Соболёвка

                СОБОЛЁВКА   

      Кому – как, а мне сейчас интересно заглянуть во времена полувековой давности на срез собственной жизни. И – что удивительно – это как будто  было не далее, как, скажем, позавчера…. Как - то собралась «вот компания какая…»: дед Алтанаев, его давняя, неизменная спутница по жизни Шурочка, невестка деда – Авда, Валерка Гарпанеев по необидному прозвищу Спутник, Юрочка и я.… (Надо сказать, такие ласково-уменьшительные имена, как Шурочка и Юрочка, в посёлке употреблялись скорее не  из умиления, а смешливо-шутливо). Но по порядку…
               
      Девять детей было у Ильи Докунеевича Алтанаева (для краткости будем называть его просто Дедом). Никого не осталось у Деда. Старшие сыновья погибли на фронте, кого-то прибрали болезни, а дочь Галю, самую младшую, зарезал её мужик Сашка Кирилов. Надя рожала дочерей одну за другой, и Сашка грозился: родишь ещё девку – убью. Надя родила парня, Тольку, но Сашка, напившись как-то до потери рассудка, всё-таки зарезал её. Пятнадцать ножевых ударов. Дали ему по количеству ударов – пятнадцать лет. Из тюрьмы Сашка вернулся старик стариком. Толька к тому времени подрос, рано женился, появился у них ребёнок, Сашкин внук. Похоже, Толька не мог простить отцу убийство матери и, будучи по натуре агрессивным, бил отца. Что у них там произошло –  неизвестно, только однажды на зимовье, в лесу, Сашка выстрелил сыну в живот из тозовки, а потом добил в лоб, чтобы тот «не мучился». В страхе,  от безумия содеянного,  скитался по тайге и впоследствии был найден под лиственью уже истлевший. На сукЕ болталась верёвка.

      Шура, или Шурочка, как звали её в посёлке все – неизменная спутница Деда. Порознь их никогда не видели. Прошлое Шурочки покрыто мраком. Да и кому бы в голову пришло расспрашивать детали её нелёгких испытаний. Во время войны дезертир и убийца Васька Арунеев, погубивший по неизвестым, труднообъяснимым мотивам сколько-то человек из своего рода, насильно таскал Шурочку за собой по тайге, как это известно в самых общих чертах. Васька был не один –  с напарником Урпиуловым, таким же, как и он, одного Уктана груздь. Пошла у них между собой вражда. Урпиулов скараулил и убил Ваську. Шурочка, будучи на то время беременной от Васьки, в ужасе бежала, куда глаза глядят. Как дикая, долгое время скиталась по тайге, голодовала и мёрзла, пока, наконец, не вышла к людям. Дед к тому времени был уже вдов. Друзья познаются в беде. Старость сама по себе хоть и не беда, но и не радость. Хватили они бед и горя сполна. Нашли старики друг друга на склоне лет.
      Жили они в основном в палатке, в лесу, с оленями. И когда появлялись в посёлке, были неразлучны. Дед шёл по улице, блистая линзами  очков, Шурочка – сбоку, на шаг позади. Маленькая, худенькая (в чём только душа держится!), в плюшевой куртушке, заложив руки спереди в рукава. С неизменно закушенной папиросой в зубах.

      Они заходили к кому ни то без приглашения, по своему выбору, садились на поданные табуретки и вели с хозяевами незатейливый разговор о том, о другом…. И не напоить их чаем и не порасспрашивать о житье-бытье было бы неслыханной бессердечностью. И по тому, как гости пили чай, было видно, что важен им не чай, а сам по себе визит – видать, наскучилось им в тайге по человеческому общению. Если же им подавали рюмочку, старики прямо светились от довольства.

      И вот как-то раз они зашли к нам. За чаем Дед поинтересовался, как у меня белковьё. «Белки нынче мало, да и ту вокруг посёлка выбили…». «Тогда соболевать надо…» – Дед смотрел на меня весело, испытующе. «А где их взять?..». «В вершину Читинки надо ехать…». «Легко сказать.… Если бы взяли меня с собой…». «Возьмём…» – Дед сказал так легко и просто, и даже весело, что я принял это за шутку. На всякий случай обмолвился: «В тайге я привычный…». «Али привысный (привычный)… – засмеялся Дед. – Тогда собирайся, раз привысный…». Увидев лёгкое замешательство на моём лице на столь неожиданное предложение, Шурочка тоже тоненько рассмеялась, точно проблеял ягнёнок. 
      Со стороны стариков была никакая не шутка, а простодушное, доброе приглашение поехать с ними на охоту на оленях. Что говорить, для меня это было заманчиво.

      В те годы соболя только-только начали появляться в наших местах, раньше о них мы  и понятия не имели. И эвенки, ездившие на оленях куда подалее, начали время от времени предлагать поселковым модницам соболиные шкурки... На вопрос, «откуда дровишки», говорили, будто в вершине Читинки есть соболя…

      Авда в предстоящем заезде была как член семьи Деда. Собирался также Юрочка, эвенк, молодой – на подходе к совершеннолетию (но, кажется, в чём-то ещё не распрощавшийся с ребячеством) парень. Чуть позднее присоединился Спутник, тоже эвенк, возрастом постарше меня лет на несколько  – видимо, попросился у Деда, и тот по доброте душевной не мог ему отказать.
      Себя назовём просто молодым человеком, на тот момент без определённых занятий, вероятно, «обдумывающим житьё».
       Такая – «вот компания какая»…

      «Покручались» вскладчину. Мука, чай, сахар. Макароны, сливочное, растительное масло. Соль, сода, папиросы, спички, свечи и больше – решительно ничего. Оленей со стоянки привела Шурочка. У деда была дюжина своих оленей, получалось, каждому  члену компании по ездовику, несколько вьючных – перевозить палатку, печку, продукты, и пара - тройка запасных, свободных.

      Седлали, вьючили прямо в улице, не заводя оленей во двор. Этим делом в основном заправляла Шурочка. Дед лишь изредка давал какие-то указания. Мне оставалось быть наблюдателем, потому как я даже не знал, с какой стороны подойти к оленю. Предстояло постичь соответствующую науку, и я по мере возможности приглядывался... Сначала из любопытства, а вскоре и с пониманием того, что всё это надо будет уметь мне самому. Перед самым выездом Шурочка принесла на перевязи пару амчУр (унтов из сыромятной кожи), из которых, что позабавило, доносилось щенячье повизгиванье, подвязала в торока к последнему в её связке оленю.

      Всё готово. Шурочка, прищуриваясь на один глаз и посмеиваясь, подаёт мне повод моего оленя. Гуськом, вереницей выводим оленей за огороды. Я замыкаю караван. Начинается посадка. На оленя садиться – здесь всё не так, как на коня. Седло облегчённое, самодельное, без потника, без стремян, крепится отдельной, условно говоря, подпругой или, попросту, широким ремнём без застёжки, которым и охватывается поверху седло и концом, просунутым в кольцо, затягивается и завязывается сбоку – эти действия я уже присмотрел. Достаточно просто. Теперь об узде: если сравнивать с конской сбруей, это будет не узда, а то, что называется, недоуздок, то есть, никакого мундштука, а повод закреплён с одной стороны недоуздка (правой по ходу). И посадка происходит не с левой стороны, как на коня, а с правой. Первая нога (левая) закидывается не сзади, а спереди, через шею оленя, а насчёт второй.…

       Прежде чем садиться, надо подвести оленя к какому-нибудь возвышению: подходящий пень, высокая кочка, валёжина. Здесь, замечу, надо иметь в руках  совершенно необходимый атрибут охотника – сОшки. И вот, подведя ездовика боком к возвышению, утвердив правую ногу на кочке, или что там будет выбрано, надо закинуть левую и  подтолкнуться сошками. Да только не перетолкнуться, как это вышло у меня при первой посадке, в результате чего я оказался в снегу по другую, левую сторону оленя, чем вызвал сдержанный дружелюбный смех, оглянувшихся Деда и Шурочки. По всему, видать, они определённо предугадывали такой номер с моей стороны, если повернулись как раз в этот момент. Олень смирно и терпеливо стоял, как будто этот фортель был мной запланирован, будто так и должно быть. Седло свалилось ему под брюхо. Авда, Спутник, Юрочка тоже смотрели на меня, но, скорее, с оттенком недоумения. Наградив пинка;ми подвязанных к седлу и перепутавшихся между собой собак, поправил и затянул седло. Вторая попытка оказалась успешной, хотя насилу  удержал равновесие. Поначалу стало смешно верхом на олене, но очень скоро сделалось никак не смешно. Шкура у него ходуном влево-вправо ходила вместе с седлом, напряжение было сильнейшее и, чтобы благополучно удерживаться, судорожно охватывал ногами бока, отчего скоро устал. Я рад был бы вести своего ездовика; в поводу, но олени, пощёлкивая копытами, вразвалочку шли без понуканий таким частым широким шагом, что мне за ними явно пешком не поспеть, а это означало, безнадёжно отстать и, таким образом, быть всем обузой. В моём случае, надо терпеть любые неудобства как испытание….  Но дальше как-то так получилось, что я невольно расслабился и, не боясь свалиться, как-то само собою, стал невольно  «подыгрывать» поясницей и, кажется, дело направилось, и даже выпадали моменты, когда можно было взглянуть не только вперёд, но и по сторонам.
 
