Поздний гость

               


Две России, разделенные этой дорогой, глядят друг на друга без всякого интереса. Одна, обсаженная тополями, за шаткой общей  оградой, - скученная, пестрая, дачная. Окопавшаяся на высоких фундаментах, в своем праве домовладения. Другая, заглубившая себя в землю, - угрюмая, местная. Смотрят, и в отношения не вступают. Если же случается, то по ночам и очень по-нашенски. Тогда говорят: «Против лома нет приема». И, собирая битые стекла, сетуют на то, что не позволено поверх заборов пустить электрический ток. Оно конечно, воровство отвратно. А желание чьей-то смерти?.. Вот и думаешь: хорошо, что разум сам себя разрушает, порождая мир, в котором ему нет места, иначе люди пожирали бы друг друга ежеминутно.
 
Но, когда, сойдя с электрички, устремляешься к рядам тополей, в голове другое. Тебя уже подхватило и несет по старым, проступающим наружу корням. Несколько шагов в сторону, и вот она - заветная калитка, вот оно - лицом в листья. Ветка яблони цепляется за волосы, и ты пригибаешься почти по-японски, в церемониале встречи. (Говорят, у них там, улыбчиво вежливых, в Стране восходящего солнца, не позволяют человеку быть выше дерева и не уродуют красоту в угоду себе). Шум листвы, покачивание цветов, иллюзия бесконечности - всё принимаешь как знаки приветствия, а может, благословения, от таинственного аллегорического божества, с которым давным-давно породнилась. 

Бывает, что полночь и дождь выводят на первое место кров. И тогда всё одаряется тайной одинокого человека. Его никто не ждет, но он спешит как на свидание. Что чувствует он: благодать крыши над головой или  радость достигнутой цели? Только вспыхнувший свет в окошке говорит о несовершенстве человеческой жизни перед жизнью природы. О том же рассказывает и дымок из трубы. Плотный березовый или скорый сосновый, или легкий осиновый - всё признаки счастья, родственного теплу. В нём, непостижимом,  всё и дело.

Тепло сродни улыбке хорошего человека. Но улыбка – роскошь в смутное время. Не потому что добрые люди перевелись. Они есть, но пасмурные, озабоченные. Замкнутые на себе.

В городе тоска по улыбке заставляла меня иногда останавливаться возле витрин. Там,  за толстым надежным  стеклом излучал сияние пластиковый джентльмен, довольный своим костюмом. Его примитивная радость недорого стоила. Но дело было не в нём, а во мне, искательнице комфортного равновесия. Не смешно ли строить отношения с жизнью по принципу счастливой любви, всегда компромиссной, далекой от сути вещей. Ведь на чужом лице мне требовалось что-то более значимое, чем обещание счастья. Но однажды я узрела свое - настоящую дружескую улыбку. И она озадачила, словно  оживший взгляд архаического божества, найденного под развалинами. И запомнилась мукой неверия. Привычка к пластиковым воплощениям мешала  правде чистого зрения. То было свойство  натуры, не пережившей инфантилизма, - искать дружбу, а не любовь, и не замечать ни того, ни другого. И знать, что любовь, превращая жизнь в пытку, создает пространство, в котором дружбе по крупному счету нечего делать.

А живой разведенный огонь - лишь свидетельство ловкости рук. В зрелище, если угодно, психотерапию он превращается после - когда, охватив растопочную кору, запаляет хворост в печке. Звуком напоминает трепетанье полотнища на ветру. Так хлопает парус в открытом море, не поддаваясь коварному ветру, который настоящие бывалые люди зовут грего-тромонтан, моряки – тромонтаной, а те, что попроще - низовкой. От этого ветра влюбленные сходят с ума, а работяги вешаются. Он одинаково рвет и хлипкие паруса,  и слабые робкие души. Жители приморских поселков  носят этот ветер в себе как маленькое помешательство. Так же и я желала вобрать тепло в состав своей крови и  обрести равновесие. Но с ним являлся образ подрезанных крыльев (как всё, что при доме, на привязи).

А языки пламени лижут поленья. Жилище наполняется запахом деревенской избы. В печке уже гудит, отблеск огня дрожит в поддувале.  Искры, падая на золу, коченеют. Тени полощутся на полу. Сквозь треск и хлопки слышится - ровно и монотонно - дождь о листья, о крышу, о толь на дровах... О собственную память, самые её недра, где в запаснике пословиц  та, что пристала постукиванью дождя: "Поздний гость - долгий гость".