Золото. Книга 4

Часть 14
Глава 1. Страшно…
   Я даже думать не хочу о том, что я увижу. Я не хочу! Не хочу! Нет! Что случилось, Бел? Что же случилось? Как ты мог заболеть? Ты?! Что ты сделал, чтобы заболеть? Почему?!
   Завидев меня издали, у ворот Солнечного двора ко мне бросились, кажется все, кто на Солнечном дворе есть, включая гусей и собак.  Жрецы и их помощники и помощницы с радостными лицами, будто увидели солнце после зимней ночи.
   – Государыня! Нашли тебя!
   – Счастье-то…
   – А мы думали…
   – Ужо…
   – Тебя нигде нет…
   – А за Великим Белогором никому нельзя…
   – Окромя золотой царицы…
   Все столпились вокруг крыльца в терем Великого жреца. Хорошо, что остереглись подойти. Для Бела единственный лекарь – это я. Он для меня, я для него. Вот только он кудесник, а я всего лишь помощница лекарей…
   Люди Белогора, кто прислуживает ему, кто видел на дворе, наперебой рассказывают мне, как он приехал ещё днём, едва живой…
   – Волосы мокрые, сам белый как смерть, глаза блуждают. Поднялся наверх…    
   – Только и услышали грохот, а это он упал…
   – Мы к нему, на кровать унесли, но…
   – Даже раздеть ить нельзя…
   – Цельный день тебя ждём, царица!
   – Доброгнева приезжала, напугалася тоже…
   – Прямо помертвела…
   Всё это я услышала, пока спешившись, почти бегом пронеслась от ворот до крыльца и дальше по ступенькам. Эти слова и картинки, вызванные ими в моей голове, смешались в липкую кашу. Из всего я понимаю только одно: с Белом случилось то, чего не могло случиться.
   Но я уже бегу вверх по лестнице, скорее к нему… Бел, как же так…
  Распахнута дверь в его спальню. Вбежав в его покои, поспешила закрыть двери на задвижку, чтобы ни у кого не возникло соблазна войти или хотя бы заглянуть – всё вытянет силу. 
   Вот он, Бел…Милый, как же ты… Почему?..
   Я бросилась к постели, надо понять, что с ним. Доброгнева сказала… Но ведь могли и отравить… Хотя кто, кроме неё, а она напугана… Кто… Явор…
   Бел очень бледный и лежит навзничь. Безвольно, он не лежит так никогда…
   – Бел! Бел!
   Я к его плечам руками, он весь горит, сквозь рубашку мне печёт ладони… Надо снять рубашку, всю одежду, охладить его… Но как же снимешь, когда он тяжёлый будто каменный валун… я разрезала рубашку на нём, сорвала с могутных плеч, выглянув за двери, приказала принести льда – если чуть остынет, ему, сердцу станет легче… Может, очнётся, поможет мне…
   Лёд принесли быстро. Постучали, я вышла за ведром:
   – Руками не хватали? – спросила я.
   Но вижу: на них рукавицы, знают, голыми руками нельзя касаться того, что  его коже прильнёт.
   – Что прикажешь ещё, царица?
   Я посмотрела на них:
   – Молитесь. Солнце село, сердцами молитесь и мыслями, до рассвета, а там вместе выйдем и помолимся ещё!
   Горстями я прикладывала снег на грудь, прямо на сердце, и к вискам, а ещё, подумав, к запястьям и под коленки. Жара, и он раскалённый, снег тает очень быстро. Пока я снова и снова кладу сугробы на него, я замечаю, что он дышит неполно, не так как всегда. Вот, значит, что ту… Лёгкие застудил… задохнётся… Что же я сделаю?
   От бессилия, отчаяния закипели слёзы в горле… Я сжала себе грудь, застывшую болью: Господи! Опусти, не души его! Не души! Оставь здесь!
   Вдруг Белогор вдохнул глубже, поднял руку ко мне:
   – Ты?.. Здесь… пришла… Ава-а… Ава… – он смотрит сквозь ресницы. –  Прости меня… м-м-м…
   Со стоном повернулся, потёк, покатился снег с его груди на простыню… но она тут же и сохнет, так жарко…
   – Бел, милый, мой любимый, не проваливайся, держись!.. Держись же! Слышишь? Ну?!.. Помоги же мне! – обрадовалась я, увидев этот проблеск.
   – Ава… прости меня… я… не могу жить… не могу… я тебя… я с этим не могу теперь… Ты прости меня… – он втянул воздух с силой, приподнимаясь чуть-чуть… по гладкой, безволосой груди расползлись струйки воды от растаявшего снега.
   – Бел… помоги мне… что мне делать? У тебя лёгкие не дышат!
   – Пусть… я умираю… я умру, хорошо… это хорошо… хорошо будет… – выдохнул он.
   – Нет! – я притянула его к себе.
   Всегда думала, он небольшой, а он такой тяжёлый… Я не могу оторвать дюжие плечи от подушки. Бел, милый, нельзя, чтобы ты… нельзя…
   – Белуша, не вздумай! Пожалуйста! Останься со мной!
   Волосы его тяжёлыми мокрыми прядями тянутся за затылком, цепляются за мои пальцы, я не могу удержать его…
   – Милый, любимый, мой дорогой, как же ты бросишь тут меня? Совсем одну?! Одну бросишь?!
   – Я тебя… я предал тебя… И тогда, в детстве, когда не заметил… ничего. Ничего, что Дамагой делал, а должен был… Должен был, если бы любил тебя, а не гордился… – он вдохнул, набирая воздуха, а он почти не входит в него, ему нечем там, в груди дышать…
   Но заговорил, спеша, снова:
   – И теперь… Орику отдал… отдал, а потом… непростительно. Я старше, я должен был защищать тебя, а я… Но, Ава… я не знал… я не думал, и сердца не было у меня… Я так хорошо… я так сладко жил без него… без сердца… У тебя есть. Есть сердце, Ава…
   Он улыбнулся даже, смотрит из-под опущенных век, голубые-голубые глаза и будто лучики солнца внутри…
   – Есть сердце… я касался его своей рукой. Тёплое, бьётся… жизнью бьётся… И я… я ворожу им, Ава… прости меня, я… когда увидал тебя… ты…
    Он закашлял, но тут же задышал тяжело и быстро, быстро, будто торопясь сказать:
   – Я… Он сказал, что отнимет что-то… и отнял… нашего сына забрал…
   – Не надо, Бел… – плача, прошептала я.
   Больно… больно даже думать об этом. Не надо, Бел… Тем более… Но он даже сел, не валится уже тяжёлой безвольной спиной, смотрит на меня:
   – Это потому что я так… вот так это сделал…Тайно, обманул тебя, завлёк в Лабиринт… так нельзя… Но я думал, ты не пойдёшь, если я скажу всё. Не пошла бы… Я знал, что там, в Лабиринте, мы… Обманул тебя. Ты всё правильно тогда сказала… а я… Ава… ты для меня… я не думал, пока вот в эти недели… пока не узнал тебя. Я думал, что люблю тебя, но я и не знал, что это значит… Знаю теперь… это… Это так больно… – он наклонил голову лбом ко мне… – Ты никогда не сможешь теперь верить мне… все предают тебя… и я – главный предатель… я не могу оставаться им… Ава-а-а!
   Бог милосердный, он плачет, хватая меня за плечи тяжеленными раскалёнными руками… Словно расплавленным железом наполнился.
   – Бел… не надо, – я обняла его голову, мокрую густыми волосами, горячую. – Ну, не надо…
   – Я… видел тебя… с ним… – он поднял глаза на меня, зрачки широкие во весь глаз. – Я вас видел, там… в лесу вас видел… вас двоих… – он прижал ладонь к лицу. – Его спина, такая… такая дли-инная… такая гибкая, от пота блестит… мышцы как вожжи натянуты… Ах, Ава… и как… н-н… Ава… я видел всё… Ты его любишь… Ты так его любишь, что мне страшно! Мне страшно…
   Он опять смотрит мне в лицо громадными зрачками, будто хочет проглотить меня ими.
   – ОН мне сказал, что я увижу… А я не могу, если ты меня не любишь! Ты всегда меня любила и вдруг не любишь больше… Я хочу умереть… Так больно, я думал, уже умер, как больно… Я не смогу без тебя… Я думал я другой…. И у меня нет сердца, а там одна боль. Раскалённая как сталь в горне… одна боль!.. Ава-а-а… я сам всё это сделал! Нева говорила: не трогай её! Но я… я тогда думал о другом… а теперь… теперь, я знаю, я хотел, чтобы ты вернулась и любила меня. С самого начала. Меня никто не любил, кроме тебя, я это помнил… И тосковал… Так тосковал без тебя… Даже не думал… Вот потому хотел, чтобы ты вернулась… только для этого, вот что… Теперь только и понял. Ты… никогда не простишь меня?.. Я так напутал… я погубил нас. Нашего сына первым… Я посланник Зла для тебя…
   Господи, да что же это такое?!..  Что в голову себе забрал… Господи, спаси его!
   – Бел, послушай, – я обняла его, чтобы он слышал. – Я всегда буду рядом. Слышишь меня, никуда не денусь. Никогда. Нас осталось двое всего… Что захочешь, Белушенька, всё, что захочешь, только не умирай. Только не умирай! Останься… – у меня потекли бессильные слёзы, я понимаю, что ничем не могу помочь ему, его грудь почти не дышит, его сердце колотится так быстро, что вот-вот захлебнётся… – Не умирай, слышишь?
   – Ава… Авуша, девочка… Девочка… моя девочка… простишь меня? – шепчет он, жаром дыхания обдавая мне кожу.
   – Простила давно, не говори об этом! Пожалуйста, помоги мне, вернись! – заливаясь слезами, говорю я.
   – Зачем тебе я? Я…
   – Бел! Не умирай!.. Слышишь, ну, что мне сделать?.. Только не умирай!.. – я уже рыдаю…
   Что мне ещё сделать, чтобы убедить его, чтобы заставить остаться? Я чувствую, он просто не хочет. Он сможет, если захочет. Но он не хочет… не хочет… «Посланник Зла», да что ты, Бел…
…Горячая чернота обступает меня. Я позволил болезни взять меня. Я мог не позволить. Я мог не подпустить её даже. Но я хочу умереть. Я не смогу жить без Авы. Она не моя теперь, я её отдал! Отдал! Сам отдал. Никто не заставлял!.. А Орик взял.
   Что теперь осталось? За что мне бороться?.. Только сдохнуть… Но вот она… Пришла… пришла… к сердцу тепло, будто в ладошки взяла. Ава, не отпускай… пока ты его держишь, я не уйду.
   Говорит со мной и плачет… надо всё успеть сказать. И всё. Всё, не стану я бороться…
   – Я Тебе «не стану»!.. А ну!..
   Его голос грохотом в голове…
   – Кто ты? – воскликнул я. – Ты – Он? Ты же ушёл, не отвечал мне!
   – А Ты хочешь, чтобы Я Тебя всю жизнь водил?! А ну, возьмись! В Тебе сил на сто лет! Я Тебе столько дал, чтобы Ты отказывался?! Не сметь!..
  Меня сотрясло будто от толчка.
   – Ты мучаешься? – хмыкнул Он. – Я говорил! Я говорил, что будет это – эта боль! Но Ты хотел любви! Это любовь! За блаженство платят болью!
   – Я не смогу без неё!
   – Она рядом! Я не забрал Её! Ты умолял не брать, Я оставил. Я Тебе Её оставил!
   – Она его любит!  – плачу я.
    Я жалок и слаб…
   – Всё! Не возьму Тебя! Живи, пей жизни полный кубок!..

   Ночь накрыла город и терем духотой и непроглядной тьмой. Сегодня на Лунном дворе траурный день – Новолуние. Поэтому наше полуночное моление пронизано тоской и слезами. И это как раз то, что заполняет мою душу: Белогор заболел, я чувствовала это сегодня, поэтому такая тоска и мутность переполняли меня с самого утра.
   Он никогда не болел, он может остановить любую болезнь. В других, а в себе тем более, на подступах уже. Как же он мог впустить эту?
   Впустил сам… Почему? С ним что-то не то творится в последнее время. Так расстроен, что не родится его ребёнок? Ну и что? Ещё сто раз можно… Думает, Авиллу не возьмёт в оборот?..
   Вернувшись в свои покои, я застала Явора. Я и забыла, что звала его сегодня… его жёсткие руки, губы, его ласки… кто бы знал, до чего мне сегодня это в тягость.
   Этих постельных утех мне желалось за всю жизнь с одним только моим милым Белогором. А он лишь показывал, показывал, что я ему не ровня.
   Не ровня, да. Но ровню тебе не взять. Никогда не взять, как бы ты не упирался! Так и люби же меня!
   Мне хотелось плакать. Явор воспринял мои слёзы как свидетельство страсти…. К счастью, за многие и многие годы я научилась изображать всё, чего они хотят. Мне, моему телу радости от этих взаимодействий, которых так много в моей жизни, нет никакой, но мужчины должны думать, что дарят мне усладу, в которой я тону, как муха в патоке … Где бы я была, если бы не умела этого?.. Все и всегда ценили именно это во мне. На что красота, если она не радует?.. Вот я и радую.
   Но сегодня самая тяжёлая ночь за всю мою жизнь…
 
   Орик выслушал всё, что так сбивчиво рассказывала Вея. У меня волосы шевелятся на голове от её слов. При этом допросе присутствуем только я и Орик. И когда она говорит об Авилле, когда рассказывает, что подслушала наш разговор на лестнице, как решила, что я, сознаваясь ей во всём, в действительности затеял побег с Онегой, мне хочется провалиться со стыда. И за Вею, и за себя.
   – Уведите эту женщину к её детям, – сказал Орик.
   – Царь, а что же с моим мужем?! – воскликнула Вея, всё такая же всклокоченная, какой я нашёл её у каморке.
   Ориксай, откинулся и посмотрел на неё тяжёлым взглядом. Я не вижу сейчас его глаз, но я чувствую, в его глазах гранит, тяжко падают его слова:
   – А что ты хотела для мужа, женщина, когда обвиняла его в связи с царицей?
   Вея побелела:
   – Нет-нет! Государь, он… только руки тянул да… Он… Она… наверное, он просто в её красу влюблён!
   Ориксай поднял светлые, одинаковые у нас ним брови:
   – Так ты мстить пошла, только за глупые мечты твоего мужа?!..
    Он посмотрел и на меня, точно гранит, острые осколки скал, иней на них …
   – Кто ты после этого? 
    Он снова повернулся к Вее:
    – Если хочешь жить и, чтобы твой муж был жив, ты навеки замолчишь, поняла? Полностью. Полного молчания обет! Никто и никогда больше не должен услышать твой голос. Считай, что тебе отрезали язык! Ты всё поняла?!
   Вея побледнела и затрясла головой, соглашаясь.
   – Второго раза не будет, Вея! Если нет, голову срублю не тебе, ему!
   Он, не глядя выкинул палец, как копьё в мою сторону, и прикрикнул на неё:   
   – Ему!
   А потом посмотрел на меня:
   – Ты до чего довёл женщину, что она ума лишилась? Женись на ней и не болтайся больше. У вас, было сказано, скоро шестой ребёнок будет.
   Я смотрю на Вею, которая снова взялась плакать, точно беременна, вот и слезлива стала… ах, ты, Веюшка, бедная моя…
   Ориксаю, очевидно, слёзы на сегодня уже надоели, поморщившись, устало, он приказал отвести Вею в наши покои.
    Но едва она вышла, усталости слетела, как туман от урагана, он подскочил, будто распрямилась сжатая пружина:
   – Ты шутки шутишь, Яван?! Ты прикоснулся к царице?
   Я отшатнулся, так жгли его глаза:
   – Ну… – я растерялся.
   – Убью тебя… – сипло прорычал он, едва сдерживаясь, чтобы…
   Мне показалось, он зубами своими белыми мне вонзился бы в горло как здешний громадный волк. 
   – Уйди…
   – Прости, Ориксай, я… – прошептал я.
   – Вон! – бесшумно рыкнул он, и страшнее я ещё не видел и не слышал ничего. Почему он не убил меня сейчас же?
   
   Не убил, и стоило это мне огромных сил: удержаться и не прикончить Явана немедля голыми руками. Таких усилий над собой я не предпринимал никогда раньше…Но свою злость и жажду мести я сегодня всё же удовлетворил: позвал ратника и приказал казнить Агню. Как и всех отвратительных преступников, казнят ночью в позорном месте у нужника и, свалив тело в выгребную яму, с проклятием забывают. Не принято смотреть на казни, как на отправление нужд.
   Но свою злость и жажду мести я сегодня всё же удовлетворил: я позвал ратника и приказал казнить Агню. Как и всех отвратительных преступников казнят ночью в позорном месте у нужника и, сваливая презренное тело в выгребную яму, с проклятием забывают. Не принято смотреть на казни, как на отправление нужд.
   Я не смотрел даже, как её увели… Если бы сделал это тогда, после убийства Руфы… Хотя бы изгнать надо было из столицы… Как дорого обходится слабость.
   Я навсегда запомнил о ней не то, что произошло теперь, даже не боль за всех моих детей, за Морошку, об этом было слишком страшно думать. Я запомнил то, как прозрел в первый раз, год назад, когда понял, что такое женщина, которую я любил. Как жалят те, кому ты позволяешь иметь яд.
   И только после этого я ушёл в спальню и лёг в снова одинокую постель. Авилла… всё соединяет и снова разъединяет нас…
Глава 2. Перемена участи
   Я не сплю возле Белогора уже третью ночь. Он не умер, но он и не приходит в себя, после того, как впал в забытьё… Я обтираю его мокрой тканью, я заплела ему волосы на две косы, чтобы не сбились в колтуны и от этого он стал похож она странную девушку, это было бы смешно, если бы он не был так плох. Я пою его из рожка целебными отварами и говорю с ним. Всё время говорю. Вначале я чувствовала себя сумасшедшей из-за этого, но вскоре привыкла. Так много я не говорила за всю мою жизнь. И я уверена, что меня слышит. Я говорю не с пустотой.
   –…Погода… милый, сегодня всё так же жарко, но, думаю, после обеда пойдёт дождь…
   –…Звёзды сегодня, Бел! Вот там, наша Северная звезда, сегодня светит ярко…
   –…Народу наехало с городов, деревень… Твои жрецы говорят, всегда приезжали, но… теперь копятся, уж скоро спать негде будет класть, хорошо – лето. За тебя все молятся, ждут, когда ты встанешь…
   –…А знаешь, Горюша, любимый, ты теперь как младенец, такой же беспомощный, только на руки я взять тебя не могу… Тяжеленный ты, я тебе доложу.… Но могу вот так обнять твои плечи и голову…
   И обнимаю и расчесываю его волосы, и целую его глаза, лоб и щёки. За эти дни на них выросла рыжеватая щетина, вначале колючая, но на другой день стала мягче… и я думаю, не побрить ли мне его. Но я не умею этого делать, это не косы плести…
   Когда кончаются темы для разговоров, я пою ему песенки, все, что знаю, хотя я вовсе не умею петь и никогда не пела, на вечорки-то ходить мне не приходилось никогда в жизни, изгоям там не место.
    Или читаю его книги вслух. Это получается у меня лучше, чем пение…
   Орлик приезжает несколько раз в день, я выхожу к нему на крыльцо на несколько мгновений. В первый день он приезжал трижды, полуденное моленье провели все вместе жрецы, и Ориксай был с ними. А после мы постояли немного на крыльце.
   – Что он? – хмурясь, спросил Орлик.
   – Не лучше, – и я не могу не хмуриться.
   – Что ты делаешь? Я имею в виду…
   – Что могу, Орлик, – я погладила его по лицу, и он подставил лицо мне под ладонь, как подставляют под воду или солнечные лучи. Тогда я поцеловала его и обняла. Только после этого он улыбнулся и уехал со спокойными глазами.
 
   Ещё бы… она целые дни и ночи при Белогоре. Их близость, их отношения не могут не волновать, не беспокоить меня, как колючка, застрявшая под седлом, беспокоит коня. Не будь Белогор Белогором, я отправил бы его какой-нибудь Ледовит и дело с концом. Но он мне нужен. И его взгляд на мир, и происходящее в этом мире, и влияние, и… да что перечислять – Белогор как фундамент. Он сам и есть Великий Север. Не напрасно Великий жрец здесь всегда был почти наравне с царём. И то, то он может умереть пугает меня. Пугает и Авиллу, но, увы, совсем по другой причине. И это та самая колючка…
   Каждый день она выходит ко мне от него на несколько кратких мгновений, но они необходимы мне, чтобы увидев её глаза, знать, что моё Ладо со мной…

   Приезжала и Доброгнева. Она даже похудела на лицо за эти дни. Впрочем, думаю, я ещё хуже… но зеркал у Белогора в покоях нет, поэтому до чего я «хороша» три дня без бани, всё в том же платье, не берусь и предполагать. Но Доброгневины печаль и неуверенность, внушают мне… ревность.
   
   А уж какую ревность испытываю я! Кто бы знал!.. Я, которая никогда не знала, что это такое, потому что никогда не было женщин привлекательнее меня. Но сейчас, вот такая, то лохматая, то с слишком строго заплетённой косой, худая и бледная, сама будто больная, Авилла пронзительно, необычайно красива и я понимаю, если Белогор очнётся и увидит её рядом… И, хотя это моя цель, я начала терять способность к рациональности!..
   И еще за эти дни я приняла твёрдое решение вывести Белогора из-под удара. Что угодно, но он должен быть жив… Наверное, он должен был заболеть, чтобы я поняла, что без него для меня вообще всё потеряет смыл. Чем я стану наслаждаться, когда мы достигнем всех наших целей? Властью? Этого мне мало. Только бы он выздоровел теперь.
   Как мне заинтересовать его в моём заговоре? Как заставить Явора принять Белогора в наш заговор? Впрочем, не всё ли равно Явору, кто останется Великим жрецом, если при этом он сам будет на троне? Пожалуй, это плата. Явор – станет царствовать пока царевич, сын Белогора, подрастёт.
   А Авилла… Прости, детка, ты всю жизнь для всех только средство достижения целей, для брата, для жениха и вот для меня теперь. Мне жаль, что ты так строптива и умна, я вынуждена избавиться от тебя. Вы с Ориксаем не вписываетесь в мой прекрасный будущий мир, где всем управляю я. Если бы ты выросла, как должна была, покорной и несмелой, считала бы меня своей ближайшей советницей и подругой, ты прожила бы долгую, спокойную и счастливую жизнь. Но ты прошла такую школу, которая выковала в тебе стальной стержень, ты непредсказуема и независима, а значит ты помеха, ты лишняя во вселенной, где всё должно вращаться вокруг меня. Второй оси быть не может.
   Так и Ориксай. Как ни удивительно, но вы оказались удивительно похожи. И не просто похожи: вы как части одного целого. Не меч и ножны, нет. Как меч, вы вдвоём – это меч. Кто мог предположить? Будто из одного железного прута ковали вас. Ну, вот и разделите одну судьбу на двоих…
   Теперь только одно интересовало меня: чтобы Белогор поправился. А дальше я сумею его убедить, улестить, запугать, но заставить. Он станет моим союзником. Он так умён и дальновиден, он не может не понять очевидной выгоды нашего с ним союза. Поэтому я приезжала на Солнечный двор каждый день, но так, чтобы Явор не знал этого, его ревность мне ни к чему. Тем более, что по возвращении он вспыхнул страстью ко мне куда большей, чем до отъезда…
   Опасаясь, что от Агни после её разоблачения, могут потянуться ниточки в войско или на мой Лунный двор, я приказала тайно расправиться со всеми её людьми. Всех их отравили быстрым ядом, а человека, который принёс этот яд и добавил в воду для пленников, тихо придушили и труп сбросили в выгребную яму, как труп Агни накануне.
   Исполнитель, мой верный человек, служивший мне уже лет пятнадцать, с тех пор, как пришла на Лунный двор ещё девчонкой, приблизившийся и ценимый мной все эти годы за безоговорочное подчинение и обожание, и особенно же за то, что он был глухонемой. За то, что раз или три раза в году я позволяла ему насытиться своим телом, он готов был не просто отдать за меня жизнь, но взять любую чужую. Он, а звали его Колокол, очевидно, в насмешку, был моей личной ратью. И куда более надёжной, чем всё войско Ориксая, которое уже предало его.
   
   Мы с Яваном встретились с верными воеводами. Вначале с Ковылем и Чернышом. При этом я начал чувствовать себя заговорщиком. Будто не я царь, законно занявший трон моего отца, а непонятный узурпатор. Всё в моей природе противится этому. Пока из игры выведен Белогор и не понятно ещё вернётся ли вообще, я и Яван остаёмся одни. Ковыль спросил об Авилле.
   – Ориксай, а царица… Она с ними? Или всё же с тобой? Или она ничего не знает?
   – Да что она знает, баба есть баба! – пренебрежительно хмыкнул Черныш.
   И добавил:
   – Между прочим, осударь, из-за закона этого и наказаний за вольности с девками и бабами, теперь столько жалоб стало, что все мужики вроде только и насильничают. Так что наворотила царица тоже… – зло добавил он. – Я же говорю: баба есть баба, волос долог, ум короток.
   Резонное замечание. И верно, за прошедшие месяцы, количество жалоб на насилие и выплаченных, в связи с этим, штрафов так сильно увеличилось, что невольно приходило на ум, нет ли тут бессовестного обмана со стороны женщин. Что ж… это стоит обмозговать.
   Я усмехнулся:
   – Ну, вот царица и разберётся с этим. Закон мы с её рук приняли, пусть проверит, как он стал работать, её детище. Проверит жалобы и разберётся. По-моему, за лживые обвинения наказывать надо, так же как и за само преступление. А насчет наших дел… сами сказали: баба есть баба. Незачем ей и знать.
   Я не хотел, чтобы Авиллу воспринимали серьёзно именно для того, чтобы и у неё самой было больше свободы и в случае любого предательства она не пострадает.
   Моления Богу Солнца, моления богине Луны и всем прочим богам, возносили всем Солнцеградом, да все царством во имя выздоровления Белогора. Но всё же с теми, кто может стать Верховным жрецом, если Белогор всё же не выйдет из своих покоев живым, я встретился.
   Мы расселись с ними за столом в большой горнице, где положено принимать самых почётных гостей, устраивать переговоры, сдобренные вином, медами и угощением. Поблескивали золотые кубки и тарели, с уложенными на них в красивые замысловатые фигуры и украшенных цветами сладчайшие сливы, вишни, яблоки и груши. Горками лепёшки и булки из белой и ржаной муки, испечённые с мёдом, ягодами, орехами. Сливки и сметана в изобилии. Но мяса на нашем столе нет, как и на столах всех Солнечных дворов и простых северян: в дни болезни Великого Белогора все воздерживаются пользоваться плодами Смерти, чтобы не будоражить её и не призвать ненароком…
   Их было пятеро кандидатов: все относительно молоды, но только один моложе самого Белогора, это при том, что сам Великий уже был Верховным жрецом пять, нет, шесть лет. Но никто из претендентов и близко не был таким как он.
   Эти очень широко и глубоко образованные люди, искусные лекари, жрецы, которые хорошо знают своё дело, но никто из них не обладал ни его даром провидения, ни магическими, или какими там, способностями врачевать, свидетелем чего был я сам.
   Я спросил об этом у них самих.
   – Великий Белогор не для красного словца прозван Великим, государь, – с достоинством, даже с некоторой гордостью, сказал один из них.
   – Он был избран Горисветом, который сам обладал многими знаниями и был могучим лекарем, но и он говорил: такие как Белогор рождаются в пятьсот лет один раз, – добавил другой.
   – Реже, – покачал головой самый старший. – В наших книгах только раз и упоминается кто-то подобный ему… Подобный, не такой.
   Я слушаю их и мне интересно, они это говорят из одного уважения к умирающему, но просто первому среди равных или…
   – Нет, Ориксай, – покачал головой третий. – Он не среди равных. Никто из нас не может быть равен ему. Даже его сыновья, если бы у него они у него были, не обязательно унаследовали бы его Дар.
   – Но кто-то мог бы получить его! – заспорил первый.
   – И даже сильнее, чем у отца. Да если бы Белогор взялся учить его! Одного Дара одного недостаточно, – вставил третий, самый младший из всех.
   – Если Верховный жрец выходит из царского рода, как Белогор, ему позволено жениться, но только взять царевну, чтобы не пропала, не растворялась его золотая кровь. У царей всегда было много детей, много сестёр и братьев, племянников и племянниц чистой солнечной золотой крови. Колоксай положил этому конец. Но, надо заметить, ещё до его прихода, девочек вообще рождалось мало. Белогору невесты пришлось ждать до двенадцати лет.
   – Да, странно… – задумчиво пробормотал один из них. – Такой многочисленный род… А всё свелось к царевне Авилле и Белогору.
   – И много жрецов вышли из царского рода? – спросил я.
   Вообще всё это и раньше интересовало меня, но сам Белогор, хотя и рассказывал, и, как мне казалось, достаточно подробно, выясняется – не всё…
   – Были. Это ведь заранее не определишь, мальчиков присылают на Солнечный двор пяти-семи лет, а вот способности определяются годам к пятнадцати. С Белогором всё было ясно уже в семь лет. Он при мне оживил бабочку, которую я случайно зашиб, – сказал самый первый из говоривших. – Он даже удивился, что мне это кажется необычным, он это мог всегда.
   – Но почему же тогда ваш Великий кудесник не победит смерть? – усмехнулся я.
   Их восхищение Белогором начало вызывать во мне невольную ревность.
   На мой вопрос тот же жрец ответил:
   – Смерть нельзя победить.
   Я это уже слышал, от самого Белогора. И всё же я не унимался:
   – Хорошо, Смерть нельзя, но все болезни, все раны…
   – Он и врачует. Как никто. Но некоторые болезни посланы в испытание, искупление, для осознания чего-то важного, тогда надо дать ей пробыть в теле её срок.
   Я засмеялся, хотел бы я, чтобы мои люди так относились ко мне, с таким безусловным уважением и любовью, с восторгом принимая всё, что я делаю или говорю. Впрочем, я не так уж был с ними не согласен.
   – Белогор не принимает роды, почему? – спросил я.
   Они посмотрели друг на друга, потом, усмехнувшись, на меня:
   – Жрецы Солнца вообще не принимают роды, только помощницы. Это женское таинство, это не мужское.
   – Раньше вообще этим занимался Лунный двор.
   – Очень давно, ещё при Древнем царстве.
   – Да, ещё во времена, когда мы были одним с вами народом. Но потом… Свет решено было считать только делом Солнца, а Луна обратная сторона Света. Поэтому любое врачевание – дело Солнца.
   – Ничего, жрецы Луны не страдают, у них жизнь полегче нашей, у них семьи, человеческая жизнь, – хмыкнул самый молодой.
   – Зато кровь царицы прожигает их плоть до костей! – засмеялся я, и они все подхватили мой смех чрезвычайно довольные моим замечанием.
   На том совещание закончилось, но, выходя, один их жрецов, кто рассказывал о бабочке, сказал:
   – Для всех хорошо было бы, если бы Великий Белогор выздоровел и прожил долгую-долгую жизнь, как ему предначертано.
   Тут меня осенила мысль:
   – Как же он вообще мог заболеть?
   Жрец смотрит на меня, сверкая взглядом, будто я спросил самое главное:
   – Это знает только он сам, – ответил жрец очень значительно.
   С тем они и отправились восвояси. А я задумался, столько нового я узнал о Белогоре и о царстве тоже. Я ни разу не обсуждал самого Великого жреца ни с кем, высокомерно предпочитая беседовать с ним самим. И тем интереснее услышать тех, кто знает его всю жизнь.
   Поэтому я решил спросить о нём и Доброгневу. Она, которую я задержал после обеда, вначале, кажется, смутилась, но после рассказала:
   – Я помню Белогора ещё отроком, Ориксай. Он тогда уже знал, что будет Великим жрецом. Горисвет выбрал его, когда Белогор был ребёнком, потому что видел в нём необычные и редкие способности, полезные для их Солнечного двора. К тому же, Белогор – царевич. Золотая кровь во главе Солнечного двора – силы вдесятеро. По меньшей мере.
   – И каким он был? Тогда, юным?
   Удивительно, как изменилось её лицо при этом вопросе! Она, со всей своей безупречной, непоколебимой и такой всегда холодной красотой, вдруг, смущённо, как девочка покраснела, опустив глаза:
   – Он… да таким, как и сейчас. Только… ну… худой был, шея то-ощая… казался долговязым среди сверстников, пока остальные в рост не пошли… длинноносый такой, смешной… глаза прозрачные… Сейчас и не длинноносый вроде, – она улыбнулась с нежностью, отчего стала такой красивой как никогда ещё.
   Боги, да она влюблена в него! Ещё с тех пор, вот это да… Как же она на его смерть тогда нацелилась? Но мне стало ясно, когда она продолжила:
   – Он всегда смотрел выше голов, как и все царские дети. Это было очень верное замечание. И не только о Белогоре. От этого все мои проблемы, и с заговором этим проклятым, которому она душа и мозг, и с Агней даже…
   Кстати, об Агне… Её людей в первую же ночь отравили всех разом, и я так и не узнал в результате, кто помогал им убивать моих детей, и что ещё они сделали и замышляли. И это очень не нравилось мне.
   Теперь, когда с Явором было всё более или менее ясно, кроме одного: когда и как они теперь намерены действовать, эти новые нераскрытые до конца преступления мне были неприятны. Как пики, оставленные за спиной.
   Авилла сказала, что надо накрыть всех одной ладонью, всех, теперь, когда мы знаем весь заговор. Но поднять половину рати на вторую просто перебить людей… убить родного дядю, Доброгневу, которая, оказывается, умеет вот так улыбаться… Без малейшего повода, не так легко решиться. И к тому же, мои главные союзники Авилла и Белогор отсутствуют…
   Я поговорил с Яваном. Но Яван не тот человек, кто способен на беспощадные решения.
   – Что ж мы… во сне их перережем всех? В год Солнца? Ориксай, ты как хочешь, но мне кажется, надо выждать, пусть они сделают первый шаг. Мы не злодеи. Злодеи они.
   – А если первым шагом будет моя смерть? – спокойно спросил я, посмотрев ему в глаза.
   – Нельзя этого допустить, – побледнел Яван.
   Я засмеялся:
   – Человека убить слишком легко. Убьют, как только захотят. Придётся с мечом под подушкой спать. Поможет ли, как полагаешь?
   – Может они ждут, чтобы наследник появился? – вдруг сказал Яван.
   Вот он слишком хитрый? или…
   А Яван продолжил:
   – Тогда им не будешь нужен ни ты, ни Авилла. Возьмут его под своё влияние и всё… Они не говорят открыто, но, по-моему, именно так.
   – Моих детей умерло больше десятка уже, Яван, – передёрнувшись от собственных слов, сказал я. – Это очень ненадёжная ставка.
   Но Яван покачал головой:
   – Напротив, абсолютно надёжная, пока он жив, Явор при нём регент, а умер царевич… кто на троне? Всё законно и красиво, не надо никого под себя ломать.
   Я внимательно смотрю на него, если это он спал в моё отсутствие с Авиллой, мог не знать, что ребёнок его… Или… она могла не говорить ему об этом?
   – То есть ты предполагаешь, что Авиллу они оставлять не собираются?
   Яван усмехнулся:
   – Пока они не знали, что ты и Авилла из одного стального теста… Вас же таких не сломать, а если согнуть, то отдачу получишь, что не будешь жив… Пока они думали, что она как все девушки её возраста, планировали её иметь при себе этакий куклой на троне. Умела бы она притворяться… Наверное, думали, я её слабая сторона, но… Но за эти месяцы… людей быстро видно, Орик.
   У меня чесался язык расспросить его о ней, но я понял, что он не расскажет ничего, а, кроме того, я убью его в конце этого рассказа…
   Я скучаю по ней. Эти крошечные свидания, когда она выходит ко мне на крыльцо Белогорова терема, только обостряют это чувство. Она с каждым днём там, у Белогора, становилась, как это ни странно, только красивее, странно, потому что она была и не прибрана, как положено, и волосы всё скромнее и скромнее причёсаны с каждым днём, и серьга одна, и платье всё то же, шейка торчит из ворота… и на лицо всё худее, осунулась прямо…
   – Ты… ешь хотя бы? - спросил я её. – Или не помнишь о пище?
   Я вытянул серьгу из её уха и показал, развернув ладонь.
   – Что, так и хожу? Вот растрёпа… зеркал-то у него там нет.
   Она усмехнулась, опустилась на ступеньку ниже, встав на одну со мной, и прильнула, обнимая, прижав тёплую голову к моей шее, а я обнял её, опять растопырив пошире пальцы. Почему-то только её я хочу так обнимать, будто полнее ощущать в моих руках… И когда закончится разлука эта проклятая?!..
   А за вечерей Явор спросил, чего это я совсем позабыл Лану, что привёз с собой, не посещаю.
   – Самое время, пока теперь Авилла в терем-то вернётся, что ж скучать?
   Я действительно забыл про Лану, как и про всех других женщин. Но Явору, разумеется, об этом знать незачем.
   – Она беременная, – сказал я, чтобы что-то сказать.
   – И что? Мне не мешает никогда, – засмеялся Явор. – Если она тебе нравится, какая разница? Да и живота-то ещё ведь нет…
   Доброгнева подняла голову:
   – Вы бесстыдники, о ком говорите-то?
   – О Лане, новой жене Ориксая из Вокхого.
   – Так ступай, развлекайся, она не беременна, если ты опасался чего-то… – как ни в чем, ни бывало, сказала Лунная жрица.
   И увидев удивлённые взгляды с трёх сторон, усмехнулась:
   – Никаких чудес, помощницы с моего двора дружат с девушками, которых она набрала себе, целую ораву, между прочим, Ориксай. Любительница роскоши тоже, не хуже Агни. Ты бы с умом женщин-то выбирал. Нам и Агни хватило… Вот Лилла девушка добрая, спокойная, я могу понять… А что тебе в таких-то нравится? Или окромя задов их сдобных и не замечаешь ничего? Женщина это не только тело, Ориксай, особенно, если ты их так приближаешь к себе, в жизнь свою впускаешь. Пора осмотрительнее стать, а то наследника тебя уже лишили один раз… Хочешь много разных женщин иметь, пожалуй, царское дело, но не давай кому попало рожать и прилипать клещом к тебе. Иначе второй Агни не избежать.
   Целая проповедь… Никто не смел со мной обсуждать мои отношения с наложницами. Отца эта тема не интересовала, сам он наложниц не имел, а дядья не вмешивались, хотя у каждого была своя, годами выверенная, в этом отношении, привычка. Если бы сейчас меня принялся при всех учить кто-то из них, я не позволил бы с возмущением, но Доброгнева женщина, Доброгнева вторая женщина в царстве после царицы, Доброгнева старше, и, главное, в Агниных преступлениях виноват я сам почти как сама Агня. Поэтому я не рассердился.
   Больше того, я поблагодарил её за ценное сообщение о лжи, которой Лана заставила меня привести себя в Солнцеград. Я ни за что не взял бы её, как не взял никого из остальных. Но какие у меня были основания не верить Лане? Меня впервые так обманули…
   Едва окончилась наша трапеза, я помчался к Лане. Меня злила не только она и её подлость. Я не могу не думать об оборванной беременности Авиллы и о том, что до сих пор ничего об этом не знаю. И именно это, а не Лана, сейчас злит меня сильнее всего… В доме, что заняла Лана, вовсю шла уже работа: нанесено резной, с золотыми пластинками мебели, ещё не расставлена по местам, ковры, рулонами, видимо решает, куда же станет их класть и вешать, посуда, ткани для занавесей и нарядов…
   Я прошёл сразу в большую горницу, в доме спёртый воздух и слишком густо пахнет деревом от обилия, лавок, кресел, столиков и всевозможных подставочек. И душная жара кажется ещё душнее от наваленных ковров. Даже Агня не была такой жадной. Особенно вначале, она была и мила, и скромна, и тиха, правда всяких скоморохов всегда любила и капризничала, выпрашивая подарки, хотя я ни разу с пустыми рукам и к ней не пришёл. Но обустраивать дом начала уже позднее, после того как родила Морошку…
   Мне сдавило сердце. Мне жаль сейчас и Агни, что она превратилась в страшного зверя из той, кого я так любил, и я не заметил этого и не остановил, и, тем более, малышку Морошку, моего несчастного нелюбимого матерью ребёнка…
   – Лана! – рявкнул я, обернувшись в этой затхлой духоте.
   От моего крика содрогнулась пыль, густо плавающая в воздухе, её видно в солнечных лучах, пробивающихся через прикрытые ставни. Как они тут обретаются, совсем нечем дышать… как в какой-нибудь смрадной норе.
   Она появилась, вихляясь, разодетая в роскошное платье, после моей ощипанной Авиллы, что обнимала меня на лестнице у Белогора, эта разряженная румяная красавица, вызвала во мне неожиданно такую злость своей наглой ухмылкой, с которой она смотрела на меня, что я едва сдержался, чтобы не удавить её немедленно.
   – Соскучилси, осударь? – пропела она, приникая ко мне под плечо и заглядывая снизу вверх, впрочем, вполне уверенным взглядом.
   Я смотрю на неё, вот интересно, она как собирается выпутывается из этого? Сымитирует выкидыш? Или думает забеременеть, а там я не вспомню, когда же должен был родиться её ребёнок? Как они обдумывают, как планируют свою ложь? Как планировала поступить Авилла? Но её-то я спрошу ещё…
   – Когда ребёнка-то ждём, Лана?
   – Чой-то ты, осударь? Ну, ждём… када там…
   Даже не придумала правдоподобной лжи, совсем в «сотах» никто не уважает меня?!
   Я схватил её за шею одной рукой, она, такая полненькая, упругая, как варёная свиная ножка…
   – Как посмела ты лгать мне?! – прорычал я, почти теряя голос от гнева и отвращения. Даже её бело-розовая красота сейчас отвратительна мне.
   Она захлопала глазами, стала цепляться за мою за руку, чтобы ослабить хватку:
   – Ма… мать… мать с отцом… сказали: скажи, брюхата, царь в столицу
тебя заберёть, а там ишшо с царицей мож станешь…
   Я оттолкнул её:
   – Немедля поедешь назад! Стража поедет с тобой, мать с отцом казнят, за такую науку, а ты жить будешь с вечным позором, что посмела лгать царю! Весь твой город будет это знать! И всё царство, чтобы ты даже спрятаться от позора не могла! Чтобы никому и никогда такое было неповадно!
   Я обернулся по сторонам, где сжались девушки:
   – Вы все о лжи знали. Все знали и молчали! Лгали царю!.. Всех позорной казни! И немедля! И с этого дня, за ложь казнить буду! Запомните навсегда царёву милость.
Глава 3. Баба-Яга
   Весть о преобразованиях в царёвых «сотах» принесла мне Доброгнева на третий день болезни Бела. У меня мутится в голове, и я качаюсь от недосыпа и голода, я ем, конечно, потому что Орлик напомнил мне об этом, но я не чувствую даже вкуса еды.
   – Совсем на ногах не стоишь, Ава, так нельзя, сама заболеешь, кто тебя лечить будет? Ты подумай! – увещевает Доброгнева.
   – Не помру, я крепкая, как гвоздь, – мне смешно, что она меня жалеет: я как курица для лисы для неё.
   – Не болтай ты! – рассердилась Доброгнева. – Капель возьми, они сил придадут. Не бойся, ничего такого…
   Она взяла капли, хорошо, немного дурмана не помешает… И Белогор, я чувствовала, скоро должен очнуться, я чувствую: его энергия всё сильнее, весь Солнечный двор ею полон, а этот терем тем более. И даже она, Авилла, на ней его след, заметный след…
    С тех пор как он болен, я провела несколько обрядов и сила моего провидения удесятерилась. И хотя я по-прежнему не могу прозреть судьбу Авиллы и Ориксая, как и свою, линия жизни Белогора, которую я с особенным тщанием искала в дебрях неосознанного, мощна и длинна. Впрочем, силы, которые могут обрубить её, тоже сильны…
   – Как Белогор?
   – Оброс весь, – сказала Ава.
   – Что? Как это? – засмеялась я, не понимая.
   Ава приложила растопыренные пальцы к своему подбородку, изображая бороду:
   – Щетиной оброс, ужас! Как… не знаю даже кто… Худущий и щетина рыжая. Чисто леший. Или болотный – жуть! Я его никогда не видала с бородой-то… – и мы смеёмся вместе, снимая напряжение тяжких дней. – А ещё косы! – она и косы показала очень смешно как рожки: – бородатая баба-Яга!
   – Ты… – хохочу я, – побрила бы его!
   Ава закатывается:
   – Ага! Умею, что ли я? Ещё нос отрежу!.. Чё делать тада будем?!..
   – Верховный жрец-далегляд без носа – это… – я покатилась ещё громче, мы привлекаем внимание его людей… но мы не можем остановиться…
   – Ещё провидеть перестанет!
   – Или чего ещё без носа-то отключится!
   Хохот двух женщин, у порога, а за ним едва жив человек, которого они обе ревниво любят, это как-то даже объединяет. Как когда-то, когда я ещё писала Неве письма и верила в её дружбу. Но сейчас нет, и я не злюсь на неё, она искренне переживает за Белогора, глядишь, раздумает козни-то плести, оставит его в покое и не придётся никого прибивать, как я сказала Орлику…
   Отсмеявшись, вытирая слёзы, Доброгнева рассказала, что Агню казнили.
   – Жаль, – сказала я.
   Доброгнева удивилась:
   – Ты жалеешь?!
   – Я жалею, потому что я обещала ей перерезать горло. Жаль, не удалось.
   – И смогла бы? – недоверчиво смотрит Нева.
   – Ещё как!
   – Не страшно? – Нева, похоже, не верит или…
   – Страшно, когда убиваешь со страху, – сказала я. – Я убивала только из ненависти.
…«Или»… «не верю», я как раз верю, слушая её и от этого мне страшно до мороза под кожей. И это говорит девчонка, которую я помню с её раннего детства послушной как никто, ласковой и… какой-то лёгкой, именно так – лёгкой, будто она из воздуха вся, такой прозрачной, светлой она всегда была. Девчонкой, которая по странному распоряжению судьбы должна была стать царицей, женой Белогора… Девчонкой, которая сместила с трона Дамагоя только своим появлением на свет, Дамагоя, в которого я некоторое время была сильно влюблена, пока не поняла, что он пытается и меня использовать для того, чтобы причинить боль своему отцу, чьей обожаемой любовницей я была уже в то время.
   Я знала о планах Дамагоя относительно Авиллы, правда, не слишком верила, что он осуществит их, а похвалялся он часто, так и говорил: «Вот узнает отец, чего стоит его золотая царевна, – при этом слове у него на лице появлялась чуть ли не судорога, – тогда и посмотрим»… Я не выпытывала, что он собирается делать, меня это не интересовало тогда.
   Меня интересовал Белогор, который не видел ничего, кроме этой своей царевны, этой соплячки, которой он уделял внимания почти столько же, сколько Солнечному двору, где он был лучшим из лучших учеников. Так что как-то защищать эту девчонку, предупреждать Белогора о планах Дамагоя, я и не подумала.
   Но я сблизилась с Авиллой, чтобы оказаться ближе к Белогору. Все считали, что я дружна с ней, что я почти как её старшая сестра, чуть ли не мать, а я быть ближе, хотела нравиться Белогору, значит, надо было нравиться тем, кто к нему так близок. Близка была только она.
   Но это оказалось несложно: такого приятного ребёнка было ещё поискать: сообразительная и покладистая, Ава при этом забавляла меня своими выдумками и шутками, мне было с ней не скучно, так что, хотя я никогда не любила детей, с Авой получала удовольствие от ей милой возни и затей.
   И когда грянула катастрофа, мне было её искренне жаль. Больше – это потрясло меня. Я не ожидала такого от Дамагоя, всё же не принимала всерьёз его угрозы что-то сделать, вернее, я даже не думала, что он угрожает. И не ожидала такой судьбы для Авиллы, я тогда даже не пыталась провидеть её путь, мне он казался определён…
   Но он не определён до сих пор.
   И вот эта самая девочка, которую я вспоминала как несчастную жертву коварства, милую и послушную мою маленькую подругу, всё такую же, состоящую больше из воздуха, даже телесно, вдруг с всё с той же лёгкостью и неподдельным спокойствием рассказывает мне, как она убила бы Агню…
   – Из ревности убила бы?
   – И из ревности, что ж… Но ещё… За Морошку. И за моего сына…
   – Знала, что сын будет? – дрогнув шеей, спросила бледная Доброгнева.
   – Бел сказал, – я осознаю, что впервые говорю об этом и странно, что с Доброгневой…
   – Новую жену Ориксай домой с позором отправил. Оказалось, лгала про бремя. Вообще, говорят, закрывают «соты». Женщин всех, как те захотят: замуж, в кружевницы, на Солнечный или Лунный двор, куда захотят, одним словом.
   Вон как. Вот так перемены… ты для меня затеял их, Орлик?.. Не могу сказать, что мне это неприятно. Но что меняет закрытие «сот», будто у Белогора есть «соты», или у Явора и Явана… С Ориксаем хотя бы определённость была в этом, хотя всё равно противно…
   – И много женщин? – спросила я.
   – Кто же их считал? Думаю, сам Ориксай не помнит уже. Он их с пятнадцати или с шестнадцати лет насобирал, вот и считай… Чёртова уйма баб-нахлебниц.
   – Нахлебниц, – хмыкнула я, не соглашаясь: – он сам правила подумал, сам на шею себе сажал, так что его и ответ.
   Но Доброгнева настроена по-доброму:
   – Ничего, всем богатые отступные, хорошее приданое получат. А у кого дети были, особенно. Тебе будто и безразлично?
   – Отнюдь. Я рада, что не будет этих женщин. С другой стороны… ссориться-то с мужем про что тогда? – мы опять засмеялись.
   – Единственная жена всегда дороже обходится, - заметила Доброгнева.
   – Есть ещё Лилла.
   Но Нева пренебрежительно покачала головой:
   – Нет, она… так, случайно затесалась. Кстати, выпросила себе и Агнину дочку, обоих растить будет…
   – Она умнее, чем можно подумать, – усмехнулась я. – Как много перемен у вас всего за какие-то три дня.
   – Четыре. Ориксай царь молодой, мыслей много, сил ещё больше.
   Я вздохнула, собираясь вернуться к Белу:
   – Пойду я, Нева, заболтались сегодня.
   – Пришли кого, когда лучше станет, – сказала Доброгнева, спускаясь с крыльца, солнце радужками распадается на самоцветах её обильных украшений. Хороша сегодня Доброгнева, не то, что, я замарашка. То, что она сказала, «когда», а не «если» очень воодушевило меня. Доброгнева провидит будущее и если так говорит, может быть уверена, что всё обойдётся?..
   Но, вернувшись в покои Бела, я не нахожу ничего нового: он всё такой же безучастный и тихий на постели. Окна распахнуты настежь во всех горницах, влетают бабочки, муху большущую, что пыталась сесть ему на нос, я отгоняла, приговаривая:
   – Вот стерва, убирайся! Чернющая толстуха!.. Кыш-кыш!
   Отогнав муху, я уселась рядом с ним на постели, у изголовья, обняв его за голову и плечи:
   –…Ну вот, Белогор Ольгович, так что «соты» свои Орик разогнал. Боюсь подумать, что он задумал… мне кажется, он… он нарочно всех их прогнал, чтобы меня уже без «приданого» этого допросить… Я, на его месте, придушила бы меня по-тихому и дело с концом… даже повесить можно, вроде с горя удавилась… – я вздохнула.
   Я не верю, что Орлик не помнит о моём преступлении, что решил простить меня за то только, что было в лесу. Таких удовольствий, полагаю, он в своей жизни получил сверх меры. Хотя тогда мне показалось… но чего влюблённой дуре не привидится, что хочешь то и видишь и чувствуешь…
   «Соты» разогнал… чтобы строже спросить с меня. То, что я совершила царице не прощают… Тем более, такие государи как он… Но… от него, мне и смерть сладка…
   Я скучаю, так скучаю по нему, только тревога и усталость не дают мне думать о нём постоянно и грезить о его поцелуях и объятиях…
   – Но нет, не дам я себя убить, не для того я столько дралась за себя, чтобы вот так вот дать себя казнить. Виновата, пусть отпустит… Ведь открыла я ему золото… Провалились бы все эти Яворы и Невы с их треклятыми заговорами… И ты, Бел, вздумал заболеть ещё! Давно бы я в степь ушла, ещё до приезда его, только и видали вы меня все!.. Я спрашивала у наших, кто по рекам вниз ходил, далеко, конечно, через леса, но и там города есть. А если на восток, там вообще много городов, тоже какие-то вроде нас живут, южнее уже сколоты… затеряться можно. Не в первый раз… Волк ушёл, точно обретается где-то… А вы тут делите власть, золото, «соты» новые стройте…
   Я встала от постели, поправила подушки, покрывало на голом совершенно Белогоре, погладила его по щеке и, наклонившись, поцеловала повыше густой уже щетины:
   – Поправляйся что ли, а? Сижу тут при тебе, а ты и слова не скажешь… У меня совсем не работает голова, мелю уже чёрт-те что, все мысли вслух…
   Я подошла к столу, налила себе Доброгневиного снадобья. Ей травить меня сейчас, вроде резона нет…

