ОТЕЦ

               
     Зал аплодировал стоя. Ну, все, отыграли! Премьера, что надо! Поклон. Еще поклон. Еще раз… Темно-синий занавес разъезжается снова и снова, овации не смолкают. Женские голоса выкрикивают его фамилию, а следом «браво», «брависсимо»… И он чувствует себя всемогущим. Пока еще так, он еще не отпустил эту бешенную энергетическую связь со зрителем, она еще не растаяла, не испарилась, не оборвалась, как не рассеялась еще и атмосфера, созданная спектаклем.
В зале включают свет, приглушают рампу, и он видит тех, чьими душами, умами и сердцами владел два с половиной часа сценического времени. Тех, кто замирал, верил, сопереживал его герою, плакал его слезами, ликовал его ликованием, любил его сердцем и страдал его душой. Тех, кто был с ним в полном резонансе весь этот вечер.
          Он кланялся и чувствовал, как по спине стекают капельки пота, ощущал внутреннее опустошение, то самое, когда спектакль удавался и он был доволен и счастлив, что выложился по полной. Он знал, что через полчаса на него обрушится усталость и домой в холодном троллейбусе он поедет, осознавая себя уже не властителем мира, как его герой, а обычным человеком, думая о том, что он голоден и пряча в рукава куртки руки, потому что забыл перчатки дома, увлекшись повторением текста. Они так и остались лежать в прихожей, рядом с ее запиской, где она написала «Ухожу! Надоело! Твой театр тебе дороже! Живи с ним! С ПРЕМЬЕРОЙ!»
Ему не везло. Катастрофически не везло с женщинами. Их было очень много, но ни одна не прижилась в его небольшой квартирке. Да и черт с ней, подумал он. В конце концов, скандалы тоже утомительны. Попытки вызывать в нем ревность до добра все равно бы не довели. Лучше раньше.
Он почувствовал, как его хлопнули по плечу, обняли, чмокнули в щеку, поздравляя с премьерой, потом еще и еще раз. Он, счастливый, отвечал коллегам тем же, радуясь, что все удалось, что период репетиций закончен и теперь все правки, которые появятся, будут вноситься реакцией зрительного зала. Он любил этот момент начала жизни нового спектакля. Это было похоже на то, как в детстве он приступал к закрашиванию раскраски. Где черными линиями на белом листе был обозначен рисунок, а он вносил в него свои цвета и оттенки. Процесс его завораживал настолько, что он мог заниматься этим часами. Позже, закончив художественную школу, он долго выбирал между двумя факультетами, думая кем стать – художником или артистом. Помог отец, здраво рассудив и подсказав, что талант художника не пропадет, а если его тянет на сцену, то почему бы не попробовать. Могут ведь не принять, берут же не каждого. Но его взяли сразу, с первой попытки.
Он был благодарен отцу за его суровую мужскую и мудрую дружбу. За поддержку в самые нужные моменты. За доверие к его юношескому выбору. За то, что в детстве чувствовал себя защищенным. За то, что отец выбрал его в той ситуации.
Мама умерла рано и внезапно. И, маленький, он никак не мог понять куда она исчезла. Еще вчера она забирала его из детского садика, и он показывал ей зеленого жука с длинными усами, которого спрятал в спичечном коробке, заботливо засунув туда зеленой травки, чтобы жук не проголодался и ему было удобно. А сегодня их дом полон народа и все плачут, гладят его по волосам, обнимают, жалеют, качают головами и в квартире повисла какая-то ужасная тень. Тяжелая, серая, которая все больше и больше тяжелеет, разрастается и захватывает пространство. В какой-то момент он стал тонуть в ней и, испугавшись поглощения, убежал и спрятался под свою детскую кроватку на высоких ножках. И никто его не хватился. Только отец. И он почему-то знал, где его искать. Сначала перед лицом возник любимый плюшевый медвежонок, а потом глаза отца. И его сильные руки, которые бережно вытащили перепуганного, ничего не понимающего ребенка из-под кроватки. Подняли, прижали к теплой широкой груди. И он услышал, как там, внутри ее, бьется сердце. Неровно. Тук-туктук-тук-туктуктук-тук….Услышал и тут же успокоился и заснул.
