Бетта

Альфа, бетта, гамма. В начале было имя, имя маленького селения на берегу Черного моря на Северном Кавказе. Оно притянуло меня, как всегда притягивало всякое начало, ведь не зря же алфавит так называется по первым его буквам. Невозможно наделить привлекательностью букву Ы, если только ее не произнесёт сын Вени Ерофеева, но вот буквы Ф и У точно годятся только на самые незначительные части речи, как футы-нуты, а имя Тимофей я с детства не любил.

Бетта — как много в этом слове для сердца юного звучит! В этом маленьком селении на берегу теплого моря нашлись самые счастливые впечатления пространственно-временного континуума моей жизни. Континуум был дробный, ибо мы приезжали в Бетту несколько раз в пору моего детства и юношества, однако в своем повествовании я не буду дробить единый образ, но представлю его таким же кусочком, каким он сохранился в моей памяти.

Всякий раз приезду в Бетту предшествовало длительное путешествие на поезде из Москвы через всю центральную часть России. Шахтерские горы Донбаса, украинские степи с белыми мазанками, полустанки с ягодами и вареной картошкой, семечками и еще Бог знает чем, предлагаемыми юркими старушками на каждой остановке прямо в окно.

Но самое главное впечатление было впереди. Когда в один прекрасный момент ты просыпаешься рано утром на верхней полке и вдруг видишь море. Мамаша с сестрой гнездились на нижней, откуда не было такого вида. Поезд идет медленно вдоль самого берега и всегда в полный штиль, не только в этот раз, но всегда. Море тихо шуршит прибрежной галькой, стараясь не будить меня пока я сам не почувствую его присутствие и радостно удивлюсь встрече.

С этого момента весь остальной мир переставал существовать для меня и всё Бытие  было: Я и Море и то, что между нами, святой дух то бишь. Троица.
Я любовался синевой моря и далью, белым пароходом, чайками, опускал окно и наслаждался запахом и ни с чем не сравнимым спокойствием, которое разливалось повсюду. И, как бы в противоречие всему этому мной овладевало беспокойное нетерпение: когда же мы приедем?

Вокзал, пыльный Новороссийск, греческий корабль, выкинутый штормом на отмель, такси на серпантине дороги, вьющейся вдоль побережья, и вот и вот и вот. Бетта. Шлагбаум, не пускающий вольных автолюбителей, и обрывистый берег, меняющий свою неприступную скалистось на маленькую бухту с уютным галечным пляжем в устье пересыхающей летом речушки с одноименным названием Бетта. Всё. Точка. Средоточие мечты и желаний.

Если смотреть на бухту со стороны моря, то слева на горке находится само селение, справа на горке военный офицерский дом отдыха, куда ведет лестница в 362 ступеньки, число которых сейчас у меня, пишущего эти строки, ассоциируется с ценой самой дешевой водки, но тогда водка стоила два восемьдесят семь, что тоже завышенная цена, ибо я помню, как на старые деньги водка стоила 21 рубль и мужики на троих соображали по 7 рублей. А после первого на моей памяти подорожания приуроченного к денежной реформе Хрущева, эти же мужики пели частушки: «Товарищ, верь, придет она, на водку старая цена, и на закуску будет скидка, ушел на пенсию Никитка». Вот так вот опасно повышать цену на водку, ибо все будут ждать когда ты уйдешь.

Посередине между двумя горками располагался лодочный причал от дома отдыха, за которым стояла армянская харчевня, загораживающая собой вход в ущелье или долину, образованную речкой Бетта. Само название Бетта взаправду имеет греческое происхождение. Когда-то давно во времена плавания аргонавтов греки здесь решили остановиться по пути за золотым руном, возможно для пополнения запасов пресной воды, и, очарованные уютом этого местечка, рассказали друзьям или, может быть, сами вернулись потом и дали имя Бетта. Альфа — это Афины, номер первый, а это номер два — Бетта.

Кроме названия от греков здесь ничего не осталось, только сады в долине, состоящие из грецких орехов, груш и яблонь, изрядно одичавших к нашему времени. К греческому наследию, безусловно следует отнести археологическое открытие расквартированного в долине стройбата, солдаты которого при рытье траншеи под очередной фундамент строящегося здесь корпуса пансионата откопали трехсотлитровую амфору с вином. Я свидетелем не был, но знакомые стройбатовцы с восторгом вспоминали, как вся рота в стельку напилась.

Археологическое наследие этим не ограничивалось и в глубине долины сохранились с древних времен курганы, в которых были захоронены погибшие в боях с греками горцы, завоевавшие в конце концов это поселение и истребившие всё греческое, кроме имени. Вот с этого мы и начнем.

По рассказам местной ребятни в этих курганах воинов хоронили в полном обмундировании с оружием, нательными украшениями и прочей атрибутикой, способствующей существованию на том свете. Кто не мечтал откопать клад, тот прожил серую и унылую жизнь. Под впечатлением от рассказов о найденных в курганах монетах и кинжалах в серебряных ножнах я снарядил археологическую экспедицию, на участие в которой согласился только романтически настроенный Игорек, а Боцман и Серега сказали, что им лениво, но это, как потом оказалось был тактический ход. Сам я среди местной братвы проходил под кличкой Москвич, ибо среди отдыхающих преобладали выходцы из Ростова-Папы, Краснодара и прочих близлежащих областей.

Путь в долину к курганам шел через рощу грецких орехов. В ту пору они были еще зеленые, но мне нравилась белая сладкая плоть недозрелого грецкого ореха и мы сделали остановку чтобы подкрепиться. Когда я залез на дерево, то оказалось, что здесь уже кто-то побывал, ибо все, до чего можно было дотянуться руками было уже оборвано. Требовалась палка. Под деревом рос колючий куст, стрекотали цикады и, свесившись с нижней ветки, я увидел палку подходящего размера совсем прямо под веткой. Я изготовился спрыгнуть, но «палка» зашипела и поползла под куст, и тут только я разобрал, что это змея, черная в серую шашечку. Гюрза. Ядовитейшая, надо сказать, дамочка. Руки с перепугу сами разжались и я отпустил ветку и рухнул на землю в том месте, где только что грелась на солнце гюрза. Отскочив в сторону, я завопил истошным голосом Игорьку, сидевшему на дереве как раз над кустом, куда заползла змея, что внизу змея и, по-моему, она хочет залезть на дерево, чтобы добраться до него. Игорек, больше похожий на корабельного кока, чем на пирата, сильно побледнел и разжал руки. Колючий куст вонзил все свои колючки в мягкую плоть незадачливого кладоискателя, которому мерещилась тысяча змей, вонзивших свои ядовитые зубы в его белую попу, и он завопил что есть мочи. Когда визги и крики смолкли, и полуживой от страха Игорек в порванной рубахе сполз с куста, то мы приступили к осмотру тела.

Я знал из книжек, что надо делать в таких случаях и скомандовал Игорьку: «Быстро раздевайся, надо найти место укуса и прижечь его каленым железом». Игорек еще больше побледнел и, еле стоя на ногах, стянул с себя рубашку и приспустил штаны, но следы укуса было трудно идентифицировать на фоне царапин и отметин колючек. Всегда слушавшийся капитана, Игорек обреченно кивнул на мое обещание найти на курганах траву-противоядие и, взяв кирку и мешок для сокровищ, поплелся за мной дальше в долину.

