10. Фаечка

Тонкая, как былиночка, не только от постоянного недоедания, но и от чрезвычайно изящного сложения, она была удивительно красивым ребенком. Во всем ее облике сквозило строгое, но необыкновенно женское начало. Длинная шейка чуть наклонялась то влево, то вправо, как будто ей было тяжело держать на себе голову, обремененную пышной косой. Волнистые волосы непокорно вырывались, образуя над прямым точеным лбом венчик, напоминающий нимб святых. В ней действительно было что-то иконописное: недетская строгость взгляда, утонченное лицо, прямой нос. Синие глаза смотрели пронзительно, ресницы на полщеки только оттеняли их странную, тревожащую душу, бездонность. Маленький алый рот, красиво и четко очерченный, оттенял бледность смуглой бархатистой кожи. И только цыпки на руках да школьная форма из дешевенького штапеля говорили о том, что она вовсе не княжеского рода.
Такой была моя первая школьная подруга Фаечка. Все в ней обращало на себя внимание и странным образом заставляло не только любить ее, но и жалеть, сострадать. Как будто ее будущая судьба уже наложила на нее печать, просвечивала в ней и вызывала жалость. Ее отец вернулся с войны больным, израненным, и очень скоро умер. Нищета, голод. Недостроенный дом остался стоять с непокрытой крышей, заливаемый дождями. Но так жило тогда большинство моих сверстников, а щемящую тревогу и сочувствие вызывала только Фаечка. Она очень старательно училась, дружила со всеми, и все же в ней сквозило что-то не детское, вызывающее особый интерес.
Фаечку полюбила наша учительница, Нина Павловна. Почти каждый день она забирала Фаю домой (они с мужем жили на территории школы и своих детей не имели), кормила ее, а потом они вместе делали уроки. Может быть, именно это и помогало Фае быть отличницей, а вовсе не ее способности.
И потом, когда ушла из-под крыла Нины Павловны, в пятом классе, она сразу стала учиться хуже. А после седьмого и вовсе бросила школу.
После уроков мы возвращались вдвоем, доходили до дома Нины Павловны и здесь расставались. Я любила Фаю, и все же мне было немного обидно, не потому, что она идет сейчас туда, а потому, что мне нельзя с ней. Иногда, правда, приглашали и меня. Я помню просторную светлую комнату, стол у окна и радость, детский восторг от того, что вот и на меня пала частичка любви, которая доставалась Фае. И до сих пор сентябрьский тихий свет того дня, когда мы сидели за большим столом, ели вкуснющий, как мне казалось, суп, свет этот каким-то чудным образом живет в моей душе. Ах, как немного, оказывается, ей надо, этой самой душе, чуточку любви и внимания, чтобы жизнь трепетала в ней, не покидала ее.
Четыре начальных класса мы с Фаей прожили рядышком, но два дня нашей дружбы светят мне до сих пор какой-то особой радостью растворения друг в дружке.


В тот мартовский день мы отправились после школы провожать ребят за рынок. Фае тоже нужно было в ту сторону, там жил ее дядя. И я пошла вместе с ней, хотя дом мой находился совсем в другой стороне. В руках я несла толстенную книгу «Робинзон Крузо» (приносила кому-то из ребят почитать, и сейчас мне ее вернули).
Несколько предыдущих дней стояли очень теплыми, а потом вернулись морозы, и улицы превратились в сплошной каток. И, конечно, мы не шли, а катились по достаточно прочному льду. «Робинзон Крузо» очень мешал. Мы докатились до большого блестящего озера, покрытого льдом, побросали сумки и остановились, чтобы накататься вдоволь. Рядом с портфелем я оставила и «Робинзона». Ветер сорвал обложку, и, читанная-перечитанная, с оторванными страницами, книга на наших глазах начала разлетаться. Мы бросились ее собирать. В одном месте лед провалился, и я оказалась по пояс в ледяной воде. А на улице минус двадцать. О том, чтобы идти домой, не было и речи, на это требовалось не менее получаса. Веселье кончилось, все разбрелись по домам, а Фая потащила меня к своему дяде, благо, это оказалось рядом.
Фаин дядя воевал и вернулся домой без обеих ног. Жили они в тесной землянке с одним окном, пол земляной, но в единственной комнате, где входная дверь завешивалась каким-то старьем, топилась печь, и было жарко, как в бане.