Почему он сейчас вспомнил это?               
 Жаль, что отец не смог приехать на премьеру. Приболел. Ну, ничего, может быть и к лучшему даже. Приедет чуть позже, когда он уже наиграет, наполнит, насытит образ своего героя всеми оттенками психологических нюансов. Отец - самый строгий ценитель его творчества. Он может часами его слушать, говорить с ним о новой работе, увлеченно, до утра, видя, что отцу это тоже интересно и он живо заинтересован.
 Надо позвонить ему сегодня. Сделать крюк, забежать на междугородку, может повезет и народу там будет немного. И соединят их быстро.
Занавес снова разъехался, и он увидел пустой зал. Четыре входных двери были распахнуты, а женщины-билетерши уже растягивали чехлы по рядам кресел. Свет был приглушен и ему почудилось невероятное. В глубине зала, почти в самом последнем ряду, он вдруг увидел одинокую фигуру отца.
- Папа! Крикнул он, сделав одновременно шаг вперед и махнув ему рукой. – Папа, я сейчас!
Он сделал еще шаг, намереваясь спрыгнуть со сцены в зал, но вдруг остановился в недоумении. Отца в зале не было. Там, где он только что его видел, был сплошной пустой ряд кресел. И на спинке одного из них лежала рабочая куртка осветителя.
Ну, надо же, соскучился как! Подумалось ему. Уже вижу. Вот ведь как хотел, чтобы он приехал на премьеру. Подумал, сюрприз батя сделал. Жаль, жаль, конечно. Ну, ничего, сейчас позвоню, вместе посмеемся. И он представил, как, услышав в трубке знакомый и родной голос отца, начнет ему со смехом рассказывать, что доигрался, привидения мерещатся.
Усмехнулся, распрямился и в этот момент, спиной, вдруг почувствовал позади себя напряженную тишину. Резко развернулся и увидел перед собой коллег и помрежа, невысокую, сухонькую женщину, постоянно заботящуюся о том, чтобы в перерыве он выпил горячий крепкий чай с очередным пирожком, которые она постоянно пекла и приносила в театр подкармливать вечно голодных артистов. Он еще не знал, что случилось, но тело и его актерская природа уже среагировали на это молчание. Уже считали в нем что-то непоправимо-трагическое. Он почувствовал, как на виске запульсировала жилка, как начали набухать на шее вены, как-будто стремясь сдержать липкий, холодный страх, поднимающийся откуда-то изнутри. Чего он боялся сейчас? Того, что еще не было озвучено, но уже было понято, неведомым никому образом? За что он зацепился сейчас? За что, чего так внезапно испугался?
А вот, да, листок в руке помрежа. Еще за что? За тишину. За эту неподвижность коллег по только что отыгранному спектаклю. Еще что?!
Он старался не поймать взгляд кого-либо из них, потому что каким-то десятым, двадцатым, сотым чувством уже знал, что там он прочитает ответ. Ответ, равный приговору. И он все отводил и отводил от них взгляд, желая зацепиться за хоть какое-то движение на сцене. Но все стояли молча и не шевелились. И все лица были обращены только к нему. А он искал, лихорадочно искал в себе, в своем внутреннем опустошении то, на что может опереться. Искал и чувствовал, как его пальцы сжимаются в кулаки. Напрягается, как перед прыжком, тело. Укорачивается дыхание, суживаются глаза в желании не смотреть, спрятаться, уйти в себя. Как в детстве, когда он прятался от мамы играя в прятки. Закрывал глаза и все, думал, что его не видно. Потому что он никого не видит.
- Леша! Услышал он голос помрежа. – Леша, телеграмму еще перед спектаклем принесли. Я всем запретила тебе это говорить, чтобы ты спокойно отработал. Чтобы у тебя радость была, а не только горе. Радость она помогает немного.
Он почувствовал, как она обняла его.
- Тебе прочитать или сам?