      Стороннему взгляду кочёвка показалась бы спешной, на самом же деле это было естественный, привычный  ход оленей. Мои собаки, привязанные к седлу, не приученные на поводке, поначалу, было, заартачились. Но после того как олень беспардонно проволок их за собой сколько-то метров, неохотно подчинились, смирились с таковым оборотом дел и даже иногда пытались опережать натяжение ремня, забегая при этом за близко стоящие деревья обочь тропы, никоим образом не задерживая оленя. Резко надёрнутые ремнём, они с горловым сдавленным звуком отлетали на предназначенное им место и после такой жестокой проволо;чки уже шли на поводке, «как нитка за иголкой»…  У Спутника, Авды, Юрочки с собаками была та же картина. Кобель Деда по кличке Соболь и сука Шурочки, которую она звала Бельчик (в нашем понимании – Белка) бежали вольно следом за оленями стариков.

                БАТАЛОНИ

        Через час остановились – поправить вьюки, размять ноги. Шурочка с суровым выражением перекошенного лица, с папиросой в зубах, со знанием дела подтянула подпруги вьючным оленям.

      Спешиваться, как я заметил, надо перекидывая левую ногу вперёд, через шею оленя.  Перекинуть ногу и спрыгнуть – высота не большая. И это получилось у меня легко и просто. Только вот с непривычки подзатекли ноги… Щенки в амчурах, притороченные к  оленному вьюку в связке Шурочки, то ли от голода, то ли оттого, что прекратилось убаюкивающее покачивание на ходу, начали «вякать», что привело Бельчик в состояние беспокойства, тревоги. Сука кидалась то в одну, то в другую сторону, а потом вдруг развернулась и опрометью помчалась назад по кочевнИце. Старики озадаченно, молча смотрели ей вслед. После короткой перемолвки между ними Шурочка перевязала своих оленей Деду в добавок, а сама, сев на ездовика, повернула в посёлок. Мы продолжили путь.

      Пересекли ключ БаталонИ и стали подниматься северным склоном оленьей тропой. А минут через сорок, на более-менее ровной площадке,  Дед остановился, привязал оленя и стал сбрасывать вьюки прямо в снег. Тоже самое сделала  и Авда. А мы, остальные, не имея на связке вьючных, привязали своих и отпустили собак, которые в необычной обстановке не знали куда толкнуться и, вызывая недружественную реакцию себе подобных, жались к ногам своих хозяев. Пришлось, пока не передрались, разгрести ногой снег под лёжки, куда они тотчас улеглись и  успокоились.

      В обустройстве стоянки на новом месте свой алгоритм действий, продиктованный целесообразностью и необходимостью. Первое – надо отпустить оленей, но не вольно и не в путах, как коней, а с подвеской чингАнов. Это чурочки (из сырой, тяжёлой листвянки) длиной немногим больше полметра с зарубкой посередине, за которую подвязывается конец узды таким образом, что если олень кормится, чинган лежит в снегу, поднял голову, чтобы перешагнуть – на весу. С такой колотушкой на шее много не набегаешь.

      Далее – очистить от снега место для палатки, нарубить палки для установки; костёр, таган; напилить для печки сухие дрова… Никто никого не спрашивает, все сами видят, что надо делать в данную минуту. Тут стоять не будешь – соображать надо! И вот стоит палатка, топится печка.… Каждый приносит охапку ерника себе под бок. Разбираем вьюки, заносим у кого какая «постель». Остатки снега в палатке скоро испаряются; запах свежести, багула, лесной подстилки. На печке – котёл с чаем, сваренным на костре. Палатка просторная, в каких-то пределах можно выбирать себе место. Чтобы исключить продувание понизу, изнутри придавили борта палатки сутунками, а снаружи нагребли снег. Олени пасутся где-то неподалёку – слышны мерные позвякивания бОталов, что сообщает какую-то устойчивость и обстоятельность новозаявленному образу жизни со своими особенностями бытия.

      На закате дня подъезжает Шурочка с Бельчиком на поводке.

      Ночью были разбужены непонятным шумом за пределами табора, где-то в склоне сопки: звяк боталов, беспорядочный щелкоток чингАнов по стволам деревьев. Кто-то явно гонял оленей. Собаки молчали. Старики встревоженно переговаривались между собой на своём языке короткими репликами. Дед вышел из палатки и стал стучать топором по дереву. Спустя какое-то время всё стихло. Подтопили печку и снова уснули.

      Утром пошли собирать оленей. Оказалось, как показал снег,  ночью их гоняла крупная рысь. Один олень сломал себе ногу. Непонятно, как его не задавила рысь. Возможно, этому помешал стук топора по деревине. Спутник привёл оленя на трёх ногах в поводу. Дед взял топор и с лёгким непроизвольным придыханием, тюкнул беднягу между рог обухом по затылку. Подогнув под собой ноги, олень рухнул в снег. Спутник с Юрочкой споро, со знанием дела, сняв шкуру, разделали мясо.
 
      Шурочка встречала оленей, держа в руках кожаный мешочек, на котором были закреплены, болтаясь на ремешках, кабарожьи чимчЕны (задние опорные копытца), производившие при потряхивании звуки, отдалённо похожие на лёгкое потрескивание. Пучеглазые олени враскачку бежали, отталкивая друг друга, чтобы скорее заполучить вожделенную соль, доверчиво тыкались в руки, а получив щепотку, смаковали частым подсасыванием с мечтательным выражением на морде. Я взял в палатке горсточку соли и тоже стал потчевать оленей. Некоторые, уже получив угощение от Шурочки, перебегали ко мне… Я так же щепотками совал соль  им в тугие влажные губы, и те сосали пальцы, слегка прищемляя  – до смешного – шершавым языком и гофрированным нёбом. Олешки.…Такие они чистые, благородные, эти непритязательные животные, что невольно хотелось их обнимать за шею. Завернуть их на стоянку (дальше они всё знают сами) и попотчевать щепоткой соли – весь за ними уход.

       На охоту с утра не торопились, исподволь, чтобы не «спугнуть фарт». Напилив дров, расходились каждый по своим направлениям. Распределение маршрутов было такое. Дед спросил, куда я хочу идти. Белки в этом году было скудно. Мало-мало по соснякам. И я сказал, что пойду, пожалуй, по сосновым сопкам на Десятой. Спутник и Юрочка захотели в противоположную сторону, каждый со своим уклоном, Авда – вверх по Баталони. Своё направление Дед не сказал (вечером узналось, что они с Шурочкой поехали по следу рыси и наказали разбойника). Словом, распределение было «по ранжиру» охотничьего достоинства, только в обратную сторону. Забегая вперёд, так будет на каждой новой стоянке на всём протяжении нашей двухмесячной экспедиции.

       Мы, молодёжь – пешими, Дед с Шурочкой и Авда – на оленях, притом, старики всегда –  вместе. Дед плохо видел, постоянно носил очки «с одной оглоблей», на резинке и, надо думать, одноствольный дробовик 16-калибра возил с собой, скорее, для порядка. Когда надо было, стреляла из «тозовки» Шурочка.