Пройдя греческие яблоневые сады, мы углубились в самую чащу акаций, которыми заросли курганы. Игорек пытался остановить мое внимание на курганах с краю, но я-то знал, что так рассуждают дилетанты и отвечал ему, что здесь уже все давно раскопано и нам надо идти дальше вглубь. Наконец я остановил свой выбор на одном из заросших колючим кустарником кургане, который мне показался нетронутым и полным сокровищ.

Игорек, всегда подчинявшийся моей воле, обреченно отложил мешок в сторону и стал размахивать кайлом, вгрызаясь в каменистую твердь кургана. Корни акаций и камни быстро утомили копателя, а сокровища всё не показывались, тогда я подменил его, но курган по-прежнему хранил свою тайну. Углубившись менее чем на метр на верхушке погребального холмика, я решил поменять тактику и зайти сбоку, начать подкоп на склоне, рассчитывая быстрей достичь цели. Отдохнувший Игорек вяло повиновался моей директиве, и кайло пошло в ход с новой мыслью.

Нашей главной ошибкой было то, что мы не взяли никаких припасов. Очень скоро на изнуряющей жаре мы стали страдать от жажды и проголодались, а тут еще Игорек плаксиво напомнил мне о моем обещании найти противоядие. Каменистая почва остудила пыл моего воображения, воспаленного видениями сокровищ, и я, рассудив, что фортуна нам сегодня не благоволит, решил свернуть экспедицию и возвращаться поближе к харчу.

Оставив курган хранить свои тайны и собрав инвертарь, мы пустились в обратный путь, тернистый и каменистый. Взбодренные мыслью о скором насыщении желудка, весело напевая про сундук мертвеца и пятнадцать человек, мы шагали по греческой ореховой роще и скоро углубились в чащу одичавших яблонь и груш, обвитых лианами. Это были настоящие джунгли, в которых Маугли мог бы стать жертвой бандерлогов, но мы знали, что здесь не может быть ни Шерхана, ни каких-либо других угроз и ничего не опасались, а зря, потому что тут из-за большого куста акации выскочили люди в соломенных шляпах с черными платками на нижней части лица и преградили оторопевшим от неожиданности кладоискателям путь.
Мешок на землю, руки в гору — скомандовал тот, кто повыше ростом, пыхнув на прилипавший ко рту уголок платка.

Мы молча повиновались и, стоя с закинутыми за голову руками, с удивлением начинали узнавать в наших грабителях Боцмана и Серегу.
Боцман, ты чего? - с укоризной сказал я, оправившись от испуга.
Без разговоров, пять шагов назад и повернуться тылом — продолжал гнуть свое Боцман.

В руках у Боцмана был пистолет-поджига, сделанный из куска стальной трубки, сплющенной со стороны замка и прикрепленной к деревянной ручке. Трубка также имела прорезь для запала, а вместо пороха была начинена серой от спичечных головок. Страшное оружие, если начинить его шляпками от гвоздей. Шутки в сторону, мы топтались на месте и вели себя на удивление сковано, как будто на самом деле боялись. Боцман тоже не знал, что делать, и решил, что еще немного припугнуть нас будет в самый раз, поэтому зажег спичку и поднес ее к запалу поджиги, направив дуло в сторону ближайших кустов.

Раздался выстрел, и тут началось самое интересное. Оглушенные выстрелом и слегка ошарашенные всем происходящим, мы увидели, как из кустов, куда стрелял Боцман, выскочил здоровенный дикий кабан. Очевидно, его задела шляпка гвоздя. Мгновение все мы смотрели на кабана, потом друг на друга и не двигались, кабан тоже был в ступоре. Это был момент истины, как в испанской корриде, когда бык и матадор замирают на месте перед решающим броском. Застывшее мгновение было той вечностью, которая хранит все тайны бытия вдалеке от нашего сознания.

Я первый почувствовал тот холодок, что пробегает по спине вместе с каплей пота и выводит нас из оцепенения. Моя реакция была мгновенной, и я с ловкостью бандерлога лихо взлетел по лиане на ближайшее дерево. Уже с дерева я услышал испуганные крики бросившихся в рассыпную всех участников ограбления, а кабан, напуганный не меньше нашего, хрюкнул, развернул свой мощный торс и ринулся обратно в свои колючие и дремучие джунгли.

Апофеоз счастливого избавления, крики радости и удивления, снятые маски актеров античного греческого театра и восторг зрителей. Все смешалось в этом темном лесу в ущелье  Бетты, тем и завершился первый акт древнегреческой трагикомедии.

Артист не может без буфета. Добыча и трапеза есть альфа и омега бытия как кладоискателя, так и грабителя. Круговорот интересов. Следует всем честно признаться, что половину дня мы проводим в предвкушении обеда, а после того, как главное событие дня произошло, нас клонит ко сну, в котором мы опять грезим о чем нибудь вкусном.

На самом берегу позади причала находилась харчевня, хозяином которой был Марат. Заведение это не имело названия и я взял на себя смелость назвать ее «Три пескаря», хотя никаких пескарей или другой рыбы в ней никогда не подавали, и главным блюдом был шашлык, а главным напитком армянский бочковой портвейн.

Сразу видно, что в детстве моими любимыми книгами были «Остров сокровищ» и «Приключения Буратино», и это повод для того, чтобы прервать начатое повествование и вернуться к настоящему началу — детству. В первый наш приезд в Бетту в 1962 году мне было десять лет и я только начинал свое путешествие из детства к юношеству.

Все мы родом из детства. Детство питает нас как ручей реку и все хорошее в жизни проистекает оттуда. Как в истории народов есть предания о золотом веке, так и в жизни каждого из нас золотой век — это детство. В моём детстве моя младшая сестра Нонна принимала самое деятельное участие наравне с друзьями, ибо у родителей в этот период мы оба подпадали под понятие «дети», а старший брат Олег уже находился в другой весовой категории в свои семнадцать лет. Даже в Москве на Красном Балтийце дворовые ребята настолько привыкли к нашему тандему, что называли нас «Вовка с Нонкой», в общем мы были неразлучны как Дон Кихот и Санчо Панса.

Бетта это вам не Сочи, и о ней никто бы никогда не узнал, если бы у мамы не было подруги, которая терпеть ненавидела шумные города и большие скопления народа. Аня Шаулова — так звали мамину подругу, любила деревенский покой и уединение. У тети Ани, как я ее звал, была дочка Аленка, ровесница Нонны, поэтому в Бетте мы часто составляли триаду, по край ней мере на время культпоходов в кино.

