Своё место

Своё место. Монопьеса

Действующие лица: Дуб.

- Ничего нового, ничего удивительного – меня опять обоссали. Представитель какой-то очередной собачьей породы, уже устал следить за модой на них.
Что же, отнесусь к этому как всегда – с высокомерием. Пёс, выбирая для своих целей дуб, а не осину, мыслит остаться в вечности. Думает, его послание на моей коре дойдёт не только до современников, но и до потомков. Жалкое существо! В вечности останусь только я – остальное исчезнет. Каждый должен знать своё место.
Помнится, не так давно явились какие-то умники, потыкали в меня приборами, уважительно покачали головой, подсчитав, что я существую восемь столетий. Самонадеянные глупцы! Мой точный возраст – 859 лет, и я с уверенностью заявляю, что готов пережить ещё несколько десятков поколений людишек.
Знаете ли, иногда начнёшь перебирать свои годовые кольца и погружаешься в течение времени. Вот это кольцо – из тех лет, когда я ещё был совсем юнцом, на пару ударов топора. Оно появилось, когда вокруг меня кишмя кишело от гордых государств. Однажды пять из них напали на шестое, заняли его столицу, а взамен отдали повергнутому владетелю другой город. Даже не представляю, в чём был смысл этой комбинации. Оставшийся в живых владетель духом не пал и принялся интриговать – ну, сами понимаете: союзникам изменил, клятвы преступил, брата пережил, иные слишком человеческие поступки совершил. В общем, добыл корону одного из победивших его княжеств. В ней, короне, вскоре и помер.
Думал ли он над тем, что плодом его жизни оказался столь короткий триумф? Сожалел ли он о таком итоге? Вряд ли. Наверняка владетель гордился достигнутым величием, потирал ручки, перебирал ножками. Радовался мгновению. Что называется – ловил день.
Но ведь, если рассуждать с точки зрения веков, вся эта суета определённо не стоила потраченных усилий. Уже и государства на этом месте другие, и города обратились сёлами, и стародавних владетелей никто не вспоминает. Однако суета отчего-то произошла. Могу лишь предполагать, что людишкам их поступки всегда кажутся значительными, определяющими ход истории. Человек – словно отметившая меня собака – также думает остаться в вечности, но добивается только того, что в неё уходит бесследно и беспамятно. Вот кто сейчас назовёт имя того владетеля?
Другое дело – дерево. Оно способно стать великим, не прилагая стараний. Достаточно достичь преклонного с точки зрения людишек возраста – и успех достигнут. А вот человечку, как существу скоротечному, приходится спешить, придумывать себе занятия. Суетиться.

Издалека доносится слабый, но продолжительный раскат грома. Дуб усмехается.

- Или, скажем, это кольцо. Я уже заматерел, справил свою первую сотню, а людишки практически не изменились и опять по своей привычке затеяли войну. Но здесь уже не брат шёл на брата, здесь свежепорождённый бог пытался одолеть богов старых – юный рыцарский орден атаковал язычников.
Это было замечательное, кровавое зрелище! Тогда ещё смертные не придумали бомбы и напалм, так что убийство было ручной, штучной работой. По-своему красивой. Полторы сотни рыцарей нашли свою погибель на чужой земле, досыта накормив её плотью. А потом новый отряд пришёл мстить за братьев и тоже стал нашей пищей. Вообще, человеческие останки отлично гниют, и, возможно, в этом смысл цивилизации прямоходящих – стать для растений компостом, чтобы те продолжали свою историю, когда человеки сойдут на нет?
Но я отвлёкся. Несмотря на поражения, свежепорождённый бог всё-таки добился своего – покорил смелые племена. И царствует доныне, в то время как восставшие против него народы сгинули, разве что покинутая племенами земля теперь носит их имена. А достаточная ли это плата за прожитое время? Ведь имя – лишь слово, которое перестанут понимать, если не поддерживать огонь жизни в породившей его речи.
Но я отвлекусь. Откровенно говоря, не нравится мне новомодная вера – очередное увлечение людишек. Она всего-то чуть старше меня – на какую-то тысячу лет с лишком, – а так неуважительно относится к предшественникам. Почему она заставила смертных забыть Ирминсуль, Иггдрасиль, дуб на острове Буяне? С какой целью то, что издавна здесь укоренилось, она заменила на что-то эфемерное, во что предлагается слепо уверовать?
Впрочем, такова природа ветреных смертных. Одни их предки приносили к моему стволу богатые дары, молились на меня – я даже немного смущался. Другие вырезали из меня палицы для своих гераклов, третьи украшали отличившихся воинов моими листьями. Я был древом жизни, священной опорой бытия. А потом раз – и из меня делают мебель.