   Ночь надвинулась тихо, и тихо в горнице, я открыл глаза. Сомлела… наконец-то, бедная сойка моя.
   Все эти дни я поднимался из глубин забытья, чтобы послушать её, чтобы почувствовать её руки на моей коже, особенно как она гладила меня по лицу, играя с отросшей щёткой бороды своими лёгкими пальчиками. Я слушаю всё, что она говорит, она говорит и со мной, и с собой. Это трогательно и мило, временами забавно, тем более что вообще Авилла говорит мало, уж тем более не имеет манеры вот так щебетать бесцельно, как делают многие женщины. Но вот этот сегодняшний её разговор обеспокоил меня. Ведь верно выдала тайные мысли. Убежать думает… А я-то ревновать взялся…
   Я чувствую себя почти здоровым. Много сил и сосредоточенности, конечно, мне понадобилось, чтобы рассеять сгустившееся в лёгких воспаление. Нормального человека оно убило бы в первые сутки. Но не меня. Я пустил его вспять, однако, из-за того, что оно всё же успело войти в тело, времени на это пришлось потратить изрядно. И Авиллино присутствие, её милая болтовня, чтение, песенки, это придавало мне сил, я питался энергией от неё. Не зря за нами, детьми Бога, ходят только такие же, как мы, я питался от неё, как будто она кормила бы меня, как, к примеру, кормят детей грудью. Вполне материально, уверяю вас.
   Она уснула возле моей постели ещё днём, притулившись к подушкам, я почувствовал, когда она вдруг замолчала, а потом совсем стало тихо… Сейчас ночь… Во мне уже достаточно сил, чтобы встать, их даже больше, чем надо.
   Я подтянул Аву к себе, на постель, пусть хоть ляжет, как надо… Но… желание возникает, не спрашивая разрешения… И вот такой, безвольной, бесчувственной я ещё не знал её… ведь даже спит она всегда вполглаза, а тут такое глубокое забытьё… я принюхался к её дыханию: так и есть, капли маковые. Жёсткое средство, из привезённых сколотами, особенно с непривычки, такую как Ава свалили, как спиленную берёзу.
   Я погладил её по волосам, по лицу. Это, конечно, всё из тех же моих подлостей, но… после того, что я видел в лесу… я злюсь, я не могу не злиться… И, честно сказать, возбуждает до безумия мысль об этом, и о том, что я отберу её сейчас у Орика, как он отнял её у меня. Отнял уже одним существованием своим…
   Снять пояс с неё, подол уж сам задрался, я только поднял его выше, открывая и груди…Преодолеть упругое сопротивление её тела… Но она очнулась всё же, вначале слабо, но, открывая глаза, подняла руки к моим плечам, стиснула меня руками, бёдрами сильными, попыталась выскользнуть:
   – Ты что… Бел… что ты… Да пусти! А-х-а…
  Но поздно, я рванулся сильнее, вызвав её слабый стон… Возвращаясь из оцепенения смерти, особенно чувствуешь жизнь. Сладость разлилась по моему животу, груди, ладоням, сбежала по ногам, взрываясь ярким ураганом. Я кончил сладостно и очень быстро, она – нет.
   Отпустив её, я откинулся на спину, и, выравнивая дыхание, повернулся к ней. Она, потянула платье вниз, прикрываясь от меня, посмотрела на меня и хлестнула ладонью по плечу раз и два:
   – Мерзавец ты… только что помирал, а тут! – ткнула уже кулачком.
   – Ава… – я потянулся к ней, но она ударила меня по руке.
   – Иди ты!.. Страшнющий как болотный демон, видал бы себя… Баба-Яга!
   Я захохотал и снова, уже настойчивее потянул её к себе, чувствуя вновь растущее желание. Всё же ты хорошо ходила за мной, Ава…
   – Оставь! Оставь, как не совестно!.. Стыда никакого!..
   – Да совестно, отчего же… только мне слишком,  – я счастлив. Не такой уж настоящий её гнев. Счастлива всё же, что я жив. И что я здоров.
   – К тому же в бане не были столько… – Ава поднялась, приводя платье в порядок.
   – Ну, так в баню пошли, – сказал я, поднимаясь на локте.
   – Не хочу я никуда идти с тобой!
   – Я не могу идти один, мне одному опасно. Ещё сутки.
   Она скривилась, не верит:
   – Ой, да не ври! Сутки ещё, чё не пять?! А то сразу месяц бы! Иди сам в свою баню, я домой, в терем пойду!
   – Поздно, ночь, что, вот так и пойдёшь?.. – засмеялся я. – И насчёт суток, я не шучу, мне и с людьми ещё сутки нельзя, чтобы видели до следующего рассвета. Даже в зеркало нельзя глядеться. Ни есть.
   – Зато вот это, видимо, можно! У-у, поганин!
   Я засмеялся, вставая с постели:
   – Строго говоря, не только можно, а очень нужно.
   – Ну, вот и вызови себе сорок девок, пусть… хотя… – она притушила голос, хмурясь, вспомнила, что я говорил обо всех прочих людях. – Ладно, Бел, идём. Только, учти… но больше не рассчитывай.
   – Ладно-ладно, не сердись, – я поднял руки, показывая ладони, будто сдаюсь.
   Я огляделся, пока Ава вышла узнать насчёт бани и разогнать всех со двора, хотя ночь, кто там есть? Где одежда… Всё на местах. Вокруг порядок, будто она и не ходила, не жила здесь столько дней, даже все стопки белья в сундуке идеальны, все книги, все бутылочки на полках идеально выровнены, ни  пылинки… Мы так с тобой похожи, Ава…
   – Что оглядываешься? – спросила Ава, вернувшись. –  Не нравится что? Что-то не так?
   Я набросил рубаху, выпрастывая заплетённые косы: «баба-Яга»…
   – Настолько так, что я… ты тоже любишь идеальную чистоту и всё… чтобы ровно, даже пузырьки по росту?!
   – Что удивляешься, Белогор? Люблю. И что тут делать мне было? Только болтать без умолку и порядок наводить. Ну, ещё обтирать тебя, косы тебе плести, да песенки петь.
   Я засмеялся:
   – Да уж, поёшь ты, моя птичка, ужасно! Я чуть раньше не очнулся, так и хотелось возопить: молчи, не пой, Авилла!
   Она засмеялась, тукнув меня в плечо ещё раз:
   – Ещё насмехается!.. Очень трудно всё время говорить. Хорошо, что у тебя тут книг уйма, я хоть образованием своим занялась заодно.
   Я улыбаюсь, глядя на неё, кто бы придумал делать то, что придумала она? Её голос держал меня все эти дни, будто канат, брошенный в бездну, по нему я поднимался из тьмы небытия. Вот только не стоит говорить ей, что я узнал её тайные мысли…
   Баня, конечно, возвращает силы как ничто. Или почти как ничто другое. И Ава порозовела, лежит на полке, прикрыв тело от моих глаз куском полотна.
   – И не гляди, – проговорила она, опять почувствовав мой взгляд и мои мысли.
   – Теперь же чистые.
   – Чистый он… Ещё язык поворачивается, бесстыжий!.. И… Ты колючий. Вон зарос как пень при болоте.
   – Надо побриться. Но я в зерцало глядеться не могу пока Смерть не ушла от меня совсем, – сказал я, потирая щёки, покрывшиеся уже изрядно растительностью, в жизни такой лохматости не допускал.
   – Ну, вот и не будем целоваться.
   Я засмеялся:
   – Просто побрей меня. Ничего сложного, я буду подсказывать и помогать. Щёки надувать.
   Ава засмеялась:
   – А нос отрежу?
   – Дак ты за нос-то и держись, как за руль!
   И мы хохочем вместе. В бане жарко, но не пекло всё же, Ава выбрала правильно, как когда-то я для неё: на исходе, чтобы не перегреться. Она взяла лезвие, в каждой бане у нас они стоят приготовленные, все жрецы Солнца с босыми лицами принуждены ходить. Я сел на край нижнего полка.
   – Сам намыливайся, – строго проговорила Ава, хотя и улыбается.
   – Ну, намыль, – просительно сказал я, глядя на неё, – так приятно, что ты погладишь мне щёки, вроде я и не поганин уже…
   Она, смеясь, согласилась, обернулась полотном, чтобы подойти ко мне:
   – Поганин, ещё какой… Дорого стоит такое бритьё, целая царица тебя бреет, Белогор. Только учти, будешь баловать, нос отрежу точно! И не приду на твой Солнечный двор сто лет! К безносому.
   Я послушен, это расслабляет её, касается меня уже не то что спокойнее, но, даже лаская, ей приятно меня трогать, я чувствую. Всё же любит меня. Конечно, любит, очень любит, даже больше, чем хочет осознавать… всегда любила, всегда. Авуша…
   – Ну вот, теперь опять на себя похож, – улыбнулась она, стирая остатки мыла и щетины с моего лица. Погладила пальчиками милыми. Глазами светит в полумраке парной, – только худой стал, глаза ввалились, как из пещер теперь глядишь. Отъедаться надо, Белушка-Горюшка…
  Можно. Любит меня. Любит. Но не позволит, потому что есть он… а значит, пора проверить мои силы и в ворожбе…
   Сила небывалая, какой и раньше не было, я просто вижу, как истекает кончиков пальцев…
   – Ты что… – она почувствовала… и испугалась: – Не надо…
   Я стянул полотно с неё, касаясь её груди, оживляя, разжигая там мою кровь…
   – Не бойся, – прошептал я, захватывая губами её рот.
   Но она пытается противиться! Такой силе, от которой деревья пригнёт, если пульнуть… а она противится, вот силища в ней тоже и откуда?!..
    Отодвинулась:
   – Бел… – зрачок на весь глаз, а синий вовсе чёрным стал.
   Но я удержал, притянул к себе снова.
   – Не бойся. Это не ты, это я… Ты не виновата, слышишь? Ты любишь меня, нет греха в любви…
   – Есть! Как же нет… есть… Есть!..
   Откуда ты силы берёшь, Ава?
   – Отпусти и позволь…Глава 2. Дальше в темноту…
Глава 4. Дальше в темноту
…Ава заснула к рассвету, я же спать не хотел, засел за свои книги, есть там что-то о том, что я почувствовал от неё: сопротивление Силе? Ничего этого в книгах нет и быть не может. Об этом никто не знает, этого почти нет в мире, кто  бы и написал? Те, кто были до нас? Такие же, как мы? Но они не писали об этом… О чём угодно, но не об этом. Об этом не говорят, тем более не пишут. Как о Солнечном обряде…
   Зато я вспомнил, как она читала мне:
   – …Смотри-ка, Горюша, оказывается, на южной околичности планеты нашей есть такой же большой материк, как тот, откуда пришли мы… Этого я не знала, и ты не рассказывал… Вот столько всего знаешь, а мне не рассказываешь, эх, ты… – и смеётся тихонечко, целует нежно мои веки, висок, волосы в пробор…
   Я встал, вернулся к постели, спит, утонув в большой подушке, ротик приоткрыла чуть-чуть… Ты моя, снова моя, никогда я не отпущу тебя. Не отдаю, не отдам… Больше не отдам никогда. Как я мог думать, что смогу? Я не могу…
   Я не отпущу, не выпущу тебя больше, какая удивительная счастливая случайность, что моя кровь попала в твоё тело. Незапланированная и от того по-настоящему действенная магия. Ничего надёжнее не могло произойти.
    Рассвет уже окрашивает мир своим чарующим розоватым светом. Всё просыпается, включая моих людей на дворе. Гусей выгнали из сарая, вон, переваливаясь, почапали к ручью, за ними и стайка уточек. Куриц выпустили в огороженный загончик, но они вылезают оттуда всегда и путаются под ногами. Петух вскочил на длинную жердь изгороди, блестя в солнечных лучах своими тёмными, будто металлическими перьями, приподнимается, сейчас пропоёт утро. Припозднился ты что-то, петя…
   Ава почувствовала, что я смотрю на неё, улыбнулась, ещё не открыв глаза:
   – Ну что ж глядишь?..
   Я улыбнулся самому себе, всё-таки счастье есть на земле… Этот день до следующего утра мы оставались здесь вдвоём. И мы опять только вдвоём, вроде никого и ничего нет за стенами этого терема.
   – Знаешь, что, Белогор, надо тебе дверь на галерею прорубить из спальни, – сказала Ава, глядя на двор из окна.
   – Зачем это? – удивился я, сидя перед столом, на котором меды самые разные, молодые и выстоянные, сбитень, и квас. Ничего иного мне нельзя до завтрашнего рассвета.
   – Будет ещё один выход, не через сени, а сразу на волю, а ещё, сможешь в такие вот душнущие дни и ночи открывать двери и… воздуха будет больше.
   Я улыбнулся, глядя на неё:
  – Любишь вольный воздух, Авуша? А я тебя тут при себе держу.
   – Держишь, держишь, что ж… – засмеялась она. – Как в темнице. Хорошо, что это ты, иначе я непременно сбежала бы.
   Я улыбнулся самодовольно и самоуверенно.
   – Ты не сможешь от меня убежать никогда. Я приворожил тебя. Навечно.
   Ава улыбнулась и села к столу, где я, за которой уже чаркой мёда, уже пьяный от него. Не верит мне. Думает, это пьяная болтовня. Ну, и пусть…
   – Болтаешь, что попало… не перебирай с мёдом. Есть нельзя, но не значит, что сразу надо набраться мёдом до дурных глаз, – она вздохнула, положила ладонь на стол, и, глядя на неё, сказала раздумчиво немного: – Знаешь, что я скажу… – она посмотрела на меня серьёзно, потемневшим взглядом: – я думаю, Белогор свет Ольгович, едва ты выйдешь здоровый отсюда, тебе будет предложено кое-что интересное…
   – Не понимаю… – я выпрямил руки, вытягиваясь за столом.
   – Да просто всё, мой прекрасник! Доброгнева… – Ава подпёрла щёку рукой, смотрит невесело на меня. Мне весело, ей – нет: – Пока ты был здоров, таскался со мной по каким-то Лабиринтам и ставил себя выше Доброгневы во всём, она хотела тебя убить. Но стоило Смерти подобраться, Нева осознала, что ей без тебя-то… – Ава развела ладони, будто предлагая мне самому додумать.
   – Погоди, не понимаю…
   Авилла покачала головой, вздыхая:
   – Что ж не понимать?.. Пьяный напился, вот и тормозят мысли-то! Хватит набираться, что я с тобой до утра, с дурным делать буду?!
   – Что делать?.. Ну, покажу щас… – я сгрёб её в свои руки…
…Ава подняла подушку повыше на изголовье, и села, придерживая покрывало на груди.
   – Ты, Бел… ты вошёл в меня ещё… я не знаю, как родилась, всё ты мой муж. Как то, что я Авилла, как то, что один глаз у меня тёмный, другой светлый, ты мой муж, потому что так устроен мир… Так что всё… Ты один для меня был мужчина на земле, Богами предназначенный… – она вздохнула. – Меня от Вани, от ласк его, тошнило и рвало поначалу, вообрази? Он чуть не рехнулся, пока я привыкала…
   От Вани… от Явана? Несладкое счастье, выходит, досталось красавцу Явану, горемыка… но даже по этому счастью он продолжает тосковать. И как мне отказаться? Даже если это сделает её несчастной? Но разве я могу её сделать несчастной? Я, когда у меня дороже ничего нет?!
   – Я это к тому говорю, Белуша, милый, чтобы снова не вздумал заболеть! Я знаю, что ты сам. Сам это… я не смогу, если ты, правда, умрёшь. Слышишь меня?
   Я смотрю на неё, я думал, что счастливее, чем этим утром я не могу быть. Оказывается, могу. Эти её слова…
   Ава села, обняла колени, подавшись вперёд:
   – Я вот что… я знаешь… я хотела… чтобы мы… о нашем сыне… – она нахмурилась, опустив ресницы, стали не видны чудные её глаза. – Я не знаю, что было бы, не знаю, как выпутывалась бы… Но я… Для меня горе, что он… что его нет… Такое горе… – она заплакала, зажав рот ладонью, горько и неутешно.
   Я прижал её к себе, как больно… Она плачет и говорит быстро-быстро:
   – Всё не так, всё неправильно, так нельзя, так нельзя делать… Нельзя так… обманом, через подлые лазейки человека в мир приводить. Это всегда откликнется, всегда горем, вот и… вот мы и потеряли его… поэтому потеряли… Бел… – она обняла меня, рыдая, прижимая горячую голову ко мне.
   То, что Он говорил, что отнимет. И отнял… она сказала, то же, сама пришла к этому… Общая боль, наконец, мы можем поплакать о ней вместе…
   И наконец, я могу сказать то, что хотел, что жгло меня, и я не мог, боясь нанести ей ещё рану:
   – Я был так счастлив, так горд, что… я не испытывал такой гордости никогда, не только потому, что у меня никогда не было детей. Но, главное, потому, что я, наконец, по-настоящему с тобой… Ты говоришь, я вошёл в тебя, как только ты родилась… это так… ты стала моей сразу, я так и относился к тебе… всегда: ты моя. Тебя отобрали у меня, оторвали на столько лет… Когда всё это натворил Дамагой…. мы все проснулись, наутро… когда я узнал… Я ведь жил уже на Солнечном дворе тогда, это в тереме знали той же ночью… а я… Я узнал утром… Дамагой и ты… какая подлая игра была с его стороны была. Мой друг, ближе не было, и он же… Всё равно, что он и меня изнасиловал. И даже не догнать, чтобы придушить… – меня передёрнуло. – Ава… и… я не могу без тебя, – я целую её, плачущую, прижимающуюся ко мне, в волосы, в горячий лоб. – Ты не… не оставляй меня… ведь ты и я… Мы меч и ножны… Ножны пусты без меча, меч ржавеет и разрушается без ножен. Ава…
   Рыдая, Ава закашлялась и… отняла от губ ладонь… Боже, опять… доворожился…
   – Ш-ш-ш, только не бойся… не бойся… – зашептал я, прижимая ладонь к её груди.
   Так и есть: поразрывала сосуды моя неистовая кровь в ней… Я заставил вибрировать, и…
   – Сейчас-сейчас, милая, сейчас я остановлю…
…Ава заснула в моих объятиях. Я заблудился. Заблудился в тёмной пещере и ухожу всё глубже… И её тяну за собой. Я тяну её, потому что она мой факел, но чем глубже… её свет может погаснуть. Для неё непереносим грех и обман, «нечестно». А как по чести мне получить тебя? А без тебя… Всё теряет смысл. Самой жизни нет без тебя. Отнимите факел, я не заблужусь, я сразу умру и всё. Я почти умер уже… Но я погублю её?.. Белогор. Белогор, остановись… Нет, мне не выйти из этой пещеры.
    Выглянув за дверь, я приказал принести горячий завтрак:
   – Каши давайте, с маслом, мёду тёплого, лепёшек, булок сдобных! – вызвав своим появлением взрыв восторга.
   – Великий Белогор! Живой!
   – Великий жрец!
   – Живой! Здоровый!
   – Ребята! Поправился!
   – Великий Белогор здоров!
   Зашумели, забегали счастливые. Я улыбаюсь, приятно всё же, когда люди искренне рады твоему возвращению.
   – Не подходите только близко, нельзя пока, принесите и за дверь, – предупредил я.
   – В царский терем-то сообщить можно? И на Лунный двор? И всем людям?
   – Можно-можно, валяйте, – улыбнулся я.
   А сам вернулся в спальню, прикрыв дверь. Присел на постель, Авилла, просыпаясь, провела по лицу тонкими пальцами, посмотрела на меня из-под них:
   – Утро?
   – Да, – улыбаюсь я, как же это хорошо, смотреть на неё... – Вставай, думаю, скоро государь примчится, радоваться, что его главный жрец от болезни восстал.
   – Спал хоть немного? Ты не спишь совсем… – спросила Ава, поднимаясь с постели.
   – Выспался, поди, за четыре дня-то.
   Вздохнула, остановившись у сундука, голова закружилась? Я обнял её. Она не оттолкнула и не сказала ничего, обняла только очень тихо, приклонила  олову к моему плечу. Я погладил её по волосам, по спине…
… Ах, Бел…

   Счастье, что Белогор выздоровел и счастье, что Авилла, наконец, вышла от него. Когда мы после радостного и почти восторженного обеда у него в покоях, прощались с ним, Белогор придержал меня, не касаясь, впрочем, рукой, да, нельзя ему пока с людьми близко, Авилла прошла вперёд, на крыльцо:
   – Ориксай… я… виноват перед тобой…
   У меня отхлынула кровь от сердца, что он хочет сказать? Что он предатель?!
   – Я вытянул из Авы силы своей болезнью…
   Я посмотрел на изрядно исхудавшего Белогора. Что ты хочешь сказать, Белогор, Великий жрец? Как вы мне надоели со всеми отношениями, этими проклятыми древними связями, золотой кровью и прочей морокой… Подхватить её на коня и умчаться на волю навсегда отсюда от всего этого царства-государства, от всех этих людей, от опутавших нас заговоров, мыслей и чувств, от всего, чем топит и не даёт дышать, от этого чёртова города, в любой северный город или село, хоть в заиндевелый Ледовит, только не в Вокхий… Почему меня угораздило родиться царём?!.. Я впервые в жизни думал так, всегда был доволен своим жребием…
   Мы приехали в терем. Авилла со мной в седле, притулилась гибкой спиной, головкой, она всё в том же замученном платье, сжечь его только и осталось. И сама усталая, правда. Она молчалива дорогой и будто смущена. Бледная до прозрачности.
   – Устала ты, Ладо? – прошептал я на её волосы.
   Она повернула голову и вместо ответа бледно улыбнулась, опуская веки. Правда, он так много сил вытянул из неё?
   – В баню пойду, Орлик, можно? – тихо спросила она, когда я спустил из седла её на траву во дворе терема. Спрашивает ещё… что с ней?
   
   Со мной… я сама не знаю, что…

   Едва она дошла до двери бани, я боковым зрением увидел Лай-Дона, что стоял тут же посреди двора и тоже смотрел вслед Авилле. Мне захотелось немедля вытрясти из него душу, но он улыбнулся:
   – Ты чё ждёшь-то, Ориксай? Глядишь ишшо… Совсем сноровку с девчонками потерял, што ль?
Часть 15
Глава 1. Меч
   Следующие недели, много, наверное, недель, кто их считал, мы почти не выходили. Если выходили то очень ненадолго, шли в баню, ездили в лес, и на озеро, к которому прилип язык ледника, где Авилла купалась, пугая меня своей удивительной нечувствительностью к холоду, но когда я, поддавшись на её уговоры и обещания, что это мне точно понравится, всё же с разбегу, под её хохот, бросился в эту прозрачную воду, и выскочил из неё с воплями и проклятиями, то уже через несколько мгновений я захотел снова испытать эти ощущения: будто жидкий огонь пробегает по моей коже, мысли проясняются и бегут быстрее…
   Очень многое для меня впервые. Нет, не многое, всё. Всё впервые. То, что началось ещё зимой с первого взгляда, что разом открыло нам что-то до сих пор невиданное никогда, продолжилось теперь… Сказать, что мы с удовольствием любились, что не могли наговориться, наглядеться друг на друга… всё не то, всё мало и неверно.
   И говорим мы обо всём, о подлом заговоре и Авилла говорит, что после болезни Белогора что-то изменится в нём.
   – Для нас?
   – Для нас не в лучшую сторону. Не думаю, что мы с тобой вписываемся в будущее, которое замыслили наши заговорщики.
   Ещё я рассказал ей, о чём говорил Черныш, что, похоже, что женщины стали пользоваться новым законом и строгостями с ним связанным во зло. Я хотел увидеть и услышать, что она ответит. Именно увидеть, что будет у неё на лице, когда поймёт, что её сёстры по полу не всегда такие уж беспомощные и добрые создания, которых надо защищать по их слабости.
   Она нахмурилась, бледнея, слушая, как много приходится теперь платить штрафов:
   – А тех, кто подаёт эти жалобы, осматривают, опрашивают свидетелей?  Или всё только на словах этих женщин?
   Я посмотрел на неё, этого я не узнавал для себя.
   – Я разберусь с этим, Ориксай, если ты позволишь мне, – её тонкие ноздри затрепетали. – Я разберусь с каждой и если кто-то лжёт… Ах, мерзавки! За это надо наказывать, как и тех, кто насильничает! – даже заходила взад-вперед, будто не в силах оставаться на месте. – Вот же подлые паршивки! Проклятые паршивые тупые овцы! Из-за таких между мужчинами и женщинами не прекращается война!
   Будто я сам произношу эти слова. Но она ещё добавила, ярится:
   – Из-за проклятых лгуний те, кто пострадал, могут не быть услышаны! Люди перестают верить, когда сотня женщин солжёт о таком, кто поверит той единственной, что скажет правду? Скажи, а таких, за которые казнят, таких преступлений стало больше или меньше?
  – Я не знаю. Разберись, на это тебе моё царское поручение.
   Мы говорим и о ледниках, ещё приблизившихся к городам в это жаркое лето, хотя, кажется, должны были отступить.
   – Как ты думаешь, чем это может грозить нам?
   – Когда вы с Белогором были в Лабиринте, землю трясло все дни, что вы там находились, мы все привыкли даже и не пугались. Но тогда ни Солнечный холм не подумал треснуть, а ведь он значительно нависает над океаном, я видел, мы скакали там, как раз под ним, весь он может съехать в воду, отколовшись от береговой полосы. Ни ледники тогда не тронулись с мест. Но за те шесть лет, что я живу здесь, в Солнцеграде, этот ледник, что у озера подполз к самой воде.
   Авилла посмотрела на меня:
   – Белогор считает, что ледник сойдёт в воду и вода, выйдя из берегов, погубит город.
   – Когда это будет?
   – Этого он не знает. Сказал в любой день…
   – Белогор провидит всё?
   – Нет, он видит природу, погоду, катастрофы, но не людские судьбы, не войны или грядущие смерти. Это…
   Я усмехнулся:
   – Он же далегляд.
   – Не в отношении судеб, то есть, если проведёт обряд, войдёт в соприкосновение, то... Ну что ты хихикаешь?! – чуть-чуть смутилась она. – У каждого свой дар…
   – Ну, Белогор, как я понял, вообще человек редкий, – сказал я.
   Авилла улыбнулась спокойно, взмахнув длинными ресницами, она не мне сейчас улыбается, интересно, себе или ему?
   – Мне трудно судить. Для меня он – Бел, которого я знаю всю мою жизнь. Не Великий, не далегляд… он тот, кто носил меня на плечах, отряхивал мне платье и дул на разбитые коленки, когда я падала, катал на санках, строил со мной плотины на ручьях и делал для меня кораблики из кусочков сосновой коры. Даже косы заплетал, бывало, как растреплешься… Так что… как я могу к нему относиться, если я помню каким он был, когда ему было пятнадцать? До этого не помню, правда…
   Я долго думал, прежде чем спросил:
   – А… эти годы… пока… ну… Ты вспоминала его? Он ведь был твой жених…
   Мы в этот день шли по лесу, где листочки уже нападали на жухнущую траву, пахло сырой прохладой, пропитавшей всё, потому что моросящий дождик не прекращался уже дней восемь и сейчас не идёт вовсю, но висит в воздухе, распушая и завивая нам волосы.
   Авилла смутилась моим вопросом. Опустила глаза, хмурясь:
   – Стыдно было… Чудовищно стыдно даже думать о нём. Ведь получалось, что я… я изменила ему. Тайно. Грязно. Не лучше, чем Дамагой… Понимаешь? – она посмотрела на меня.
   – Ладо, я никогда девушкой не был, – сказал я, немного злясь, зачем я спросил её? Теперь она думает и говорит о них... И… я никому не изменял.
   Она остановилась, смотрит на меня без улыбки:
   – Изменял. Мне. Ты сказал, что любишь и я чувствовала, что это так, но… а сам… жену новую привёз…
   И я остановился:
   – Это правда… – теперь я смущён. Я потёр нос и проговорил, чувствуя, будто извиняюсь: – меня и наказали за это. Той же Ланой, подлой и низкой, такой же, как Агня… а может и хуже.
   – Ты ведь… Как ты мог вообще любить Агню? – скривилась она, будто мы вспомнили о чём-то смердящем…
   Я пожал плечами:
   – «Как»?… Так. Не знаю, любил, вернее, я так думал… – хотелось самому понять это. – Но… я не замечал. Я не считал, что… что надо… что стоит… Я не пытался разбираться в её душе… Я об этом вообще не размышлял. Пока гром не грянул. Тогда стало поздно. И ничего не сделал. Знал уже о ней всё, но… ничего не сделал.
   – Простил, наверное? – спросила Авилла.
   – Нет… я… я просто… просто перестал об этом думать. Просто забыл. Это стало как-то неважно. Удобно, что она оставалась, не надо новую искать…
   – Вот это ты договорился! Ты… отказываешь любимой женщине в присутствии в ней души? Так что ли?
   Я вздохнул:
   – Нет, ну я… Нет… я не считаю, что у неё её не было. Была, надо думать, как и у всех. Но мне она не была важна. Мне всё представлялось просто с ней.
   – Просто. Да, несложно. Только страшно оказалось.
   Авилла покачала головой, продолжила свой путь по траве, подол отяжелел, вымок от росы…
   – Ты… теперь я понимаю… как… Ты потреблял их, пользовался, и… Это так и было?
   – Когда ты говоришь, звучит как-то ужасно, словно я высокомерное холодное чудовище. Но… получается так, – что она меня распинает, мировая Совесть, понимаешь ли...
   – Конечно так, ты царевичем рос. Мы все такие, – сказала она, легко пожав плечами.
   – И все, кто окружает меня, не относятся иначе… иначе к этому. К своим жёнам, – мне не хочется ссориться.
   – Неправда. Яван рассказывал мне, да и я сама слышала, как твой отец любил твою мать.
   Я смотрю на неё, верно, всегда этот пример был перед моими глазами, но…
   – Ты права. Но мои родители не такие как все. У них необыкновенная судьба. Я всегда так и считал. Я не был таким с самого начала. И никто другой не был.
   Она долго думала, прежде чем сказала, останавливаясь, смотрит на меня заблестевшими глазами:
   – Как интересно, что ты говоришь… Мне… кое-что теперь становится понятно в вас, мужчинах… – будто она вглядывается в меня, как в некую загадку, – у вас свой мир, куда вы нас не впускаете. У каждого и у всех мужчин вместе… И если какая-нибудь проникает вам в душу… то хорошо, если это не Агня.
   Мы пошли дальше, и теперь я думал над её словами. Стыдно мне что ли? Но, вроде нечего стыдится. И всё же не по себе.
   – Подожди, Авилла, – я опять остановился. – Ты… ты… такой разговор чудной… мы говорим сейчас как двое мужчин. Впрочем, мне с первого дня кажется, что ты не женщина.
   Она засмеялась и подошла ко мне. Я смотрю на её лицо, кожа от влаги белая, румянец такой нежный… а глаза смеются. Разговор чудной. Потому что она чудная. Ох и чудная.
   – Это потому что в первый раз стал думать об этом.
   – О тебе… О тебе я думаю…
   Она прикоснулась пальчиками к моим щекам, стирая осевшую влагу. Когда она стоит рядом, как сейчас, она совсем небольшая и ей надо подняться на цыпочки, чтобы поцеловать меня…
   – Я… такая же, как и все, Орлик, – улыбнулась она. – Только мне пришлось… Мне содрали кожу, пришлось заострить мысли и ощущения, и жадно учиться, чтобы выжить. Чтобы только выжить.
   Я смотрю на её лицо, тоже всё в мельчайших капельках оседающего на нас тумана… даже на ресницах… от этого они кажутся неправдоподобно длинными и пушистыми.   
   – Можно, я уже поцелую тебя? – спросил я, чувствуя, что тянусь к ней, вытягивая шею, как гусёнок.
   Она засмеялась:
   – Сырость кругом и грязь…
   – Поцелуемся хотя бы…
   Её взгляд, мерцая, плывёт по моему лицу, по губам:
   – Перепачкаемся… все смеяться будут…
   – Да чего уж теперь…  и так смеются, – выдохнул я, – четвёртый месяц не…
   Нельзя больше оставаться на расстоянии…
…– Знаешь, что я думаю, Ладо? – сказал я, глядя в её чудные глаза… – о нас с тобой… Ты видала когда-нибудь, как куют мечи?
   – Что?!  – она почти открыла рот, удивляясь.
   – Берут два прута железных, раскаляют, а после свивают вместе, снова раскаляют, молотами плющат, опять раскаляют, снова плющат… пока не станут одним целым, булатом.
   Она смотрит так, будто я говорю что-то удивительное и…:
   – Ты что… сама думала то же? – изумился и я, догадавшись.
   – И даже теми же словами…
   Это утро, ещё очень рано, только-только рассвет начал пробиваться сквозь ночь, растворяя черноту зеленью. В это время цвета на небе меняются так быстро, что стоит моргнуть три-четыре раза и небо уже изменилось. А если отвернёшься, то увидишь уже поднявшееся солнце.
   Я отвлёкся…
   – Поговорим, Орлик? – она села, опять по-нашенски расположив ноги, коленки в стороны, лодыжки сплетены, откуда эта манера у неё…
   Я сел так же и потянул покрывало, которым она прикрыла груди от моего взгляда.
   – Ну, подожди…
   – Не прячь, ты светишься в темноте, дай мне смотреть…
   Она улыбнулась, провела по моей руке:
   – Ты сам светишься… ты не замечал?
   – Откуда же? Что я, гляжу, разве, на себя? – я хотел прикоснуться к ней,
Но
   … Я поймала его тёплую ладонь в свою:
   – Поговорим, Орлик.
   – Надо? – он посмотрел на меня, немного хмурясь и убирая с лица отросшие кудри, сразу понял, о чём я хочу сказать.
   – Если останется что-то, потом ржавчиной нас разъест.
   – Сталь не разъедает и золота тоже… – продолжая улыбаться, сказал Орлик, садясь тоже напротив меня.
   – Золото металл мягкий, мы не из него.
   Он засмеялся:
   – А с виду так точно из него…
   – Орлик, я…
   Тогда он перебил меня, переставая веселиться:
   – Я вот что тебе скажу, послушай, Ладо. Раз уж хочешь… – сразу взрослый какой-то стал. – Я скажу, а ты решишь после этого, надо ли тебе что-то говорить. Для меня с того дня, как… – он нахмурился немного, опуская глаза, будто подыскивая слова. – Ладно, не так… я не готовил речей вообще-то… Думал много, замучился совсем, а… а потом само как-то… Я вот как скажу, – он посмотрел на меня, глаза прозрачная чистая вода, в них лжи не было никогда, – мы начали с тобой жить. Когда мы рождаемся, начинается новая жизнь, всё что было в прошлых жизнях, мы не помним… Вот и всё.
   – Всё?.. – выдохнула я, не веря своим ушам.
   Вот и всё? Всё?!..
   – Другого ждала? – он смотрит на меня спокойно. – Я не хочу ничего знать. И хочу, чтобы и ты забыла. И мои «соты», всё, что было до нас. Пусть останется там.
   – Уверен? – всё ещё с сомнением спросила я.
   – Я уверен. Никакого другого пути нет, Ладо. Если я открою лазейку для ревности, она пожрёт весь мир. Как дракон. Знаешь, что это за чудища?.. Он чуть-чуть пошевелился во мне, только зашуршал чешуёй, и я понял его силу. Нет, ему во мне пищи не найти. Ты только моя. А я только твой. То, что мы с тобой вместе, не разъединит уже никто и ничто. Меч можно сломать, но не расплавить обратно на два прута…
   Он взял меня за руку, на которой было надето брачное кольцо, и, расправив пальцы, приложил к своему лицу:
   – Ладо, Ладо моё… – закрывая от счастья глаза…
   Да, я счастлив. Счастлив, что я принял это решение. В один момент, в какой-то миг. Ещё летом. Сразу. Я понял, что, если искать ответы на этот вопрос, это разъединит нас. Разъединит то, что соединилось ещё зимой, в тот миг, когда из-под фаты, ещё невидимая мне, она заговорила со мной странно и неожиданно, предупреждая беречься.
   А я не смогу уже без тебя, Ладо… я уже сковался с тобой. Вот тогда же, сразу. Сразу, как поженили нас. И не думал я, когда брал тебя за руку в первый раз, что такое может быть. И получается, обряд по-настоящему магический. Может быть более чем тот, что я и все видели на Солнечном холме. Путь у нас один, по нему нам идти только вместе. И в отношении нас я не мыслю уже категориями доверия, любви, ревности, если я буду так думать, это всё равно, что отрывать куски от себя.
…Авилла подперла кулачками подбородок, лежит на животе, глядя на меня, а я, расхаживая по спальне, рассказываю ей со всеми захватывающими подробностями про одну из героических охот, на которой мне удалось завалить сразу оленя и медведя, всё это изображая в лицах и красках, и размахивая руками.
   Она смеётся и не верит, и правильно делает, потому что я вру наполовину, медведь тогда напал на наш лагерь, разбитый для охотников, и успел подрать нескольких загонщиков, ожидавших нас у камелька. Медведь успел задрать двоих из пятнадцати напуганных загонщиков и конюших, пока мы подоспели с нашим добытым оленем…
   – Ох и мастер ты заливать, Орлик! – уже хохочет Авилла, мило закрывая ладошками лицо.
   – Ну, правда!
   Я пытаюсь дорассказать, что я как герой «на коне подскочил и отрубил», на деле мы все вместе прикончили медведя, стрелами, копьями, булавами и решающий удар зверю нанёс, между прочим, Яван, но об этом я упоминать не стал, конечно…
   Она хохочет, падая лицом в простыню:
   – Ой, не могу, уморил! Уморил, замолчи, сказочник!
   Я смеюсь вместе с ней, чтобы потом, устав, и уже держась за колющий от смеха бок опять целоваться…
   