В это самое время, когда я, Нонна и Аленка находились в возрасте, в котором мы запечатлены на фото, во время нашего пребывания в Бетте случилось происшествие, которое иначе как корридой не назовешь. В то лето с нами отдыхала бабушка Наташа — мамина мама. Почему-то в этот раз мы для возвращения домой выбрали дорогу, которую сделали для проезда машин и гужевого транспорта. Пешком возвращаться домой из расположенного в бухте главного пляжа было гораздо быстрее и удобнее по крутому подъему, который начинался сразу от причала, но по этому пути невозможно было проехать на машине из-за его крутизны. Этот крутой подъем хорошо виден на первой фотографии бухты. Думается, что автомобильную дорогу мы выбрали из-за бабушки, для которой тот крутой подъем также был непреодолим.
Собственно говоря, невелика разница, но в данном случае важным было то, что этой же дорогой возвращалось деревенское стадо коров после выпаса в долине речки Бетта, но мы об этом тогда не знали. Нам было известно только, что в стаде есть одна бодливая корова или бык, с которыми лучше не встречаться на узкой дороге, но мы об этом не думали, так же как не думали, что именно этой дорогой пастухи ведут стадо домой. Мы уже прошли половину пути, когда услышали за спиной топот и шумное дыхание крупно рогатого скота. Чувство тревоги возникло не сразу, а после того, как из-за поворота показался огромный черный бык, который не шел, а бежал опустив рогатую голову, как будто приготовился боднуть кого-нибудь. Первой нашей реакцией был переход с шага на бег, но очень скоро мы увидели, что расстояние между нами и быком стремительно сокращалось. Надо было срочно что-то предпринимать, но времени для раздумий не было. Бежавшая с большим трудом грузная бабушка сдалась первой, она споткнулась и упала на дорогу лицом вниз, закрыла голову руками и запричитала: «Ой забодает, ой закатает»! Мы с Аленкой по малолетству даже и не подумали о том, чтобы кого-нибудь защитить, ибо полагали, что этим должны заниматься взрослые. Поэтому мы, позорно бросив всех на произвол быка, нырнули в ближайший проход в колючих зарослях акаций больше похожий на нору. Проход заканчивался калиткой, которая вела к чьему то дому и была закрыта. Больше с дороги свернуть было некуда, ибо слева был откос косогора, поросший непроходимыми колючими зарослями акаций, а справа стена, как на любой горной дороге.
Единственным настоящим тореадором оказалась наша мама, которая взяла в руки увесистый булыжник и спрятала за своей спиной мою сестру Нонну, прижав ее к стене. Близился момент истины, когда тореадор и бык должны встретиться взглядом и … Но бык, пробежав мимо лежавшей и причитавшей бабушки, проигнорировал и маму и, высунув язык, промчался мимо. Думается, что бык просто хотел пить и оттого решил ускориться, а не брести вместе со всем стадом. Потом нам рассказали, что бодливой была корова, а не бык, и ее давно уже пустили на мясо, не сумев ее воспитать и убедить не бодаться.

Самый короткий путь к морю от дома, где мы снимали комнату, проходил по заросшему колючими кустами оврагу, по дну которого шла тропинка. Овраг этот был редко посещаем и кроме нас там никто не ходил, поэтому на тропинку выползали из кустов змеи и грелись на солнышке. Чтобы отпугнуть змей мы обычно громко пели бравурные песни из репертуара советского кинематографа. Овраг этот выходил к морю севернее бухты в том месте, где обрывистые скалы сочетались с большими камнями на берегу, под которыми мы ловили крабов и креветок. Здесь можно было на большом плоском камне расстелить одеяло и прекрасно расположиться позагорать, можно было даже голышом. Но самым главным было то, ради чего я вообще ходил на море — здесь были прекрасные условия для подводной охоты. В бухте с галечным пляжем, переходившем в плоское песчаное дно, не было никакой живности, поскольку там не было ни водорослей, ни камней для укрытия. Здесь же под водой были поросшие водорослями скалы с гротами и нишами, где пряталось множество разных рыб, крабов и ракушек. Подводный мир здесь был не в пример богаче и интереснее. Я мог долго плавать с ластами и с маской, смотреть на рыб, крабов и медуз до тех пор, пока озноб не выгонял меня из воды, и я вылазил на берег, трясясь от холода и стуча зубами. Для сохранения тепла я надевал старый толстый шерстяной свитер — он помогал подольше продержаться в воде. Сначала по малолетству у меня не было ружья для подводной охоты и я пользовался старой вилкой привязанной к палке. Таким приспособлением рыбу поймать было практически невозможно, но можно было прижать краба ко дну и взять его руками.

Со всей очевидностью следует признать, что самым любимым фильмом того времени для меня был «Человек-амфибия», в котором меня более всего привлекли подводные съемки, а еще раньше я также был заворожен кадрами подводного мира в фильме «Последний дюйм». Нонна не разделяла моей любви к жизни под водой и в море плескалась на поверхности, пугаясь глубины. Еще раньше, в Бабушерах, куда с нами ездил папа, она его спрашивала: откуда берутся волны? Папа отвечал, что волны приходят из Турции на противоположном берегу, она запомнила это, и потом, когда Нонну накрывало волной и выносило на берег, то она говорила: я приплыла из Турции!

На поверхности нет ничего, кроме турецких волн, а самое интересное всегда находится в глубине, «и всегда кричит наружа: как хотите, всё внутри» (Д. Хармс). Там на дне ползают крабы, прячется вкусная рыба и занимаются сексом рапаны, присосавшись друг к другу. Море умеет хранить свои тайны. На дне очень трудно обнаружить зарывшуюся в песок на отмели камбалу, затаившегося в водорослях ерша-скорпену или краба в его каменном убежище. Конечно, самое захватывающее зрелище — это созерцание пасущегося осетра или рассекающего водные просторы катрана — колючей черноморской акулы. Колючей она называется потому, что наряду с шершавой как наждак кожей у нее под спинным плавником есть костяной шип. Несмотря на все эти колкости, балык из катрана, хоть и немного жестковатый, но на вкус отменный и к пиву хорош. Если говорить о кулинарных изысках, то самое лучшее — это шашлык из рапанов. Делается он так: свежевыловленных рапанов кладут в пустую жестяную консервную банку, которой зачерпнули морской воды, и варят их на костре, но недолго. Потом содержимое ракушки извлекается и от черной массы кишок отделяется белое мясо, так называемая нога. Затем ноги насаживаются на прутик акации, чередуя рапанов с кусочками репчатого лука, и подрумянивают над углями уже прогоревшего костра. Еще немного соли и перца, а если есть еще фляга с армянским портвейном …

Нет нужды объяснять, как вкусно всё только что выловленное. Краб, не успевший спрятаться под камнем и сваренный в той же консервной банке, окунь, ёрш, барабулька, кефаль, морской язык и царская рыба луфарь.

Когда я стал постарше, то мне уже не пристало по возрасту плавать с вилкой на палке, которой я мог наколоть разве что зазевавшегося бычка на мелководье. Мне купили подводное ружье за 11 рублей 50 копеек — это было самое доступное оружие, но годилось оно опять же только для охоты на самых глупых и неосторожных рыбешек, ибо имело маленькую убойную силу — меньше метра, но, самое главное, оно было оснащено таким трезубцем, которым можно было только крабов накалывать. Трезубец был такой конструкции, что три зубца располагались не в одной плоскости, как положено, но составляли треугольник, что не только ухудшало его динамику, но при выстреле гарпун крутился и смещался в сторону от цели. Все равно что стрелять из гладкоствольного мушкета, пуля которого кувыркается так, что летит мимо. То есть, всё сделано было так, как если бы специально была поставлена цель, чтобы ни одна рыба не пострадала. В продаже также было ружье за 16 рублей, которое имело усовершенствованную конструкцию, сутью которой было использование рычага и роликов на конце ружья, что позволяло установить более длинную резину, накапливающую за счет этого больше потенциальной энергии, что сообщало ружью большую убойную силу. Самое печальное было то, что купить такое ружье было практически невозможно — дефицит. Выходом из положения была модернизация ружья за одиннадцать пятьдесят, для чего надо было приладить ролики и установить длинную резину с рычагом.

