Римское право

Преподаватель вуза, как и учитель в школе, по сути дела фигура легендарная: студенты знают о нём мало, и поэтому то малое, что знают, имеет ореол значительности и важности. Взыскательный он или лояльный, проще говоря – строгий или добрый, а простоял он за кафедрой пару часов, вышел из аудитории, прерванный звонком на полуслове, -- и не всё ли равно студенту, каков он по характеру и что у него за душою. И, точно, было бы всё равно, если б не экзамен.
Помню, мы, первокурсники, ещё задолго до первой лекции по римскому праву были премного наслышаны о Георгии Аполлинарьевиче Семечкине. Георгий Аполлинарьевич! Семечкин!.. Даже теперь, спустя несколько лет, я, проговорив это имя, улыбаюсь той бодрой и одновременно той жалкой улыбкой, с какой смотрит на мать ребёнок, мимо которого пробежала огромная собака. Помню, как передавалось из уст в уста: профессор… доктор юридических наук… зачётки на пол бросает… по шесть раз пересдают… И поэтому, когда он, Георгий Аполлинарьевич Семечкин, вошёл в аудиторию, в звуке его шагов слышалась поступь Каменного гостя. Он был мал ростом и хил. И это сразу насторожило: ведь при виде высокого, физически сильного человека невольно ожидаешь проявления именно какой-нибудь силы, а от маленького – неизвестно чего ждать. Говорил он размеренно и тихо, тоном человека, сдерживающего себя в крутом разговоре. Слушая его, я чувствовал себя в чём-то виноватым. Внешность он имел, так сказать, историческую, соответствующую преподаваемой дисциплине: чёрные вьющиеся волосы, чёрные брови, которые как бы сливались с чёрными глазами, строгие складки по углам рта и шрам на щеке. И когда он с внушительностью трибуна подымал к плечу ладонь со сжатыми пальцами и похожую на меч, И, нажимая на «р», чеканил слова вымершего языка: «Jus privatum… Instrumentum vokale…» – казалось, что перед аудиторией не кто иной, как посланец Древнего мира. С чем он пожаловал к нем? Что написано в его свитке?
Лекция текла величаво, коротко стучали мраморными гранями латинские фразы… А все мы затаённо ждали неотвратимого и грозного казуса… Георгий Аполлинарьевич вдруг встал перед столом, где сидел Илья Лобачёв, встал – и поднял ладонь. Стало несомненно, что к Лобачёву сейчас будет обращена речь.
Мы были поражены точности этого выбора: ведь именно Лобачёв на первой же неделе учёбы успел выделиться неуёмным прилежанием и серьёзностью: например, свой добровольный ответ на одном семинаре он начал с искренним волнением, обратившись к группе: «Товарищи!..» – после чего, разумеется, последовала вынужденная – весёлая – пауза. Он и теперь, как и всегда, сидел сосредоточенный и слушал, склонив голову к плечу.
И было сказано:
-- Молодой человек, что вы взираете на меня с таким видом, будто с первой лекции без ума от римского права.
Таков был Георгий Аполлинарьевич, говоря его же словами, в первом приближении.
И после лекции мы были единодушны: самодур! На курсе завелись ходячие шутки вроде такой: «Молодой человек, что вы взир-раете на рыбную котлету с таким видом, будто хотите её скушать!» Но то были ухмылки подростка, получившего один подзатыльник и ожидающего второй.