       Вечером варили мясо в ведре на костре. Клокотало так, что сотрясался таган. Пар из ведра стелился по ветру. Каждый из нас на сегодня принёс по нескольку белок. Здесь, вблизи от посёлка, охотники доставали «из дому», и мы, получалось, подбирали остатки. Как нам ни хотелось на новые места, предстояла вынужденная днёвка: старики убили рысь, но она зависла на дереве, а топора у них с собой не оказалось. Мы с Юрочкой разудалились (от слова «удалый») и напилили дров сразу на две ночи, а Спутник лихо поколол  чурки. Лиственничный пень был сухой, ядрёный, почти без сучков, и дрова – как сахар или сливочное масло – одно удовольствие колоть!

       Занесли в палатку парящее ведро с варёным мясом. Накалывая заостренным рожном из тонкого полешка, Шурочка выложила мясо в медный тазик. Каждый брал себе кусок на свой выбор, клал перед собой на плоское полено и вооружался ножом. Авда расположилась в углу палатки полубоком и ела, как мышка, точно стесняясь такой естественной процедуры, как еда. Спутник с хрипотцой похохатывал по всякому пустяку, например, что Юрочка уронил кусок мяса на хвою, или, когда Дед наклонился, у него слетели на кончик носа очки. Заключив трапезу  чаем, он чинно закурил свою неизменную «Шипку» и развалился, как барин, поверх спальника.    

       Собак, во избежание конфликтов между ними, кормили одновременно. Шесть кобелей (Бельчик не в счёт, потому – дама)… Если бы перенести на человеческие отношения, это было бы так: шесть мужиков в одной казарме (или – дворе), у каждого своё лежачее место. И, если, положим, кто-то один пошёл в угол, в отхожее место, ему заворчали бы в спину, бормоча сквозь зубы если не ругательства, то не очень лестные эпитеты. (А собаке за непременно надо отбежать в сторонку, чтобы помочиться – такое уж чистоплюйство, ничего не поделаешь!). Справив своё дело, под неприязненными взглядами чувствуя себя виноватым перед всем миром, «мужик» ворачивался на свою лёжку и с воздыханием обречённо гнездился, сворачиваясь в калачик и пряча нос в мех…

       Про собак отдельное слово. Начнём с дедова Соболя. Крупный бравый кобель, вероятно, в зените собственных сил. Красивый мех, туго закрученный хвост, свалившийся несколько набок, острые стоячие уши. Поведение, что называется, с чувством собственного достоинства. Одним словом, порода. Бельчик Шурочки – обыкновенная, похоже, беспородная щенная сука. У Спутника  – средний, невзрачный на вид кобель по кличке Мальчик. У Юрочки – Пират. У Авды – дворняга Жамьян. Такая кликуха досталась псу в честь бывшего его хозяина, бурята Жамьяна. Тот об охоте и понятия не имел, нигде не работал и всё бредил какими-то заработками. Собака была беспризорная, некормленая, как ненужный элемент при дворе. Скиталась по помойкам, уборным. Когда Авда, по какой-то причине оставшись к началу охотничьего сезона без собаки, спросила Жамьяна, тот охотно избавился за бутылку водки от ненужной ему псины.

      У меня – два кобеля: рыжий Баян и чёрный, как уголь, Уголёк, которых я выпросил на время у старшего брата Михаила. Прежде, конечно, я спросил у Деда разрешение насчёт двух собак, и он нисколько не возражал. Баян – лохматина, пОкось несусветная, вор. Летом пакостил по таборам сенокосчиков, был бит и не раз стрелян, но каждый раз выживал и, похоже, не имел решительно никакой данности на исправление. Брат рассказывал: однажды вынес ему полный таз заячьих потрохов – тот нажрался от пуза и от досады, что больше не влезает, лаял на таз. На белку шёл хорошо, а как-то брату даже загнал на дерево рысь. Бывает же у людей такое: человек из себя так себе, вроде никаких данностей от природы, а у него досадно  счастливые случаи выпадают раз за разом – просто так! У собак, видно, так же. Вначале белковья взял как-то Баяна – он на ровном месте, рядом с деревней, на моих глазах задавил козу. Удивительно, как подошёл, как успел.… А вот тоже раз, не помню, по какому случаю, праздник какой-то был. Приехали мы с Михаилом на Старый Заездок на мотоцикле, бутылка водки была. Расположились на высоком берегу, приняли по одной. Сидим, и вдруг из кустов, с того берега, на лёд выскакивает  гуран, сделал прыжок - другой и раскатился… Следом выпрыгнул  никчемно увязавшийся за нами Баян, и хвать гурана за горло. Когда успел на ту сторону, как завернул на лёд козла – можно только пожимать плечами. Вот тебе и Баян - лохматина! «Закуску к месту подал!..».
 
      Кстати, ещё в посёлке, когда вьючились, Баян не преминул приблизиться с разведкой  к одной из крайних сумИн, но Соболь, без лая и рыка, с разбегу тут же сбил его грудью, так что тот перевернулся на спину, поджав передние лапы. Переступив передними ногами поверженного Баяна, Соболь встал над ним, как изваяние и, когда тот пошевелился, опять же без рыка поднял верхнюю губу, обнажая клыки. Постояв так, пока ему самому не надоело, он, только что не подняв заднюю ногу над жертвой, как на кустик или пенёк, важно отошёл в сторону. С тех пор в дальнейшем вольностей со стороны Баяна вроде не наблюдалось….

      Уголёк, молодой кобелёк на первом году, карело-финская лайка.  По виду – картинка. Небольшого роста. Весь чёрный, и только грудь белая. Начальник участка промхоза   Дзеленко привёз щенком из Иркутска, а когда уезжал, оставил его Михаилу. По белке показал себя удовлетворительно, не более того. На что ещё способен – предстоит определить.

      Назавтра в связи с предстоящей кочёвкой вернулись с обходов пораньше. Старики привезли рысь. За ночь у неё промёрзли лапы и голова, и Дед теплом своих рук, растирая, оттаивал ей лапы, чтобы к вечеру её ободрать. Шурочка стряпала улОны – пресные лепёшки. Как это делается – мне надо было знать доподлинно. В тазик немного тёплой воды, половина столовой ложки соли и столько же соды, растворить – получится горьковатый раствор. Немного растительного масла. Мука. Замешивать густое тесто, настолько крутое, что его можно брать руками. И, подсыпая на фанерку муки (чтобы к рукам не прилипало), выложить и наминать тесто, а потом, отрезав кусок, скатать из него шар. Этот шар, подсыпая муки, подушкой ладони, приложив сверху усилие другой руки, раздавливать вкруговую, придавать форму лепёшки. Тесто тугое, сжимается в обратную сторону, к центру. Перевернуть лепёшку и продавить с другой стороны. Затем на сковороду и на печку – закрепить форму. Печь улОн надо у костра. Когда нагорят угли, рядом выложить клетку из поленьев, на которую верхней частью будет опираться улон, поставить на ребро плоскостью к жару. Кончиком ножа наколоть – здесь в процессе запекания выходит парОк. Под воздействием соды улон распухает, приобретает благородную цветность. Потом поворачиваем другой стороной, а после – допечь боковую часть по кругу. Тот же хлеб, только пресный, без воздуха. Не мнётся, не крошится, удобный в полевых (таёжных) условиях. «КильтырЫе бисИн?» – Хлеб есть? (в смысле, имеется?).

       Предварительно обработав лапы (когти остались на шкуре), Дед ободрал рысь, обезжирил шкуру. Потом наколол от полена, заострил с обоих концов поперечные распорки и закрепил таким образом, чтобы при сушке шкура лап не сворачивалась бы в трубку. Подсушив на колоде,  вывернул шкуру мехом наверх и подвесил в дальнем углу палатки.

                ИЛИКАЧЁР

      Назавтра перекочевали в вершину Иликачёра. Здесь, у хребта, место для оленей было кормИстое – много ягеля. Вот где уродилась брусника! На разрытом оленями чёрством зернистом  снегу – россыпи мёрзлой, чёрной от сока, крупной ягоды!
          
       Сосновые сопки, за исключением нескольких отдельных, остались позади, а это значило, на белку особо рассчитывать нечего: лиственничной шишки нет. Но, может быть, появятся соболиные следы?

      Насчёт белки, как и предполагалось.… И соболиных следов никто не видал.