Безногий хозяин сидел на специальной тележке в одной нательной рубахе и сапожничал. В доме пахло кожей и дегтем. Меня раздели, обрядили во что-то сухое, а мои одежки повесили у печки сушиться. Нас напоили морковным чаем с драниками. Я не могла отвести глаз от Фаиного дяди - любопытство, жалость, восторг переполняли душу. Передо мной был герой. Фаечка сидела рядом с ним, и ее красота становилась его красотой, а его мужество и героизм как бы открывали мне подругу с иной, героической, стороны.
Сгущались мартовские сибирские, еще достаточно ранние, сумерки, свет становился сначала синим, а потом фиолетовым, и рядом с радостью в душе появилась тревога. Дома ждут, потеряли, и уж точно будут ругать. Мои толстые теплые шаровары никак не высыхали. Это и радовало, и огорчало. Радовало, потому что продлевало встречу. Фая положила голову на плечо дяди и смотрела на огонь лампы, а я переводила взгляд с нее на него и снова на нее и торопила эти проклятущие штаны, потому что влетит, и жаждала, чтобы они вообще никогда не высыхали. Дядя оторвался от работы, положил руку на Фаину голову. Как мне хотелось быть на ее месте.
За всякую радость надо рассчитаться. Я соврала дома, что мы с Фаей готовили вместе уроки, но бабушка, переставляя мои валенки, сразу почувствовала их необычную тяжесть, и я была разоблачена. Фаю в нашем доме любили, но все равно меня отругали, наверное, больше за обман и за пережитую ими тревогу.


После третьего класса мы с Фаей вдвоем решили отправиться в поход. Эту мечту мы вынашивали с зимы, но вот наступил долгожданный день. Вчера  получили аттестаты за третий класс, а сегодня идем в поход. Фая зашла за мной в семь утра. Бабушка приготовила нам съестное в дорогу: бутылку молока, хлеб, яйца и лук-батун. Накануне было сшито что-то наподобие рюкзака, поход должен быть настоящим. Конец мая стоял по-летнему жаркий, мы отправились мимо своей школы на восток и минут через двадцать были уже за городом. Здесь расстилалось болотце, не топкое, больше похожее на заливной луг, но на нем росла настоящая мягкая болотная трава, и даже пробегал неширокий – метра полтора – ручей, казавшийся нам рекой. Мы брели по удивительно теплой воде, собирая траву ногами, и выбрались на островок с травяными чоботами на ногах.
Мы болтали обо всем на свете, смеялись и радовались, как будто и вправду отправились в дальние страны. Небольшой околок впереди казался непроходимым лесом, мир открывался огромным простором, необозримым небом, и мы, две девчушки, были в этом мире Робинзонами.
- Давай останемся здесь, - сказала Фая.
Нам понравился островок, поросший густой травой, которая здесь, на возвышенном месте, должно быть, проклюнулась рано, еще в начале апреля, и теперь уже была по-летнему обильной.
Фая первая опустилась в эту нетронутую человеческой ногой траву, упала навзничь и подняла к небу худенькие руки, открытые до плеч. Мы были одни на всем белом свете, и наш крохотный островок вовсе не казался нам маленьким. Мы расходились по разным его берегам, собирали одуванчики, потом встречались в центре, почти стукаясь лбами, и в восторге, сцепив руки, кружились и хохотали, и наш смех улетал за облака. Потом мы долго сидели, плели венки и любовались друг другом. Руки уже подгорели под солнцем, и щеки отдавали накопившийся в них жар, глаза блестели. Фая была особенно красива в тот день. Завитки надо лбом распушились от солнца и пота сильней обычного, и глаза обдавали меня пронзительной синевой. Фая словно опьянела и смеялась так, как никогда прежде не смеялась. И мне было приятно слышать этот смех, ощущать себя причастной к ее, такой редкой, радости.
Мы долго лежали рядом, разглядывая облака, то уплывая вместе с ними, то возвращаясь, а потом уселись обедать. Привычная для меня еда той весной пятидесятого года - молоко и яйца - для Фаи волшебное пиршество. В их доме и куска хлеба часто не бывало. Но она ела удивительно мало, как птичка, будто вовсе не была голодна. Я налила ей в кружку побольше молока, отломила громадный ломоть хлеба, пододвинула яйца и лук. Она медленно отламывала по кусочку и чуть прихлебывала из кружки.
