Е. В. Д. Глава 8

Часть 2.

Глава 8.

Запись в дневнике: «Ты чувствуешь это? Не можешь описать понятными для себя и других словами свою тягу, своё естество, то, к чему стремишься так, как не стремишься ни к чему на свете? Ты выходишь в мир – и тебе некуда идти. Послушай себя, послушай…Религия учит: выполняй правила, установленные Богом, и ты придёшь к тому, что действительно хорошо для тебя. В этом истина? Прийти к тому, что хорошо. Выполняя правила, приходишь к зависимости от этого выполнения. А зависимость – это отсутствие выбора, ибо, находясь в зависимости от выполнения тех правил, ты можешь выполнять только эти правила.
Из религии следовало уже и следующее: у верующего человека нет свободы. Свобода для него – это невыполнение правил, данных Богом для него. Другие неверующие люди для верующего – люди, не выполняющие эти правила. Эти люди попадают в другую зависимость – от желания, которое исходит от них самих. И снова зависимость – и снова отсутствие свободы.
Я представлял себя человеком, сидящим в тёмной комнате в доме, в других комнатах которого постоянно говорят о Боге. В этих комнатах говорят: всё – от него, и всё – через него. Нет ничего, чего бы Бог не знал, и что могло бы произойти без его ведома.
Я сижу в этой комнате и понимаю, что лучше сидеть и не выходить из неё, чем выйти и повиноваться всему тому, что говорят в этом доме, следовать безоговорочно всем правилам религии моих предков.
Всё дело – в свече, которую держит моя рука. Маленький огонёк моего понимания. Каждый выбирает свой путь – возможно, в этом суть главного отличия человека от других представителей живого царства – права выбора. Мой путь – в этом огоньке. Знаю, что, может быть, за этой комнатой будет свет, во всём доме будет свет, но это другой свет. Он уже будет ненастоящим. Есть такое выражение – дойти своим умом.
Религия подводила к истоку – точнее, взяв имя Бога в свою суть, она должна была привести к истоку. Бог есть всё. Именно так я определил для себя Бога с самого начала, то есть момента, когда я всерьёз задумался о Боге.
Но теперь моё ощущение этого истока не совпадало с тем, что я начал узнавать в религии. Р.П. объяснял и объяснял. Давал мне книги, где люди тоже объясняли – о том, как нужно вести себя, чтобы верить в Бога. Слушая их, человек в комнате понимал, что свеча в его руках правдивее этих объяснений.
Но если попытаться пойти, пусть даже со свечой в руке? Она освещает немного пространства вокруг, с ней нельзя увидеть конечной цели прогулки».


Однажды мне позвонил Б.Ш. Договорились о встрече. Занят на работе я был настолько, что не смог договориться о встрече в будний день. Новый знакомый предложил субботний день.
В апреле уже было тепло. На своей машине Б.Ш. повёз свою жену, меня и Р.Ш. по направлению к озеру, находившемуся за городом. Сделали остановку у супермаркета, в котором купили замаринованное мясо (а именно крылышки курицы и куски баранины), уголь в бумажном мешке, газированные напитки, овощи и хлеб.
Озеро расположилось вблизи леса, в котором словно из ваты ещё лежал снег. Земля же около озера уже освободилась от наследия зимы и серела прошлогодней травой. Я собрал ветки. Р.Ш. и Б.Ш. развели костёр. Вскоре на углях Б.Ш. пожарил мясо, заключённое в решётки.
Запись в дневнике: «Свеча тем и ценна, что на ней есть огонёк, который может зажечь факел, фонарь, и тогда путь станет яснее. Я надеялся на своих новых друзей, которым, как я верил, была близка литература – то единственное, что могло найти новые предметы для большего огня и света».
Разговор в процессе жарки мяса, его поедания шёл на общие темы. В присутствии жены Б.Ш., с которой я раньше не общался, а потому не понимал, насколько сильно она поддерживает беседы о литературе, ощущалась скованность. Это ощущение отобразилось одной мыслью во мне: в её присутствии нельзя говорить всего того, что говорилось в её отсутствие.
Поляна вокруг напомнила мне поляну из фильма о пилотах, которые тренировались для первого полёта человека в космос. Этот фильм изобиловал разговорами. Люди в нём пытались что-то доказать себе и собеседникам, но безуспешно.
В одно из мгновений нашего разговора я заметил, что неподалёку от нас улеглась собака. Р.Ш., пытаясь выдать шутку, сказал, что она ждёт порции мяса от нас, но боится подойти, поэтому улеглась на безопасном, как она посчитала, расстоянии.
В следующий раз, в дождливый майский день, Б.Ш. по телефону пригласил меня к себе домой. Стало известно, что жена Б.Ш. уехала к родителям, а потому наша троица могла беседовать о чём угодно, находясь в квартире той самой жены.

