, – заметил я.
        – Это да… пришлось тогда… Сложно знаешь ли с Аей, всяк норовит отнять, выкупить, дуреют просто, в городах походу нет. Вот и пришлось скрыться туда, где вовсе никого не было, – усмехнулся Эрик, вспоминая.
        – «Сложно»… ничего, видно, сложного, Ван, вона, в тереме запер и в ус не дует!
        На что Эрик преспокойно ответил, садясь на лавку.
        – Ну… задует ещё, она его бросит. Или я вовсе не знаю её, – с радостной усмешкой произнёс он.
       Мне стало жарко, хотел бы и я быть так уверен.
        – Бросит, ничего иного, – улыбаясь красивыми губами, вальяжный и сытый, проговорил мой брат. – И снова станет моей женой.
        – Твоей? И не мечтай!
        – Посмотрим… – повёл бровями Эрик, светя своими яркими глазами и, по-прежнему, улыбаясь легко и беззаботно… Вот воздуха и солнца в нём в тыщу раз больше отмерено, чем во мне.

      Я возвратился домой очень усталый и, выпарившись в бане, где меня щедро отхлестал веником Дамэ, вымыл и даже размял жёсткими сильными пальцами.
        – Спать теперь будешь, как в детстве, Ван, – сказал он.
        – В детстве, бывало, я на голой земле спал, Дамэ, сам голый и голодный, – усмехнулся я. – Вот если в сени к кому заберёшься, али в подклеть, вот – то везенье, там и соления, наешься, а то колечко колбасное али пахты и сметаны.… Много не воровал, нет, токмо щас поесть. Бывало и попадусь, уши тогда обрывали, а кто и батогом. Хотя попадались и добрые люди, обогреют и накормят и с собой дадут… Кстати, самые бедные обычно, самые щедрые. Так и шлёндрал, пока не помог одному дядьке, остановил его понесшую лошадь. Вот он меня в конюхи к князю и пристроил. Тогда и зажил я неплохо. А тут и к книгам доступ появился, вот где оказалось счастье…
        – Как же ты лошадь-то остановил, пацан?
        – А я полено ей в лоб бросил, она и остановилась сразу, оторопела. Потом прощения просил у савраски, – сказал я, вспоминая удивлённую морду той самой лошади. – А ты «в детстве»… детство-то разное у всех. Вот у тебя… Ах, да…
        – Да-да, не знаю я, что такое детство, – невесело усмехнулся он.
        – Скажу тебе секретно, Дамэ, почти все взрослые люди не знают, что такое детство, словно они сами никогда не были детьми…
        Дамэ посмотрел на меня вначале удивлённо, но потом кивнул, не знаю, понял он меня или нет, но на том мы вошли в дом, я не стал есть и сразу лёг на свою лавку, только сей день и не проклиная её и свои несчастья.
      Заснул я сразу, и снились мне луга и поля черноватые и бурые, листьев уже не было на деревьях, не было и снега, на голых чёрных ветках висели капли, потому что бесконечный моросящий дождь, пропитал всё, и воздух, и наши одежды и шкуры лошадей, и волков, что нам удалось затравить. После обедали и отдыхали в охотничьем дому среди леса, мясо и вино казались особенно вкусными и душистыми, и ночлег и обратный путь уже казались мне невыносимо длинными, дело было сделано и хотелось поскорее оказаться дома, а не трястись в седле в этой сырости до самой ночи. Аяя встретила меня, как полагается жене и сразу поднялась в почивальню.
        И вот теперь я видел и её, бледную и холодную, какой она сделалась теперь, почти безучастную и едва ли не безжизненную. Я ждал, когда она, начнёт оттаивать, и думал, сколько времени ей понадобится на это, чтобы простить меня и продолжить жить. Конечно, я поступил… не так, как должен был, не так как хотел бы, и как чувствовал, страх и растерянность заставили меня пойти этим путём, но я ведь отправился к Виколу, не к Вералге, а там… Словом, что теперь рассуждать, исправить нельзя, можно только забыть. Когда Аяя забудет?
        После охоты был мне дан отдых и я проводил его дома. Аяя с самого утра поднималась в светлицу, где теперь пели песни, как и всегда, и рассказывали страшные сказки, это она просила страшных, весёлые только добавляли печали в её сердце, так она сказала, когда я спросил за вечерей.
       – Конечно, это как вино пить, ежли на сердце весело, оно веселит, а ежли тоска-назола – токмо гуще делается… – согласилась Рыба.
        Уха из овощей и печёный в тесте сом с чесноком и сметаной сей день были очень наваристыми и душистыми, но Аяя почти не ела. Она то отламывала кусочек хлеба, то брала ложку, то снова опускала её на стол.
       – Яй, ты ешь, тебе сил надоть набираться, – сказала Рыба. – Вина красного выпить надо, выпей, касатка, при слабости – лучшее средство.
