Отношение к людям и слово пастыря. ч. 5

Часть 5. Отношение к людям и «слово пастыря».

(Продолжение. Предыдущая часть: http://proza.ru/2021/11/09/680)

Ситуация в Севастополе продолжала обострятся.
29 мая 1830 года жителям Корабельной слободки неожиданно было объявлено, что карантин для них продолжится еще на 2 недели и часть жителей будет выселено на этот срок в лагерь!

30 мая в город приезжал губернатор Казначеев с начальником Таврического жандармского управления ротмистром Локателли, которые имели совещание со Столыпиным, во время которого этот Локателли предлагал Столыпину «решительные меры для укрощения в самом начале буйного действия».
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело №22 по особой описи).

(Сейчас стало принято, исподволь, нахваливать Николая Первого за то, что он вручил шефу жандармов Бенкендорфу свой носовой платочек и повелел «утирать им слезы страждущих» и хранить его белизну.

Примерно так (с некоторыми вариациями), нередко с умилением, описывают это царское указание многие официозные публицисты.

Ну и какую же роль сыграли эти жандармы в Севастополе?!
Кому они там из «униженных и оскорбленных» бедняков «утерли слезы»?!
Кого из наглых спекулянтов и чиновных воров, о чьих преступлениях знал весь город, призвали к ответственности, отстранили от власти, наказали?!

Ответ один: НИКОМУ из страждущих они не помогли и НИКОГО не наказали!
Вот так В РЕАЛЬНОСТИ и обстояли дела с пресловутым царским платочком и утиранием им жандармами слез у верноподданных.
Кроме регулярных порок розгами, линьками и шпицрутенами, «укрощения» и «самых решительных мер», к обездоленным и голодным, ничего они предложить не смогли…)


Один из флотских начальников Севастополя контр-адмирал И.С. Скалковский докладывал, что 30 мая он, «оповестив экипажных и частных начальников команд, расположенных в Корабельной бухте, вместе с ними в 7 часов пополудни прибыл в Слободку, где нашел толпу людей, особливо женщин, о объявил им волю начальства о том, что всеобщее оцепление для жителей Слободки продляется еще на две недели, и что на этот срок они должны будут, после окурки и купания в море, выйти в лагерь.
 
На что женщины и частью мужчины из толпы ответили, что они содержатся в «карантинном термине» более ста дней, что в продолжении всего времени они терпели голод, холод и большую во всем нужду, что они сами, их дома и платья были уже очищены окуркою, что когда отдан был приказ для их освобождении через неделю, т.е.3 июня, чему они беспрекословно повиновались, и что 29 числа был у них карантинный чиновник Семенов и оповестил их, чтобы все жители Слободки  выходили со своим имуществом из домов во временный лагерь, что иначе с ними поступлено будет жестоко, имущество будет сожжено, а самих их будут гонять на веревках в море купаться…

Отвечали на мои убеждения, что этого не исполнят, другой окурки не примут и останутся на месте до вторника, или 3 июня, т.е. срока, определенного начальством.»
(Лоциа. Архив нар. хоз. Фонд адм. Грейга, дело №22).

Ну и как вам такая накаленная обстановка ?!
От многодневных издевательств «начальства» буквально взвыли даже самые терпеливые и забитые люди.

Обратите внимание, что тут указывается, КАК карантинные чиновники организовывали те самые поголовные зимние «купания» в море.
Судя по всему, тех кто не хотел, или не мог, добровольно «моржеваться» в ледяной воде, просто привязывали к веревкам и «гоняли в море», не взирая на их пол и возраст.
А тех, кто уже не мог ходить, окатывали водой прямо в их хижинах, пещерах и землянках!

От такого «утирания слез» может взбелениться и восстать кто угодно…


Последней каплей, переполнившей «чашу терпения» севастопольцев, стала смерть старухи Щегловой, от рук и «лечения» мортусов.

1-я следственная комиссия адмирала Грейга установила, что «женщина имевшая свыше 60-ти лет, в течении долгого времени страдала обычным нарывом на шее и в день смерти чувствовала себя хорошо».
Видимо, во время обхода домов, по указанию карантинного врача Шрамкова, к ней заявились мортусы и попытались оправить ее в карантин на Павловский мысок, что, как мы знаем, для севастопольцев было «равносильно смерти». 
Часовой выставленный у ее двери, рассказал, что после того, как к Щегловой зашли мортусы, из дома послышались ее отчаянные крики о помощи, а через некоторое время «оказалась, что она мертва».

Сбежавшиеся со всех сторон женщины, схватили доктора Шрамкова и не только привязали его к телу мертвой Щегловой, но и вымазали его материей из нарыва, предварительно выкупав доктора в бухте!»
(Лоциа. Архив нар. хоз. Фонд адм. Грейга, дело №20).

Как видим, «доведенные до ручки» русские женщины той эпохи, умели достойно отомстить своим мучителям!
Свидетельница Максимова также показала, что старуха Щеглова до прихода мортусов была жива, что мортусы ее душили в то время, как она сидела и ела кашу, что когда женщины ее отбили, она была еще жива, а рот ее был набит морской травой!!!
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело №9, военно- судное).

Остается только пожалеть, что женщины не догадались «угостить» морской травой и выкупанного ими доктора Шрамкова…


Выдав 1 июня контр-адмиралу Скаловскому труп Щегловой, жители Корабельной слободки вновь категорически отказались выйти в лагерь или разойтись по домам.
Они продолжали оставаться круглые сутки на площади и прилегающих к ней улицах. Ни уговоры, ни угрозы контр-адмирала Скаловского, генерала Примо и других начальников не дали никаких результатов.
На приказ Столыпина, переданный его адьютантом Орлаем, - выдать зачинщиков, для наказания их линьками и розгами, жители Слободки  ответили категорическим отказом, заявив: «мы не бунтовщики и зачинщиков между нами никаких нет и нам все равно, умереть ли с голоду, или от чего другого».
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело №90, военно- судное).