- Ты почему так плохо ешь?
Мне хотелось затолкать в нее всю нашу еду за двоих, но Фая говорила мне, улыбаясь:
- Я скоро лопну, - и хлопала себя по тощему животу, подтянутому к спине.
- Это ты лопнешь? Нет, это я лопну!
Мы опять падали в траву и смеялись. Потом дремали, закрыв от яркого солнца глаза ладошками.
Где-то вдалеке мычали коровы, лаяли собаки, но к нам на остров не прилетали даже птицы, только их щебетание доносилось из ближайшего околка. Отдохнув, мы с Фаей снова бродили по болотцу. Вода еще больше нагрелась, нас разморило от жары, и мы умылись из ручья. И была во всем какая-то удивительная свобода, и счастье взрослой жизни открывалось нам. И грезились вдали горы и невиданные страны. И Фая, ожившая, веселая, в застиранном коротком платьишке, с разрумянившимися щеками, стоит у меня перед глазами до сих пор. Но все хорошее, впрочем, как и плохое, когда-нибудь неизбежно кончается. И солнце начало клониться к западу, а нам велено было вернуться до заката. Мы доели хлеб и допили молоко, чтобы идти налегке, и побрели потихоньку.
Вот уже первые дома, и мы, как истинные путешественники, обретающие дом, легко вздохнули и, не сговариваясь, оглянулись назад и помахали руками остающемуся там, позади, счастливому дню.
У ворот нас встретила Анна Ивановна, давно уже из-под руки поглядывавшая на дорогу.
- Цельный час вас караулю, коровы пришли, а вас все нет. Ну че, живые?
Мы были живые, но уставшие от солнца и впечатлений. Мы с бабушкой уговаривали Фаю зайти к нам поужинать, но она дичилась, и тогда бабушка налила ей в бутылку парного молока и отдала мой сшитый накануне рюкзачок. Фая уходила по пыльной дороге, а я все стояла у калитки и смотрела ей вслед, как будто она уходила в неизвестное будущее, и мне было больно и тревожно за нее. Иногда она оглядывалась и махала мне, и я в ответ поднимала над головой обе руки.


Скоро наши дороги разошлись. Я ушла в пятый класс в другую школу, и мы почти перестали видеться. У нее и у меня появились новые подружки. Наша первая школа была семилеткой, и все, кто хотел учиться дальше, после седьмого класса шли туда же, где теперь училась я. От бывших одноклассников я и узнала про Фаю, что она устроилась работать на железную дорогу и поступила в вечернюю школу, и что ее часто встречают на танцах. Еще позже я услышала о ее кавалерах и не удивилась. При ее красоте это нормально. Как-то летом мы с девчонками проходили мимо танцплощадки, и я увидела Фаю. Одетая совсем по-взрослому, на каблуках, в легком светлом платье, с подкрашенными губами, танцевала с высоким симпатичным парнем. Но Фаечке подходил только принц.
В восемнадцать лет Фая вышла замуж, может быть, тогда на танцплощадке я и видела ее с будущим мужем. Шли годы, Фая родила дочь. Иногда, один-два раза в году, когда я приезжала к родителям, мы случайно встречались возле нашего дома. Фая жила с мужем и со свекровью где-то недалеко. Мы разговаривали подолгу и с радостью, рассказывали друг дружке о своей теперешней жизни, но так получалось, что она всегда спешила и не хотела зайти к нам. И никогда не приглашала меня к себе.
Фая закончила педучилище и преподавала в школе. Она превратилась в стройную красивую молодую женщину, скромно, но очень аккуратно одетую, и только одно настораживало меня: почти прозрачная худоба и глаза, остававшиеся грустными даже тогда, когда она улыбалась.
Моя мама говорила (она слышала от общих знакомых, да еще как-то жаловалась Фаина мама), что замужество Фаино не удалось. Муж ее потомственный железнодорожник. Война чудом обошла их дом стороной, и они в достатке жили в те послевоенные годы. А Фаечку взяли из нищей семьи и тем ее постоянно корили. И дочку отдаляли от нее. Свекровка холила внучку, наряжала, подкармливала, а сноха для нее была домработницей, лишним ртом. Но Фая терпела.
