Автор, которому никто не платит и маленький Бусь

Сегодня большой день, этот день Андрей Евгеньевич Ратицкий ждал много лет. Его, наконец, напечатали! Смысл этого события хорошо был известен только ему: долгая, упорная, тяжёлая борьба закончилась для него победой, именно тогда, когда он уже был готов признать, что вряд ли у него что-то получится вдальнейшем. Он страдал непомерно, с надрывом и уже устал жить с таким нелегким грузом за плечами. И вдруг, о, чудо, его сборник детских сказок, над которым он краптел всю прошедшую зиму, приняли и не только приняли, но и скоро опубликовали! И где опубликовали, где он и подумать не смел. А между тем, труд в эту книгу был вложен огромный: каждое слово на своем месте, каждая рифма идеально совпадала, содержание не было скучным, назидательным, устаревшим, напротив, это была замечательная детская книга, настоящая и первая искусная его работа. Он сидел за письменным столом и уронив голову на руки, думал о том, сколько же лет ему пришлось идти к этой его заветной цели. Он только что пережил приступ невероятной радости и она все ещё волновалась в его груди. Он пребывал в эйфории, какую не испытывал много лет и это душевное состояние запоздалое, сильное и вместе с тем все же страшно неожиданное, свалило его с ног. Он не знал как дальше жить, дышать и мыслить. Он ещё не осознал произошедшую в нем перемену. И только спустя
 несколько дней он понял, что теперь свободен. И волен писать о чем угодно. Он смотрел в окно и видел то, что другие не видели и не замечали. А он видел. Видел плывущие за горизонт облака и тяжёлые капли дождя на листьях, и малейшее движение крон в лунную ночь. Он не знал, что так будет, но это было, помимо его воли, было. Ему безусловно далеко до тех, кем он восхищался, но он теперь должен писать, не молчать, не безмолвствовать. Он, по собственному желанию, понукая себя много лет, сумел нарушить эту тишину и обязан был продолжать ее нарушать. А сил на это ушло немало. Но вместе с тем, все в мире встало на свое место, все приобрело смысл и стало так хорошо, как после вымоленного у бога дождя.
    Вся беда Ратицкого была в том, что он с молодых ногтей страстно любил книги, читал много и умело. Из всех качеств, какие совершенно необходимы всякому литератору, он к сожалению своему, имел в совершенстве всего лишь одно: он обладал прекрасной, почти феноменальной памятью. Но на этом все и заканчивалось. Берясь за писательское ремесло, он и понятия не имел, что переход от посредственного автора-подмастерья в мастера будет для него таким долгим и трудным. Он прошел все тупики писательской мысли, все пустые фантазии и полеты  бренной мысли, прежде, чем встал на ноги и понял, что взялся, собственно, не за свое дело. Его толкнуло на это самолюбие. Неспособность написать ничего путного, самоценого, долговечного, он относил к самому отвратительному недостатку, он считал это почти пороком и эта ущербность не давала ему покоя до тех пор, покуда он, приложив огромные усилия, не выковал из себя крепкого, хорошо обученного, знающего свое дело мастера. Сколько ему это стояло труда! И сказать невозможно.
      Но сегодня, к удивлению своему, лишь только распрощавшись с тягостным своим положением, в какое он попал, попал впрочем по своей собственной воле, кажется тут же приобрел не менее грозного врага: он пришел к утешительному для себя выводу, что уже не может не писать, только это как раз требовало времени, а у него его бывало часто немало потеряно, потому, что ему нужно же было работать, ведь нужно же на что то жить. В погоне за настоящей литературной вещью, не пустяшной поделкой, он совершенно не подумал о том, что ему теперь, после этой мучительной выучки, волей-неволей  придется жить на литературные деньги! А между тем, даже разговоров о том, что ему, как автору, выплатят положенную часть, не было. Как же быть? Что же теперь делать, спрашивал себя Ратицкий, и не находил ответа на этот в сущности простой вопрос.
