Ex libris

Моя прабабушка по папе — крестная дочь Александра II. Об этом я знала с детства, как и то, что «царское» наше происхождение — не для улицы, говорить о нем можно только дома. Страха не было: все-таки не тридцатые, когда из-за благородной родословной сослали в лагеря всех мужчин семьи (по папиной ветке — абсолютно всех), но оставалась определенная этика. Поскольку я родилась в стране, где в выпотрошенных соборах устраивали музеи атеизма, где дети клялись в верности великому Ленину и стягивали узлом на шее галстуки цвета крови, я смутно понимала, что значит – крест и крестная, но четко, что такое дочь. И как-то так складывалось в моем детском сознании, что моя прабабушка – ну, если не дочь царя, то хотя бы очень близка к этому.

Тощим малорослым ребенком я носила с собой эту тайну в школу, в снег и в дождь, через мрачные петербургские дворы к улице Скороходова, а оттуда — к улице Мира, которая совсем не соответствовала названию: из-за ракетного училища и расположенных там казарм по пути мне встречались сплошные фуражки и шинели. Носила ее туда и обратно при Брежневе, при Черненко, при Андропове (или в какой-то другой последовательности), и, должна признаться, тайна меня окрыляла и наделяла чувством исключительности, особости — думаю, оно есть у каждого ребенка. А потом разрешили думать вслух, иметь родственников в капстранах (мы имели и шведов в кап-, и поляков в соц-), задаваться вопросами о своих корнях, получать ответы на вопросы о своих корнях, учредили Дворянское собрание (где я как-то переводила князю Голицыну), и вся дворянская тема из табуированной оказалась не только на слуху, но даже модной. Вот так умерла моя тайна, моя легенда, уступив место истории, которая, надо отдать ей должное, тоже довольно любопытна.

Лёля, папина бабушка по матери, появилась на свет через год после того, как с Русско-турецкой войны, оставляя за собой поля, устланные мертвецами, вернулся ее отец Герман Прокопе. Точнее, тот самоотверженный и хладнокровный офицер, которому суждено будет стать ее отцом. Лейб-гвардии Финляндский полк — а финский швед Герман, как и его братья Виктор и Яльмар, служил именно в нем — на исходе лета причалил из Константинополя в Николаев по морю, а оттуда, после торжественного парада в присутствии императора, по железной дороге отправился до Царского Села. И вот через год мытарств, стоптанных до крови сапог, эпидемий тифа и дизентерии, лютых морозов и снежных буранов на горных перевалах полк возвращался в свой солдатский дом — казарму. У Триумфальных ворот на Московском шоссе будущий Александр III с супругой Марией Федоровной украсили их знамена лавровыми венками, у Новодевичьего монастыря игумен благословил иконой. Конечно, за ними тянулась толпа, все как положено: кричали «ура» и в воздух чепчики бросали. На Большой Морской для приема героев соорудили арку из цветов, гирлянд и флагов. Духовенство Исакия отслужило молебен. Их путь к Английской набережной устлан цветами. И все же никто не принимал этот элитный полк, своего рода личную армию императора, с таким размахом, как родной Васильевский. Фасады домов увешаны коврами и флагами, реи и мачты судов — любопытными. В окнах, на балконах, на крышах — везде народ. Крестятся, обнимаются. Многих гвардейцев обыватели Васильевского знают в лицо. Их сосед купец и пароходовладелец Николай Михайлович Григорьев еще во время кампании пожертвовал тысячу рублей солдатам полка — на обувь, табак, чай и сахар.

В общем, полковник Герман Прокопе, как и многие его товарищи — из тех, кто уцелел в балканской мясорубке, — вернулся из похода героем. К Рождеству раздают медали, кресты, нагрудные знаки, среди наиболее почетных наград — золотое, георгиевское оружие. Герман получает золотую саблю с надписью «За храбрость» на эфесе. Это не георгиевская ленточка на зеркале заднего вида, она отработана, отстреляна, отбита под басурманскими пулями. Но самая главная награда за все лишения, то, ради чего стоило возвращаться, — молодая жена Анна Николаевна. Может, ее любовь и хранила его весь год похода, как молитва, как талисман. Накануне войны, прогуливаясь по Большому проспекту вышеупомянутого острова, недалеко от казарм полка, он влюбился в барышню, проходящую с гувернанткой по тому же маршруту в те же часы. Ей — девятнадцать, ему — тридцать пять. Почти как Лев Толстой и Софья Андреевна. Ее отец — тот самый благотворитель и пароходовладелец Григорьев, мать — красавица-гречанка. Герман сделал Анне Николаевне предложение, и они венчались незадолго до мобилизации полка.

