Когда я стану бабушкой...

С папиросой она была похожа на цыганку - смуглая, горбоносая. В тёмно-вишнёвой шали на плечах.
Дым выпустила изящной тонкой струйкой и вернулась из мира слов в кабинет этой подмосковной дачи, опять увидела фонарь на столбе у дороги, окаменевшие в доисторическом танце изогнутые стволы сосен...
Было около полуночи.
Из открытого окна волнами наплывал стрёкот кузнечиков. Скрипнула калитка. Мелькнуло в темноте платье внучки.
Влетела разгорячённая, обхватила сзади.
-Бабушка, голубушка, скажи, только по правде, а «целовалась со сколькими»?
-«Ни ночки даром проспанной».
-Бабушка, скажи хоть самую малость! Ну, капелечку. Хотя бы как его звали?
-«Белый рыцарь узколицый»
-Дальше, бабушка, что дальше?
-У рыцаря был брат. «Я ему колдовала».
-По-ни-ма-ю...
-А у моей сестры был друг. Он любил меня «сам не зная того». И долго длилось наше «негулянье под луной». А потом был совсем мальчик. «Я кудри знавала темней».
-Ну, а потом?
-Потом был почти старик.
-Ой, зачем же вы так, бабушка!
-«Он укрывал меня пурпурным плащом. Двойным вздохом приподнимался плащ на золотом холму».
-На золотом!?
-И не сошед с того холма, полюбила я ангела.
-Постой, бабушка, со счёта сбилась.
-«Ни ночки даром проспанной».
-О чём это вы, бабушка?
-Так, ни о чём, внученька.
И обе затихли, овеянные высоким таинственным духом.
Сверчки заходились в истоме, словно одна какая-то фантастическая птица порхала и пела под окном…
Но кончается бабушкина сказка. Гаснет фонарь у калитки. Потухает зелёная лампа на столе. Прахом осыпается в траву дом. На его месте восстают кусты и деревья. Густой, нетронутый лес до сих пор шумит на месте этой дачи, никогда не существовавшей, и одинокая кукушка на ветке выкуковывает поэму «Седьмой заповеди»:
Уверуй в эротические сны.
Обилию Венериной весны
Бесплотие Психеи предпочти.
И стих за откровенье не сочти.
…В действительности не было у неё никакой внучки — только в стихах. Зато не счесть ночек «даром проспанных». Как и эта в эмигрантском Ванве, на кухне с примусом для обогрева, с декабрьским дождём, поливающим квадраты французских стёкол.
Папиросы кончились. Она пригубила холодного кофе и продолжила письмо подруге:
«А вот, дорогая Анна Антоновна, другое горе, чистое и острое как алмаз. Погиб под метро юноша Николай Гронский. Он любил меня первую, а я его последним. Это длилось год. Потом началось расхождение наших жизней, неизбежное при моей несвободе...»
В этой «несвободе» — вся она, с вызовом носившая кольцо рыцаря узколицего: «Да, в вечности Жена!» И в то же время горько признававшаяся: «Ранний брак (как у меня) — катастрофа на всю жизнь»...
Одни только любовные чаяния.
«Я не сказки рассказываю, мне снятся чудные сны с любовью. Сны — моя настоящая жизнь».