В глубине души я, как, наверно, и все на курсе, услышав речь, обращённую к Лобачёву, невольно воскликнул: «А ведь и правда!..» Но это восклицание было боязливое, далеко запрятанное, по крайней мере – неуместное. Лобачёв – подхалим? Ну и что! Тут, если разобраться, вовсе и не подхалимаж, а разумные границы общения. Ведь, с одной стороны, преподаватель – это живой человек; у него семья, а значит магазины, детские ясли и прочее, у него дорога на работу в оба конца, ежедневно несколько пар лекций и семинаров – вкупе часов на шесть, потом – учёные советы и собрания, у него научная, наконец, работа в библиотеке и за письменным столом – и везде он должен успеть. А на любом курсе – полсотни студентов, и все они – люди разные. И он просто-напросто физически не способен «раскусить» всякого. Поэтому как же ещё он может судить о добросовестности каждого, если не по внешним, так сказать, поступкам – и лишь по двум-трём. И сколь неосмотрительным надо быть студенту, чтобы не понимать этого. Мы были ещё первокурсниками, а уже усвоили, чего требует от нас преподаватель: знаний – то есть точных ответов, дисциплины – то есть тишины в аудитории, внимания к предмету – то есть уважения к его, преподавателя, персоне. А ведь эти требования сравнительно легко выполнимы: вызубри учебник и конспект, не болтай на занятиях, в разговоре с преподавателем при случае вверни фразу из его лекции – и вот ты что называется на хорошем счету. А кто враг самому себе? Да и что же в этом предосудительного? Уж так заведено. В самом деле, как же ещё – если не плохо – могут думать, скажем, хозяева о госте, который, войдя, не снимает шляпу? Лишь одна трудность в этих правилах – суметь переплюнуть себя: например, отвечать по любому предмету и по любой теме с воодушевлением. Как и шляпу подымать с учтивостью. Так что мой внутренний возглас: «А ведь и правда!..» – был стыдливым максимализмом, проще – наивностью. С другой стороны, студенты – тоже люди живые. Ну ведь не могут же они, по разности способностей, одинаково глубоко вникать предмет, не могут же, по разности склонностей, одинаково прилежно изучать все предметы подряд, не могут, по разности симпатий, одинаково радушно встречать каждого лектора. Короче говоря, преподаватель и студент заключают молчаливый договор: «Я говорю – ты молчи; слушаешь ли ты – мне дела нет; но потом, на экзамене или зачёте, я буду молчать – а ты говори». Вот в чём они, эти естественные, а потому и разумные границы общения. Уж так повелось, и закрывать на это глаза – заблуждение или упрямство.
И как же трудно нам было приноравливаться к Георгию Аполлинарьевичу, который этих законов – неписаных, но таких же непреложных, как те законы двенадцати таблиц, -- не признавал. Он находился, казалось, в состоянии какого-то наваждения – иначе не скажешь. Он не только не следовал этим неписаным законам, но и вообще – как это ни странно – не подозревал о их существовании. Что было делать? – Оставалось гадать. И надеяться: а не ведёт ли Георгий Аполлинарьевич просто-напросто тонкую игру. И было отчего так думать.
Однажды мне – уж так не повезло – надо было обратиться к нему. Что ж, я пошёл на кафедру. Постучался. Открыл дверь. Георгий Аполлинарьевич сидел за столом. Он был в характерной для него глубокомысленной позе: откинулся на стуле, чёрные брови сдвинуты, знакомая всем диктаторская ладонь прижата к щеке со шрамом. Он что-то говорил. Я поздоровался – он умолк. Я извинился, что побеспокоил, -- он обернулся ко мне. Я сходу затараторил, стараясь быть как можно более кратким. Но Георгий Аполлинарьевич смотрел на меня удивлённо. Потом он нахмурился – я растерялся. Он выставил вперёд свою ладонь – я проглотил последнее слово… Ну что ещё не по нему!
И я услышал:
-- Молодой человек, скажите, если не секрет, почему вы просите извинения у меня, а не у дамы, которая со мной беседует?
Ба! – я лишь тут прозрел – и на самом деле: в кабинете был ещё один человек; за столом, напротив Георгия Аполлинарьевича, сидела девушка. Эта девушка – которая так милостиво беседовала а Семечкиным! -- была студенткой второго курса… А чем мой визит закончился, я не помню, потому что во время нашего разговора… точнее, во время разговора Георгия Аполлинарьевича со мною… или как ещё, чёрт возьми, следует выразиться!.. – не помню, потому что теперь я поневоле смотрел на девушку, которая улыбалась то ли от радости, что она уже второкурсница и знает, как себя вести, то ли от смущения, что ей так нечаянно удалось побыть невидимкой.
