11. Генка
Сгущается мартовский вечер, из окна в комнату проникает голубоватый свет сумерек. Я прислушиваюсь к разговору на кухне.
- А-а… - доносится мамин голос, - это тот Генка, которого в подполе держали…
- По три дня отчим не выпускал, - вздыхает тетя Поля, - кинут кусок, как собаке, и снова запрут.
Тетя Поля успела рассказать маме, что вернулся из колонии сын Пелагеи Прошкиной, той, что на Колхозной улице. На Дмитриевой тоже есть Прошкины, и у них тоже сын. Но этот пока не сидит, хотя потом тоже сядет.
Историю про Генку я слышала еще три года назад, его тогда как раз посадили за ограбление. Отец у него погиб на фронте. Матери повезло найти другого, но для Генки это обернулось трагедией. Не принял он отчима, а тот его. Но одному было семь, а другому – сорок. Порол он пасынка нещадно, но самое страшное, держал мальчишку в подполье неделями, взаперти, в темноте. Соседи хотели в милицию заявить, да побоялись.
Все Генкины преступления прошлые и будущие мама и тетя Поля связывают с его детской обидой и болью. Отроду на Руси всегда жалели преступника, как погубленную возможность иной, доброй, жизни. И я уже заражена этим.
Они еще долго вздыхают над Генкиной судьбой, а я под их разговор в мечтах спасаю Генку. Мне пятнадцать, в пятнадцать его посадили. Я пытаюсь представить, как он выглядит, вспоминая фильмы про исправившихся уголовников. Мы встретимся, он влюбится в меня, а я в него, и любовь сделает его другим человеком. Воображение рисует мне счастливое будущее рядом с Генкой. Это имя играет в моей жизни какую-то странную роль. Именно Генкой называл меня старший брат в раннем детстве.
Странно и таинственно переплетаются человеческие жизни. Мне действительно предстоит сыграть роль в судьбе этого парня, но вовсе не такую, какая грезилась. В нашем городке уже тогда насчитывалось больше двадцати тысяч человек. И Колхозная улица от нас далеко. Можно было никогда не встретиться.
Уже просохли проталинки. У навеса с улицы пробилась первая трава. Пахнет оттаявшей землей и травой, и будущим счастьем. Я, подружка моя Галька Горбунова и еще две соседские девчонки помладше сидим на бревнах у забора. Шепчем друг другу в уши разные слова и смеемся, когда из коровы в результате получается «рева». Глухой телефон. Занятые игрой, замечаем трех парней, когда они оказываются совсем рядом, на дороге, отделенные от нас глубокой канавой, наполненной мокрым снегом и водой. Кепки лихо заломлены, пальто нараспашку. У среднего, самого низкорослого, белое кашне и папироса в углу рта.
Они нас даже не замечают, разговаривают громко, весело, приправляя разговор матерками. И я, почему-то сразу узнав его, шепчу Гальке в ухо, словно продолжая игру:
- Вон тот, в серединке, Генка.
Худоба и маленький рост трогают мое сердце больше, чем если бы Генка оказался высоким и красивым. Ведь это от несчастной жизни он такой. Пожалуй, я почти влюблена. Образ его уже отпечатался в сердце, как на моментальной фотографии, и я сразу узнаю; парня, когда он через полмесяца вновь выныривает в моей жизни.
Конец апреля стоит по-летнему жаркий. Тополя уже готовы выстрелить упругими пульками листьев. Школьный двор просох и на перемены сюда, как горох, высыпают все от малышей первоклашек до солидно стоящих группками старшеклассников. Переглядки, шепотки, смех.
Перемена к концу, а нам приспичило в туалет. Он в другом конце двора. Звенит звонок, торопливо натягиваем трусишки, и вдруг вход загораживает невысокая мужская фигура.
- А-а! – дружно визжим мы, одергивая платьишки. У меня что-то зацепилось сзади, и я никак не могу натянуть подол. Но сразу узнаю – Генка!