   Я успел сойтись немного с Людой, особенно, за время, пока царица болела после выкидыша. Диковатая девушка ко мне привыкла и перестала удивляться, что мы с Авиллой дружны, и перестала сторониться меня, сразу определив границы:
   – Я знаю, хоть ты и чума болотная с виду, бабы и девки наши тебя обожа-ають, –  усмехнувшись, пропела она, но глядит строго: – Но на мою сторону и не гляди, если не хошь враждовать.
   Я усмехнулся, конечно, после таких заявлений как раз и начинаешь думать, не попробовать ли растопить ледышку, но с Людой я решил не торопиться, её дружба мне полезней, чем любовные глупости, в которых неизбежны приливы и отливы, ссоры и охлаждение, а мне совсем не хотелось из-за этого терять доступ к царице.
   Я был у Люды в горнице, что смежна с царской спальней, это было утро в середине осени, когда студёный воздух затекает уже по утрам в горницы, в то время, когда успевают остывать печи… Люда вышла из царской спальни, я увидел за это краткое мгновение открывания и закрывания дверей: царь и царица спят, она обняла его со спины, прижав лоб к его затылку, и мне видна её обнажённая спина и ягодицы, длинное бедро… И вдруг во сне Ориксай, провёл ладонью по этому бедру и заду, и накрыл одеялом, будто почувствовав прохладу её кожей, хотя сам был полностью укрыт… Это мне показалось таким удивительным, таким… необыкновенным, он чувствует всё, что она?
   – Чего заглядывашь, совсем стыда нет! – рассердилась Люда, закрывая двери ещё и собой.
   – Ты вот так в любой момент войти можешь?
   – Тебе какое дело?! – возмутилась Люда.
   – Что,  так и любятся всё время?   
   – Сдурел, спрашиваешь?!
   – Дак… болтают…
   – Пущай болтають, – улыбнулась самой себе Люда, отходя от двери. –  Дураки все.
   Я смотрю на неё:
   – Почему это? – не понял я.
   Люда отмахнулась, продолжая улыбаться, посмотрела на меня снова:
   – Ты чё притащился-то? Сам видишь, почивать изволют. Ждать что ль будешь? Вали-вали, не мешай.
   – Я слыхал, царица ехать собирается по городам с новым законом разобраться.
   Люда нахмурилась, качая головой:
   – Да, стервы проклятые всё испортят, самые благие мысли и намерения сметут… Бабы хуже мужиков!
   Я слушаю её и думаю, почему она так странно говорит, то, как бабы в подклети, то вот как будто в тереме росла?
   – Привыкла я, Лай-Дон, и так и так, – она задумалась, пожимая плечами. – Я себя только на Лунном дворе помню, с самого детства. Мать и отец из помощников тамошних, но померли четыре года назад, угорели в бане.
   Сегодня я Авиллу не дождался, но на другой день поехали на охоту, хоть куда-то выманили наших молодых из терема. Холодно, воздух уже не туманный, иней осел на ветках и траве, опавшая листва, уже тронутая ночной стужей, успела побуреть и пахла бы сегодня прелью, но слишком холодно и потому запахи сухи. Больше морозом пахнет и грядущим снегопадом.
   Медведь, снова взявшийся прикладываться к бутылке, мрачнее снежной тучи. Я ехал рядом с ним, но, по-моему, выскочи сейчас прямо на нас олень, на которого мы вышли, он и не заметит.
   – Не нужны оказались «соты»-то на поверку, – усмехнулся я, заметив, что он, не отрываясь, смотрит в спину Авилле.
   Она же, в чёрной шубке и такой же юбке, но всё это украшено обильной, золотой с красным, вышивкой, перевитая чёрно-золотыми лентами, коса, подраспустившимся концом треплется по задней луке седла… на чёрном фоне она кажется светящейся.
   – Кому нужны «соты»? – глухо проговорил Яван, едет, почти не трогая поводья, вот-вот конь совсем встанет.
   – Себе забрал бы…
   Яван посмотрел на меня, слава Богам, перестал сверлить ей спину глазами, не то дыра была бы.
   – Через два дня ровно день в день два года как я поцеловал её… Ганеш южнее, там ещё нескоро после того снег лёг, а тут… – сказал он, снова переводя взгляд на неё.
   – Ох, Яван… – я разозлился, – ну, праздник справь! Чё ты раскис-то опять, инда слёзы лить начнёшь. Раз так, как Ориксай охладеет, тут ты и…
   – Что «и»? – сверкнул зубами Яван. – Думай, что ты говоришь-то…
   Я махнул рукой. Мне хотелось показать ему, что горе его смешно и не стоит таких страданий. Положим, я так не считаю, но делать-то всё равно больше нечего, что страдать? Пора и выправиться уже. Жена к исходу зимы родит, живи да радуйся, тем более что Белогор провёл брачный обряд над ними. Дети все живы-здоровы, а Вея теперь, после запрета Ориксая молчит. Не знаю, хорошо ли это для Явана, она и раньше болтушкой не была.
   – А что ж Прекрасная Доброгнева?
   Яван посмотрел на меня опять тёмно-серыми глазами, ну, точно снеговая туча, и уже не сердясь, сказал:
   – Вот тут…  – вздохнул он почти с отвращением, – поймёшь каково бабам в этих самых «сотах»: пользует меня в очередь с другими. И ведь не откажешься…
   – Чё ж не откажешься? – я удивился. Может это не Яван? – Боишься, что ль чего?
   – Не боюсь, но… совсем я тогда чахлый мужик?.. Да и не стоит злить Доброгневу.
   Я удивился:
   – И что, много у неё других?
   – Думаю, не один. Хотя всё это ей не слишком-то и нужно. Будто… гимнастикой занимается, думает о чём-то своём, здесь ты, нет…
   – Ну, и пара вы с луннихой… одни слёзы!
   – Хуже – тошнота!
   Я засмеялся, и Яван усмехнулся, двинул меня в плечо, шутливо. А потом захохотал тоже, запрокидывая голову, едва шапка не свалилась. Так-то лучше, лучше страдания в шутку оборотить. Со смехом из сердца легче всего тоску вытрясать.
   Или ещё глубже прятать…
   Рассеивались, сходились снова наши охотники, теряя друг друга в густом лесу, уже почти лишившемся листвы, скоро правда снег ляжет, вон и тучи синебрюхие ползут, если к ночи не завьюжит, я удивлюсь.
   Я, конечно, и лук и кинжалы всегда брал, но никогда зверья не бил, и наблюдал за потехой издали. Женщины ездили тоже, из числа приближённых, жёны Явора всегда, и Вея бы поехала, если бы не была в тягости. Доброгнева, к примеру, всегда каталась на охоты, как и некоторые из её жрецов. Это Солнечному двору к убийству отношения иметь нельзя. Я увидел между стволов Онегиного чубарого приметного коня, седло пустое, я испугался, не произошло ли чего, памятуя, что было уже на такой вот охоте, но услыхав, характерные звуки, успокоился.
   Когда я спешился, она уже разогнулась, вытирая рот и притулившись к толстому стволу сосны. Дышит, приоткрыв рот, так, что парок ото рта вьётся, ресницы прикрыла, сердешная…
   – Что ж на охоту-то поехала? С бременем не опасно?
   Она посмотрела на меня:
   – Ох, Донька… слышишь звон, да не знаешь иде он… Воды-то нет во фляге у тебя?
   – Вино.
   – Вино… ну, дай вина что ли, я флягу не взяла… Чего глядишь-то так, не беременная я, успокойся…
   – А чё же? – спросил я, отстёгивая флягу от седла.
   – Ничё… – поморщилась она. – Потом расскажу как-нибудь…
   Отпила из фляги, но больше сплюнула:
   – Вот дрянь, кислящщее ещё! – скривилась Онега. – Как ты пьёшь-то такую отраву? – она отдала мне флягу, вытирая губы тылом ладони.
   – От мёда вашего, положим, губы слипаются, – попытался я отбиться.
   – Ну, меды разные бывают, ты мало пробовал просто, все вы сколоты не понимаете в медах ничего. Ни в пиве.
   – Ладно уж, зато вы в вине не понимаете, – пробубнил я.
   – Не бабское дело в ентом деле понимать, – отрезала Онега.
   – Да ваше бабское дело вообще ничего не понимать, только косами пред носом у нас водить, вот и всё ваше бабское дело.
   Онега улыбнулась, подойдя ко мне:
   – Ладно, светлоглазик, чё злисся, замёрз что ли? – и потёрла мне плечи крепкими ладонями. Такие маленькие и узкие, а такие сильные на удивление… – Уезжаю днями, поедешь со мной?
   Я удивлённо посмотрел на неё:
   – Всё-ж-таки едешь? И оставишь мужа одного?
   – Я же не булавка, чтобы висеть на нём. И так уж… хихикают все.
   – Да дураки и хихикают. А если новые «соты» заведёт? – не унимался я.
   – Если надо ему – заведёт, разве я помешаю?
    Она вскочила в седло, махнув полотнищем юбки как крылом:
   – Поедем, что ль?
   Я тоже взобрался, потёр бёдра, правда застыл, ещё простуда приключится, тогда не возьмёт с собой…
   – Тошнило-то с чего? Капли, что ли от бремени опять пьёшь? Почему сейчас-то? Не твоё ли дело царю детей рожать?
   Она нахмурилась, поджав губы:
   – Не время Лай-Дон.
   – Летом время было, теперь – нет?
   Она посмотрела на меня:
   – Языком молоть будешь, али поедем? Застыл уж весь, ажно синий, заболеешь, здесь оставлю, учти!
   – Нешто Белогор не вылечит? – усмехнулся я.
   – Делать Великому нечего, всех дураков лечить… – хохочет Авилла.
Глава 2. Посулы и надежды
   Ава не только мои мысли читала, как выясняется, но и Доброгневины. Сказала, что ждут меня новости от Лунной жрицы, так и оказалось. Доброгнева прилетела как на крыльях в тот день, как вышел я из болезни, хотела на грудь кинуться, но я не позволил, остановил ещё на «подлёте»:
   – Погоди день ещё, Нева, не то…
   – Ох, да-да! – смущаясь немного своей горячности, остановилась разлетевшаяся Доброгнева.
   Мне даже стало жаль моей опасной подруги, так она обнажила внезапно свои чувства передо мной. Одно дело говорить, совсем иное показать невольно.
   Сегодня она не осталась надолго, приближался полдень, и мне пора было приступить к моим обязанностям Верховного жреца, к тому же, нам мешали всё время, вбегая с новостями, с тем, кого надо немедля посмотреть, чтобы выдернуть из лап болезней. Люди в большом количестве из других городов понаехали и отказывались уезжать, молились каждый день за меня, поддерживая моих дорогих жрецов в этом. Ава говорила, но я упустил, как, вероятно, и многое из того, что она говорила во время моего забытья. Мало что помнится после того, о чём мы говорили в последние сутки…
   И я не вижу её почти теперь. Несколько недель они не появлялись даже к трапезам. И если и выходили, то без всех: уезжали в лес, болтались по окрестностям города, иногда и ночами.
   В очень редкий день мы оказывались за одним столом, почти разрушилась привычная традиция, заведённая поколения назад, чтобы царская семья и жрецы двух дворов собирались за трапезой каждый день, если не трижды, то хотя бы в обед и ужин. Но чтобы вот так всё прекратить… Даже Колоксай не прекращал того, что было до него, хотя многое пытался на Севере перекроить и порушить. Великсай же вообще стремился возродить всё, что было при Светояре, привнося только, что привычно сколотам, свою кухню и привычку к охотам. Северяне давно к охоте, как к забаве остыли.
   Игрища, вроде борьбы на ратном дворе, или соревнования наездников-сколотов они тоже не посещали. И пиры созывали нечасто. До снега, может быть, всего раза три. Старост из ремесленных кварталов созывали. Из торговых. Послов из дальних стран принимали тоже.
   А вот на моленья на Солнечный двор ко мне не приходили. Так что по-настоящему я увидел Аву только на Осеннее Равноденствие и то с пира они сбежали.
   Все посмеивались над нашей парочкой, шутили, но беззлобно, всем, и народу, и рати были симпатичны влюблённые государи. Красивые, юные, влюблённые – герои сказок, да и только. Пусть даже царь забыл на время все дела, их сейчас не было уж особенно много, с вливанием золота, всё, кажется, ладилось, к тому же убирали урожай, что заняло всех до самой поздней осени, урожай был богатейший, как я и предсказал Орику ещё прошлой зимой.
   Всё было спокойно и ладно в Солнечный год в стране Солнца. И царю этой страны позволена радость насладиться любовью молодой царицы. Это я говорил каждый день, это я заставлял себя думать, но… каждый день, каждый час эти слова и мысли выжигали меня изнутри снова и снова. Засыпая, я надеялся с утра чувствовать всё меньше и тупее… Но меня только сильнее жжёт.
   Немного помогали разнообразные средства с Лунного двора, что приносила мне Нева по моей просьбе. Вначале не спрашивая для чего мне туманиться, но потом всё же не выдержала:
   – Ты… Бел, никогда же дурмана не любил, меды хмельные и то не жалуешь, что разобрало-то? – она вглядывается в меня, стараясь прочесть мои мысли. 
   Но она не может читать во мне… Иначе отравила бы давно. Потому что все эти дни, недели и месяцы я ненавижу её тем сильнее, чем жёстче жжёт меня изнутри мой огонь. И всё же Доброгнева однажды, посмеиваясь, потому что это казалось ей забавным, вернее она хотела, чтобы ей это казалось забавным, она спросила всё же с тревогой в глазах:
   – Ориксай крепко оседлал кобылку нашу, а? Ты не ревнуешь?
   Я был давно готов к этому вопросу, поэтому и ответил с усмешкой:
   – Что ж, всем только хорошо, когда царь с царицею в ладу.
   Доброгнева долго вглядывалась в меня, пытаясь всё же поймать что-то подозрительное, но не смогла. Это я прочитывал её, она меня – нет. После моего выздоровления она вообще стала как-то совсем слаба в отношении меня и то, что она мне предложила вскоре, то, что предсказала мне Ава, не застало меня врасплох.
   Доброгнева подготавливала этот разговор несколько дней, по-прежнему выясняя моё отношение к Ориксаю, опять же прохаживалась по ревности, не нашла её, но за живое не могла не задеть упоминанием о ребёнке.
   – Они своего вскорости нам преподнесут, Нева, не видишь что ли? – ответил я.
   – А твоего, Бел? Чистокровного северянина, золотого царевича?
   – Чего ты хочешь? – спросил я, прямо глядя в её глаза.
   – Да… – немного смущаясь, начала она. – По вине проклятой стервы Агни мы наследника-то потеряли… Но… Белогор, неужели ты от идеи своей отказался? Ради чего мы Аву вытащили из её глухого угла? Не для потехи же постельной Орику! И укрепления его власти.
   – Как ты представляешь это себе теперь? Под секиру выю подставить? – даже любопытно, что она предложит? Что придумала на этот счёт? Или мне предоставляет придумывать план обольщения царицы?
   – Что ты… тайно… Ну, неужто ты не обольстишь её? Ты-то…
   – Что ты так упёрлась в это? – удивился я, – больше чем я.
   Этот разговор происходил ещё летом, очень скоро после моего выздоровления. В одну из чудовищно душных ночей, так и не окончившихся дождём. Нева, раскрасневшаяся от волнения и не остывшая ещё от страсти, с прилипшими к щекам и шее тонкими прядями волос, которые казались прочерченными на ней чёрными линиями, как трещины на горшке.
   Она убрала всё же тюфяк, но и без него в постели лежать было невыносимо жарко, мы и стояли у окна с ней, надеясь, что влетит хотя бы младший брат свежего ветерка, ну хотя бы племянник…
   Дальше она стала мне предлагать разнообразные варианты свести меня с Авой. Один противнее другого.
   – Я придумала бы что-нибудь… А как только Ава понесла бы, Ориксай и отправился бы к Великсаю. А ты… остался бы при ней ближним советником… Как и должно было быть. Как и предполагалось изначально.
   Ну, вот оно… Ох, Ава, кто из нас далегляд и вообще прожигатель человечьих сердец? А мужики в рати её совсем пустоголовой считают… так и зовут беззлобно: «кудряшка наша». Что ж так и лучше, пускай. Чем несерьёзнее к тебе относятся люди, тем ты свободнее. Тем легче тебе уйти из-под удара, если будет надо… Но как она просчитала Неву…
   Моё восхищение Авой, подкреплённое сладострастной алчностью к ней и разожжённое в пламени ревности, сообщило мне сейчас страстный порыв, с которым я и прижал Неву к стене у окна… Трудно представлять одну женщину на месте другой, но возможно… Я учусь тому, чего никогда не хотел бы уметь. Солнце, как жестока моя судьба. Это потому что я твой любимый сын?..
   – Ты не сказал ничего… насчёт…
   – И как ты намерена отправить Орика к праотцам? – спросил я, собирая пропитанные потом волосы в ладонь, хоть стриги, ей-Богу, как жилет тёплый на мне…
   Мы с ней сидим на полу, прижав спины к стене, и я невольно думаю, не отпечатаются ли на нашей коже все эти замысловатые узоры, украшающие её?.. Выпита вода, выпиты мёд и вино, послали за новым, сочные яблоки рассыпаны по полу, я потянулся и достал одно, протянул Доброгневе. Она мотнула головой, отказываясь.
   – Разве важен способ, Бел? Придумаем. Вон Аву ранили на охоте, не будь никого рядом и не привези к тебе…
   Я вонзил зубы в яблоко и ну жевать, чтобы за его хрустом не слышать её слова о тех событиях и не восстанавливать в своей голове…
   Так что во всём была права Ава, но теперь… когда я из цели превратился в стрелка, я могу весь заговор свернуть не дав начаться ничему. Вот только как это сделать, не вызвав подозрений у Доброгневы и особенно у Явора?
    А тут ещё эта не прекращающаяся гонка, в которой Ава и Орик… Можно не думать о том, чтобы не воспользоваться и не устранить его? Устранить соперника. Его сын останется… Как Ава говорит, нельзя ребёнка обманом приводить в этот мир? Вот и будет его, их… Но дети… Скольких мы похоронили за прошедшее лето?
   Но Ава не из тех, кто не поймёт, что произошло с Ориком… и всё же… Нет, если уже убивать Орика, если становиться на этот чудовищный путь, то своего сына и посадить на трон…
   Всё было бы просто. Всё было бы ужасающе просто, будь Ава другой. Тогда я соскользнул бы в ад при жизни. Будь она другой меня и не тянуло бы в этот ад. Но она никогда не простит мне смерти своего Орлика… Всё простит, как прощает до сих пор, но не его гибель…  так что я потеряю всё. Не только остатки своей души, но и её. Быть в аду вместе с ней я согласен, но не один. У меня и так ад вокруг.
   Но даже о его существовании я не знал до неё. И только Ава достаёт меня оттуда. Как из бездны смерти достала своими дурацкими песенками. Так и теперь вытягивает.
   На Осеннее Равноденствие я улучил всё же миг поговорить с нею. На Солнечном дворе я не только хозяин, я знаю и все тайные места, где никто не увидит и не услышит…
   Большая трапезная вместила всех приглашённых сегодня. Мои жрецы, царская семья с жёнами и детьми, причём Явор привёл тоже одну из жён, мать своего старшего сына, хотя лично я не был уверен, что это не сын Явана, ведь к Явору она, как и остальные, перешла от Явана, и уж больно хорош собой был этот мальчик.
   Все в нарядных одеждах. Вея в синем, расшитом золотыми берегинями, орепеями с точками и ромбиками в серединках, платье. В жемчугах, многими ярусами окруживших шею, лоб, лицо, волосы, она очень красива, беременность красит её, блестят глаза, волосы переливаются золотистыми искорками. Она молчит, не говорит ни слова уже несколько месяцев, но от этого Яван, по-моему, только лучше понимает её и… вообще он нежный муж, как я погляжу.
   Жена Явора очень красивая, с длинными распущенными по плечам и спине русыми волнистыми волосами, слишком молодая, как мне кажется для такого взрослого мальчика как их старший сын, но, может быть, она только кажется такой молодой, потому что миниатюрна и улыбчива?
   Авилла и Ориксай в одинаковых, затканных золотом одеждах, с тонкими коронами на волосах, они удивительно похожи, как бывают похожи пары, прожившие вместе всю жизнь…
   Доброгневе как Лунной жрице в Солнечные праздники не место на Солнечном дворе, поэтому её сегодня нет за нашим столом. Мои жрецы в алых рубахах с коловратами всех возможных конфигураций. Ну, и я сам тоже в алом с золотом, и с тонким золотым обручем на лбу. Кто представитель Бога Солнца за этим столом…
   Вина, пиво, меды, сбитни любых сортов и оттенков налиты в золотые кувшины и кубки, большая братина мёда посреди стола, из неё черпаем мёд полными ложками. Лебеди, куропатки, зайцы, лоснящиеся поросята, всевозможные лепёшки и булки, горки, сваренной с мёдом, и, как любят сколоты, с молоком крупы, всевозможные ягоды, яблоки, груши, сливы, вишни, вяленые и сушёные заморские… Наши столы ломятся от яств. Все веселы, слушают песни, подпевают даже весело, танцуют даже, или смотрят на мастериц танцев, я пригласил их много… Настоящий радостный праздник Солнца.
   Вот тут-то я и воспользовался тем, что гости все уже во хмелю, что танцуют  красивейшие девушки, кружа разноцветными юбками, завораживая распущенными волосами, звенящими украшениями. Всё это под дудки, бубны, сопелки, гусли, бандуры и прочие громогласные музыкальные инструменты.
   Едва Ава вышла из-за стола, я и настиг её…
   – Ты чего… бросаешься как коршун!  – она отпрянула, вытянув руки, – пусти, ярый, дойду до цели, али со мной пойдёшь…
   Оглянулась у нужника:
   – Уйди, станешь слушать, может быть?
Я дождался, разумеется, когда стало можно поговорить…
   – Темнота тут у тебя, Солнечный жрец, где руки-то вымыть?
   – Идём, – я кивнул на умывальную горницу.
   Ава оглядывается, пока моет руки под рукомойником, одним из полутора десятков приделанных здесь в белёной высокой комнате. Я не люблю низких сводов.
   – Хорошо у тебя, переделал много, добрый ты хозяин, – сказала она, одобрительно улыбаясь.
  И я улыбнулся и сказал:
   – Я тебе больше скажу: я прорубил дверь на галерею.
   Авилла захохотала:
   – Околеешь теперь зимой-то, шальной! Я от жары очумела тогда, вот и сказала. Да и… себе я сделала бы, потому что холода не боюсь.
   Господи, вот счастье слышать её смех, видеть её так близко…
   – Ты холода от Солнца в крови не боишься, как и я. Нам жара куда хуже. И так распекает…
   Ава продолжала улыбаться, уже не глядя на меня, вытираясь рушником, у нас коловраты тут на всём.
   – Я слышал, собираешься уезжать по городам, надолго?
   – Это… надо сделать, Бел, – улыбка растаяла, поездка не слишком радует её. –  Необходимо. Я за этим чувствую… Не знаю, пока.
   – Не сомневаюсь.
   – Необходимо даже. Я… Я за этим чувствую… Не знаю, пока.
    Я подошёл ближе:
   – Не видел тебя с самого лета, Ава…
   Я ещё ближе, но она сверкнула глазами, как стилеты полоснули:
   – Ты… не надо делать этого, Белогор.
   Я отступил, не коснувшись её.
   – Вот так и уедешь?
   Она побледнела:
   – Не веди себя так, Белогор! Не говори так!.. Это… гадко… Или ты… Разве ты не понимаешь? Не осознаёшь, Бел?!.. Ты же не такой совсем. Не делай этого больше… ты будто… будто облип весь Доброгневой и грязью её, – её даже затрясло.
    И глаза горят, но не гневом уже я будто бы болью. Мне больно, горькие стрелы снова попали в цель. Она на дне провела полжизни, а в грязи так и не выпачкалась… а я… Прости меня, Ава…
   Она постояла так, хмурясь, будто ей самой больно от её же слов. А потом спросила, постаравшись поправить голос:
   – Предложила тебе наша добрячка перейти на их сторону? Вернее, стать их предводителем для устранение помехи в виде нас с Ориком?
   – Вас? – вздрогнул я. – Нет, только Ориксая…
   Авилла усмехнулась, покачала головой снисходительно:
   – А ты и поверил этому? Ох, Бел… Такого ума человек! – серьги качаются за головой, завораживать пытаются… – Нева как мальчика несмышлёного держит тебя. Играет с тобой, ожидая, что ты сделаешь, наблюдает… ждёт как ты выдашь себя и своих союзников. Сам подумай, Горюша, меня им на черта оставлять? Что я, что Орик, или ты думаешь, она для твоего удовольствия меня оставит? Нет, мой свет, уберёмся мы вдвоём с государем. В отличие от тебя, Явора она не пытается заинтересовать предложением подстроить нашу случку, иначе не назвать… Ты ведь и планами своими сокровенными о сыне с нею поделился…Эх, Белогор Ольгович…
   Она качнула головой печально, отдала мне рушник, положила в мои обезволившие руки.
   – А Явор весьма откровенен с братом… Не будь наивным, Белогор. Нева тебя не тронет теперь, но мне, как и Орику, в вашем с ней счастливом будущем, места не отведено. В лучшем случае моему сыну. А в худшем… – Ава вздохнула, но легко, без надрыва: – Явор ей, конечно, не нравится в роли царя, а значит её вечного любовника. Вот поэтому она и выжидает, не натискаешь ли ты мне живот. Это был бы рай Доброгневы: ты и она во главе царства, пока подрастает царевич. Ну, или царевна. Скажешь, не говорила с тобой про то?
   Ава… Как всегда… А я опять вижу только то, что хочу видеть. И мне что теперь-то…
   – Ты умный, Бел. Ты очень умный, – тихо сказал Авилла. – Ты подумай. Никто не хочет просто убивать заговорщиков. Ни Орик, ни Яван. Я удавила бы и Доброгневу и Явора, обоих, и перерезала изменников в войске за одну ночь, и дело с концом, – она говорит так спокойно, что у меня пополз мороз по коже. – Но они не слышат меня, они благородные сколоты, куда им до золотой царевны. Ждут, что злыдни сделают первый шаг… Что бледнеешь? Не догадывался, что я такая кровожадная?
   Я смотрю на неё, удивляясь в который раз и не понимая, чего во мне сейчас больше, восторга от её цельности, её собранности и жёсткой решимости или страха. Страха того, что меня опять используют как ингредиент в вареве, которое крутит в своём котле Доброгнева и что Аву могут в любой момент… Как только им надоест ждать.
   Подумать… что мне делать с тем, что я понял сегодня. Я подумаю… но не сей же миг… она уезжает, когда увижу теперь…
   – И коснуться не дашь?
   Ава качнула головой, длинные серьги, колты от узкой короны, тонкие локоны вслед за ними качнулись отрицанием:
   – Не очень с прикосновениями у нас, Белуша…
   Она пошла от меня к выходу, а я шепчу в спину ей:
   – Ты… из стали.
   – Так-ить… ковали усердно, Белогор… Даже ты успел молотом приложиться. Так что… не удивляйся.
   – Совсем… не любишь меня?
   Она вдохнула и вернулась. Подошла снова ближе, и глаза ожили прежним васильково-ночным светом.
   – Это… этого ничто не уж изменит. Никогда. Какие бы подлые штуки ты со мной не делал… Что бы ни делал, – смотрит в глаза, всё лицо оглядывает ласковым своим взглядом, будто нежными пальцами гладит. – Ты же приворожил меня, забыл? Прям беда… – то ли шутит?..
   Она подняла было руку, намереваясь и, правда, погладить меня по лицу, но опустила, так и не коснувшись. Посмотрела долго, но едва я качнулся к ней… отвернулась и ушла.
Глава 3. Я решаю!
   Смириться с разлукой невозможно, невыносимо, ужасно, особенно, когда не расставались ни на час несколько месяцев. Но цари не принадлежат себе. Впрочем, разве хотя бы кто-то из людей принадлежит себе?..
   В отсутствие Авиллы я снова сблизился с Белогором и даже с Яваном. Наша дружба с Яваном сильно размылась, но теперь, когда Авилла уехала, это даже сближает нас. Приходилось, правда, перед Явором продолжать держать принятые роли, изображая некоторую степень отчуждения, чтобы не вызвать подозрений в его отношении у наших противников.
   А вот с Белогором мне ничто не мешало встречаться почти ежедневно. Как было всегда. Он присылал мне служку, как оказывался свободен, после своих ежедневных трудов, или же я приезжал на полуденное моление и оставался. Иногда я сопровождал его к болящим. Между тем, их, особенно после его выздоровления, стало приезжать всё больше, целая вереница проходила через длинное помещение, в котором он врачевал их, но только тех, кому никто другой помочь не мог. Остальными занимались его жрецы.
   Он позволял мне входить в его тайную горницу, где хранились в пугающем множестве книги, его собственные заметки, в которых он собирал, анализировал и даже систематизировал, некоторым образом, свои знания, результаты опытов, над растениями и животными, с разнообразными веществами, которые он получал в результате возгонки, настаивания на воде, вине, уксусе, маслах, медах, самых разнообразных растений и их частей, секретов желёз животных, металлов и, кроме того, во множестве найденных им в пещерах и на скалах горных солей.
   – Ты прочёл это где-то? – спросил я его, видя в очередной  раз, что у него появился какой-то порошок, который он натолок из жёлтых камней, что принёс с прогулки по пещерам.
   Он поднял голову, отвлекаясь от записей, которые вёл, разложив на длинном своём столе-помосте, где лежала раненая когда-то Авилла, аккуратно развернутый свиток. Тот край стола, где оставались, полагаю, следы её крови, был всё время теперь прикрыт полотном. Здесь же, возле него, стояли в строгом порядке и его склянки, замысловатая горелка, на которой он подогревал их, ступки, и в маленьких чашечках те самые порошки из вчерашних камней.
   Белогор немного рассеянно посмотрел на меня, как будто не сразу включаясь в разговор:
   – Прочёл?.. О чём?.. А… нет. Кое-что написано у египетских жрецов, но… они тщательно скрывают свои знания от нас, от окружающего мира. Зачем? – он усмехнулся самому себе. – Думают, их мир вечен? Не делиться добытой мудростью с людьми, это пускать человечество идти опять той же дорогой, которая была проторена, но заросла и потерялась, потому что по ней никто не ходил… Зачем тратить человеческое время, которого каждому отмерено так мало, на изыскания того, что было уже найдено? Не лучше ли проторить дорогу и поставить факелы там, где ты остановился, чтобы тот, кто пойдёт за тобой видел путь вперёд…
   Я засмеялся:
   – Ты настроен сегодня с любовью к человечеству.
   – Да я вообще не злой, – засмеялся Белогор, симпатичные складочки появились по бокам рта, даже щёки, а обычно кажутся впалыми… – Мне легко быть добрым к людям. Когда стоишь так высоко всю жизнь, с чего мне ненавидеть людей? Я послан помогать.
   Он поднялся, прижав раскрытый свиток кинжалом в ножнах, чтобы даже не завернулась сторона, погасил горелку и поманил меня выйти:
   – Скоро Яван придёт, я не хочу, чтобы кто-то, кроме тебя знал, что у меня тут.
   – Почему?
   – Мало ли… – мы с ним вышли из горница в светлую и нарядную парадную, будто из одного мира в другой, она запер дверь.  – Мракобесы и фанатики, чей разум во тьме и злобе, объявят демоническим и мой дар и всё, что я делаю. И растерзают моими же инструментами. Мне это как-то…– он поёжился, – не греет душу. Что усмехаешься?
   – Авилла говорила, как опасалась в Ганеше и других местах, что кто-нибудь увидит, как она купается в ледяной воде, куда руки-то опустить на миг зябко.
   Упоминание об Авилле зажгло огоньки в его прозрачных глазах, которые он, впрочем, тут же погасил и спросил, отвернувшись:
   – Пишет что-то?
   Я усмехнулся:
   – Очень зло пишет, что… – я задумался, вспоминая, как точно было написано у Авиллы в последнем письме, – что глядя на то, что творится, начинает   думать, что все законы только вредят, и хочется просто дать право сильному решать.
   Белогор обернулся удивлённо:
   – Так и написала? – он покачал головой. – Воображаю, что она увидела там, если такое пришло ей на ум…
   – Да. Гневается государыня наша, – сказал я с удовольствием.
   Я готов говорить об Авилле бесконечно. Поэтому я иногда расспрашиваю Белогора о её детстве, обо всём том, чего я не знаю. И он рассказывает и так многое удивляет меня: как из тишайшей и милейшей девочки, которая стала бы, несомненно, самой доброй царицей, нежной матерью своим детям и народу, вылепилась, или, точнее, выковалась такая стальная душа. Настоящий воин.
   Я родился таким и рос в седле и с мечом в руке, в скачках по степи и битвах, которые когда-то активно вёл и мой отец, и его отец до того. Первая битва для меня была в семилетнем возрасте, когда я сидел седле впереди моего отца, в такой же, как у него броне из крепких из тонких стальных пластин. Наши враги на юге не знали стали, а для нас ковали такие доспехи на востоке и северо-востоке наших земель, откуда мы ушли из споров отца и его дяди. Собственно говоря, так мы и добрались до Великого Севера. И теперь северяне куют для нас броню, ещё более тонкую, лёгкую и прочную, потому что здесь секретов и древних знаний скопилось во множестве.
   – А… с её кровью ты опыты делал? – спросил я.
   – С её и со своей, – ответил Белогор невозмутимо.
   – И что нашёл там?
   Белогор усмехнулся, глядя на меня:
   – Не поверишь, – глаза лукавые, прямо кладезь загадок, а не Великий жрец.
   – Ну, удиви.
   – Золото нашёл, – сказал он, не моргнув.
   – Шутишь всё… – хмыкнул я, опять потешается над неучем-сколотом.
   – Я серьёзно нашёл золото, – продолжая улыбаться, сказал Белогор. – В концентрации примерно в тысячу раз большей, чем у нормального человека. А всё остальное то же, что и у всех. Я обычный человек, Ориксай.
   – Ну да, рассказывай!  – засмеялся я.
   Белогор приказал принести угощения, вина и мёда. Пока носили тарели и подносы, пришёл и Яван, запыхавшийся немного.
   – Всех своих жён замуж выдал? – спросил меня Белогор, пока Яван снимал плащ и шапку служкам на руки и все мы рассаживались за стол.
   Я поднял глаза на него:
   – А я знаю? Я распорядился, а проверять, это дело моего управителя, Явора, пусть поделает что-то кроме как паутины плести.
   Белогор засмеялся:
   – И сколько их, невест, царских?
   – Ну… двенадцать… или пятнадцать…  – сказал я. – Я не знаю, Белогор, ты считаешь своих? Яван захохотал так, что дрогнули мощные бревенчатые стены:
   – Двенадцать! Хо!.. Шестьдесят две штуки! На любой вкус!
   Белогор подхватил его ехидный смех:
   – Я счёт не веду, конечно… Да и постарше буду, но у меня… точно ме-еньше-е! – хохочут, падают прямо, вот мерзавцы!
   – И шоже… всех любил прямо?! – Яван ржёт, как конь.
   – Криво!  – деланно сержусь я, тоже смеясь вместе с ними, потому что невозможно не подхватить их веселья.
   – Во, герой-то наш!.. Едва через двадцать перевалило… чё дальше-то будет?!  – аж стол шатается, все кувшины головами закачали, а у Белогора с Яваном уже слёзы выступили, за животы держатся, на лавки повалились, остановиться не могут.
   – Как жену-то дождёсси, баболюб?
   – Ничё! Мозоли пока натираю на ладохах… –  в унисон их солёных шуток, шучу и я.
   – Глянь-ка, Белогор, прямо верный муж какой!
   – На одной? – Белогор даже разлохматился, так смеётся, пряди из-под шнурка на затылке повылезали.
   – Что?
   – На одной или двух ладонях мозоли-то?! – задыхается от хохота Белогор.
   – Чё ж ты хочешь… цельная царица у нас в ладошке! – и ну, опять покатываться…
   Смеялись долго, ещё прыскали, уже успокоившись. Надо же, как им весело. Но мне казалось, этим приступом веселья они какую-то тоску прогоняют. И из меня, между прочим, тоже.
   Но, наконец, навеселившись, мы заговорили без глупостей. Белогор поведал нам, что его самого приняли в заговор Доброгневы. Я не удивился, Авилла говорила об этом. И Яван не был слишком удивлён.
   – Получается, что все в медовых реках, только меня прикончить, – уже не так весело как давеча, усмехнулся я.
   – Мёду отведай, – сказал Белогор, – молодой мёд, хмельной.
   Я смотрю на них двоих:
   – Вот мне интересно, в связи с этим, что вам-то двоим за резон меня поддерживать? Понять не могу. Ладно, когда Белогору грозило что-то, а теперь? Авилла останется царицей, неужели вам, именно вам двоим, это не по нраву?
   Они посмотрели друг на друга:
   – Авиллу не оставят, Орик, – сказал Яван. – Между вами разницы нет уже. В лучшем случае дадут родить наследника. Собственно говоря, именно этого и ждёт Доброгнева. И это вносит раскол между нею и Явором, которому ждать надоедает и он сам бы сел править. Только год Солнца подойдёт к концу…
   – Может, это ты вносишь между ними раскол? По-моему Явор ревнует, – заметил я.
   – И кроме меня найдётся к кому Явору приревновать, – мрачно сказал Яван.
   – Ава считает… – начал Белогор.
   – Мы все знаем, что считает царица, – нахмурился я. Ещё не хватало, чтобы Белогор рассказывал мне, что думает Авилла.
   – Хорошо, что мы будем делать? – примирительно сказал Яван.
   Мы посмотрели друг на друга.
   – Подождём, - сказал я.
   – Чего ждать?
   – Наступления нового года. В год Солнца и самому царю марать руки кровью… тем более родного дяди…
   – Не марай… – вспыхнул Яван, – запереть их, а рать…
   Белогор вскинулся:
   – Рать и освободит их! Нет, Ава права, надо…
   Я засмеялся зло:
   – Как раздирает вас жажда крови, дети Бога!  – я хлопнул ладоням по столу, поднимаясь. – Успеется. Подождём до весны. До Нового года. Всё. Я решаю.
Глава 4. Гниль
   Те же слова сказала и я, когда в первый раз выслушала жалобу парня из кузни, который утверждал, что его оговорила девица, его соседка, которая давно имела на него виды, но он…
   – Я хотел жениться на Лисе, она вдова… я… мы с ней… У Лисы маленькая дочка и… она теперь… она думает, что за меня нельзя замуж, если я такой… теперь как клеймо на мне… А я… я даже не касался её… – белобрысый, с белыми поросячьими ресницами, он рыдает, размазывая слёзы и сопли по красному от слёз и веснушек лицу.
   Мы осмотрели жалобщицу. Проклятая девка оказалась девственницей…
   В другом городе двое ратников сидели у старосты взаперти, их стерегла стража. Совсем юные, моложе меня, оба, кстати, северяне. Их обвиняла женщина, при взгляде на которую было ясно, что и пять таких как они не смогли бы и ущипнуть её против воли…
    В третьем, пожилой мужчина, как мне показалось при первом взгляде, но когда я пригляделась, я поняла, что он не стар, а утомлён и раздавлен. Его обвинила его падчерица. В результате жена кинулась в ручей, её труп нашли у мельницы, остался семилетний мальчик их сын, который теперь живёт на Солнечном дворе среди других сирот…
   В четвёртом ждал казни парень, потому что его обвиняла в изнасиловании и избиении жена ювелира. Парень утверждал, что только заходил в лавку, но женщина сказала, что он схватил её, ударил в лицо, в живот и… На ней, действительно, были тёмно-багровые шрамы на лбу и скуле, и нос был сломан – до сих пор гундосила. Но потом я увидела мужа… мне всё стало ясно. Я припёрла женщину к стенке: муж застал их с этим парнем и избил, а после заставил оговорить его…
   В пятом две девушки обвинили мужчину и тоже оказались девственницами…
   В шестом, седьмом, восьмом… чем дальше, тем страшнее всё, тем злее я становилась. Я приказала отправлять всех преступниц в столицу. Ориксай считал, что им надо назначить то же наказание, какое предполагается за те преступления, в которых они обвиняли мужчин, я теперь не согласна. Сколько мне пришлось выслушать историй разбитых судеб мужчин, связанных с ними женщин, семей, детей, один из обвинённых ранил себя в грудь, едва остался жив, а другой повесился…
   За те недели, что мы ездили с Лай-Доном по городам, я устала от всего этого: от вылившихся на меня лжи, нахальной и уверенной, от растерянности и подавленной воли невинно обвинённых. Пределов не было видно подлости, всё это так потрясло меня, что перестала спать, есть, у меня совсем пропала всегда сопутствовавшая мне радость жизни.
   Я думала, я видела всё. Но я видела всё со дна, а теперь я поднялась на высоту и отсюда всё ещё страшнее и отвратительнее, потому что теперь картина полна. Получалось, что я задумывала благое дело, а оказалось… И ведь это только в том, что касалось одного единственного закона.
   Но скоро я увидела и всё остальное, проезжая по городам, в некоторых из которых мне пришлось когда-то жить недолго или долго. Я видела, что золото, пролившееся обильным дождём, кому-то ещё добавило богатства, а кому-то не только не улучшило жизнь, но низвело ещё ниже. Закрылись некоторые кузни и сталеварни, торговцы поставили на прикол свои корабли и лодки, почивая на увеличившемся богатстве: «погодим годок-другой, чего мельтешить и с семьёй побыть пока можно»…
   Урожай собрали, да, урожай богатейший, но торговцы в городах брать не хотят: «На чёрта нам морока эта, пока эту зиму переживём, а там поедем всё купим у сколотов всяких. Отваливайте с вашим хлебом, крупой, яблоками, медами, и прочая, и прочая… храните, где хотите»... А хотите сами продавайте, мы не нанимались вам»… Это примерно то, что я слышу, разговаривая с потерянными, вынужденными кое-как сохранять урожай людьми, горожанами и селянами, потому что хранилища заняты прежним, который не вывезли, решив не торговать в этом году.
   Не все, конечно, были таковы, кое-то поехал на юг и на запад на лодках и кораблях, повезли товар, но таких была капля в переполненном золотом море.
   Только Солнечные и Лунные дворы жили, как положено, ожидали приезда Вышних жрецов с проверками, поговаривали, что они выехали уже из столицы, расспрашивали меня о Великом Белогоре:
   – Бають, болел сердешный, – сокрушались даже.
   – А жрица Луны Доброгнева и верно неписанной красы?
   – Строг Белогор? Не разгонит ли нас, а то поговаривают, что сколоты считают, незачем кормить дворы наши… – ещё и это придумали, и ядовитым слухом распустили по стране…
   Не знаю, наверное, будь я Авиллой, которая никогда не была Онегой, я не заметила бы всех этих страшных пятен чёрной плесени расползающихся по нашей прекрасной земле. Всегда было так или они наросли с приходом сколотов ещё первых: ещё Колоксая? Но разве сколоты могли бы прийти, если, если бы всё в царстве было так, как должно, если бы всё было как тогда, когда наши города стояли без стен и укреплений, никого не опасаясь? Неужели гибель и разложение неизбежны, и я вижу их начало своими глазами?
   И разве мы сможем это остановить? Но как? Если золото только усилило и увеличило количество духовных нечистот? Развращает прямо на глазах?
   Заметив в одном городе неубранный мусор, я спросила старосту об этом. Знаете, что он ответил? Что они ждут, когда придут из деревень зимние работники и уберут.
   – И будете сидеть в этом до прихода каких-то подёнщиков? С самого лета кучи растут?! Мухи и зараза… – я даже задохнулась от возмущения.
   – Дак… похолодало уж, кончилися мухи-то. Белые мухи давно летають, – вот нагличает, сволочь сытая!  – Осударыня-царица, никто не хочет эту работу выполнять, все в золоте ходят, не хуже, чем ты сама, куды им мешки с очистками носить?
  У меня побелело перед глазами от страшно и сладостно накатившей ярости. Я подскочила к нему и схватила за густую до противного бороду, поднимая со скамьи на высоту моего роста:
   – Приберёшься сам, вонючка! – прорычала я в его красноватое, от привычки к пиву, лицо. – Свою жену, сыновей, снох, всех веди на уборку, вилы и мётлы в руки! Не мог людей найти, сам чистить станешь!
   Лай-Дон, плохо пряча улыбку на безбородом лице, произнёс:
   – А мы с царицей последим и со стражей. Седлайте нам коней и нагайки помощнее в руки, получат все, кто нерадив будет!
   И убирали. Но под грудами мусора нашли ещё не успевший разложиться труп младенца…
   Целая неделя ушла на то, чтобы разобраться, кто из женщин так избавился от приплода. Оказалась мужняя женщина, тайно забеременела, пока муж по торговому делу плавал, скрыла от него и роды, как уж они так жили, что он ничего не заметил, не представляю, но придушила она новорожденного младенца и отнесла в мусорную кучу. Я, было, заподозрила мужа в том, что он знал обо всём и сам заставил бабу, чёрной тупой кучей сидевшую перед нами, но по его растерянно моргающим глазам поняла, что он и впрямь олух из олухов и ничего не знал…
   Старосту этого города я тоже отправила в столицу, как и прочих преступников. Но таких старост было уже немало…
   – Сходи на Лунный двор, Лай-Дон, купи…
   – Не пойду я, – сказал Лай-Дон.
   Я посмотрела на него. Мы сидели в горнице, отведённой нам в доме старосты, направо – моя спальня, налево – Лай-Дона. Хорошие выбеленные известью комнаты, небольшие и, по мне, слишком тёплые. Ужин стоял перед нами, Лай-Дон с аппетитом поглощал отбивную из зайчатины под брусникой, а меня тошнило не только от вида, но ещё больше от запаха пищи. Не будь я убеждена, что не могу быть беременна, я подумала бы, что тяжела. Я хотела, чтобы Лай-Дон купил мне отвара дурманящих трав, а он вдруг упёрся.
   – Хватит травиться, – невозмутимо сказал Лай-Дон, вытирая губы и глядя на меня. – Поешь, давай, лучше, скоро станешь как смерть, уже на чёрта похожа, одни лохмы и остались! Вернешься, муж и не взглянет, он вообще костлявых не любит.
   – Ты зато любишь… – я едва успела добежать до таза, приготовленного для умывания, где меня вырвало всё же.
   – Я люблю, – всё так же спокойно сказал Лай-Дон и подошёл ко мне, подал полотенце. – Могу даже переспать с тобой. Как лечение от хандры и отвратности.
   – Чтобы совсем удавиться захотелось, – сказала я, вытираясь.
   Лай-Дон захохотал:
   – Ну-у, эт ты зря, я хороший, ласковый.
   – Фу, замолчи, опять стошнит!  – я бросила в него полотенце.
   – Вот паршивка, что бы ты понимала!  – продолжил смеяться Лай-Дон, не обижаясь.
   Я прошла мимо него, обратно к лавке, говоря:
   – Что творится в этом мире, шут царицу паршивкой обзывает… Я его приблизила, засранца вихрастого, в одной комнате, можно сказать, ночует со мной, а он позволяет себе невесть что!
   И вдруг он схватил меня за плечи и поднял от лавки, сжимая крепко, даже больно.
   – Как ещё тебя ругать, если ты в башке своей дурацкой себя, как только не ругаешь и с каждым днём только жёстче, отвары эти их дьявольские пьёшь, ты думаешь, от этого поймёшь, что делать, как правильно?
   – Пусти, больно, одурел?!
   Но он встряхнул меня так, что булькнула голова как полупустая фляга… Но он не только не отпустил, но потащил к кровати, видной через раскрытую дверь, потащил, приподняв от пола, и откуда сила в этом дохляке? Но, мужик есть мужик всё ж таки…
   Дотащил и, не отпуская, схватил за шею, с силой придавив к постели, навалился весь, я забилась, но он прошептал мне в лицо:
   – Чу-уть-чуть сдавлю и дух вон, и пока очухаешься, я успею сделать всё, что захочу со всеми милыми отверстиями, что найду в твоём теле…  – и отпустил, садясь рядом, даже не запыхавшись.
   – Ты… – разогнулась я разом, но голоса в придавленном горле почти нет.
   А мой дорогой друг Лай-Дон сказал снова будничным и спокойным голосом.
   – Это я к тому, царица, что повезло тебе, что ни одного умелого не попалось… Любую можно взять врасплох, напугать, избить, напоить, пригрозить и тысяча ещё есть способов. И бороться со скотством надо. Но проверять надо жалобы эти, ты ведь Люду проверила, прежде чем… Почему здесь эти местные старосты и воеводы так жалобы принимают от сволочных баб? Как раз и надо с этим разобраться и наказать. Не из всех городов жалобы приходят на то, что закон кое-какой… Назначить людей с Лунного двора разбирать все эти дела, как они разбирают убийства и отравления. Что, сразу то не подумала? И Ориксай тоже. Любовь одна на уме? Вы на троне, царством правите, большим и сложным, а вы только друг друга и видите, обалдели совсем…
   Он посмотрел на меня, обернувшись немного через плечо:
   – Ладно, ты не обижайся, государыня, надо было тебя как-то из этого морока тоскливого вывести.
   Он встал и направился к выходу из спальни:
   – Это… ты… я не ожидала, что ты можешь, вот и… а так и руки бы не протянуть, – проговорила я, потирая шею.
   Но он засмеялся, не споря:
   – Вот то-то и оно! Тебя-то кто изнасиловал? Брат. Кому больше можно доверять?.. Так и происходит. Чаще всего в семьях, отцы, братья, свёкоры, дядья, деверя… кто там ещё остался? Кого не будешь бить во всю силу, тем более, кого не станешь убивать. Да и не расскажешь никому со стыда. Так-то…
   Налил мёда и принёс мне:
   – Выпей и спать ложись, утро вечера мудренее.
   – Теперь тебя бояться буду, – я взяла чарку.
   – Не бойся, Онежка, я добрый, – улыбнулся он, – я не обижу тебя никогда.
   Наутро и правда при свете, при снеге, чей яркий отблеск будто и из души всю тьму высвечивал, я увидела, что ничего такого уж беспросветного и правда нет. И ещё я поняла, услышала в словах Лай-Дона вчерашних: не из всех городов приходят жалобы на несчастный закон, значит, где-то его выполняют, как положено. Выходит… измена и тут, не только в столице?
   И с этим я решила разобраться тоже, пока не сообщая Ориксаю. Что происходит в царстве, где всё и все перессорились и восстают друг на друга даже в мелочах. Боже, прекрасный светлый Солнце Бог, зачем ты вернул меня на трон в момент разрушения всего?.. Разве смогу я удержать? Если даже собственная жизнь моя расшатана, разломлена на много частей, даже с собственной душой я не могу найти лада?
   Но, хотя я и не посылала настоящих донесений о том, что всё прогнило в царстве, но приехавшие с преступными обозами старосты сами навели Ориксая на эти мысли. И он прислал мне помощника…
 