Тогда, по распоряжению Скаловского, оцепление Корабельной слободки было усилено двумя пехотными батальонами, при двух орудиях, кроме этого было полностью прекращено сообщение слободки с другими частями города, а около 300 женатых жителей слободки были оставлены дома, без выхода на занятия и работы.


Как видим и произвола, и убийств, и других жутких безобразий и злоупотреблений в Севастополе тогда хватало.


А что же духовные пастыри этого нищего, удивительно терпеливого, забитого и запуганного (до поры, до времени) православного народа?!
Уж они-то не могли не знать о его бедах и страданиях, видя их воочию и слушая о них на тысячах исповедей своих прихожан!!!

Может быть, хоть кто-то из них осмелился возвысить свой голос перед власть имущими и рассказать им о горестях и страданиях своей паствы, «братьев и сестер во Христе»?!
В царское время РПЦ была официальной религией Российской империи, имела огромные привилегии и немалые полномочия, церковные иерархи мало зависели от местных «светских» и военных властей, и кому, как не церковникам было заступиться перед генерал-губернатором Столыпиным за бедствия и мУки своего народа?!


Что ж, давайте посмотрим, как они это сделали.
По приказу Столыпина, соборный протоиерей Софроний Гаврилов в течении двух дней трижды производил «увещевание» жителей Корабельной слободки.

Вот как сам протопоп Софроний рассказывал об этом:
«Я первый раз прибыл в оную слободку первого июня с контр-адмиралом Скаловским, где увидя за цепью карантинной стражи толпу народа, положил на стол святое евангелие, надел епитрахиль, взял в руки крест и начал говорить им, чтоб они повиновались начальству и исполнили бы те благотворительные меры карантинной осторожности, которую им определяют, внушая им что это нужно для общего блага, к отвращению смертоносной болезни и к спасению народа и их самих.

Лишь только окончил, как вся толпа народа пала на колени… начали плакать и говорить следующее…
Долго ли еще нас будут мучит и морить?
Мы все здоровы и более 1,5 месяцев находимся в карантинном состоянии по домам своим, дома наши окурены, мы и семейства наши очищены.
Нас обнажали, купали во время холода в морской воде.
 
Скоро год, как заперт город – и жены наши, и также вдовы умерших и убитых матросов, с детьми своими, остаются в городе без заработков; все вообще сидели всю зиму в холодных домах, не имели пищи, все что было в домах деревянного, пожгли; платье свое, скотину и все, что имели продали и покупали хлеб, в воде также нуждались, когда сидели в карантине по домам больше ста дней, ибо нас не выпускали из домов и мы ожидали, когда нам дадут воду.

Будучи без дров, многие ели одну муку, разведенную с водою.
Карантинные чиновники и комиссии давали нам муку такую, что мы не могли есть…

Я выслушал их терпеливо…напоминал им о присяге к повиновению и о наказании за ослушность…
Говорил им все, что мой долг, правила веры и законы мне внушили».
(«Русский архив», 1867 г. О чумном возмущении в Севастополе 1830. Записка протоиерея Гаврилова).

И что же мы видим?!
Русский народ, в ту пору, в массе своей, был богобоязнен, терпелив и привычен к послушанию и выполнению самых жестоких требований «начальства».
Сразу после того, как протоиерей Софроний закончил вступительную часть своего «увещевания» толпа «пала перед ним на колени» (!!!) и со слезами стала рассказывать ему о своих мучениях, бедах, жуткой нищете и издевательствах карантинных врачей и чиновников.

Если бы протоиерей Софроний Гаврилов был НАСТОЯЩИМ духовным пастырем этих голодных и доведенных до отчаяния людей, он вместо казенных «напоминаний им о присяге к повиновению и о наказании за ослушание», что они за эти сто дней, наверняка, уже много раз слышали от разных начальников, проникся бы бедами и страданиями своей несчастной паствы, и сказал им другие, идущие от сердца слова.
 
Хоть бы такие, например:
«Возлюбленные братья и сестры мои во Христе! Разрывается сердце мое, слыша о ваших несчастьях… Безмерны ваши страдания и долг мой сделать все, чтобы их прекратить и облегчить вашу участь.
Я сейчас же направлюсь к генерал-губернатору Столыпину и расскажу ему всё о ваших бедах и муках, попрошу его пресечь произвол карантинных чиновников, наказать виновных, дать всем вам продовольствие и воду, прекратить ваше «купание» в заливе.
Верю, что он, как православный христианин и брат наш во Христе, не останется равнодушным к вашим просьбам и бедам и поможет всем вам!»

Если бы протопоп Софроний тогда сказал своей пастве что-то подобное, обратился бы к Столыпину за помощью, то может быть, и никакого бунта в Севастополе не случилось и сам севастопольский генерал-губернатор остался бы живым…


Ничего этого Софроний, разумеется не сказал.
Более того, по свидетельствам современников Софроний, видя «жестоковыйность» своих «духовных чад», впал в истерический гнев и забыв о своей «терпеливости», начал бешено ругать жителей Корабельной слободки последними словами.

На заседании судебной комиссии, впоследствии рассматривавшей обстоятельства бунта, одна их «духовных дочерей» отца Софрония рассказала, что после многих ругательств и угроз, он «в исступлении своем начал ударять крестом о трость» и произносить против народа гнуснейшие ругательства: вы не христиане, вы собаки, вы подлой крови и пр.
 
Народ отвечал о. Софронию, что он сам не христианин, так как бьет крестом, продал церковь, заперев ее и лишив христиан последнего утешения.
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело №10, военно- судное).


