Сказание об Анжелике. Глава XXVI

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко


XXVI
…Ещё. Нет определённого мнения, можно ли избавиться от любви, или только притушить её. Не знаю, если рана достаточно глубока, следы останутся на всю жизнь. И даже, как казалось на многие годы забытая, она, если судьба сыграет злую шутку, может вернуть всё с удвоенной силой. А твои силы будут уж не те. Но зато к ним добавится опыт, некая мудрость.
Правда, трудно сказать, насколько тебе поможет благоприобретённая мудрость, когда безжалостная память потащит тебя как на аркане за шею по острым камням ошибок, смутам недоразумений и водоворотам выяснения отношений. Когда вокруг тебя закружатся, замелькают тысячи лиц, раздадутся тысячи голосов, но каждое лицо это будет Она, и каждый голос будет принадлежать ей, и ты будешь поглаживать свои ещё не поджившие шрамы, и будешь видеть себя, двадцатилетнего, и седыми будут только виски. И ты никому и никогда не скажешь, где и как ты поседел в девятнадцать лет, ты дал слово, ты подписался, у тебя чистые документы, и никто и никогда не узнает о тебе ничего, а тот, кто знал, тех уже наверно и нет среди нас. И ей, двадцатилетней, ты не говоришь ничего, ты говоришь то, что можно сказать, но даже то, что можно сказать, ты не говоришь никому, только Ей. И будут идти годы, но она останется единственным слушателем твоей повести. Пройдёт десять, пятнадцать, двадцать лет, пройдёт более четверти века, империи рухнут, подписки сгинут, но ты никогда, ни трезвый, ни пьяный, ни во сне, ни в бреду, ни наяву  не раскроешь рта, и на устах твоих будет свинцовая печать с кровавым отблеском.
Твоё прошлое будет входить к тебе во сне без стука и приглашения, и будет оставаться сколько угодно. Сколько угодно ему, а не тебе. Ты никогда не увидишь людей из своего прошлого. Ты только иногда будешь встречаться с ними по памятным дням, оставшись вдвоем с водкой в комнате, запертой на ключ, но об этом никто не будет знать и даже ты, очнувшись утром, не будешь знать, привиделись ли тебе события ночи или это было на самом деле. Но ты будешь держаться, и улыбка будет лучезарна и шутки остроумны. Только когда откроется второй фронт, когда начнётся Битва за Любовь, или битва около любви, тебе станет по-настоящему трудно. И даже то, что ты остался и вернулся, перестанет согревать тебя и вокруг начнёт медленно вращаться каруселью вереница погибших, потерявших разум и просто озлобленных, измотанных людей и нелюдей. И ты будешь отворачиваться и тут же натыкаться на Лицо Любви, которое будет вечно улыбаться в твоей памяти, как Будда, как Джоконда, но которое в жизни не улыбнется тебе никогда. И лицо это будет прекрасно, но и за его плечами будет стоять призрак смерти, и с его рук будет медленно капать кровь, и ты будешь поводить головой, отво-рачиваться, но видеть опять борьбу, страдания и смерть. Ты будешь вертеть головой и удивляться, каким образом тебе удалось остаться человеком, когда вокруг теряли человеческий облик. Будешь удивляться, как тебе удалось защитить тело, не потеряв душу, способную любить, и которая потеряна раз и уже навсегда. Душа отдана взамен любви. Жертва принятая и тут же брезгливо отброшенная с Алтаря, но уже обгоревшая, уже трепещущая, приколотая как скальп к поясу победителя, обуглившаяся и изнемогающая. Иногда в дурмане тебе захочется вернуться туда, где твоё тело могло исчезнуть, но душа оставалась свободна потому, что там не нашлось силы способной поработить твою бессмертную душу.
А здесь ты с радостью принял Дар, дав взамен душу, но сроки не были оговорены, и про любовь и про сроки никто не оговаривал договор, который был расторгнут, и душа осталась у Неё, а любовь – у тебя, но она уже не имела узнавания в той стране, в которой ты оказался.
И в той стране на тебя смотрели странным взглядом, как на человека, который в разгар лета появился наряженным на Новогодний бал. Ты пытался вернуть Любовь, и получить назад  душу, но тебя не понимали. Тебя принимали за жулика, в лучшем случае за глупца, и уже в самом лучшем случае сочувственно постукивали пальцем по лбу.
– Душу? Какую Душу? Ведь прошло столько времени…
– Как, сколько? Ведь это было вчера…
– Вчера? Ну что вы, ведь прошло почти тридцать лет.
– Тридцать лет?