Издалека снова доносится раскат грома, но теперь чуть ближе. Дуб пожимает плечами.

- Скоро погода переменится. Точнее, то, что людишки называют погодой. Но разве внезапный дождик или занимающий мгновение порыв ветра достойны хоть малейшего внимания? Что изменилось раз – изменится многажды. Не стоит даже задумываться о подобных мелочах.
Вот и я стараюсь не задумываться. В конце концов, ушло – словно тот дождь – моё время как божества, закончится срок и завоевателя. Его дома с куполами обратятся в руины или станут складами. Его служители будут казнены или склонятся перед новым работодателем. Всему своё время – всему своё место в вечности.
И пусть завоеватель не обижается. Людишки любят сначала застыть в изумлении, а потом найти поразившему их явлению приятное для себя применение.
- Ой, смотри какое милое животное!
- Интересно, оно съедобное?
И так всегда. Я знаю, о чём говорю. Ведь дубовые рощи, бывшие когда-то священными, быстро превратились в пастбища для свиней. Моих братьев из южных земель полюбили обдирать, словно овец, и делать из их кожи пробки. А один дуб вообще пошёл на волшебную флейту. В хозяйстве всё пригодится.
Но это ещё ладно. В краях, где едят лягушек и улиток, человеки выдолбили в дереве часовню для свежепорождённого бога. И ладно бы, успокоились на этом, но нет – вскоре у неё появилась другая группа смертных и вознамерилась сжечь странное строение. Они называли себя революционерами.

Внезапно раздаётся звук бензопилы – она вгрызается в дерево где-то неподалёку. Дуб морщится.

- Странное ощущение от этого звука. Дереву он обещает слишком много и в то же время ничего.
Я уже говорил о том, что планирую остаться в вечности. Однако этого не случится, если суетные людишки решат пролистать пилой или топором мои кольца в обратном порядке. И тем самым сделают судьбу жертвы на редкость неопределённой.
К примеру, дуб может пойти на паркет в царских палатах. А потом, когда цари будут свергнуты, – не растопку печей в домах победителей. Или пригодиться для пушечных лафетов: повоевать за одних, попасть в плен к другим и обратиться против прежних хозяев. Или стать кораблём и потешить адмирала, доставив его до неведомой земли, чтобы тот посчитал себя её открывателем. Хотя с берега на него в это время смотрели человеческие глаза, а значит, кто-то уже обжил обнаруженную тщеславцем страну.
В конце концов, дуб может быть пущен на бочки. Но и здесь у людишек всё запутано. Вчера ты увеселял их вином или пивом из своей утробы, а сегодня они уже топят в мальвазии какого-то предателя. А то и бальзамируют в бренди очередного героя, чтобы доставить его на родину. И, знаете ли, становится обидно, когда смертные пересказывают друг другу обстоятельства казни или доставки тела без упоминания собственно дубовой бочки. Но ведь без неё ничего бы просто не было!
Особенно же задевает, что дуб, будучи срубленным, вынужден прощаться с вечностью. Ведь карьера паркета или лафета не идёт ни в какое сравнение с величественным существованием живого дерева. Она и коротка и часто нелепа. И обидно подчинена воле переменчивых смертных.
Впрочем, расстраиваться пока не следует. Дровосек далеко, его пила слаба, время к вечеру, когда людишки привыкли заканчивать работу. В конце концов, не стоит сбрасывать со счетов и их сентиментальность: скоротечные человеки любят всякие вещицы, проходящие по разряду старинных. Чайные сервизы или иконы XIX века, часы на камин, картины голландских художников на стену и так далее.
С помощью этих вещиц человеки приобщаются к тому, что по-прежнему не в их власти. Да-да, вечность. Почему бы им тогда не полюбить и древнее дерево за его возраст? Меня можно измерить восемью сервизами или двумя-тремя брейгелями. Так измерьте и начинайте снова воздавать мне почести, наконец.