Так, большим конфузом, руганью и взаимными обвинениями и закончились «увещевания» протоиерея Софрония Гаврилова перед его «духовными чадами».
Ничего, кроме вреда и позора для самих церковников, такая манера их общения с православными не приносила.

Характерно, что спустя всего пару дней, после начала севастопольского восстания, увидев толпу народа (тех самых «собак подлой крови», которых он недавно так яростно клеймил) подошедшую к его дому, этот соборный протоиерей Софроний Гаврилов мигом сообразил, зачем она к нему идет и до смерти перепугался.
Первым делом он облачился в церковные ризы, надеясь воздействовать этим на религиозные чувства православного люда.

Эту встречу со своими «духовными чадами» о. Софроний описывает так:
«Люди, разбив ворота, вторглись во двор, и с буйным шумом шли ко мне в дом, имея в руках дубины и камни. Услышав крик требования меня, надел епитрахиль и ризы, взял евангелие и крест, вышел к ним, спрашивая, что им надо.
Они, окружив меня, отвечали: «Мы пришли тебя убить!»
Но какой-то матрос с «Георгием» и другой унтер-офицер до того не допустили.
Я спрашивал, за что хотят меня убить.
Отвечали, за то, что был в корабельной бухте, увещевал и ни в чем не помог в их мучениях.»

Прервем этот рассказ отца Софрония, для небольшого комментария. 
Спасшие его от смерти «матрос с «Георгием» и другой унтер-офицер», потом горько пожалели об этом, т.к. само это заступничество за протоиерея как раз послужило уликой участия их в восстании и последовавшей кары за это!
Ну и желание восставших севастопольцев убить протоиерея Софрония было заслуженной оценкой его недавней проповеди, ругани и «увещевания» своих православных «духовных чад».


Продолжим его рассказ:
«Покуда довели до собора, несколько раз решались убить меня. Введя в собор, пустили самого в алтарь, требуя служить молебен, после которого они намерены искать кого им нужно и предать смерти, отчего я их удерживал и отказался служить.
Напоследок… угрозами настояли дать им подписку, что здесь чумы нет, и после многих отказов … вынужден был дать бумагу…
После этого в алтарь из беззаконной шайки ворвались шесть человек и начали искать по углам контр-адмирала Скаловского. (!!!)

Толпа мятежников обругала меня дерзкими и постыдными словами, ту же подтвердила мне на другой день быть в соборе и служить молебен.
Потом говорили они, взяв благословение, пойдем по городу косить, а на другой день убьем и всех лекарей». 
(«Русский архив», 1867 г. О чумном возмущении в Севастополе 1830. Записка протоиерея Гаврилова).


Историк Хартахай в статье «Женский бунт в Севастополе», опубликованной в журнал «Современник» №10, 1861года, дополняет этот рассказ  протоиерея Софрония некоторыми интересными подробностями:

«…толпа, потеряв всякое уважение к его облачению, начала рвать на нем ризу, а когда с ним не оказалось ключа от церкви, взломала церковные двери, затем толпа хлынула в церковь и не соблюдая особенного благочиния, подобающего храму божьему, с шумом ворвалась в алтарь, куда повела и духовенство».
(Хартахай «Женский бунт в Севастополе». Журнал «Современник» №10,  1861г. стр. 388).


Интересно, что о. Софроний, вымолив на коленях (!!!) у толпы разрешение не служить молебен на убой, дал им подписку о том, что никакой чумы в городе нет и не было, которая гласила следующее:

«1830 года, 3 июня дня сим свидетельствую, что в гор. Севастополе нет чумы. Сие писано в алтаре в 9-м часу пополудни. Протоиерей Софроний Гаврилов.
Дальше приписано: «и не было, протоиерей Софроний Гаврилов».
Ниже приложена сургучная печать Гаврилова, изображающая женщину с весами (Фемида?!) и надписью: «Вся моя надежда».

После печати следуют еще подписи: Иеромонах Пахомий. Диакон Георгий Булашевский. Духовник протоиерей Кириак Трапезаров. Священник Иосиф Конопотков.

И далее подписано: «По требованию Доброй партии подп. И. Вербовский. Градский голова Васил Носов. Приложена сургучная печать Носова, изображающая корабль, солнце и военную арматуру».
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Следственное дело о 39 подсудимых №73).


Такого же рода подписки восставшими были отобраны от коменданта города генерал-адьютанта Турчанинова и контр-адмирала Скаловского, а также нескольких почетных купцов. Все эти расписки сохранились.

Как видим, перед лицом восставшего народа, все высшие церковные, светские и военные власти дали ему расписки о том, что «никакой чумы в Севастополе НЕТ и НЕ БЫЛО»!!!


Впрочем, о деталях самого восстания мы еще поговорим, а пока подчеркнем, что популярные ныне слова Пушкина о русском бунте, как «бессмысленном и беспощадном» не совсем точны.

Как видим в Севастополе восставшие вовсе не были «беспощадными» к своим мучителям (было убито только 4 представителя администрации города, во главе с генерал-губернатором Столыпиным) а главным смыслом самого восстания было стремление ДОКАЗАТЬ, что никакой чумы в городе нет и не было и требовали об этом соответствующие РАСПИСКИ от церковного и военного «начальства» Севастополя.

Характерно, что такую расписку дал и городской голова Василий Носов. (О том, как он наживался на махинациях с дровами, для жителей своего города, речь уже шла в первой главе этого повествования).

А вот отношение царского «начальства» к «людям простого звания» (солдатам, матросам, крестьянам и их семьям) было самое скотское: жестокое и равнодушное, как к «серой скотинке».