Мы мечемся в узком вонючем пространстве туалета, пытаясь прорваться. А он, прищурив глаза, смеясь и куражась, расставив руки, хватая то одну, то другую девчонку, успевает пощупать каждую. А сам смотрит на меня. Я всем своим существом ощущаю этот взгляд и понимаю его значение. Липкий этот взгляд смешивается с вонью и грязью туалета, отгоняя глупые девчоночьи мечты. Он оставляет меня напоследок. Я мчусь на него, выставив вперед руки для обороны. Он успевает схватить меня за руки. Девчонки убежали, оставив меня одну. Низкая челка, нахальные карие глаза, полулыбочка, щербатый рот. Но не страх, а гнев душит меня, прибавляя сил. Мгновенная борьба глаза в глаза, борьба не столько физическая, сколько волевая. И я на свободе, так и не поняв, не то я сама вырвалась, не то он отпустил меня.
Урок уже идет. Я догоняю девчонок в коридоре. Взбудораженные случившимся, мы что-то врем о причине опоздания, не рассказывать же при мальчишках, что нас какой-то парень засек в туалете. Впрочем, я то знаю какой…
Но дома… Мама хватается за голову. Папа готов бежать в милицию. Больше всех горячится Юрка.
- Ты же могла сразу ко мне…
- Ну да, будет он тебя дожидаться, он тоже сразу убежал.
Я в девятом, Юрка в десятом, и мы занимаемся в одну смену. Мне вовсе не хочется их вмешательства, рассказываю я от переполненности впечатлениями, не в силах удержаться. Я уже забыла или хочу забыть непристойный смысл встречи. Но зато хорошо помню, что смотрел он только на меня. Это же что-то значит…
Течение времени никогда не совпадает с внутренними часами. Сейчас оно летит, я никак не успеваю за ним, хочется остановить каждое мгновение, задержать, успеть впитать, насытиться им, но оно ускользает. А тогда, в пятнадцать, время тянулось, как ленивая старая кляча. Внутренне я всегда обгоняла его, гнала, торопила, потому что самое прекрасное, конечно, было там, впереди, за этим медленным нескончаемым временем.
По счастливым обстоятельствам в те отнюдь не свободные годы у нас в школе была удивительная свобода. Учителя доверяли ученикам. И старшеклассники устраивали вечера танцев несколько раз в году. Никаких взрослых. Где-то в учительской один дежурный учитель, и все, да и он проявляет своего присутствия.
Дежурят по очереди десятые. Сегодня Юркин десятый «Б». Весна уже развесила листья на деревьях, надела на яблони ажурные бело-розовые платья, наполнила воздух сладким ароматом счастья.
Звучит чуть хрипловатый мягкий завораживающий голос Лещенко. Мы знаем, он был запрещен, а теперь можно. У кого-то сохранились пластинки. «Опять по пятницам пойдут свидания…». Что-то уже сместилось в нашем сознании, о чем-то шепчемся, начинаем открывать, понимать, хотя двадцатого съезда еще не было. «И слезы горькие польются по щекам…». Томит предчувствие свободы, иной жизни.
Девчонки с девчонками. Десятиклассниц иногда приглашают, а на нас даже и не глядят. Но вдруг нашу пару разбивает парень, приглашая меня. Я знаю, его зовут Витя. Мне он нравится. Я люблю танцевать, только под десятками взглядов руки и ноги не слушаются. К счастью, звучит вальс, кружась, я забываю обо всем, и все же успеваю заметить чей-то особенно пристальный взгляд. Карие прищуренные глаза, низкая челка. Померещилось?.. После танца, прячась за спинами, выискиваю глазами того, кто так смотрел на меня. Так и есть, Генка. Вечер испорчен. Оказывается, я трушу. Мне возвращаться домой одной. Юрка предупредил, что пойдет провожать девчонку.
- Ты видела, - шепчет мне одноклассница, - там тот парень, помнишь, зажал нас в туалете.
И я иду к брату. Он с ребятами у входных дверей, на рукавах красные повязки. Посторонних не пускают. Как прошел Генка? Я тяну Юрку за рукав.
- Тут Генка, ну этот, из тюрьмы…
- Покажи, - брат бросается за мной, уже понимающей, что все глупо и напрасно.
