9. Братик

Возможно ли жизнь вместить в какие-либо рамки, уложить в определенную форму? Все стараюсь это сделать, да и я ли одна, а она пыхтит и лезет со всех сторон наружу, как тесто из квашенки.
У меня был еще один старший брат, тоже родной и тоже Юрий. Не укладывается, вылезает из формы, но факт. Только он не успел побыть Юрием, он остался навсегда Юрочкой. Сохранилась единственная фотография, где полугодовалый братик сидит на стуле. Не по земному красивый, в платьице с кружевным воротничком, из-под платья две босые ступни. Отчетливо виден каждый крохотный пальчик. И щеки, кажется, тронь – брызнут молоком и медом. Рот открыт в крике, громадные глаза наполнены слезами, но уже готовы улыбнуться. Не хотел фотографироваться, не понимал, зачем мама бросила его одного на стуле перед страшным трехногим чудовищем, направившим на него единственный громадный глаз. Но мама стоит рядом с чудовищем и улыбается ему, и он сквозь слезы уже готов ответить ей ослепительной улыбкой. Он не плакса, он весельчак и хохотун, и брови-шнурочки уже взлетели над заплаканными глазами, освобождая их для улыбки.
Я изучила фотографию наизусть, до мельчайших подробностей, до ноготков на пальчиках, до рисунка воротничка в виде сцепленных снежинок, до надорванной ткани сиденья стула. Тогда, в детстве, изучила так, что и сейчас вижу, словно фотография у меня перед глазами.
Чудный ребенок, мой братик, смотрю на него и не понимаю, почему я, мама, папа, Юрка, мы все живы, а Юрочки нет. И как это нет, когда он такой, неистребимо живой, смотрит прямо мне в сердце, пронзая его болью. Я живу, а его нет.
Мама часто рассказывала нам о Юрочке, словно словами воскрешала его. Год и два месяца, всю его короткую жизнь, она помнила в подробностях до последнего часа собственной жизни.
Юрочка был вторым ребенком, до него девочка родилась мертвой. Когда папа ушел от Ксении к маме, он оставил двух детей и жену беременную. Она родила еще двойню, но домой вернулась одна. Ходили слухи, что Ксения «приспала» намеренно ребятишек. Не берусь судить. Может, просто горе подкосило ее силы, поэтому не доносила, родила очень слабеньких, не способных к жизни. Бог дал, Бог и взял.
Но ответно взял и у мамы двух. Чужого горя не бывает. Ксения оплакала, оплачь и ты.
Ольгино. Полдома, горница и кухня. Папе выделили на работе. Через сени вторая половина, там другие люди. Были у дома прежние хозяева, да сгинули, год-то какой, тридцать седьмой, зловещий. Опасно жить в таких домах. Они счастья не приносят.
Папа забрал в Ольгино из Волчанки и бабу Тасю с младшими Андреем и Михаилом. Михаил уже учится на шофера, Дюшка пока в школе и помогает по дому.
В горнице стол, лавки, в одном углу кровать, в другом огромный фикус.
Бабушка на кухне у стола, раскатывает тесто. Каждодневная еда: щи, каша, хлеб да пироги. Мама с огромным животом, в котором сидит мой второй брат Юрка, тут же рубит капусту для пирогов.
Юрочка то возле них, крутится под ногами, то убегает в горницу, где у него забава – фикус.
- Мами! – громко кричит мальчик, почему-то он так зовет всех – мами, баби, папи…
- Ах ты, негодник, - грозит ему мама из кухни, - не смей трогать листочек.
Но лист уже оторван, и Юрочка заливисто смеется. Для него все игра. Фикус снизу до той поры, куда хватает Юрочкиного роста, уже голый.
Мама спешит из кухни, продолжая грозить пальцем.
- Ай-я-яй, ай-я-яй, мама же сказала – нельзя, зачем ты опять оторвал, смотри, как некрасиво, - она берет крепкую ручку и шлепает по ней несколько раз, сильно, до красна, - нельзя, слышишь, нельзя!
Но ребенок, запрокинув голову, хохочет таким счастливым смехом, что невольно начинают смеяться и мама с бабушкой. Он полон жизни, он любит всех, ничего не боится, не чувствует боли, он всегда смеется.
- Посади его в зыбку, чтоб не блудил, - говорит баба Тася.
- Ну да, - возражает мама, - забыла, как он вчера чуть не перевернулся, еле поймала.