      В первый же день на новом месте старики добыли сохатого. Соболь поставил… Это, как говорится, на мясо – мясо. Но одно дело – олень, другое – баЮн, то есть, сохатый, и суть даже не в количестве мяса, а в качестве. Олень питается ягелем, у лося – другой корм. Вечером «чумуговАли» – жарили на углях оголённые берцовые кости сохатого. Из костей поначалу выделялась розовая пена, но скоро цвет пены темнел. Спутник, соскоблив запекшую плёнку с костей, ловко расколол их повдоль своим тяжёлым ножом. Костный мозг и есть «чумугА». Много даже с хлебом не съешь.

      С утра шёл снег. Куда в такую погоду… Юрочка, привязав своего Пирата, ушёл в надежде пересечь свежий след струйника и, если найдёт, подследить его. Спутник взялся мастерить себе новые сошки. Не вытерпев безделья в палатке, решил пройтись хотя бы до ближайшей сопки, может, рябчиков увижу, а то и глухарей – места здесь ягодные. Посмотреть, какие следы… Собаки поднялись с лёжек и, отряхнувшись, хотели, было, за мной. Притворно заругался – охотно вернулись на лёжки.

      Юрочка принёс струйника. Рассказывал: «Сначала спугнул… Он отбежал и остановился за кустом. Неловко стрелять… Начал обходить – опять спугнул. А дальше он, видно, обнаглел.… Немного отскочит и остановится…». «Смотря кто обнаглел…». На такое замечание Юрочка помолчал, а потом, раскусив реплику, невольно рассмеялся.

       Кабарговая струя стоила сразу что восемь белок. Недаром сходил Юрочка. А вот я – даром. Не сообразил, что в снег можно пересечь не то, что свежий – даже «горячий» след! Надо было так же, как Юрочка.… А кабарга здесь водится, это ещё вчера было замечено по следам.

                МУЙШИН

       Местами плохо заметная оленья тропа просматривалась, а местами вообще терялась, но олени не раз проходили здесь и хорошо знали свою кочевнИцу. Кочёвка в этот день оказалось длительной. Остановились на противоположном берегу реки Муйшин, под каменистым крутым склоном отрога. Было ясно, что корм оленям тут плохой, и завтра снова предстоит кочёвка. Ну что же, по нашим понятиям, всё поближе к соболиным местам. По реке много было изюбревых и волчьих следов. Поближе к ночи в устрашение  волкотЕ Шурочка запалила шОнор – завал плавника в прибрежных тальниках, напруженный летней большой водой. К небу вознёсся огромный султан дыма. Даже как-то не верилось, что произвела его такое существо, как щуплая Шурочка.

      От волков заложили в пустолёд половину сохатиного мяса, с тем, чтобы забрать  на обратном пути.

                ДУЛИШМА

      Седловиной хребта перевалили в Дулишму. Места тут выглядели веселее: южный склон, сосновые сопки, широкая пойма реки. Пересекли реку, где так же было полно изюбровых и волчьих следов, и остановились у подножья покатой одинокой, среди открытых мест, сопочки, которую Дед выразительно назвал русским словом «Сиротинка». Знать, кто-то русский когда-то дал ей такое название, и оное так и закрепилось.

       АрачА, БеремьЯ, Муйшин, ДулишмА, КотэкАн, КОтэ, ШилькимьЯ, ТунгукА, КАмбул, КамбулкаАн, СИверня – всё это эвенкийские названия рек, притоков, ключей с прилегающими к ним угодьями. И только, может быть, одно название в этом ряду относительно русское – Петушиха. Это отдельная сопка, с окрУгой. От Деда узнал, что в кои - то времена здесь бывал бальжОр – место, где в определённое время встречались купцы из Нерчинска с охотниками – эвенками. Был обмен товаров на пушнину. Один любознательный абориген, неведомо как прослышал, что есть такая чудная птица, которая  время показывает и поинтересовался на этот счёт у купца, а когда тот подтвердил что-то подобное, попросил его в другой раз привезти ему такую птицу. Видимо, привёз купец, коль произошло такое название места, а иначе всё просто забылось бы… Что уж дальше делал с дивной птицей по тайге  этот чудак – о том «история умалчивает…»

       Слияние трёх речек в одну, на сравнительно коротком расстоянии одна от другой… Междуречье – слово, которое говорит само за себя. Здесь стояли дня три - четыре. Помаленьку собирали белку.
       
      Стал замечать, что Уголёк невесёлый какой-то, понурый. Ест плохо, без присущего собачьего аппетита. И в поиск идёт неохотно. А вчера вообще удивил: «Где у меня Уголёк, не видать что-то…». Оглянулся, а он сзади, по моему следу идёт! «Ты чего это?» Грустный, смотрит на меня виноватыми глазами, как будто сказать что-то хочет, да не дано… Неладное что-то с ним!

      Соболиных следов пока никто не видел. Повсюду следы копытных, в том числе и кабанов. В Дулишме Юрочка убил из- под Пирата двух подсвинков. И только теперь мне стало понятным, почему мы здесь крутились: нужны были жиры, чем и снабдил нашу артель (или не знаю, как назвать) Юрочка. Буквально на следующий день мы направились в верховья, в те заманчивые хребты на горизонте, где должны быть по нашему разумению соболя.

                ЧИТИНКА

      В прижиме, где с обеих сторон скальные породы подступают к самой реке, а вернее, там, где река пробила себе ход – выехали на конную тропу, которая появилась ещё в давние времена, когда купцы из Нерчинска наведывались в бассейн Витима.

      За прижимом открылись широкие местА, заросшие многолетним ерником.
      Кочевали долиной речки ТунгукА до самой вершины, в северный склон водораздельного хребта.
      Собаки теперь бежали вольно, как волки, вереницей, позади каравана. Уголёк – последний из всех, немного отстав и, видимо, едва поспевая.

      За время кочёвки видели семь сохатых в разных местах. К вечеру перевалили водораздельный хребет, разделяющий Амурский и Ленский бассейны. В этом хребте впервые увидели соболиные следы. Остановились где-то в вершине Читинки, одного из её истоков. Таким образом, к концу второй недели, как из посёлка, достигли намеченных территориальных пределов.

      Я сейчас не помню, кто первый принёс соболя, и кто – сколько впоследствии, да это и не важно. Главное то, что соболя всё-таки были, и тогда наши дни, после всех кочёвок и малозначительных попутных результатов, теперь приобрели своё новое наполнение.

       Мой первый день здесь был таков. Долго не мог найти свежего следа. Все, какие видел – старые, затвердевшие. И только пройдя от палатки километров несколько, пересёк, наконец, свежий. Добросовестно, пунктуально начал следить (как потом оказалось, с излишним тщанием).

      Баян, видимо, причуяв незнакомый запах, бестолково тыкался из стороны в сторону, в конце концов, затоптал всю картину, так что я и сам не мог разобраться и рад был, когда тот  наткнулся на свежий кабарожий след и на махах удалился из вида. Уголёк  тащился на некотором расстоянии неотступно по моему следу, при этом, если я останавливался, то  останавливался и он. И всё-то он глядел на меня… «Что ты на меня смотришь! – говорил я ему с досадой на то, что не привязал на лёжке больную собаку. – Лежал бы себе, раз болеешь! Вали «домой!». Но Уголёк упрямо продолжал следовать за мной, выписывая все круги и петли, которые я распутывал. Так продолжалось долго, вероятно, слишком долго, если, судя по солнцу, уже пора было возвращаться в палатку.
       Таким образом, день прошёл впустую.

      « Надо было окидывать…  – говорил Дед, сопровождая свои слова подгребающим движением кистью руки, рисуя в воздухе скобу или полукруг.  – Пересекать след.… У тей Красный-то нюхтит?»  (понятно, имел в виду Баяна). «Белки нет – за кабарожками носится…». «Значит, толку нету.… На поводу надо».

       Из этого короткого разговора многое стало понятным. А именно: не надо следить тщательно, распутывать петли и, таким образом, терять время, надо поскорее – обходом на расстояние (окидкой), до пересечения со следом. Просто помнить, с какой (левой - правой) стороны след остался. Если долго нет следа – заворачивать круче. Если пересёк – новую окидку, как там будет удобнее... И когда след станет уже рыхлым,  то есть, свежим («горячим») тогда и отпускать собаку с поводка. Всё это мысленно я себе проиграл и уснул с мыслью: скорее бы завтра!