       И сама налила. Аяя не стала упрямиться, выпила. Но вскоре попросилась уйти. Дамэ тож доел и отправился к себе, а Рыба следила, чтобы правильно убрали со стола снедь, блюда, и тарели с кубками. Посуда в моём доме исключительно дорогая, может только у великого князя лучше. Когда девушки вышли, Рыба выглянула за дверь и снова притворила её плотно.
        – Ты, Вася, заканчивай по углам-то спать, в почивальню отправляйся, – всё же приглушив голос, сказала она. – Долго женщине тосковать не след позволять, – она сделала мне «глаза». – А затяжелеет снова, всю назолу как рукой снимет и все ваши разлады сами собой пропадут. Понял? Смекай!
      Что ж, поддержанный советом Рыбы, я поднялся в почивальню. Аяя как раз закончила омываться и оделась, рубашка очень простая, с белой вышивкой, ни кружева, ни лент, ни проделов и длинная, до пят, Дурная рубашка, будто саван. Она обернулась на меня, услышав как открылась дверь, и не сказала ничего, пока девушки не ушли. Я сел на кровать, и посмотрел на неё. И открыл было рот, сказать, что люблю её и житьё такое нам обоим в тягость, что ежли пока не хочет покамест выполнять своих обязанностей жёниных, то хотя бы пусть позволит ночевать рядом, одним воздухом с собой дышать.
       Но она опередила меня. Подошла и тоже села на постель, не близко, но всё же рядом. Я обрадовался, тепло стало наполнять мой живот, сердце застучало быстрее от её близости.
       – Нисюр… я… Ты меня прости, что скажу сейчас, но…
       Она вздохнула, стиснула себе локти, отпустила и соединив всё же пальцы, сказала:
        – Отнеси меня на Байкал, а? Мне тяжело здесь. В энтом тереме, и в городе энтом… столько правил, я не могу исполнять все, мне это… сложно, тягостно даже. Теперь в особенности.
        – Нет, – сказал я, не думая.
       Как она себе это рисует? Как? Как прежде было? Я буду являться к ней, как к любовнице, а тут у меня будет пустой дом?!
        – Послушай, я там… скорее приду в себя.
        – Да ты что, Яя? Ты шутишь? Да был бы я и конюх нынче, и то спросили бы, куда жена подевалась?
        – Ну скажешь, померла… с тоски.
        – Померла? Ты в уме ли? А хоронить кого стану? И вообще… нет! Не хочу я разыгрывать твою смерть. К тому же, мне жениться снова придётся, не положено холостому хоть и вдовому жить.
        – Так и оженишься…
        – Что-о?! – подскочил я. – Ты… вона што… задумала. Ты… избавиться хочешь?! Вот так, чтобы я… Ну и бесстыжая!.. Ты – моя венчанная жена! Это вы, тьфу! Ни во что не верите, а ты моя жена теперь, пока жива и пока я жив. А хочешь избавиться от меня – убей!
        – Что ты городишь-то… вовсе не о том я. Я не могу тут больше, неужели нет понятия? – проговорила Аяя, глядя на меня снизу вверх, всё так же, держа сложенные ручки между колен.
        – Сотни матерей всякий день на погост уносят детей, и ничего, никто из города не бежит, живут дальше, ещё детей рожают. Што поделашь, коли Смерти всегда мало урожая? А твой сын жив-здоров! – воскликнул я.
       Но она побледнела и произнесла глухо, но твёрдо, не глядя на меня:
        – Ты мне о Смерти не рассказывай, я с нею хорошо знакома… и не оттого я… не был бы он жив, я бы уж, наверное… не знаю, умом тронулась. Не потому я не могу здеся боле. Я… не могу верить тебе. Я думала, ты один человек, а ты вовсе иной. Я верила тебе во всем, до конца, а ты… к Вералге полетел, чтобы с нею нашего сына у меня украсть…
        – Не подумал я, растерялся, ошибся! Ошибиться всякий может, что же теперь – вечно казнить?! – крикнул я, тряхнув головой, так, что волосы упали на лоб, постричь бы надоть, всё не найду когда... – Прости ты меня!.. И не к Вералге я вовсе летел, к Виколу, а он, как раз и останавливал меня. Но… времени не было, княжич умирал, а… словом, сложилось всё именно так… Неужели нельзя забыть?! Простить?
         – Можно, наверное… Потому и прошу тебя, отнеси меня на Байкал. Здесь – твоя родина, а там – моя, мне там и дышится легче, и… не думать о том, что ты… что ты меня даже человеком вроде себя не почитаешь, будет проще… – сказала она, подняв плечи.
        – Ты избавиться от меня хочешь? – вдруг понял я. – Конечно, нашла повод, якобы ты ревнуешь меня к Вералге, а сама сбежишь со своим любовником. С кем, Аяя? С Арием? Али с Эрбином? Али, быть может, с Орсегом? Он тоже, морской царь, не прочь, так?