Однажды в компании, куда они пришли с мужем, Фаечка выпила лишнего, осмелела и высказала своему суженому все, что думала о нем и его мамочке. Дома с ней не разговаривали месяц. И она начала потихоньку пить. Очень быстро отрава вошла в кровь и стала необходимой частью жизни. Осознав опасность, Фая стала сопротивляться недугу, поступила в пединститут на заочное отделение, изнуряла себя работой. Ей бы уйти тогда из дома мужа, да она знала, что дочь не отдадут.
Мамина соседка и подружка, Надежда, работала вместе с Фаей в одной школе. В мой очередной приезд, она рассказывала, понизив голос, словно об этом вслух и сказать нельзя:
- Пьет она, страшно пьет, в канаве валяется. У нас ее жалеют, а все равно, наверное, уволят. Жалобы идут. Я думаю, это они с мамочкой жалобы сочиняют. Они и дочку против настроили. Фая сейчас у своей матери живет. Придет к школе дочку повидать, ходит вокруг с шоколадкой, а та увидит и убежит.
Надежда знает, что значит жить с пьяницей, от своего муженька горя натерпелась, но все равно она на стороне Фаечки.
- Замучили они ее совсем, погубили такую красивую, такую добрую…
Желание все исправить не оставляло Фаю, и она родила сына. Дочь уже не принадлежала ей, и когда она поняла, что беременна, как за соломинку уцепилась за возможность родить. Мальчик, вопреки предсказаниям свекрови и мужа, родился здоровым и красивым - ресницы, как у Фаи, на полщеки. Всю беременность и после родов она держалась, сорвалась только, когда муж со свекровкой явились на смотрины. Она им Феденьку и показывать не хотела.
Фая уже заканчивала институт, Феденька рос смышленым, но муж со свекровкой грозились отнять и его, и каждый раз после встречи с ними она срывалась, и начинался очередной запой. Выйдя из запоя, ради сына она решилась на крайний шаг - подшить ампулу. Здоровье совсем ослабло, мучили боли в сердце. Врачи долго не соглашались, потом пожалели и сдались, взяв расписку, что предупреждена. Сорвется и умрет, сердце не выдержит. Фая была готова на все, без Феденьки и жить незачем.


Устраивались на новом месте недолго. Хозяйка, баба Маня, сказала:
- У меня две горницы да кухня. Вот, одну вам отдаю, в другой сама буду, чай, не подеремся.
Фая заправила кровать привезенным из дома покрывалом, застелила стол накрахмаленной белой салфеткой, давно связанной и забытой. Свекровь не любила, когда Фая рукодельничала. Для нее это была глупая забава, отвлекающая от главных домашних дел: огорода, еды, уборки и снова еды, ее приготовления и употребления. До последних дней жизни в свекровкином доме Фая так и не научилась есть под взглядом ее измеряющих глаз.
Теперь начиналась другая жизнь, отдельная, только их с Феденькой. В углу школьной библиотеки Фая обнаружила пачку испорченных журналов «Огонек», кое-что отобрала, и сейчас они с Феденькой украшали свою горницу.
Феденька подавал матери вырезанные из журнала картинки, и Фая, прежде спросив разрешения у бабы Мани, аккуратно клеила их на стену у кровати вместо коврика.
- Красиво? – спрашивала она, поворачиваясь к сыну и блестя глазами.
- Осень класиво, - отвечал светлоголовый Феденька.
Фая соскакивала с кровати и прижимала мальчика к груди.
- Тут мы с тобой будем жить, зимой печку топить. Я в школу пойду, на работу, а ты с бабой Маней по дому будешь управляться.
- Я тозе хосю в сколу, - пропел Феденька.
- Подожди, - рассмеялась Фая, - еще успеешь, через пять годочков и ты пойдешь.
Она не помнила, чтобы когда-нибудь в жизни была так же счастлива, как сейчас, чувством необыкновенной свободы, преодоления, открывающейся перспективы жизни. Ей поверили, она сама в себя поверила, многое снаружи и внутри преодолев. Закодировалась, нашла работу. Директор Орловской школы заканчивал вместе с Фаей заочно пединститут и не побоялся, все зная, взять ее к себе. В районном городе ее на работу не брали. Фая убедила социальных работников не отнимать Феденьку, дать ей год испытательного срока.
- Будем жить, - твердила Фая то ли Феденьке, то ли себе, - как хорошо мы с тобой тут будем жить, ласковый ты мой одуванчик.