Давайте посмотрим на один из примеров такого отношения.
Об этой истории рассказывал корабельный врач 60-ти пушечного фрегата «Эривань» Н.А. Закревский.
(В журнале «Морской сборник» №3 в 1861 году были опубликованы его воспоминания «Корабль «Эривань» 1829 г. Записки врача морской службы)

В сентябре 1829 года «Эривань» в Севастополе принял на борт 400 военнопленных турок, часть из которых уже была тифозными больными и по пути в турецкий (тогда) Бургас, среди этих турок уже было несколько смертей.
После того, как турок высадили в Бургасе на берег, «Эривань» прибыл на рейд Сизополя, где стояла русская эскадра.
Там, недалеко от турецкой деревушки Равдо, занятой во время русско-турецкой войны 1828-1829 годов, русскими войсками стоял лагерь нашего 24-го Егерского полка.


Врачу Н.А. Закревскому  и 2-м офицерам с ним было приказано причалить на шлюпке к берегу, прибыть к командиру 24-го Егерского полка и отобрать из его состава 60 человек егерей, чтобы отправить их на борт «Эривани».
В приказании ОСОБО было подчеркнуто, чтобы отобрали ТОЛЬКО здоровых солдат.
 
Дело в том, что после успешного окончания той войны в русских войсках, временно стоявших на территории Румелии и нынешней Болгарии, которые тогда принадлежали Османской империи, уже начались эпидемии тифа и холеры.
Начальство, разумеется, старалось это не афишировать, но проблема нарастала.


Надо сказать, что местность, в которой стоял 24-й Егерский полк была очень неблагоприятной, болотистой полной комаров и насекомых, что способствовало росту заболеваний среди его солдат (которые жили в вырытых тут же убогих землянках) и даже офицеров.
Вот как врач Закревский рассказывает о своем прибытии в этот полк:
«…шагов двести не доходя до расположения полка, подошли мы к свежим могилкам, осененным деревянными крестами.
 
Над одной, еще не зарытой, стояли четыре солдата; ступни босых ног одного трупа, не были не присыпаны еще землей. 
- Зачем, ребята, укладываете покойников в одну могилу? – спросил я у солдат.

- Так приказано, ваше благородие, на всех-то порознь не нароешься, сил не хватит.

- Разве много умирает?

- Нонче поменьше – человек десять положили вот теперь, а до вечера может и еще принесут, а то гораздо побольше бывало, человек по двадцати…Уж лучше б турка побил, душа так б не ныла…

- Что ж вы не зарываете могилу – она и так полна?

- Нет, еще можно положить, а не положим, так батюшка придет, прочтет «вечную память», тогда и присыпим.

- Однако, если вы думаете еще укладывать сюда покойников, так насыпи-то будет мало – зверь, или собаки могут разрыть могилу, и смрад будет проникать.

- Ваше благородие, где ни положи, как ни положи – никто тело не затронет, а что тело, да кости? Зверь ли сгложет, рыба ли проглотит, червь ли сточит – все равно, все прах да земля будет…

Простое ли неведение, или лень и небрежность не заботятся о том, что сами для себя готовят миазму?»

Итак, в 200 шагах от расположения полка егеря, в общих могилах, хоронили своих умерших товарищей…

В жарком южном климате их, плохо «присыпанные» тела, начинали быстро разлагаться и ужасный трупный запах сопровождал еще живых егерей, в их лагере, способствуя развитию там различных болезней.


Ну а как же в это время жили остальные егеря этого полка?
Командир 24-го Егерского полка так охарактеризовал Закревскому быт своих подчиненных:
«Место такое: с одной стороны - гнилой берег, а с другой - не то лиман, не то болото, как понесет оттуда, или оттуда, так хоть нос затыкай, без чумы-чума…
 
Две недели назад доносил я начальству, что люди у меня болеют, что место нездоровое, просил дозволения выйти отсюда к горам поближе, нет, говорят, нельзя.
А теперь каждый день доношу, сколько умирает…»


Неподалеку, на острове Кириос и мысе Троица тогда располагался флотский морской госпиталь, куда свозили всех заболевших с кораблей и «наземных» полков.
На 900 своих егерей командир полка поначалу имел всего двух врачей.
Один из них был откомандирован в госпиталь, а второй к моменту прибытия корабельного врача Закревского, уже похоронен в общей могиле на импровизированном полковом кладбище, которое было неподалеку от их стоянки.
 
Так что врачей в полку вообще НЕ БЫЛО и ухаживать за больными было некому.
В результате, около 100 егерей уже были «отправлены» в этот морской госпиталь, где они, скорее всего умерли.
Оставшийся «личный состав» буквально вымирал с темпом от 10 до 20 человек в сутки!


Подчеркнем, что это происходило в МИРНОЕ время, однако никакого беспокойства у вышестоящего начальства такой «падеж» поголовья егерей  не вызывал, командиру полка даже не разрешали переместить его воинство в более подходящее для жизни людей место.

Подчеркнем, что умирали там егеря очень тяжело, без всякой медицинской помощи и ухода за ними.
Н.А. Закревский рассказывал:
«Полковник ввел меня в один флигелей, с решетчатыми, без стекол, окнами.
- Тут у меня трудно больные - сказал полковник.
Мы вошли. Человек 15 лежали вповалку на земляном полу, застланном сеном, прикрытым частью мешками, а частью рогожами; каждый же больной отдельно прикрыт был собственной его шинелью…

Несмотря на открытые решетчатые окна, воздух тут был невыносимо тяжел – страдавшие поносом, от бессилия испражнялись под себя; некоторые из них были уже в предсмертной агонии.

В другом флигеле, гораздо обширнее первого, человек около 50 содержались немного поопрятнее первых, но лежали также вповалку, покрытые собственными шинелями…
Стоял аптечный ящик, при котором фельдшер изготовлял общее для всех питие – из свежевыжатых лимонов – лимонад, подслащенный сахаром; кроме того, на тарелках лежали кусочки изрезанных апельсин, - это кажется, было единственное средство, заменявшее микстуры, отвары, порошки и другие фармацевтические снадобья.