   Верно, поначалу ехали только преступные женщины, но уже из третьего или четвёртого города приехал староста с сопроводительным письмом от Авиллы, что он своим родственникам и свойственникам раздал всё царское золото.
    Второй за мзду пускал торговцев в город и не пускал тех, кто отказывался платить, и горожане сидели и без хлеба и без фруктов, и дома не могли ремонтировать… Третий строиться не позволял в городе, пока не заплатят ему…
   – Взялась за уборку царица, – усмехнулся, качая головой, Яван.
   – На то и баба, углы мести, – скривился злобно Явор.
   Белогор поднял босой подбородок, волосы скатились от плеч за спину плотным стеклистым потоком:
   – Я и Доброгнева едем по дворам, заглянем, поможем царице в трудах.
   Меня толкнуло будто в сердце. Мне не нравится это. Мне вообще не нравится эта чёртова поездка, мне не нравится, что я не вижу ЕЁ уже пятую неделю, мне не нравится, что открываются, как прыщи из-под пшеничной пудры, чудовищные трещины и дыры в царстве, которые я не видел, когда ездил по стране, добывая и раздавая золото. Почему не видел? Я слеп? Или глуп? Или…
   – Ты не слеп и не глуп, – сказал мне Белогор, когда мы говорили с ним перед его отъездом, – ты был во всех городах в самый лучший момент, какой только может быть в стране. Ты и не мог увидеть ничего, его, возможно, и не было тогда, и ты был занят другим, не забывай, нельзя быть подключённым к Богу, и одновременно видеть скверну. Это невозможно. На затылке нету глаз.
   – Выходит прав я был, что золото это только во вред…  – выдохнул я, оседая на лавку, волосы полезли в лицо, чёрт, отросли чёрт-те как! Состричь всё…
  – Это обнажились язвы, Ориксай, золото обнажило то, что было прикрыто пылью. Не надо очень переживать, нет царств, где всё безупречно, как нет таких людей. Думаю, даже в раю есть какие-нибудь пыльные углы, – сказал воодушевлённый предстоящей поездкой Белогор.
   Не был воодушевлён только я.
   Но Белогору недосуг помогать со всеми делами Авилле, он едет по своим делам. Придётся послать Явана… Ну, и что может быть хуже? Яван конечно воспрял, когда услышал моё решение. Явор только усмехнулся в бороду. И когда Яван через несколько дней уехал в сопровождении нескольких ратников, Явор сказал:
   – Ты… уверенный, конечно, муж, Орик…
   Но я не дал ему договорить, схватил за мощную шею его и притянул к себе рывком, хотя он мощнее меня раза в полтора, он приклонился легко:
   – Не сметь! Язык вырву! О царице говоришь!  – прорычал я ему в лицо почти беззвучно.
   У него посинели обычно красные щёки, заморгали выпученные глаза. Но он кивнул, напугано. В этот момент я легко убил бы его…
Часть 16
Глава 1. Хворост разложен
   Мы с Доброгневой уехали раньше Явана, и я не знал, что Орик послал его к Аве. Я надеялся увидеть её как можно скорее, и мы ехали туда, откуда было последнее письмо, и приехали преступницы и преступники, которым был теперь полна темница Солнцеграда.
   Ориксай будет решать их судьбу, но Авилла в каждом своём послании пишет, что их всех должно казнить позорной казнью. Поэтому он решил ждать её возвращения для того, чтобы вершить суд.
   А мы с Доброгневой едем во главе изрядного обоза, она в повозке, я – верхом. Я чувствую: надо спешить, я не знаю, почему у меня такое чувство, кажется, ничто не говорит о том, что мы опаздываем и куда опаздываем, но у меня даже руки трясутся, так я чувствую, что если мы опоздаем, если не застанем её в Пещерном, где она теперь, то с ней будет нехорошо, не знаю, что, но я чувствую, что нужен рядом…
   И я чувствую, что с Белогором что-то твориться. Если бы я знала его похуже, я решила бы, что он до безумия взволнован. Вот только чем? Предстоящей встречей с Авиллой? Ерунда какая-то. Да и не едем мы встречаться с Авой, совсем у нас другие дела, можем повстречать, а можем… Он захотел поехать первым именно в тот город, откуда пришёл последний обоз. Но потому ли, что хочет увидеть её? Белогор может быть кем угодно, но страстно, безрассудно влюблённым… это сказка про кого-то другого.
   Тогда что он злится, бледнеет и торопится? Глаза как в лихорадке?.. Задумал что-то?
   Эта чёртова девчонка становится опасной: стронула верных нам старост, в городах, где всё уже подготовлено для бунтов, всё было готово, всё продумано и идеально разыгрывается для решающего наступления! Ты прямо руками смерть к себе подгребаешь. Как хотелось тебя пожалеть, оставить, так нет, ты стала, как Орик, ещё и влюбилась в него. И Белогору не подобраться…
   И всё же… Явор в царской короне… Ава, роди наследника, умоляю! Сделай хотя бы что-то как надо!
   
   В Ледовите наши кони уже стояли под сёдлами, когда Яван со своей кавалькадой въехал в ворота. Лютый ветер с океана треплет наши тяжёлые плащи, мои волосы, перебирает мех на наших одеждах широкими ладонями.
   Солнца нет, и в небе кружат редкие смерзшиеся ледяные снежинки. И небо высокое светит само, будто всё оно – солнце в серо-голубоватой мешанине. Очень холодно и Лай-Дон посинел весь, съёжился в седле, только хотели тронуть уже в путь, как появились всадники Явана. Он впереди, тёмно-красный плащ, подбитый лисой, шапка из того же меха, иней в бороде, краси-ивый… Ох, и красивый!
   А глаза светят как синие лампы:
   – Царица! Ох, ну, успели!  – выдохнул он, осаживая коня.
   – Яван?!..  – у меня отхлынуло от сердца. Я испугалась, сразу подумав… Боже… Неужели…  – Случилось чего?
   – Нет-нет… нет, всё хорошо, государыня!  – он поднял большие ладони, улыбается, пока приплясывает вороной конь под ним. – К тебе на помощь Ориксай направил.
   Ещё бы мне не улыбаться, наконец, я вижу тебя, наконец! Вот такую, худую, с громадными глазами, в штанах, Боги! Никто, кроме неё не осмелился бы. Но царице можно всё… Посмотрела внимательно, видит – нет ничего страшного, никаких вестей не несу я, и скомандовала тогда:
   – Ну, так не повезло вам, парни, отдыхать времени нет, едем дальше! Дотемна добраться в Ледоград надо!  – и пришпорила коня, мышцы длинные на ногах под мягкой кожей штанов…
   Едут налегке, что ж, от города к городу не так далеко. Но верно, надо поторопиться, чтобы добраться до темноты в Ледоград. И хотя устали мы все, но я рад, что мы нагнали их. Скачем долго галопом. Но и лошадям надо отдыхать, поэтому скоро переходим на небыструю рысь, мы рядом с Лай Доном, он посмотрел на меня, усмехаясь:
   – Чё жмёсся, Медведь, гляди-ко оробел прямо, догони, давай, в кои-то веки возможность поговорить законно…
   Я посмотрел на него, верно, когда и поговорить. Мы поравнялись с Онегой или Авиллой, я уже не знаю…
   – Ты… в штанах, – сказал я, улыбаясь.
   – Ужасно? Холодно, знаешь ли, да и в седле… – она посмотрела на меня, а я на длинные её стройные сильные бедра, раскинутые от седла… – Ты… Ванюша, не глазел бы, нехорошо. Люди видят всё. Да и я… не каменна баба, что бы ты ни думал.
   Я отвёл глаза.
   – Неужели до сих пор ещё волнуют тебя мои прелести? – усмехнулась больше голосом.
   – Ты шутишь, что ли?
   – А чего делать-то ещё? Только и шутить, Ванюшка, – засверкала улыбкой.
     До чего хороша всё же. Даже вот в этом измождении теперешнем, что-то особенно притягательное, как иней на иголках…
   Вот так и пошло у нас: с улыбкой и ласковой шуткой. Мы приезжали в очередной город и разделялись: царица занималась жалобщиками, я остальным. Она так и сказала мне:
   – Это так хорошо, что Ориксай прислал тебя, именно тебя, Ваня. Никто как ты помочь не сможет. С твоим только умом и взглядом зорким. Вот и Доню бери в помощь, он умница редкий.
   Когда я сказал Лай-Дону, как она назвала его, он зарделся, польщённый. А вечерами мы совещались втроём, в присутствии одной только Люды, которой Авилла доверяет безоговорочно. И неприглядная картина начинает прорисовываться, проступать как древняя резьба на камнях, стоит водой сбрызнуть. Авилла не ошиблась ни в чём, и всё даже ещё хуже, чем предполагала она: города, где и были отмечены странные уродливые случаи применения законов о насилии над женщинами и девицами, оказались, будто поражены невидимой болезнью всеобщего недовольства и отчуждением сколотов и северян, которых не было ещё совсем недавно.
   Какие-то драки и орут при этом оскорбительные слова: «Сколот – собака степная!» или «Волчара северный!»
   Когда я два с лишним года назад проезжал по городам, я не видел такого. Ни разу даже в драках или других ссорах не упоминали, кто есть кто, почти не различались уже. Онега ещё удивила слегка, когда в первую встречу меня пренебрежительно назвала сколотом, тогда уже редко говорили так.
   Теперь же выходило, что вдруг, после нескольких лет совместного вполне мирного сосуществования, когда трений становилось всё меньше, сглаживались разногласия и два народа стали уже снова одним как когда-то, откуда ни возьмись, началось вот это отторжение и неприятие друг друга и заодно и власти царя.
   В год, когда все должны благоденствовать и, приумножив своё благополучие, с радостным воодушевлением смотреть в будущее вдруг оказывается столько безобразий. Куда больше, чем было совсем недавно. Я не думаю, что это может быть само по себе. Все эти старосты ещё недавно были обычными исполнителями царской воли и вдруг стали хуже самых отъявленных смутьянов, будто нарочно разжигая изнутри все, что даже не тлело.
   – «Будто»?  – Лай-Дон покачал головой, усмехаясь, – совсем даже не «будто», а очень натурально разжигают. Ещё на баб надо надавить, может и их подговорили клеветать?
   Мы посмотрели на Лай-Дона, маловероятно, но вполне возможно.
   – В любом случае заговор куда обширнее и глубже, чем столичная внутрисемейная вражда.


   Метель свистит и воет в трубах, стучит острыми коготками в ставни и стены, кажется, просится внутрь, ещё чуть-чуть и её невидимый союзник внутри откроет и впустит…
   Лилла поднялась на локте, её чёрные волосы волной стекли по моей груди. Дети спят с кормилицей, тихо и темно в спальне. Сделать вид, что я сплю? Будет сидеть, и глядеть на меня. Вот такая любовь, как у верной собаки. Что она любит во мне? Что она может во мне любить, когда она почти не знает меня? Родила мне сына, но говорили мы с ней от силы десять раз и то, я говорил, она слушала. О чём она думает, когда вот так смотрит на меня?
   И почему рядом с ней моя тоска ещё пронзительнее и неизбывнее? Неделя за неделей кряду я обезумел в одиночестве. Я обезумел и от ревности, которую намеренно подогревал Явор, рассказав, что Авилла тайно взяла с собой этого Лай-Дона:
   –…А его, знаешь, как девки и бабы любят, ой-ёй! Явану нашему и то не снились подвиги его рыжего приятеля!..
   И Белогор туда поехал, и Яван…
   Но я не потому пришёл к Лилле, я пришёл в первый раз, когда и Яван и Белогор были ещё в Солнцеграде. Пришёл только поглядеть детей, не видел много месяцев, позабыл, когда и был. «Сот» не было теперь, но Лилла жила в том же доме, а вокруг поселились горожане, разобрав дома по бросовым ценам.
   И говорила в этот раз Лилла не я. Рассказывала о детях, как растут, что у Ёршика вылезли первые зубки, а Весна, как я нарёк Агнину дочку, пока без зубок, что стали садиться и…
   – … Так играют хорошо, осударь, сразу видно брат и сестричка…
   Она говорит и говорит без умолку, просто трещит сорокой, я за всё время не слышал от неё столько слов как теперь… Вот я и закрыл ей рот, повалил тут же на лавку. Она вяло обмякла, я отвык от неё, да и не помнил её мягкого как тесто тела…
   Но стало легче немного, хотя бы мозоли можно было уже не натирать… И я прихожу сюда, и теперь я молчу, а Лилла рассказывает и рассказывает о детях, становясь всё красивее день ото дня.
   И проводить дни с Явором теперь не так тягостно. И ожидание вроде и не так мучительно. И заполнившие, отведённую под это, часть казарм преступники, потому что темница переполнена давно, вроде уже и не так противны моей душе во всей своей подлости. Вот только дохнуть стали. То есть женщины-то все живы и толсты даже, а вот несколько преступных старост померли при не очень понятных обстоятельствах.
   Но что говорит Лилла? Я всё прослушал как обычно. Письма стали реже приходить от Авиллы. Они доехали до Ганеша, до Ганеша с Яваном…Ох, Боги…
   – … к осени, думается, осударь. К листопаду, – Лилла улыбается смущённо.
   Я поднялся, смотрю на её смущённое лицо, глаза опустила, но груди полные, кормлением не тронутые не прячет…
   – Ты… Лилла, что сказала?
   – Сынок скоро будет должно, осударь…
   Вот так. Прекрасно, конечно, но почему я не испытываю радости? Ни радости, ни гордости, ничего, что должен испытывать будущий отец? Что обычно я чувствовал, когда узнавал такие новости?..
   Почему растерянность и отвращение к себе заполнили сердце? С чего? Какая глупость…

   Мы вернулись в Солнцеград за пару недель до возвращения Авиллы. Поездка наша по дворам нескольких городов была вполне удачна. Белогор, правду сказать, был мрачен, и веселел немного только, если упивался хмельным мёдом, тогда на вечер возвращалась к нему живость речи и блеск в глаза. Но блеск этот был лихорадочен, а не весел, и оживление всего лишь говорливостью, за которой скрывалась тоска. Да он и прятать её перестал.
   На обратном пути, длинная дорога, Белогор устал в седле и пересел ко мне в повозку, потревожив мою дремоту, меня клонило в сон от мерного покачивания, и я прилегла, подобрав ноги на сиденье. Белогор хмурый и бледный, стягивает с плеч шубу, сбросил шапку рядом на сиденье, прядки выбились из волос, перевитых несколько раз шнуром, но он не убирает их, ещё больше хмурясь, потянул спиной, пытаясь расслабить мышцы, и откинулся на спинку сиденья.    При этом он вздохнул, глаза с прозеленью, бледно-серые, и смотрит… куда? Думает напряжённо… даже морщины обозначились на лбу.
   – Ты… Бел, что-то тоскуешь, не пойму я? Всё на дворах наших хорошо, лучше, чем мы могли предполагать. Что ты?
   Он посмотрел на меня:
   – Эти слухи, что закроют дворы, ваших рук дело? Чтобы недовольство и напряжённость среди жрецов и среди простых северян вызвать? – глаза сверкнули недобро.
   Я улыбнулась:
   – Здорово я придумала-то, а?! 
   Я, правда, горжусь, что нашла такой ход, это подогревает и раскалывает народ изнутри, то, что северяне, не доверяя молодому царю-сколоту, начнут опасаться потерять самое главное, что держало на плаву Великий Север даже в худшие времена.
   Но Белогор отчего-то недоволен, посмотрел на меня, подавшись вперёд, глаза засверкали острой сталью:
   – Ты не против Ориксая, ты против Севера, Доброгнева, – и сверлит взглядом, – неужели ты не понимаешь, к чему это ведёт?
   – Конечно, понимаю – раскалывает царскую власть, заставит северян, наконец-то гнать сколотов к их степным чертям собачьим! – уверенно и радостно говорю я.
    Наконец-то он оценит масштаб моего заговора и моей личности. Не станет думать, что я всего лишь его покорная подруга, которая раскрывала ему свои провидения, а он использовал это в своих целях!
   – Нева… –  бледнея, Белогор ещё больше устремился ко мне, опираясь на колени локтями: – Кто упрекал меня, что я хочу изменить течение событий и разрушить Север? Ты разрушаешь его! Неужели ты не видишь? Колоксай не смог, не смог никто, а ты… Зачем?!
   Я вспыхнула и, опустив ноги с сиденья, тоже наклонилась вперёд и прорычала:
   – Я просила тебя не везти Авиллу в Солнцеград!
   Он выпрямился:
   – Тогда и задумала всё? – у него дёрнулось лицо, складка залегла на переносье, будто он как волк спустил брови на глаза.
   – Ты использовал меня всю жизнь, я хотела, наконец, использовать тебя!  – воскликнула я. Мне хотелось ударить его. – Кто же думал, что Ава в такую дрянь выросла?! Упрямая сучка себе на уме!.. И что ребёнок ваш…
   В лице у него мелькнуло что-то такое, что я испугалась: сейчас ударит! И отшатнулась назад, поглубже на сиденье.
   – Ну что ты, Бел! Всё же отлично выходит! Кто теперь станет поддерживать Ориксая? Ты станешь первейшим, как и должен был, если бы не пришли сколоты!
   Он тоже откинулся и покачал головой:
   – Что ты… что с тобой?! Что ты говоришь? Куда выше? Выше, чем теперь, я уже не могу быть, Нева! И ты тоже! Выше только Небеса! Чего ещё ты хочешь?! Сколько ещё тебе надо?! Падать не боишься, с высот запредельных? Будет больно!
   – Я не собираюсь падать…

   По какой-то удивительной иронии Богов именно в Ганеше мы и задержались. Зима подходит к концу, ровно год, как мы покинули его, а как много всего случилось за это время. Самое удивительное – это сам Ганеш. Он стал ещё краше, чем был до пожара. И здесь не было ни подлых жалобщиц обманщиц, да и насильников не было. Нормальной человеческой жизнью жил возродившийся из пепла город.
   И царицу встречали как свою героиню, будто она родилась и выросла здесь и поэтому все гордятся, и Медведя. И никто ни намёком не напомнил о том, что они были здесь…
   Авилла жила в новом тереме старосты, а Яван в том самом домике, где им так и не суждено было поселиться на всю жизнь. Почему мы попали сюда, если не было никаких причин ехать? Всё просто: Авилла заболела, а ближний город, где было остановиться, оказался как раз Ганеш.
   Это произошло закономерно: наша миссия завершилась, все города, откуда были жалобы, мы объехали и направили уже свои стопы к дому, когда во время перехода от города к городу у Авиллы и пошла горлом кровь.
   Утро, влажное и тепловатое, снег под копытами лошадей сырой и остаются серые мокроватые ямки на дороге, и Яван, уже не боясь, едет рядом с Авиллой. Она сразу определила границу между ними и всем, ему в первую очередь, стало легче. Они теперь и разговаривали спокойно и, хотя блеск в глазах он погасить не смог, он, этот блеск не волновал Авиллу, а значит, не был опасен ни для кого.
   Думаю, она так утомилась за эти месяцы, что любовные приключения не могли её привлекать. И они ехали рядом. Как мы с Людой ехали рядом, разговаривая о том, дружно ли возьмётся весна?..
   Да-да, так всё и было. Я был счастлив почти как в Ганеше в прошлом году, мы были вместе, мы говорим и о проклятом заговоре, и Авилла опять пытается убедить меня в том, что мы не должны дожидаться, что всё разложено в стране, что стоит появиться наследнику, которого Доброгнева хочет больше всех, потому что не хочет Явора на троне, и всё, судьба Орика, будет решена. А с этим вспыхнет как солома весь Север.
   – Ты видишь, что они сделали? Как Волк тогда, когда поджёг Ганеш, он ведь вначале обложил весь город хворостом с горючим маслом и потом поджёг, методично разнёс пламя. Вот так и они…
   – Ты что? – я обернулся, потому что она остановилась, и остановила коня, который и так шёл медленным шагом, по мокрому снегу мы не спешили.
   Огромными глазами посмотрела на меня:
   – Плохо, Ванюшка…  – сдавленно проговорила она, прижав руку к губам. Кровь потекла у неё между пальцев…
   Я не сразу увидел, Люда ткнула меня кулаком в плечо, останавливая на полуслове мой задорный рассказ про весёлую вдову рыбака, которая рожала каждый год по новому ребёнку, хотя муж давно утонул…
   – Погоди, дай дорасскажу!  – я по-своему расценил её тычок.
   – Да ты гляди, чегой-то у них там?! – она сдёрнула коня вперёд, я не успел остановить её, я понял, увидел кровь на снегу: круглые капли как ягоды, рассыпались около…
   Люда с Лунного двора, хотя и ушла давно оттуда, но… Едва она протянула руки к царице, желая помочь, кровь Авиллы попала на неё и она взвизгнула, пытаясь отодрать её от кожи на руках, едва  не упала коня.
   Яван ловким рывком перескочил в Авиллино сиденье, поддерживая царицу под спину…
   – Куда ж ты… понесло тебя… лунная девка под ЕЁ кровь… – я соскочил с коня, приложил горсть снега на руки, пытаясь хоть немного утишить боль. Люда плачет, снег быстро плавится и стекает розоватой пенящейся жижей… страшные язвы расширяются, слезает, будто растворяясь, кожа…
   Я посмотрел на Явана, на его лице испуг ещё больший, чем тогда, на Солнечном холме… Авилла пытаясь почти не дышать, проговорила, сквозь прижатые ко рту пальцы:
   – Остановиться надо… далеко нельзя ехать… Помру, Белогора нет… Только ты держи, ты ксай, хоть капля золотой крови… другим… нельзя…
Глава 2. Шуршание драконьей шкуры

Шуршание драконьей чешуи
Способно оглушить, готовых слушать.
И ослепят огня полоски меж клыков
Летящие его.
Закрой глаза ему навстречу, заткни и уши!
Незримого ещё рази, не позволяй приблизиться ему.
Заполнит он собой и свет,
И день твой,
И небо всё,
И воздух выжжет, выжрет сердце.
Он не оставит ничего ни вне, ни в глубине тебя.
Бежать нельзя,
Он всякого догонит труса.
Лишь можно победить.
Сражайся с ним, не смей сдаваться!

   Берег озера скалистый, снег давно сошёл отсюда, место открытое, отсюда уходит раньше, тает на солнце, утекает в озеро. Мы пришли с Авиллой вместе. Я не отказался от Онеги, но Онега уже отказалась от меня… Ни разу я не заметил за эти недели, что мы были вместе, хотя бы искорки во взгляде, которая сообщила бы мне, что Онега ещё может вернуться.
   Ты не видел Онеги, Яван, но и я не видела моего Ванюшу. Похоже, оба они, и Онега, и Ваня, остались здесь навсегда. И отстроившийся за год Ганеш, похорошевший, прибавивший детьми, орущими в пёстрых одеялках на дворах и из новых, пахнущих свежим деревом домов, даже остатки пепелищ давно и те стёрлись удивительно быстро, всего-то год с небольшим прошёл, а всё поглощено, всё прошло…. Всё…
   Но я не чувствовал, что во мне всё кончилось, что было здесь. Если это кончится, значит, кончусь и я. Здесь только я и был собой, по-настоящему живым, я ощущал каждое дуновение ветра, каждый луч солнца на моей коже… каждый твой взгляд, Онега… Ты не могла уйти совсем, ты спряталась в глубине Авиллы…
   – Не искупаешься? – я подошёл к самой воде, ещё не ушедшей от берега на свой обычный уровень.
   Она засмеялась:
   – Не волнуйся, я не изменилась, под платьем всё то же…
   Это в первый раз, когда она говорит так… И мы в первый раз вдвоём, да ещё на том самом месте… вот она, та маленькая бухточка.
   – И у меня всё то же… 
   Я вдруг осмелел, как тогда, когда я и не думал смущаться её. Я подошёл ближе, ближе, совсем близко…

   Я узнал о болезни Авиллы уже перед самым её приездом, когда Ганешский жрец Солнца прислал письмо, но и он писал, что царица выздоровела и днями собирается в столицу, как только подсохнут дороги от весенней распутицы. Чем именно больна Ава, он не писал, только, что ослабела в многотрудной поездке своей.
   Да, многотрудной - это верно, Доброгнева скрипели зубами, увидев всех старост, что так хорошо служили её замыслу, здесь, в Солнцеграде. Правда, их уже было немного к нашему приезду, большую часть уже снесли на Лунный двор. И я отлично понимал, кто пытался замести следы. Ориксай едва успел приступить к допросу и разбирательству с ними, как никого уже не осталось. Парочку последних, прибывших уже при нас, охраняли усиленно как никого.
   И вот приходит письмо из Ганеша, но через три с половиной дня уже сама Ава вернулась в Солнцеград. День солнечный выдался, как всегда в эти дни, после долгой зимней разлуки оно радостно обнимает землю, щедро поливая её своими лучами. Будит деревья и траву, тут же поднимающуюся из-под тающего на глазах снега. Весёлая перекличка в городе: ручьи и капель, в садах и в лесах вокруг птичья радостная болтовня. Будто все после разлуки встретились и счастливы этим.
    Из Ганеша уже без обоза с преступниками, все весело, верхами, она впереди, Яван за её правым плечом. Вид у него вполне счастливый, а он и не знает ещё, что Вея вчера родила дочь.
   Ориксай верхом, не стал дожидаться пока подъедут, под бока поддал коню и ринулся навстречу своей царице.
   Ава… Ава… я так и не догнал тебя, и наконец, вижу, сияющую ярче весеннего солнца, обнимавшего всех нас, до Весеннего Равноденствия всего четыре дня… Ава… прекраснее, чем уезжала, чем я ожидал увидеть. И снова в его руки… В его, Боже, где взять силы?!..
   Орик подъехал к ней и, вытянувшись, выхватив из седла в своё, к себе на колени, целуя, прижимая к себе её голову, обнимая широко растопыренными пальцами… И она обнимает его и жмурится от удовольствия от его поцелуев. И всё это под всеобщий вздох восторга, и взвившийся вверх:
   – Царица! Авилла! Ура! Ура!
   – А между тем Лилла тяжела вторым, – хихикает рядом со мной
   Доброгнева. Я, кстати говоря, об этом ещё ничего не знал.
   – Вот что, «соты» открылись, стало быть, – усмехнулся я. Вот это, Господи, благодарю, слышишь всё же меня…
   – Первый медок, да проверенный, отстоянный!  – Доброгнева весела, с чего?
   Что ж, и безупречный, влюбленный Орик, её Орлик, и он не без червоточинок. Мне стало намного легче думать о нём, таком идеальном даже моих глазах.

   Наконец-то вижу тебя, чувствую, слышу, Ладо… Эта разлука – худшее, что случалось со мной до сих пор, кончена!
   – Да что ты, бешеный, дай хотя бы в баню сходить… – смеётся она.
   Какая баня, Ладо, я сейчас умру…
   Обнять тебя, Ясень, Ясень мой, мой Орлик…
   Опять я вернулся к самому себе. Эти тёмные зимние месяцы без солнца, без тебя… И вот солнце… Вот жизнь, побежала кровь по жилам, застывшая без тебя… Ладо… Ладо моё…
 
    – Ну… не увидим теперь год, – тихонько засмеялся Лай-Дон, провожая взглядом уходящего по лестнице в тереме Ориксая с его бесценной ношей.
   – Тебе бы скалиться только, – шикнул я.
   – А чё ж? Хорошо, а! Вернулись! – со счастливым лицом проговорил Лай-Дон.
   Мы все вошли в терем. Скоро и пир, только в бани сходить и переодеться… По коридору к моим покоям, странно, что Вея не встречает нас. Глядя на Ориксая, я не могу не вспомнить о жене. И тут Милана спешит к нам с радостным лицом:
   – Ксай Яван! Вея, жена твоя, дочь родила вчера!
   Я поглядел на Лай-Дона, радостно засмеявшегося новостям и поспешил за Миланой. Надо же, дочь! Такого у меня ещё не было…
   Это необыкновенное ощущение держать не просто ребёнка на руках, а дочь. Мою девочку, девочку, из которой вырастет… Боги, Бог Папай! Богиня Табити! Какой непередаваемо красивый ребёнок! Мальчишки не такие были… А эта, маленькая, реснички, носик малюсенький… девочка… Меня захлестнула волна нежности, какой я никогда ещё не испытывал за свою жизнь.
   Вея смотрит на меня, будто вопрошая, нравится ли мне наша девочка? А мне кажется, я сегодня впервые по-настоящему почувствовал, что я отец, потому что этой крошке нужна любовь и защита, моё мужское мудрое и весомое слово, нужен я, как никому ещё не был нужен…
   
   И пир, конечно, посвящённый возвращению царицы весёлый и обильный, он и подготовлен был с радостным возбуждением всей столицы, совпадая с Равноденствием, наступлениям Нового года. Закончился год Солнца. И все веселятся, танцы и песни почти до рассвета, уже в мельтешении разноцветных одежд и звона голосов и музыки я почти не различаю ничего. Вообще-то, напиваться мне впервые…
   Нева привезла меня к Солнечному двору и передала с рук на руки буквально моим жрецам, вот позор-то ещё…
   – Чего это с Великим Белогором?  – изумились они. Я слышу всё.
   – Бывает и похуже, – сурово сказала Доброгнева.  Помогите до постели дойти, и подежурьте кто, ещё блевать возьмётся…
   Будто в подтверждение её слов меня тут же и вывернуло прямо под ноги нам всем, забрызгал я красивую канву на Невином платье... Однако памяти я не терял. Половину ночи, оставшуюся до рассвета, я мучился от дурноты, головокружения и рвоты, потом взялось колотиться сердце, да так, что я думал, к утру расшибётся о грудь…
   Но с рассветом всегда легче…
   – Спасибо, ступайте, спать буду, – сказал я служке и помощнице, с сокрушёнными лицами, дежурившим возле меня. – Разбудите перед полуденным молением, царь с царицей приедут. И… остальные тоже… Трапезничать останутся.
   – Как же ты так Великий Белогор? – сокрушённо проговорила женщина. Парень зыркнул на неё остро.
   – Не человек я вам, что ли?..  – хрипло проговорил я, отворачиваясь, голос и тот во хмелю растворился...

    Я видела, что с Белогором творится что-то… Точнее, я увидела, что он пьян уже в середине пира, и это сильно удивило меня, я не видала никогда, чтобы он так набирался. Я и сказала Доброгневе, чтобы она увезла его домой на Солнечный двор, пока никто как я не успел заметить, как ему нехорошо. Нева удивилась, не видела что ли? Рядом сидела.
   А на другой день мы поехали на полуденное моление со всей царской фамилией, детьми Явана и Явора, даже Вея поехала с нам, они попеременно держали дорогой свёрток с новорожденной дочкой. Не мамки, сами родители. Мне хотелось поглядеть малышку, но при Вее я не могла сделать этого. И так бедная женщина пострадала из-за меня.
   Но во время моления я не могла не смотреть на Белогора, который был бледен, голос его звучал сегодня с хриплыми нотками, совсем непохожий на обычный его, такой чистый и звонкий во время этих действий, голос.
   По окончании, все рассаживались по столам, расставленным прямо на Солнечном дворе, очищенном от снега на деревянных настилах. Солнце, как и положено, в свой праздник сияет во всё небо и даже согревает нам спины. Пока все рассаживались, Белогор отправился переодеться.
   Что-то с ним… С ним плохо. У меня сжалось всё внутри, я должна, должна… не знаю ещё что, но я должна увидеть его близко. Спросить… или… меня несло к нему, я не осознаю, что именно, зачем, но я не могла не подняться в его покои…
   Я снял праздничное одеяние, надо переодеться и выйти к моим гостям, но и ноги не идут. И дело уже не в похмелье, с ним я справился, подумаешь… Я не могу заставить себя снова надеть мою маску благостного спокойствия и делать вид, что я счастлив и доволен всем… Я не знаю, как мне сейчас… какие скрепы и откуда взять их, чтобы собрать себя и выйти. И не глядеть в их сторону, вернее не видеть, потому что гляди-не гляди, я всё равно их вижу… И… вижу его длинную блестящую от пота спину под бликами солнца сквозь листву в берёзовом лесу…
   – Бел! – Ава вскочила в горницу.
   Солнце отражается от неё… Ава… Ава… почувствовала…
   Он просто прижал меня к себе, спрятав лицо у меня на шее…
   – Бел… – милый ты мой, что ж ты…
   Но он только молчит и дышит горячо и длинно мне на кожу, прожигая этим дыханием всю многослойную одежду мою, сдерживая себя от чего-то, я почувствовала, как желваки туда-сюда пробежали по его щекам, он сжал мои плечи почти больно…
   – Ох и перегаром же разит… что ж ты…
   Мне хотелось как-то развеять то, что, я вижу, стиснуло ему грудь, это же сдавило и мою. Не надо, милый мой Бел, не тоскуй, не болей сердцем… и мне больно от твоей боли… Он выпрямился, смотрит так, что у меня сейчас остановится сердце. Бел…
   Я отпустил её, чего мне это стоило, я и передать не могу, и после, как отпустил, во мне осталась только слабость. Нет, не только. Ещё пустота…
   – Ты… ступай, Авилла, – сказал я отворачиваясь. – Иди, я… переоденусь и… приду, – я выдохнул. – Иди к мужу, Ава.
   – Бел… – тихо нерешительно проговорила она.
   – Иди!  – почти выкрикнул я.
   Она постояла ещё несколько мгновений и вышла всё же. Я едва дышу, на ногах бы устоять…
   
   – Ты… Где ты была? – спросил Орик, когда я усаживалась рядом на скамью, установленную по правую руку от торца стола, где во главе воссядет Великий жрец. Царь и царица одесную. Здесь главный он, это двор Бога, Вышний жрец ближе всех к нему.
   – Что? – я не сразу поняла, о чём он говорит, перед глазами Белогор, его лицо, его глаза, голос сдавленный, но повелительный: «Иди!»…
   – Была?.. – проговорила я, растеряно.
   – Да ты… Что с тобой? – он нахмурился, бледнея.
   Куда она пропала, когда это произошло, и откуда появилась, будто проступив из воздуха? Я не увидел, я почувствовал холодок по боку, обернулся, её нет. И вот она, появилась, но почему мысли её не здесь?.. И где они?