       Впрочем, в довершение всех волнений, в этот день произошло ещё одно нежданное событие. К вечеру, когда темнота уже спрятала город, с его раскалёнными на солнце крышами, и Ратицкий по сложившейся у него за годы привычке, оторвавшись от письменного стола, пересел с газетой в кресло, с намерением ещё немного почитать, он услышал, как за входной дверью вдруг как будто бы кто-то заскреб. Он замер. Прислушался. Тишина. Нет, он ясно слышал, вот только что. Послышалось будто. А будто бы и нет. Он напряг слух, подождал, стараясь уловить неясный этот шорох. Характерный звук повторился. Казалось будто кто-то всхлипывал. Не долго думая, заинтересованный происходящим, Ратицкий пошел посмотреть, не чудится ли все это ему сейчас, в это время. Осторожно повернул ключ, приоткрыл дверь, затем распахнул дверь настежь. За дверью, ползая на куцых, крепких ногах, оказался  щенок, ещё совсем маленький, молочный, он неуклюжий и, видимо, проголодавшийся, подавал голос и скреб за дверью. Ракицкий присел на корточки. Улыбнулся. О, какой толстый. Щенок и вправду был упитан и с виду хорош. Белый с желтыми, кофейного цвета пятнами, повсюду расползавшимися по его округлым бокам. Уши бархатные, с курчавыми краями, забавно свисали вниз. Ратицкий осторожно взял щенка на руки. Тот не был против и тут же ткнулся ему большим черным носом в грудь. Ну, и откуда ты тут взялся, спросил Андрей, заглядывая щенку в глаза. Чей же ты будешь, ты мне не подскажешь, кто тебя сюда принес, славный ты малый. У Ратицкого никогда не было собак, он по роду своей деятельности, а работал он детским врачом педиатром, по понятным причинам, животных никогда не заводил. Он благосклонно смотрел и на кошек и на собак, но в своей давнишней холостяцкой квартире, переполненной книгами, не держал никогда не только собаку, но и безобидную кошку при случае не оставлял. То есть, он проявлял о них заботу, занимался их пристройством, определял в хорошие руки, возмущался, когда питомцев бросали на произвол судьбы, но своих личных подопечных не имел. И вдруг
щенок. В такой день, подумал Ратицкий, с доставкой на дом, а жил Андрей Евгеньевич в городской квартире, и отнюдь не на первом этаже. Его квартира располагалась на среднем пятом, из десяти и туда следовало ещё поднятся. Он не был суеверным, в приметы особенно не верил, но совпадение этих двух событий и долгожданная публикация книги и этот, пожалуй, слишком рано оторванный от матери щенок, слились в одно большое целое. И Ракицкий решил, пусть хоть на время, оставить щенка у себя.
     Через несколько дней щенок уже занял прочную позицию. Охотно лакал из блюдца молоко, спал на отведённом ему месте и слишком никому не докучал. Ратицкий конечно стал выносить его во двор. Местная детвора тут же сбежалась на него посмотреть. Щенок понравился, его хвалили, гладили, восторгались. Ратицкий улыбался, пребывая в прекрасном настроении, отвечал на обычные для такого случая вопросы, смеялся. И вдруг кто-то из детей спросил: а как назвали? А и правда ещё никак не назвали, нет у щенка имени. Будь у щенка имя Ратицкий бы к нему сильно привязался, во избежание подобного затруднения щенок и оставался щенком. И вдруг одна девочка, школьница, какая особенно настойчиво теребила щенка за ухо, глядя Ратицкому в глаза, сказала: назовите его просто-Бусь.
Что значит, буду усердно служить. Дети одобрительно захлопали в ладоши, постояли ещё немного рядом с Бусем и разошлись. И надо же такое придумать, думал Ракицкий, медленно подымаясь по ступенкам вверх. Он не стал заходить в лифт, в эту узкую душную клеть, а только крепче прижимал щенка к себе, тот же обласканный, надышавшись на улице свежим воздухом, тихо уснул на широкой груди Андрея. Сколько лет он работал с детьми, пуд соли с ними съел, но они не переставали его удивлять. Впрочем, как и любить. Андрей Евгеньевич относился к тем редким людям, кого многие любили, не находя в этом ничего особенного, едва познакомившись часто изьявляли желание увидеться, а при случае и не расставаться. Он был бесспорно очень хорош собой: статный, обаятельный и, надо заметить, свободолюбивый, возможно эта именно черта особенно нравилась людям, не умеющим получить столько излишней свободы, сколько ее было у Ракицкого, от природы не способного мириться со всяким проявлением зависимости.
   Прошло несколько дней, все вошло в привычное русло. Придя с работы домой Ратицкий теперь тот час же подвергался нападению. Бусь встречал его совсем как умный и взрослый, подбегал, обнюхивал и долго топтался по ногам, а затем растревоженный, ходил за Ратицким следом, захлебываясь радоостстью встречи. Миска при этом немедленно переворачивалась вверх дном. Следовало налить в нее молока, сделать тюри из сытной булки и только потом Бусь принимался за дело.