Мало-помалу становилось ясно: да, Георгий Аполлинарьевич не признаёт разумных границ общения практически; и Лобачёв, и я уже почувствовали это на своей шее. Но может быть, тут лишь ряд случайностей? И неужели, неужели упрямый римской посланец не признаёт наших законов в принципе? А ведь именно так и было.
К нам не семинар, который проводил молодой преподаватель с кафедры, руководимой профессором Семечкиным, пришёл сам Георгий Аполлинарьевич – чтобы послушать коллегу. Отвечать выпало Саше Толоконникову, робкому, незаметному пареньку. Он говорил с запинками, явно смущаясь от присутствия грозного профессора, однако говорил по существу вопроса, и было бы всё хорошо, если б в ответе не надо было сослаться – кстати, тоже по существу – на монографию доктора юридических наук … Семечкина. В этом месте Саша ещё больше заволновался, но, собравшись, проговорил твёрдо: «Другую точку зрения высказывает в своей монографии доктор юридических наук, профессор Георгий Аполлинарьевич Семечкин». И эта фраза незадачливого Сашу погубила. За последним столом вскочил Георгий Аполлинарьевич, похожий в эту минуту на разгневанного адвоката, и, бросив ладонь вперёд, прокричал:
-- Прилежный докладчик! Вы только что цитировали Гегеля, однако забыли упомянуть, что он – Георг Вильгельм Фридрих! Уж не в преддверии ли предстоящего зачёта по римскому праву это предпочтение!
…Такое, конечно, не забывается. И хотя после памятного семинара Сашу Толоконникова кто-то и прозвал Георгием Фридрихом, но эта шутка не прижилась: уж очень жалкая получилась ухмылка после очередного подзатыльника. Но нет худа без добра: расхожие понятия о разумных границах общения уже не казались нам непререкаемыми, как те законы двенадцати таблиц. Совсем другую точку зрения – как справедливо заметил Саша Толоконников – имел профессор Семечкин… (Вот зачем обязательно упоминать слово «профессор»? Достаточно сказать просто: Семечкин, а кто он такой – и так известно!) И ещё: боязнь предстоящего зачёта по римскому праву сплотила весь курс. Родилась взаимная поддержка. Так, перед трудным семинаром мы честно признавались друг другу, кто подготовлен лучше, и тот, кто мог ответить запросто, не отсиживался, а настойчиво тянул руку. Мы стали сдруживаться. Георгий Аполлинарьевич дал урок и на эту тему.
В университетской столовой преподаватели и студенты обедали вместе. Многие студенты, вставая в очередь, обычно брали по два-три подноса – в расчёте на опоздавших товарищей. И вот что случилось с Валерием Горшковым, которого за высокий рост мило звали Степаном. Степан взял два подноса и для удобства положил один на другой. А за ним в очереди оказался Семечкин. И что же? Очередь двигается, столы раздачи блюд уже миновали, уже приближается касса – а Степан всё не решается вытащить второй поднос И этим увеличить очередь, и товарищ стесняется подойти и встать перед Семечкиным. Так что у кассы Степан был только с одним обедом, он уже стал было расплачиваться… но тут за своей длинной спиной услышал знакомый голос:
-- Молодой человек, вы беспокоитесь о моём скорейшем кормлении, а ваш друг вынужден будет выстоять очередь заново!
Значит, Георгий Аполлинарьевич углядел-таки, что подносов у Степана два. Делать нечего – Степан кивнул товарищу.
И вот наступила сессия.