Хозяин дома, где мы снимали комнату, имел небольшую слесарную мастерскую в сарайчике, а я перед очередным приездом еще в Москве позаботился и купил резину  уплотнения от пылесоса «Тайфун», продававшуюся как запасная часть, а брат выточил где-то ролики из дюралюминия. Оставалось только приладить всё это и, самое главное, изготовить трезубец, зубцы которого располагались бы как положено в одной плоскости. Мама дала хозяину три рубля за работу, и ко всеобщему удовольствию я стал счастливым обладателем подводного ружья, способного поразить не только ерша, который близко подпускает, потому что до последнего сидит в водорослях, надеясь на свою маскировку, но и шуструю кефаль и даже лобана.

Под водой больше всего поражает безмолвие. Слышишь только собственное дыхание, как бы изнутри, а снаружи доносится разве только звук моторной лодки. Больше ничего. Вдох — выдох, вдох — выдох, вижу луфаря с бронзовой чешуей и фиолетовыми плавниками. Близко не подпускает, осторожный. Только я приближусь на расстояние выстрела — он вильнет хвостом и был таков. Я терплю и плыву за ним дальше, пасу его полчаса, не меньше, зная, что в награду будет царский ужин. И вот наконец луфарь привык к моему присутствию, потерял бдительность и, забыв вильнуть в очередной раз хвостом, повернулся ко мне боком. Мы последний раз взглянули друг другу в глаза и …

Марат зажарил его целиком и все обитатели причала, взяв по стакану портвейна, насладились изысканным вкусом черноморского деликатеса, желудком и вкусовыми бугорками ощутив, почему луфаря называют царской рыбой.

Почему меня так тянуло подводное царство? Тогда я таким вопросом не задавался, а много позднее, в девяностые, когда средства массовой информации запестрели всякой всячиной и восточными гороскопами в том числе, то я узнал, что родился в год водяного дракона. Так вот оно в чем дело! А я то думал, почему в детстве моей любимой живностью были не кошки или собаки, а ящерицы и тритоны. Особенно мне нравились тритоны, может быть потому, что они тоже водные. К лягушкам я тоже относился с симпатией, скорее всего потому, что в детстве, будучи головастиками, они похожи на маленьких водяных дракончиков. Амфибия. Потому и человек-амфибия с выпуклыми как у лягушки стеклянными подводными очками был моим кумиром и образцом для подражания.

Вот и объяснение, почему самое самое, что меня привлекало в этом мире — это подводная охота и все, что с ней связано. В мире безмолвия я чувствовал себя лучше, чем в мире людей, лживых и неестественных, всегда пытающихся добыть себе чувство собственной значимости за твой счет.

Стайка кефали с недоверием смотрит на мое снаряжение и, как только я пытаюсь взять на прицел рыбешку, дружно, как по команде, вильнув хвостом, отплывают на безопасное расстояние. На эту хитрость я придумал свою. Вместо того, чтобы набирать воздуха в легкие и бултыхать ногами при нырянии, я выдыхал воздух и опускался медленно на дно как топляк. Ничего не подозревающие кефальки не беспокоились и не обращали на меня внимания, когда я тихо опускался, сжав в руках ружье и прицеливаясь. Пока не померкло сознание от недостатка кислорода, я должен был выбрать цель — одну из рыбок, резвящихся чуть ли не у самого моего носа, и выстрелить, а потом пулей наверх, не зная попал или нет. Только вынырнув и жадно глотнув воздуха, я смотрел на гарпун и, как обычно, насаживал рыбку на кукан, привязанный к плавкам.

Для подводной охоты у нас было два основных места — справа от Бетты на колхозном пляже и слева на голубой лестнице. К колхозному пляжу вела каменистая дорожка мимо ручья, каменного колодца и колхозной бани. Повсюду были заросли из колючих кустарников ежевики и деревьев, увитых лианами. У колодца гнездились сколопендры, а один раз я повстречал там большого черного паука, который был очень похож на тарантула, «черную вдову», и с тех пор проходил это место с большой осторожностью. Далее каменистая стезя неожиданно обрывалась и переходила в песчаный пляж, единственный в округе, поскольку все остальное обозримое побережье представляло собой нагромождение камней или, как в устье речки Бетты, усыпано галькой. Здесь встреча с морем всегда была неожиданной, ибо после сумрака джунглей и прохлады ручейка, вас внезапно встречало яркое солнце и плеск волны.

Быстро скидываю майку и шорты, кладу на песок ласты, плюю на внутреннюю поверхность стекла маски, чтобы не запотевала под водой, растираю слюну и смываю морской водой. Надеваю носки перед тем как надеть ласты, чтобы не натереть ноги, ибо всегда попадает немного песка вовнутрь, пока заходишь в море, надеваю маску, прилаживаю трубку, беру ружье и пячусь, заходя в море задом — иначе волна будет задирать тебе ласты и мешать. Зайдя по пояс, оборачиваюсь и оказываюсь в своей родной стихии, полной чудес и превращений. Амфибия. Тоже, поди, греческое слово.

Сначала ничего, кроме вяло колышущихся водорослей и мелкой рыбешки, прячущейся в морской траве. Но через тридцать метров моему взору открывается величественное зрелище подводного ущелья. Обрывающиеся вертикально вниз стены, усыпанные мидиями и песчаное дно между ними не может никого оставить равнодушным, и я всякий раз испытывал чувство восторга при виде этого подводного царства. Мне казалось, что проплыви я еще немного и увижу дворец царя морского с русалками и сокровищами. Но кроме рапанов, темнеющих своими замшелыми раковинами на фоне золотистого песка, никто меня не встречал, ведь я не Садко, и царь морской не получил от меня корабль с товарами.

Кроме своей красоты подводное ущелье было знаменито тем, что здесь пролегал путь косяков лобана — крупного родственника кефали. Самый выгодный прием для охотника с маской и дыхательной трубкой — это нырнуть в ущелье так, чтобы можно было спрятаться за камнем или скалой, надеясь на удачу встречи с косяком, выплывающим из-за угла. Хотя косяк — это не слишком подходящее имя для группы из пяти-семи крупных серебристых рыбин, но для таких бедно снаряженных горе-охотников как я, это действительно счастье. Однажды мне посчастливилось познакомиться с иным, более серьезным способом охоты, с другим уровнем подготовленности.

Это было так: я тихо шлепал ластами над ущельем и любовался красотой ландшафта, как вдруг увидел внизу на самом дне черный силуэт незнакомого мне в подводном мире существа. Я замер, приглядываясь и стараясь понять, что это. После минутного замешательства я отождествил «это» с аквалангистом, спрятавшимся за камнем и стерегущим косяк лобанов. Снедаемый завистью, я разглядел также, что в отличие от меня, плывущего с резиновой рогаткой, этот счастливчик вооружен пневматической двустволкой с двумя блестящими трезубцами на гарпунах.

Вот это да! Такого я еще не видел и с замиранием сердца стал следить за развитием событий. И было это ничуть не менее интересно, чем собственная охота, только надо было запастись терпением. Ждать пришлось недолго, вскоре из-за поворота показалась группа серебристых рыб, неспешно плывущая прямо на аквалангиста. Чпок, чпок — и два прекрасных лобана бьются в конвульсиях, пораженные мощным оружием.

Позже, выйдя из моря, я обнаружил на берегу незамеченную ранее мной палатку, рядом в кустах двадцать первую «Волгу» бежевого цвета и целую выставку вялившихся на солнце распластанных лобанов. Посмотрел я на свою резиновую рогатку, именуемую подводным ружьем, дыхательную трубку и, вздохнув, понял, что нам так не жить, а если и жить, то совсем недолго. Как потом мне рассказали, аквалангист этот оказался Станиславом Жуком — знаменитым тренером фигурного катания на льду. Видать ему во время тренировок иногда становится так тошно смотреть на своих подопечных, что хочется, чтобы лед растаял, а у фигуристок оказались на ногах ласты вместо коньков.

