Памирский тракт поэзии

Не литературный специалист, но, тем не менее, некоторые вершины таджикской литературы знаю.
И могу с уверенностью сказать — даже не верхоглядно.
Красивого и песенного Мирзо Турсун-заде.
(песни на слова которого пела вся страна)
До въедчивости дотошного и пытливого, а порой даже где-то чересчур обстоятельного Тимура Пулатова.
Божественного с его редкой красоты прозой Садриддина Айни с его глуховатыми, с теплом человеческих чувств, улочками Бухары.
Стоит особо отметить, что на общем фоне литератур среднеазиатского региона, где красивых и знаковых имен много — таджикская выделялась и тогда в советские времена расцвета этих литератур не то чтобы какой-то запредельной и показной интернациональностью (хотя и в этом плане она была впереди — и прочим это будет не в обиду сказано), а своей непоказной широтой взгляда и всечеловечностью. И предельно широким горизонтом обозрения просторов и человеческого бытия и человеческой души.
Истоки от Бактрии и Согдианы, с ее корнями греческой античной классики, истоки ли великой персидской литературы тому были порукой, что питали эту глубину.
Тот же Олжас Сулейменов, много и всяко воспарявший и над степью родной и над континентами со своим АЗиЯ и родством с шумерами разом, и который обидчиво и непозволительно для широкой души втолковывал стихами своими на русском языке, от которых млел в восхищении не кто либо, но сам Леонид Мартынов, претензии Ермаку Тимофеевичу, дескать ты тут в наших-то степях что забыл? — над какими сегодня он параллелями и меридианами нашего века, страждущий, летает?
И от какой обиды и боли рвется сегодня его душа в клочья?
А уж на что был  поэт по натуре Чингиз Айтматова, на какие мировоззренческие Фудзиями, торя мировоззренческий путь литературам Востока, тот не лазил, заглядывая тут же в рот пророкам перестройки, какие песни вдохновения (провидчески как бы даже!) не пел рыжему псу бегущему краем моря. К какому краю его, теперь это позволим себя спросить?
Он мне, по итогам пройденного пути, с его бдениями на буранном полустанке, с космическими отступлениями, о свободе и еще раз о свободе, мне вдруг  оказался  до обидного провинциален, при всей своей даже не всемирности, но вселенности. Токовавшим в миражах Иссык-кульских форумов о ее судьбоносности, совершенно не видя за ней волчий лик сатаны.
И уже сегодня никакой лоцией его тексты, вчера как бы бывшие такими, нам по определению служить не могут!
И уж если он чем в наших сердцах и остался, то разве что ранними своими откровениями.

Да, многонько их было в стране советов таких вселенского масштаба писательских секретарей, вселенно мысливших, но время все их откровения, посмеявшись над ними, жестоко сдуло и не поймешь, какому веку они теперь нужны. Оставив от этих имен разве что ворох праздников, на которых тешится, тщеславия своего ради, разная литературная мелюзга.
Прежде всего, сдулась вселенская нетленка, чаще всего певцов светлых далей. Растворилась в обыденке нынешних сумерок и бед.
Время смело всю эстрадную мудренность и выспренность их слова и оставила только истовую всечеловечность.
Таким, скажем, всечеловеком, был и остался Эдуардас Межелайтис.
Действительно, глубоко национальный поэт, и разом с беспредельно широкими крыльями полета и широтой души поэт.
А что же до сетований  устода Тимура, что поэзия в наш век исчезла, то  на самой решительной ноте своего возражения я отвечу ему — не исчезла!
Да осталось версификаторство. Баловство осталось. Салонная поза. Чаепития со стихами.
Литературные праздники и посиделки остались.
То, что к поэзии по большому счету разве сводимо?
Роскошь ходить дантовыми кругами распятого времени под силу — единицам.
Тимур Зульфикаров — один из немногих, кому это позволяет его талант.
А в нашем случае на постсоветском пространстве может быть и единственный.
Слово которого трудно втиснуть в рамки какой либо одной литературы.
Даже в рамках русско-таджикской лестничной клетки, в точке-человейнике, вознесенной над руинами дней и лет.
И даже его постоянный персонаж, для многих низведенный до уровня циркового шута,  Ходжа Насреддин, который мне в истолковании великого Салтыкого-Щедрина, во многих своих текстах певший песню Зарафшанскому краю, звучит как Наср – эд Дин — победа веры.
Имя, звучащее более чем многозначительно на перекрестках наших дней.
Об устоде слова тоже говорит уже его имя.
Тимур.
И да пребудет долгим его век.
И его слово.
И которому я ответно ложу  свою розу признательности и искреннего благоговения.
Да пребудет с нами Победа веры во веки веков и всегда!

https://zavtra.ru/blogs/ya_stoyu_u_vrat_v_kolizej_


Рецензии