Не забыть бы ещё сказать, что Семечкин, при всей своей взыскательности и при таком горячем характере, не требовал от студентов какого-то особенного чувства к римскому праву – предмету, который многие из нас называли ископаемым и затхлым. Он, всего вернее, даже и слышал такие суждения. Ведь по университетским коридорам от студентов многое можно услышать – многим преподавателям это пошло бы даже на пользу. Георгий Аполлинарьевич с тактичным молчанием проходил мимо стаек студентов, которые честили почём зря и его предмет, и его самого. Только однажды он не промолчал – и то не по своей воле.
Это было как раз в день зачёта. Мы толкались, как водится у дверей кабинета, где ждало нас испытание, и с боязливым веселием обсуждали предстоящую судьбу – кто во что горазд. Так, Светлана Белкина, подняв глаза и обращаясь скорее к небу, чем к однокурсникам, говорила патетически: «О, Мраморное Сердце! Что вы взираете на меня с таким видом, будто я что-то знаю!» – она, должно быть, репетировала свой ответ. А Мраморное Сердце и действительно в этот момент на неё взирал: Георгий Аполлинарьевич стоял рядом. Вмиг все расступились. Тишина. Георгий Аполлинарьевич негромким голосом – и даже без всякого жеста – напомнил нам юридическую формулу из римского права, касающуюся женщин:
-- Вследствие присущего им от природы легкомыслия…
И зашёл в кабинет.
Итак, зачёт ещё и не начался, а судьба Белкиной была уже решена. Последовали слёзы, падение очков…
Мраморное Сердце – такое имя присвоили студенты Георгию Аполлинарьевичу. Правда, сначала, после первых же лекций, его нарекли – по известным причинам – Каменное Сердце. А потом, под влиянием древнеримской культуры, прозвище было облагорожено.
И вот дверь на мгновение открылась:
-- Предлагаю заходить.
Но мы отпрянули к окну. Заходить никто не хотел, хотя ещё пять минут назад все даже боролись за право сдавать зачёт первым. Тут, как известно, тоже есть свои строгие неписаные законы. Сдающие согласованно разделяются на две группы: в одной – те, кто подготовлен хорошо, в другой – те, кто подготовлен плохо или вообще не подготовлен. Задача в том, чтобы с самого начала не испортить экзаменатору настроение и в этом выгода и тех и других. Это, так сказать, общая очерёдность сдачи. А ещё есть индивидуальная: ведь опасность того, что предыдущий испортит экзаменатору настроение, остаётся, а кроме того, если первый – значит смелый, значит уверенный в своих знаниях. В таком каре мы и условились штурмовать римское право. Светлана же Белкина спутала наши ряды: чего ждать от Семечкина post factum – после случившегося у двери кабинета!
Прошло несколько минут. Все были в замешательстве. Сейчас Георгий Аполлинарьевич ещё раз откроет дверь – и уж на кого покажет его неумолимая ладонь… Неожиданно вызвалась сама Белкина; может быть, она чувствовала себя виноватой перед всеми, может быть – от отчаяния. Все, разумеется, одобрили её решимость. Но заходить надо было сразу по пять человек. Ещё согласился Степан: видно, настроение Белкиной увлекло его. Да и в его отношениях с Семечкиным имел место казус… И тут я понял: надо и мне! Вся группа опять сплотилась. Сашу Толоконникова уговаривать не пришлось, а Илья Лобачёв просто не мог не пойти: в эту минуту на него смотрела вся наша группа, так или иначе – нам, пятерым, терять было нечего: целой своего провала мы могли по крайней мере отдалить решение судьбы остальных. И мы, опережая друг друга и толкаясь, вошли в кабинет.
Кабинет имел вид торжественный и строгий: пять столов в одну линию, перед ним – ещё один, а за ним – Семечкин. На его столе широкой лентой, как сдвинутая колода карт, лежали билеты. Мы, пятеро, сгрудились в двух шагах.
Георгий Аполлинарьевич, положив на билеты ладонь-меч, сказал:
-- Поскольку начавшаяся сессия для вас первая и в ваших зачётках ещё нет никаких оценок, могущих создать у меня, экзаменатора, предвзятое к вам отношение, есть смысл сразу положить зачётки на стол.