Мы вышли.
- Ну что, любезный, - спросил меня полковник, - видел теперь моих больных?!...
- Почему же вы не отправляете больных в главный госпиталь, особенно трудных больных?
- Потому не отправляю, что не приказывают, госпиталь битком набит больными; неделю тому назад отправил около 100 человек, а теперь вот опять накопилось и доношу, что больных опять много, да говорят – имейте их при полковом лазарете…»
(Н. А. Закревский «Морской сборник» №3 в 1861 г. «Корабль «Эривань» 1829 г. Записки врача морской службы»).

И что же мы видим?!
В мирное время (подчеркнем это!) 24-й Егерский полк просто вымирал с темпом 10-20 человек в сутки, сформировав там уже свое православное кладбище, а вышестоящим «отцам-командирам» это вымирание было абсолютно «до лампочки».
Командиру полка даже не разрешили переместить его стоянку с гиблого  и тухлого болотного места поближе к горам, где воздух был бы посвежее.

Судя по симптомам болезней, описанных врачом Закревским (сильнейший понос), егеря страдали чем-то вроде холеры, дизентерии или брюшного тифа, а может быть и всеми этими болезнями одновременно, не получая НИКАКОЙ медицинской помощи, или лекарств.

Требовалось объявить в этом полку карантин, направить туда лекарей и ограничить контакты его егерей с другими частями русской армии.
Вместо этого, по приказу своего флотского начальства на «Эривань» отобрали 60 «здоровых» солдат и, зачем-то, повезли их в Севастополь.


В результате, после небольшого инкубационного периода, признаки тяжелых болезней начали проявляться сначала среди егерей, а затем и у команды «Эривани».
Закревский пишет, что через 5 дней плавания, на корабле уже было 5 больных егерей и 3 матроса, а к моменту прибытия на рейд Мисемврии, на борту уже было 45 больных солдат и 17 человек из команды.
Всех их свезли на берег, в Мисемврию.
(В1934 году город Мисемврия (Болгария) был переименован в Несебыр. Он расположен в 37 км севернее Бургаса).

 Через 14 дней в команде фрегата «Эривань» уже было 43 человек больных, и в госпиталь на острове Кириос их не принимали, т.к. там уже была объявлена чума, а у своих больных Закревский диагностировал «только» брюшной тиф, «больные умирали поносом» как он констатировал.
 20 ноября 1829 года на фрегате уже было 80, лежавших в горячке больных, в том числе 3 офицера. Потом заболел и сам Закревский.
К середине декабря на фрегате уже было 180 больных. У многих из них появились «переносные нарывы».
На этот фрегат свезли больных и с других кораблей и 20 декабря он прибыл на рейд Севастополя.
Туда-то, на знаменитый Павловский мысок, в чумной карантин, больных офицеров и свезли.


8 января 1830 года главный чумной лекарь доктор Ланг разрешил им отправиться жить в Севастополь в свои дома.
А вот 80 человек тяжело больных нижних чинов с фрегата «Эривань» перевезли на фрегат «Скорый», назначенный под временный госпиталь.
«На нем ничего не было надлежаще устроено», - пишет доктор Закревский.
«Печек вовсе поставлено не было, по числу больных не хватало ни тюфяков, ни одеял, ни теплых халатов. Не было ни посуды, ни перевязочных материалов, ни припасов…

Больные требовавшие врачебного ухода, оставались все это время в холоде, без всяких средств, даже без теплой воды, необходимой для перевязки язв…
Впоследствии же сей неурядицы было то, что в течении одной недели из 80 человек больных, брошенных на «Скором», умерло 60 человек. Остальные взяты потом в госпиталь».
(Н.А. Закревский «Корабль «Эривань. 1829 г. Записки врача морской службы» Современник №3 1861г.)
Думаю, что и в чумном госпитале эти несчастные моряки тоже протянули недолго…


Вот такая трагическая история. Таким способом наши флотоводцы действительно смогли завезти не только брюшной тиф, но и бубонную чуму на Павловский мысок…

Нечего и говорить о том, что НИКТО из них за все эти смерти сотен людей в мирное время и прочие безобразия не был наказан.


Впрочем, что уж говорить об отношении царских командиров к жизни своих подчиненных в начале XIX века, если почти 100 лет спустя, в годы Первой мировой войны ничего в этом вопросе не изменилось.

Никто на войне своих людей не жалел и учета потерь в царской армии вообще не вел.
Посмотрите, что об этом пишет известный русский историк-эмигрант А. А. Керсновский:
«Беспримерное напряжение повлекло за собой и беспримерные потери. Размеры этих потерь никогда не удастся определить в точности.

Русское верховное командование совершенно не интересовалось уже использованным человеческим мясом. Не интересовалось этим и Главное санитарное управление: в госпиталях не существовало статистики умерших от ран, что не может не ошеломить исследователя.

Подсчеты потерь производились во время войны и после нее отдельными лицами по неполным и не систематизированным данным.
Они носили случайный характер и приводили к совершенно различным, зачастую фантастическим заключениям (достаточно сказать, что количество, например, пленных определялось в пределах от 1 300 000 до 4 500 000 человек)!!!
Интендантство подсчитывало «едоков».
 
Красный Крест и земско-городские союзы регистрировали, как могли, и без всякой связи друг с другом раненых, проходивших через их лазареты и отправлявшихся в глубь России (остававшиеся в прифронтовой зоне ни в какие ведомости не попадали)…

Ставка совершенно не интересовалась вопросом о понесенных потерях.
Люди, три года подряд славшие на убой миллионы русских офицеров и солдат, изобретавшие «двойной обход Мазурских озер», «наступление в сердце Германии», отдававшие обескровленным армиям исступленные директивы «Ни шагу назад!», воздвигавшие пирамиды черепов на Бзуре, Нарочи, у Ковеля, эти люди ни разу за три года не поинтересовались узнать, во что, хотя бы приблизительно, обходится России и русской армии их стратегическое творчество.