– Ну да. Душу их, душу?.. Да, что-то валялось в углу, но давно уже выкинули за ненадобностью. Впрочем, посмотрите вон там, в углу… Хотя, постойте, лет пятнадцать назад там всё выгребли и выбросили, так что вы там ничего не найдёте. Увы, как, вы уже уходите? Да что же вы, оставайтесь. Вы можете устроиться вон там, у стены, где свалены воспоминания. Можете отдохнуть у нас лет восемьсот, а там можно будет ждать уже следующего рождения. Ну, куда же вы?
За распахнутой дверью ветер Вечности вновь опаливал моё лицо. Каждый мой седой волос был квитанцией о сутках мучительных раздумий, и каждая борозда морщин говорила о годе страданий от тортур памяти.
Память! Память, моя боль, моя радость, моё проклятье, моё благословение.
– Дервиш! Дервиш! - Кричали босоногие дети и закрывались рукавами от взгляда.
– Погадай нам, странник! – выскакивали навстречу девушки.
– Вылечи моего сына, – кидалась простоволосая мать с младенцем на руках.
– Скажи, кто украл моего коня, путник, – обращались почтенные купцы.
– Останься с нами, – просили почтенные настоятели монастырей.
– Начнётся ли война в следующем году, и каково расположение светил над моей страной? – спрашивали падишахи.
– Ты уже нас покидаешь? – горевал народ.
– О, святой Хызр, плюнь мне в глаза, чтобы они прозрели, – в рыданиях метались в пыли нищие. – Это ты, мы узнали тебя по шагам, о, будь милосерд!
–  О, не уходи, шах третий месяц не выходит из гарема, страна продана иноземцам за наряды и благовония для его жен, не покидай нас, что будет с нами. – Рыдал народ и по его щекам текли крупные слёзы.
–  Спой нам свои бессмертные песни, пошли нам свет твоего прозре-ния, – выходили из придорожного кабачка в тени деревьев, поэты, – кто ещё может разбудить душу народа, если не ты!
– Помолись за нас, – останавливались пашущие поля крестьяне, – мы знаем, ты беседуешь с богом, пусть пошлёт нам хороший урожай, иначе семьи наши не переживут эту зиму.
– Твои страдания прожгли тебе путь к прозрению, – выходили из келий седобородые сгорбленные монахи, – открой нам тайну познания.
– О, хранитель Любви, замедли свой шаг, – заговаривали со мной алхимики, оставив свои реторты и компьютеры. – Ты осчастливлен любовью, значит, ты замечен богами, открой, ради всех святых, конечную формулу, мы уже почти закончили работу, над которой бьемся тридцать четыре года.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
– Куда ты держишь свой путь? – спрашивали демоны. – Прошло без малого тридцать лет. Кого ты желаешь найти в этом лучшем из миров? Пойми, ОНА разменивает шестой десяток, у неё седые волосы и морщины, вставленные зубы и вислый зад, опавшие груди и бугристая шея.
– Прочь, демоны! Не пытайтесь отвратить меня от моего пути. Её юное лицо нисколько не изменилось, оно стоит перед моими глазами, её звезда светит мне голубыми лучами даже когда небо занавешено тучами, её лучи согревают меня, когда я сплю на обочине под холодным дождем, и мой истертый плащ, озаряемый её светом, греет лучше пухового одеяла. Её имя Ангел, с её именем я прохожу сквозь скалы, её имя даёт мне силы преодолевать пустыни, её имя открывает мне затворы царских темниц-дворцов и выводит на волю. И пока её облик перед моими глазами не изменится, а он будет стоять вечно, Она всегда будет такой, какой я её знал, какой я нёс её на руках, какой я держал её руку и прикасался устами к её устам. Её слёзы неуёмных страданий, что упали мне на грудь,  прожигая одежду, превратились в бесценный жемчуг. И когда я высыпаю их на ладонь, они озаряют мои строки в ночи и свет их ведёт моё перо.
Я пишу свои стихи на запылённых дорогах и пустых полях, на людских муках и человеческих пороках, на глади солёных озёр и орбите планеты Земля.
Угасшие людские надежды сеют крупный снег в холодных просторах Арктики, людская зависть бесчисленными песчинками наполняет пустыни, а гроздья людского гнева медленно созревают, корёжа землетрясениями земную твердь. Волны предательства посылают наводнения…
Но пока существует ось, вокруг которой вращается наша планета, ось Любви, ещё не всё потеряно, ещё есть надежда. Значит, правители будут бояться собственных народов, значит, будут армии, поворачивающие штыки против изменников командующих, значит, будут убирать с тротуара перевернувшегося жука, значит, будут дети, возвращающие в гнездо выпавшего птенца, значит, будут дети. Значит, будущее будет.
Я иду через поля и недели, я иду через города и месяцы, страны и годы, континенты и века, через галактики и тысячелетия. И одежда покрылась пылью веков, и истёрся мой двенадцатый железный посох, и износил я двенадцать пар железных башмаков.
. . . . . . . . . .