Пух и всё

Совершенно постыдный или все-таки постылый, остывший и возможно оттого довольно таки холодный день. Падавший снег означал падение и бег, холодное бегство прохладных ягодиц, их сужение к точке на горизонте. А горизонт оставался важным и нужным. Он даже мучал своей необходимостью, он хотел существовать, да не просто свернувшись где-нибудь клубочком, а раскинуться, пропадая, лишаясь по краям существования, только лишь чтобы ну хотя бы относительно протяженно уж показать себя!
Нет, за такими течениями не угонишься. Это голубой экспресс какой-то. Чувствуешь конечно, что боковые вихри так и приглашают присоединиться, мышцы слегка выходят из области управления центральной нервной системой. Явно возникает что-то помимо. Быть бы легче (ох, тяжела пища нищаго, его), ведь и унесло бы. И очень далеко, отрезанный в пространстве от этой стылости и стыда, я бы пришел посылкой: дорогая, это тебе, открой, возьми, может даже и надень, и я легко скользну вниз по твоим прохладным ягодицам.
Голубой вагон бежит, качается, но я не набираю ход. Это фантазии все набирают да набирают, пухнут, пух вокруг, пух и всё. Но по большей части нет и этого. Никаких фантазий, все даже очень сурово и сухо как лицо начальника или партработника. Они когда-то приказали еще бог весть каким предкам, а до сих пор мерещатся, арендовали далекую комнатку в голове и все стучат там пишущей машинкой, строчат постановления и приказы, врубают иногда свое радио на полную, вещают. И прокурено у них там постоянно, заплевано, лозунги по стенам да вымпелы.
Отчасти дело именно в них, отчасти и в иных квартирантах, но они создали Атмосферу. И раньше я думал, что можно преспокойно жить и в других атмосферах. Это была космическая фантазия.
В белоснежных одеждах и проводах,
Дух чуть не прыгает напрочь из тела,
То цветы, миллионы, то покинутый прах,
Спрессовался и стал в школе мелом.
Вернее, не преспокойно. Думать то думал, но так чтобы верить полностью… Это как я влюбился, мучился, но где-то всегда чувствовал, что надежды никакой. Смысла нет, надежды нет, а тебя прет. И прет уже не вперед, а наоборот, назад, с каждым днем все развалистей, все несобранней, все ненужней, полон камней.
Но как приятно мечтать, объявить внутренние сборы. Наводится порядок, все несет отпечаток, списки тог что было, того что будет. Тут, кстати появляется и время, конечно лишь в определенном смысле, а не в целом. Это сейчас времени уже нет, а еще лучше убрать «сейчас», это я уж признаю, что живу пока в языке, а у него есть свои законы. Язык есть, времени нет. Про время я как-нибудь еще напишу, язык еще скажет. Но сборы, волнения, стартующие ракеты, «земля, прием!», здравствуйте, другие планеты… Выходишь черт знает где вот с такенными глазами и мысль: ну все, теперь все по-другому, жизнь другая. Сел в ракету и полетел. Пух и всё. Потом появляется сначала смутное такое ощущение, потом все гаже и четче, что с ракетой что-то не то. Или с головой. Ракета-то все равно в голове, как и партработники, которые небось все газеты прожужжали про героический полет, про затянутый небрежно пояс астероидов.
Хотя космос все равно есть, это ведь вопрос веры. А то, что можно поменять атмосферу, планету, себя вопрос космический или, если в терминах горизонта, горизонтальный. И я тогда ложусь в савасану на бревна и слушаю проходящий голубой поезд. Что такое жизнь. Пух и всё.