Другое место для охоты располагалось у подножия скал там, где наверху располагался офицерский дом отдыха, откуда можно было спуститься на берег по выкрашенной голубой краской деревянной лестнице, спускавшейся вниз несколькими косыми зигзагами из-за крутизны спуска. Мы так и называли это место, когда собирались туда: «Пойдем на голубую лестницу». Как-то раз, пробираясь к голубой лестнице по берегу, для чего приходилось двигаться прыжками с одного большого камня на другой, я с удивлением увидел мужчину, стоявшего на берегу на костылях и печально смотревшего вверх на вершину скалистого обрыва, где на краю росла сосна так, что ее ветки свисали над обрывом. Как он сюда доковылял на своих костылях и что он там высматривает? - задался я таким вопросом и поделился им с идущим вслед за мной Боцманом. В ответ я услышал рассказ о том, что в прошлом году один отдыхающий задумал сфотографироваться на ветвях этой сосны над обрывом. Желая получить кадр по-эффектней, он разместился на ветке слишком опасно, и, хрясь — ветка обломилась. Она то и спасла вцепившегося в нее позёра, смягчив удары о скалы при падении. Костыли лучше, чем деревянный макинтош.

Здесь, у голубой лестницы, в море на небольшой глубине было много больших камней и гротов, где прятались окуни и горбыли, а также водилось много другой живности. Здесь было основное место нашей охоты. Рано утром по холодку шли мы по берегу, перепрыгивая с камня на камень в тени обрывистого берега, ибо солнце еще слабо выглядывало из-за скал. На больших плоских камнях грелись огромные крабы, которые при нашем появлении резво разбегались по щелям так, что не было никакой возможности застигнуть их врасплох и поймать, но мы придумали хитроумный способ для их ловли: из кусков старых рыболовных сетей мы изготавливали парашюты-ловушки, привязывая по четырем углам камни. Бросив такую сеть как бросают лассо, мы накрывали крабов прежде, чем они успевали разбежаться, и потом спокойно брали их руками. Потом варили их в банке на костре и это был наш первый завтрак. На второй завтрак мы ставили перемет — толстую леску или капроновый шнур, к которому привязаны поводки с крючками и наживкой из порезанного на кусочки черноморского бычка, которого поймали по пути «с пальца». «С пальца» - это значит зайти в воду по колено, привязать к пальцу леску с хлебным мякишем на крючке и стоять ждать, когда в прозрачной воде жадный бычок не приплывет на запах хлеба и не схватит наживку. А глотают они как голодные дети Поволжья, и подсекать не надо.
 
Подкрепившись крабами и поставив перемет, мы надевали ласты, маску и погружались в ласковое море с ружьями наперевес. Даже если наши куканы были пусты после неудачной охоты — а случалось и такое, то были полны авоськи, также привязанные к плавкам, а в них были мидии и рапаны. Оставалось проверить перемет, и мы обретали уверенность в том, что голодная смерть нам не грозит.

Временами, обуреваемые жаждой перемен и несомые ветром странствий, мы отправлялись в дальний поход, для которого опять же было два направления: налево и направо по берегу. Направо была Криница, но туда мы редко ходили, поскольку там было густонаселенное место, и были свои рыбаки и охотники. Адлеровское ущелье, напротив, привлекало своей романтической безлюдностью, и не было никаких населенных пунктов поблизости, только где-то наверху была пограничная застава, которая никак не обнаруживала своего присутствия. Кроме, разве что редких случаев, когда мы видели погранцов  в ночное время патрулирующими берега в компании служебных собак, да время от времени их мощный прожектор чертил лучом по побережью в поисках нарушителей, но находил лишь заснувших на пляже пьяниц или парочек, ищущих уединения.

Адлеровским ущелье именовалось так в память о смоловаре Адлере, чья избушка сохранилась до наших дней в верховьях горной речки, стекающей по ущелью. Есть ли какая-либо связь с городом Адлер, что близ Сочи, я не знаю. Из любопытства я один раз прошел вверх по течению до избушки. Из-за густых зарослей по берегам идти можно было только по руслу довольно бойкой речки шириной не более трех метров. По берегу врассыпную скакали речные крабы с черным, а не бурым, как у морских, панцирем. В полуразвалившейся избушке я не обнаружил ничего интересного, кроме мумии дохлого шакала, лежавшего на провалившемся полу. Я был разочарован. Зато речка, пробивая себе путь к морю среди скал, вознаградила меня водопадом высотой в человеческий рост, где вода падала гладкой мощной стеклянной струей в каменную чашу. За струей находилась ниша, в которой можно было спрятаться и сделаться невидимым для посторонних, в то время как сам ты мог через толщу воды различать силуэты по ту сторону водопада. Прямо как в сказке «Гуси-лебеди».
 
А какое наслаждение при отсутствии благ цивилизации в виде душа и фонтанчиков с пресной водой оказаться в таком природном аквапарке! Стоя под гладкой как стекло струей воды, ощущаешь, что водный массаж великое дело, а лежа в природной джакузи, проникаешься мыслью, что мир прекрасен и удивителен, если выкинуть из него человека.

На обратном пути из Адлеровского ущелья мы с Геной из Ростова на Дону решили не топтать ноги по берегу, но плыть с ружьями наперевес в надежде добыть рыбу, которая нам не попалась напротив ущелья. Надежды наши оправдались — по пути Гена заприметил большой камень, или, скорее, целую подводную скалу, под которой могли прятаться горбыли. Когда Гена нырнул в первый раз и вынырнул, сняв маску, то заржал как конь с яйцами, и я сразу понял, что внизу меня ждет нечто удивительное. Я тоже нырнул, скала уходила в глубину метров на десять, уши заложило, но я иду глубже, безмолвие все ближе и давит на уши, но я иду дальше в глубину под темную скалу. Наконец я достиг дна, воздуха почти нет уже, и маска под давлением воды расплющила мой нос, и тут!!! Целое скопище лениво шевелящих плавниками и поворачивающихся ко мне бортами изумительно бронзовых горбылей. Я даже растерялся, мне бы просто нажать на спусковой крючок, но я медлил и ворочал глазами, глядя на это великолепие: сколько целей, куда же стрелять? Чувствуя недостаток кислорода, я зажмурился и выстрелил. Дальше был закон Архимеда и я ему помогал движением ласт, ибо поверхность была далеко, а я так близок к утопленникам. Вдохнув воздуха, я с радостью ощутил бьющегося на гарпуне крупного горбыля. Нацепив его на кукан, я увидел вздыбленные в небо ласты Генки — он нырнул за следующим.

Так мы ныряли и стреляли до тех пор, пока не пресытились убийством бессловесных тварей. Тут мы вспомнили Бога и, поблагодарив его, с полными куканами поплыли дальше. А Боцман и Серега нудно шагали по берегу, неся котелки и всю другую, не морскую амуницию.