Когда после возвращения из похода, летом 1879 года, у четы Прокопе рождается девочка — Лёля, в крещении Елена, — ее крестным становится Александр II. Император Всероссийский, царь Польский и великий князь Финляндский (это один человек, а не три) прислал младенцу на крестины свой серебряный барельеф на темном бархате в большой овальной серебряной раме. Когда девочка выросла в умницу, отличницу и изящную, как фарфоровая статуэтка, барышню, ее дядя Виктор Прокопе, в свое время генерал в свите Е. И. В. (Его Императорского Величества), предложил представить ее императрице, чтобы сделать из нее фрейлину. Отец сказал: пока жив, не допущу. Не хотел, чтобы дочь стала куклой в придворных играх. Сама барышня мечтала стать врачом, а стала мамой. Необыкновенно заботливой и самоотверженной — таким был Герман для своих солдат, которого они любили, как отца. Лиля родилась первой из пяти детей Елены Германовны Котюховой, урожденной Прокопе.

* * *
Первым браком Лиля, папина мама, была замужем за известным генеалогом, историком и искусствоведом Юрием Борисовичем Шмаровым. Кроме всех перечисленных достоинств, он обладал и двумя другими: уникальным собранием дворянских портретов и раритетных книг. Но эпоха коллекционеров-промышленников и коллекционеров-аристократов канула в лету — доход Юрия Борисовича немногим отличался от жалованья обыкновенного советского гражданина. Да и не мог отличаться, по определению соцстроя. Чтобы приютить у себя, к примеру, Франсуа Жерара, придворного художника Наполеона, приходилось крутиться, изворачиваться, продавать, менять, подбирать, спасать. Шмаров знал всех — и скупщиков, и продавщиц арбатских антикварных, и архивистов, и реставраторов, и музейщиков, и библиофилов. И все знали его.

Однажды Юрий Борисович, памятуя о военной династии Прокопе, предках Лили, то ли купил, то ли выменял антикварную книгу — «Историю Лейб-гвардии Финляндского полка», точнее третью часть пятитомного труда, которую он торжественно передал моему папе, Саше Тукалло. Конец пятидесятых, страну уже взорвал XX съезд, контузило правдой о Большом терроре, оттепель перешла в наступление. Саша узнал и о своих корнях, и о пятьдесят восьмой статье как расплате его близких за происхождение. Когда весной 1933-го пришли арестовывать Шмарова, блюстители порядка страшно обрадовались, обнаружив на каминной полке фотокарточки, принадлежавшие его жене Лиле, — портреты ее деда Германа Прокопе и его брата Виктора. Двух царских генералов со всеми регалиями изъяли из интерьера и, сварганив групповое дело, тут же повязали двух братьев Лили и мужа ее сестры, а Шмарова объявили главарем группировки. Приходилось, как преступникам, заметать следы и избавляться от улик. Серебряный барельеф венценосного крестного, брошенный среди груды мусора и отходов, отживал свой век на помойке. Родные любимые лица на групповых портретах плотно штриховали ручкой или вырезали острым лезвием маникюрных ножниц. Что-то жгли в печках, что-то отбиралось при арестах и, значит, тоже сжигалось — кострами.

Так получилось, что портрет Германа Прокопе вернулся в семью вместе с «Историей Лейб-гвардии Финляндского полка». Саша тут же нашел его и, не смутившись ни почтенным возрастом книги, ни ее ценностью, ловко вырезал прадеда и, пересняв, тонкими полосками почти прозрачной папиросной бумаги вклеил обратно. Овладеть «Историей полка» было для него как верующему — прикоснуться к Евангелию. Он зачитывался сюжетами о Русско-турецкой войне: об изнурительной осаде Плевны, занятой пятидесятитысячной армией блестящего полководца Осман-паши, и о битве при Горном Дубняке, заставившей турков в конце концов сдаться. Пиррова победа. Накануне злополучного сражения, в котором вышла из строя треть офицеров Финляндского полка, царь-освободитель обращался к своим гвардейцам: «Дай бог, чтобы больше из вас вернулось. Каждый из вас мне дорог». А после, просматривая списки погибших — многих он знал лично, — плакал.

Саша читал про подвиг командовавшего первым батальоном бесстрашного полковника Яльмара Прокопе, любимца полка. Троих братьев — все трое полковники одного полка, на одной войне — называли, как императоров, по номерам: Прокопе I, Прокопе II и Прокопе III. При Горном Дубняке штурмом брали редут - укрепление турков, сооруженное на возвышении. На всем плато перед ним не было ни кусточка, ни камушка, чтоб укрыться. Редут напоминал устроившегося на высоком ложе огнедышащего дракона, изрыгавшего из пасти дым и свинцовые пули, — они скашивали солдат рядами. Когда Яльмар заметил, что окопы перед левым флангом его батальона свободны от турок, он занял их, взяв с собой для этого несколько десятков добровольцев, самых отважных. А потом, видимо, разгоряченный удачей, решил захватить окопы перед редутом и собрал для этого добрую сотню добровольцев. За несколько минут свинец уложил почти всех, Яльмара смертельно ранил. Хоронили, чтоб мягче было, подстилая солому, а пальто заменяло крышку гроба. В Болгарии у Горного Дубняка ему и его погибшим товарищам поставили памятник — слабое, на мой взгляд, утешение, и все же.