       Аяя вдруг покраснела и выпрямилась, как будто я ударил её.
        – Так? Ты вот как меня вообразил? Вералга – человек, а я то, что все «не прочь»?! так?!.. – она поднялась, оказываясь сразу очень высокой, кажется, что выше, чем Вералга, даже выше Рыбы. – Ты… ты… Попробуй так-от поживи, когда все вокруг тебя «не прочь», кто с членом! Когда в любом городе на улицу не выйти, по рынку не пройти, ни в лавку, ни взглянуть ни молвить, все как замирают… словно я и не человек!
        – Так и не человек! Выдумала… Што ты, баба обычная?! Ты – Богиня, вышнее создание! Это груз твой, твой дар, твоё проклятие и твоя судьба, жаловаться изволишь?! Так возьми, глаз выколи себе, и всё тогда будет как у всех! – воскликнул я.
        Она оторопела слегка, отступив.
        – Ты думаешь, я своей судьбе рад?! Я рад, я счастлив, что мой сын, мой первенец, больше – твой сын, самый прекрасный, самый долгожданный и любимый ребёнок на земле, отныне не мой, а чужой?! Не в моих руках, не на моих глазах растёт у твоей груди, а в чужом терему? И меня, отца, никогда даже за равного не примет?! Ты думаешь, я ту судьбу выбрал? И мне не больно и не страшно было свершать её? Обманывать тебя, когда ты впервые мне прошептала о любви. Впервые от души сказала, а я… Ты думаешь мне всё то было свершить легко?!
       Я поднял руки к волосам, убрать с лица, они щекотали мне лоб и виски и злили.
        – Думаю, сложно... – тихо произнесла она. – Но ты сам решил это сделать не со мной… ты в последний миг решил предать меня. Я пришла за тобой, за твоей верой сюда, ты со мной зачал того, кого отдал теперь на великое служение. Со мной! Я верила в тебя, я, и никто другой! Но в главный момент ты струсил, потому что ты же веришь, а я – тьфу! Ты способен на веру и великую жертву, а я – тьфу! Понимаешь? Ты решил за меня, ты не верил, что я способна, что я верю как и ты… Как же мы можем быть дальше вместе? Потому говорю – отпусти меня.
        – Нет!
        – Отпусти, побудь один, подумай, чего ты хочешь, кого…
        – Нечего мне думать, я знаю. Я выбрал тебя из тех, кто мог ввести меня в круг посвящённых, я выбрал тебя, хотя не должен был, но ты…
         – Не надо… – проговорила она, выдыхая. – Просто спать со мной хотел, как все, вот и выбрал…
        – Ну и хотел! – взревел я. – Что преступного! Богиня Красоты предстала предо мной, я что, ледяная глыба, али мёртвый, чтобы не хотеть?! Но хотеть и любить не одно и то ж. Ты – сама Сила, которой ты наполнила меня. Я люблю тебя.
        – А любишь, значит, отпусти.
        – Нет. Нет, Аяя! Я сказал, убей меня – тогда иди, свободна. Иначе – нет. Ты моя, моя жена, и я…
        – Значит, и не любишь.
        – Я?! Это ты не любишь и не любила. Нашла повод! Ты бежишь, ты не хочешь простить ошибки, совершённой со страху и в момент, когда ни времени ни возможности обдумать не было! Ты казнишь, даже не рассуждая!
        – Вовсе я не казню, не выдумывай… Я прошу отсрочки… Отдыха, хочу побыть там, где я становлюсь собой, и понять, как мне жить и чему верить. А ты побудь без меня.
        – Нет! –взревел я. – Ты что, не понимаешь?! Вот не хочешь ты понимать! Как это глупо, что ты упорствуешь сейчас! Нам надо быть вместе, вместе, если ты любишь меня!
        – Так и считай, что не люблю! – прокричала она. – Плюнь ещё раз и отпусти!
       Страшная чёрно-красная злоба поднялась во мне, как пожаром взрывает дом.
        – Нет! Никуда не пойдёшь. Где я, там и ты!
        – Ах, так?! – она толкнула ставни распахивая окно, и… собралась вылететь в него, туда, откуда клубами в горницу повалил мороз, а она в одной сорочке собралась лететь, лишь бы лететь от меня! От меня?!.. Ну нет, Яя!
        Не шелохнувшись, я с треском захлопнул ставни, запер двери, всё не просто на засовы, но как на гвоздь в пядь длиной, никто не откроет, пока не открою я сам.
         – Вон ты… научился…
        Аяя обернулась, растерянная немного. А я подошёл к ней в один, кажется, шаг, рванул противную рубашку с её плеч!
         – Не смей! – взвизгнула она. – Не вздумай! – и забилась в моих руках. – Убью! Убью тебя, ежли… ты…
         – Ну, убей! Убей теперь же! Чего проще, ты можешь. Богиня Любви, а любовь убивает!..