Всешутейший собор Петра

25 июня 1718 года. "Всешутейший и всесумасброднейший собор". Крестины (фрагмент исторической драмы "Отец").

Пузатая серебряная чаша была наполнена водой до самых краев. Догоравший восковой огарок, закреплённый на широком ободке купели, мерцал неровным пламенем и слышно потрескивал, готовый вот-вот потухнуть. Несколько мотыльков вилось кругами над купелью... Гладь вздёрнулась легкой рябью, дно заиграло дивными бликами, и вода вновь неподвижно застыла, чаруя своей манящей, непорочной и притягательной чистотой. Все было готово для таинства!

Входная дверь, тихонько крякнув, приоткрылась, и в щель осторожно пролезла белобрысая голова сияющего от удовольствия мальчонки:

- Ба-тюш-ка! – защебетал он радостно, словно весенний воробушек, но тут же осекся, испуганно уставившись на священника… - Идут… уже… мне сказали, - закончил он насилу фразу и в мгновение исчез!

Священник спешно затеплил тоненькую свечку, скупо дунул на старую, огрубевшими пальцами затушил дымящийся фитилек, огромным ногтем сковырнул неряшливый огарок, соскоблил с краев чаши мутные остатки воска и ловко приспособил новую свечу на свежую восковую каплю.

На улице послышался нарастающий шум и весёлое оживление… Внезапно раздался оглушительный пушечный выстрел, подхваченный истеричным девичьим визгом, гиканьем, хохотом и одобрительными мужицкими воплями; надрываясь, затараторила на разные лады барабанная дробь, задиристо запела балалайка, сначала одна, через секунду, издалека, невпопад, мелодию подхватили ещё несколько инструментов, фальшивя, сбиваясь – все громче и громче… их заглушили вступившие разом трещотки, сопелки, флейты, бубны и свистки – всё слилось в единый раскатистый лавинный поток народного веселья – всё ближе и ближе… дверь вздрогнула, гулко, со вздохом, отворилась, и в сени ворвалась шумная толпа ряженых в маски и необычные одежды гостей.

Над разночинной горластой оравой величественно возвышалась огромная фигура Петра в костюме шведского барабанщика. Ослепительно небесным казался его светло-кобальтовый из прочного солдатского сукна мундир, отороченный золотисто-красными галунами; на голове Государя плотно сидел картуз, в цвет кафтана, с широченным отворотом на затылке и высоким стоячим козырем во весь лоб; на длинных и сильных ногах царя, неприкрыто торчащих из-под собранной по бокам полы, сияли шафранные шёлковые чулки с чёрными подвязками. Однако подлинным украшением царского маскарада был его здоровенный армейский барабан с массивными позолоченными ободьями и рисованными рыкающими львами на задних лапах, идущими друг за дружкой, хороводом.

Ни в чём не хотела уступать Его Величеству и Екатерина: щегольскому наряду Петра она противопоставила праздничный костюм голландской крестьянки. Пышные волосы царственной особы были убраны в высокий, кружевной, крепко накрахмаленный молочно-белый чепец с острой верхушкой и растопыренными, словно птичьи крылышки, концами; пёстро расшитая манишка и лёгкие коралловые бусы украшали темно-зелёную кофту, а ситцевый полосатый фартук полыхал ярким цветом и переливался на фоне однотонной суконной юбки, тщательно собранной в мелкую складку у самой талии. Неожиданно элегантным нарядом для своих ног Екатерина сделала расписные деревянные башмаки, которые она то и дело, любуясь собой, демонстрировала окружающим. При этом самым изысканным аксессуаром её дамского гарнитура стал букет ромашек в лёгкой ивовой корзинке, что игриво покачивалась на согнутом локотке.

- Крестника, сюда! – гортанным басом воззвал к толпе царь.
- Крестника! Сюда! Живей! Давай же, тащи его к нам! – истошными, хихикающими воплями подхватила толпа, расступаясь. 

Сквозь хохочущие ряды изуверов, в сопровождении нескольких ряженных кардиналов и окруженный свитой рогатых медведей, расталкивая теснящуюся чернь, в драгоценной тиаре и пышной папской мантии неспешно вошёл князь Батурлин. Он выглядел толстым, неуклюжим гигантом с необъятной талией. За пазухой он прятал туго запелёнатого младенца. Даже сквозь широкие и плотные ткани папского облачения и крепкие руки князя чувствовались сильные толчки испуганного ребёнка.