    Ратицкий смотрел на жадно лакающего молоко щенка и улыбался, ему было и радосно и легко, освободившись от своей многолетней ноши, он вдруг переполнился силами душевными, избыток которых чувствовался во всем, кроме того, он увидел такую массу скрытых ранее созидательных возможностей, что помимо своей воли жизнь его подвигалась к переменам, день за днём, от случая к случаю все шло  к неиспытаным ранее радостям. Бусь же замечал лишь любимые им хозяйские тапочки, стоило только Ратицкому пройти в них на кухню, как Бусь бежал за ним и с азартом хватал хозяина за пятки, бросался в ноги и просился на руки. Это была его отличительная черта, Бусь как кошка любил руки, а усевшись на коленях тут же принимался с завидным удовольствием грызть пальцы. Незаметно для себя Ратицкий привык к щенку, полюбил его и мысль о том, что его все же хорошо бы вовремя пристроить ушла и больше его не тревожила, соседство же со щенком, какой быстро подрастал, не казалось ему теперь такой уж недопустимой вещью. И тут наступила та прекрасная мимолётная пора, когда каждая минута дня чудесна.
Хотя время уже шло к осени, но лето ещё не сделало свой прощальный поклон и по утрам Ратицкий пил кофе, наблюдая в окно как солнце заливало золотыми лучами крыши, россыпало позолоту на густые остроконечные кроны тополей, аллеи и дорожки сквера у дома. Он очень любил эту пору. Пору предпоследних летних дней, цветение астр на клумбах, увядающий, но все такой же густой сладкий запах петуний и мягкий ласкающий слух шелест ветра в кронах ещё зелёных деревьев. Время словно бы остановилось, исчезло, спряталось. Прекрасный этот обман витал теплым воздухом в небе, ещё летнем и синем, высоком и чистом, не закрытом тучами и дождями. Именно в это время у Ратицкого невольно просыпалось желание поиска родственной души, он особенно становился открыт к общению, становился особенно наблюдателен, часто просыпался по ночам и нет, нет да и создавал вдруг неожиданно для себя совершенный по красоте сонет, полный любви к природе, поэт побеждал в нем прозаика и опытного медика, городского врача, каким он был не по сумме усвоенных знаний, но по призванию своему. Вот и сейчас, с раннего утра, погода стояла прекрасная, видно было, что будет знойно. Уже в седьмом часу золото густых сильных лучей забрызгало окна, пробивалось повсюду, ложилось на крыши, стены, дома. И как раз сегодня у Ратицкого появилось предчувствие. Как только он открыл глаза, понял, что стрелки его часов переведены и пошли в иную сторону. Он хорошо знал это состояние  души. Внутри словно бы готовился прорасти росток. Сам же Ратицкий был особенно собран, лёгок и переходил от обычной своей уверенности, к совершенной ясности грядущих событий. Ни раз познанная им радость благоволения свыше теперь приятно  бродила в его крови. Несмотря на его внешность, а он был отмечен редкой красотой, на самом деле не был так уж счастлив в делах сердечных, как можно было полагать. Одеваясь соответственно своему положению, на что он обращал особое внимание, стремясь к безупречной опрятности, являясь в люди в прекрасно отутюженном дорогом костюме, выглядел до неприличия красивым. И не только противоположный пол, но даже и мужчины, идя, как это часто бывало по улице, под руку с дамой, сворачивали себе шею, девушки же кидая на него взгляд, не могли оторвать глаз от его лица без усилий, а совсем неискушенные юные барышни взирали на него разинув рот.
  Впечатление, какое оставалось после соприкосновения с Ратицким обычно было таким сильным и страстным, как  пение птиц в райских садах. Иногда, видя какое сильное впечатление первое знакомство производило на собеседницу, Ратицкий сам попадал под свой собственный беспощадный магнетизм и единственное, что он мог предпринять, будто ненарочно заговаривал с кем-то рядом находящимся о пустяках, задавал самый расхожий вопрос, какой приходил ему в голову, например, как здоровье у новенькой пациентки, лучше ли ей после назначений, какая ожидается погода в конце недели или что либо в таком роде. Всякий раз это  действовало отрезвляюще. Действительно, со стороны казалось удивительным, что такой человек как Ратицкий интересуется такими простыми вещами как дождь, снег или первые заморозки. И его, пусть и не сразу, начинали воспринимать наконец как обычного человека, из плоти и крови. Иногда это было совершенно необходимо, иначе разговор не ладился,
общения не получалось, а выходило что то вроде смотрин. Так что волей  неволей Андрею Евгеньевичу приходилось знать о женщинах массу тонкостей и не только как врачу, но и как мужчине о женщинах, что только добавляло ему излишней привлекательности, в которой он совершенно не нуждался.

      Продолжение следует.