       Наутро, привязав Уголька на лёжке, а Баяна к поясу на поводок –  прямиком на то место, где бросил следить вчерашнего соболя. Причём, направился сразу дальше по направлению... После проволОчки оленем, хорошо усвоив преподанный урок, барбос шёл на поводке послушно. А вот и след – не стар, но и не так свеж; прихвачен морозом. Ночной. Или ранним утром.… Ещё окидка – то же самое. Ещё… След остался по левую руку. Что-то нет пересечения, круче поворачиваю влево. Оказывается, он основным направлением завернул в левую сторону, видимо, в тот ключ, что в просветах угадывается впереди. Так и есть.… На этом участке у него где-то была задержка (может, после удачной охоты кушал, отдыхал), потому как дальше след уже рыхлый, совсем свежий, даже на солнце блестит! Значит – где-то недалеко… «Тут - тут - тут…» – тычу пальцем в след, привлекая внимание Баяна. Тот понюхал, шагнул вперёд.… Развязываю поводок. Баян бежит трусцой по следу, но метров через двадцать останавливается и заглядывает на деревья, наглядно демонстрируя уклон своей специальности. («Еслиф белку, например, то это мы сейчас постараемся, завсегда пожалуйста! На худой случай, придётся гурана задавить или, скажем, рысь загнать на дерево… Кабарожка вон натоптала, можно попробовать догнать. Если уж не получится –  всяко бывает – тогда… не догнать дак, хотя бы согреться…»). Потолкавшись из стороны в сторону и затоптав соболиные следы, Баян устремляется за кабарожкой. Это было бы откровенным предательством, кабы не тот факт, что каждому дано то, что дано от природы. Но одно дело махнуть рукой, другое – что конкретно предпринять в сложившейся ситуации. Думаю, надо было всё-таки провести собаку какое-то время на поводке. Ошибочная надежда, что причует соболя напрямую.… А тот, скорее всего, заслышав позади непривычный шум, теперь поспешит в надёжное убежище. Обойдя кругом нарушенный Баяном снежный покров, убедился в том, что недалёк от истины: прыжки соболя стали длиннее, в прямом направлении к ближней широкой россыпи. Вот место, где он залез между камней.

       Немного я наслышан, как «коптить» соболя. Надо разобрать камни, насколько можно, глубже, развести костёр и нагнетать дым, хлопая фуфайкой. Хорошо: если выскочит – дальше что? Тут может быть два варианта: либо он взбежит на дерево, либо успеет в другую расщелину. Вот как была бы нужна в этот момент собака! Даже если не успеет схватить, то вынудит его спасаться на дерево, а там уж «дело техники», то есть, «тозовки».

       Окинул место – выходного следа нет. Значит, тут он, голубчик, в этих камнях! Уголька что-то не видно – безнадёжно отстал или вернулся на стоянку? Делать нечего, посмотрим, что получится без собаки.
 
      Итак, разбираем углубление чуть пониже от входа. Камни податные. Только вот снег осыпается.… Выгребаю в верхонках, которые у меня всегда в кармашке рюкзачка. Заглубился почти по колено. Хватит. Натаскал дров, трухлявых пней. Запалил. Когда разгорелось, сверху насыпал трухи и начал махать фуфайкой, контролируя обстановку. Скоро дым стал выходить из щелей россыпи даже в нескольких шагах от костра. Но, несмотря на все мои старания, никакого результата. Когда костёр начал прогорать, бросил... Размышляя, что предпринять дальше, обратил внимание: нарушен снег за каменной глыбой.… Как оказалось, на самом деле соболь выскакивал, но через несколько прыжков снова скрылся в камнях, чего я попросту не заметил.

       Показался «на горизонте» Баян. «Явился, не запылился!» «Дак вот, чёрт возьми, всяко бывает…». Взяв за ошейник, подвёл его (упирается ещё!) к месту, приклонил носом к расщелине… Явно не понимая, что от него требуется, пёс обиженно отошёл в сторону и сел на снег с безучастным выражением «лица».

       Ещё раз обошёл россыпь, удостоверился, что выходного следа нет, но камни здесь были огромные, а дыр так много, что не имело никакого смысла что-то предпринимать. К тому же, солнце уже заметно склонилось, а идти до палатки – не ближний путь. Обескураженный и злой на Баяна, повернул на стоянку. Попутно стрелил двух глухарей и хоть этим как-то скрасил досаду.

       Юрочка в тот день принёс соболя и тоже глухаря. Плохо помню по истечении такого времени, кажется, теперь у Юрочки, Спутника, стариков было по соболю, у Авды – два. Жамьян, никогда ранее не знавший, что такое охота, неплохо показавший себя по белке, как бы в знак благодарности за приличную кормёжку не подводил хозяйку и на соболях. И только у меня дела в перспективе выглядели кисло: Уголёк на ладан дышит, а Баян, скорее всего, вышел из возраста для перевоспитания.

       Глухарей варили в ведре на костре. По-эвенкийски: минута-другая кипит и всё – снимать. Чуть перекипело – мясо будет жёстким. Тогда уж придётся варить, пока не будет разваливаться. Но в этом случае всё ценное выварится в бульон. Когда же снимешь сразу – мясо с сукровицей, мягкое, сочное. «Сбой» – печёнку, сердце, желудки, кусочки грудки жарили на сковороде ПОД печкой, то есть, просто подсунули под печку. И тогда жар шёл сверху, от днища печки. Глухари были «ягодные», жирные. Кусочки плавали в жиру, как в растительном масле, и томились сверху под умеренным жаром.

      Утрами, до охоты, пригоняли к стоянке оленей. Эта неписаная добровольная обязанность выпадала на нас, молодых, мужеского полу. Ходили по двое: Юрочка, Спутник. Другой раз – Спутник, я. Следующий – я, Юрочка.… Как и пилить двуручкой дрова – это было нам, молодым, в игрушку. Сегодняшним утром за оленями ходили Спутник и Юрочка, ходили долго, полдня. Олени ушли далеко. Дед сказал, что здесь плохой корм, надо перекочёвывать.

      Угольку натаял и подогрел сырое мясо. Тот понюхал и отвернулся. Плохо дело… Досада и жалость.

       С вечера заморочало, а ночью и утром шёл снег. Кочёвку перенесли на завтра. Спутник с Юрочкой ушли за оленями. Делать было нечего. Надумал немного прогуляться – просто так. Баян, было, поднялся с лёжки, но я прикрикнул на него, и тот с готовностью согласился остаться «дома». Уголёк только глазами проследил за мной, даже не поднимая голову. Снег был не сильный, но порошил непрерывно. Отойдя метров двести, так что уже палатка скрылась за пеленой, я непроизвольно оглянулся и увидел, что Уголёк на удалении тащится по моему следу за мной. Когда я остановился и повернулся, он тоже остановился… «А ты-то зачем, скажи на милость!». Не гнать же его обратно – пошёл дальше, изредка оглядываясь. Всё так же идёт, на такой же дистанции, ровно по моему следу.… Пусть его, раз такое дело! Шёл к ближней сопочке, не особо заглядывая под ноги, и тут, неожиданно для себя, наткнулся на соболиный след, совершенно свежий, даже снегом не запорошенный!

       Забыв про Уголька, спешу по следу. Небольшая россыпь, след – туда. Обошёл россыпь вкруг – выхода нет! Это что? Благосклонный жест, заманчивое предложение свыше? Хорошо, принимаем! Нам терять нечего… Россыпичка под уклоном в логатину, разбираю углубление рядом с входом, пониже. Плохо, что нет верхонок, остались в рюкзаке. Натаскал дров. К этому времени подошёл Уголёк, потоптавшись на одном месте вкруговую, лёг. «Неволюшка тебе…» – ногой отгрёб ему под лёжку снег, куда он сразу же, поспешно перешёл. Зажёг костёр и начал хлопать фуфайкой, поглядывая через плечо назад (стоял спиной к входу, чтобы махами удобнее было нагнетать дым). Уголёк, равнодушный к моим занятиям, лежал, засунув мочку носа глубоко в шерсть. И вдруг он стремительно, буквально в какое-то мгновение (откуда такая прыть!), очутился у горелой деревины со сломанной верхушкой, едва не схватив выметнувшегося из камней соболя, который, взобравшись до первого сука, обернулся вокруг него и, опустив головку, в упор смотрел на собаку, не замечая меня. Выстрелив с места, устремился к дереву и, пока тот агонизировал в конвульсиях, успел подбежать и поймать его на лету.