Мы не стали оспаривать, есть ли в этом смысл.
-- Предлагаю брать билеты.
С этим получилась задержка. Что ни говори – первая сессия, первый зачёт, первый билет… Нас только и хватило, чтобы зайти решительно – а тут мы опять почувствовали взаимную отчуждённость. Ближе всех к столу, однако, был я, и взгляды четырёх однокурсников подталкивали меня в спину. И вдруг мне стало легко и радостно. Будто на середине страшного сна спохватился: да я же всего-навсего сплю! Ну что такое, в конце концов, диплом!.. Я азартно шагнул к столу.
Георгий Аполлинарьевич убрал с билетов ладонь.
И тут случилось нечто странное: своей рукой я в точности повторил движение руки Семечкина! Моя ладонь так же выпрямилась, пальцы так же сжались… Боже, что я делаю!.. Но я уже не мог собою управлять.
-- Георгий Аполлинарьевич, -- заговорил я, вызывающе откровенно пародируя голос Семечкина и его движения, -- поскольку среди нас есть дама, то именно ей следует предложить взять билет первой, так как у неё в этом случае будет больше шансов получить билет более лёгкий.
Резко повернулась ко мне щека со шрамом, и, казалось, уже летел во все стороны негодующий возглас: «Вон!» Но была тишина, и эха моего поступка ещё не было слышно. Я и Георгий Аполинарьевич сцепились взглядами. Мой висок защекотала капля пота. Семечкин смотрел на меня сощурясь, как бы вспоминая, где меня раньше видел. И негодование на его лице сменилось изумлением, если не восторгом.
-- А вы, молодой человек, -- спросил он, заметно сдерживая свой восторг, -- вы уверены, что для Белкиной в таком случае будет меньше шансов взять билет более трудный? Впрочем, это ваше право.
Я оглянулся на Белкину. Светлана, словно загипнотизированная, подошла к столу, прямой ладонью со сжатыми пальцами поправила очки и, вторя мне, заговорила там же глубокомысленным слогом:
-- Я желаю взять билет, лежащий точно посередине, хотя бы вследствие присущего мне легкомыслия.
-- Пожалуйста, -- сказал Георгий Аполлинарьевич. – Мужчины обеспечили даме такую возможность.
Светлана вытащила билет из середины и, как положено, назвала его номер. Георгий Аполлинарьевич, в свою очередь, записал. И Светлана, двигаясь как-то странно – прямо и сдержанно, -- прошла к одному из свободных столов.
Очередь была моя. Головокружительный азарт всё кипел во мне, и я готов был сделать свой очередной ход. В том месте, где Светлана потревожила белую карточную полосу, один билет выдвигался. Я протянул прямую ладонь и кончиками пальцев вытянул его.
-- Поскольку иных соображений у меня не имеется, я предпочитаю взять билет, который выделяется из других.
-- Это ваша воля, -- ответил Георгий Аполлинарьевич.
Я назвал номер билета и, подчиняясь чужому ритму походки, прошагал к свободному столу. Едва я сел – зубы у меня застучали. Руки я стиснул между коленей и боялся потянуться в карман за ручкой. Взглянул на Светлану: она тоже ничего не писала и была бледна. Мы сидели бессильные – мы теперь были самими собою.
Между тем Степан уже играл начатую нами роль, играл гораздо артистичнее, чем я и Светлана, -- он даже, как индюк, вышагивал перед Семечкиным, подражая ему, -- так что я боялся, как бы он не перегнул палку.
-- Поскольку мои товарищи взяли билеты из середины и, кроме того, соседние билеты, то я беру билет, лежащий несколько левее, и, назвав его номер, укажу порядок, в котором расположены на столе все билеты. Пусть следующий мой товарищ сориентируется и возьмёт билет с того краю, на котором находятся билеты с вопросами по первым темам курса – наиболее лёгким.