С полугода Юрочка начал раскачиваться в зыбке так сильно, с таким восторгом, почти вылетая, что теперь мама вынимает его сразу, как только он проснется. Иначе убьется.
- Давай кормить, каша готова, кисель остыл.
Мама придвигает к столу высокий стульчик с бортиком, который смастерил папа, усаживает сына. Сами с бабушкой устраиваются напротив.
- А-а-а! – кричит ребенок, он не плачет, он требовательно и призывно кричит, как только пустеет рот, чтобы не забыли, додали, не оставили голодным.
Кормят в две ложки, одна кисель, вторая кашу, и так до донышка. Наелся, хохочет, сияя синими глазами.
- Мами, баби, дидя, - спасибо, значит.
- Ну что, бессонное дитя, - бабушка гладит внука по густой кудрявой шапке волос, - будешь спать?..
Он почти не спит. Он просто так активно живет. Два-три часа и снова жить, играть, есть, смеяться. Врачи не находят у мальчика никаких болезней, пожимают плечами.
- Он же не плачет, он такой здоровяк, ну и что, что мало спит, всем бы таких детей…
Бабушка берет Юрочку на руки. Он благодарно прижимается, потом отодвигается, с интересом разглядывая ее лицо, он-то знает, что тут что-то есть. Протягивает руку к бородавке на носу. Бабушка перехватывает его руку. В ход идет вторая, и эту бабушка зажимает своей рукой. Тогда ребенок с воинственным криком падает с размаху лицом на ее лицо, пытаясь откусить бородавку вместе с носом. Теперь они кричат оба, и мама прибегает на помощь.
- Ах, паршивец, ты смотри, чево удумал, чуть без носа не оставил.
Бабушка и плачет, и смеется. Этого сорванца нельзя не любить, столько в нем энергии, огня жизни.
Отшлепанный Юрочка носится по комнате, а женщины снова на кухне.
- Мами! – раздается призывно.
- Господи! – кричит мама. – Ты смотри, он уже на столе.
- Мами, - смеясь, повторяет мальчик, занося ногу над краем стола, над пропастью, стол высокий, - мами, я па…
И летит вниз, заливаясь смехом.
- Господи, - поднимая его с пола и ощупывая, цел ли, снова произносит мама.
- Этот ребенок, - баба Тася появляется в дверном проеме, - этот ребенок, если до лета доживет, себе смерть найдет.
Он до лета не доживет. Он погибнет через три дня.
В этот день с утра Юрочка напрашивается в гости к соседям через сени. Там у него подружка, двухгодовалая хилая, болезненная девочка, ростом пониже его. И, главное, тьма игрушек.
Через полчаса мама зовет мальчика завтракать, он только разыгрался, уходить не хочет. Сидит на полу среди игрушек, раскинув руки, умоляющими глазами смотрит на маму, не забирай.
- Бери с собой, - соседка любит малыша и чуть-чуть завидует маме.
Юрочка поднимается, деловито собирает игрушки, одну под мышку, другую в руку, еще одну под мышку, еще одну в руку. И замирает перед проблемой. Игрушек еще полно, а рук больше нет. Смотрит на маму, но проблему решает сам. Наклоняется и прихватывает зубами медвежонка за ухо.
Женщины смеются, а он так и отправляется домой сам, как медвежонок, распухший от множества даров.
- Это что за диво! – восклицает бабушка, увидев его, с трудом одолевающего порог. - Обидел Катюшку, обобрал девчонку.
А мальчик, свалив на лавку игрушки, они ему уже не нужны, взбирается следом и глядит в окно на медленно падающие снежинки.
- Мами, баби, не!.. – что означает – смотрите, снег.
Ему обязательно надо разделить восторг с близкими.
После завтрака мама говорит:
- Пойдем гулять, иди одеваться.
Но ребенок поступает наоборот, он носится по комнатам с торжествующим криком, изживая восторг. Он обожает прогулки, но терпеть не может одеваться. Идет веселая борьба. Мама натянет чулочек, он, смеясь, стащит. И так добрых полчаса.
- Отшлепай его, - не выдерживает бабушка, - не доходя родишь, совсем замучил.
Медленно падает снег, навевая ощущение покоя и счастья. Юрочка ловит снежинки языком и беспрерывно кричит:
- Мами, мами! – чтобы мать делила с ним радость жизни.
Мимо проходит женщина, останавливается, глядит на мальчика.
- Какой роскошный ребенок, какая чудная девочка!
- Это мальчик, - возражает мама.
- Мальчики такими красивыми не бывают, - удивляется прохожая.