Я уже плыл, не думая об охоте и почти не глядя вниз на дно, просто выполнял каботажное плавание вдоль берега, не желая тащить тяжелую связку горбылей, которую тянул в поводу. Я тихо лопатил ластами воду, как пароход с колесами, двигая ногами, как это делают при ходьбе, когда нутром почувствовал что-то неладное. Сначала я не придал этому значения, и, так же как не смотрят под ноги при ходьбе, не обратил внимания на то, что находится подо мной. Но это не могло не привлечь внимания: это было тело молодой женщины, у которой были связаны руки над головой, и ее белое тело с раскоряченными ногами прикрывал сверху плащ болонья, закрывавший голову. При движении волн тело то показывалось, то скрывалось колышущимися водорослями. Тошнота подступила у меня к горлу, и я, еле сдерживая позывы рвоты, выскочил на берег и дальше пошел пешком. В этом месте на берегу как раз спускалась сверху голубая лестница. Роковое место, памятуя того мужика на костылях.

Я еле дошел до Бетты и сообщил на причале об увиденном. Там сразу снарядили моторную лодку с багром и водолазом, и через пятнадцать минут моя находка была доставлена к устью речки Бетта, где речка делала лужу от страха перед выходом в море. Молодой мужчина, выгуливающий свою маленькую собачку, увидел вытащенное на берег тело и сделал то, чего я с трудом избежал: похвалился харчами, что вызвало возмущение его собачки, которая его облаяла.

Утопленница эта с болоньевым плащом на голове и белыми раскоряченными ногами мне снилась потом очень долго и даже в Москве. Во сне она шла за мною, ковыляя на полусогнутых ногах с задранными над головой связанными руками, и я просыпался, шаря рукой в поисках ножа, чтобы разрезать путы.

На какое-то время я потерял интерес к морю и предался мирским утехам, сексуальная жизнь тоже имеет свои прелести. Когда я приехал в Бетту в первый раз, я был в том возрасте, в котором играют в индейцев, и моим любимым чтивом была книга Сеттона-Томпсона «Маленькие дикари», где подробно описывается не только как профессионально сделать лук и стрелы, но и как выжить в диком лесу без помощи взрослых. Сразу по приезду в Бетту я все сделал по книжке и в свободное от моря время стрелял по мишени, что, понятное дело,  сопровождалось и промахами. Как-то раз я промазал и моя стрела, окрашенная в красный цвет и имеющая имя «Ад», улетела в овраг. Я не стал ее искать, поскольку в овраге водились ядовитые змеи, и он являл собой заросли колючих кустов и деревьев, увитых колючими зелеными молодыми лианами. Только молодые лианы имели колючки, которые куда-то исчезали от старости, и пожелтевшие старые лианы были больше похожи на пеньковые веревки, чем на растительность. Зато по ним можно было лазать и качаться на них как обезьяны.

Неподалеку от дома, где мы с мамашей и сестрой снимали комнату, стоял невесть откуда взявшийся в этих местах голландский домик. Почему голландский? По архитектуре: дом был белый с красной черепичной односкатной крышей, и, поскольку так у нас не строили, то в деревне обитателей дома называли немцами. Дом стоял на отшибе, в стороне от деревни, и вокруг были заросли ежевики и тутовых деревьев, которые местные называли шелковицей. Если пройти мимо дома подальше, там начиналась дорога к колхозному пляжу, где я когда-то повстречался с тарантулом, и с тех пор это место для меня было дьявольским.

В этом доме жила белокурая ангелоподобного вида девочка Кристина. Сейчас к такому внешнему виду я бы отнесся с недоверием, ибо в одном короткометражном шедевре Федерико Феллини в таком ангельском создании скрывает свою личину сам дьявол, как и в фильме Мартина Скорцезе «Последнее искушение Христа» такая же девочка чуть не лишила христиан всего мира надежд на спасение. Но тогда я этих фильмов еще не видел и ничего еще не знал о той опасности, которая меня подстерегала. А может быть это все бредни потерявших вкус жизни стариков?

Как-то раз я с сестрой и мамашей вышел утром из нашего дома и мы отправились на берег моря, а из тени акации у оврага выходит Кристина, протягивает мне мой красный «Ад» и говорит: «Ты потерял, я нашла». Существует множество способов выйти из неловкого положения, я не мог найти ни одного. Я просто обомлел. Став немного постарше, я понял, что, когда длинноногая голубоглазая блондинка нежной внешности с хорошо развитой грудью приносит тебе то, что ты потерял, хотя и не искал, то это что-то значит и не должно пропасть втуне. Сейчас я грызу ногти на своих задних лапах, потому, что нельзя было упускать такое чудо. Но тогда я был юн и глуп и мнил себя этаким Робин Гудом, нежели Казановой.

О, О, О, только гадюки, греющиеся на солнце на тропинке, по которой мы спускались к морю, своим ядом могли заставить меня почувствовать всю горечь сожаления моей несостоятельности. Мы спускались на пляж по оврагу по тропинке, где обычно лежали змеи, и, зная об этом, дабы заранее их распугать, пели песню: «Мы шагаем, шагаем и шагаем (не знаю, что должны назвать мы раем — возникло в моей голове новое продолжение, ибо я был обуреваемым сомнениями). Песня была не песня, а так - кричалка, но главное, что змеи нехотя расползались, и мы шли по каменистой тропе более или менее спокойно. А я шел и думал: «Как она нашла мою стрелу в этом гадючьем ущелье»?

В то лето я так и не сподобился что-либо предпринять в ответ на первый шаг Кристины, более того, я перестал ходить на колхозный пляж, дорога к которому проходила мимо её дома, поэтому Кристина с отцом ходила на море именно туда. Потом в Москве я весь год вспоминал это «чудное видение» и думал о Кристине.
Но это было детство. Шли года, и по приезде в Бетту я каждый год искал Кристину, но дом ее дом стоял пустой с заколоченными окнами. Наверное уехали в свою Голландию.

Я возмужал, и был уже не тот индеец, пускающий стрелы в овраг. К этому времени за харчевней «Три пескаря» построили кафе, где проходили практику выпускники поварского училища из Краснодара. Позади кафе стояли их брезентовые многоместные палатки: одна мужская, другая женская, и в каждой палатке жило до двадцати человек. Женская палатка была более популярна среди местного населения и я был в их числе.

Надя. Мне хочется написать это имя целиком заглавными буквами, ибо это моя первая женщина. Мне было шестнадцать, ей двадцать четыре, и это все, что можно сказать в этом общем по жизни случае, а далее как по писаному. У каждой поварихи был свой покровитель, дабы избежать неприятностей с лицами кавказской национальности. Всех самых молодых и красивых очень быстро разобрали местные и стройбатовцы, и мне, девственнику, пришлось довольствоваться тем, что осталось. Не подумайте, что это было «на тебе боже, что нам не гоже», нет, просто это была женщина, которая отказала  всем, кто не смог убедить ее в своей искренности. Первым делом для того, чтобы завоевать ее сердце, я на танцах в доме отдыха набил морду какому-то отдыхающему, позволившему себе пригласить ее на танец. На нее это никак не подействовало, я был озадачен и не знал, что делать, ибо других чудес кроме мордобития я не знал и не умел. Наконец сексуальное напряжение достигло такого градуса, что грозило вырваться наружу неизвестным науке образом. Надя это почувствовала и пришла мне на помощь - когда я провожал ее после очередных танцев к палатке она сказала: «Ты хочешь? И я хочу. Пойдем», и, взяв меня за руку, повлекла в палатку. Лучших слов я ни разу не услышал ни от одной женщины. В палатке было жарко и душно после дневного зноя, поэтому там почти никого не было - все разбрелись по углам пляжа со своими байковыми одеялами, и только в дальнем углу тоже кто-то шептался и тискался, и потому им было не до нас. Тут в женской палатке я потерял свою девственность, которая, собственно говоря, по зрелому моему размышлению и привлекла Надю.