Ну, выгонят его из школы, а он будет дожидаться на улице.
Рядом с Юркой, высоким, красивым, сильным, он занимается спортивной гимнастикой, Генка просто шибздрик, и мне уже жалко его. От него же мокрого места не останется.
- Ты только его не бей, выведи и все, - кричу я вслед брату, наблюдая, как он подходит к Генке, берет его за руку и ведет к двери.
- Убирайся, тебе здесь нечего делать, здесь только школьники…
- Я тоже школьник, - шепелявя, кривляется парень, послушно следуя за Юркой. Но у самых дверей он резко оборачивается, вырывает руку, и изо всех сил толкнув брата руками в грудь, выскакивает на улицу.
Я предчувствовала, я видела, как играли, дрожали желваки, как напрягалось лицо, как наполнялись ненавистью полуприкрытые обманчивой улыбкой карие глаза.
Юрка, остановив жестом ребят, бросается вслед. Я за ним. Мимо цветущих яблонь в дурманящий, пьянящий запах весны. В три прыжка Юрка настигает малорослого противника. Я замираю от ужаса, мне жалко Генку, но я уже понимаю, что тот сильнее опытом борьбы не по правилам. Тюремным опытом выживания. Он резко тормозит, поворачивается, заносит руку. В лучах заходящего солнца, отражая белые лепестки, мелькает лезвие ножа. Зажав окровавленное лицо руками, Юрка бежит за преступником, но я догоняю и повисаю на нем всем телом.
- Нет! Нет! У него нож!..
От школьного крыльца навстречу нам бегут ребята. Окровавленного героя вводим в учительскую, напугав военрука. Нож прошел щеку насквозь. У Юрки полный рот крови, лицо, белая рубашка, все в крови. Увидев себя в зеркале, он бледнеет и опускается на стул. Оказываем ему первую помощь. Отправляемся домой вместе, нас провожает весь мужской состав десятого «Б».
Рана зажила, но шрам, какой-то странный, треугольный, остался на всю жизнь.
- А если бы в глаз?! – ужасаются родители.
Это просто счастье, что Генка малорослый, и удар пришелся низко. Генка становился всерьез опасным. Романтические мои мечты таяли. Брата я обожала, но его сила оказалась слабее Генкиного ножа.
Генка выбрал себе дорогу и шел по ней, не оглядываясь. Он как будто специально делал все, чтобы снова оказаться в тюрьме. Может, ему там все было слаще и понятней, а может, просто хотелось мстить всем за свою погубленную жизнь. Ему недолго оставалось быть на свободе. И это опять будет связано со мной. Я все-таки приму участие в его судьбе. Будет еще третья встреча, последняя, роковая для него. Подумаешь, драка, легкое ножевое ранение. Его за это и брать не хотели, через год выйдет. Он попадется на крупном.
Вот уже и летние каникулы. Трехмесячное горячее счастье. В ту пору зимы были суровее, а лета – жарче. Зимние каникулы пахнут елкой и мандаринами, весенние тающим снегом, но у летних особая стать, тьма запахов и запасов счастья.
Дома строгий распорядок жизни, бездельничать нам некогда, у Юрки свои обязанности, у меня свои, только Валюшка пока беззаботно играет.
Юрка управляется в сарае, я вижу через окно, как он то появляется в дверях с навильником навоза, сбрасывая его в кучу, то исчезает.
- То березка, то рябина, - вывожу я тоненько, натирая керосином витушки на буфете. Их тьма тьмущая, и керосином в доме будет вонять еще полдня, но зато буфет будет сиять, как новенький. Он самодельный. Его сделал нам несколько лет назад по папиному заказу знакомый столяр. И буфет украсил наш скудный быт витушками, стекляшками и двумя маленькими зеркалами, вставленными в дверцы. Но в них лучше не глядеться, сразу испугаешься.
Я заливаю пол водой из таза и скольжу по крашеным половицам, вытирая их насухо. Противней всего мыть под кроватями, там в углах обязательно спрячется пыль.
- Галька! – зовет из кухни бабушка, - закончишь с полом, муку просей, на ужин пирожки заведу.