Мама пожимает плечами.
Когда они возвращаются, вовсю топится печь, на лавке закипает двухведерный самовар – горячая вода на все семейные нужды на целый день. Бабушка, как всегда, у стола, скоро на обед придет зять. После недолгой, но бурной возни раздевания сына, мама садится к столу лепить вареники. Юрочка важно ходит по кухне, заложив руки за спину, тычет пальцем в сторону самовара и, смешно выпятив губы, баском произносит:
- У-уф-ф…
Мама и бабушка, отрываясь от работы, грозят ему:
- Не подходи, нельзя, горячо, уф!
Это повторяется изо дня в день с тех пор, как ребенок начал ходить, уже четыре месяца. Почему, почему они так спокойны, так уверены, что он – такой смелый шалун, не боящийся шлепки и падения со стола, обязательно будет осторожным здесь. Они свое взрослое сознательное отличие этой большей опасности наивно переносят на него. А беда уже совсем рядом. У самовара такой красивый витой блестящий кран, да и в самом самоваре, начищенном до блеска, так заманивающе отражается сам мальчик. И он подходит, он в секунду оказывается у самовара, он такой быстрый, один рывок за кран, и лавина кипящей воды под его еще веселое «мами» и под душераздирающий крик мамы и бабушки обрушивается на ребенка.
Даже в рот попал кипяток. Только верхняя часть лица остается нетронутой. Так и будут эти огромные синие глаза, наполненные мукой и непониманием, вынимать из них душу до последнего вздоха мальчика.
То, что было дальше, описывать нельзя. Вылечить было невозможно. Умирал Юрочка два дня. На их глазах, голенький, сначала сплошной пузырь, а потом язва. Не прижать к себе, не прикоснуться, не защитить, не утешить, только смотреть и умирать вместе с ним. До последней минуты он был в сознании и глядел на них своими глазищами молча. Не метался и не стонал, всю муку вместив во взгляд.
Мама опять ушла в помешательство, уже третье в ее жизни. Она снова ходила вдоль стен, ища окно или дверь, и все ей было темно. Замер, перестал шевелиться в ее животе второй мой брат Юрка. А папа двое суток простоял у постели умирающего сына. Он запускал обе руки в свои густые, черные, как смоль, волосы, отнимая руки от головы вместе с волосами. Через два дня он стал седым и почти лысым. Но сына не вернул.
К концу вторых суток мальчик угас, последний раз вздохнул обожженным ртом, взглянул на них, как бы прощаясь, и опустил веки. Отыгрался, отбегался, откричался. Может быть, он и жил так бурно, полно, истово, чувствуя, что отпущен ему на земле совсем короткий срок.
Мало что понимая и заговариваясь, уйдя от нестерпимой реальности, мама доносила моего второго брата и достаточно благополучно, но отстраненно, как бы не вполне участвуя в этом, родила. Родила, не проявив интереса к новорожденному.
Первые два месяца уход за ребенком взяли на себя полностью папа и бабушка. Мама лишь позволяла подносить ребенка к груди. Днем и ночью она сидела или лежала на кровати, глядя в окно, словно видя там что-то, беззвучно шевелила губами. Врачи советовали папе обратиться к психиатрам, но он отказался. Он помнил опыт трехлетней давности, боялся потерять и маму. Тогда, после рождения мертвой девочки, мама была несколько суток без сознания. А когда очнулась, ничего не помнила. И ее поместили в психиатрическую больницу, где она начала умирать. Соседка по палате, бывшая заключенная, шепнула папе:
- Заберите ее отсюда.
Тогда маме потребовалось полгода, чтобы вернуться к жизни. И сейчас папа надеялся на время.
Через два месяца июльским солнечным утром мама, послушно съев поднесенную ей бабушкой кашу, вдруг посмотрела на папу и совершенно осмысленно спросила:
- Ты зарегистрировал Юрочку?
- Кого? – не понял папа.
- Покажи мне его метрики…
Папа не сразу догадался, что она хочет видеть свидетельство о рождении новорожденного сына. Он протянул ей документ, там было записано – Николай. Так звали маминого деда по отцу, и было бы ладно мальчика назвать в память о нем.
- Мне нужен только Юрочка, - твердо произнесла мама и впервые сама взяла ребенка.
В метриках брата имя Николай перечеркнуто, сверху написано – Юрий и «исправленному верить». Но Юрочкой его никогда не звали. Юриком или Юркой. А имя Николай вернулось в семью именем мужа моей младшей дочери.