Койяанискаци первая глава

ДНЕВНИК МАЙКА.

— What the fuck?

Меня зовут Майк. Сейчас я пытаюсь открыть дверь комнаты, не поднимая зад с кресла, в котором ещё пару минут назад дремал. Колочу по дверной ручке крепкой тростью с извилистой рукояткой в желании отжать язычок замка.
В длинном коридоре слышны звуки музыки.
Чарующая  мелодия  рояля холла кажется мне знакомой — хочет выманить меня из комнаты...
Сейчас полночь.
— Выйти туда в трусах, шаркая ногами. Потешить любопытство?
Делаю пару шагов к дверям, но разворачиваюсь,  в сторону кровати. Ложусь. Обволакивающее  тепло постели приятно, монотонная мелодия успокаивает меня. Я закрываю глаза, но не сплю.

На уровне небоскрёбов с огромной скоростью пролетают облака, снуют словно  муравьи люди. Можно только догадаться, что это они.
Через мгновение их очертание становится более выразительным.
Я различаю женщин, мужчин. Лица с маской застывших эмоций, следуют крупным планом.
Вот старик. В больших  квадратных очках. Он движется  против течения.
Складывается впечатление, что его снимает камера, именно она выхватывает его из толпы. Левой рукой трогает себя за шею, пытается нащупать щетину. Правой, дешёвым, станком для бритья, хочет сбрить то, чего нет на своём гладком без улыбки лице. Но выглядит достаточно живо, в нём чувствуется жизнь. Наверное, просто хочет предстать в идеальном виде пред  дамой сердца скучающей  в ста метрах за столиком кафе. Не псих же он...

Другой старик стоит  вполоборота.  Медленно разворачивает голову с каким-то дурацким головным  убором на ней.
Я вижу его блёклые глаза, в камере они достаточно выразительно передают эмоцию. Её, то я и запомнил тогда! Он смотрит скользящим, отсутствующим взглядом вдаль, насколько это возможно в толпе.
 
Взгляд через камеру! Точно! Этих стариков я действительно видел, впрочем, вместе с доносящейся сейчас из холла мелодией...
Документальный фильм. Точно! Фильм просмотр, которого потряс меня. Звуки клавиш доносившиеся из коридора чётко ложатся  на кадры, всплывающие в памяти. Те же клавишные...
— Завтра я непременно вспомню его название.
Умиротворённый я перевернулся на другой бок...
 
Солнечные лучи света играют на лице между полосками тени от решетчатого окна.
Будь я белокожим, то лёжа с открытым окном в утренние часы моя черепная коробка с лицом расчертилась полосками загара с загогулинами. Месяц, как я просыпаюсь в пансионате округа Кинг.
Не у себя дома в Сиэтле. Не, в О'Харе, не в Ла Гардии, не в Логане и даже не в Эйр Харборе, этот аэропорт мне не нравился больше всего.
 
Я всегда боялся летать, представлял неизбежную катастрофу, старался уснуть. Один миг и ни чего нет.
Нет бешеного, изматывающего тело темпа. Побед, поражений, ринга. Нет ничего. Прах и пепел...
Впрочем, такие мысли приходили в голову лишь во время полёта.
Сон был спасением. Голос стюардессы, информирующий о приземлении, возвращал меня в реальность.
 Как и сейчас — голос администратора из коридора сообщает о накрытом  в столовой завтраке.
— Старый мудак, поднимай свою, когда-то мускулистую жопу.
У тебя нет рака предстательной железы, нет бокового амиотрофического склероза, нет синдрома Шегрена и ещё много кое-чего нет.
— Да, ты шаркаешь ногами, у тебя трясутся руки — первые признаки болезни Паркинсона, уже видны на твоём Мрт. Но у тебя ещё светлая голова, хотя попадали по ней неизбежно и довольно таки часто...
 
— Нана — нанана — на —  нанана — на — нанана — на.
— Я помню ночную музыку, это не сон. Я должен вспомнить, как называется этот фильм.
 
 — Довольно-таки недурно! — с ухмылкой на лице я дожёвываю последний кусочек чизкейка.
Это, конечно,  не испанский жжённый Сан-Себастьян с приятной горчинкой корочки, но тоже вполне сносно!
За соседними столиками старики чавкают, крошат, а некоторые попадают ложкой в рот со второго раза. Я каждый день, смотрю на этих людей, внушающих мне отвращение по двум причинам. Первая— скоро я стану одним из них.
И вторая я понимаю, что я ещё достаточно бодр, чтобы впадать в полное уныние.
Вон за тем столиком сидит Джон. У него ещё такие большие сиськи. Он часто плачет, как баба. Ему удалили яички, посадили на гормоны. Рядом с ним сидит Роб с обвисшим мешочком брюк на тощей заднице. Он жадно запихивает кейк в  рот двумя руками с пергаментной кожей. Саркопения съела его мышцы давно. Он весел. Что у него в голове одному богу известно.
Еда. Мощный стимул и пока ещё большая порция удовольствия, которого в их жизни осталось так мало.
Жалкое зрелище. Нужно валить отсюда, пока не стошнило.
 
— Вот сука. Снова нужно отлить. Тащиться к себе не хочу.
Посещу общий. Да не хочу я ссать в писсуар
В колене унитаза  плавает желтоватый, как чайный гриб презерватив.
— Ни хрена себе. Я плюю в унитаз.
— Обзавидуешься!
По привычке склоняю голову набок  и замираю ощущая  прерывистую струю...
 
В игровой комнате уже полно; людей.
В пансионате коротают остаток своей яркой прошлой жизни живые легенды.
Вы, может быть, даже слышали о некоторых из них. У каждого есть своё лицо, а впрочем, всё, что от него осталось, так это немного харизмы,  сквозь морщинистую испещренность сетки вокруг глаз с надвигающимися на переносицу бровями. Многие из них имеют университетские дипломы. Некоторые даже повесили их на стены своей комнаты и пялят на них с благоговением маленькие с нависшими веками глазки, тешась  былыми успехами. Гарвард, Бостон.
 А есть такие, как этот долговязый сухопарый Стив, что сидит за партией в сквош, с целым досье арестов. Все играют по парам. Даже дамы нашли себе партнёровв если не по жизни, то хоть по занудству.
Я пока не подружился не с кем. Говорят у меня несносный характер. Гены, а может быть и бокс, сделали своё дело.
Не хрен мне здесь делать. Лучше пойти размяться на воздухе.