-- А вы уверены, -- спросил Георгий Аполлинальевич, -- что билеты расположены по порядку номеров? Впрочем, поступайте, как считаете необходимым.
Степан взял билет и назвал его номер. Не забывая соблюсти походку, он прошёл к свободному столу. Мы, трое, открыто улыбались, потрясённые и усталые. Но смогут ли продолжить спектакль двое остальных? Больше всего мы переживали за Сашу Толоконникова. И он не подвёл. Запинаясь, будто вспоминает заученную роль, он продолжал распутывать тот же узелок:
-- Поскольку теперь известно, что билеты расположены по порядку номеров, и что… что с левого краю находятся билеты с вопросами по первым темам курса… то я… я беру билет крайний справа, пусть наиболее лёгкие билеты останутся моему другу Илье Лобачёву.
Георгий Аполлинарьевич лишь согласно кивнул и не стал озадачивать Сашу каверзным вопросом, -- возможно, волновался за него, как и мы. Ведь мы, трое, были теперь просто зрителями, и даже придирчивыми зрителями; мне, например, подумалось: ну что они, в самом деле, заладили «поскольку да поскольку»! Но это словечко Георгия Аполлинальевича было, наверно, ключом к его образу, и, начав с него, легче удавалось войти в роль.
Оставался Лобачёв – наша последняя надежда. Он покраснел. Стало ясно, что таланта пародиста у него нет нисколько, к тому же мешала его всегдашняя серьёзность. Но всё-таки он сумел выдержать главное: фразу и логику рассуждений.
-- Поскольку мой выбор, -- сказал он, -- не может повлиять на удел моих товарищей, я беру билет с левого краю, так как здесь самая лёгкая тема курса.
Георгий Аполлинарьевич разочарованно отвёл ладонь в сторону. Но Илья заметил этот жест и продолжил:
-- Однако, чтобы мне не оказаться в положении более выгодном, чем положение моих товарищей, которые сделали всё, чтобы мне достался самый простой билет, я прошу отвечать без подготовки, прямо сейчас, пусть у моих товарищей времени на подготовку будет больше.
-- А вы подумали о тех, кто пока в коридоре? – спросил Георгий Аполлинарьевич, которому или хотелось усложнить игру, или даже выиграть.
Илья молчал. Всё висело на волоске. Георгий же Аполлинарьевич продолжал наступление:
-- Ведь если бы вы не взяли самый простой – как вы все считаете – билет и не вызвались отвечать первым, то Белкина, ответив первой и выйдя в коридор, смогла бы сообщить остальным товарищам расположение билетов, и тогда самый простой билет достался бы тому, кто хуже других подготовлен.
Илья совершенно раскис… И вдруг нашёлся:
-- Во-первых, не только самый первый, но и несколько первых билетов сравнительно просты. А во-вторых, о расположении билетов я расскажу в коридоре и сам, не хуже Светланы.
-- Браво! – воскликнул Георгий Аполлинарьевич и похлопал в свои державные ладони. Он возбуждённо встал и заходил по кабинету. Мы с радостью и надеждой увидели, что он улыбается. А он всё ходил и ходил. И уже без улыбки. Потом сказал:
-- То, что вы усердно готовились, -- вне сомнений. Далее. Совершенно очевидно, что вы вполне усвоили курс римского права. И даже – римского права человеческих отношений. Льщу себя надеждой, что вы и впредь будете жить между собою по таким же одухотворённым нормам.
Мы уже чувствовали, к чему клонится дело. И точно: Георгий Аполлинарьевич поставил всем пятерым зачёты. Потом – на наших глазах – он тщательно перетасовал билеты и только после этого выпустил нас в коридор. Понимай так: всем остальным зачёт ещё предстоял.

Ярославль, сентябрь 1985

Все рассказы: ЛитРес Евгений Владимирович Кузнецов Цвет страха Рассказы