- А с чем сегодня? – уточняю я.
- С маком да с таком, - смеется Анна Ивановна, - а хочешь, так и с картошкой с грибами.
Трясу ситом так, что мука легким облачком поднимается вверх, припудривая мне руки и лицо. Оставив сито, бегу в дальнюю комнату к зеркалу. У нас его называют - трюмо. Оно висит над комодом. Старое, еще из бабушкиного дома, большое настенное зеркало в красивой резной овальной раме, тоже натертой керосином до блеска. Все эти гроздья винограда, цветы, переплетенья и узоры на тысячу раз ощупаны, изучены моими пальцами. Еще совсем маленькой девчонкой я завороженно подолгу изучала их. Но самое главное в трюмо – это его мутная от времени зеркальная поверхность. Она волшебная. Все, что она отражает, таинственно меняется. Комната, отраженная в нем, кажется мне залом из какой-то другой жизни. И эта красивая девочка с яркими синими глазами, с припудренным мукой румянцем щек, с коричневыми бантиками над ушами, я и не я. Мы с ней очень похожи и близки. Но она прекраснее тайной, заключенной в ней.
Хлопок дверью, и я отлетаю от зеркала. Не хватало еще, чтобы меня застали за этим занятием.
- Юрка, - кричу я в кухню, - разуйся, папе скажу!
Может, он и разулся, но лучше предупредить для профилактики. Каждый раз одно и то же. Только вымою пол, он тут как тут, топтать. А мне снова вытирать, спросят с меня.
Наступает летний вечер. Пахнет дымком от летней плиты, сложенной на огороде. Знакомые звонкие звуки, струйки молока ударяются о ведро, мама начинает доить Жданку, потом звуки глуше, глуше, ведро наполняется. Можно не смотреть, а все угадать только по звукам и запахам. Бабушка хлопочет у плиты, пирожки на скору руку, на простокваше.
На бегу, не прожевывая, мы с братом заглатываем по несколько с пылу, с жару горячих пирожков, запивая холодным молоком из погреба и…
Ура! Свобода! Разбегаемся в разные стороны. Весь день только и был для этого вечера. В конце нашей улицы, в тупике, поляна, поросшая травой-муравой. Вчера был ливень, но здесь, на возвышенном месте уже подсохло. Вечерами тут сбор. К парню из параллельного класса приехал старший брат с женой. Он – геолог! Именно он главная причина моей вечерней радости. И не только моей. Все девчонки с нашей улицы влюблены в него. Одна профессия чего стоит, а он еще и красивый, и ловкий. Взмахнет головой, отбросив густые русые волосы со лба, и пас тебе мяч. И сердце замирает от счастья, когда мяч перелетает из его рук в твои.
Возвращаюсь домой затемно. Все еще играют, нехотя, оглядываясь, отрываюсь от веселья, велено вернуться пораньше. Рано утром идем окучивать картошку. Пока не задубела земля после дождя. За спиной веселые голоса.
Кажется только закрываю глаза, а мама уже трогает меня за плечо, прижимая палец к губам, не шуми, вставай потихоньку. Чуть брезжит свет в окне, еще солнце не взошло, а мама уже подоила корову и собрала узелки.
Толком не проснувшись, выхожу во двор, опускаюсь на крылечко. Натягиваю платьишко на колени, холодно. Еще птицы не поют. Только две курицы бродят по двору, что-то выискивая на земле и лениво подквохтывая.
Пальма, приветственно тявкая, позванивая цепью, вдруг громко взлаивает, оборачиваясь к воротам. В подворотне топчутся две ноги. Бегу открывать, это Юля. Она работает у папы на базе. Маленькая, некрасивая, лицо изъедено оспинами, нос картошкой. Она очень больна, порок сердца. Ей под тридцать, живет с матерью недалеко от нас. На базе ей трудно, там вся работа тяжелая. Папа ее жалеет, осенью всегда привозит им картошки на зиму. Свою они не сажают, не по силам. Юля всегда напрашивается нам в помощницы, мама говорит, так ей легче принимать помощь. Самую легкую и удобную тяпку мама отдает Юле.