Инициатива встретиться вновь исходила от Б.Ш. Да, он показывал это – он хотел этих встреч. В них нуждался и я, но, по всей видимости, проявляя свой эгоизм и уже рассчитывая на рвение нового знакомого, знал, что Б.Ш. сделает так, чтобы встреча состоялась, и ждал звонка от него. Он же звонил и мне, и Р.Ш., тем самым сводя нас к месту будущей встречи.
Под непрекращающийся дождь я вышел из автобуса и направился в темень лабиринтов, в которых пропадали многоэтажки. Поднеся к уху телефон, я приблизился к автомобилю, в которой сидели мои новоиспечённые друзья. Заехали в магазин, где купили всякой всячины к столу. Уже в квартире, удобно расположившись на диванчике, стоявшем в углу кухни, я стал слушать разговор писателя и журналиста.
Запись в дневнике: «Немой да заговорит! Я пришёл к Р.Ш. со стихами, а он привёл меня к Б.Ш. А уже он стал говорить о том, чего я не знал раньше – обо всём том, что вмещает в себя литература. Есть мысли внутри меня, а есть люди вокруг. Мысли текут, переливаются. Люди пишут, ругают, хвалят. То, что мне казалось мыслями о литературе, было бледно и тускло по сравнению с тем, что мне виделось в словах, произносимых людьми о литературе. Слыша их, я чувствовал в себе жажду в ещё больших словах о литературе. Я ясно понимал, что ни юриспруденция, ни работа, ни любые отношения с людьми, ни религия (то, как она воспринималась мной) не могли эту жажду утолить. Та самая жажда, которая берёт истоком познание мира – познание всего вокруг, ни одной колеи, ни одним взглядом, а всем, что есть внутри, всего, что есть вокруг. В этом суть отношения меня и мира. Каждый раз изменяя этой сути, я перестаю быть тем, кто имеет отношение к миру, а мир – по отношению ко мне.
Литература. Конечно, не всегда интересный предмет в школе, не вымученная дисциплина в телевизоре. Это то, что может схватить суть такого отношения. Только она и может.
Я пришёл к Р.Ш. со стихами. Но что эти стихи в сравнении с этой сутью? Ничто. Экскременты мозга. Стих от мысли – всего лишь мысль. Когда душа заговорит (немой да заговорит!) – не знаю, что будет тогда: стихи или проза.
Душа стремится к правде. Душа – понимайте её как себя, ни как что-то выдуманное, сказочное, фантастическое, ни как религиозную категорию. Понимайте её как себя!

Действительно, я пришёл к Р.Ш. не со стихами, а со своей душой. Он заговорил. Б.Ш. заговорил. Полились слова, которые никто никогда не говорил. Они знают о том, о чём думал и я, но чего не было ни в ком из людей, встречавшихся мной по жизни. Мои новые знакомые словно открыли форточку и окликнули мою душу.
Теперь, слушая их, я чувствовал, как она как будто приготовилась и стала ждать. Но вдруг случилось неожиданное. Р.Ш. заговорил о политике. Он поведал о том, что страну ждёт великое несчастье, что грядёт большое восстание, потому что люди скоро не выдержат и пойдут против власти. Душу как будто стали закидывать ворохом хлама.
Мне казалось, что она встрепенётся и заговорит, потому что стоит поверить, а слово – великий инструмент. Когда говорил Б.Ш., она словно вторила: так, так! Верно, верно! Ощущая её восторженность, я был счастлив.
Но и это ощущение становится ощущением эгоиста. Это счастье – лишь моё счастье. Мне важно блаженство, к которому я прихожу. Ощущения нечто высокого и тонкого внутри себя приводят к несравнимому ни с чем блаженству. Мне кажется, что всё, что соответствует потребностям души, приносит мне это счастье. Я хочу жить так, как хочет она. Но возможно жить постоянно только с ощущением этого блаженства?
Она всегда во мне. Не чувствую её, а она смотрит на мир моими глазами. Меня испугали, и она сжимается до размера птенца. Страх – животное чувство. Сам он как животное, и человек, объятый чувством, похож на животное. Если человек силён только как животное, то его душа – вечно спящий мышонок.
Страх и только страх – животное блестит шкурой, облегающей крупные мышцы. Оно кусало, воем опустошало нутро, а душа птенцом спасалась в сердце.
Я виноват в беде своей души. Кто я? Воин или существо с трясущимися руками? Лишь я могу её защитить. Лишь благодаря мне, она вырастет и станет сильной, и, наконец, заговорит. Немая да заговорит!
Но страх – не самая большая беда. Люди уходят, время проходит. Память – не яркий экран, на котором видно всё, пусть забыть – значит вылечиться. Беда маячит впереди, если душа продолжает оставаться мышонком. Разум руководит мной. Он жадно впивается в этот мир. Разуму кажется, если не чувствуешь душу, то её нет. А мир столь неохватен для постижения. Двести стран, млекопитающие, птицы, насекомые, рыбы – больше ста тысяч видов, экватор. Люди ходили в шкурах, тогах, доспехах, париках. Цари, знать, рабы. Война, прогресс, снова война. Свобода, которой нет и теперь. Право, воплощённое в законах. Римское, континентальное.