-Сам!  Выдохнул он, беря из ее руки телеграмму, и чувствуя, как вдруг потекли из глаз слезы. Смотрел на маленький узкий бумажный лепесток с напечатанным на нем текстом и не видел. Буквы сливались и пузырились. В голове стучало, где-то в груди бухало тяжелым молотом сердце. Кто-то сунул ему бокал с шампанским, приготовленным к премьере. Он сначала оттолкнул, потом взял, выпил большими глотками. Ударившие в нос пузырьки выбили его из внутреннего оцепенения.
- Не вижу,- сказал он, - не вижу, что написано, расплывается…
И в этот самый момент тишина вокруг него обрушилась. Все зашевелились. Стали подходить к нему. И он услышал, как на сцену, сквозь все распахнутые двери, врывается звук жизни театра. Кто-то обнимал его, кто-то говорил слова утешения и сочувствия, кто-то просто жал руку и выдавливал скупое «держись, Леха!»  Кто-то, за его спиной уже обсуждал чем ему помочь. А он стоял и все пытался прочитать то, что было напечатано на этом маленьком белом листочке в его руке. А внутри него, в памяти, уже плыла река воспоминаний.
Вот они с отцом тащат санки на гору и, съезжая вниз, аварийно попадают в сугроб. Вылезают из него все в снегу и бегут в ближайшую пирожковую греться и пить сладкий кофе с молоком и коржиками. Вот в жизни отца, спустя много лет после смерти мамы, появляется женщина. Красивая, веселая. И они втроем едут отдыхать на озеро. Отец уходит в деревню за молоком, оставив их вдвоем.
Он, Лешка, доверяет ей. Но она, обещая научить плавать, просто сталкивает его с дощатых мосточков и, смеясь, смотрит, как он тонет. Говоря «плыви, плыви, мелкий!» А он захлебывается и, барахтаясь из последних сил, мертвой хваткой вцепляется в палку, которая скрыта под водой, но глубоко вогнана в дно. Она вытаскивает его, понимая, что плыть он не может и, крича от собственного страха, шлепает мальчишку по маленькой тощей заднице, обвиняя его в том, что он ничего не умеет, даже плавать. И умоляя не рассказывать отцу о том, что случилось.
Но он рассказал. Не испугался. Не стал скрывать, что произошло. И отец порвал с ней. Через много лет, встретив ее случайно на улице, он услышал в спину «гаденыш». Она его не простила. И, взрослый, он мучился тем, что сломал жизнь и счастье отца с ней. Пока, однажды, не поговорил об этом с отцом и не услышал от него – мы бы все равно не ужились. Я был у нее не один. Догадывался, но точно тогда не знал. Так что, все к лучшему. Ты не виноват в этом. После того разговора он еще больше полюбил отца, снявшего с него груз мнимой вины. И всегда поддерживающего его во всех его жизненных перипетиях. В том числе и после неудачной женитьбы.
Почему он, Леха, не разглядел тогда в скромной девочке хищницу, а отец увидел сразу, это так и осталось загадкой. Но пожили они мало. Три года, и он остался гол, как сокол. Бабушкину «сталинку» при разводе разменяли на 2 квартиры. И бывшая уже через неделю снова выскочила замуж. На сей раз за капитана-подводника, которого по полгода не было дома.
Детей у них с Лехой не случилось. И это было единственное, о чем сокрушался отец. Занудно говоря, что продолжатель рода нужен и женская любовь, и забота Лешке тоже необходима…
Прочитать текст телеграммы Алексей так и не смог. Засунул листок в карман и поехал домой, выслушав соболезнования и написав заявление на отпуск за свой счет на неделю.
Поклонница ждала в подъезде, возле его квартиры. Он видел ее уже несколько раз и даже был как-будто знаком с ней.
-Я хотела вас поздравить! С премьерой! Пропищала она откуда-то из мехового воротника. Вы так замечательно сегодня играли! Хороший спектакль!
 Алексей хотел сказать, что ему сейчас не до цветов и поздравлений, но почему-то не сказал. Почему-то он достал из кармана узкую полоску телеграммы и сунул ей
-Прочитай мне, что написано?!» и уставился на ее руки. Она развернула листок и прочла «Папа умер сегодня. Приезжай. Похороны 20-го. Твоя сестра Лиза. На похоронах познакомимся»

14.11.2021г.