   Капель тукает то мерно, то ускоряясь, то замедляясь. По чему она стучит? По деревянному настилу вокруг терема? Или по перилам галереи ниже? Или по подоконникам наших окон? Тепло и очень темно, погасли лампы, я поднялась зажечь, может быть, открыть окно? Я так и сделала, воздух, влажный и прохладный потёк внутрь комнаты, у меня было чувство, что я вижу его, как можно видеть воду, так густо он стал обтекать мои ноги, поднимаясь выше над коленями…
   Я обернулась к постели, чувствуя взгляд Орлика.
   – Тебе душно? – улыбнулся он, весь в кудрях от пота, садясь на постели, опуская ноги на пол.
   – Нечем дышать… – я улыбнулась, возвращаясь к нему, теперь и света и воздуха достаточно.
   Орлик обнял меня большой тёплой рукой, ласково притягивая к себе:
   – Ладо, я… – прошептал он в самое ухо, раздувая мои волосы дыханием, – когда у нас будет ребёнок? Наш наследник?
   Меня обдало жаром изнутри. Орлик… что же спрашивать?
   – Не время, Ясный, милый мой, не время…
   Он отодвинулся:
   – Как «не время»? – он отодвинулся и, хотя здесь темновато, но я вижу, как он побледнел, как напряглись черты, даже плечи… Орлик-Орлик, Боже…
   – Орлик…
   – Ладо, не понимаю, как не время? Как может быть не время?
   – Тебя убьют, если…
   – Плевать мне… Ты что? Ты…
   – Мне не плевать!  – вспыхнула я. – Мне не плевать! Ты что себе думаешь, ты… В игры играем мы что ли? Всё благополучно, вокруг нас верные друзья и преданные…
   – Ну не надо! - воскликнул он, горячась. – Всё плохо и мы как на льду, который трещит, и вот-вот мы провалимся в воду! Но это не имеет значения, есть мы, и мы… Если только ты меня любишь…
   – Да ты что! – ахнула я.
   – Я?! Я говорю не то? Царица! Ты зачем здесь вообще?! Ты…
   – Не начинай, Орлик! Не надо мне мою главную обязанность на этой земле напоминать! Птица птенцов в надёжном гнезде выводит, а не когда гнездо разваливается и ещё на горящем дереве висит!
   Он поднялся с кровати, подошёл к раскрытому окну, и остановился, глядя туда в сырую весеннюю ночь, полную ночных звуков, кроме капели, кажется, слышно и как набухают почки на ветвях, толстеют ветви, наливаются соками стволы. Птицы переговариваются ночными голосами. И запах, густой и томный, пронизывает эту ночь. Только ранней весной такой животворящий запах наполняет воздух…
    Влетевший ветер раздул  Орлику длинные волосы.
   – Птицы и на голых камнях птенцов выводят… – упрямо вполголоса произнёс он, подняв плечи, опираясь ладонями о подоконник.
   Я снова встала и подошла к нему. Мы двое, обнажённых, лохматых, полу-мокрых, полу-остывших и почти простуженных на этом ветру птиц в которых нацелены стрелы со всех сторон. Но только нельзя позволить встрять ни одной из стрел между нами…
   – Ясень… мой Ясный,  – я обняла его, прижимая руки к его груди, стараясь закрыть от ледяного ветра ему грудь, прижимаясь всем телом к его спине.
   – Скажи мне, Ладо… – тихо, будто сомневаясь, говорить или нет, произнёс Орлик, – ты… не хочешь… не хочешь от меня, потому что… Потому что хочешь от него?
   Я отпустила его:
  – Орлик… – обошла и закрыла окно. Исчез ветер, остался только воздух и  запах оттаивающей земли, деревьев, даже домов… – Посмотри на меня.
   Я понимаю, я понимаю, что она хочет сказать, я вижу её без любого прикрытия, даже в одежде я вижу её всю её насквозь, до дна, ничего нет в ней тёмного и не известного мне. Но почему при этом я блуждаю в этом так ярко освещенном для меня лабиринте? Почему мне так сложно? Почему я уверен полностью и совершенно не уверен в следующий миг?
   Нет ничего, что бы я знал лучше, в чём был бы так уверен, и в следующее мгновения я понимаю, что я не знаю ничего, я только чувствую…
   Когда я жил чувствами? Что стало со мной?..

   Белогор не приехал в эту ночь ко мне, я ожидала, но… Я прозлилась не меньше часа после полуночи, после нашего лунного моления, пока не решилась всё же поехать к нему сама. Не слишком приветствуются такие визиты лунных на Солнечный двор, ночь время Луны, не Солнца, ночью наши силы больше.
   Но я не могу сегодня не увидеть его, так странна и необъяснима мне его тоска, его вчерашнее невоздержанное пьянство, и что сегодня он пренебрёг моим приглашением, никто ещё так не делал, сам Белогор так не поступал.

   Увидеть Доброгневу у себя этой ночью я никак не ожидал. Только увидев её и то, какой разозлённой она выглядит, я вспомнил, что она звала меня сегодня. Об этом я совсем забыл, но сейчас я понимаю, что я не просто забыл. Всё во мне отторгало это свидание, поэтому я забыл. Всё во мне вообще отторгает эту связь. Безлюбовную, вовсе бесчувственную, ради… я даже не понимаю ради чего?.. Ради чего, Боже? И вот Нева сейчас приехала, что я скажу ей?
   Всё продолжить? Чтобы тонуть во лжи ещё глубже… Чтобы нейтрализовать её заговор? Да полно, Белогор, это она использует тебя на каждом шагу в своих целях, а не ты её…
   А мне больно, мне больно с того мига, как я увидел вчера Аву и не мог при этом даже обнять её так, как хотел бы я, не мог и не могу… Я думал, я сильный, я более стойкий, меня не может так захватывать чувство, любое, особенно то, которое я не хочу называть даже про себя, делая его ещё более материальным… Я не могу уговорить себя, не могу перестать чувствовать эту боль…
   И сегодня я засел за свои вычисления, самое сложное, чем я увлекался, самое, может быть, интересное и то, что, как я рассчитывал, отвлечёт меня от тоски, парализующей моё сознание вслед за моей душой.
   Я уже довольно долгое время собирал из маленьких зубчатых колёсиков, что сделали для меня наши ювелиры, придуманный мной универсальный календарь. Соединяясь между собой особым манером, колёсики двигались бы по кругу и показывали положение Солнца, Луны, нашей Северной звезды, относительно друг друга на каждый момент времени. И календарь этот будет вечным. Как вечно движение светил.
   Наблюдая за небом уже много лет, читая книги, в которых я нашёл наблюдения таких же, как я исследователей, слушая с юных лет рассказы наших учителей на Солнечном дворе, я пришёл к выводу, что все светила двигаются относительно друг друга с неизменной для каждого, одной и тою же скоростью относительно друг друга, а значит, возможно рассчитать и сделать вечный календарь, только придумать вот эту систему колёс. Разве не будет это моделью, настоящим подобием нашей вселенной?..
   Впервые о колёсах я подумал год назад, когда Спираль превратилась в Лабиринт, вращаясь в небе. И некоторое время размышлял, как же сделать так, чтобы они вращали друг друга. Недолго, само пришло ко мне и это озарение насчёт входящих друг в друга зубцов. Оно пришло мне, когда я думал об Авилле, она была колесом, что вращает меня, оказывается, уже двадцать лет, скоро двадцать один…
   И вот в то время, когда я, сосредоточившись и, разложив перед собой все эти колёсики, я пытался соединить их так, чтобы они, вращаясь, в правильном порядке поворачивали шкалу, на которой будут отмечены положения светил.
     Шкалу в виде диска с отверстиям посередине, мне сделают стекловары, а я размещу на ней градусы, разделяющие эту окружность, и что-то должно будет, двигаясь по этой окружности, показывать и… Вот в этот момент и застучали ко мне в двери.
   Пришлось закрыть свою тайную горницу и выйти в большую. Открыл дверь служке, он сказал, что явилась Доброгнева. Только тут я и вспомнил о том, что мы должны были встретиться…
   – Что это… заперся?
   Я смотрю на Белогора, и всё в его виде демонстрирует мне, что он и не думал никуда собираться, хотя, очевидно, и не спал. Что он делает с таким вот сосредоточенным лицом посреди ночи?! Девок вроде нет, да и не будет он с девками с этаким лицом…
   – Нева… Боже всемогущий, прости, я…
   – Не призывай твоего Бога при мне, – разозлилась я. Нарочно он, что ли!?
   – Хорошо-хорошо, только не сердись, – я поднял примирительно руки.
   – Ты забыл о свидании или решил проучить меня?
   Проучить? Боже, о чём она? Я растерян, настолько далеко мои мысли и весь я был сейчас от Невы, и того, что она может думать обо мне…
   – Явана нет давно… что, в самом деле, тебе неймётся? Или мне и Явора, по-твоему, надо отставить?! – сверкает глазами Нева, садясь к столу. – Мёдом-то угости?!.. Совсем в чёрное тело вогнать хочешь?
   Она о ревности, ну, конечно…а я-то… Хотел бы я ревновать тебя, Нева… Если бы это было возможно… Я не чувствую ничего.

   «Я не чувствую ничего»…
   Именно это сказала мне Онега, вмиг превратившаяся в Авиллу на берегу Ганешского озера, едва моя рука коснулась её…
…Я шагнул ближе, не боясь поскользнуться на подсохших камнях. Она отступила, подняв глаза на меня:
   – Что ты… Ваня?..
   Но моя рука уже прикоснулась к её талии и пальцы уже потянули её, я помню, какая гибкая, податливая у неё спина, как она послушна моим пальцам, я не забуду этого никогда… И сейчас, она не возмутилась, я притянул её, я прижал её к своему животу, к моей груди, и губами… вот твои губы, Нега…
   – Ты что?! – острые и сильные кулачки воткнулись в мою грудь.
   – Нега… что же ты, всё забыла?.. – я намного сильнее, но я не могу преодолеть её сопротивления…
   – Ванюша!.. Остановись!.. Остановись же! Я ударю тебя!
   Я выпустил её, но заговорил быстро, торопясь сказать то, что мучительно распирает меня изнутри целый год без неё:
   – Онега, я не могу без тебя! Я не могу не видеть, не говорить, не…
   – С ума сошёл, Ваня?! Мы месяц не расстаёмся и на час, на сон только! И в Солнцеграде видимся по несколько раз в день…
   – Я не про это…
   – Ничего больше, Ваня. Ничего не может…
   – Как быстро ты… – до чего же больно…
   – Быстро?! – бледнея, воскликнула она. – Ты… Как же ты… И не стыдно тебе?
   Она смотрит так, будто я ударил её, развернулась, мотнув косами и бежать, она на этих проклятых камнях, порхает как бабочка, это я бегу, медведь-медведем, рискуя сломать ногу, как прикидывался когда-то перед ней… И я догнал и поймал её, подняв от земли…
   – Не смей! – сдавленно прошипела она. – Не смей, слышишь, ты!
   Но я наклоняюсь к ней, намереваясь поцеловать, как часто женщины, ломаясь, отказывают нам? Проще сосчитать, когда они и в самом деле не желают…
   Но она широкими зрачками смотрит мне в лицо, чёрно-синий и льдисто голубой глаз:
   – Я не чувствую ничего… Я не стану бить тебя и… Сможешь сделать всё, всё, что хочешь… Но я не чувствую ничего, Яван. Ничего. Хочешь так, тогда бери… – она говорит тихо, спокойно и очень холодно, совсем без… совсем без сердца. Совсем.
   Я взял бы. Если бы я не знал её другой, если бы воспоминания о других мгновениях не светили мне как солнце и как луна. Гасить их… погасить в себе весь Свет…
   Это была совершенная правда. Всё закрылось во мне ещё год назад, а после стольких событий, после того, как моя жизнь вообще перестала принадлежать мне, когда я помимо моих чувств желаний оказалась принуждена думать о судьбе всего царства, Белогора, Орика, и самого Явана тоже, но не как раньше, как его возлюбленная, а как… как мать, которая должна защитить их всех. Ибо кто царица, как не мать?
   Но стать сейчас матерью маленького наследника, я не могу себе позволить. Несмотря на всё учащающиеся просьбы Орлика, я понимаю, что в нем говорит страсть, а не разум. Но он сердится всё больше и начинает ревновать…
   – Это так неправильно… преступно как-то, что ты можешь выбирать, рожать тебе или нет, – пробормотал он в темноте ночи.
   Ведь спал же, кажется…
   – Это освобождает. Ты можешь… можешь, спать с кем хочешь и не бояться…
   – Что ж ты говоришь-то! – не выдержала я, приподнявшись на постели.
   Лампам фитили поднять, потухли почти. Но он встал сам. Проступило из темноты его идеальное стройное тело, кажущееся медным в оранжевом свете ламп. Он мотнул головой, отбрасывая от плеча щекочущие его кудрявые волосы.
   – Я говорю сейчас то, что думаю, Ладо! Я не могу выбирать, зачать мне ребёнка или нет, а ты можешь! Ты, выходит, свободнее меня!
   Он прав. Как это ни удивительно. Поэтому я сразу осела, с поднявшимся было во мне возмущением. Я смотрю на него, похожего на их золотые фигурки, которыми таким удовольствием они украшают всё подряд. Но моё любование прерывает его вопрос, прозвучавший странно:
   – Ты встречалась с Белогором? – он посмотрел на меня.
   Я не поняла, о чём он спрашивает.
   – Встречалась? Где?
   – Во время… когда уехала по стране? – он смотрит так, что я начинаю думать, может быть, я не в себе и не помню, что встречалась с Белогором где-то?..
   – Белогор тоже ездил? Я не знала, – прочно сомневаясь в своём уме, проговорила я.
   – Что ты… врёшь?! – он зло прищурился.
   Учитывая, что мы уже полторы недели не расстаёмся, опять почти не выходим к людям, хотя надо и очень надо заняться и преступными женщинами и старостами, учитывая всё это и то, что я не видела Белогора с самого приезда, со дня Равноденствия, я вообще не знала, что он уезжал куда-то из Солнцеграда.
   – Ты что? Ясень…
   – Тогда… тогда… почему… Куда ты уходила тогда, в день Равноденствия?
   Я смутилась немного, конечно, я бросилась к Белогору, потому что чувствовала в тот момент, что должна броситься к нему, должна приблизиться, увидеть глаза, обнять, сказать что-то. Я почувствовала это физическим своим телом через душу, всем существом. Как это можно объяснить? Никак.
   – Ты молчишь? Зачем ты ходила к нему? – Орлик смотрит, прожигая меня взглядом. – К своему чу-де-сному жениху?!
   – Белу было плохо.
   Орлик качнул головой, цыкнув губой:
   – «Плохо»… ну, конечно…
   Он подошёл снова к ложу, сел спиной ко мне. Он прав опять. Ведь я и для себя не могу разъединить, разделить в себе, где во мне заканчивается дружеская и вся прочая привязанность к Белогору и моя к нему совсем не дружеская любовь. Но я знаю только, что это не может вредить тому, что я чувствую к Орлику, потому что это уже и не дружба и не любовь, это куда сильнее и больше всего, что я смогла бы объяснить словами. То, о чём он говорил, когда сказал о мече. Но что же ты сам делаешь сейчас, Орлик?
   Он взъерошил волосы со вздохом и заговорил совсем иным голосом:
   – Я не знаю, Ладо… я не знаю… сам не знаю. Так легко пообещать, что не будет ревности… но она ползёт, медленно извивая длинное тело, блестит чешуёй на солнце и высовывает раздвоенный язык всё ближе и ближе к сердцу…
   Я обняла его, прижимая к себе его голову.
   Обнимает порывисто, по-детски, хотя детского в ней ничего нет… Ладо моё, как мне сложно, если бы ты знала…
Глава 3. Зелёный туман
   Свидания с Доброгневой становятся всё более тягостными для меня. И моя чаша лицемерия переполняется, отвращение и ненависть к себе самому растут во мне. Я никогда не был таким уж чистым и просветлённым, но теперь… будто во мне промыли окна и солнечный свет, что льётся внутрь и слепит меня…
   Потому так мучительны становятся и встречи с Невой, и разговоры, которые она неизменно начинает об Авилле и ребёнке. Мне кажется, я свихнусь, слушая её. Эти предложения свести нас с Авой, самые изобретательные, на какие только способна человеческая фантазия, вызывают всё большее раздражение.
    А Доброгнева знай, похохатывает:
   – Что ты, я не понимаю, Бел, девственника строишь? Пусть ты не помнишь, что у вас там было в Лабиринте, я готова поверить, хотя и с трудом, но ты же… Или ты опасаешься казни? Так мы Ориксаю так отведём глаза, что он и думать не станет.
   За несколько последних недель это так допекло меня, что я не выдержал:
   – Чего ты добиваешься, Нева!? Чтобы я где-нибудь на лестницах терема повалил её? Как челядную девку?
   – Да медлить-то всё хуже, я едва успела придушить последних старост и тех, кого Ава не притащила ещё в столицу, стерегут, если только шелохнётся здесь мысль о них, тут же прикончат. Чем дольше тянем, тем более явственно проступают очертания нашего умысла против Орика. А если он увидит?
   – Что он видит, Богиня Луны!  – воскликнул я.  – Что он видит, кроме неё на своей подушке?
   И тут же пожалел, что не сдержался. Доброгнева хмурясь, воззрилась на меня, темнея глазами:
   – Знаешь, что я вижу перед своим мысленным взором и не могу отделаться от этого? – она смотрит на меня каким-то уже совсем другим взглядом. – Ей было лет… шесть, может быть, я не помню точно. Она упала, плюхнулась прямо в лужу посреди двора. Её маленькие приятели, с которыми она бегала по двору, взялись насмехаться, пока она, чуть не плача, выбиралась из грязи. И на всём дворе был только один человек, кто подошёл к ней, отряхнул это платье её, выжал мокрый подол даже… Она благодарно обняла тебя за шею…
   Доброгнева смотрит на меня так, будто разоблачает сейчас. Я этого случая не помню, такое происходило каждый день, всегда, когда я видел Аву, я смотрел на неё, я помогал, если нужна была помощь, я подходил к ней, присаживаясь на корточки, пока она была маленькой, чтобы быть с ней одного роста… Это было так буднично, так обыкновенно.
   Но Доброгнева продолжила каким-то низким значительным голосом:
    – И знаешь что? Когда она тебя обняла, Белогор, я в жизни не видела лица счастливее, чем было у тебя в тот миг.
   – Откуда тебе знать, какое у меня лицо, когда ты обнимаешь меня, – попытался я.
   Но Доброгневу не проведёшь:
   – Нет, Бел, ты её любишь,  – глухо произнесла Доброгнева, хмурясь. – Я думала, это там осталось… Никогда бы не подумала, что скажу тебе это… что ты вообще это можешь. Потому и не решаешься… не хочешь её использовать. Один раз ты это сделал и мучаешься совестью до сих пор… И ревнуешь, разве причиной твоей тоске не их любовное исступление? Уже песни скоро о них петь начнут, – она усмехнулась вкось. – И пусть поют, о мёртвых героях всегда долго помнят и красиво поют. Смирись, Бел, она умрёт, так или иначе. У тебя один выбор, останется на троне Явор или ваш сын. Или её сын или вообще ничего от неё не останется. Ну, – она усмехнулась, – кроме этих песен…
   Как я до сих пор не придушил её?..
   Но у меня нет сил. В моём сердце столько муки, что у меня нет в нём силы. Меня хватает только на то, чтобы быть Великим Белогором. Великим лекарем. Кудесником…
   Яван приезжал тайком поговорить о наших делах, но без Ориксая и Авы совещаться большого смысла не имело. Наконец, соизволили и Орик с Авой. Ночное секретное совещание, что может быть более странным, когда в нём участвуют царь и царица, Верховный жрец, ну и дядя царя, один из главных воевод? Тайное совещание против заговорщиков, у которых сегодня свидание. Спасибо Явану, сумел возбудить ревность в Яворе и заставить его требовать свидания от Доброгневы.
   Все мы собрались даже не у меня в тереме, нет, Яван нашёл домишко у глухой и полуслепой старухи, сейчас за воротами города недалеко от колодца с высоким журавлём. Все мы пришли сюда тайком, пешком, все одетые одинаково, в тёмные одежды без вышивок и украшений, спрятав лица за приставными капюшонами. Ава одета как мужчина. И её узнать нельзя, пока не приглядишься к тоненькой и немужской фигурке под плащом. Чёрная вязанка с высоким горлом подчёркивает белизну её кожи и чудные волосы, которые она собрала, чтобы прятать под шапочку, а костюм… Невозможно не посмотреть на её ноги…
   Впрочем, на это, Ава, усмехнувшись, сказала, скользнув по нам взглядом:
   – Говорить собрались. Али соскучилися так, мужчины?
   Мы засмеялись, смутившись немного. Но, рассевшись за пустой стол из длинных серых от времени досок, стали спокойнее, хотя свечение Авиного лица всё равно никуда не делось. Как говорит Доброгнева?.. Как мало ты видишь всё же, Нева. Чтобы углядеть глубже, надо представлять эту глубину. А ты в неё даже не веришь… Я дышать не могу от того, что Ава рядом, а я и взглянуть на неё себе позволяю только украдкой…
…Но от меня не ускользает смятение на лице Белогора, которое я сразу понял и легко объяснил для себя, видя, как вспыхивают искорками его всегда холодноватые глаза, как заполняются синевой, когда он, невзначай, будто, скользит по ней взглядом или она берёт голос и он может смотреть открыто… Я ожидал этого, потому и увидел. Но хуже, что и Яван не может спокойно сидеть в её присутствии, соскучились, что ли, оба…
   Вот что за союз у нас? Мы в осаде враждебных сил, а внутри нашего собственного союза натянулись такие нити напряжения, что стоит Авилле только голову повернуть, как всё вибрирует и поёт вокруг неё, или стонет, будто она задевает невидимые струны. И эту песню слышу и я… Как в аду…
   – Старост надо допросить в ближайшие дни, Орик, – сказал Яван. – Но то, что мы видели в тех городах, где творились безобразия с ложными доносами на мнимых насильников, красноречиво говорит обо всём. Не обязательно и беседовать.
   – Тем более что они все уже на Лунном дворе, – хмыкнул Белогор.
   Мы посмотрели на него, Белогор ответил нам удивлённым взглядом:
   – Не знали?!.. Как дети… – качнул головой, усмехаясь чуть-чуть высокомерно, как и всегда. – Думаете, вашу стражу Лунный свет не обтечёт? Надо было в первые дни говорить, а теперь… месяц с лишним…
   – Ну ладно!  – я оборвал его речи, не хватало ещё, чтобы они указывали мне, сколько времени в своей спальне проводить. – И так всё ясно было, как я понимаю.
   – Вы окна от лазутчиков закрыли? – обернувшись по сторонам, спросила Авилла, вот не терпит тесных помещений, будто по степи скакать привыкла всю жизнь. – Что смотрите, духота… – она положила ладони на стол, узкие и белые длиннопалые, чуть раздвинув тонкие персты в кольцах, браслетов на ней нет, ни серёг… все мы трое смотрим на неё, на эти её руки… а она говорит совсем не о том, куда поплыли наши горячащие мысли. – Чёрт с ними, со старостами, придавили Доброгневины подручные, туда и дорога, что теперь… Да и… ну сказали бы, что им Луны жрецы местные всё это безобразие сказали творить. Что нового? Ну, жрецов бы мы привезли, ещё какие-нибудь паскудные люди выявились бы. Доброгнева не станет сама дела эти делать. Она придумывает. А исполняют другие. Она даже не сама исполнителей этих выбирает. Механизм её не интересует. Помощников достаточно… Я вот что думаю: баб этих преступных, Ориксай, казнить надо.
   – Что же, всех? – выдохнул Яван.
   – Разберитесь с каждой. Если малый урон, вроде напрасно оплаченного штрафа от её клеветы, то чёрт с ней, со стервой болотной, пусть заплатит вдесятеро и выпороть публично, не яро, но позорно. А вот если пострадали их жертвы или их близкие серьёзно, то казнить. Там были такие, кто под петлю людей подвёл. Прощать нельзя такое. И порушенные судьбы нельзя.
   Мы посмотрели друг на друга.
   – Жёстко, – сказал Яван, усмехнувшись, при этом бледнея.
   Теперь я усмехнулся высокомерно я, и сказал:
   – Она из стали, – довольный, что это так.
   – Только без меня делайте это, не то мне захочется своей рукой убить мерзавок, – добавила Авилла, – с меня хватит на всю жизнь их допросов. Будто помоев напилась…
   – А ведь это и против тебя, царица, особенно против тебя. Ведь закон-то  государь из-под твоей руки принял. И связывают его с тобой. Они нарочно хотят вызвать ненависть именно к царице, – сказал Белогор.
   – Чтобы царицу, как и этих поганых женщин, хотелось наказать? – усмехнулся я.
   Знаю, что ратники и так не слишком жалуют царицу, даже верные нам, что говорить о предателях. Правда, с началом разбирательств с этими лгуньями женщинами, настроения начали меняться, и Авиллино участие в казнях только укрепило бы её поднимающийся авторитет. Я сказал об этом.
   Авилла посмотрела на меня, потом на остальных:
   – Вот такой показать себя?
   Мы молчали некоторое время, невиданное всё же дело, царица обычно – это доброта и кротость, но и всё, что происходит в последнее время тоже невиданно.
   – Только если загорится кровь, Ава, – сказал Белогор. – Только по страсти, тогда это естественно и удачно, но не потому, что это приятно было бы знать или увидеть ратникам.
   – По страсти… по страсти это тогда ещё, зимой надо было, не теперь… Не думаю, что во мне ещё когда-нибудь такая злость всколыхнётся…  – раздумчиво проговорила Авилла, глядя перед собой, будто вспоминая то, что было в поездке.
   Яван улыбнулся:
   – И не надо, я позабочусь, чтобы ратники узнали, что ты хотела. А царь «воспрепятствовал». И те, кто с нами были в поездке, очень хорошо рассказывают, как решительно и твёрдо действовала государыня в городах.
   Мы посмотрели на него. Что ж, это неплохо.
   Но пора и честь знать, нечего засиживаться здесь. Мы разошлись по домам, то есть по своим теремам, уговорившись встретиться здесь же через неделю.
   Всё шире раскрывает объятия весна, уже дружно и всё гуще с каждым утром зеленели луга, закончили сев на полях, мы встречались ещё несколько раз в этом домишке, причём Лай-Дон стал приходить с Яваном, оставаясь за дверями, следил за входом. Яван сказал, и Авилла подтвердила, что Лай-Дон в курсе с самого начала и более толкового и верного союзника ещё поискать.
   На этот раз Яван принёс собой флягу с вином, глиняные чарки нашлись в доме, но Авилла и Белогор не пили, из вежливости и за компанию пригубили только.
   Авилла сегодня сердится, мы опять говорили накануне о ребёнке, уже в который раз и она, даже замолчала на некоторое время, обидевшись и перестав спорить… Поэтому сегодня она сердита и поэтому объяснимо, почему она сказала в первые же мгновения:
   – Мне начинает это надоедать, мои дорогие. Всем ясно, чего хочет Доброгнева, тем более Явор, я не могу понять, чего мы медлим? Сколько ещё времени, сколько доказательств надо, чтобы убедиться, что внутри царского терема …
   – Ты хочешь… Чего ты хочешь, Ава? – спросил Белогор. – Немедля свиньям их скормить?!
   Она вспыхнула, зарделись щёки:
   – А тебе жаль?!
   – Да… и жаль, ни одного преступления не совершено, а мы… – проговорил Белогор.
   – Ни одного?!  - Авилла задохнулась злостью, пронзив Белогора сверкающим взглядом. – А смута в войске?! А по городам раздрай!.. Или ты жалеешь Доброгневу?! – она обернулась на меня.
   Я не ожидал этого вопроса, тем более не думал, что сегодня мы станем
спорить именно об этом. Я хотел рассказать, что узнал от женщин-преступниц, с которыми беседовал последние дни. А Авилла скривилась презрительно, увидев мою растерянность:
   – Ты тоже спишь с ней, как и эти? – даже губа дёрнулась с отвращением. – Чёрт, с кем я связалась… Может, мне с вами со всеми тоже по кругу теперь валяться, тогда вы станете мою волю исполнять?! Или многоопытная Доброгнева поинтереснее будет?!
   – Ава! – выпрямляясь, воскликнул Белогор, строго, как девчонку, одёрнув её, в то время как я едва успел раскрыть рот.
    Авилла вздрогнула и вскочила, схватила свой плащ:
   – Валандайтесь с вашей Вышней жрицей, сколько влезет, ждите, когда вас в кроватях тёплых перережут!  Как волк ягнят! Вы даже не бараны! Вы ягнята! Ме-е-е!.. – и, изобразив жалобное блеяние с презрительным лицом, вышибла дверь ногой.
   – Куда?! – Яван, сидевший ближе всех к выходу, кинулся за ней, я видел почти поймал, она хлестнула ладонью его по руке:
   – Не сметь касаться!  Лай-Дон проводит меня. А вы совещайтесь, слюнтяи чёртовы!
С чем и вылетела, хлопнув дверью так, что заныл и затрясся весь хилый домишко.
   Мы посмотрели друг на друга:
   – Это что такое? Ревность? – спросил я, оглядев моих соратников, обоих из которых я сам ревную…
   – Это… женское… – пробормотал Белогор.
   Яван посмотрел на него с интересом. Все переплелись, как я вижу, в проклятый клубок. Н-да, отличный союз…
   – Пройдёт тогда, – сказал я, чтобы прекратить обсуждать мою царицу и её странное поведение.
   Мы выпили по чарке в тишине, сильно обескураженные выпадом Авиллы.
   Может быть, Орик и был обескуражен, но не я. Меня обрадовал этот ревнивый взрыв, ясно, что Онега ревнует и ясно, что не Ориксая, у которого и близко ничего с Доброгневой не было. Всё же проведённые вместе недели не прошли даром, всё же Онега… «не чувствую ничего», как бы не так. Я очень счастлив… как давно не был…
    А я замер, боясь поверить в то, что произошло. Если Ава вот так взорвалась, это… может не быть связано со мной? Или… а если с Яваном? У меня живот похолодел от этой мысли. Ведь они целых шесть, почти семь недель провели вместе, а если возродилось всё между ними?.. У него такой довольный был вид, когда ни въезжали в город…
   А я почувствовал, как зелень туманит мой внутренний взор: бывает ревность без любви!? Я о таком не слышал. И кого из них ревнует моя жена?! Белогор, похоже, смущён, но чем? Её грубостью, которую пытался даже пресечь, и довольно решительно, даже резко или… Но Яван вообще едва может справиться с улыбкой, что проступает в его глазах. Кого мне убить первым? Которого из её несостоявшихся мужей?! Вот союзнички, врагов не надо…
   Я не знал, что такое ревность до появления Авиллы в моей жизни. Но я вообще ничего, оказывается, не знал до её появления. Даже о наслаждении, что там говорить о чувствах. Я, действительно, только с ней и начал жить…
    Вовсе не из ревности взорвалась. Хотя сказать, что это чувство не играло никакой роли, было бы обманом. Но меня допекли куда больше обиды, укоры и мольбы Орлика о ребёнке. Он изводил меня этим изо дня в день. Как малыш, которому запретили гулять, потому что на улице дождь, он спорил и просил.
… – Да тебя убьют, едва узнают, что я понесла!  – воскликнула я уже в сто пятый раз.
   – Не решатся…
   – Ты… шутишь, что ли, с этим? – сердясь на его легкомыслие. – Ты быка свадебного вспомни!
   – С тех пор больше года смирно сидят. Они выдохлись, – легко ответил он, со своей мальчишеской светлой улыбкой. Правда, так уверен в себе?
   – Я твоя царица, я взойду на твой костёр! – в отчаянии воскликнула я.
   – Тяжёлая не взойдёшь! Прикончишь всех врагов и будешь править с нашим сыном!
   Я схватилась за голову: вон он, что придумал себе! Ну, придумал! Вот почему я так разозлилась сегодня: с одной стороны Орик, который отодвигает все доводы разума в каком-то исступлённом и ничем не объяснимом желании немедля обзавестись наследником, с другой, моя уверенность, что этим я подпишу ему приговор. И с третьей, и это больше всего, их проклятущая нерешительность покончить с заговорщиками. Я получаюсь кровожадная волчица, а они приговорённые жертвы… Жертвы своего милосердия.
   Лай-Дон заспешил за мной, едва поспевая и ругаясь:
    – Чё несёшься-то как угорелая? Чего вы не поделили-то с мужиками твоими?!
   Я остановилась:
   – Сдурел?! Чего орёшь? – зарычала я на него.
   – Ладно-ладно, не ярись,  – отмахнулся, Лай-Дон, поправляя съехавшую на брови шапку, скрывающую его красные вихры и, наконец, догнав меня.
     –Ты о чём знаешь, молчи, а лучше забудь, – сказала я, мы пошли рядом немного медленнее.
   – Ориксай же знает о Яване.
   – Хочешь, чтобы все знали? Или чтобы он думал, что не всё закончилось?
   – А закончилось?
   Я остановилась, в полутьме лунно-звёздной ночи хорошо видно его лицо.
   – Доня… И ты туда же?
   – Кто вас разберёт, – пожал плечами Лай-Дон и пошёл вперёд.
   А у меня закипело и защекотало в груди, поднялся кашель… Я с детства не болела, поэтому этот кашель мне… И тут я почувствовала уже знакомый вкус и запах крови во рту… Вот чёрт! В Ганеше повторялось несколько раз, уже после того, как меня подлечили тамошние лекари. Жрецы, знавшие меня как Онегу, ничем не показали, что узнали свою помощницу, говорили почтительно, даже в лицо смотреть избегали, стояли, чуть склонив голову, ведь я не просто царица, я та, что вошла в Каменную Спираль. Не прикасались, тем более, знали, что к золотой царице им заказано, но отвары дали, ими и пользовали.
   И в столице уже кровотечение было, но уже давно, вскоре после приезда, но теперь сильных кровотечений не случалось, поэтому не слишком и волновало меня. Никто об этом не знал, и я не хотела, чтобы началась суета и страхи вокруг меня, если повториться. И вот…
   – Ты… Ах ты, леший! Онежка, к лекарям надо… – пробормотал Лай-Дон, разглядевший и в ночи, что со мной. Тоже глазастый не к месту.
   – Вона мой лекарь, – я кивнула на домишко, из которого мы ушли, – заседает, лясы точат без толку… Ты… фляги нет с собой, конечно?
   – Ну, не на всю ночь же шли! Большую Яван взял, угощаться с вами, а… Тут колодец рядом…
   Я старалась не кашлять, понимая, что усугубляю, возможно, этим своё положение. Лай-Дон слишком долго, как мне показалось, вытягивал скрипевший, бесконечно длинный журавль, пока вытащил ведро с водой. Он  придержал его,  я полоскала рот, мыла руки, снова, увы, кашляла…
   – Посидим, давай, – сказал он, подтянув меня к длинной коновязи, что была здесь, при устроенном водопое для лошадей: деревянном желобе, локтей в пятнадцать длиной.
   – Да идти бы надо…
   – Посиди, чумовая, «идти»… отдышись хоть. Что с тобой? Белогор-то Великий смотрел, после как приехали? Ганешские-то лекари… Ты шутки не шутила бы с этим. От грудной чахотки знаешь, сколько народу помират. Тогда, на Солнечном холме…
   – Нет у меня никакой чахотки, – сказала я, поднимаясь. – Идём уже.
   Орик вернулся, когда я уже заснула и до утра я не видала его. А утром он отправился опять допрашивать преступных женщин. Сегодня ввечеру предполагалось, что он закончит с этим и вынесет своё решение. А сейчас с утра Милана застала меня выходящей из трапезной, и сказала, что Лилла звала меня к себе. Я даже обрадовалась. Теперь только Люда была мне близка в этом мужском царстве. Доброгнева что-то тоже давно не пыталась выказывать даже поддельную дружбу. А Лиллу я навещала иногда. Но, чтобы она сама позвала… Не заболела ли? Или дети? Ведь оба ребёнка Орлика при ней. Я заспешила, в беспокойстве.
Глава 4. Удар
   Нет, все здоровы здесь, слава Богу, от сердца отлегло, но только чтобы снова навалиться тяжким душным камнем… Потрясающая неожиданность ожидала меня у Лиллы.
   Она, извиняясь, словно виновата, несколько раз спрашивала:
   – Ты не осердисся на меня теперь, царица?
   Мне казалось, я получила… даже не пощёчину, это было бы как-то… уважительно, что ли. Нет, я получила щелчок по носу: «Мы, конечно, меч, но я своей стороной могу приложиться, куда захочу». И ведь он в своём праве. И я даже не оспариваю это право… Но вот только…Как это остужает сердце… как ничто...
   То злость налетала на меня: ты думаешь, ты такая исключительная, такая… ты единственная и так мила ему, такая, что никого рядом и быть не может? Не тут-то было! Вернись с небес на землю, сама сказала ему: он не изменится никогда. Что были женщины для него? Источник мимолётных удовольствий и… детей. Вот он и просит ребёнка, все удовольствия исчерпались… Как он говорил-то: после ему уже и неинтересно становится… Закрыл он «соты», как же!
   Мне хотелось плакать до ломоты в висках, но я сдержалась, чтобы не показывать слёз и без того принижающей себя передо мной Лилле.
   А поэтому я искренне радовалась, на подросшего Ёршика, который уже вставал на ножки вполне уверенно и начал делать первые шажки, держась ручками за пальцы матери или мамки.
   А вот от одного взгляда на Весну мне стало не по себе: она была слишком похожа на Агню… Но Лилла, добрая душа, не делала для себя различий между детьми.
   Выйдя на крыльцо, я старалась как можно ровнее дышать, чтобы не разрыдаться по дороге и поспешила поскорее в терем, я хотела спрятаться от весеннего солнышка, так радостно заливающего с самого утра весь город. Вбежав в спальню, я кинулась лицом в подушки, рыдая без удержу. Хорошо, что никто не мог застать меня за этим. 
   Я думала, я… 
   А он…
   Как легко утешился…
   Я без него…
   Ясень… Как  же так?..
   Я думала… я чувствовала, что мы… Что-то исключительное и необыкновенное между нами, что не как у всех…
   Но ко мне заглянула Люда, махнула кому-то, это Милана, услыхали всё же, и давай уговаривать, всё сразу поняли…
   – Да што ты, царица, ну, што ж случилося?!
   И слышу, как подают знаки друг дружке…
   – Што ты, царица, не убивайси, што ты!
   – Подумаешь, сотрётся, што ль?
   – Они, мущины, одиночества-ить не терпют…
   – Это неважно всё, царица!
   – Ты царица и другой не бывать!
   – Вси рано наследники-то только твои.
   И им, правда, невдомёк, чего так уж я плачу… Но моё горе и разочарование нескончаемо и неутешно… Он был с Лиллой, пока я… пока я… Ох, как же глупо всё. Как глупо! Опять раскисла… какое-то жидкое тесто, клуша… настоящая клуша в курятнике царственного петушка.
   Я перестала плакать, оставшись в постели, я смотрю в потолок, выкрашенный золотой краской, царский потолок. Ровный и гладкий. Сколько слоёв золотой краски на этих досках, что они стали единым целым, будто лакированная крышка у ларца… Вот лежу тут в этом ларца, как диковинная драгоценность… Какого же чёрта меня занесло снова в этот проклятый терем, откуда меня уже вышвырнули один раз? Зачем я снова здесь? Чтобы ещё глубже ощутить своё одиночество?
  Интересно, будь моим мужем Белогор, было бы то же?.. Конечно, он же… и с Доброгневой продолжает свои страстные свидания…
   Выходит… Даже, если у меня исключительное место, но… в их сердцах ещё хватает углов для множества других женщин? Для других женщин, для их детей… Я думала, что с Орликом совсем не так, что…
   Ревность… Это и не ревность, ну что ревновать к Лилле? Это… Ведь он предполагал, что я узнаю, и даже не подумал, каково это будет… Хотя бы сам сказал… Если бы сказал сам: «Ава, я не мог удержаться без тебя от того, чтобы… и вот, что я сделал»… Но он промолчал, не считая даже нужным, даже не чувствуя, что произошло нечто, что касается и меня так же как и его… как же так, Ясный?
   И пусть я виновата перед тобой куда больше в тысячу раз, но я… думала не о вине и Орлика я не обвиняла. Я думала: мы и правда одно, а ты… всё же… Как же так? Разве честно?
   Я опять взялась плакать, уже просто от обиды и разочарования. А мои милые Милана и Люда, снова уговаривать. В конце-концов, обессилев от слёз, и ещё больше от опустошения,  я заснула, чтобы проснуться с головной болью. Но когда встала, вновь раскашлялась кровью. Всё же, слёзы вредны для здоровья… Люда застала меня с этим проклятым кашлем. Побелела в дверях:
   – Касатка-а… ох, царица, едем щас же к Белогору…
   – Не надо, Люда, я…
   – Да ты что, царица, не поедешь, я сама за им побегу! Ты помрёшь, я в озеро кинусь!
   Я села, прижимая руку ко рту, кровь не шла уже, и не распекало в груди, как бывало, когда она там закипала, я уже привыкла уже, начала узнавать признаки. Ехать к Белогору сейчас… нет-нет, я не могу, когда я так растеряна, разбита, обижена на Орика… нет-нет, увидеть Бела сейчас… это… всё неправильно, не так… К тому же опухла от слёз безобразно...
   – Людуша, вечером. Приедет вечерять Белогор, скажу, что… не сейчас…  проговорила я. Надо взять себя в руки. Пойти посмотреть, что они там надумали с преступницами…  – Давай причешемся, оденемся?
   И пока Люда помогала мне убраться, я думала, а ведь, сколько слоёв краски надо было год за годом на потолок намазывать, чтобы он стал таким гладким и ровным. Сколько мы с Ориком женаты, едва год. Сколько из этого года пробыли вместе, посчитать… Конечно, всё вкривь и вкось…
 
   Мы выслушали всех женщин, предварительно прочитав то, что записала о каждой из них Авилла. Явор был с нами, мы втроём разбирались в этом, причём Явор молчал почти всё время. Я вижу, как едва сдерживает гнев Орик, как трепещут его ноздри, как сверкают глаза, настолько очевидно, что эти злые и бездушные женщины, будто снежные бабы, вылеплены руками предателей-старост, и невозможно делать вид, что мы не замечаем этого.
   Но и показать Явору, что ему стало понятно, что в этих городах нарочно позволялось вот так грубо извращать закон, Ориксай тоже не может и, я вижу, он напряжённо обдумывает, как быть.
   Тут-то и явилась Авилла в совещательную горницу. Никто и никогда не являлся так кстати. Она немного странно выглядит, похоже… плакала? С чего это? Но главное, что она пришла с вопросом, к чему же мы пришли тут все… и мы отвлеклись и стали рассказывать свои выводы наперебой. Даже Явор, заинтересованно разглядывавший её.
   И когда Авилла повторила, свои пожелания относительно наказания для преступниц, Ориксай, и я, да и сам Явор охотно поддержали. Действительно, ничего иного не вытекало из услышанного нами.
   – По всему царству пусть гонцы и глашатаи скачут, провозгласят царскую волю. Пусть неповадно будет всем клеветать, чего бы это не касалось! – заключила Авилла немного хриплым голосом.
   Да, моя царица явилась, действительно, как нельзя более кстати. Надо сказать. Я очень устал от двойного напряжения: допроса этих отвратительных женщин и необходимости скрывать от Явора свои истинные мысли и чувства. Но при этом я не могу не гордиться Авиллой, её проявившимися во всём этом твёрдостью, её ясным умом. Когда мы вышли на площадь объявить нашу волю, люди обрадовались, посчитав решение справедливым.
   Но, когда мы спускались с галереи, маленькое происшествие всё облегчение и почти восторженную радость, овладевшие было мной, оборотило в ощетинившуюся колючками злость: Авилла оступилась немного на лестнице и Яван, оказавшийся рядом, подхватил её. Но дело не стоило бы никакого внимания, если бы не его взгляд на неё, в этот момент… каким взглядом ответила она, я не мог видеть, но мне достало и его вспыхнувших глаз… Чёртов красавец, проклятущий хитрец! Вот как доверять ему, если он всякую минуту только и думает, как бы руку притянуть к моей жене! Придумать что-нибудь, и убить тебя! Ишь как воззрился на неё своими глазищами! Свети там, на том берегу своими фонарями!
   