Ум сам стал походить на зверя – сильного и большого. Он умеет красиво говорить, им руководит логика. Я видел жизнь, опираясь на него, на его знания. Но логическое мышление – всего лишь инструмент, который хорош со знаниями, а без них – сама бесполезность.
Я общаюсь с людьми, и мой ум общается с ними, но души в них не откликаются на мою. Люди могут внушать страх.
Но не всегда стихи были лишь экскрементами мозга. Было время, когда в стихах было мало ума. Тарабарщина, рифмованный бред. 30 стихов в месяц – о чём? Но я их писал, чувствуя тепло души, и верил, что через них она может заговорить. Поэтому написание таких стихов равно счастью. Но в людях эти стихи не вызывали восторга, и душа не общалась с ними.
Время не только рождает, но и убивает. Год, два – одноклассники после окончания школы больше не пишут стихов. Жизнь идёт своим чередом – разве не так делают рабами? Они тоже писали, потому что их души пытались заговорить.
Моя душа оказалась сильнее их душ. Птенец наплевал на зверя. Но стихи шли, и душа пищала, даже будучи птенцом, мышонком, и всё равно – лермонтовщина, банальщина, пара хороших образов, и неважно, сколько лет я занят написанием стихов. Я пришёл к Р.Ш., и он отдал в печать три стихотворения, и душе дали сил.
Жизнь по душе – значит жить иначе, думать иначе. Ум начинает искать законы, по которым лучше всего жить душе в этом мире. Приходит момент, когда «я» отождествляется с душой. После этого момента забыть о душе – значит потерять себя. Разные причины, на которые начинаешь ссылаться, когда чувствуешь, что забываешь душу, уже не воспринимаются всерьёз. Работа? Отговорка. Всё, что не связано, с откликом души – отговорка. Возникает ощущение большого страха от мысли о том, а что будет, если жить только так, как велит душа. Словно в огромное море с головой. Но если нет другого пути, то разве страшно это море?
Поэтому раньше и было интересно с теми людьми, на которых откликалась душа. И Л., и Р., например.
А в тот вечер я даже и не вспомнил о том море. Я ловил счастье от движений души, её отзывчивости на слова собеседников. В тот вечер я ещё не знал о бессознательном, о котором написал один австрийский психолог, книгу которого мне позже даст Б.Ш.