Когда в июле 1917 года французский представитель в Ставке, позорной памяти генерал Жанен (впоследствии предавший Колчака), запросил сведений о потерях, понесенных Россией, то Ставка была застигнута врасплох. После трехмесячных суетливых поисков и обращений не в те инстанции Ставка представила французам первые попавшиеся цифры.

Убитыми значилось всего 700 000 человек, пленными зато 2 900 000. Давая эти объяснения без всяких оговорок либо пояснений, наши военные бюрократы не потрудились сообразить, что подсчет убитых проведен сколько-нибудь удовлетворительно лишь по войскам Северного фронта…

По данным Военного ведомства, представленным незадолго до революции в Совет министров, наши «окончательные потери» — убитыми, умершими от ран и болезней, инвалидами, пропавшими без вести и взятыми в плен — определялись с начала войны по декабрь 1916 года в 5 500000 человек.

Число это было получено из сопоставления общей цифры призванных — 14 500 000 — с таковой же находившихся на довольствии в Действующей армии, на флоте, в тыловых    частях и на излечении — 9 000 000 человек, по сведениям Главного интендантского управления. Отметим сразу же, что эта цифра 9 000 000 значилась по списку, тогда как налицо состояло гораздо меньше…

Умерло от болезней 100 000 человек (число установлено весьма точно — статистика больных велась гораздо лучше, чем статистика раненых).
В самовольной отлучке числилось до 200000 человек…

Приняв во внимание потери зимней кампании 1916/17 годов и летней 1917 года, сосчитав убитых в Шампани и Македонии, погибших на флоте и, наконец, прибавив к ним синодик верных долгу русских воинов, замученных насмерть в неволе немецкими и мадьярскими палачами, мы будем очень недалеки от цифры 2 500 000, из коих 2 400 000 человек пало с оружием в руках.
Все германские исследователи определяют потери русской армии убитыми в 2 500 000 человек.
(Керсновский А.А. История Русской армии. — М.)

Это бездушное отношение к СВОИМ потерям в царской армии стало следствием того, что ее офицеров, к сожалению, многие годы не учили умению «побеждать малой кровью», идеалом для многих из них было, как ни странно это сейчас прозвучит, «лечь костьми на поле брани», «принять славную смерть в бою» и т.п. «красивые» выражения.
 
Еще раз подчеркнем, что учета потерь в царской армии толком никто не вел, «интендантство считало ЕДОКОВ»
Награды и повышения получали те командиры и начальники у кого были бОльшие потери, это считалось признаком того, что они хорошо воюют и «не щадят ни своих, ни чужих».


Характерно, что такое отношение сохранилось у «белых» полководцев даже в годы Гражданской войны.
Приведем один пример.

Один из самых отчаянных, авторитетных и талантливых «белых» полководцев, Яков Слащов-Крымский вспоминал об отношении барона Врангеля к результатам майской десантной операции 1920 года в Таврическую губернию.
 
(Это была последняя, авантюрная попытка врангелевской армии наступать и хоть как-то повлиять на ход Гражданской войны. В глубокий тыл красных тогда морем были скрытно переброшены весь цвет врангелевской армии: 3 корпуса белых: 1-й (Кутепова), 2-й (Слащова) и 3-й (Писарева).

Несмотря на шторм в Азовском море, который «совершенно укачал» кавалерию Слащова, ему удалось успешно высадиться у Кирилловки.
Корпуса генералов Кутепова и Писарева встретили упорное сопротивление «красных» и понесли серьезные потери:
«Кутепов еле удержал Чаплинку. У Писарева ночью атакована была Чеченская дивизия и со штабом и самим Ревишиным попала в плен. Ново-Алексеевка была потеряна, успех красных грозил распространиться на 1-й корпус Кутепова».
 
Слащов тоже встретил яростное сопротивление, но он, в свойственной ему бесшабашной манере, организовал наступление силами своего авангарда, не дожидаясь подхода основных сил, «с музыкой и своим личным участием» в нем. 
Под музыку оркестра, игравшего впереди (!!!) наступавших цепей, авангард Слащова опрокинул красных и это позволило ему стремительно занять Мелитополь, «почти со всеми складами красных, которые те не успели вывезти».
Этот успех корпуса Слащова позволил корпусам Кутепова и Писарева также отбросить красных и развивать наступление на своих направлениях.


Обрадованный этим успехом Главком Врангель лично прибыв захваченный корпусом Слащова Мелитополь.

Там состоялась их беседа, о которой Слащов рассказал так:
«25 мая 1920 года я с потерею одного   человека и двух лошадей высадился у Кирилловки со всем корпусом и, двинувшись в тыл противника, занял Мелитополь.

Другого мнения о моей роли и роли моего 2-го корпуса был Главком.
Когда он приехал в Мелитополь, я попросил у него наград для своего корпуса.

 — Но за что же, —спросил Главком: —вы даже и потерь не понесли. Вот 1-й и 3-й корпус понесли потери, а у вас их нет. За что же награждать?
Главком был прав: потери мои исчислялись— 40 человек убитых и раненых, 1 вольноопределяющийся утонул и 2 лошади пропали
.
Я осмелился ответить, что отсутствие потерь—это достоинство полководца, но ответ мой повис в воздухе...

Из частей моего корпуса ни одна наград не получила.»
(Я.А. Слащов. Крым в 1920 г. Отрывки из воспоминаний. М. — Л., 1924.)


И ведь Врангель был отнюдь не самым худшим царским полководцем. Судя по воспоминаниям, которые написал Врангель, он был умным, думающим военачальником, отличным кавалеристом и умелым военным организатором.