   – Сегодня объявили, как накажут женщин-клеветниц, слыхал?
   Я смотрю на Белогора, он теперь оживлён немного, хотя бы перестал так грустить как все последние месяцы. Свыкся с мыслью, что с Авиллой, которая всё равно не принадлежит ему, он расстанется? Хотя, разве важно, почему вернулись опять и блеск в его глаза и краски жизни к его лицу, главное, что он повеселел. И хотя ещё как-то странно рассеян, всё же отвечает и говорит то, что я ожидаю услышать:
   – И что присудили? – спросил он, впрочем, довольно равнодушно.
   – Золото отберут и публичную порку. Женщин впервые пороть будут при всех…
   На Белогор лишь усмехнулся:
   – Ну, неповадно, может быть, будет, – он налил мне мёда, не спрашивая. – Ты приехала, на вечерю меня звать? Поехать вместе хочешь? Или…
   – Так я… осталась бы… До ночи как раз время… – улыбнулась я.
   Светло-серые сегодня глаза у Белогора, спокойные, как ручей в предзимье.
   – А Явор, ведь догадается, не приревнует?
   Я засмеялась, помочив губы в меду, крепком, стоялом, вот не хватало мне о ревности Явора заботиться.

   Белогор не приехал даже вечерять в терем. И Доброгневы нет. Мне хотелось хотя бы… Жаловаться на здоровье, я не собиралась, но просто увидеть его… увидеть, почувствовать его близость, тепло, которое волнами всю жизнь плывёт ко мне от него. Может, моя тоска рассеялась бы, как не бывало?
   Но и Белогор с Доброгневой… Яван, счастливый отец и муж, Белогор, возлюбленный самой красивой женщины царства, а я царица, которая… которая оказалась так глупа и недальновидна, что позволила себе вести себя как девочка-подросток, прилипнув всем сердцем к тому, кому это, не так уж и нужно… Наследник ему нужен, это верно. Но на чёрта ему я?..
   Я рожу тебе наследников, сколько захочешь, Ясный, когда ты будешь в безопасности, я сделаю так, как хорошо для тебя и твоего теперь царства, но не говори больше, что мы одно…
   Кажется, меня лихорадит слегка. От всех этих сегодняшних слёз, от потрясений сердца, и кровотечение тоже поддало… Капель сонных выпить разве? Расходились мысли, расшалилось сердце, глупое. Как Бел говорит, тёплое…
   Люда вытаскивает многочисленные заколки из моих волос, разбирая пряди, которые после надо расчесать и сплести в косы. Орика нет ещё, не хочу даже думать, где он…
   Не надо думать. Это я придумала, что мужчины впускают нас в свои души… ничего похожего. Держат у привратника, вызывают, когда им охота потешить свои тела страстью, свою фантазию нашей красотой, своё тщеславие нашей глупой собачьей любовью… Не хочу. Ничего больше не хочу…
   – … Что с тобой? – светлые-светлые глаза, теплый, светло-голубой взгляд, как небо в апреле… Он смотрит на меня, – Ты будто… будто где-то, будто… не со мной.
   Она села на постели, повернулась ко мне, румянец на щёчках…
   – Я… узнала, что Лилла в ожидании.
   Бог мой Солнце… я забыл… Вот глупость, надо было сказать самому, а теперь будет думать, что я хотел скрыть. Какая же глупость…
    Я подтянулся к ней, прижать к ней голову…
   – Прости, это… как-то… Я забыл совсем…
   Она не отодвинулась и даже руку мне на волосы положила, кончики пальцев касаются моей кожи… и всё же что-то не так… Что-то не то сегодня. Конечно, Лилла и… Но что такое Лилла?!
   – Знаешь, Ясный… Иногда… даже часто, всё чаще мне хочется бежать, – проговорила она.
   – Ты привыкла убегать… – прошептал я, я хорошо помню, что она рассказывала мне о себе.
   Но она покачала головой, о чём-то другом говорит сейчас.
   – Меня гнали, как гонят зверя, Ориксай, – она встала, мягко сняв мою голову со своего бедра.
   И рубашку набросила даже, вытащила из-под неё растрёпанные косы. Опять к окнам, распахнула одно за другим все три. Прохлада потекла внутрь. И жирные весенние запахи. Вдыхая их сейчас, мне кажется, я вижу, как оттаивает земля, мягчеет, теплеет, становясь живой, как и семена и ростки, пробуждающиеся в ней, как пробивается трава из потеплевшей земли…
   Авилла обернулась на меня оттуда, от простенка, светясь сладкой молочной белизной на фоне красно-золотой изукрашенной стены. Она никогда не называла меня Ориксаем, когда мы были наедине. Это так резануло меня, что смысл слов дошёл не сразу. Я выпрямился, сел на постели, высокое ложе, ноги не достают до пола.
   – Сейчас тебя никто не гонит…
   – Как сказать… – отвернулась к окну.
   Вот те раз, у неё совсем не весна внутри… Что ты, Ладо?
   – Подожди, я не понимаю…
   И вдруг смысл её слов начал доходить до меня. Я весь собрался в комок, готовый услышать, что же её, интересно, гонит? Её, царицу, из собственного терема?! Лилла? Наложница, ни голоса которой, ни даже лица, я никогда не вспоминаю, когда не вижу?!..
   – Ты хочешь уйти?! С кем?
   – С кем? – удивилась она, будто ей не с кем. – Кто же сбегает с кем-то? С кем-то живут… Бегут всегда одни. От всего. Ото всех.
   И говорит спокойно, чёрт возьми, эту мудрёную бабу! Будто и правда хочет уйти одна. Так я и поверил!
   У меня туман в голове всё гуще и всё зеленее и в нём горят красные глаза дракона… Как она там говорила: она царевна, а я всего лишь… Всё так и осталось!? Но ведь и он всего лишь сколот. Или…
   – Что ты… – я подскочил к ней, развернул к себе, дёрнув за плечо. – Что ты врёшь мне?! Кто он? Или я недостоин даже знать?!
   – Я не об этом вообще говорю, Орлик! – досадливо поморщилась Авилла, выпрастывая руку из моей.
   Но я уже загорелся:
   – Не об этом? Поверю, я как же!
    Я почти ослеп от ярости, но она даже не повышает голоса:
   – Отстань… – со своим царственным гордым видом и отвернулась опять к раскрытому окну.
   – «Отстань»?! Хорошенькое заявление… ты… Подожди, – нахмурился я, догадываясь, это бабья глупая ревность… за своим драконом я не заметил её дракона. И у неё ползёт, шурша… – ты из-за Лиллы?
   – Не Лилла, так другая… какая разница, Орик? Какая разница, если мы по-разному понимаем…
   И облегчение, и радость, что она ревнует меня, и что ничего серьёзного, в действительности, не назрело, и злость от её заносчивости сейчас, заставили меня почти вскричать:
   – Да что по-разному?! Ну… виноват я с Лиллой, что тут… Но что уж… нельзя понять? Ты-то… могла бы, кажется…
   – Всё я понимаю… – скривилась она, глянув на меня через плечо, но… мог бы сказать. Мог бы сказать, а ты… даже… Будто это не важно. Будто не человек ни я, ни она, ни ваш будущий сын.
   О, Боги! Апи, приди на помощь, «сказал-не сказал», какая чепуха!
   – Да забыл я! – закричал я, разворачивая её к себе. – Всё и забыл, как увидел тебя!.. А ты… Боги, ревновать к Лилле… Какая-то глупость! Какая глупость, Ладо! Никого кроме тебя вообще нет! И ты это знаешь! Отлично знаешь и дуришь сейчас!.. Дуришь, чтобы меня помучить… – я затряс её. – Ладо, не надо… И… И не говори мне больше, что хочешь уйти куда-то… что тебя гонят…
   А она в ответ заплакала, прижав к лицу ладошки. Ну, вот вам… разве не дура? Такая умная и такая дура. Ах ты милое Ладо моё…
   – Дура ты моя, царица Авилла, – я обнял её, испытывая горячий прилив нежности, как никогда ещё в моей жизни...
Глава 5. Золота ржа не берёт
    Созывать людей на эту казнь не пришлось. Вообще на Великом Севере не казнили публично, уважая Смерть и презирая преступников и преступления, их убивали тайно, решения объявляли всем, но исполняли в ночи в непотребном месте, не взращивая в людях привычки к жестоким зрелищам и память о преступниках и их преступлениях. Все помнят и знают только о позоре.
   Но сегодня смертей не предполагалось, царь Ориксай казнить отказался даже самых бессовестных, сказав, что женщин убивать последнее дело, даже, если она отъявленная дрянь. Никто Агню ему не напомнил, её преступления даже вспоминать страшно. Или женщиной уже не почитал.
   Порка ждёт бессовестных обманщиц. Восемнадцать женщин, все, в чьей вине, как обманщиц не было сомнения, вывели на площадь. Я знаю, что Авилла недовольна мягким решением Ориксая, я был согласен с ним, убивать женщин…
   – Они детей народят ещё, – сказал Ориксай.
   – Таких же чудищ как сами! – отрезала Авилла, сверкнув глазами. – Но ты решаешь, Ориксай. Нам исполнять.
   И сейчас будет исполнено. Царица на коне, не спешивается даже. Не спеша проехала перед толпой, а потом перед рядом приговорённых женщин. Она высокая и на высоком вороном сегодня жеребце, пританцовывающем под ней, чтобы смотреть на неё, надо задирать голову так, как если смотришь на небо.
   А небо залито солнцем. Кажется всё небо – это солнце, так оно громадно и ярко. Так тепло. И пахнет воздух солнечным светом. Правду сказать, и разномастной толпой пахнет тоже. Толстыми ещё зимними кафтанами, подбитыми мехом, и промокшими чунями и сапогами, от тепла многие поснимали шапки. Ну, ещё нашими прекрасными лошадьми. Авиллин чудесный аромат не долетает до меня, она не приближалась…
   Большая толпа собралась на площади. Много женщин, выглядывают, на цыпочки поднимаются, переговариваются, прикрывая рты ладошками и посмеиваются. У мужчин тоже мрачности на лицах нет. Вроде на представление весёлое собрались. Все знают, что приказано бить незло, для острастки только. Для позору.
   Царица объехала ряд осуждённых женщин, оглядела их, бледнея от ненависти и отвращения, и приподнявшись в стременах произнесла:
   – Государь наш милостивый Золотой Ориксай светел душой и верит, что вы, мерзейшие вероломные твари, которым не место и смердящей яме с самыми отвратительными кикиморами, что вы можете переродиться и стать достойными женщинами и матерям.
   Царица говорит громко, но без напряжения. Все замерли, слушая её. Она остановилась, конь легко гарцует под ней.
   – Я не верю в доброе перерождение ваше. А потому проклинаю вас всех пустотой утробы! Чтобы ни один червь не пополз в будущее от вас!
   Женщины отшатнулись, раскрыв рты, но одна, постарше, оттолкнув тех, кто стоял рядом, ринулась вперёд:
   – Тебе наши проклятия, ведьма!
   Авилла поглядела на неё с усмешкой и произнесла:
   – Золота ржа не берёт! Твои проклятия меня не коснуться, даже будь они предсмертными, а не по бабьей беспомощной злобе. Золота ржа не берёт!
   Мы стоим рядом почти бедро к бедру, здесь и Доброгнева и Явор, только Белогора не может быть на таком действе. Жрец Солнца не должен присутствовать при расправе с преступниками. При осуждении пороков. Где Солнце, нет тьмы.
   А Ориксай на галерее терема, вышел, чтобы объявить свою волю.
   – Правда, проклятий не страшишься? – спросил я, посмотрев на неё.
   Спокойное лицо, даже холодное, сейчас она кажется старше, чем есть, она не сразу повернула голову ко мне:
   – Ты, Ванюша, не можешь вообразить, столько за мою жизнь уже на мою голову просыпалось ругательств и проклятий, – усмехнулась она.
    Ветерок шевелит тонкие пряди волос, качаются котлы от богато украшенной шапочки, позвякивая о серьги. Она даже протянула руку ко мне, легонько пожала у запястья и хотела убрать, но я задержал, поймав в свою ладонь, сжал под браслетами. Авилла засмеялась:
   – Ванюшка, ты ручки мне не жми. Забыл, это мне можно тебя коснуться, тебе –  нет.
   Я отпустил её руку:
   – Ты… поговорила б, когда со мной, Онега…
   Она посмотрела на меня и, помолчав с мгновение, сказал:
   – Ванюша, милый, что ж зря воду-то толочь? Что говорить?
   – Да хоть… о весне вон поговори, хоть поглядеть, послушать тебя.
   Она засмеялась, качнув головой, лучики от серёг бегут по коже, по вороту, по плечу. Онега не носила украшений, но Авилла только одно из лиц моей Онеги. И теперь я ощущаю её благоухание, я наслаждаюсь, купаюсь в нём…
   – Ох, Ваня-Ваня, вон она, весна, что говорить о ней, дыши всей грудью…
   Вот я и дышу…
   Ориксай меж тем начал свою речь. Ради мерзавок он и короны не надел, ветерок колышет длинные волосы, золотящиеся на солнце. Он один там, на галерее, высокий и стройный, в светлом кафтане, подпоясан мечом и кинжалами, алый плащ колышет тот же ветер, будто пламя…
   – Женщины, что перед вами, подло обманули доверие старост, держащих их города, подвели честных мужчин под позор, наказание и даже под казни, своими ложными наветами, а посему я решил примерно наказать их! На первый раз наказание смягчено, скудоумие и безнаказанность толкнули преступниц лгать. Но впредь за клевету любого рода, буду карать смертью! Ничего нет хуже, чем предать доверие! Особенно доверие государя!
   Бог Папай, Орик, ты смотришь на меня?.. Я обманываю доверие царя?! Но разве я погрешил чем-то? Что ты жжёшь меня глазами через площадь?!..
   
   – Выпороли баб-то! – хохочет Доброгнева. – А визга было! Потешились люди! Мужчины особенно были довольны.
   Я приехал, как и обещал ввечеру, опять пропустим с ней вечерю. Голову мою заботит оставленный на столе мой календарь, как и из чего, сделать эти самые указатели светил на диске? Не сами же колёса…
   – О чём думаешь опять? Что хмур, Великий? – уже спустилась ночь давно, скоро Доброгневе на полуночное моление, а я и мне заметил, как прошло время. Вот научился отрешаться...
   – Поеду, Нева, ты скоро…
   – Оставайся на всю ночь, Бел?
   Что ж…
   
   Я не застала Белогора ни вчера, ни сегодня.
   – Государыня, мы передарим, что ты была, – сказал служка, глядя на меня, будто извиняясь.
   – Не надо, не говорите, будет время… На Лунный двор поехал?
   – Так, царица.
   – Так не говорите же! – ещё раз сказала я.
   Даже коня не пришлось в стойло отводить, Лай-Дон держит и своего и моего под уздцы. Глядит снизу, будто извиняясь, он ведь настаивал, чтобы я поехала к Великому лекарю. На пару с Людой. Может, поженить их?..
   – Злисся? – усмехнулся Лай-Дон, когда мы выезжали с Солнечного двора, в ответ на мои слова о Люде. – Онежка, не злись, не серчай!.. О, гляди-ка!..
   Из-за поворота появился Яван, странно, я видела, как они пошли с Ориком в войско ещё утром. Мы ехали с Лай-Доном небыстрым шагом, он, увидев нас, поддал коню, чтобы догнать.
   – Ты что это, Яван? Что не в войске? – спросила я.
   – Я… да ничего, так… куда едете?
   – Мы на озеро, ты… с нами поедешь что ли?
   – Если возьмёте, – улыбается демон синеглазый.
   – Делов у тебя других нет? Поезжай, пожалуй… Если Доня не против,  – усмехнулась я.
   – Что скажешь, друг? – сказал Яван, улыбаясь, поглядел на Лай-Дона.
   Тот рассмеялся:
   – Во как! Повысили до друга ксая, не раб теперь.
   Яван нахмурился:
   – У меня рабов нет. И ты…
   – У тебя, мож, и нету… Ты сам ейный вон раб, – хохотнул Лай-Дон. И добавил: – Ладно-ладно, не жги глазами, поеду с вами, чтобы меньше языки чесали после, – сказал Лай-Дон, улыбаясь уже примирительно.
   – Зачем к Белогору ездила? – спросил Яван, посмотрев на меня.
   – Ты тоже ревнуешь? – выскочило из меня.
   Я пожалела тут же. Он зацепился:
   – Тоже? Орик ревнует к Белогору?! Что, и повод есть? – заинтересованно вглядываясь в меня Яван. – Он… Белогор не просто Белогор. Он ведь твой… жених.
   Я не ответила. Но Яван смотрит, пытаясь пронизать взглядом.
   – А много женихов у тебя, верно?– побледнел он вдруг, кривовато усмехнувшись.
   – Вань, ты… Придерживай узду-то, помни, с кем говоришь.
      Мы подъехали уже к кромке леса, по мягкой траве приятнее идти пешком, чем верхами. Яван спешился вслед за мной, Лай-Дон, усмехается глядя на нас:
   – Валите сами дальше, я коней постерегу, – сказал он.
   Мы оглянулись. В результате я оступилась, Яван подхватил меня твёрдой рукой под спину.
   – Ты… не очень-то, Ваня, – сказала я, освобождаясь от его руки.
   – Так для чего к Белогору?
   – Опасаешься, что за твоей спиной ещё игра ведётся? Дожили…
   – Да ничего такого я не думал!..
   Я пошла вперёд, вот пристали все к моему дорогому Белогору. Что вам до него? Что вам, если ему самому не то, что дела, даже времени для меня нет. Ноя смягчилась, ничего такого, конечно, Яван не думал.
   – Была нездорова, вот и хотела увидеть его, – сказала я.
   – Ты… беременная? – сипло спросил он, будто вглядываясь в меня.
   Я обернулась:
   – Нет. Спокойнее теперь?
   – Я не могу быть спокоен. Ни спокоен, ни счастлив…
   Я вздохнула:
   -– Ох, Ваня, неужели прежнюю песню не допели? Чего ты без меня не получаешь? Чего у тебя нет? Даже дочь теперь есть.
   Он улыбнулся, незабудки появились в глазах, вместо сифонящего неба:
   – Вот это ты… верно сказала. Дочь…
   – Как назвал-то? – улыбнулась и я, уж больно он был мил в это мгновение.
   Яван гордо поднял голову:
   – Онегой назвал.
   Я покачала головой, вот это нехорошо, ну шутки что ли шутит:
   – Ваня…
   – Не беспокойся, Орик не знает, что ты была Онегой.
   – Это знает Доброгнева… ты…
   Мы вышли к озеру. Трава здесь почти не растёт на берегу, камни, песок, вот мох и лишайники на камнях.
   – Неужели ты не…
   Я смотрю на неё, теперь, вот такая недоступная, царица, лучше она моей Онеги? Она моя Онега! И мне жить без неё тошно! Неужели не может понять? Неужели никакого сострадания? Неужели не чувствует…
   – Да чувствую, Ваня, – проговорила она, не глядя на меня и будто устало.
   Ну и пусть так. Но я не верю. Я не могу не сделать того, что сделал, я облапил, сдавил её, повернул к себе, целуя шею, лицо, волосы, всё, что могу достать… И на мох мы, правда, клонимся…
   – Ваня… даже мох на этом берегу всякий год новый. Ничего от прежнего нет…
   Я понял, я отпустил её. Растрёпаную мной, покрасневшую немного.
   – У Ориксая скоро будет ребёнок от его прежней наложницы,  – сказал я, не без желания уколоть её. – Ты…
   – Что, если можно ему, то можно и мне? – усмехнулась Авилла. – Нельзя, Ваня, – она прижала ладонь к груди: – Вот тут нельзя. Понимаешь?

   Вечером, Орик пришёл мрачнее тучи. Я занялась с книгой, что выпросила на Солнечном дворе ещё накануне, когда в первый раз не застала Белогора.
   – Что это?
   – О звёздном небе, – сказала я.
   – Откуда книга?
   Я прижала свиток гребнем, впрочем, ненадёжно, плотный пергамент всё равно свернулся, и повернулась к нему:
   – Откуда? Ты чего? С Солнечного двора.
   – Ты туда каждый день ходишь… и с Яваном встречаешься. Что твориться, Авилла? Или лучше Онега?! Тебе так больше нравится? Он так тебя называет, по-старому, когда ты ложишься…
   Я не дала ему договорить, подскочив как на пружине, влепила такую оплеуху, что его качнуло. Мы стоим друг напротив друга и у обоих злостью сверкают глаза:
   – Сучка! Шлюха проклятущая! – шипит он, держась за краснеющую под ладонью щёку. Если синяка не будет завтра – удивлюсь.
   Протянул руку ко мне, хотел схватить, но я ударила по руке:
   – Что… – я не успела договорить.
   Он ударил меня по щеке наотмашь почти как я его, я не ожидала, голова мотнулась, меня это оглушило на мгновение. Орик схватил меня за плечи, волосы попали под злые ладони. Из глаз летят злые искры, кажется, жгут даже кожу…
   – Любишь это дело, да?  Вот тебе меня и мало?! – и рванул рубашку с плеч, тонкая, красиво расшитая ткань поддалась с треском.
   Наверное, будь это не Орлик, я не стала бы сегодня бороться, право, меня достало это всё уже до печёнок. Это напряжение, когда мне и взглянуть стало ни на кого нельзя, в то время, когда у него новый ребёнок зреет, когда я боюсь за его жизнь каждый день, когда должна думать, сколько капель мне выпить, чтобы не отравиться и чтобы они действовали, чтобы смотреть, как ведёт себя Яван, чтобы не упускать из виду Доброгневу, к которой я съездила сегодня в гости перед вечерей, поболтать «как подружки» о женских секретах, чтобы видеть взгляды Явора и читать его мысли…
   Явор… дядюшка проклятый, вот кто мутит воду, вот кто зубы Орику точит…
   Но это Орлик. Если он от ненависти, со злости сейчас сделает это… Я не смогу жить, если стану ненавидеть его… Поэтому я ударила его коленом в пах…
   Он опустил меня, со стоном согнувшись.
   – С-стерва… какая… вот же… стерва!.. Жена ещё-о-о!..
   У меня самой болела щека, и губа надулась, убежать бы сейчас… Но как позорить его? Царица как умалишённая из спальни сбежала…
   – Успокоился? – спросила я, трогая пальцами губу, нет ли крови, не разбил? Хороши завтра будем с битыми рожами…
   – Нет…  – он весь красный, согнувшись и прихрамывая, дошёл до лавки у стола, опустившись со вздохом, потянулся за кубком с вином.
   – Хватит вина! Изрядно пьёте!  – сказала я, отодвигая кубок от него. – И так мозги набекрень. Кого ты слушаешь? Явора? Нашёл друга себе…
   – Дай… выпить чего-нибудь, горло горит.
   – Меньше хмельного в себя вливай Ориксай, ум светлым должен быть у государя.
   – Светлым… Поучи ещё, наставник мудрый!  На башке рога в три этажа! Того гляди из-под короны вылезут,  – бормочет он.
   Я налила ему полную чашку выстоянного мёда, горького, спать хорошо будет.
    – Выпей, может, рога и отвалятся к утру.
   Он посмотрел на меня исподлобья:
   – Если не ляжешь со мной, не стану пить.
   – Куда я денусь, – я придержала падающие с плеч обрывки рубашки.
   Обещаю, потому что знаю, через сто ударов сердца он будет спать…
  …Будто жидкое золото заливает горницу, отражаясь от потолка, обливает нас. Ладо… твоё нежное волшебное лицо, ресницы пушатся, чуть щурясь от улыбки. Улыбаешься мне… улыбаешься, милая…
   – Ладо… Ладо моё… ты простишь меня? За…
   – Не надо, мой милый, Ясный мой… – пальчиками гладит моё лицо. – Не слушай никого. Слушай здесь… – тепло от её ладони льётся в мою грудь…
   
   Явор очень доволен собой, он рассказывает мне, как поссорил Явана и Орика, как после рассказал Ориксаю об Онеге. Конечно, всё, что делает Ориксая неспокойным и несчастным делает его слабым, всё, что делает его слепым и заставляет смотреть только на жену, не видеть того, что происходит вокруг – это всё очень хорошо. Это на нас работает не хуже продажных старост.
   И всё же по-женски мне стало жаль Аву. Теперь, когда я перестала ревновать Белогора к ней, успокоившись на его счёт: как он был ничей, так и есть. Теперь я могу и пожалеть её. Всё же я привязана к девчонке по-своему. А тут она с ранкой на губе появилась и с синяком вокруг, точно получила от мужа плюху…
   – Ты бы, Явор, всё же не точил бы Ориксаю так уж зубы на Авиллу, сказала я.
   А он похохатывает, доволен собой:
   – Ты бы видела их с Яваном, когда они сцепились друг с другом! Я думал, подерутся!
   Он прав, конечно, Явану такая слава только в прибыль, а вот царёво достоинство роняет, и Явор отлично понимают это.
   – При воеводах ругались?
   – Нет, я между делом рассказал Орику, как звали невесту Явана, этого хватило, чтобы царь наш голову потерял. Похоже, он сильно влюбился в Авиллу. Даже странно,  – хмыкнул Явор, который и свою-то ревность использует, если надо будет.
   – Что ж странного?
   Явор пожал плечами:
   – Да вообще всё это… Когда, моя прекрасная Доброгнева, мы уберём эту парочку с пути? Мне начинает надоедать… Год Солнца окончен, чего ждём?
   – Дождёмся наследника,  – нахмурилась я.
   – А если Авилла бесплодна? Долго ждать-то?
   Он прав, мало ли что после того подлого Агниного нападения со здоровьем Авы сделалось. И ведь не понесла до сих пор. Надо с этим разобраться, надо узнать всё об этом. Пустила я на самотёк… хорошо, что зашёл разговор об этом, иначе я не подумала бы, разобраться… Авилла, может, ты всех нас за нос водишь?

   Мы с Доброгневой решили пройтись по кварталам золотых дел мастеров, интересно, как меняется с течением времени мода на украшения. В последний раз я выбирала золото почти десять лет назад, еще, когда была счастливой маленькой царевной. Всё, что ношу теперь, это из сокровищниц Ориксая, золото сколотов. Моего на мне ничего нет. Пришло время хотя бы узнать, что теперь в моде.
   – Ориксай, он… что же…  гхм…Муж бьёт тебя? – спросила Доброгнева.
   Я удивилась. Я не относилась к той пощечине так, как сказала Доброгнева… как странно…
   – Ты… не очень-то позволяла бы, ты – царевна единственная на весь Север, на всю вселенную, Ава, кто он, чтобы…
   – Не надо, Нева, он государь, больше – муж мне. И никто не бьёт меня, – сказала я.
   Вот чёрт, теперь меня это будет мучить, все станут думать, что я терплю что-то. Вот глупость…
   – Ну да… – Нева покачала головой. – О, смотри-ка, какие зелёненькие… Зайдём?!
   Глаза её вспыхнули интересом, мне нравится, когда в женщинах вспыхивают эти огоньки любви ко всему красивенькому. Становятся похожими на детей, увидевших сласти… и я, наверное, так-то.
   Камешки густого цвета морской воды, как та, что просвечивала в океане над языком ледника, сползшего в бухту… Я нахмурилась, вспомнив, где и когда я видела этот цвет… Белогор, когда я видела тебя в последний раз? Даже на трапезы не приезжаешь в терем.
   Спросить Доброгневу о нём?.. Она точно знает, как он, вон довольная, спокойная, он с ней каждый день…
   Мне опять захотелось плакать. Бел, мой милый, совсем оставил меня, но почему я не могу не ревновать его? Не должна. И даже права не имею, никакого права. Никак не могу думать о Белогоре отдельно… А Орик… каждый день сверкают глаза сталью, оттаивает после, но чтобы вспыхнуть вновь, ледяные огоньки недоверия. Почему он взялся слушать Явора?! Будто не понимает цены и ему и его словам...
   Я понимаю. Умом и всё взвесив после, я понимаю, что Явор открывает в моей душе дверцу, за которой прячется тот самый страшный дракон с ядовитым жалом, которого я, казалось, так надёжно запер. И это никто не знает то, что знаю я, что Авилла по-настоящему была неверна мне. Кроме того, конечно, кто был с нею тогда. Или продолжает быть и теперь? Вот как могло быть, что он был тогда и отстал теперь? Не мог он отстать… никто же не умер заметный в царстве. Значит, он жив и он рядом. Кто?!
   Она только злится, только обижается, и она права, я это понимаю, когда от сердца отступает безумие, как волна отходит от берега. Но какая-то может разрушить берег… совсем снести моё сердце…
   Покончить с заговором, то есть убить того же Явора, ради того, хотя бы, чтобы заткнуть ему рот… Но мне начинает этого хотеться не когда он говорит, а когда я прихожу в себя, уже успев наломать дров: обозвать, оскорбить ЕЁ, загнать самого себя в тупик всем этим. И подозрениями, которые я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть…
   Яван яриться на всё это, хватается за рукоятки своих кинжалов, бледнея, раздувая ноздри. А Белогор смотрит мрачно исподлобья:
   – Ты, Ориксай, что с ума-то сходишь? Кто этот огонь подогревает? Ты погляди, кто горелку под твоей душой раздувает, одумайся…
   И всё, и никаких поводов даже в глотку вцепиться…
Часть 17
Глава 1. Раскол
   Я рассказала Белогору о том, что Ориксай бьёт Авиллу. Рассказала для того, чтобы увидеть, как он отнесётся. В последнее время он не стал даже посещать трапезы в тереме, чаще остаётся со мной на ночь, поджидая, пока я закончу со своими обязанностями. Он спокоен и даже холоден, он такой, каким я его знала всегда до того как вдруг мне стало казаться, что в его душе посмело поселиться нечто мне раньше не знакомое, мне непонятное и потому опасное.
   А почему, с чего началась моя ревность? С того, как я узнала его планы относительно неё. Но что в них от любви? Ровным счётом ничего. Как раз-таки наоборот. Если бы он отпустил её с Яваном, отказавшись от того, чтобы через неё пробраться всё же к трону, вот это…
   Но он не сделал этого. И то, что он не возражает против того, что Авилла будет не нужна после рождения наследника… Вот только приступить к тому, чтобы этот наследник всё же появился на свет… Этого я никак не могу заставить его сделать. Похоже, придётся сынка Ориксая под себя вырастить, всё лучше, чем Явор постылый…
   – Синяк-то на Авилле разошёлся совсем, даже желтизны уже не видно, – сказала я, как бы, между прочим, приехав к Белогору как обычно на закате. Мы почти каждый день встречались таким образом. И сегодня я рассказывала городские и теремные сплетни, которые стекались ко мне, среди прочего упомянула и это. Я хотела видеть, как Бел встретит извести, что его драгоценную Авиллу поколачивает муж.
   – Какой ещё синяк? – Белогор поднял глаза, прозрачно холодные, как вода лесного озера с каменистым дном, где не бывает солнца.
    – Орик за Явана, очевидно, припечатал, – я зорко слежу за каждым движением его лица, и его глазами.
   – Яван? Он, что же…
   – Я не знаю, но Орик, очевидно, знает лучше…
   – Странно, – только и сказал Белогор, – очень странно.
   Я удовлетворена и счастлива. Никакого, ни малейшего всплеска. Спокойная вода. Каменное дно.
   – Убьёт её, это тоже в твоих планах? – тихо спросил Белогор, чуть наклонив голову, отворачиваясь.
   – Почему это? Думаешь… – пробормотала я.
   Он оглянулся на меня:
   – Я полагал, ты продумываешь все действия далеко вперёд, – глухо произнёс Белогор.
   Тут Бел прав… Это я не подумала… Ведь правда, может и убить, норов-то бешеный у молодого царя. Надо сказать Явору, пусть немного придержит своё мстительное удовольствие доводить племянника.
   Кстати, о Яворе, сегодня собирался на всю ночь… Влюбляется в меня всё больше, кто бы мог подумать, я была уверена, что он взялся мне помогать из одного тщеславия. А теперь вижу, нет, и в нём видна эта их кровь, и он способен на страсть. Только потому и помогает мне. Не из желания занять трон, а быть со мною? Не очень-то в это верится, но чем дальше, тем больше подтверждений этому предстают перед моими глазами. Всё же не случайно судьба избирает особенных людей, чтобы они правили другими. Весь их род отличается горячей кровью и буйной, независимой натурой. Без этого царей нет. Без этого царствующий род вырождается в прихлебателей и холуёв при сильных, в рабство приводя свои народы. Только сила и независимость даёт власть в руки.
   Вот и Явор получил свою долю огня из их крови… Пожалуй, не стоит его раздражать, надо стать милее с ним, за это он будет послушнее. Меньше ревности, меньше упрямства.
   
   Всё это, моё вынужденное отстранение от Авиллы, потом неожиданный наскок Орика с явным желанием вывести меня из себя, неясно только для чего? Но особенно, что сообщила сегодня Доброгнева, уже заставило меня захотеть прикончить Орика.
   Я не знаю, что у него там с Яваном и даже, если Ава и впрямь… Но и тогда он не смеет поднимать руку на неё. Никто никогда не смеет… Никто и никогда.
   Надо увидеть Аву, но как это сделать, как поехать в терем и не вызвать нового припадка ревности в Орике? Зазвать её к себе? Ещё хуже… И Доброгнева со своими проверками, тоже мне, взялась устраивать мне исследование. Ты не Ава, Доброгнева, ни черта ты во мне не видишь, ничего не понимаешь, только то, что хочется видеть тебе самой…
   Ава приехала сама. Охота унесла ксаев в дальний лес до вечера, и Доброгневу в их числе, когда Ава вошла ко мне в покои. Только недавно я вернулся от моих болезных, только успел остыть после бани, которую неизменно посещал после общения с людьми и не для того, чтобы смыть грязь, грязи я не боялся, а для того, чтобы освободиться. От их боли, страха, надежд, что я принимал на себя.
   Даже волосы мои ещё не вполне высохли, когда служка доложил, что ко мне приехала царица. Сердце подскочило под подбородок, а в груди остался только пульсирующий жар. Всё время удивляюсь этому волнению – я такой взрослый муж, Великий жрец, для всех спокойный как скала и бесстрастный как снежный сугроб, я испытываю вот это волнение, когда Ава неожиданно приезжает ко мне, когда я вижу её, даже когда просто слышу её имя…
   Сегодня очень тепло, совсем лето, уже отцветают деревья, засыпая всё вокруг белым нежным и душистым поддельным «снегом» своих лепестков. Несколько таких «снежинок» на её волосах, на шапочке, на плечах, пара сорвались, медленно опускаясь на пол…
   Она остановилась, едва ступив за порог, так смотрит, будто мы не видались век. Но и я так смотрю на неё. Я не могу наглядеться… как же давно я тебя не видел. Как я выдержал столько времени…
   Ава опустилась на лавку возле двери.
   – Бел… хоть застала тебя… – выпрямила спину вдоль стены, и смотрит теперь, приподняв подбородок, через ресницы. – Как солнышко зимой, не доищешься, не дождёшься.
   Сейчас же поднять, прижать к себе, поцеловать губы эти сухие… Ава… сжать, сдавить её податливую хрупкость… Но оттолкнёт же, не дастся: нечестно… Ей нечестно. А мне?.. Почему я не чувствую, что нечестно? Почему мне честно? Почему я чувствую, что всё неправильно, когда её нет? Всё низко, всё не так, всё ложь, грязь, притворство и происходит, будто не со мной? Раньше не чувствовал…
   Я сел рядом с ней на ту же лавку.
   – Ты… Искала меня? – тихо спросил я, глядя на неё. Я прятался от самого себя…
   Ава просунула руку в мою, придвигаясь ко мне:
   – Да, – выдохнула она. – Да…
   – Па…почему? – в первый раз в жизни голос совсем изменил мне. Как мальчишка опять… я сжал немного её руку, согревая ей ладонь.
   Ава и голову приложила ко мне, к моему плечу. Что ты, плачешь?
   – Тебе плохо? – спросил я.
   – Нет, – быстро ответила она. – Да… очень.
   – Ориксай?.. он… – скажи, Ава, я остановлю ему сердце.
   – Нет… нет, Орик… нет… он не виноват. Это я. Я сама… будто… Я расколота, – она даже ребром ладони провела по груди, будто показывая, как проходит раскол по ней. – Мне хочется сбежать…
   – Я знаю.
   – Ты всегда знаешь…
   – Кто-то должен всегда знать, – сказал я.
   Позволь мне обнять тебя, Ава… Она прижала лицо ко мне, выдыхая горячим воздухом мне на грудь, на шею…
   – Не плачь, Авуша…
   – Ты… совсем не… не хочешь меня видеть? Я… тебе стала… противна?..
   – Не говори…
   Ещё миг и я поцелую её… никого нет, кроме тебя, милая… ты единственная… такая близкая… как я дышу без тебя?.. Да никак.
   Шум раздался на крыльце, в соседней горнице, какой-то грохот… Мы распрямились, глядя друг на друга, я поднялся. С грохотом распахнулись двери, цвякнув ручкой и задвижкой. Влетел Орик весь белый, лохматый, кажется, волосы у него встали дыбом…
   – Ты… – он смотрит на Аву.
   Она тоже поднялась с лавки:
   – Ясень? Случилось что-то?..
   Ишь как зовёт его… и он её бьёт? Быть не может, не звала бы так… Опять враньё, Доброгнева, опять пытаешься что-то выведать во мне.
   И смотрит на него так… Как больно… Невыносимо. Ава, зачем ты пришла сюда?.. Сорвала корку с моей ставшей вечной раны… Раны, смердящей вожделением…
    – Почему ты здесь? – Ориксай смотрит на нас попеременно. – Мне сказали, больна…
   Теперь и я посмотрел на Аву. Больна? Так вот что…
   – Я и сказать ничего не успела. Кто тебе-то сказал? – удивилась Ава, глядя на мужа.
   – Что случилось? – спросил я, сжимаясь.
   – Харкает кровью, мне сказали, – говорит Орик. – И уже давно.
   – Ава… – ахнул я.
   И я ведь не почуял ничего… всё о своём… всё о себе.
   – Ничего не сказала тебе? – удивлённо, и снова сверкая светлыми глазами, смотрит Ориксай. – Что ж вы делали?
   Ава поморщилась досадливо:
   – Не надо Орик… Я и слова ещё вымолвить не успела.
   Ориксай смущённо выдохнул, хмурясь, сел к столу, пробряцав всеми своими кинжалами, мечом, злясь, толкнул всё это железо, мешающее ему.
   – Ладно, Великий Белогор… царица…
    Он посмотрел на нас обоих снизу вверх большими, сделавшимися какими-то мальчишьими глазами, как будто набедокурил, и глядит на родителей, и голос тихий, словно осип разом. Или устал:
    – Ох… Только и остаётся, прощения просить… Наваждение какое-то… всякий день… Может, угостишь чем, Великий жрец Белогор Ольгович?
   Я посмотрел на него, на Аву, растерянную немного, и вышел за дверь распорядиться об угощении. Когда я вернулся, увидел Аву возле Орика, положила руки ему на плечи, и гладит по волосам, а он поднял лицо и… я отвернулся, эти сцены невыносимы. Лучше бы акинаком своим ткнул…
 …Я и, правда, устал. От самого себя. И, правда, безумие владело мной, когда я сорвался с охоты, прямо из леса, с гона, и бросился сюда. Я не знаю, чего я ожидал. Я не думал об этом, потому что просто не мог думать, мой мозг горел, моё сердце остановилось, и когда я ворвался к ним, застав растерянными, но вполне обыкновенными…
   Какая глупость, какой урон моему самолюбию. До чего я дошёл… Я не знал ревности. Но… что я знал вообще?.. И сейчас стыдно до слёз… мне и стыдиться раньше не приходилось. Надо что-то делать с собой, нельзя так ронять себя.  Особенно в  собственных глазах в первую очередь. Дошёл… И впрямь прихлопнуть Явора и Доброгневу. Какого чёрта я терплю помои, что Явор льёт мне в уши?..
   Я не стал долго докучать Белогору своим присутствием, тем более что он выглядел слишком озабоченным Авиллиным нездоровьем. Я сам и забыл, что принесло меня. А ведь она может быть серьёзно больна…
   – Ты… Белогор, приезжай в терем, сообщи, что с царицей, – сказал я, поднимаясь из-за стола.
    – Так останься и подожди, я осмотрю и скажу, – ответил Белогор.
   Мне не понадобилось даже смотреть на Авиллу, чтобы почувствовать, что ей не нравится… да и что тут понравится?..
   – Нет, я не буду над душой у тебя стоять, – сказал я, отбрасывая волосы с лица…
   Едва Орик вышел, и мы услышали его шаги на крыльце, я спросил Аву:
   – Почему ты не сказала, что нездорова?
   – Это был всего лишь повод, Бел. Я не больна. Я хотела тебя видеть. Будь у меня кровотечения, Орик не мог бы этого не знать.
   – Что ты… – я почти сержусь, – врёшь мне сейчас?
   – О чём это я вру? – она поднялась с места.
   – Идём, Ава, – сказал я, направляясь к своей потайной горнице.
   Не сразу, но она вошла за мной, огляделась по сторонам:
   – Всё та же чудная горница твоя… Что это? – увидела не доделанный мой календарь. – Вот так штука… здорово… – она выдохнула с восхищением. Что это, Бел? Потрогать можно?
   Я подошёл к этой стороне стола:
   – Это календарь. Будет, когда закончу. Каждое колёсико – это вращение светила. У каждого своя скорость, свой диаметр поэтому…
   – А как ты поймёшь, что именно они показывают?
   – Да… не придумалось как-то… Вот вращение их вечное относительно друг друга легко вообразил, а вот как показать нам, где…
   Я подошёл ближе, глядя на своё изобретение в бережных Авиных пальцах.
   – Надо, чтобы от каждого колёсика палочка отходила, как лучик или стрела, только маленькая, закрепить её к колёсику и…
   – Что ты сказала? – вдруг осенило меня: ну, конечно! Вот ступор-то нашёл, всё так просто… – Ну, конечно, Авуша…
   Я смотрю на неё. Как мне не хватает твоего присутствия в моей ежедневной жизни, Авуша, милая моя… Но надо осмотреть её. Что за кровотечения опять?
   – Снимай платье, Ава.
   Она прыснула:
   – Вот так, прийти не успеешь, а тебе уже… Так смотри. Твоими-то руками…
   Права, что ж… я подошёл к ней, ладони на рёбра… Ава…
   – Что ты, Бел, бледнеешь… – перестала потешаться.
   – Плохо, девочка… – я посмотрел ей в лицо, не снимая ладоней, воспаление, что молчала? Почему…
   – Почему… сам прилип к Доброгневе, и спрашивает…
   Я радостно засмеялся, хотя, кажется, ничего радостного не происходит. Но как это приятно, её ревность…
   – И лихорадишь… Почему молчала… – повторил я, досадуя. – Не могла позвать что ли?
   – Не могла… – хмыкнула Ава. – Приезжала и не раз, так ты… не застанешь никогда.
   – Теперь, правда, снимай платье, с плеч спусти.
   Я говорю серьёзно, и она видит, что не до баловства, слушается. Действительно, ничего хорошего нет, много участков, где лёгкие не дышат, кровь попадала с кашлем, вокруг воспалились ткани. Ах, Ава, как же так… стольких лечу каждый день, а ты без лекарской помощи осталась…
   
