Деревенская мадонна

   Свежим весенним днём, пахнущим ранними травами и солнышком, в центре села собрался народ. Женщины в низко повязанных платках,  старики в выцветших картузах, любопытные ребятишки.
   Взгляды всех устремились к большой чёрной тарелке, прочно прикрепленной к деревянному столбу. Оттуда доносились слова, которые заставили людей застыть на какое-то время в  молчании, словно страшась, что услышанное ими радостное сообщение окажется неправдой.
   Наконец, площадь взорвалась радостными криками, смехом и плачем одновременно.
   ПОБЕДА!!!
   В ликующей толпе Стёпка нашёл плачущую мать, тронул её за руку.
   - Мамань, теперь батя воротится? Ежели войне-то конец?
   - Воротится, непременно воротится, - счастливая Марья прижала сына к себе.

    Август выдался сухим, без дождей. Тёплые ветры клонили к земле отяжелевшие колосья пшеницы, источавшие густой хлебный запах, позванивали метёлки овса. В рыжеватой подсохшей траве кое-где синели васильки. На встречных берёзах – постаревшие серёжки, как гусеницы, покрытые коричневым загаром, тронь – рассыплются.
   Фёдор широко шагал по просёлочной дороге, торопясь засветло добраться до деревни. Четыре года не был он в родных краях,  уйдя на фронт в первые  дни войны. Дважды был ранен, после лечения в госпиталях возвращался в свою часть, на передовую. Победу праздновал в Берлине.               
     Чужая сторона, да ещё земля врага – бесприютная. А тут, среди родных полей, дышалось по-другому и невольно наворачивались слёзы. Были ли это слёзы радости?  Он не знал. Слишком много горя принесла война, сколько на своём пути повстречал он разорённых городов и деревень, скольких боевых товарищей похоронил…  До конца жизни будут жить они в его памяти.
   К своему дому, стоящему на окраине села, Фёдор подошёл уже в сумерках. Никто его не встретил. Марья ещё не вернулась с поля, где работала с женской бригадой. Стёпка, которому исполнилось уже десять годков, был с нею же. Ребятишки помогали взрослым убирать урожай. Дочку, пятилетнюю Дашутку, забрала к себе старенькая бабушка-соседка. «Дитё под присмотром, тебе спокойнее  и мне веселее», - говорила она Марье.
   Фёдор взошёл на крыльцо, провёл рукой по перилам…  Дом поставил перед самой войной, крепкий пятистенок. Хороший домик получился, солнечный. Откинув щеколду, отворил дверь. Из сеней пахнуло запахом сухих трав, что висели пучками под потолком. Осторожно ступая, прошёл в дом.
   Кажется, ничего не изменилось за четыре года. Та же широкая лавка у печи, деревянная кровать, на ней – подушки с наволочками, расшитыми красивыми цветами-петухами. Любила Марья когда-то вышивать, в девичестве приданое себе готовила. Сберегла красоту…
   На стене – старые часы с кукушкой. Только молчит кукушка, словно затаилась в ожидании: с чем вернулся хозяин?  «Пружина сломалась,- подумалось Фёдору, - починить надо будет». 
Какая-то торжественная печаль чувствовалась во встрече хозяина со своим домом.