       Так достался мне мой первый соболь. Кто знает, не заслышав настигающую погоню, он мог бы снова уйти в россыпь! Отжатой из головки кровью не совсем деликатно помазал Угольку нос, дал ему хорошо понюхать соболя, захватив при этом тушку рукавицами, чтобы не цапнул. У соболя своя, характерная  «псинка», мягкая, тонкая и по мне довольно приятная. Чем-то сродни его шелковистому меху.

      Не прошло, кажется, и часа, как вышел из палатки. Снег перемежился. На стоянку рано. Чтобы не таскать в руках соболя (с собой не взял ни рюкзака, ни, даже – бусурУги), развёл рядом с лёжкой Уголька костерок. Ободрал, оставляя на шкурке кисточки лапок (коготки обработаю в палатке), вывернул мехом наружу, положил шкурку в карман. Тушку поджарил и, остудив, отдал Угольку. Тот, брезгливо отщипнув передними зубами корочку (только что не плюнул), отвернулся и лёг.

      Звать его за собой не стал. Может, вернётся на палатку.… Удаляясь, видел: настороженно следит за мной, но не двигается. Обогнув сопочку (керогИн), вышел на плоскотИну и вспугнул там с лёжек двух коз. Отскочив метров на семьдесят, они встали. Выстрелил наспех, но попал удачно: коза упала на месте, взбивая задними ногами фонтанчики снега. Это был молодой гуран, сеголеток. Ободрал, сняв с ног шкуру до копыт, в шкуру завернул печёнку, завязал концы (шкура ног), мясо от воронья закопал снегом. Уголька не было видно: или вернулся на палатку, или позади, тащится по моему следу.… Взяв шкуру за концы на плечо – прямиком на стоянку. Когда пришёл, оказалось, печёнку потерял – выскользнула из шкуры.

       Опять начался снег, и теперь сыпал не переставая. Отдохнув и обработав соболя, пошёл за мясом. Уголёк вернулся только что, о чём известили рыкнувшие собаки. Пришёл моим прямым следом, значит, побывал и на том месте, где я стрелил гурана. Может, хоть на свежих потрохах что-то поел или печёнку нашёл….

      Мясо принёс, а насчёт печёнки ничего не скажу: снег скрыл. Уголёк, свернувшись в калачик, являл собой жалкий вид.

         Утром не чаял увидеть его  живым, а тот, приятно удивляя, вскочил с лёжки довольно бодро и хотел бежать с нами за оленями. Что ж, хорошее событие!

                КАМБУЛ

      В этот день перекочевали в КАмбул, приток Каренги. Остановились, как всегда, в сиверУ. Редколесье, место неприглядное, но это второстепенно. Главное, здесь был корм оленям. О чём свидетельствовал ягель на сучьях лиственниц.

        Уголёк у меня стал выправляться; повеселел. В первое утро после перекочёвки в Камбул даже побежал впереди. Чем переболел он – так и осталось загадкой. Подозреваю, что поспособствовала его выздоровлению потерянная мной и найденная им козья печёнка. До этого он отказывался от еды и ослабевал, а тут «распробовал» свежую, ещё тёплую печёнку и не удержался, пока не осилил. И в результате через ночь наступил перелом в лучшую сторону.

       Уголёк начал проявлять явный интерес к соболиным следам – наверное, чуял теперь уже знакомый ему запах. На свежий след отпустил его довольно рано, и он распутывал  прилежно… Примерно так, как попервости это делал я. Часто возвращался, если сбивался, выправлял и неуклонно продвигался дальше. Радовала его обстоятельность, вязкость, неспешность. В самом начале важно было направить его по прямому, а не обратному направлению, потому что след он вёл в основном визуально, принюхиваясь лишь изредка, чтобы удостовериться.…  В одном месте вспугнули кабарожку. К моей досаде Уголёк бросился за ней, но пробежав метров  пятьдесят, остановился, постоял в нерешительности, точно размышляя, что это за зверь и стоит ли за ним гнаться.… И, решив для себя, что не стоит, рысью вернулся к следу и продолжил поиск. Ай, молодец!

      Он мелькал в просветах между деревьями, а я ориентировался уже не по следу, а прямо на него, срезая петли и убеждаясь, что тот идёт верно. Однако со временем начал отставать и терять его из виду, а потом заметил по снегу, что собака идёт на махах. Какой-то странный звук донёсся до моего слуха. Остановился, прислушался. Это Уголёк. Не лаял, как обычно, на белку, а тявкал, точно от боли. Поспешил напрямую. Собака определённо показывала, где сидит соболь. Пытаясь рыть, Уголёк скоблил когтями камни и тявкал в расщелину.

      Начал с того, что натаскал дров – сучьев, трухлявых пней. Насилу оттеснив возбуждённую собаку, насколько смог, заглубился и запалил костёр. Несколько махов фуфайкой, и соболь выскочил. Находящийся сбоку Уголёк в один прыжок схватил его поперёк тушки, а тот, извернувшись, замком вцепился ему в мочку носа. Перехватив соболя пальцами за шею,  повалил собаку набок и, удерживая в таком положении, другой рукой с трудом нащупал бьющееся сердечко.… Затем, чтобы не повредить Угольку заглавный его инструмент, осторожно отделил от носа коварный замок, коленкой надавив на санки, кое-то, кое - как разжал ему челюсти и, отвернувшись, как можно выше  вздёрнул соболя, чтобы пёс  не смог цапнуть  даже в прыжке. Не проронив ни звука, не пролив ни слезинки, стоически выдержав испытания, Уголёк смотрел на меня безумными глазами.… В порыве жалости, сочувствия за перенесённую им экзекуцию (после которой он всех без исключения соболей, надо полагать, причислил к своим личным врагам) я назвал его ласково - уважительно Уголёшей. Будто в звании повысил, да так и осталось у меня за ним – Уго-Лёша.

      На Баяна не возлагал особых надежд и потому пустил его на вольные хлебА. И он давал жару кабарожкам, при этом справно согревался сам. Я махнул на него рукой и даже воспринимал эту его вольность с удовлетворением: он понятия не имел, кто такое соболь, как он ходит и где прячется. Только что мешал Угольку – затаптывал следы и сбивал с толку.   Этому дяденьке белок, гуранов подавай.… Или хотя бы рысь, на крайний случай. А соболя он «моя не понимай…». Иногда показывался на глаза, вывалив лопатой язык: «Всяко бывает…».

      На белковье я всегда брал в рюкзачок «тормозок» и котелок, в обеденное время ничто не мешало сварить чаёк. Зато потом шагается веселее. Другое дело – соболёвка. С утра стремишься пересечь свежий след, дальше – скорее догнать. А там не до чая – коптишь. Взял, не взял – день короткий, на палатку успеть засветло надо, а до неё далеко.… Потому в рюкзачок – неизменный топорик и больше ничего.

      Как-то Авда, приехав с охоты, сообщила старикам на своём языке что-то такое, после чего они стали переговариваться между собой. Немного погодя, Спутник достал из своего патронташа несколько тозовочных патрончиков, а Шурочка подала ему через печку две сковородки: одну «улонную» и другую поменьше. Спутник вынимал из патронов пульки и разрубал их ножом пополам, наставляя острие ровно посередине и ударяя по ножу поленом. «Что делаешь?» «На берлогу завтра!». Оказывается, вот оно что! Это даже  интересно… Половинки пулек Спутник раскатывал на сковородках, затем он пере снарядил два патрона к дедовому одноствольному дробовику.

       Утром привязали всех собак и поехали на берлогу. Авда – впереди. (Шурочка осталась печь улоны). Километра через два остановились. Все спешились и, оставив оленей, пошли в сторону керогИнчика (небольшая отдельная сопочка, возвышение). На подходе Авда посторонилась, пропуская всех вперёд, показав рукой – в огиб керогина. Здесь Дед вырубил берёзовый стяг около четырёх метров длиной. Чело земляной берлоги было с северной стороны. Подошли сбоку. Хорошо, что место чистое от багула, ольховника. Только порослевые берёзы. Дед затянул на верхнем конце стяга оленью подпругу, показал мне, как держать... Поддерживая стяг за толстый передний конец, направил его, а я, по его кивку головой, держа на уровне груди, втолкнул наискось, в зацеп за «щёку» чела. Дед перешёл и, обмотнув подпругу за уместно стоящую здесь берёзу, завязал конец. В этот момент Спутник с похвальным хладнокровием выступил на пару шагов вперёд, поближе к залому. Из берлоги плавно «выкатила» «пачка» – носом сначала под стяг и тут же, повторно, уже выше стяга.   Хлопнул выстрел. «Гот-тов!» – констатировал Спутник, переламывая дробовик. Второй патрон не понадобился.