    – Осударыня, ты не гуляла бы так часто с этим лешим. Про него такое наши бабы говорят…
   – Да что ты, Люда? Нешто меня может коснуться, о чём бабы твои болтают? – я строго посмотрела на неё.
   – Нет, конечно. А всё же не гуляй с ним. Государь хмурился, когда узнал, что он с тобой поехал опять.
   Хмурился… вольно ему. В последние недели и даже месяцы поводы хмуриться Орик находит без усилий. Конечно, вина на мне. Но что же, сердиться безостановочно будешь, Орлик?
   Теперь я приезжаю к Белогору каждый день, и после полуденного моления он занимается мной. А после до вечера мы проводим время вместе. Бывает, я помогаю ему в лекарских делах или он позволяет мне присутствовать при своих опытах. Или же просит сидеть тихо, пока занимается с книгами и мне позволяет взять что-то из своей бесценной и обширной библиотеки, что радует как ничто.
   Я так скучала без новых книг, до возвращения в Солнцеград мне было непросто находить книги, жрецы на Солнечных дворах с удивлением, если не сказать с подозрением, встречали мой интерес. Иногда снисходили, позволяя, но это было нечасто. Купить книги изредка позволял мой скромный доход. А теперь… я будто попала в книжный рай. Ещё в дни, когда я ходила за заболевшим Белом, я читала его книги, что были в спальне, ведь секретная горница была заперта.
   – Ох, Бел, какое это счастье, иметь возможность читать всё это! – проговорила Ава, не поднимая головы от развёрнутого перед ней толстым свитком. Я знаю, это книга из древнейших, о природе нашей прародины, утонувшей в океане. О той природе, которой уже нет, но законы её всё те же…
   Я смотрю на неё, такого я не встречал. Только я сам был таким с детства. Только для меня было счастьем познавать новое. Нет, ещё интересовались  Ориксай и Яван, особенно наш молодой царь. Но они мужчины…
   – Так… приходи и читай. Для тебя всегда открыта дверь. С тех пор как Орик научился читать, только он интересовался тем, что можно узнать нового. Яван… до возвращения из Ганеша он вовсе не умел читать. Подожди-ка… это же… получается, это ты его научила читать, – усмехнулся я, догадавшись.
   Я не прикасаюсь к ней, если не считать того, что я каждый день прикладываю ладони к её рёбрам. Но и это я делаю уже для собственного удовольствия, необходимости в моём вмешательстве уже никакого нет, хватило и пяти дней, чтобы воспаления, найденные мной в Авиных лёгких, начали исчезать. Но проверял каждый день, я просто хотел её касаться. Ничего иного мне не было позволено.
   Сегодня я дольше обычного ожидала Бела, опоздала к молению, а после он успел уйти к несчастным страдальцам, приехавшим сегодня из дальних сёл. Меня не пустили за ним, сказали, там может быть опасно, похоже, какую-то заразу привезли. И напрасно я пыталась объяснять, что мне-то, как и Белогору это никак угрожать не может, если простуда нашу золотую кровь не берёт, то уж зараза тем более.
   Так что осталась я ждать в его горнице, просторной с большими окнами, на галерею и на восточную сторону, с очень красивой мебелью в золотых и костяных пластинках и резьбе с вездесущими здесь коловратами, столом, уставленном для меня золотыми блюдами и тарелями с фруктами, густыми медами, засахаренными орехами, ягодами, цветами. Всё очень красивое, любо было смотреть на этот стол. Даже книги принесли мне в изобилии. И кувшины с мёдом и берёзовым соком, ещё пара недель и он утратит свою силу.
   Сам Белогор, уже вымывшийся в бане и с распущенными по спине мокроватыми волосами, с самодовольной улыбочкой явился только к закату, принёс кубок с дымящейся пахучей дрянью, и пока приносили нам зайчатину, запечную с яблоками, варёную в молоке крупу и репу, заставил выпить. Я взяла тёплый золотой кубок, нахмурившись.
   – Не хмурься, Ава, пей, – сказал улыбающийся Великий лекарь. – Я прямой возгонкой приготовил это. Без огня. Одной Силой.
   – Что там?
   – Там горицвет, пыльца ромашки, солодки корень, но ещё парочка ингредиентов, которые я путём долгих изысканий и проб сделал сам из солей, выступающих на стенах пещер на севере от Солнцеграда.
   Я посмотрела на него без удивления, я не сомневаюсь, что он способен и не на то ещё. Довольный. Глаза посверкивают золотыми своими искрами в голубом. Усталость всю с водой смыл?
   Между тем принесли ещё куропаток в сметане, жаркое из грибов и сваренную в меду с молоком чечевицу с сушёной клюквой, лепёшки. Кувшин с дымящимся сбитнем. Проследив, чтобы я выпила его странное варево на вкус оказавшееся не таким уж и мерзким, Белогор сел к столу, налил нам легкого мёду в высокие кубки с самоцветами по ободу и на дне. Такая посуда как на Солнечном дворе есть ещё только у царя. Считается, что самоцветы переменят цвет, если в кубки попадёт яд. Интересно, много тех, кого отравили, выпили из таких вот кубков?..
   – Что ж не пустил помочь тебе?
   – Там нехорошая болезнь, гиблая. Я и жрецов своих прогнал. Ни к чему рассеивать злое дыхание среди всех нас. Ко мне не пристанет, а к…
   – Ко мне-то тоже не пристанет.
   – Это верно, но… я не хочу даже подумать, что тебя может коснуться моровое дыхание злой лихорадки, что сжигает ту семью.
   – Я касалась и не такого. Всякой заразы, бел много среди людей.
   Он ничего не ответил на это и, по-моему, ему неприятно было думать о том, что я много чего нехорошего и опасного касалась, пока жила одна.
   – Что сегодня читала? – он взглянул на меня.
   Я не стала продолжать оставленную им тему:
    – О ледниках, оказывается, они могут сдвигаться и до двухсот локтей в год и быстрее.
   – И медленнее. Или сваливаться внезапно в долины. Единого закона нет для ледников. Сколько их, столько у них лиц.
   Он улыбнулся, отпил щедрыми глотками мёда из большого кубка, посверкивающего по ободу тёмно-красными как капли крови лалами:
   – Хорошо как, что мы так много времени проводим вместе теперь. Почти всё время.
   – Всё время… пока ты не со своей Невой!
   – Отрадно, что ты ревнуешь, Авуша! Не поверишь, до чего отрадно! – расхохотался Бел.
   Он смеётся так весело и искренне, что и я улыбнулась, милый мой Бел…
   – Отрадно ему…
   – Выпей мёду, Ава, не обижайся на меня больше.
Глава 2. На разрыв…
   Ава поправлялась потихоньку. Наши собрания опять стали регулярными. Всё в том же домишке за городской стеной, Ава присутствовала теперь на каждом. Выслушивала всё, что мы говорили, со скучающим видом, нарочито скучающим. Мне кажется, она больше прислушивается к неумолчному стрекотанию сверчка за потрескавшейся печкой, чем к тому, что мы говорим.
   Здесь в этой низенькой избушке, за скоблёным столом, на лавках, не покрытых даже рогожкой, мы заседаем с самого начала весны всё с тем же результатом. Даже к запаху плесневелого дерева и пропахшего старухиной мочой ведра из сеней привыкли. Все мы вчетвером. Ава приносит старухе гостинцы, угощения, тёплые вещи, но я подозреваю, что та сбывает их на базаре, а не пользуется, могла бы собой торгануть и – не погнушалась бы…
   Ава, после того, как вспылила в последний раз, не говорила ничего довольно много наших встреч, пока, наконец, не произнесла с усталыми нотками:
   – Мужчины… сколько можно? Мы с вами собираемся тут с самой зимы, всё знаем, всё уже обсуждали столько раз, что у меня голова трещит всё это слушать снова и снова. Решите уже что-нибудь?!
    – Авилла, что же решить-то можно? Мы готовы…
    – Нельзя быть готовыми против неизвестности. Вы не знаете ничего о том, что в голове у Доброгневы. В какой момент она вздумает ударить. И планы у неё меняются каждый час. Нельзя ждать…
    – Но и так как ты хочешь, Ава, тоже нельзя! Какими мы станем, если обагрим руки их кровью?! – сказал я.
   Она сверкнула глазами на меня, покраснела, опустив голову, а потом подняла вдруг, пылая щеками и воскликнула:
   – Вот что, не хотите напрямую действовать, не можете переступить границы своих понятий о Добре, так придумайте хитрость, спровоцируйте их, выманите на свет! Пусть поступят не так, как задумывают, пусть ошибутся, пойдут по пути, который выберете вы, а не они придумают для вас, – она обвела нас взглядом. – Вы трое, вы такие умные люди, зашли совсем в тупик, или я вам помеха? Так я не стану больше приходить сюда, решайте всё без меня… Придёте к какому-то решению, скажете мне.
   С этими словами она поднялась и вышла, а мы трое обернулись друг на друга.
   – Не могу сказать, что государыня не права, – сказал Яван.
   Ориксай вскинулся:
   – Всё, что от царицы ты готов одобрить? – он сверкнул зубами.
   А почти испугался языка пламени, вылетевшего из глаз Ориксая в сторону дяди. Яван не ответил на гневный взгляд Ориксая, и я по его лицу ясно, что он сдерживается на каждом шагу.
   А моя голова начала работать. Спровоцировать… это очень хорошая идея. Отличная даже. Надо поразмыслить, что-то такое… будто я сам недодумал. Будто мысль эта приходила, но не приняла определённости.
   Пока умные размышляли, я продолжила ту же жизнь, как и весь год. И Белогор излечил меня, я это чувствую, но продолжаю приходить к нему каждый день, потому нуждаюсь в этом. Просто видеть его, просто говорить с ним. Просто быть там, где он.
   Но время идёт. Вовсю расцвело лето. Я не ходила больше на наши тайные собрания, но, по-моему, и мужчины не собирались.
   Я навещала Лиллу, не испытывая к ней ни тени злых чувств, мне нравилось, как она обращалась с детьми, как счастливо замирая говорила о будущем ребёнке и даже не обижалась на Ориксая за то, что он совсем позабыл дорогу в её дом. Мне было жаль её и до безумия скучно с ней, потому, повозившись с малышами, я спешила уйти, чтобы возвратиться через пару дней, в конце-концов у бедной Лиллы совсем не было друзей и занятий, кроме шитья и детей.
   И снова стала ездить на охоты, правда, теперь нечасто, мне перестала нравиться эта забава. Ориксай ускакал вперёд вместе с дядьями, я приотстала с Лай-Доном. Он что-то рассказывал мне о том, как подрались кухарка и прачка с Лунного двора, не поделив мужа птичницы с того же двора. Самым комичным в этой истории было, что муж этот был вполне верным супругом и к этим двум бабам никакого касательства не имел… Мы с Лай-Доном хохотали до того, что едва не свалились с лошадей. И до того, как я вдруг снова не почувствовала вкус крови во рту…
   – Доня, едем назад, – сказала я, переставая смеяться. Лай-Дон сам понял, как это ни странно.
   Мы не спеша поворотили коней и медленно, без тряски поехали назад на Солнечный двор…
   Когда Ава приехала ко мне, я услышал её шаги и узнал их сразу, ещё до того как услышал их на крыльце, я почувствовал, что она близко. Я всё время стал чувствовать её. И она ещё не вошла, а я уже знал, что случилось.
   – Много крови? – спросил я, принимая её в свои руки.
   Ава только головой притулилась:
   – Нет… – прошептала она.
   Я приложил ладонь к её груди. Моя кровь, вибрируя в её теле, разрушает ткани вокруг. Если бы я мог успокоить её. Но пока я жив будет так, она будет кипеть там…
   – Ава… надо убрать, – сказал я.
   Она подняла лицо:
   – Что убрать? – Ава побледнела.
   – Надо убрать мою кровь из твоей груди. Не бойся, я разрежу аккуратно, и… А потом всё заживёт. Очень быстро. Я обещаю, больно почти не будет.
   – Нет… – беззвучно проговорила Ава, глядя на меня поглощающими зрачками.
   – Что «нет»?
   – Не хочу… Я не хочу, чтобы ничего от тебя не было во мне, – она смотрит так, что мне кажется, весь мир этот только этот взгляд.
   Но разве это не так? Вот она вся рядом со мной, излучающая свет и тепло на меня, разве она не весь мой мир?.. Тот мир, который я чувствую, вижу, осязаю, чей цвет и запах я чувствую. Рассветы и закаты, движения ветров и ход облаков. Ход времени, перемещения светил. Пока её не было рядом, я не замечал, что живу, а только ожидал, что начну когда-нибудь жить. Теперь я чувствую каждый день. И то, что она сказала. Ава…
   – Но иначе всё будет повторяться…
   – Я же не умираю. Подумаешь… подумаешь чуть-чуть крови. Нет-нет, – качнула волосами, – нет, Бел, я не могу. Я не хочу. Я ухожу от тебя, и ничего будто опять нет.
   Я обнял её, прижав к себе так, словно мы не виделись несколько лет:
   – Я не помню себя без тебя, Ава, – горячо заговорил я. – Пока тебя не было рядом, я не забывал о твоём существовании ни на день… Я думал, ищу тебя, потому что хочу исполнить своё предназначение… Но, похоже, моё предназначение совсем не в том, о чём я думал.
   Ава подняла лицо:
   – Бел… – только и успела произнести моя милая…
   На губах у неё уже нет крови, её волосы ещё пахнут лесным духом, и вся она будто пропитана лесом…
   
   Подходит праздник Летнего Солнцеворота. Для всех праздник, для Севера, для сколотов, для всех, кроме Лунного двора. Мы не ходим на их пиры в эти дни, во все солнечные праздники. И, пользуясь этим, ко мне пришёл Явор, с намерением остаться на ночь. Но я, не видела Белогора слишком долго, от этого стала раздражительна и зла. И терпеть сегодня Явора я не в силах. Меня злит всё в нём, его голос, его колючая борода, от которой наутро у меня будет чесаться шея, его улыбочка довольная с которой он всё время смотрит на меня, его запах, его руки, его дыхание… всё, весь он. Главным образом потому, что он не Белогор.
   – Что это значит, Доброгнева? – хмурится он, когда я уклоняюсь от его объятий. – Что за штучки? Кем ты заменила меня?.. Яваном?! Он, говорят, теперь у тебя в любимчиках? Или… может быть, я не знаю чего-то? А, Доброгнева, отвечай! Немедля!
   Я умею смотреть так, что скиснет молоко, не то, что смутится Явор.
   – Это ещё что?! Что за допрос, Явор Мудрый?! Что ты устраиваешь?! Я свободна принимать или не принимать тебя. Сегодня я не расположена к свиданию.
   – Ах вот что?!  – он схватил меня за локоть.
   – Посмей только, отравлю! – прошипела я. Не хватало ещё, чтобы он насильно тащил меня.
   Явор отпустил мою руку, но я тут же пожалела, что не смогла сегодня справиться со своими чувствами:
   – Ну-ну, жрица Лунного двора, поглядим, далеко ты продвинешься без меня… – прорычал Явор и вышел из горницы, пнув дверь со всей силы.
   Я же осталась злиться, как ни странно не на него, а на Белогора, который будто дорогу забыл на Лунный двор. Столько недель я не вижу его наедине, уже позабыла тепло его объятий… Поехать немедля и сказать всё, что я думаю о нём?!
   Какого чёрта он бросает меня с Явором?! В конце-концов, скоро наступит пора действовать: несколько недель назад я, дознавшись, что Авилла с моего Лунного двора получает зелье для предотвращения беременности, приняла меры. И, думаю, вскоре, очень скоро, они возымеют действие.

   – Дай волосы расчешу, что ли? – сказала я, глядя, как Орлик отбрасывает, ставшие совсем длинными, кудри от лица. Во влажном жаре бани, сдобренном душистыми травяными отварами, они завились в мелкие колечки и спирали.
   Он посмотрел на меня:
   – Может, пострижём немного? В лицо лезут, мешают. На затылке оставь, а с висков состриги покороче.
   Я погладила его по голове, по мягким золотым прядям, отодвигая их от его милого лица:
  – Уверен? Тогда и усы с бородой надо подкоротить, не то, как Валун скоро будешь…
   Орлик засмеялся:
   – Нет, не скоро ещё…
   Он послушно, как маленький, сидит на лавке, пока я подстригаю его волосы, трогает голову и требует сделать покороче, пока не остаётся доволен и, тряхнув головой, смотрит на меня:
   – Ничего?
   Я погладила его голову:
   – Воин совсем, прямо под шелом… мешать, теперь точно не будут. И шлем выю не натрёт.
   Орлик протянул руку ко мне, провёл по плечу:
   – Ты… стала какая-то… Ты ещё любишь меня?
   – Ещё? – удивилась я странному вопросу.
   – Я не знаю, Ладо… Мне кажется… я чувствую что-то… я не понимаю, не знаю, что это, что-то в тебе… будто тебе больно… Это я напортил?
   У меня сжалось всё в животе, в груди, от нежности к нему, от стыда, от осознания, какой тайный мрак он чувствует во мне. Не может понять и разглядеть, потому что сам он свет. Я же прячу добрую половину души во мраке…
   – Ясень… – я прижала его голову к себе, животом, грудью, словно желая поглотить, защитить его от всех опасностей, которые тучами обкладывают наш горизонт.
Глава 3. Скажи о любви!
   Доброгнева явилась неожиданно, и, вбежав по лестнице, остановилась в дверях, пытаясь отдышаться. Набросилась с упрёками вначале, а после, успокоившись, угостившись сластями и мёдом, рассказала, как повздорила с Явором.
   – Если бы он не имел такого веса в войске, я прикончила бы его, честное слово, Бел, – проговорила она, качнув прекрасной головой, украшенной витиеватой серебряной короной, колты, серьги продолжили движения головы. – Яван заменить его не сможет пока, он за время своего отсутствия утратил часть влияния на воинов. Придётся терпеть Явора, как бы это ни было противно…
   Мне почти жаль её, обладающую столькими достоинствами, и вынужденную всю жизнь терпеть вот таких вот противных ей Яворов… Но она смотрит на дверь моей спальни… О, нет, Нева… там ещё отпечаток Авы на моих простынях, я не могу впустить тебя туда. Я не могу позволить тебе почувствовать, собрать Авиллины искры… Не могу позволить тебе стереть её следы… Нет-нет!
   Стол вполне надёжен для того, чего хочет Нева… и лавки в моей большой горнице широки и устойчивы, большей частью накрыты коврами. Доброгнева воспринимает происходящее как свидетельство большой страсти с моей стороны…
   А после ухода Невы, я имею в своей голове уже вполне сложившийся план, как рассорить противников. Это хорошо, когда в заговоры помимо корысти примешивают и чувства, на них можно сыграть. И я стал поджидать момента, когда бы мне это сделать и обдумывать, как именно всё устроить. Я почти всё продумал. Я ждал только удобного момента, когда всё разыграть, чтобы прошло идеально, как надо мне, без неожиданностей.
   А через пару недель началось то, что должно было заставить меня действовать немедля. В один из прекраснейших летних дней, когда солнце заливало мои горницы потоками света через окна и раскрытую дверь галереи, когда ароматы цветов в изобилии расцветших на нашем дворе наполняли воздух, а я очень внимательно следил, чтобы цветущие растения пестовали из года в год. И кусты сирени, жасмин, и шиповники розовый и белый, и множество сменяющих друг друга травянистых цветов украшали мой Солнечный двор всё лето едва сходил последний снег, до того как ложился новый. Вот в один из таких благоуханно-солнечных дней я почувствовал в Аве нечто, что уже чувствовал однажды. Но тогда, год назад, это было уже осознанно ею, сейчас ещё нет. Пока нет. Я почувствовал раньше неё, что она тяжела.
   Это неожиданное и такое счастливое открытие едва не сорвало с моего языка слова об этом, чтобы вместе порадоваться. Но я испугался: что, если она снова подумает, что это мои происки? Что я опять подстроил что-то снова, чтобы она забеременела, я догадываюсь, что она предпринимала какие-то им, женщинам, и хитроумному Лунному двору известные методы для предотвращения беременности. Перестала она это делать или произошло что-то непредвиденное, неизвестно, но Ава не была пуста теперь. Я вижу её каждый день, я почувствовал первый, едва только всё началось, она поймёт в лучшем случае через пару недель.
   Но это значит только одно, у меня есть месяц, не больше, пока все будут знать об том. А значит, я должен успеть опередить эту весть.
    – Что ты так смотришь? – спросила Ава, улыбнувшись, погладила меня по щеке.
   – Как? – я опустил глаза, ещё прочтёт в них всё. А если напугается?
   – Не знаю… как-то особенно, – она щурит длинные ресницы, улыбаясь.
   – Как-то очень нежно. Уезжать куда собрался? Или ещё что-то?..

   Я и, правда, чувствовал что-то странное с Авиллой в последнее время, что-то, чему я не могу найти ни названия, ни объяснения. Она стала гораздо более мягкой и нежной, чем я привык, чем я знал её, куда более тихой и покладистой, и даже послушной, если не сказать покорной. Всё это вместе было как-то странно, я чувствую, что-то происходит с ней. Но что?
   Она часто посещала Лиллу и даже возилась с моими детьми, которых я видел их так редко, что не узнавал от раза к разу, а Авилла не реже раза в неделю проводила целые вечера или дни с ними, с детьми и Лиллой, хотя мне трудно представить, на чём могли сойтись две настолько разные женщины. Но разве женщин вообще легко понять?
   Хотя с Авиллой мне как раз намного проще, чем с кем бы то ни было. И с мужчинами. И тем более с женщинами, в чьи мысли я вообще никогда проникать не пытался. Я понимаю её мысли, я чувствую всё, что чувствует она, поэтому мне так трудно сейчас, когда что-то остаётся всё время спрятанным от меня. Это я тоже чувствую и не могу понять, и спросить её я тоже не могу, я столько глупых ревнивых вопросов задал за последние месяцы, что исчерпал её ответы.
   Это трудно быть так близко, чувствовать, как бьётся её сердце, как она дышит, замечать её улыбки, приливы и отливы её румянца, всё чувствовать в ней и понимать, и осознавать, что есть некие тёмные для меня, скрытые уголки в её душе. И это невыносимо. И всё невыносимее с каждым днём. И придраться снова не к чему, чтобы заставить разозлиться и раскрыться.
   Вернее, я пытался придираться, но она не давала зацепиться ни за что, не оставляла мне ни малейшей возможности, сделавшись какой-то гладкой. Но непрозрачной при этом… я не могу увидеть дна, так оно глубоко.
   Но главное – это близость. Наша близость. Если я всё чувствую в ней, то и она во мне. Я, просыпаясь утром, чувствую её рядом, ещё не видя, не открыв глаза, она не столько теплом своего тела согревает меня, сколько огнём своего сердца. Я ощущаю его в ней, даже когда она спит.
   Даже когда она не рядом со мной, и я не вижу её. Я могу целый день от зари до заката заниматься делами, думать о том, как мне слышать и видеть нужды моих людей, чувствовать замыслы моих врагов и перемены в их настроениях, как улучшить, упростить жизнь каждого, кто под моим началом живёт на земле. Как усовершенствовать законы, чтобы они стали просты и исполнение их делало бы жизнь счастливее и безопаснее. Я могу думать обо всём, размышлять, чувствуя себя умным, сильным, справедливым и дальновидным. Чувствовать себя настоящим государем.
   Я не понимаю, как я жил раньше, когда её не было рядом? Как я жил совсем один? Дышал один этим холодным одиноким воздухом, засыпал один и один просыпался? Как я думал о себе и мире, и о себе в этом мире как об отдельном человеке? Теперь я не думаю ни о чём без неё.
   Она во всём. В каждой мысли, даже в той, что не касается её вовсе… Воздух вокруг меня, кровь внутри меня. С первого дня, с первого часа. И всё время.
   И всё же, что-то в ней завелось такое, чего я не могу обнаружить никак. Я только ощущаю тревогой. Но я должен докопаться, это сводит меня с ума, эта недосказанность. Всё здесь и всё же что-то скрыто. Что? Ладо, что?!
   – Ты сегодня опять с этим рыжим чёртом болталась? – спросил я, наблюдая, как она снимает серьги и кладёт их на золотую тарелочку, там лежит уже оголовье, колты, куда сложит сейчас всё золото с себя, его потом унесёт Люда, чтобы разложить по ларцам.
   Авилла обернулась ко мне, удивлённо. Я снял сапоги, сидя на лавке у двери, прошёл к высоко взбитой постели и присел на неё, не отрывая, впрочем, ног от пола.
   – Лай-Дон мой добрый приятель ещё с Ганеша, – ответила Авилла, спокойно, вновь отвернувшись к зеркалу, в которое гляделась, разоблачаясь.
   Звякнули браслеты, стянула кольца с рукавов, повыше локтей, что придерживали их, снимает и ожерелье, перстни и кольца, кроме одного – брачного кольца.
   – Помниться, у тебя ещё один прекрасный приятель имеется из Ганеша. Напомнить?
   – Что с тобой, Орлик? Что ты? Отчего не в духе снова? – спросила она, но скорее, чтобы просто что-то сказать, не для того, чтобы ответить на мои опять бесплодные попытки разозлить её.
   Но прежнюю Авиллу мои слова взорвали бы, как перегретый котёл, на который брызнула холодная вода. Почему сейчас она даже не фыркнула? Или… или в нём, в Яване и дело всё? Вчера на охоте он мастерски убил кабана, послав в него копьё. Убил на бегу, попал прямо под лопатку, сбил мощным ударом, так, что тот отлетел на несколько саженей. Авилла, я и Лай-Дон видели это, не считая загонщиков, которые присвистом восхищения сопроводили эту победу над громадным секачом, которого мы гнали с самого утра до обеда.
   Я видел, какой искристый и полный гордой радости взгляд Яван бросил на неё. Она ответила улыбкой. Но что в её глазах было, в тот момент я не мог увидеть.
   И вот её терпеливое спокойствие в ответ на мою нахальную и грубую попытку вывести её из себя. Что оно может значить? Что, кроме…
   – Ты даже не отрицаешь…
   – Что отрицать? Что ты хочешь, чтобы я отрицала?
   Все украшения сняты, он смотрит на меня, немного побледнев, наверное, опасаясь, что я распалю скандал при Люде, которая как раз вошла расчесать и заплести царице косы на ночь и принесла рубашку. Сейчас всё сделает и уйдёт…
   Ничего, я подожду. Я дольше ждал, запутываясь с каждым днём всё больше, чтобы разобраться, понять… Я не могу не понимать больше.
   – Взвару с ромашкой принеси, Люда? – попросила Авилла, уходящую верную свою девушку.
   Люда кивнула сушеной своей головой, вся она сушеная… Наконец, кувшин с взваром на столе, распространяет приятный холодноватый бледный аромат по горнице. Странно, горячий напиток, а запах совсем не кажется ни горячим, ни даже тёплым. Наконец, Люда вышла, Авилла подошла к столу, наливает напиток в кубки.
   – Выпьем, милый? – улыбаясь, спросила Авилла, садясь к столу.
   – Не выйдет, Авилла, – я зло усмехнулся от кровати.
   Всё время пока я ждал ухода Люды, во мне кипела мною же подогреваемая злость, теперь я позволяю ей выплеснуться наружу:
   – Опять угомонить меня хочешь, как дурачка? Не пойдёт. Я чувствую, ты стала какой-то другой. Я ничего не могу понять, ты…
   Она не смотрит на меня, и улыбаться перестала. Что ты, Ладо?.. Ну, что?.. Лучше скажи. Я на многое давно закрыл глаза, на то, что никто и никогда не смог бы закрыть, может быть, смогу проглотить и это? Ещё не знаю что, но… лучше знать, чем рисовать себе…
   – Я не знаю, Орик, что ты хочешь слышать?
   – Что ты спишь с Яваном, например! – выпалил я.
   Она вспыхнула и покраснела, бросила мгновенный взгляд на меня, снова отвернулась:
   – Ты… ошибаешься, – сказала очень тихо и сжатым каким-то горлом.
   Тогда я подскочил к ней, дёрнул за плечи, разворачивая к себе:
   – Не лги! Не лги мне! Он… в том году… когда… Это он сделал тебе ребёнка тогда?
   Она посмотрела на меня, хмурясь:
   – Нет… Ты же… Ах, Ясень, ты же сам не хотел говорить об этом, не хотел ничего знать…
   Я оттолкнул её и отвернулся:
   – Я и теперь не хочу знать! – сказал я, путаясь уже в собственных чувствах. – Но я хочу понять, что с тобой? Почему ты изменилась?!
   – Изменилась? В чём же?
   – Ещё полгода назад ты мне за эти вопросы по морде бы врезала, а теперь…
   – Так значит… тебе не нравится, что я не веду себя как дикая кошка? – устало усмехнулась она, снова опустившись на лавку. – Что ж… привыкла, должно быть, ты сам хотел, чтобы привыкла, помнишь?
   – Лжёшь! - заорал я, разворачиваясь к ней. – Опять лжёшь! Ты с первого дня, с первого часа доверяла мне! Никогда бы спать в одной горнице не легла, если бы думала иначе! Что врешь теперь?! Отговорки придумываешь?!.. Не любишь, не хочешь больше?! Терпишь только?! Из жалости одной?! Чтобы вороги не съели?!
   Она смотрит почти беспомощно:
   – Что ж ты говоришь-то, Ясень… Чего ты хочешь? Тебе хочется Явана убить? Так возьми и убей! Ты никогда не забудешь, что он был до тебя…
   – До меня… до меня… Ах, Ладо… ты его любишь?
   – Он в моём сердце. Но давно под громадным курганом, – сказала спокойно, но всё же дрогнули ноздри: – Если я спрошу, любишь ты ещё Агню? Что ты скажешь?
   Я ослеп от злости:
   – Как ты можешь сравнивать!?
   У неё засверкали злостью глаза, напряглась вся натянутой тетивой, сейчас и стрелу:
   – О… конечно! Она твоя жена, мать твоих детей, пусть мразь хуже тех, чем рассказывают в страшных сказках, но ведь она твоя любимая мразь, да? Такая красивая, милая, ласковая?! Тёплая, наверное?! – она отшвырнула всё, что попало под руку на столе, со звоном разлетелись мелкие золотники по горнице. Взорвалась, наконец-то. Вот она моя всегдашняя Авилла.
   – Перестань!  – я смахнул рукой кубки со стола, почему-то промахнулся мимо кувшина.
   – И тебе, конечно, было с ней хорошо, куда лучше, чем со мной, лядащей, правда?  – рычит она.
   – Дура? Дура совсем?!.. Куда лучше, что ты городишь, что плетёшь?!.. И не надо об этом! Думаешь, мне не больно вспоминать?!  – я осип разом.
   – Ну и мне больно!  – прокричала она. – Что говорить о Яване?! Зачем помнить то, чего давно нет? Ты то хочешь знать, то не хочешь! Что ты изводишь меня?! Без ссор тебе скучно?!
   Я схватил её в объятия, сжал крепко, чтобы не смогла вывернуться, не оттолкнула бы меня. Но она не рвётся на свободу, заплакала, прижимая голову, лицо ко мне:
   – Прости, Ясень… Прости меня… Прости, что Яван был. Что… – прижала и руки ко мне, зарываясь лицом в мою грудь. – Ясень… я…
   – Не надо… – я сжался весь, ещё и прощения просит…
   Боги, Ладо, перестань… не надо, я не могу, когда ты так плачешь, ещё прощения просишь какого-то… Ладо…
   – Ладо, не надо, ты прости меня… я не знаю, когда ты такая… когда вдруг остываешь, это так… пугает меня. Я ничего и никогда не боялся… Ты… – я отнял её лицо от себя, я хочу увидеть её глаза.
   Они светятся, так греют меня, как не греет даже солнце… и мне не надо уже ни о чём спрашивать. Я знаю, что она моя. Что никакой Яван и то, что было у них, не стоит между нами как не стояло с первого дня. Сразу с первого часа, с первого слова, с первого взгляда. Между нами вообще ничего нет, даже воздуха, даже нашей кожи, потому что мы одно существо…
 …Ночь очень тёплая, в распахнутые окна не влетает даже ветерок, гроза, что ли собирается, так душно… или это мне душно? Орлик спит, положив спокойную ладонь себе на грудь, сопит тихонечко. Когда он спит, он совсем как дитя. Могущественный государь, бесстрашный воин, ловкий охотник, умный и проницательный человек, а спит, будто маленький четырёхлетний мальчик… Прилив нежности жаром разошёлся по моей груди и животу, разгоняя сердце. Я обняла его тихонечко, чтобы не будить… Как пахнет его кожа, его мягкие волосы, я будто в раю… как сладко заснуть, ощущая всё это и его тепло рядом…
   Одним ясным и очень тёплым утром, когда в спальню вплывали целые струи запахов жасмина и шиповника, я за утренним туалетом рассказывал Авилле, как мы втроём, с моими дорогими дядюшками, решали несколько дней наследственные споры между двумя вдовами. Одна была северянка, вторая из сколотов, северянин был много лет женат на северянке, влюбился в дочь сколота и соединился с нею, а прежняя жена жила отдельно, хотя он и продолжал её содержать в благодарность, видимо, за счастливые прожитые вместе годы.
   Но счастливый влюблённый умер, а жёны начали делить его имущество. С новой женой он прожил ни много ни мало, шесть лет, а с прежней почти тридцать. Кто из них имел больше прав на его дом и оставшееся золото?
   – Как же вы рассудили?  – спросила Авилла, с интересом слушавшая меня. Отвлеклась даже от умывания.
   – И Явор, и Яван считают, что надо было отдать предпочтение старой женщине, мол, её оставили, она рожала ему детей, отдала ему молодость и что же, останется ни с чем?
   – Но вторая тоже, надо полагать, отдала ему молодость или нет? Она наверняка моложе.
   – Моложе на пятнадцать лет. Она для него оставила богатого и молодого мужа, ушла, в чём была, только, чтобы быть с ним, с этим своим возлюбленным.
   Авилла улыбнулась:
   – И что же ты присудил, интересно?
   – Подумай, - улыбнулся я.
   Мне было интересно, как она думает. То же, что и я? Или нет? Она вытерлась вышитой ширинкой, скомкала её в руках и посмотрела на меня:
   – Я рассудила бы поровну. Он любил эту свою молодую жену. Она любила его. И то обстоятельство, что первая, конечно, достойна всего лучшего, не должно обкрадывать вторую…
   Я рассмеялся, довольный собой и её ответом, именно такое решение я и принял, вопреки мнению моих дядей.
   – Кстати, вторая не претендовала. Она не хотела ничего. За неё выступала её сестра, – добавил я.
   – Горюет по нему? Эта молодая? – Авилла села к зеркалу, отложив рушник.
   Взялась за гребни. Сейчас заскользит ими по своим чудным волосам, и они распушатся из крупных спиралей в пышные волны, чтобы потом снова собраться в спирали. Я так люблю смотреть, как она расчёсывает косы…
   – Вероятно так, – продолжаю я между тем. – Я не видал её, сестра была… Значит, ты не считаешь, что он виноват перед своей первой женой и она, вторая виновата?
   – Разве они выбирали то, что случилось с ними? Думаю, спроси их, они умоляли бы не посылать на них эту напасть в виде их любви, – сказала Авилла, положив гребень.
   – Но они были счастливы…
   Авилла вздохнула:
   – Мне жаль её, эту его жену. Молодую.
   – Почему?
   – Так мало, всего шесть лет…
    Она повернулась ко мне:
    – Это так мало, а, Ясень? Мы с тобой женаты второй год уже. Ещё четыре раза по столько и всё… жизнь кончена?  – её голос дрогнул. – Понимаешь?
   Она вдруг поднялась и подошла ко мне, сидевшему уже за столом в ожидании утренней трапезы, обняла порывисто мою голову, прижимая к себе.
   – Что ты, Ладо?
   – Ты не бросишь меня так? Обещай, Ясень! Я не смогу, если ты… даже… Послушай, ты всегда помни об этом! Каждый миг! Всякий раз, когда рискуешь, когда скачешь на охоту, когда злишь своих врагов, помни каждое мгновение, что я умру сразу же, если… Слышишь меня?! Не вздумай умирать! Никогда…
   Я стиснул её, прижимая к себе, такая тоненькая в моих руках, её так мало, но она беспредельна, безгранична… и она неотделима от меня самого. Я поднялся, я слышал, как отворилась дверь, Люда, должно быть, собиралась войти, одевать царицу. Но что я вижу и слышу сейчас, кроме неё, моей царицы?
   – Почему? Почему, Ладо?  – я поднялся и смотрю на неё, в лицо, скажи, я так хочу услышать! Ты не говорила мне ещё… ещё ни разу не говорила мне о любви. Ни разу и ни одного слова, я сам себе это говорю за тебя…
   – Как почему, Ясень?  – она моргнула,  будто не понимая, о чём я спрашиваю. – Почему ты… так за меня?
   Она смотрит на меня долго, будто размышляет, будто вспоминает.
   – Я… ещё не увидела тебя, а уже догадалась, что против тебя замыслили зло. Я не могла… Ты… такой беззащитный стоял тогда посреди площади, обнажённый перед толпой, под солнцем, морозом, один, совершенно один… Я не могла тебя бросить. Я приехала стать твоей царицей… а потом…
   – Ты меня любишь? – выпалил я.
   Она смотрит изумлённо:
   – Разве не знаешь? Ясень? Разве не знаешь?
   Знаю. Знаю, Ладо, но скажи! Кричит моё сердце.
   – Ох… Ясный… Люблю! Так люблю! Ох, как люблю… Будто не знал… - горячо прошептала она.
Глава 4. Гроза
   Я поняла, что беременна на следующий день после этого странного разговора с Орликом. И ни тошнота, ни какой-то ещё физический признак сказали мне об этом. Я просто со всей ясностью поняла, что это так, что во мне происходит снова то, что происходило однажды год назад, и было оборвано тогда так грубо и неожиданно. Какая-то ясная и ни с чем другим несравнимая радость тела, какой-то свет изнутри, тепло и особенное, как ни при чём другом переполняющее счастье, вот что я очень ясно ощутила меня этим утром.
   Орлик сегодня встал значительно раньше меня, они с Явором и Яваном поехали в ближайший от Солнцеграда городок, где вышла нехорошая ссора между местными жителями и сколотами. Как ни странно не поделили золото. Неужели кому-то всё ещё мало золота?
   Орлик так и говорил, рассказывая об этом:
   – Эти золотые реки только попортили людей. Тех, кто был ленив, сделали ещё ленивее, кто был богат, ещё богаче, бедных ещё беднее. Я подумать даже не мог, что золото принесёт не благо, а больше зло. Тебя-то искал ради того, чтобы эти пещеры открыть.
   Я засмеялась:
   – Нашёл на свою голову!
   – Я бы не знал, где у меня сердце, если бы не нашёл тебя, Ладо, – с нежностью проговорил он, целуя меня с выдохом наслаждения…
   Орлик… Орлик… я беременна, а значит меч, занесённый над твоей головой, теперь получит замах и полетит со свистом вниз…
  Нет. Нет, Орлик. Никто не должен узнать.
   Но как же это могло произойти? Как это могло случиться? Я не пропустила ни одного дня с этими проклятыми каплями отравы, что не должна была позволить мне зачать… и не могло быть никакой ошибки.
   Значит, кто-то вмешался. Кто? Лай-Дон, который для меня покупал на Лунном дворе эти дьявольское зелье? Но для чего это Лай-Дону? Или он чей-то тоже человек, не мой друг. Чей? Доброгневы? Сомнительно. Возможно, потому что в этом мире всё возможно, но сомнительно. Я не думаю, что Лай-Дон такой хитрый и скрытный человек, всё время был рядом со мной, чтобы только помочь Доброгневе осуществить её подлые замыслы.
   Тогда кто? Белогор?
    Меня сотрясло от сердечного перебоя, вызванного этой мыслью. Белогор… К тому же, чей во мне ребёнок?.. А если… я похолодела. Это может быть…
  Увидеть Белогора. Немедля поехать к нему и… Но неужели, Бел, ты мог снова предать меня? Бел… Бел… Я не верю, что власть ты любишь больше меня. Что ничего не изменилось в тебе за прошедший год, после всего, что мы пережили вдвоём. Что же, я не почувствовала бы этого? Я чувствую в тебе каждый нерв, каждый удар твоего сердца отдаётся в моей груди, неужели не поняла бы?..
   Или не поняла бы?
   Но ехать к нему раньше полудня не имеет смысла, он сейчас занят, да и не застанешь ещё. Там толпа опять съехавшихся к Белогору страждущих.
   И я не выходила их горницы до самого полудня, очень долго Люда плела мне косы, потому что я взялась капризничать, и мы переделывали плетение, вплетали и выплетали заколки и ленты, цветы, шнуры пока солнце уже не стало печь в самое окно.
   Потом я пыталась читать, но мысли разбегались слишком далеко и от звёзд, и от древних законов Великого Севера, сильно переменившегося за последние столетия, не говоря уже о том, как много всего привнесено сколотами. Я хотела знать, каковы были те, исходные уложения, когда ещё мы в свободном и высокомерно открытом всему Великом Севере, в открытых на все стороны света городах, не боялись никого. И кого нам было бояться? Мы были сильнее, умнее всех в мире под Солнцем. Но вот выросло сильное племя сколотов, наших братьев и они пришли, чтобы…
   А вот для чего они пришли? Они не уничтожили нас. Скорее сами стали нами. Или вернее собой, просто вернувшись домой…
   Нет, не в это утро. Сегодня я не могу читать и думать об этом.
   – Одна поедешь на Солнечный двор, царица? – спросила Люда.
   – А что?
  – Лай-Дон приходил уже раза четыре. Я не знала, что сказать ему, отправила. Может, неправильно?
   – Да нет, мне сегодня надо к Белогору надолго, – хмурясь, сказала я.
   – Царица… – Люда смутилась почему-то: – А правду Милана бает, что ты и Белогор были просватаны друг другу?
   Она глянула на меня, краснея.
   – Правда. Ты разве никогда не слыхала об этом?  – удивилась я.
   – Слыхала, но… я жила раньше далеко от Солнцеграда. Мне казалось Верховный жрец – старец, а значит, вся эта история уже мхом времени поросла. А оказывается… так…Так как же… И он тебя за нового царя выдал? Не пойму что-то.
   – Что ж непонятного. Не мы выбираем судьбы. Что же делать было?
   – Вот мужчины…  – Люда покачала головой.  – Если б я кого любила, разве отдала бы…
   Я рассмеялась, обняла её:
   – Кто сказал, что Белогор меня любил? Кто ждёт любви от царицы? Или от царя? Государи должны любить свой народ, не друг друга.
   Люда покачала головой:
   – Люди же вы.
   Но тут уже я покачала головой:
   – Не знаю, Люда. Не знаю.
   Люди. Разве мы люди? Мы выше и ниже во всём, что делаем и что вынуждаем друг друга делать. Разве так живут люди?.. Я попыталась жить как обыкновенные люди, и Волк сжёг Ганеш из-за ненависти ко мне. А Яван страдает, навсегда уязвлённый, и, к тому же, вынужденный терпеть моё присутствие рядом с собой.
   Обыкновенные люди. Отдали бы меня замуж в пятнадцать, может быть, в шестнадцать лет, и пришлось бы мне подчиниться мужу. Добро, если бы попался не злой, да не противный. Но был бы выход: родами помереть. Однако до родов ещё надо было добраться как-то. А ребёночка сиротой оставить? Или вместе? Ох, тогда лучше было бы просто сбежать. Но что тогда мне, всё, что и было…
   Нет, до обыкновенных, с терпением, смирением, жертвенностью, я не доросла. Вот тебе и люди, Люда…
   Белогор улыбнулся, увидев меня на пороге своих покоев.
   – Ждал тебя, – сказал он, уже переодетый из специальных своих одежд в обыкновенную рубашку и штаны, даже волосы успел шнуром перевязать. - Идём,  – он поднялся, улыбаясь.
   И повёл меня в свою потайную комнату.
   На столе здесь стоял диковинный прибор, размером в две развёрнутые ладони. Он представляет собой систему удивительно тонко сделанных зубчатых колёсиков и кольца-шкалы, на котором видны были теперь движения светил, что мы можем наблюдать с земли. И они перемещаются относительно земли, расположенной в центре.
   – А почему ты Землю поместил в центр? – удивилась я.
   Известно ведь, что и Земля и все эти планеты вращаются вокруг Солнца.
   Он улыбнулся:
   – Северная звезда, и вот эти, не вращаются вокруг Солнца. А потом, я сделал земной календарь. Мы с тобой смотрим с Земли, а не откуда-то извне. Вот я…
   И верно! Мы-то на Земле…
   – Вот здорово! Бел! Я и не подумала сразу! Ну, ты… как же ты сообразил-то?!
   – Да несложно всё было…  – щурясь от удовольствия, проговорил он.
   Какой же ты милый, когда улыбаешься так, польщённый моей похвалой! Я обняла его, твёрдого и мягкого одновременно, как его волосы и твёрдые, густые, гладкие и мягкие, тёплые.
   – Как ты пахнешь чудесно… – прошептал Бел. – Знаешь, первое, что я почувствовал, когда мы встретились в Ганеше, это был твой аромат. С того мгновения я не могу думать ни о чём, кроме как желать тебя…
   – И теперь, беременная, пахну так же? Или иначе?
   Смотрит и будто жжёт. Хочет прожечь мою плоть, чтобы выискать и прочесть мою душу, что спряталась где-то там внутри?
   – Сегодня узнала?
   – А ты? Когда ты узнал?
   – Неделю назад.
   – И молчал… Опять обманывал меня… Почему ты всё время меня используешь и…
   – Использую?
   Она отвернулась, но я чувствую, слёзы подступили к горлу, к векам…
   – Один раз, Бел… Только один раз мы тогда… и вот я беременна… От тебя? Это ты? Ты подменил капли, что…
   Вот что подумала… вот и оправдайся теперь после всех моих подлостей… Один способ есть. Самый верный.
   – Посмотри на меня, Ава, – сказал я.
   Она повернулась.
   – Посмотри. Если я, если я снова мог так сделать…
   Она вздохнула, хмурясь, бессильно махнув рукой:
   – Да ясно, что не ты… – устало проговорила Ава и присела к столу-помосту, – ты на Лунном дворе, конечно хозяйкин возлюбленный, но не хозяин всё же… И всё же, Бел… – опять смотрит на меня, и тёмный глаз её жжёт нещадно, а светлый холодит, как ледяная вода. – Ты и Доброгнева заодно?
   – Ты смотришь на меня и спрашиваешь сейчас? – воскликнул я. – Неужели ты… неужели до сих пор…
   – Твой ребёнок?
   – Я не знаю, Ава.
   – Врёшь ещё…  – беззвучно поговорила она и заплакала вдруг, словно надломившись.
   Я обнял её. И не оттолкнула даже… И Бел загорелся, целовать, ласкать меня, мне приятно его желание, его прикосновения, я люблю его, всё люблю в нём… Ужасно.
   Обыкновенные люди. Разве так поступают обыкновенные нормальные люди? Нет, Люда, ничего человеческого во мне нет… А я не мучился мыслями о том, что поступаю нехорошо, я так счастлив впервые за всю жизнь, что не могу мучиться совестью. Сейчас же, рискуя разбить мой бесценный календарь, над которым я трудился несколько месяцев, даже лет, если вспомнить, когда я задумал его, здесь же в моей потайной каморе, опершись на громадный стол, пропитанный, кстати, её кровью, я, не отпустил Аву из рук…
 …Длинные мышцы на гибкой спине, тонкая и изящная машина, куда более совершенная, чем любая, что может создать человек своими руками и головой, создание Божие, дочь Бога, и я, Бога сын, мы слиты в одно, в одну идеальную машину… наши движения согласованны, наше дыхание сливается в один вдох, в один выдох, соединяясь восхитительно приспособленным для этого способом, мы не чувствуем ничего кроме, я слышу биение её сердца, как тогда, когда касался его внутри её тела и теперь я снова весь внутри неё, и она внутри меня…
…Ава глядит на меня, повернувшись на бок на примятой подушке. Волосы волной вокруг головы, растрепались, завились от пота, ленты расплелись, выпали заколки, одна, похоже, воткнулась мне в спину…
   Я приподнялся, чтобы вытащить из-под спины золотую птичку – её заколку. Помялись крылышки слегка, станешь исправлять – сломаются, тонкая работа...
   – Преступники снова совершают те же преступления, если их не наказать… – проговорила Ава.  – Орик простил мне всё и я…
   – Не надо больше о преступлении, Ава. Что мы можем изменить теперь? Ничего, – сказал я, вертя в руках изящную вещицу, произведение ювелиров-сколотов.
   – Уже ничего…
   Я протянул руку к ней, отводя кудрявую прядь с шеи.
   – Не надо снова себя казнить, Авуша.
   – Надо, коли никто не казнит…
   И поднялась с постели. Меня пугают её слова, но ещё больше – боль  разверзшейся раны, просквозившая в голосе.
   – Ава, не говори таких слов. Это…
   – Это очень точно определяет… Ох, Бел… Вот поэтому для цариц это непростительный грех, – она взяла платье.
   Я тоже встал с постели, тоже одевался. Смотрю на неё, я не хочу, чтобы она мучилась совестью, мы преступники, но это неизбежное преступления, которое было предопределено…
   – Нет, не было предопределено,  – сказала Ава, снова отвечая на мои мысли, не на слова. – Я преступница, не ты, Бел.
   Она со вздохом снова села на постель, натягивая маленькие мягкие башмачки на босые, по случаю жары, ступни.
   – И больше всего перед собой… Что мне с собой-то делать?..
   – Не снимай вины с меня.
   – Я не о той вине, Бел, – она глянула на меня: – что перед Ориком… Совсем не о той.
   Посидела, будто размышляя, что вначале, встать, а потом заняться волосами или сразу взяться за волосы… я тоже начал читать твои мысли, Авуша, желания твои.
   Подняла руки к волосам. Быстрые, ловкие пальчики, разобрала густые кудри, вынула все заколки, ленты.
   – Что же зеркал-то у тебя нет, – сокрушённо произнесла она, поднимаясь.
   Говорит так обыкновенно, и говорит это не в первый раз, но сегодня я ответил.
   – Это раскрытые двери. У меня есть зеркала и не одно, но я не держу их в моих жилых комнатах. Жрецу Света опасно. Через зеркала больше любит заглядывать тьма… Хочешь, я помогу? – я смотрю, как она разбирает волосы.
   – Да нет, я ловчее буду. Не то ты снова любиться пожелаешь, а закат вона, уже в окна заглядывает.
   – Так что? И захочу,  – улыбнулся я, конечно, захочу, моя бы воля…– Все уехали, спешить некуда…
   – Верно-верно, – задумчиво проговорила Ава.
   Немного, впрочем, времени понадобилось, чтобы привести волосы в порядок и почти, как были.
   – Поешь со мной, скоро вечеря, а, Ава? - сказал я.
   Она рассеянно кивнула. Вышла из спальни, присела у стола.
   – Ты, Бел, не говори никому. Это смерть для Ориксая.
   Я думал не только об этом. То, что происходит, что поняла Ава, поймут через несколько недель её девушки, что одевают её, что в баню ходят с ней, Люда и прочие, а значит, и все узнают. Всё, пробил час. У меня было время медлить, я рассчитывал на чуть больший запас, но разве я не готов?
   – И Орику не говори тоже,  – сказал Ава.
   – Я?  – я удивился.  – Почему ты мне это говоришь? Ты сама…
   – Не надо, чтобы он пока знал…
   – Как скажешь… Но…Ава, ты будто печалишься из-за того, что будет ребёнок,  – с удивлением заметил я, распорядившись об ужине.
   Ава посмотрела на меня, оперев голову на кулачок:
   – Я делала всё, Бел, чтобы этого не произошло. Но кто-то перехитрил меня, – она вздохнула, отворачиваясь.
   – Ты считаешь, что я? – я сел рядом, верхом оседлав лавку.
   – Вижу, что нет.
   – Может, я лгу? Притворяюсь?
   – Нет, Бел… – спокойно сказала она, поворачиваясь, и положила руку мне на грудь. – Я читаю не твои мысли, я читаю, что здесь. Ты мой всю мою жизнь и я всегда тебя чувствовала. Поэтому таким счастливым и спокойным было моё детство. Ты мне давал уверенность куда большую, чем мать и отец. И то, что я изменила тебе, терзало меня куда больше, чем последовавшее изгнание… Такой стыд… непреодолимый. Я решила наказать себя, я думала, никогда не увижу тебя и это… Пришлось учиться жить с этим. Но… Я не могла уже стать нормальной женщиной после того, что я натворила.
   – Ты не виновата, ты была ребёнком!  – воскликнул я.
   – Ребёнком. Но я же не рассказала тебе… дети отличаются от взрослых значительно меньше, чем принято считать.
   – Неправда… ты…
   – Да правда, Бел… всё правда… И, если бы я не надломилась тогда… я была бы… я была бы лучшей из жён, из всех женщин на земле. Но… всё извратилось, пошло по какому-то кривому пути во мне… Повзрослев, и встретив тебя снова, я только острее и глубже ощутила тебя. Поэтому и прихожу к тебе вновь и вновь. Поэтому и раскалываюсь… Зачем мне нужно это? Как Орлика я не люблю никого… Но и без тебя я не могу. Совсем не могу. Будто что-то отняли от меня. Вот такое безумие… Раздвоение и раскол.
   И она прижалась ко мне, обнимая обеими руками за шею, за плечи, будто хотела спрятать слёзы на моей груди.
   – Ава, послушай… я… Ты не виновата ни в чём. Не ты… Что-то сломалось в судьбе всего Великого Севера. И ты на острие этого слома. И я с тобой. Я не верил никогда в силу чувств. Я не придавал значения им. Для меня существовали чувства, как ощущения. А то, что я чувствовал к тебе, всегда было продолжением меня самого. Поэтому я не называл это даже любовью. Мне никак не надо было называть – это я сам, моя душа, моё тело тоже, весь я. Ты и я должны были бы стать самыми счастливыми супругами на земле, самой гармоничной парой. Но всё сломалось не нами и не Дамагоем даже. ОН сказал, что так решили Боги.
   Грохнула, открываясь, дверь, это принесли яства вечерять. Как всегда у Белогора, скорее изысканные и вкусные, чем обильные.
  Выпустить друг друга из объятий куда сложнее, чем снова обняться после того как запретили это себе.
   – Ты не бойся, Ава, коли Доброгнева уже решилась на то, на что решилась, решимся и мы. Я всё сделаю, с головы Орика и волоса не упадёт, не волнуйся. Верь мне.
   Ава улыбнулась:
   – Тебе я верю, Белуша.
   Она уехала сразу после ужина, но удивительно – вернулась после полуночи, снова пешком и тайно, как делала когда-то. Я не ждал после всего, после муки в голосе, этой неприкрытой боли. Но пришла. И осталась до утра. И было что-то необыкновенное в этой ночи, что-то, что я вспоминал после не раз. Она перестала грустить и мучиться совестью. Отпустила свою душу, сбросила все покровы, как сняла покрывало, войдя ко мне под видом посланницы Лунного двора опять.
   – Не могла остаться сегодня без тебя,  – улыбается нежно, и никакой печали уже нет в этих ярких разноцветных глазах. – Холодно без тебя даже в такую ночь.
   Звёзды заглядывают в окна, в дверь, ведущую на галерею. И ветерка не залетает с воли внутрь, огни ламп не колеблет никакое дуновение.
   – Гроза собирается? – спросила Ава, протягивая мне кубок с молодым мёдом, совсем слабым, чуть сладким.
   – Да, будет буря, но к рассвету утихнет, – улыбнулся я, обставляя кубок.
   Смотреть долго на её наготу и не пытаться касаться её я не могу, я потянулся к ней руками и губами, вдохнуть сказочное её благоухание, надышаться ею, когда ещё нам выдастся такая ночь? Может и никогда…
   И правда вспышки молний и грохот небесного гнева сотрясают перегретый воздух за стенами терема, ветер врывается в распахнутые окна, внося и брызги, мы со смехом закрываем дверь на галерею и ставни, оба обнажённые, лохматые и влажные от любовного пота, будто на заре мироздания в сверкании вспышек. Будто нас только что сотворили из этих самых вспышек, из струй воды, льющейся с небес, и тепла, разгоняемого этими самыми струями. 
   И целую её, тут же, прижав к стене, за которой с грохотом льёт потоками ливень…голова горячая под волосами, опухшие пересохшие горячие губы… Ава…
   Бел… мой милый, как неправильно и жестоко всё сложилось… И не вне нас. Нет, внутри меня самой…
Глава 5. Холод
   Ава ушла до рассвета, и я не услышал, как она встала, думал и не спал, но нет… Помню, как открыли окна и дверь на галерею, когда буря стала утихать, как свежий аромат потёк внутрь горницы, вместе с трелями птиц,  аромат, наполненный запахами грозы и дождя, цветов и трав со двора, даже со скотного двора, что почувствовала Ава, смеясь, сморщив носик.
  – Хорошо, что псарню не держите, – засмеялась она.
   – Ах, псарню!  – засмеялся и я, целуя её…
   Когда я заснул после этого? Мне казалось, она спит рядом. Но я ошибся, она… Когда она ушла? Всегда в прошлые разы я знал, когда она уходила, я провожал её до ворот.
   Но хуже оказалось, когда выяснилось, что она уехала к Ориксаю. Он должен вернуться самое позднее через неделю, что её понесло…
   Поэтому и ушла так? Ещё с вечера решила сделать так?.. Ревность ослепила меня. Я вытравлял её в себе каждый день. Я справлялся, но теперь я размяк как никогда и не мог сейчас держаться. Не получалось собраться с мыслями, ни думать о моих обязанностях, о страждущих, о полуденном молении, я всё время скатывался на жгучее воспоминание о том, что я видел однажды под березами…
   Она с ним… снова с ним…
   Царский терем опустел, только Милана вышла навстречу, сказав, что царица ускакала в сопровождении небольшого отряда стражи и Лай-Дона. Вот тоже ещё приятель сыскался, со злостью подумал я.
   К Доброгневе поехать. Утолить мою злость, и, кроме того, приготовить то, что необходимо сделать сразу по возвращении Явора в Солнцеград…