Утром я проснулся другим человеком. Я с утра выпил портвейна у Марата, закусил арбузом, и пришел на причал, напевая песенку: «Крутится вертится шар голубой, крутится вертится над головой, крутится вертится хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть». Боцман с недоверием посмотрел на меня и сказал: «Москвич, ты что, стал Кадиллаком»? Вместо ответа я достал из кармана презерватив, надул его и полез с ним на мачту, которая служила флагштоком, чтобы укрепить там шарик рядом с флагом. Там наверху я начал петь песню, от которой у Боцмана сдали нервы и он взмолился: «Перестань, прекрати»! А песня была такая: «Девочка плачет, шарик улетел, её утешают, а шарик летит». На куплете про старушку, что мало пожила, Боцман не выдержал и стал кидать в меня мелкой галькой, чтобы заткнуть мне глотку. Я не стал ждать травматизма, слез с мачты и мы пошли пить бочковой портвейн к Марату. «А шарик вернулся, а он голубой».

Позднее в Москве мне случайно попалось адресованное папаше письмо, в котором мамаша писала из Бетты, сообщая последние новости, и между прочим констатировала: «Вовка начал шляться». Потом были жалобы, что я стал поздно приходить домой и заканчивалось письмо просьбой выслать еще денег. Я посмотрел по дате и понял, что это письмо было написано как раз в тот период, когда я потерял девственность.

К этому времени я уже почти отошел от впечатлений, захлестнувших меня после встречи с утопленницей, но для возобновления общения с морем мне по началу требовался более «поверхностный» способ, например рыбалка с самодуром. Для тех, кто не знает: самодур - это особенная снасть, которая представляет собой намотанную на небольшую дощечку толстую леску, на конце которой привязаны поводки с крючками. Крючки украшены как бисером кусочками цветной изоляции от электрических проводов — синие, красные, желтые — главное, чтобы было ярко и пестро, что, оказывается, привлекает глупую любопытную рыбу. При этом рыба даже не хватает крючок как обычно ртом, а крючок цепляет рыбу за что попало: за брюхо, за жабры и прочие части тела. Обычно таким способом ловят ставриду, главное найти подходящее место и подергивать, «смыкать» самодуром на разной глубине, а косяк ставриды увидит эту пестроту и попадется на свое любопытство. Меня такая скукота совсем не привлекала — я был охотник, и мог согласиться на рыбалку только в особом случае.

Особым случаем для рыбалки с самодуром была ловля катрана, и именно ей меня соблазнил Боцман, чтобы вывести меня из меланхолии. Пообещав незабываемое зрелище и впечатления, он дал мне в руки кувалду и обвалочный нож из кафе. На вопрос: «Зачем все это», ответил: «Надо».

Мы взяли Бригантину — самую лучшую лодку на всем причале, Боцман сам делал самодур со стальными поводками и большими крючками, на которые были насажены маленькие ставридки, пойманные заранее обычным самодуром. Катран не дурак, на пеструю мишуру не польстится. Сначала я сидел на корме лодки и скучал, но скука быстро ушла, когда Боцман подтянул к борту огромного катрана, который так долбанул хвостом по нашей посудине, что мы чуть не перевернулись.

Тут-то до меня дошло назначение кувалды и ножа. Боцман, из последних сил держа самодур с бьющимся катраном на конце, закричал: «Бей». Качающаяся лодка не очень подходила для битвы с акулой, но я размахнулся и ударил. «Бей еще, дай ему под жабры»! - кричал Боцман. Он еле удерживал на толстой леске судорожно дергающуюся огромную рыбину. Только сейчас мне стало понятно предназначение ножа, которым поварята в прибрежном кафе отделяют мясо от костей, и потому он называется обвалочным. Я взял нож и что есть силы воткнул акуле под жабры, ещё раз, ещё, и ещё … Я бил ножом, не осознавая происходящего, я вошел в раж и бил до тех пор, пока не почувствовал тяжелую руку Боцмана на плече и его слово: «Хватит».
 
Море окрасилось кровью, прямо как в фильме «Человек-амфибия», когда Ихтиандр спасает Гуттеэре. Но мне припомнился случай на Красном Балтийце, во дворе моего дома,  когда мой приятель ни с того, ни с сего больно хлестнул меня по пальцам, коварно попросив у меня только что срезанный мной прутик. Тогда у меня в руках был нож, и я тоже, как с акулой, стал бить им моего недруга и остановился только тогда, когда под горячую руку попал ни в чем не повинный просто стоявший рядом мой приятель и он закричал. Слава богу нож был не такой длинный как обвалочный, а гораздо меньших размеров и на моих приятелях были зимние пальто на ватине, они-то их и спасли.  Им повезло.

А вот катрану не повезло. Мы чуть не перевернулись в лодке, когда вытаскивали его тушу из воды. «Чудный балык будет» - сказал Боцман, вытирая пот со лба. И правда, когда потом Марат завез пару бочек чешского пива, мы оценили балык по достоинству. «Три пескаря» Марата не потеряли своего значения при появлении кафе, ибо только у него можно было вкусить настоящего бочкового армянского портвейна, не говоря о замечательном шашлыке. Раз в неделю в Бетту с инспекцией приезжал участковый милиционер старшина Жишкин. Он приезжал на мотоцикле с коляской, ставил его у «Трех пескарей» и шел к Марату. На этом его инспекция заканчивалась, ибо Марат его не отпускал, и подливал портвейна за счет заведения, пока Жишкин не валился с ног и ложился спать рядом со своим мотоциклом и утром уезжал обратно в Криницу, где было районное отделение милиции.

Так что «Три пескаря» оставались в центре внимания мужского населения. В кафе же можно было только съесть обычный общепитовский обед, а кисель и простокваша были плохой заменой портвейну. Но вся светская жизнь крутилась все равно вокруг кафе, поскольку там были поварихи, и у некоторых из них случались дни рождения, которые шумно отмечались всем коллективом при непременном участии местной публики.

Один из таких дней мне особенно запомнился тем, что во время празднования очередного дня рождения случилась грандиозная драка. Сначала все было как обычно: стакан портвейна вместо аперитива, общепитовское второе, портвейн на десерт и беломор на сладкое. Радиола источала мелодии пятидесятых: «Селена эле ап … Мамая керо, мамая керо ...». Робертино Лоретти разрывал наши души, и внутри кафе и на веранде были танцы-жманцы-обжиманцы, и это были одни из самых лучших моментов моей молодости. Но всё хорошее всегда быстро заканчивается, и наше шумное веселье притянуло непрошеных гостей — мимо проходила компания парней из Ростова-Папы, которые отдыхали в одном из пансионатов, к тому времени построенных в ущелье. Привлеченные музыкой и запахом женщин, они пожелали присоединиться к нашему празднику, но сделали это как-то грубо, не по-джентльменски.

Чужаки не пришлись по сердцу ни нашим дамам, ни их кавалерам, как будто в наш улей проникли шершни. И тут началось. Я в это время тискал Надю внутри кафе, и настолько был увлечен этим занятием, что вовлекся в процесс драки с большим опозданием, когда она была уже в полном разгаре. Тогда стройбатовец Паша с Уралмаша так врезал их главарю, что он пролетел пару метров, прежде ем коснулся земли и ощутил всё происходящее, тогда шеф-повар кафе грузинского происхождения и темперамента надел гитару на голову другому любителю веселья на халяву, и стояла  всеобщая махаловка. Их было человек пятнадцать, нас было меньше, но мы были в тельняшках.