Светлые легкие Федины волосики поднимались над головкой, просвечивали на солнце и, казалось, вот-вот сорвутся и улетят.
Фая чуть опоздала к началу учебного года, ребята были заняты на уборке урожая. Директор, взглянув на Фаю, худенькую, как подросток, сказал:
- Устраивайся пока, отдыхай, отъедайся… Будете жить у бабы Мани, ты ей помогай, а она за парнишкой присмотрит, вот и ладно будет.
Баба Маня оказалась доброй старухой, и Фая чувствовала себя здесь (как никогда в свекровкином дому) – Дома. Она успела выбелить избу внутри и снаружи, перемыла окна, простирала и высушила на теплом сентябрьском солнышке хозяйкины самодельные, из тряпочек плетеные, половики. За два дня одолели огород, успевали за погожие дни сушить картошку и понемногу опускали в погреб. Феденька то убегал в дальний угол двора, то приближался, то тут, то там слышался его звонкий голосок:
- Мама, баба, мозно я буду землю копать, тут у меня глядка будет?
За неделю он посвежел, загорел, целыми днями бегал на улице. Баба Маня брала для него у соседки каждый вечер по литру молока. Сами с Фаей только чай забеливали, остальное шло Феденьке.
В пятницу с картошкой управились окончательно. Стояло бабье лето. Осень уже позолотила листья у березы, растущей возле сарая. Баба Маня ушла к соседке за молоком, загостилась, а потом вернулась с пустой баночкой.
- Корова у Фроси приболела, нету нынче молочка, пойду к Телегиным.
Телегины жили на другом конце деревни, вытянутой в одну улицу. Феденька просился было, но баба Маня не взяла:
- Ты устанешь, а я тебе не помощница, мне бы самой доползти.
Феденька сидел верхом на бревнышке и колотил по нему прутиком. Тук-тук-тук - слышалось в вечереющем воздухе, легонько так – тук, тук, тук. Фая вымела двор и примостилась на крылечке, накинув на плечи старую вязаную кофту. Глядела то на Феденьку, то на двух куриц, хлопочущих в дальнем углу двора, и тихая радость разливалась в груди. Лишь иногда, где-то внутри звенел тревожный звоночек, но она отмахивалась от него, как от надоедливой мухи, и глубоко вздыхала. А Феденька на бревнышке со своим «тук, тук, тук» вдруг вернул ее в собственное детство, в тот день, когда они с подружкой, после третьего класса, ходили в поход. Все было другим, и возраст, и время года. Похожим было только ощущение счастья, беззаботного, беспричинного, устойчивого. Как будто кто-то очень добрый и мудрый все за тебя решил и устроил, и тебе только нужно принять этот дар и радоваться ему.
Залаяла соседская собака, и Фая повернула голову. По улице, направляясь к их дому, шел мужчина. Она не сразу узнала его, никак не ожидала увидеть мужа. Мелкая дрожь охватила ее так, что застучали зубы.
- Ничего, ничего, ничего, - прошептала она себе, унимая дрожь, - просто он хочет на Феденьку посмотреть.
Геннадий прикрыл калитку, позвал сына, протягивая шоколадку.
- Федя, иди сюда!
Мальчик посмотрел на отца, потом на мать. Отца он знал мало.
- Иди, сыночек, поздоровайся с папой, - тихо сказала Фая.
Феденька подошел к отцу, взял шоколадку и снова оглянулся на мать. Но отец уже подхватил его, одной рукой держал сына, а другой шарил в кармане. И Фая, как зачарованная, не могла оторвать взгляда от его руки, словно уже понимая, что она, эта рука, ищет ее, Фаину, смерть.
Наконец Геннадий достал свернутый вчетверо листок и протянул Фае.
- Решение суда, - проговорил он, - Федя поедет со мной.
- Нет! – закричала Фая и вскочила на ноги стремительно, как львица, готовая защищать своего детеныша, словно не она секунду назад сидела загипнотизированная, не способная шевельнуть даже пальцем.
Одним движением она вырвала Феденьку из рук мужа и прижала к груди. Сын обхватил ее обеими руками и замер.
- Не отдам, - твердо сказала Фая, не глядя на Геннадия, потом подняла глаза. - Зачем ты это делаешь? Ты его не любишь, он тебе нужен, чтобы меня казнить. Ты же знаешь, что у меня ничего больше нет.