Саша читал о переходе армией Балкан, уже зимних, где бороться приходилось не столько с неприятелем, сколько со стихией. Нижнее белье и фуфайки совершенно истлели, изорвались в лохмотья. После дождей или оттепелей озябшие финляндцы рассыпАли по полу палаток горячую золу с непотухшими углями, ложились на них и, бывало, прожигали бока и спины шинелей. Промокшие в грязи сапоги (кому повезло их иметь) сушились у костров прямо на ногах, от жара садились, жали ногу, трескались, подошвы отваливались. Саша с упоением читал о месячном стоянии полка на горе, позже названной в их честь Финляндской, и о битве при Филиппополе (Пловдиве), после которой остатки турецкой армии бежали в горы, и очень скоро был подписан мир, и война завершилась победой России. Именно за это сражение Герман получил золотую саблю. Тогда пришлось идти вброд через речку Марицу. «По реке шел лед; мороз, сковавший берега, не мог прервать ее быстрое течение. Вода была выше пояса и чрезвычайно холодна. Полковник Прокопе, находясь с вьюками и обозами при полку, неожиданно оказался под выстрелами неприятеля, обстреливавшего переправу», — читал Саша. Но тут Юрий Борисович Шмаров попросил отдать книгу. Может, подвернулась удачная сделка, может, просто забыл, но, попав к дядя Юре, она больше не вернулась. Вот какое поражение.

Совсем недавно, узнав, как папе когда-то была дорога эта вещь, я погуглила и заказала репринтное издание «Истории полка» с доставкой на дом — на нашу дачу в Ленобласти, в оккупированной в Зимнюю войну Финляндии. И когда, рванув картон, я вытащила ее, новенькую, нетронутую, с запахом сырости типографской краски, напомнившим осенний лес, и стала листать, то не поверила своим глазам. Как будто с книгой уже кто-то общался, в одной из первых глав в пробеле между строчками я обнаружила неровную, начерченную от руки линию: «Прапорщик Герм. Прокопе». Книжные пометы могут многое рассказать об их авторе, но, к моему сожалению, как я ни искала, больше не нашла ни одной. Зато когда, судорожно перелистывая страницы, дошла до портрета предка, слегка повернувшего голову влево и оттого смотревшего как бы мимо меня, все сомнения рассеялись. Приклеенные полоски из кальки, обрамлявшие его благородное лицо, окончательно и бесповоротно убедили меня: я держала в руках ту самую «Историю Лейб-гвардии Финляндского полка», которой когда-то владел юный и страшно увлеченный военными подвигами Саша Тукалло. Она вернулась к нему через шесть десятков лет. Ну, не сама, конечно, а ее клон. Вот такая победа.

* * *
Петербург, 1905 год. Уже летит первая осенняя листва. Движение от Матвеевской церкви на Петроградской до Смоленского кладбища на Васильевском острове перекрыто. На пушечном лафете — так принято провожать полных генералов — везут гроб, а за ним, одетые в парадный мундир, с надписью «За Филиппополь» на киверах, смиренно шагают гвардейцы Финляндского полка. Очевидцы говорили, что похороны эти были необыкновенно торжественные. Кроме живых цветов, на могилу генерала от инфантерии Германа Оскара Прокопе подносили венки из серебряных листьев. Один листочек, на память, мне подарила Лиля, моя бабушка, когда я пошла в первый класс.
 
Дорога в восьмидесятую школу вела по улице Скороходова, и если бы я не сворачивала, как послушная девочка, к Мира, а прошла дальше, до тупика, то уперлась бы в дома, выходящие на Матвеевский садик. Когда-то тут стояла церковь, где отпевали моего деда, а потом - на войне с Богом и со своим народом – взорвали. Похоронили ее прямо на месте, сгрудив обломки святыни по центру. С годами эта могила заросла травой, ее занесло снегом, и в детстве мы катались с нее, как с горки. Бродя по улицам памяти, как по разбитым тротуарам Петроградской, я возвращаюсь мыслью к этому холмику, к моим близким и к себе той, которой уже нет на свете, хрупкой и уязвимой, промечтавшей о чем-то десять лет по дороге в школу и обратно. И обратно.