Когда я, почуяв запах крови, оторвался от Надиных сисек и выбежал на веранду, то тут же получил кулаком по физиономии. Перекувырнувшись через стул, я быстро поднялся, этим же стулом огрел обидчика и продолжил отмахиваться и наносить удары. Уй, какая это была замечательная драка! В ход шло всё: стулья, бутылки, гитары (ростовские, не наши), в общем было такое веселье, что не передать словами.

Когда всё закончилось, и враг был побит и отступил, мы пошли к Марату и скачали пол бочонка портвейна — отметить победу. Надя, вытирая с меня кровь полюбила меня окончательно и бесповоротно.

Закончилось все за полночь, и мы с Серегой (тогда мы снимали комнату у его родителей), дабы не беспокоить домашних, легли спать в палатке, поставленной в саду под грушей. Вскоре к нам присоединилась дворовая собака Найда, и мы все дружно захрапели. Утром я проснулся от того, что по мне кто-то скакал — это были Найдины блохи, которая лежала между нами на спине раскинув лапы животом кверху и храпела.

Надо сказать, что моя светская жизнь только недавно переместилась под сень кафе, до этого средоточие всех увеселений находилось в офицерском доме отдыха. Там было всё: два кинотеатра — один под крышей для детей, другой под открытым небом для взрослых, танцплощадка, площадка для игры в городки, теннисные корты, площадки для игры в волейбол, баскетбол, бадминтон и … павлины. Последние были особенным украшением, как вишенка на торте, только эта вишенка ходила вольно по всей территории дома отдыха, распушив свой великолепный радужный хвост.

В совсем еще молодом возрасте я, возвращаясь домой вечерней порой после просмотра мультфильмов в детском кинотеатре, услышал неизвестно откуда исходящие истошные вопли, похожие на крик ребенка, замученного в аду за прегрешения родителей. Отрывистый плач хватал за сердце своей обреченностью и мукой, это были холодящие душу стоны из преисподней. Наконец я понял, что звуки шли не из-под земли, а откуда-то сверху, и, когда я поднял глаза к их источнику, то увидел на фоне темнеющего неба сидящего на ветке дерева чёрта с рогами и хвостом. Меня обуял такой ужас, что я ринулся прочь, не чуя ног и не разбирая дороги. Прибежав домой, я рассказал все маме и услышал разумное объяснение моему кошмару: «Это павлин, они так поют». Много лет спустя, я увидел мультфильм про Мюнхаузена, возжелавшего услышать песнь павлина, и посочувствовал ему.

Это была детская пора в Бетте, а в юношестве в кинотеатре под открытым небом мы смотрели взрослые фильмы исключительно лёжа на крыше будки, где стоял кинопроектор. То есть, символические тридцать копеек мы категорически отказывались платить, ибо за пятьдесят копеек можно было взять стакан портвейна у Марата, но, самое главное, мы — местные. Это котово-кобелёвое чувство своей территории я здесь впитал на всю жизнь.

Потом в Москве, когда я оказывался в чужом районе, и меня спрашивали: «Ты откуда»? Я гордо отвечал: «С Красного Балтийца»! Тогда вся жизнь была сосредоточена вокруг киноклубов и кинотеатров. Наш клуб Красный Балтиец долгое время был культурной доминантой большого района, включая Коптево. Поэтому, когда построили кинотеатр «Рассвет» на Вокзальной, то «рассветовские» нас по старой памяти недолюбливали, и после моего гордого ответа можно было легко получить по физиономии. «Соколовские» у метро Сокол рядом с одноименным кинотеатром нас тоже не жаловали. Поэтому мы, «краснобалтийские», иногда ходили к ним в гости выяснять отношения, а проще — подраться. Обставлялось это с большой помпой: собиралась большая ватага с гитарами, запевалами и задирами в первых рядах, а в арьергарде шла «тяжелая артиллерия» - ребята постарше с тяжелыми кулаками. Шли мы с песнями пешком по мосту через разветвленные железнодорожные пути Красного Балтийца. Но о Красном Балтийце отдельная песня, а Бетта — это прежде всего море.

В ранний период наших приездов в Бетту мы снимали комнату в доме у оврага со «змеиной тропой», и одним летом мы оказались в этом доме соседями с четой фигуристов, и не просто фигуристов, а серебряных призеров чемпионата мира — Людмилой Белоусовой и Олегом Протопоповым. У Олега было аж целых три подводных ружья, и каких! Одно было французское пружинное, другое было тоже французское, но резиновое, а третье — итальянское пневматическое. Последнее мне особенно нравилось, поскольку было самое убойное — пущенный из него гарпун прошибал с десяти шагов установленную в саду доску толщиной пять сантиметров! А еще Олег умел нырять на такую глубину, перед которой я пасовал, ибо у меня темнело в глазах и чуть не лопались перепонки в ушах. Как он справлялся с этим — одному богу известно. Я у него не спрашивал, но могу догадаться, что его приезд с таким арсеналом именно в Бетту был обусловлен общением со Станиславом Жуком, который наверняка ему в красках расписал всю прелесть здешней подводной охоты.

Как-то раз мы взяли лодку на причале и уплыли так далеко, что нас арестовали пограничники. Честно говоря, я не совсем понял, что послужило причиной, которая вызвала их интерес к нам, и единственным объяснением могла послужить близость их пограничной заставы, ибо мы бросили якорь напротив Адлеровского ущелья. Но они без всяких объяснений взяли нас на буксир и привезли на причал для удостоверения личностей. Я их совсем не интересовал, а вот Олег явно был у них на прицеле, но, когда он показал им оставленный на причале в залог паспорт, то глаза у них округлились — столько было там иностранных таможенных печатей. Тут я не выдержал, встрял и раскрыл им глаза на то, с кем они имеют дело, что это не иностранный шпион, а русский чемпион. Но это даже было не главной причиной, по которой мне запомнился этот день, ибо главным было то, что у нас была полная лодка рыбы, добытой в основном Олегом, но и я внес свою малую лепту, благодаря тому, что Олег одолжил мне свое французское пружинное ружьё, и я чувствовал себя настоящим водяным драконом. Водяной дракон — это змей или рыба? В любом случае его стихия — море.

Безмолвие царит в подводном мире оттого, что рыба не дышит, а потому и не слышит, а значит и не говорит. А зачем говорить, если и так все знаешь?

* * *
Это фильм о человеке и рыбе.
Это фильм о драматических отношениях между человеком и рыбой.
Человек стоит между жизнью и смертью.
Человек думает,
Лошадь думает,
Овцы думают,
Корова думает,
Собака думает.
Рыба не думает.
Рыба безмолвна.
И Безучастна.
Рыба не думает,
Потому что рыба всё знает.
Рыба знает всё.

(Игги Поп).

* * *
Первая добыча, первый стакан портвейна, первая драка, первая женщина — вот что такое для меня Бетта, которая навсегда останется для меня первой буквой алфавита.

Пасынков В.И.

P.S. Уже став совсем взрослым, я купил себе пневматическое ружьё и передал свою любовь к подводной охоте своему сыну Никите, подарив ему всё свое снаряжение, самым ценным среди которого был самодельный трезубец, ибо ружья тогда комплектовались лишь одиночным гарпуном, который годился только для охоты на очень крупную рыбу, и рыба об этом знала.