Геннадий смотрел на нее с иронической улыбкой. Что-то еще было в его бывшей жене, что неумолимо влекло его к ней, и он защищался иронией.
- У тебя еще осталась водка, - сказал он, продолжая улыбаться, - а сына я все равно заберу. Приедем в понедельник с судебным исполнителем, отдашь, как миленькая.
Фая, прижимая к себе Феденьку, медленно опустилась на колени.
- Не делай этого, - голос не слушался ее. - Это хуже, чем убить… Я этого не переживу.
Она свободной рукой цеплялась за мужнину куртку. Феденька тихо заплакал. Геннадий резко оторвал от себя Фаину руку, повернулся и быстро вышел со двора.
Фая смотрела ему вслед. Так умирающий смотрит на свою смерть, которая сегодня вдруг почему-то отвернулась, но завтра все равно придет.
- Вот и все, - прошептала она, поднимаясь, комья сухой земли прилипли к чулкам, но она не видела этого. – Вот и все, Феденька, они меня… убили. Пойдем праздновать поминки.
Она зашла в дом, не отпуская Феденьки, взяла старый свой ридикюль, порылась в нем, достала три рубля. В магазине, все так же прижимая к груди сына, купила две бутылки дешевого вермута.
Дома она выставила бутылки на стол, села на кровать, поглядела на сына, пригладила его пушистые волосики. Перед глазами маячила спина, твердая спина Геннадия, полностью заслонившая все, что могло быть впереди.


Геннадий шел по тракту, оглядываясь, ожидая попутного транспорта. Он был доволен собой, все сделал, как хотел. Еще два дня, и все будет кончено. Точка. Он разделается с этой женщиной, отравившей его жизнь, навсегда. Сильный человек, он умел организовать жизнь вокруг себя. И только его бывшая жена не поддавалась никакой организации. Эта женщина всегда существовала сама по себе, отдельно от него. И даже в постели, в минуты самой тесной близости, которая только и может быть между мужчиной и женщиной, она никогда не принадлежала ему целиком. И если бы не его жажда - подчинить ее и сломать, он бы не опростоволосился тогда, три года назад. Как она ловко меня поймала, думал он. Да, он не хотел этого ребенка, боялся, что она родит урода. И она уже ушла от него, а он все ходил по врачам, требуя, чтобы запретили ей рожать.
Но мальчишка получился ладненький и смышленый. То, что он походил на мать, бередило душу и заставляло сильнее желать отнять его. Слишком роскошный подарок для подзаборной пьяницы.
Все нужные бумаги он собрал, свидетелей уговорил, судье поплакался, три повестки Фаины утаил. Не сообщил суду, что мать с сыном уехали в деревню. В суде она проходила как безработная, не способная содержать ребенка. На третий раз судья спросила:
- Где же ответчица?!
Геннадий пожал плечами:
- Может, опять в канаве.
И приговор был: лишить материнства, ребенка отдать отцу.


Феденька сидел на коленях, а Фая почти не видела его, ей казалось, что его уже нет, послезавтра останется только пустота. Чужая комната, холодная одинокая постель. Она прижимала Феденьку, не проронив ни звука, слезы сами катились из глаз, и Федины волосики намокли и слиплись.
Сердце задыхалось от боли. Фая знала, как остановить боль. Она протянула руку, взяла бутылку и выпила ее залпом, не останавливаясь. Последнее время для опьянения хватало полстакана, и Фая испугалась, что не почувствовала никакого облегчения. Схватила вторую бутылку, запрокинула голову. Феденька смотрел, как шевелилась мамина шея, как стекали по углам рта красные струйки вина. Мамины руки разжались, и она медленно опустилась поперек кровати, выронив бутылку. А мальчик все еще сидел у нее на коленях. Потом он осторожно слез, лег рядом с Фаей, прижавшись к ней. Так и нашла их, вернувшись через полчаса с банкой молока, баба Маня.
- Че это мамка спит в непутное время, пусть идет кашеварить, ишь какое у Петровны молочко-то жирное…
Не услышав ответа, она заглянула в комнату, тронула Фаю за плечо, и тихо, чтобы не напугать, забрала Феденьку.


Хоронили Фаечку всем городом. Столько народу на похороны ни одна известная личность не собирала. Фая плыла над толпой в обтянутом дешевым ситчиком гробу, бледный лоб ее прикрывал церковный венчик. Тонкие черты лица умиротворил вечный покой, и она лежала, как сказочная принцесса, не умершая, но только спящая. И всем казалось, что ее еще можно пробудить к жизни.