Но если душа знала об этом море всегда? Не в том ли мой путь, чтобы проплыть и это море тоже? Как говорится, пан или пропал. Душа может утонуть в этом море, и тогда я буду корить себя за настойчивое желание всё понимать. А если нет, то я окажусь прав – путь понимания есть единственно верный путь».
Разговор о политике перетёк в обсуждение фильмов. Р.Ш. всегда говорил о них больше, чем Б.Ш. Он не был в курсе последних новинок кино жанра «арт-хаус», как Р.Ш. Недавно до этой встречи он дал dvd-диск, на котором записали с десяток последних российских фильмов. В одном из таких фильмов, который отчего-то больше всех врезался в мою память, толстый  молодой человек в очках и с уже обширной лысиной на голове пытается познакомиться с девушкой, но безуспешно. Он находит странного врача, в кабинете которого он видит себя в зеркале совершенно другим – атлетического телосложения, пусть и с той же лысиной на голове. Остаток фильма этот герой уламывает доктора сделать его таким же, как это отражение в зеркале.
В фильмах было меньше смысла, чем в литературе, а если взять в расчёт наши разговоры, то получалось, что они и вовсе отвлекали. Возможно, кино и создавалось ради этой цели.
В тот вечер тоже случился российский фильм. Телевизор висел под потолком. Дивана в комнате не существовало, но была кровать – по всей видимости, Б.Ш. рассматривал созерцание телевидения как дело перед сном. Он и предложил нам улечься на этой кровати – наверное, подразумевая достижение расслабления, необходимого для полного восприятия кинопродукта.
Фильм рассказал о мальчике-инвалиде, который пытался жить как обычные дети. Показали директора интерната, в котором этот мальчик воспитывался – женщину с сильным характером. Она помогала этому мальчику в достижении этой цели. После одной из сцен, в которой эта женщина ругала действующую власть, мои новые знакомые фыркнули в унисон, сказав, что эта сцена в фильме была лишней.
История о том, как живёт этот мальчик-инвалид, как он пытается разговаривать, ходить, налаживать отношения со сверстниками и взрослыми, тронул и Б.Ш., и Р.Ш. Во мне же этот фильм не вызвал сильных чувств. Да, этому мальчику с трудом давалась обычная жизнь, но для него этот труд, раз он оказался по состоянию здоровья с самого старта в этих обстоятельствах, и был необходимостью для того, чтобы жить, как все.

Послушав, однако, своих знакомых, я почувствовал себя чёрствым человеком. Ни сострадания к бедному мальчику, ни жалости – как будто сердце моё не обладало той мягкостью, которая нужна, чтобы испытывать эти чувства.
Как мне казалось, Б.Ш. не любил таких людей – не умеющих сострадать, сопереживать, страдать, чувствуя это в себе. Так казалось по его разговорам. Вся его жизнь – история для хорошей повести или романа. Быть может, всё потому, что он умело рассказывал нам о ней. Да, в нём ещё были живы те черты характера, замашки, которые он, наверняка, приобрёл, когда входил в уличную группировку. Б.Ш. мог рубануть правду-матку – сказать о чём-то так, как оно было на самом деле, ничего не приукрашивая. Но в общении со мной, а, может быть, и с Р.Ш., он иногда хитрил, не говоря всего, находил красивые обтекаемые выражения, словно боялся того, что его грубое нечаянное слово, пусть и правдивое, может стоить ему дружеских отношений. Видя такие черты Б.Ш., меня удивлял интерес к нему со стороны Р.Ш., который, как раз, по его словам, не был в числе «уличных». Его утончённость не могла сочетаться с той грубостью, которая жила в Б.Ш. Не мог Р.Ш. любить и хитрецов, людей, которые могли увильнуть, не давая прямого ответа. Может быть, умный Б.Ш., видя всё это тоже, называл своего товарища ласково «шеф».
Запись в дневнике: «Если в нашей жизни есть что-то истинное, то оно, наверняка, находится внутри нас. Если мы обнаруживаем его, то понимаем – это настоящее, и человек всегда будет помнить это ощущение – ощущение этого настоящего, неподдельного внутри себя. А некоторые, наверняка, не смогут жить, если изменят этому настоящему внутри себя, а если и будут, то страдая, понимая, что, изменяя настоящему в себе – будто предаёшь себя самого каждый день.

Б.Ш., как мне думалось, был не из тех, кто по своему жизненному опыту став тем, кто знает жизнь с самых её низов, мог общаться с такими как я. Всё же он мог ощущать то настоящее внутри себя, и это знание вкупе с моими разговорами об истине привело его к интересу ко мне. Не имея такого знания, он вполне мог презирать меня – домашнего мальчика, ничего, по большому счёту, не знающего о жизни.
Для нас обоих будто горела одна и та же звезда, пленявшая своей красотой. Мы как будто входили в число избранных – тех, кто мог видеть эту звезду и, что ещё важнее, пленяться её красотой. Эта звезда рождала невидимую связь между мной и Б.Ш. – связь, которая при некоторых словах о литературе становилась вдруг ощутимой: так вспыхивают угли, казавшиеся потухшими».