На мгновение в избе установилась полная тишина. Не шелохнувшись, словно заворожённый этим ужасным зрелищем, стоял священник. Отчаянно диким и частым казалось сопение измученного малыша.

- Распеленайте крестника! – торжественно и громогласно обратился царь к свите Батурлина.

Тут же князя окружили сначала двое громил в медвежьих шкурах, к ним на помощь подоспели толстые францисканские монахи, а по бокам засуетились долговязые и красноголовые, будто дятлы, кардиналы. Внутри этой кучи сумасбродов началась странная, первобытная, неистовая и скрытая от чужих глаз возня; жуткое сопение малыша нарастало, перебиваясь мучительными всхлипами, вновь захлебывалось, переходило в хрип и стон… И вдруг оглушительный, душераздирающий крик пронзил уже заполненную до отказа комнату! Орда папских громил живо расступилась – в своих по-мужицки огромных руках Бутурлин победоносно держал корчащегося в истерике и истошно надрывающегося бородатого карлика… Князь-папа протянул кривляющегося человечка священнику. 

Хохот и усмешки вновь взорвали безумную толпу, но тут же разом прекратились, отреагировав на поднятую руку Петра.
- А ну крести! – строго приказал царь священнику, и еще сильнее нахмурился, едва сдерживая улыбку.

Наигранно высоко воздев руки, священник обернулся на восток и начал молиться... Кошмарно уродливой, демонически жуткой, притягательно безобразной и одновременно чудовищно прекрасной показалась лохматая козлиная маска в жемчужной митре и изумительно белоснежных облачениях. Помолившись, "козлиный священник" лёгким поклоном пригласил к купели князя-папу с «младенцем». Словно по сигналу визгливый карлик вновь поднял отчаянный вой и попытался сопротивляться…

Два сдобных францисканца подхватили царского крестника за голые лодыжки и с громким плеском ухнули вниз головой на дно купели. Большая вода вздыбилась и разом хлынула сплошным потоком наружу. Через секунду оглоушенный карлик уже сидел смирно, намертво вцепившись куцыми пальцами в серебряные края чаши, таращась, фырча и откашливаясь, тщетно пытаясь вглядеться в ряженные лица гогочущей массы через обильно стекающие по его бровям и глазам водяные струйки.

В этот момент из толпы изящно вынырнул напудренный и благоухающий танцмейстер князя Меньшикова в костюме Сатира с маленькими точёными рожками и натуральной козьей шерстью на ногах. В несколько элегантных прыжков танцмейстер очутился возле царской четы и в галантном реверансе склонился перед Екатериной, благоговейно удерживая над головой круглое серебряное блюдо. Выдержав многозначительную паузу и дождавшись тишины, ряженая царица неспешно извлекала из-под фартука фарфоровое бурдалю и величественно водрузила на зеркально гладкую поверхность. Бесчинствующая орава вновь разразилась глумливым хохотом. Гордая собой Екатерина тут же просияла в широченной улыбке, вполне удовлетворённая реакцией благодарной публики на свою остроумную выходку.

И снова властная рука царя сильным повелительным жестом заставила всех разом угомониться.

Фарфоровый нужник царицы подали священнику, он зачерпнул им из чаши и, выливая тоненькой струйкой на голову карлика, проникновенно произнес:
- Крещается отродье папское во имя Вакха отца, аминь, во имя…

Неистовствующую от счастья толпу уже нельзя было остановить! Подначиваемый дурачеством кривляющейся царской четы, заискивающим фиглярством высокопоставленных государственных вельмож и придворных, бушующий, беснующийся и глумящийся народ чувствовал полную вседозволенность, безнаказанность – великое торжество беспредела, безграничную пьяную общность и единение!

Еще долгие часы до полного изнеможения продолжалось пьяное веселье по случаю «всешутейших и всесумасброднейших крестин», перекочевав с Троицкой площади сначала в Летний сад и прилегающие улицы, а под конец, для особо приближенных, в дом Меньшикова за богато накрытые столы царской трапезы с изобилием вин, крепких напитков и щедрых закусок.


Рецензии