      Пошёл второй год, как вернулся Фёдор в родное село. Было раннее сентябрьское утро, уже пропели третьи петухи, а он  лежал  в сарае на копне соломы, на старенькой рогожке, от которой пахло мышами и пылью, и думал.
   Накануне вечером  домой пришёл поздно, в дом заходить не стал, не хотел встречаться с  Марьей.  На деревне от людей ничего  не скрыть, и жена, слушая бабьи пересуды, только молчала, крепко сжав побледневшие, овеянные печалью губы. Мужа ни о чём не спрашивала, только порою взглядывала непонимающе: как же так-то?  Чем  я-то хуже?
   А  у Фёдора не было ответа. Да ничем его Марья не хуже других баб:  красивая, работящая, покладистая. Слова плохого не скажет, всё старается и ему угодить, и детей обиходить. Как скучал он все годы войны по ней, по детям, домой тянуло, во сне их видел! Слава Богу, жив остался, воротился к своим. И надо же такому случиться…
    Вспомнилось, как встречали его, как набился полный дом народу. На вернувшихся фронтовиков приходили посмотреть все, каждый втайне надеялся, что вот так же однажды и в их дом придёт большая радость. Даже те, кто получил похоронки, надеялись…  Марья  хлопотала у стола, старалась всех усадить, угостить, а сама не сводила с Фёдора мокрых от слёз, счастливых глаз. Толстобокая тётка, усевшись рядом с Фёдором, всё нашёптывала ему в ухо: « Марья-то твоя сколь лиха хлебнула! Ребятёнков двоих поднимать в такую годину  – шутка ли? Сколь пережито… И против греха выстояла, спроваживала ухажёров подале!» Фёдор смотрел на жену, у которой в тугих русых косах искрилась ранняя седина, и его сердце переполняли любовь и благодарность к этой родной, красивой женщине.
   На следующий день Фёдор пришёл к председателю колхоза. Тот, бывший фронтовик, вернувшийся домой после тяжёлого ранения, пожаловался: «Тяжело шибко без мужиков! И хозяйство подымать надо, и баб жалко, смотреть, как надрываются, тяжело. А делать что?
Хорошо, что пришёл, отдыхать некогда».
    С раннего утра до позднего вечера пропадал Фёдор то в ремонтных мастерских, то на полях. Мужских рук не хватало везде.
   Но не хватало не только рук.  Село, богатое вдовами, вечерами наполнялось тягучею тоской.
   Каждый мужик, появившийся в селе, был на особом счету.  Даже старик Никифорович, шутник, еле ковыляя, подвыпив, замахивался на женщин своим батогом:  «Ты чего кочевряжишься? Кому перечить вздумала?»
   Нередко, желая заполучить мужика к себе в дом хоть на одну ночь, ублажали самогонкой.  Не все выдерживали такое испытание. Некоторые спивались, зверели от пьянства, устраивали дома погромы, а их жёны, горько и безутешно плача, терпели.
   Молодые девушки, не тронутые временем и бедами, собирались по вечерам в клубе, «давили песняка»,  танцевали друг с дружкой под пиликанье старенькой гармошки, на которой играл двенадцатилетний Егорка. И заглядывались уже на него: не сегодня – завтра жених! А девчонок-подростков к клубу даже близко не подпускали, опасаясь соперничества. Девчонки сердились, исподтишка старались «насолить» своим обидчицам: растаскивали поленья, которые те приносили, чтобы протопить клуб, издалека кричали, кривляясь: «Косолапая, нос лопатою!», пели обидные частушки про застарелых девок.
   В один из таких тихих, звёздных вечеров Фёдор, возвращаясь с полей, и встретил Лукерью. Та была их соседкой, муж её погиб в начале войны, и в тяжёлые годы они с Марьей как могли, помогали друг другу.
   Работала Лушка, как звали её в деревне, на молочной ферме, где был строгий учёт: никто из доярок не смел налить себе и кружки молока. Сын Лушки, семилетний Минька,  ходил к матери на ферму и пил обрат, который наливали в деревянное корыто для маленьких телят.  Это не запрещалось. У Миньки были тонкие ноги и большой живот.  Жили они с матерью голодно.  Мальчик, приходя в дом к Марье,  усаживался на лавку и терпеливо ждал, когда его позовут к столу, обедать.  Его звали, он торопливо соскакивал с лавки и садился рядом со Стёпкой. Марья сама бедствовала, но маленького соседа всегда жалела. На длинный стол высыпалась  из чугуна мелкая  вареная картошка, и все дружно обедали. 
      После войны стало немного легче, снизили налоги, людям выдавали на трудодни немного зерна, крупы, растительного масла. Беды и лишения потихоньку отступали.
   Повстречав Фёдора, Лукерья попросила: «Федь, ты зашёл бы, погребок в дому провалился, доской подпереть надоть, а я одна не могу!» Фёдор зашёл, погреб подправил, а после Лукерья взялась его угощать, налила, как водится, самогонки. Он не отказался, а выпив, почувствовал, что его развезло.  «Захмелел, никак, с утра не евши, да навкалывался, - тараторила Лушка, - ты ложись, отдохни».
   С тех пор и стал захаживать Фёдор к соседке. Прятал дома виновато глаза, ругал себя последними словами, но всё оставалось по-прежнему.  А спустя время стало заметно, что Лукерья  понесла.
   Бабка Анисья, встретив Лушку у колодца, пыталась пристыдить её:
   - Нагуляла сураза! От чужого мужика стыдновато должно быть?
На что Лушка ответила:
   - А что нам делать, бабам одиноким? Это корову раз в год к быку водят, а мы сейчас хуже коров!
   Бабка зашла к Марье.
-Видала сейчас супостатку! Ни стыда, ни совести! Сураза скоро принесёт! А ты сама на днях родишь! Да я  на твоём месте ей косы-то повыдергала бы. А ты смирённая…  Всё в себе носишь. Кручина – не лучина, не сожжёшь по вечерам.
   Марья отвернулась.
- Всяка зверушка – божья тварь, а уж коли человек новый народится, то уж тем более, не нам судить, зачем.
   Дочь, которая родилась весной, Марья хотела назвать Майечкой, но Фёдор настоял – только Катюша! Жена согласно улыбнулась: конечно, самое подходящее имя!
   Марья кормила грудью Катюшку, присев на лавку, когда дверь широко открылась, и в дом вбежал Минька.  Хлопая глазами, он торопливо выпалил:
  - Тёть, там мамка вашего мальчика родила, а молока у неё нету! Уплакался  ребёнчишко-т…
   И, отступив к порогу, глядя на построжевшее лицо Марьи, добавил уже тише:
   - К вам мамка послала, чего делать, спросить…
    Минька выскочил за дверь, а Марья, осторожно положив дочку в зыбку, стянула с головы платок, зажала им рот и зашлась в беззвучном плаче.
   К вечеру всё село знало, что Лушка родила сына. Зашедшие проведать её бабы застыли на пороге: на кровати сидела спокойная, с умиротворённой улыбкой, Марья и кормила грудью ребёнка, а у  ног её  опустилась плачущая Лукерья, глубоко  и облегчённо вздыхая.
Святая Мадонна и кающаяся грешница…
Сердце оказалось  мудрее разума.