   Никто не ожидал приезда Авиллы в Каменистый вал. Этот маленький городок всего в половине дня пути от столицы примостился на самом краю между высокими почти голыми скалами и обрывом в пропасть, на дне которой течёт река, состоящая больше из камней, чем из водяных струй.
   Я спешил закончить здесь, но быстро не удаётся, как клопы из щелей полезли все нерешённые в этом городишке сложности: с тем, что здесь мало солнца и не вызревают урожаи яблок каждый год, что дожди угрожают смыть крайние дома в пропасть, что неудобно построена площадь и торговые ряды втискиваются в жилые кварталы и тому подобное.
   – Будто город не они сами строили, а кто-то им его дал, – холодно и высокомерно усмехнулся Явор, когда мы обсуждали это с городским старостой.
   На что Яван, строго взглянув на него своими громадными глазами, сказал:
   – Может и так. Предки пришли сюда, возможно не рассчитывая, что город так разрастется, – он погасил взгляд. Не хочет себя выдать перед братом.
   – Не имеет теперь значения, почему всё получилось так, надо придумать, как поправить дело,  – сказал я, останавливая не успевшую ещё начаться перепалку.
   – Солнце направить им сюда зеркалами, – усмехнулся Яван.
   Мы посмотрели на него.
   – Дорого выйдет? Если установить под углом на склонах повыше? И будет отражать солнечные лучи…  – мечтательно улыбнулся Яван,  в Белогоровых книгах такое читал, знать…
   – Думаю, это не выход. Всего лишь красивая фантазия, Яван. Но перенести сады им надо, – сказал я. – Из крайних домов людей надо переселить, они свалятся в пропасть того и гляди. А с торговыми и жилыми кварталами… созвать надо на завтра всех и торговцев и тех, кто живёт там, и решить вместе. Полюбовно.
   Вот в этот день и приехала моя царица. Это так обрадовало меня, что я бросился во двор как мальчишка встречать её отряд. И верно, вот она. На высокой белой как облако кобыле, голубое платье, голубые самоцветы посверкивают в украшениях. Никакой пыли на ней, будто не скакали почти полдня, а только что вышла из терема. Волосы волнами по плечами. Ах, Ладо… счастье-то… теперь только и стало хорошо.
   И даже засверкавший радостью взгляд Явана не злит меня, потому что я вижу, её… я подскочил, чтобы в свои руки принять её из седла. И что мне все Яваны, Яворы, и Лай-Доны, что приехал с нею тоже, если она так смотрит на меня?! Я не стесняюсь проявить свои чувства, я счастлив, что моя царица не усидела в столице и трёх дней без меня и примчалась сюда.
   – Что же Солнцеград совсем без власти остался? – нахмурился Явор.
   – Я вернусь завтра. За сутки ничего не случится дурного в нашей столице, – улыбнулась Авилла, глядя только на меня, и улыбается только мне.
   Поймав с седла, я поцеловал её. Плевать на всех, я хочу целовать и целую. И её руки вокруг моей шеи, и грудь к груди, и живот к животу. Ладо-Ладо… ты здесь, здесь… Ладо, милая. Я засмеялся от счастья, не опуская её на землю.
   – Ну, теперь толку не будет пока не уедет, – услышал я за спиной голос Явора.
   Это он Явану. Всех задеть, всем нанести хоть маленькую, но досадную царапину.
   
   Да, мне тяжело видеть, как Онега целуется с Ориком, как смотрит на него, тем более что здесь я не ожидал увидеть её и не был готов держать лицо. И мне стоит труда не смотреть на них, и не ненавидеть старшего брата, нарочно задевающего самые чувствительные, обнажённые раны моей души.
   Но я увидел Лай-Дона, и ведь не заметил его сразу… Он улыбается мне, спрыгнул с седла на землю, тем временем во двор въехала повозка, в которой полагалось ехать царице.
   – Да мы и ехали в ней, только за час до города пересела в седло, усмехнулся Лай-Дон.  – Ты чего так бледнеешь-то, я думал…
   – Не болтай, - сказал я, отворачиваясь от царственной пары.
   Лай-Дон послушно замолчал. Но ухмыляется. Провались ты.
   – Пир, что ли, закатим? – проговорил я.
   Явор усмехнулся:
   – Ну, страже если… этих мы не увидим… неделю?
   И мы пировали с воинами, Явор, причём набрался изрядно и много говорил о Доброгневе, скучает, похоже? Надо же, как много влюблённых оказалось в одном маленьком городишке и совсем небольшом тереме старосты…
   – Вы тут долго ещё?  – спросила Авилла, сидя обняв мои поднятые колени, её волосы щекочут мне кожу, распустившись, совсем закрыли её от моих глаз.
   В оранжевом свете огней от ламп, расставленных по горнице, очень маленькой и душной, несмотря на распахнутые окна, её волосы одного цвета с моими: почти что рыжие, а глаза совсем чёрные. Губы припухли, похоже… да, даже маленькая ранка на нижней, я так целовал её?.. Как больной… да я и есть больной. Но я не хотел бы выздороветь ни за что на свете… Впрочем, и у меня опухли губы.
   – Долго? Неделю, наверняка… но я постараюсь поскорее. Ладо… как хорошо, как хорошо, что ты приехала!  – блаженно улыбнулся я, запрокинув за голову руки.  – Как тебе в голову пришло, приехать?
   – Не могла не увидеть тебя, – она улыбнулась, оборачиваясь через плечо.
   – Почему? Так любишь? – я сел, я хочу касаться её снова.
   Пальцами под волосы, к голове, по шее…
   – Ты всё не веришь? Неужели не веришь, Ясень…  – она улыбнулась, поддаваясь моим рукам, сама касаясь меня пальцами, скользя ими по моей коже, лаская, притягивая к себе…
… –  Знаешь, о чём я жалею больше всего?  – давно сгорел и погас свет в лампах, уже занимается рассвет, небо порозовело от предвестников зари.
   – О чём? – я не хочу угадывать, я хочу узнать, что она скажет.
   Мы лежим рядом, глядя друг на друга, куда свалились подушки, покрывало, кто теперь знает…
   – Я жалею, что мы те, кто мы есть. Были бы мы просто люди, поженили бы нас родители, чтобы ни ты не знал никого до меня, ни я… чтобы не вились над нами и вокруг нас все эти вихри интриг, расчетов, злобных мыслей, ревности к власти, замыслов в которых мы с тобой всего лишь две фигурки, на которые пытаются ставить, чтобы выиграть. И сломают при первой же возможности…
   Я задумался, а действительно… как это было бы славно. И родила бы уже. И не было бы ни Явана, с его горящими глазами, ни тени её брата, никого. Были бы только я и она.
   – Сколько бы мы родили детей? Как думаешь?  – улыбнулся я, коснувшись её живота кончиками пальцев.
   Она засмеялась от моей лёгкой щекотки, поймала мои пальцы, сжав их легонько в своей ладони.
   – Сколько бы ты хотел? Вот сколько Бог дал бы. Сколько тебе было, когда ты узнал женщину?
   – Сколько… шестнадцать… нет, семнадцать.
   – Значит, мне было бы шестнадцать, теперь мне двадцать один. В семнадцать родился бы первый… Уже могло быть трое. И даже четвёртого могли бы ждать, – сладко улыбается она. – А может… и больше…
   – Ладо… не бойся, роди, не дадим мы никому нас в обиду. Как только ты понесла бы…
   – Не надо, Ясень, – она перестала улыбаться, прижала мою ладонь к губам, – я ни мига не могу рисковать твоей жизнью. Даже, чтобы тень набежала на тебя…
  …Я проснулся, когда солнце стояло уже так высоко, что заливало горницу яркими и горячими лучами через распахнутые окна. Авиллы нет, только аромат её кожи на простыне и странное воспоминание то ли сон, то ли явь: она смотрит на меня, так смотрит, что мне больно, будто прощается, будто даже шепчет: «Прощай мой Ясень…» вот бред. Кажется, даже в её глазах  стоят слёзы… тяжкий бред. Морок…
   Я сел, спустив ноги с ложа на дощатый пол, все мышцы ноют. Что ж, бывало такое у нас уже, сладкая усталость, сладкая боль. Конечно, уехала уже… Зачем уехала, Ладо? Зачем не осталась?.. Ах, Ладо…
    Давно позади полдень, вот дрыхнул-то я, а она упорхнула лёгкой птичкой обратно в Солнцеград. Могла бы… хотя бы проснуться со мной, ах, Ладо… вечно мне кажется, что я ищу тебя и теряю, никак не могу найти, поймать. Как начал искать, так и иду по следу и всё теряю…
   Но надо идти с торговцами и горожанами встретиться, собирались сразу после полудня, то-то заждались царя, поди. И только вечером какая-то странная тревога, какая-то тоска и чувство безвыходности охватили меня. Такого ещё ни разу не бывало со мной. Ложась спать на свежие простыни, я пожалел, что не приказал оставить вчерашние. Теперь я чувствовал себя покинутым, мне было холодно внутри и снаружи.
   Я старался думать о том, что было сегодня днём, как мы решили с торговцами, что они выкупят дома у жителей в квартале, куда они вторгаются своими лавками, а те переедут в удобный новый квартал ближе к лесу, отстроятся за счёт казны и тех самых торговцев, кому уступят свою землю и дома. И все остались довольны.
   Потом решали, каким манером перенести сады на солнечный склон горы, но это было сложнее. И правда не таким фантастичным начинала казаться идея Явана о зеркалах… мы ещё раз пошутили на эту тему.
   – Может быть, им не заниматься садами вовсе? – сказал я. – Развели бы овец и коз, вон им тут, пасись, не хочу, и всем хорошо будет. И доход, и никакого солнца не нужно, чтобы в достатке жить. Привозить будут шерсть в Солнцеград и покупать всё, что душе угодно.
   И меня поддержали и дядья и староста и другие старейшины, что присутствовали при разговоре.
   Ещё пару-тройку дней, две тяжбы – за дом отца между братьями от разных матерей, а вторая – между двумя бывшими товарищами по торговле, один решил доказать, что лавка, которую они некогда приобрели на двоих, принадлежит только ему.
   Мы разбирали эти споры до тяжкой головной боли следующие несколько дней. И вечерами, оставаясь один, я начал чувствовать желание напиться и понимал в эти дни Явана, пристрастившегося к этому делу под влиянием сердечной тоски. Я понимал его сейчас и даже не ревновал.
   Но это продолжилось недолго моё доброе расположение и даже некое благодушие: когда мы вернулись в столицу, я понял, почему я чувствовал и такую непреодолимую леденящую тоску и холод, и почему мне показалось, что я слышу сквозь сон, что Авилла говорит: «Прощай, Ясень».
   Когда мы вернулись в Солнцеград, то не застали там Авиллы. Причём, встречающие нас с изумлением встретили наши вопросы. Оказывается, все здесь были уверены, что царица со мной. Что она уехала неделю назад в Каменистый вал и осталась там.
   – А… – я рот раскрыл. – Кто же распоряжался тут? Белогор?
   – Так, Ориксай. В отсутствие всех царствующих, Верховный жрец Солнца принимает обязанности на себя. Ну, и Лунная жрица на подмогу, и воеводы. Но всё тихо и своим чередом идёт.
   Я оглянулся на Явана и Явора, оба смотрели на меня с примерно моей же степенью изумления.
   – Подождите, а отряд? Стража?  – спросил Явор.
   – Вернулись, и сказали, что царица осталась в Каменистом валу с царём, дескать, передумала, едва выехали за ворота города и вернулась. А им сказала ехать в Солнцеград.
   Я не чувствую землю, на которой стою. И ног. И рук. И спины… И воздух сгустился и не льётся в грудь, а давит, весь воздух давит на меня…
   Как, куда могла пропасть Авилла? Я растерялся… я не чувствовал ни лжи, ни фальши в ней, и вдруг она сбежала от меня?! Обманула стражу и… Ушла… Почему?! Одна ушла.
   Но одна ли?.. Я вспомнил, что она с Лай-Доном приезжала в Каменистый вал. Я позвал Явана в свои покои. И ещё до того, как он заговорил, я знал ответ на свой ещё не заданный вопрос. Лай-Дон не вернулся, как и Авилла.
   – Как это понимать, Яван?
   – Почему ты меня спрашиваешь?!  – возмутился Яван, вскидывая брови.
   – А кого? Чей Лай-Дон человек?
   – Лай-Дон мой человек, но, похоже, они сбежали с твоей царицей,  – тихо, чтобы никто не услышал, пророкотал Яван.
   Мы с ним долго смотрели друг на друга почти с ненавистью. И мне хотелось полоснуть его по шее лезвием, увидеть, как широкой полосой польётся кровь… Но что это мне даст, кроме мгновенного удовольствия?
   – Они… что, такие друзья?  – спросил я, едва справившись с предательски скрипнувшим горлом.  – Или… больше?
   Яван задрал подбородок, засунув большие пальцы за пояс:
   – Такого не было при мне.
   Будто в нос кулаком… Я подскочил к нему, чувствуя, как горло мне рвёт гнев, бешено разогнавшимся пульсом. Мы одного роста и глазами прожечь друг друга нам ничто уже не мешает, не помешает и клинки скрестить.
   – Ты…
   Но Яван погасил своё пламя, всегда был умный, по-настоящему здравомыслящий и трезвый. Выпрямился и, успокоив черты, он смотрит и уже не жжёт меня:
   – Я думаю… Не стоит, Ориксай, сейчас нам друг другу в глотки вцепляться… – тихо произнёс он своим раскатистым голосом. – Прости, что пытался… задеть твои чувства. Ты… ты царь и не моё дело пенять тебе. Я уверен, что между царицей и Лай-Доном любовной связи быть не может. Я не знаю, куда могла подеваться Авилла, но… Думаю… он просто увязался за ней. Они всегда дружили.
   Ничего это не проясняет. Даже подраться не дал мне дядя Яван, хоть немного отвести душу, выпустить жар, распекающий грудь. Но не дал попозориться…
   Белогор, может быть он… может, понимает хотя бы, что происходит? Или догадывается? В конце-концов, кто здесь ещё такой же умный? И кто ещё знает Авиллу как он? Даже Яван…Только не нестись к нему как безумец, не показывать всем, что я… что меня моя царица оставила?
   Или её похитили? И что хуже? Что она сбежала от меня или что её украли разбойники?
    Я приказал оседлать свежего коня и, переодев только плащ, запылённый в дороге, отправился на Солнечный двор. Что вы думаете, я даже не застал Белогора в тереме. Но служки знали, где он и попросили меня подождать, пока он вернётся.
   – Чем же так занят Великий жрец?  – я начал злиться, особенно от того, что чувствовал, как я неправ в этом.
   – Мальчонку конь копытами зашиб. Хорошо, живут рядом, – сказал один из жрецов, оставшихся развлечь меня, в ожидании Верховного жреца. – Быстро принёс отец.
   Я посмотрел на жреца:
   – Спасёт?
   Он поглядел на меня, лукавые искорки блеснули в зрачках:
   – Хочешь… хочешь посмотреть? – и даже легонько улыбнулся. – Идём, государь, отведу. Увидишь сам, спасёт али нет.
   Я пошёл. Хотя бы не сходить с ума от непонимания, что происходит снова в моём царстве и с моей царицей. В светлой и просторной горнице несколько человек в белых одеждах, такие надевают солнечные жрецы, когда врачуют, показывая чистоту рук и помыслов.
   Я не сразу разглядел среди них Белогора. Он одет в обычную какую-то очень простую одежду, склонился над простёртым, безжизненным на вид телом мальчика, лет пяти, не больше: маленькие чумазые ножки выглядывают у лекаря из-под локтя, ничего больше не видно, только эти грязные ножки, только что бегал малец по пыльным тропкам…
   У меня сжалось сердце. Мои сыновья такого же возраста уже год как схоронены под маленькими курганами за городом, без времени, без вины, без болезни или вот такого несчастного случая и никто не спас их… как они тут говорят, Смерть остановить нельзя? Тогда, что он делает?
   Мне не очень-то и видно, что именно он делает, широкая его спина заслоняет мальчика, и лица самого Белогора я не вижу, так низко он наклонился над ребёнком.
   Но вдруг, казавшиеся безжизненными, ножки подогнулись, растопырились пальчики, будто мальчик проснулся и потягивается, захныкал тихонько.
   – Ш-ш-ш, малыш, не надо бояться, сейчас и боль пройдёт, – я услышал тихий и мягкий голос Белогора, и говорит, будто совсем тихо, но слышно на всю комнату, люди замерли, почти не дыша.
   Он выпрямился, передавая мальчика в руки своим помощникам.
   – Напоите сонной травой с мёдом, запеленайте туго до завтра. Пусть косточки срастутся, раньше не давать ни вставать, ни говорить, ни даже садиться, сутки пусть спит.
   Отошёл от столпившихся над мальчиком, выполняющим его распоряжения помощников. Он бледен и выглядит усталым, глаза ввалились…
   – Ты… Приехали?  – проговорил он, увидев меня. – Подожди меня, я только… в баню зайду ненадолго и… Ничего не случилось? Ты что-то… – глазами сверкнул из глубины глазниц, приглядываясь внимательнее.
   – Случилось. Авилла…
   – Что с ней? Что случилось?!  – уже не бледнея, чернея, проговорил он.
   – Не знаю…  – что я, тут прямо и выпалю всё? – Я подожду, иди, куда собирался, Белогор,  – сказал я.
   Он пришёл очень быстро, весь мокрый, не вытерев даже толком кожу, рубаха прилипает к телу, волосы, мокрым хвостом как у какого-нибудь бобра, мотаются по спине.
   – Что случилось, где Ава?  – спросил он, оглядывая свои покои.  – Я думал… ты… что произошло? Что молчишь, Ориксай?!  – почти прокричал он, горя взглядом.
   – Я не знаю, где Авилла, – сказал я, чувствуя себя виноватым. Как глупо. Как унизительно и глупо.
   – Что?.. - болезненно выдохнул Белогор и опустился на лавку у стола, опуская руки и плечи, будто в них что-то надломилось.
   – Ты…  – я хотел спросить, не знает ли он что-то об этом. Но, очевидно, что…
   Его руки, вдруг сделавшееся какими-то большими, натруженными, повисли с колен. Мокрые пряди плохо расчесанных волос выбиваются из-под шнура, которым он связал их наспех.
   – Она… беременная, Орик,  – наконец произнёс он, не глядя на меня.
   – Что?! - удар под дых...
   – Потому и ушла, – глухо, будто и не голосом продолжил он. – Сбежала, спасая тебя. Знает, что едва узнают, что она понесла, тебе конец. Ох, Орик… – он встал, не глядя на меня, прошёл, решительно раскрыв свою тайную комнату, я иду за ним, будто привязан:
   – Ты давно… узнал?  – пролепетал я беспомощно, будто какой-то приговорённый.
   – Узнал? Да… я сразу узнал. Месяц назад. Сразу, как только она стала тяжела. Она ещё не знала, я знал… А она… едва поняла, сразу решила бежать… Теперь это ясно. Теперь всё ясно… Всё… Чёрт, я-то проглядел опять всё, самогляд чёртов… Всегда хотела сбежать от нас… – пробормотал он, под нос, словно сам себе.
   Я хотел было спросить, почему он так думает, но он сказал:
    – Сейчас, погоди.
   Он затевает что-то, чего я ещё не могу понять. Нахмурен и сосредоточен на своих мыслях.
   – Я старался никогда не смотреть её судьбу. Тех, кто так дорог слишком… страшно прозревать…  – последние слова Белогор произнёс словно и не вслух… по-моему, он и не думает, что я его слышу.
   Он подошёл к своему высокому столу-помосту, на котором когда-то лежала раненая Авилла и тот край стола, где когда-то растекалась её кровь, был с тех пор всегда накрыт белым полотном. Белогор сдёрнул его, на тёмной дубовой столешнице хорошо видно мне и отсюда большое черноватое пятно крови, впитавшейся в древесину, да почти весь тот край пропитан драгоценной кровью...
   Он несколько мгновений просто смотрел на эти пятна, будто решаясь на что-то, потом положил-таки на них ладони плашмя. Ещё больше обострились его черты, взглянул на меня полными тоски глазами.
   – Живая?..  – без голоса произнёс я.
   – Надо… я сегодня же…  – он странным голосом говорит сейчас.  – А ты… Но… не найти так её… так сложно. Она научилась прятаться. Я могу найти, как пёс по следу… Ах, Ава… И не сказала ничего. Надо же, так привыкла бежать…
   Я вижу, что ему, может быть больнее, чем мне. Почему? Почему я так чувствую? Что-то странное происходит и с Белогором, и со мной и вообще со всеми нами…
   – Царица бежит от царя. Беременная царица… Что у вас, на Севере, так нормально?!  – я смотрю на него.  – Я просил её о ребёнке, о наследнике и она… я не понимаю ничего, ты, может быть, понимаешь?
   Белогор смотрит на меня:
   – Что ж непонятного: ты и наследник не можете существовать. Или ты или он. Ты несерьёзно относишься к этому, но Доброгнева и Явор только этого и ждут, её беременности, как сигнала, чтобы убить тебя. Впрочем, дождались… – он поднялся,  – и я хорош. Надо было действовать, когда говорила Ава, давно, как только разобрались со всем… Теперь и старост-предателей из городов убрали, но те, что новые  – наши? Ты уверен в этом? Я совсем не уверен.
   – Но как было действовать?! Половина войска за Явором!  – вскричал я. Я и сейчас убеждён в том, что действовать нельзя.  – Поднять против них, это сколько крови пролить?! И в столице и, может быть по всему царству.
   – Ты прав как государь, отец народу своему, как умнейший и прозорливый стратег. Ава – женщина, которая хочет жить сейчас и родить своему мужу наследника, если он об этом просит, а не травиться каждый день ядом, не давая телу принять семя.
   – Вон как…  – выдохнул я, теряя уверенность в том, что был прав в своём упорстве сохранять, сколько возможно шаткий, но понятный мне мир.
   – Вон так,  – Белогор поднял брови, из-под них глядя на меня.
   Что же… я потерял свою царицу и наследника, так и не выиграв царства? Ведь без неё… но не только в моём разодранном сейчас сердце дело. Ведь даже если закрыть это. Пусть для меня ничего не значит Авилла, пусть не было её никогда, предположим, что у меня есть? Что у меня есть сейчас?
   Но не могу я думать ни о чём, если нет её… Что же это, я не жил так никогда… До того дня прошлой зимой, когда я впервые увидел, услышал её, я жил совсем иначе. Мой ум, моя душа были устроены иначе. Я не знал, что такое близость с кем бы то ни было. С нею… я переменился. Во всём.
   Я не был зависим ни от чего.
   Теперь кожа на моём животе горит и жжётся, если не может прикасаться к её.
   Мои губы стынут, их сводит судорога, если не могут чувствовать её.
   Мой язык немеет и отнимается, если я не чувствую вкуса её.
   Мой член леденеет и отмирает, если не может войти в неё.
   Мои яйца ноют и болят, и отвисают до земли, если я не могу извергаться в её тёплое жаждущее меня лоно.
   Мой мозг отказывает, если она не питает его собой. Мыслями о ней. Муками о ней.
   У меня вообще ничего нет, если нет её.
   Ни тела, ни мысли, ни дыхания, ни силы, ничего…
   Я сам перестал быть, если ушла она.
   – Она… говорит: меня гонят, как зверя… Я тоже? Я тоже тот, кто гонит?  – я оперся спиной о стену, чувствуя, что ещё немного и не совладаю с собой и упаду.
   Взгляд Белогора потеплел как ни странно:
   – Ты… нет,  – он покачал головой. – Она сказала… Орик, она никого так не любит как тебя.
   – Белогор…
   Но он уже охладил и взгляд, и лицо его меняется, сосредотачиваясь на какой-то строгой, жёсткой даже идее.
   – Иди сейчас, Орик,  – сказал он, уже хмурясь.  – Она просила нас действовать, мы медлили… мы, можно сказать, вынудили её. Мы оба погнали. Теперь… Пришла пора, всё… время раскручивает маховик, и не остановить. Не повернуть. Ничего не исправить. Мы будем течь со всеми в русле…
   Я смотрю на него:
   – А ты?
   – А я в сердце врагу ударю, наконец. Люди всё делают с опозданием. С опозданием понимают, что теряют, что приобретают… что делают. И что надо делать…. Ты не говори никому, что мы поняли с тобой. Пока ничего и никто не должен знать, иначе и Доброгнева поймёт всё…
   Он подошёл к одной из полок и достал, почти не глядя, припрятанный там за склянками свёрнутый трубочкой маленький свиток, обвязанный красивой синей лентой.
   – Это отдай Явору. Скажи, что… что на крыльце ты перехватил лунного служку.
   – Что это? - удивился я, понимая, что он начинает осуществлять некий ему известный план.
   – Это письмо Доброгневы. Мне надо, чтобы Явор пришёл к ней настроенный определённым образом.
   – Ты хочешь…
   Белогор посмотрел на меня спокойно и даже холодно:
   – Я давно это обдумал. Всё получится, Ориксай, все будут живы, но заговор мы обезглавим, выбьем гиенам зубы.
   Я смотрю на него, какие же удивительно глубокие громадные глаза у него. Я не замечал раньше. Сколько там всего, Боги… мне стало не по себе. Общаясь с ним каждый день очень близко, я перестаю думать, забываю, что он необыкновенный человек.
   – И тогда я… мы вернём её, – сказал он.
   – Как? – спрашиваю я, опять ощущая себя маленьким мальчиком.
   – Я найду. Я могу по… запаху найти её. Пойду по следу крови.
   – Раньше не мог, – изумился я. Что он говорит? Все сошли с ума что ли? По какому запаху…
   – Псу надо взять след, – невозмутимо ответил он. – Я не имел его раньше, когда потерял её в прошлый раз.
   Нет, я определённо в царстве Безумия. Кровь, сжигающая людям руки, открывающая золотые пещеры, призывающая Бога на землю, ведущая по следу за собой человека с такой же кровью в жилах.
   Великий Север, ты казался мне самым прекрасным краем на земле. Но что тут происходит на самом деле? Не в моих мечтах, а наяву?! Что происходит? Что-то приблизилось сюда, что-то пугающее и исчезновение моей царицы – это только начало страшных событий, грядущих из сумерек будущего. Я чувствую это, как Белогор почувствовал на расстоянии Авиллу и всё, что происходит с нею.

   А уж как ясно я ощущаю ужас, приблизившийся к Великому Северу, к Солнцеграду. Я не могу ещё понять, что это, что именно. Я только чувствую тьму, и понимаю, что до того, как я снова увижу Аву, она перетерпит немало горя и боли, и что это всё неразрывно связано с судьбой царства. И что не могло и быть иначе. С самого её рождения не могло быть иначе. Её судьба и судьба Севера суть одно. Губят её, гибнет Север.
   Но Ава стойкая как никто, может  быть, и Север выстоит…