Столько плачущих людей вряд ли прежде собиралось вместе. На этих похоронах плакали все, вся Фаечкина школа, учителя и ученики. Занятия на этот день отменили. В школе ее жалели, а уволили по приказу свыше из РОНО. Извиняясь и сострадая, делал это директор школы и теперь тоже не мог удержать слез.
Не было на похоронах только Фаиных мужа, свекрови и дочери. Феденьку держала на руках Фаина мама, она прощалась сразу и с дочерью, и с внуком. Все равно завтра, послезавтра заберут и его, и увидеть не дадут, чтобы рос и не помнил, ничего не знал о матери, которая, по их понятиям, опозорила их на весь свет.
Процессия приблизилась к дому Фаиной свекрови, дорога на кладбище пролегала здесь. Окна закрыты ставнями. Но рядом с домом, зажав в руке шоколадку, двенадцатилетняя нарядная девочка прыгала через канаву: туда-сюда, туда-сюда. Это была Фаина дочь. Может быть, она знала про похороны и придумала повод – погулять, иначе бы ее не пустили. Может быть, через щелочку в заборе смотрели недобрые глаза на процессию и на нее, и, может быть, для этих глаз она делала вид, что ее интересует только это: прыг-скок да шоколадка в руке. Мне так хочется верить, что она все же бросила прощальный прощающий взгляд в сторону матери. Как и в то, что она, сейчас уже почти сорокалетняя женщина, бывает на могиле матери, жалеет ее, умершую так рано по недостатку любви.
А на островке нашего детства все еще кружатся, взявшись за руки, две девчушки: одна коротко стриженная, другая с пышной косой. Обе в веночках из одуванчиков. И там все еще звучат их голоса…


Уже когда глава про Фаечку была написана, я в очередной раз приехала в свой городок. И вдруг мне неудержимо захотелось найти Фаину маму. Я даже не знала, жива ли она, и не помнила адреса. Прошла почти жизнь с тех пор, как я бывала в их недостроенном дому. И почти никого не осталось из тех, у кого можно узнать.
Я знала только улицу и пошла по дворам, спрашивая тетю Нину. Третий по счету дом оказался Фаиным.
В маленькой жаркой комнате, за топящейся печкой, лежала на кровати крошечная старушка так похожая на подругу моего детства.
Мы расцеловались и расплакались. Кроме Фаечки у тети Нины было еще двое детей, и всех она похоронила. Всех пережила. Она протянула мне пачку писем от старшей дочери, просила почитать, сама плохо видела.
Сверху лежало письмо от внучки.
- Почитай его, - тихо попросила тетя Нина.
Старшая дочь, доктор наук, жила в Москве, преподавала в институте. Умерла она от рака печени в шестьдесят лет. В письме внучка описывала последние дни своей мамы. Я читала. Тетя Нина беззвучно плакала, просто слезы катились из глаз, а мимика не менялась.
Я осторожно, чтобы не ранить больше, что-то уточнила про Фаечку. Но эта боль уже была привычной, и тетя Нина с радостью отвечала.
Писалось мне интуитивно, я многого не помнила, слишком давняя история, выслушанная мной от мамы. Я тогда уже много лет жила в Омске. Но оказалось, что я ни в чем не ошиблась, ничего не пришлось исправлять. И Феденьку забрали и не давали увидеть. Ходила тетя Нина вокруг дома, в окна заглядывала. Бесполезно.
- Страшно их Господь наказал, - вздохнула старушка, - Геннадий доживал без обеих ног и все по Фае плакал. И сватья страшной смертью уходила, заживо сгнила.
После смерти Фаи тетя Нина не выходила из храма. Целыми днями там пропадала, только ночевала дома.
- Так Господь устроил, - смиренно повторяла она мне, - что всех деточек мне пришлось похоронить. Теперь вот доживаю с квартирантами. Они люди добрые, кормят меня, не забывают. И Феденька приходит. Он парень работящий, вот только не женится…
Она наговаривалась, а со стенки смотрели на нас прекрасными светлыми лицами муж тети Нины и трое е детей: Зинаида, Михаил, Фаечка.
Теперь уже и она улетела к ним. Разлука закончилась. Соединил их Господь.