Казалось бы, летом 1920 года, находясь в отчаянном положении в Крыму, Врангель должен был бы дорожить каждым бойцом своей малочисленной армии и поощрять именно тех полководцев, кто умел добиваться побед «малой кровью».
Но, воспитание и многолетние традиции, в данном вопросе, довлели над ним: раз у своих войск малые потери, значит и награждать не за что!

Вот если бы Яков Слащов тогда «положил» под Мелитополем половину своего корпуса и написал в реляции, что они «легли костьми на поле брани», то его Врангель непременно наградил бы каким-нибудь «орденом Николая Чудотворца».


В завершении этой главы вернемся к разговору об авторитете «слова пастыря».
К сожалению для РПЦ, да и самой России, авторитет православных церковных иерархов, как правило носил внешний, «обрядовый» характер.
Красота убранства церквей и облачений священнослужителей, церковные песнопения, обязательные таинства и обряды (от крещения при рождении до отпевания после смерти) конечно воздействовали на сознание православных русских людей и сопровождали их на протяжении всей их жизни.

А вот сила проповедей и прочих церковных наставлений, нередко, «оставляли желать лучшего», и реального, а не показного, «наружного»  авторитета и влияния на свою паству многие священники не имели.


Но были и другие примеры, об одном из них и поговорим.
Для этого мысленно перенесемся в холодный и голодный Петроград, где с 1918 и до конца  1920 года, совершенно открыто и легально проживала баронесса Мария Дмитриевна Врангель.

Нам-то сейчас рассказывают, что во время «красного террора» в Петрограде расстреляли, чуть ли не поголовно, всех дворян и бывших офицеров, так ведь?!

А тут – совершенно официально, под собственной фамилией (!) жила родная мать злейшего врага Советской власти, знаменитого «черного барона» П.И. Врангеля!!!
 
Причем не просто жила, а, как она вспоминала: «служила я в Музее города, в Аничковском дворце, два года, состояла одним из хранителей его - место "ответственного работника", как говорят в Совдепии.
Ежедневно, как требовалось, я расписывалась моим крупным почерком в служебной книге.
В дни похода Юденича к Петрограду Троцкий и Зиновьев устроили в Аничковском дворце военный лагерь, расставив пулеметы со стороны Фонтанки; военные власти шныряли во дворце повсюду, а служебная книга с фамилиями, раскрытая, как всегда, лежала на виду в швейцарской.

Сперва я состояла эмиссаром с жалованьем 950 руб. в месяц, затем меня превратили в научного сотрудника. Я получала сперва 4 тыс., позже - 6 тыс., и, наконец, как хранителю музея, мне было назначено 18 тыс. в месяц…»

Как видите, баронесса М.Д. Врангель в Северной Трудовой Коммуне Г.Е. Зиновьева не слишком-то бедствовала (далеко не каждый рабочий тогда получал зарплату в 18 тысяч в месяц), но суть не в этом.
 
В конце 1920 года ее на рыбацкой лодке сумели перевезти в Финляндию, где она издала свои воспоминания «МОЯ ЖИЗНЬ В КОММУНИСТИЧЕСКОМ РАЮ».
Там она затрагивает религиозные вопросы и жизнь священников в «красном Питере».
Вот, что она об этом рассказывает:

 «Ни учебников, ни учебных пособий нет, научные журналы не издаются, заграничные не получаются, школы значатся более на бумаге; в действительности же сокращены до минимума, так как нет помещений, топлива, учителей, пособий и т.д. Благодаря совместному обучению девочек с мальчиками при современной недисциплинированности и распущенности - один разврат.

В классах приказано убрать иконы, запрещено носить кресты. Чтобы "революционизировать" детей, их водят в кинематографы до одурения, где знакомят с похождениями Распутина, демонстрируют пасквили на интимные картины жизни членов царской семьи.

  Иногда по улицам расклеивают громадные, в натуральную величину, аляповатые изображения Николая Кровавого, пьяного, еле держащегося на ногах, в мантии. С головы валится корона, под пятой груды окровавленных рабочих и пролетариев.
  Организованы группы и клубы "коммунистической молодежи", слышала их речи.

Что за новое поколение даст оно России, думать жутко!

Церкви домовые, при учебных заведениях, правительственных и общественных учреждениях, а также военные - закрыты…
Тем не менее замечается, несомненно, большой религиозный подъем. Крестные ходы, изредка допускаемые по настоянию части рабочих, привлекают сотню тысяч народа, таких грандиозных прежде никогда не бывало. Церкви переполнены молящимися. При церквах образовались братства…

Появился совсем новый тип священника, молодые, образованные, подчас с университетским образованием.
 
Особенно выделяется теперь отец Александр Введенский.
Он пользуется громадной популярностью, за ним ходят толпы народа. Приезд его для служения в какую-нибудь церковь производит сенсацию. Из него уже сделали фетиш: рассказывают даже о целом ряде его чудес.

Это молодой человек 32 лет, с университетским образованием, окончил два факультета, с большой эрудицией, увлекательный оратор. Так как собеседования, устраиваемые им по разным частным учреждениям, собирали такое скопление народа, что залы не могли вместить, и вокруг здания были большие сборища толпы, рвавшейся его послушать, то власти запретили ему собеседования.
 
Он перенес их в церковь. Все его речи чужды всякой политики; мне случилось присутствовать на двух из бесед.
Темы были: "Об унынии", а вторая: "Что такое счастье?". Я вынесла глубокое впечатление, громадная эрудиция, глубокая вера и искренность.