Идем по середине дороги, тут уже подсохло, а возле домов непролазная грязь. По соседней улице гонят стадо, нежно зазывно звучит рожок, да на разные голоса переговариваются коровы. Там и наша Жданка.
Мама впереди, Юля за ней, я последняя. Гляжу в Юлину худенькую спину. Она такая беззащитная. Или это мне только кажется, потому что я знаю страшную Юлину тайну. Год назад на работе (папа поставил Юлю на охрану, чтобы не поднимать тяжести) ее изнасиловал один мерзавец. Он тоже работает на базе. Я его знаю. Юля забеременела. Рожать ей нельзя. Она и так задыхается. Вот уже от ходьбы над губой пот выступил, устала. Мама с папой помогли. Водила Юлю по врачам мама. Аборты запрещены. У Юли никогда не будет детей. А мерзавца она пожалела, в суд не подала, у него семья. И терпит, видя его каждый день рядом. И я терплю, несу в себе печальное знание Юлиной жизни, как болезнь.
Задумавшись, я не услышала шум мотора, и только резкий торопливый гудок заставил меня отскочить прямо в грязь. Обдавая нас гарью и запахом бензина, мимо проносится полуторка. Летят так, будто кто за ними гонится. Шофера не успеваем разглядеть. В кузове огромные тюки ткани, и прильнула, припала к кабине тощая фигурка в кепке.
- Мчатся, как бешеные, - мама стряхнула с платья прильнувшие комочки грязи, - украли, наверное, ишь номера грязью затерли.
- Мама, - шепчу я, потеряв от неожиданности голос, понимая весь роковой смысл этой встречи, - это же Генка…
Три раза пересекались наши пути. И все три - преступные. И эта их преступная обреченность непонятным образом ложится на мои плечи. Работаем, а мысли мои о Генке.
Маму в работе не догонишь. Тяпка порхает в ее руках, как ни стараюсь, все равно отстаю. И так красиво не получается. У мамы каждый куст – произведение искусства. Дойдя до края полосы, опускаюсь на траву, прихлебывая молоко из бутылки, вытираю пот с лица. Солнце выкатилось из-за облака и сияет на востоке, как раскаленная сковорода. Прищурив глаза, из-под ладони, смотрю в небо, а перед глазами Генка. Падаю на землю, прижимаюсь к ней, ища защиты от жестокости и непоправимости жизни.
- Юля, отдохни! – приказывает мама, развязывая узелок с едой.
Мама прошла шесть рядов, я четыре, а Юля два, но совсем выдохлась.
Возвращаемся домой к обеду. Пахнет борщом и жареной на сале картошкой. Папа дома, за столом, Анна Ивановна, как всегда, на локоточках напротив. Словно ей сладко глядеть, как другие едят.
- Ночью ателье обокрали, - сообщает папа, дожевывая картошку.
Мы переглядываемся.
- Знаем, - произносит мама, - и даже знаем кто.
Могли ведь они проехать по другой улице, или вообще это могло случиться в другой день. И не со мной. Могла я не узнать Генку или промолчать. Ничего не бывает случайного. И кого проверяли этими встречами, его или меня? Думаю, что меня. Вряд ли его жизнь сложилась бы иначе. Рано или поздно все равно бы сел. Его затянули азарт и опасность преступления. И все было правильно, преступник должен быть наказан. Только откуда у меня это чувство, что я не выдержала экзамена.
- Теперь-то он сядет надолго, - удовлетворенно произносит папа.
Хорошо, думаю я, что Генка не успел никого убить. Кроме себя, добавляю мысленно. И к этому как-то причастна я. Иначе, почему через три года, когда арестуют папу, я сразу вспомню о Генке. Вот теперь и вы, так подумаю я за него о своей семье, узнаете, что такое тюрьма.
Генка так и сгинул по тюрьмам. Теперь, как когда-то мама и бабушка, я рассказываю истории внукам о своем детстве. Историю о Генке в том числе. Чаще всего историю про Генку заказывает внучка Сонечка. Она тоже жалеет его.
Свидетельство о публикации №221111701475