      Убрали залом. В пасть, за клыки, заложили обломок сука и, оленьей подпругой охватив на удавку морду, по счёту «и раз, и два…» стали вытягивать... Распластанная на брюхе, обвисшая туша колыхалась вперёд - назад при каждом рывке. Авда привела оленей на связке. Шкуру снимали вместе с салом. Юрочка, ввиду отсутствия вакансии при заломе оказавшийся не у дел, обдирать и разделывать пришёлся к самому месту, а его бывшая  роль досталась мне. Обратно Дед и Авда ехали верхами, а мы, молодёжь, вели в поводу гружёных оленей.
 
       Медвежье мясо, как обычно, варили в ведре, на костре. Варили долго, почти до тушёного состояния. Поскольку раньше я никогда не пробовал медвежатину, поначалу было какое-то предубеждение, которое, впрочем, быстро прошло.

      Что-то  взяв от медведя, какие-то кусочки (подсматривать за ним мне представилось некорректным), Дед зачем-то сходил в ключ неподалёку. Что он там делал – так же показалось неудобным наблюдать, как и спрашивать об этом тоже. Не думаю, что было истовое соблюдение обряда, скорее, символически, то, что можно было бы назвать:   «отдать дань», подобно тому, например, когда выпивая водку, смачивают палец в ней и прыскают по сторонам на воздух, «щедро» угощая Бога.

       Подрезая ножом, Дед снял со шкуры сало, а саму шкуру сложил на замерзание – удобным образом для перевозки. Сало нарезал на ленты – тоже на заморозку.
       Сало было «ягодное» (розовато - белое, нежное), то есть, медведь отъедался на ягоде.

       Ещё о собаках. Соболь Деда среди прочего «народа» вёл себя как хозяин стоянки – независимо, самодостаточно. Равнодушный не только к «челяди», но и по отношению ко всем нам, в том числе, и непосредственно к хозяевам – казалось, он никого и ничего  вообще не замечал. А для себе подобных, наверное, он оставлял какие-то метки, потому что среди собак был полный порядок во всё время охоты. Что касается его деловых качеств – старики пустыми с охоты не приезжали, хотя, конечно, и не каждый день, как это было и у каждого из нас.

       Пират. Если Юрочка, сам охотник хороший, держал такую собаку, значит, были за ней свои достоинства. Да вот хотя бы чушек поставил... И белок, и соболей Юрочка «таскал». Так что Пират, скорее всего, оправдывал по тайге свою кличку.

       Жамьян, заурядная дворняга неприглядного вида, за доброе к себе отношение хозяйки платил ей адекватным добром. Авда чаще других «притаскивала» на бусуруге соболя, и каждый раз стеснённо улыбалась, как будто чувствовала себя виноватой перед другими за свой законный трофей.

      Мальчик Спутника, по виду явно не малолетний, а, скорее, в пожилом для собаки  возрасте, как ни то свой «хлеб», похоже, отрабатывал удовлетворительно.

      Уголёк у меня вполне заслуживал похвалу. И только Баян оставался по соболям в коротких штанишках. Что поделать – другой уклон специальности. Похоже, врагом номер один у него были кабарожки. Наверное, за то, что никогда не мог их поймать.

       Уголёк пошёл по соболю по-настоящему. Стоило отпустить его на след, как он с деловым видом устремлялся вперёд, притом  не путался, сразу выбраковывал старые поперечные следы, и я делал окидки уже  относительно не соболя, а – его, а, если видел собаку, шёл напрямую, чем экономил рабочее время. Если терял из виду, невольно прислушивался.… И вот его характерное тявканье, значит, загнал в укрытие, чаще всего в россыпь. Шёл он неспешно, основательно (зато безошибочно), и соболь, заслышав погоню, успевал спрятаться. Но как-то раз настиг на относительно ровном месте и загнал в дуплину. Лиственница, с гнилой от корня, прогоревшей при лесном пожаре сердцевиной. Вижу, Уголёк домогается туда. Оттеснил его, дымнув немного, заткнул снизу шапкой, топориком прорубил наискось дырку на уровне груди и скоро увидел в ней носик и блестящую бусинку глаза – и раз, и другой.… Наставил «тозовку» и после выстрела вынул из дупла шапку, вслед за которой прямо в руки вывалился соболь.
 
      А то, тут уж вместе с Баяном (тот, удовольствовавшись очередным «приветиком» от кабарожки, каким-то образом оказался рядом) – было дело – загнали соболя на молодую листвянку, на самую верхушку, и после выстрела оный завис. Трясти – бесполезно, никакой жердиной не достать.… Решил попробовать отстреливать пониже (древесина же мёрзлая, хрупкая!) и, что же, получилось, и даже с третьего раза!

      Был ещё такой случай, когда соболь достался легко – и даже в большой россыпи – чего никак не ожидал. На этот раз Уголёк против обыкновения не тявкал в камни, а натурально лаял. Подошёл и услышал из камней урканье. Уголёк изводился от возбуждения. С трудом оттащил его и сунул прутик в расщелину, откуда в то же мгновение последовал выпад соболя. Наставив взведённую «тозовку», повторил движение прутиком. Повторился и выпад…

       Бывали и досадные случаи, когда соболь выскакивал и не раз, и снова успевал скрыться в другую расщелину. И тогда всё надо начинать сначала – разбирать камни, таскать дрова, «коптить»… А там уже день кончался, и приходилось бросать. И такое было не раз, и не два…

       Один единственный раз вживе увидел вольно бегущего соболя. Был ветреный день, с пургой – не то, что охотиться, выходить из палатки не охота. Зимой редко бывают такие паршивые дни. «Шаман пропал…» – говаривали старые люди в те времена. Безрадостная перспектива отваляться в палатке, по меньшей мере, сутки. Где усидишь.… Пошёл ненадолго, проветриться, размяться. Без собак. «Если дождик пойдёт, мы и дождику рады, если ветер – нам легче идти - и - и…». Сквозь пелену вижу, мелькает впереди что-то чёрненькое по снегу, поперёк моего хода. О, да это же соболь! Шустро идёт, непуганый, по своим голодным делам! То, как водится, след ищешь, гонишь, «коптишь», а тут – на тебе! – сам собою.… Были бы собаки – могли бы «припутать».

       То же самое, один единственный раз: привелось за день взять двух соболей. Получилось так, что первый дался легко. След, гон, костёр, выстрел. Молодец Уго - Лёша! Время – рано ещё. Что мешает поискать другого? И я «обнаглел». И скоро наткнулся на след другого соболя. Гон, костёр, выстрел. Дважды молодец Уго - Лёша!
      Больше такого не бывало. Да и не будет теперь уже никогда.  

      Психологическая совместимость.… Никогда не было и тени недовольства чем-то или кем-то, тем более, раздражения или обиды, осуждения или упрёка. Никакой натянутости.… Весь день – тайга, а долгий зимний вечер – безмятежность, ровное течение времени. У нас даже приёмника не было, и мы не знали, и духом не ведали, что там творится в посёлке, в мире… а что до Шурочки, скажем, или до Спутника (да и до всех нас остальных), никому никакого дела до этого решительно не было – хоть перевернись он этот мир или встань «на попА», всё одинаково (одно) – крепче спать. И всему миру до нас, то же самое, не было никакого дела, и тем – куда хорошо!
.
       Дед говорил короткими репликами, точно с полочки доставал слова, в шутливо-ироничной манере, посмеиваясь: с Шурочкой и Авдой – по-эвенкийски, а с нами, остальными – по-русски, несмотря на то, что Спутник и Юрочка были тоже эвенки. Видимо, потому так, что те не вполне хорошо знали свой родной язык, а, может, и потому, что он говорил, относилось и ко мне, а я был – «лЮча». У него постоянно ниспадали на ослабшей резинке очки на кончик носа, и вместо того, чтобы подтянуть резинку, он задирал подбородок, глядя единственно видевшим глазом через линзу, что придавало его лицу задиристое выражение. (Было известно, что после болезни он полностью ослеп, но потом ему как-то «откололи» один глаз, которым он видел теперь где-то наполовину).
 