Проповеди его совсем своеобразные.
Много тепла, сердечности, дружественности, я бы сказала: под впечатлением его слов озлобление смягчается. Чувствуется его духовная связь с паствой. Богослужение его - экстаз.
Он весь горит и все время приковывает внимание, наэлектризовывает вас.
Очень теперь распространены общие исповеди.
Такого молитвенного настроения мне прежде в церквах никогда не довелось видеть: люди рыдают и действительно каются во грехах, а не исполняют это, как бывало у многих прежде, для проформы.

Популярность и деятельность этого священника уже у властей на примете. Я знаю несколько прежде равнодушных к религии лиц, которые, под впечатлением его служения и проповедей, обратились в глубоко верующих.
Подобный же ему священник, я слышала, есть и на Васильевском острове, и в окрестностях Петрограда.
Внешний вид современных, молодых священников теперь тоже особый: волосы стрижены и на рясах носят университетские значки».
(http://www.dk1868.ru/history/igor/baronessa_vrangel.htm)

Необходимо подчеркнуть, что баронесса М.Д. Врангель напрасно так «жутко» беспокоилась о новом, революционном поколении советских людей: «что за новое поколение даст оно России, думать жутко!»

Именно это поколение, родившееся и воспитанное в нашей стране после Октябрьской революции, проявило чудеса героизма и самоотверженности на полях Великой Отечественной войны, сломав хребет гитлеровскому вермахту и армиям «объединенной Европы», напавшим на СССР.
Они разгромили германский фашизм и милитаризм, сделали то, что поколению ее сына, барона Врангеля, в куда более благоприятных условиях Первой мировой войны, сделать не удалось.


Теперь о расцвете религиозности и невиданном авторитете некоторых священников, в Петрограде той поры.
Стало быть, в «красном Питере» Григория Ефимовича Зиновьева, в годы Гражданской войны, среди образованных (и не только) классов царил настоящий религиозный подъем!

Проповеди, поведение и образ жизни священников «обновленцев» во главе с отцом Александром Введенским вызывали огромный интерес, а сам он пользовался большим авторитетом и популярностью. Ему даже тогда приписывали способность творить разные «чудеса».
 
Надо отметить, что лидер «обновленцев» А. И. Введенский своей карьерой был обязан протопресвитеру царской армии Георгию Ивановичу Шавельскому. Перед мировой войной, в июле 1914 г., Введенский по протекции Шавельского получил сан священника и был назначен в один из полков, стоящий под Гродно.
После двухлетней службы в качестве полкового священника будущий обновленческий лидер был переведен в аристократическую церковь Николаевского кавалерийского училища, где и служил вплоть до ее закрытия в 1919 г.

Кроме того, Шавельский покровительствовал еще одному будущему обновленцу — С. В. Калиновскому.
Калиновский во время войны был полковым священником, после революции стал одним из лидеров обновленчества.
А в августе 1922 г. он добровольно снял с себя священнический сан и стал профессиональным атеистом.

Еще один лидер обновленчества священник А.И. Баярский (дедушка известного актера Михаила Боярского) служил в колпинской церкви морского ведомства.


Несомненно, А.И. Введенский был очень талантливым человеком.
Хорошо его знавший русский писатель-мемуарист Анатолий Краснов-Левитин писал о Введенском:
«Прежде всего это человек порыва. Человек необузданных страстей. Поэт и музыкант. С одной стороны — честолюбие, упоение успехом.
Любил деньги. Но никогда их не берег. Раздавал направо и налево, так что корыстным человеком назвать его нельзя было. Любил женщин. Это главная его страсть. Но без тени пошлости! Он увлекался страстно, до безумия, до потери рассудка».

И в то же время в душе у него было много красивых, тонких ощущений : любил музыку (ежедневно по 4, по 5 часов просиживал за роялем. Шопен, Лист, Скрябин — его любимцы), любил природу. И, конечно, был искренно религиозным человеком.

Особенно радостно он переживал Евхаристию: она была для него Пасхой, праздником, прорывом в вечность. Мучительно сознавал свою греховность, каялся публично, называл себя окаянным, грешником.
Обращаясь к народу, говорил: «Вместе грешим перед Христом, будем вместе и плакать перед ним!»
(Краснов-Левитин А. Э. Лихие годы, 1925—1941 : Воспоминания. — Paris : YMCA-Press, 1977).


 Я не собираюсь тут как-то идеализировать этого яркого лидера церковных «обновленцев». Разумеется, у него, как и у любого человека были свои недостатки, грехи и упущения. Бог ему судья.

Но то, что он был великолепным оратором, блестящим проповедником, умевшим «глаголом жечь сердца людей», пробуждать в них искры истинной веры, и «чувства добрые» - совершенно бесспорно.
Причем делал он это в возрасте чуть больше 30 лет!!!
 
Отметим, что очень многие нынешние молодые люди лет до 45 сидят на шее своих родителей, сутками напролёт играют в «танчики» и «стрелялки», сохраняя уровень интеллекта 12-ти летних детей и отличаясь от них только тем, что густо унавоживают свой «слэнг» матюгами и «козыряют» быдляческой манерой поведения.

И еще один характерный пример из жизни А. И. Введенского.
4 марта 1944 года Введенский обратился к «великому предводителю армии и страны» И.В. Сталину с письмом, в котором известил, что «желая принять посильное участие во всенародном подвиге, внёс 4 марта в Московскую городскую контору Госбанка мой драгоценный архиерейский наперсный усыпанный изумрудами крест».

В ответе (опубликованном в «Известиях» 21 апреля 1944 года) И.В. Сталин, как Верховный главнокомандующий и нарком обороны СССР, поблагодарил Введенского от лица Красной армии и передавал свой привет, однако назвав его не «первоиерархом», а «Александром Ивановичем».

А.И. Введенский скончался от паралича 26 июля 1946 года, в возрасте 57 лет.


В следующей главе продолжим рассказ о карманной чуме и народном восстании в Севастополе 1830 года.

(Продолжение:http://proza.ru/2022/01/11/1078)