      Шурочка, несмотря на свой суровый вид – сама доброта. Суровый вид, и несопоставимо тонкий, беззащитный, почти детский смех… Она много курит (без того высохла вся!), при этом щурится от дыма на один глаз, постоянно в шапке, одно ухо которой всегда торчит на сторону.

      В первый же день, ни слова не говоря, она выдала мне кундЮл (меховой спальный мешок), сразу забраковав моё ватное одеяльце.… Подарила мне «оркачИшки» – штаны из тонкой сыромятной кожи, которые я надевал поверх, с напуском, чтобы в амчУры (унты) не попадал снег и лесной сор. Поначалу оркачишки,  показалось,  тяжеловаты, но потом я их по достоинству оценил: ветер не продувает, можно не опасаться ушибов при падении в россыпях или, если понадобится, сидеть на снегу или стоять на коленках, не боясь настудить ноги.

      Авда хоть и стеснительная, но на дальнем  плане, пожалуй, лисичка. Она боится, что о ней могут подумать не настолько хорошо, как ей хотелось бы, чтобы о ней подумали, и потому, когда что-то говорит о себе, частенько простодушно добавляет: «Я зе така зе…» (Я же такая же…). Она не прочь выпить, но чтобы пьяную, её никогда не видели. В то время в посёлке случались перебои со спиртным, но Авда знала свои места, где можно было пропустить рюмочку и, когда того хотела, под благовидным предлогом всегда находила. «У Авды свои солонцы…» – со смешком подтрунивал над ней Дед, на что та только конфузливо улыбалась.

      Муж Авды, Володя Алтанаев, сын Деда, безвременно умер от болезни, сын Галсан тоже умер, не достигнув даже совершеннолетия. У Авды был отдельный домик, но жила она в посёлке фактически только в летнее время, когда из интерната приезжала её младшая дочка Светка. Всё остальное время года она находилась со стариками на оленьих стоянках в тайге, на охоте.

      Спутник, непритязательный в своих жизненных интересах.… Его «подруга дней его суровых», с которой они проживали совместно в посёлке (будучи сама по себе «по Сеньке и шапка»), уважительно величала Спутника Анифанычем.
 
      Не возьмусь сказать теперь, что сподвигнуло Спутника к словотворчеству, но однажды и единожды за всё время кочёвки он рассказал нам очень смешной анекдот. «Пошёл мужик на солонец. Сел в сидьбу. Слышит – кто-то свистит. Чёрт, подумал мужик, испугался и ушёл домой. Слышит, дома тоже кто-то свистит. Тогда мужик догадался, что это у него самого нос свистит». Сам Спутник хохотал больше всех.

      Юрочка, резкий в движениях, боднул таган, раздувая костёр. Потирал лоб и не знал, плакать ему или смеяться… Парень, кажется, ещё не расстался с детством: ему ничего не стоило, что-то делая по существу, заниматься элементами откровенной игры….
                ОБРАТНО

      Из Камбула перевалили в Сиверню, отдаляясь, таким образом, от гольцово - хребтовой зоны большого водораздела, где, кажется, обитали только сохатые, соболя, кабарга и глухари (больше никаких следов) и направляясь теперь уже в обратную сторону, к посёлку.

      Следующей кочёвкой забрали в Муйшине заложенное в пустолёд сохатиное мясо. В тот день, как нам по возвращении в посёлок предстояло  разойтись по домам, утром, на последней стоянке, Дед устроил нам такую хитроумную игру. Разложив на снегу мороженое медвежье сало, нарезанное лентами, на пять равных равноценных кучек по количеству человек (с арифметикой, как увидим дальше, тут всё в порядке), сказал Спутнику отвернуться, а Юрочке – указать пальцем на любую из кучек. «Кому?» – спросил Дед Спутника, и тот почему-то сказал, что – мне. Значит, эта доля, таким образом, оказалась моей собственностью. Теперь наступила моя очередь отвернуться и сказать, кому та доля, на которую укажет Спутник. Я сказал: «Авде!», после чего Спутник из игры выбыл. Дальше был черёд отвернуться Авде, что она и сделала, смущённо посмеиваясь, а мне – надлежало указать на любую из оставшихся трёх кучек, после чего я также выбывал из игры. Авда назвала Юрочку, выбывая из игры, надо сказать, с заметным душевным облегчением. На том игра завершилась. Одна, оставшаяся доля, причиталась Деду с Шурочкой. Одна – видимо, потому, что они посчитали себя за ноль пять десятых на каждого, или обое за единое целое – единицу.

      Какова дальнейшая судьба наших героев? Достоверно то, что все сгинули, даже могил не найти. В 1974 году я уехал из посёлка, потому подробности мне неизвестны. Через третьих лиц знаю, что в  1976 году  Дед ушёл на свою последнюю охоту. Шурочка прожила ещё десять лет, умерла тихо и незаметно, в полном одиночестве. Только старики, как ни то, ушли своей смертью, чего не скажешь о других.

      Авда в последние свои годы стала выпивать крепко, вследствие чего начала «кружаАть» и, в конце концов, замёрзла.

      Спутник переехал в Усть - Каренгу, женился. Кого-то (не помню сейчас) спросил: «Как там Спутник поживает?» И получил ответ без комментариев: «Его баба зарезала…».

      Юрочку убил из дробовика его сводный брат Борька, внук Шурочки. Пьяная разборка. Их было четыре брата: Юрочка, Борька, Гошка, Серёжка. «Братья Карамазовы…», как говорили, увидев их вместе, некоторые поселковые шутники. Юрочка, не пивший и не куривший, и даже не сквернословивший в наше, описываемое время, преуспел во всём этом неприглядном в последующие времена. Борька и Гошка – родные между собой братья. Их кровный отец, Гришка Арунеев – единственный сын Шурочки и того самого Васьки Арунеева, фронтового дезертира и убийцы ни в чём не повинных людей – отличался диким нравом, особенно в пьяном состоянии. Буянил, дрался, гонял «свою бабу», стрелял ей под ноги из «тозовки»… В конце концов, застрелился сам. Борька, старший сын Гришки, убил человека, отсидел восемь лет и вернулся в посёлок, как со службы. Похаживал этакий независимый, чувствуя себя чуть ли не героем, повидавшим не в пример другим многие разные виды. «Братья Карамазовы» нигде не работали, да и работать-то было негде. Как-то охотились, и первой потребностью для них было пропить добытое – такой же равно, как не загнуться с голоду. Однажды, ранней осенью, когда ещё не открылся пушной сезон, Юрочка, Борька и Гошка в пьяном виде подались в тайгу «стрелить» мясо. Километрах в трёх от посёлка, видимо, крепко не поладили между собой, и Борька «стрелил» не мясо, а наповал – Юрочку. Вину взял на себя Гошка. Но когда на него нажали, забрали «в район» всё-таки Борьку. А потом почему-то (откуда нам знать?) отпустили на волю. Буквально через короткое время – новое ЧП. На этот раз жертвой пал Борька. Что-то там у них произошло с Серёжкой.… Якобы Серёжка отбирал «тозовку» у Борьки, и произошёл непреднамеренный выстрел. Серёжку забрали, но скоро так же почему-то (откуда нам знать?) отпустили, как в своё время Борьку. Прошло некоторое время – повесился Гошка, на гвозде, вбитом в потолочную балку, в своей избе. К чему все эти сведения? Да оно бы и ни к чему, если бы не убеждение, что (не принимая во внимание генные предрасположенности) во всём изначально виноват «зелёный змий». Что уж говорить, если косит  налево и направо, не разбирая.… (Даже не столько напрямую, сколько преподносит подставы, с которых человек может упасть, и реально падает куда угодно). Тем более, такой слабый, незащищённый по отношению к алкоголю народ, как эвенки.   Ушло – так или иначе – из жизни старшее поколение, а молодёжь, нивелированная  телевидением, Интернетом, безнадёжно утратила свою самобытность.