Сцену озаряет вспышка молнии, дуб замирает и считает, через сколько секунд последует раскат грома. А вот и он – дуб презрительно ухмыляется.

- Медленно, очень медленно приближается. И вряд ли неотвратимо – дождь имеет свойство иссякать, равно как и прочие природные явления.
Возможно, то же касается и человеков. Иногда мне кажется, что они тоже относятся к явлениям природы и вскоре иссякнут. По крайней мере, таковое происходит с ними регулярно. Вот расплодились людишки непомерно, а их раз – и чумой словно ветром сдуло. Вот случился у смертных неурожай – и голод забрал каждого третьего. Вот поссорились они с соседями – и война устроила пир, о котором до сих пор песни складывают. Вот оправились они от всех бед и решили жить лучше всех на свете – но тут пришла смерть. Она всегда приходит.
Или нет. Не так. Людишки не иссякают подобно дождю или ветру, они – собственно жертвы дождя и ветра. Всё на свете пытается смести их прочь с поверхности планеты – наводнения, смерчи, пожары, сотрясения земли. Удивительно, как живы до сих пор.
Кстати, замечательное воспоминание, навеянное кольцом, которому всего-то век с мелочью. Ха! Мелочью! Отдельный смертный за то время, что я считаю мгновениями, способен родиться, разочароваться в жизни и наложить на себя руки. Столь много суеты за столь незначительный срок.
Но история. Один пылкий юноша проникся идеей всеобщего братства. В то время шла война, и он принялся проповедовать мир солдатам, однако вскоре пришёл к выводу, что за идеи надо сражаться. Тогда он вступил в армию искателей мира, где проявил себя умелым полководцем. Юноша железным потоком провёл свои отряды вдоль моря и гор, пока не соединился с основными силами. Воины любили молодого командира за ум и отвагу, однако эти чувства не защитили молодого человека. Высокопоставленный завистник обвинил его в невыполнении приказа и приговорил к расстрелу. Я наблюдал за казнью. Юноша держался с большим достоинством, и это было всё, что он мог сделать в той ситуации.
Позже я узнал, что завистник оказался предателем и вскоре также встал перед расстрельной командой. Даже имея привычку к подобным финалам, я всё равно пожалел, что история часто иронизирует над людьми после их гибели, а не при жизни. Юноша искал мира, но взял в руки оружие. Добился победы на поле битвы, но получил удар со спины. Был любим соратниками, но ненавистники оказались сильнее. Хороший вопрос: ввязался бы он в бой за идеалы, если бы знал, что он может завершиться весьма цинично?
…Наверное, ввязался бы. Потому что молодости вообще свойственна вера в прекрасное. Та самая вера, которую зрелость может покупать и продавать целиком и в нарезку. Потому что молодость мечтает изменить мир и полагает, что это пойдёт ему на пользу. Однако зрелость использует тягу к переменам в своих интересах, забирая всю пользу, предназначенную для мира, себе. Потому что молодость охотно погибает, считая, что билась за правое дело. А зрелость хоронит её труп, ставит сверху памятник и с его помощью приманивает новую молодость. И так – многие тысячи лет.
Пожалуй, молодости всё-таки стоит отказаться от пылкости в обмен на осторожность. Но – она не откажется. И я этого категорически не понимаю.

Сцену озаряет вспышка молнии, вскоре за ней следует раскат грома. Дуб поёживается.

- Гроза совсем рядом. Не стоит волноваться. Беспокойство вообще мне не свойственно. Разве должен переживать тот, кто в состоянии осилить вечность?
А вот людишки – они переживают. Ладно бы бочки для вин и корабли для покорения пространств из нас делали, но нет. Они используют символы бессмертия самыми неблагородными способами.
И я не о паркете для ног и стульях для задниц. Вы только почитайте: «кора дуба применяется при нарушениях пищеварения», «также она полезна для борьбы с глистами». А это разве не возмутительно: «Её крепкий настой излечивает геморрой»?
Поздравляю, человеки! Ваша дорога от идеалов до их прагматичной утилизации столь пряма и стремительна, что ей нельзя не восхищаться. Палицы для гераклов теперь пригождаются в битвах с паразитами из кишок, а священные рощи победно шелестят листвой, торжествуя над калом правильной плотности.
Однако это верно не только в отношении идеалов. Также людишки весьма смело обращаются со своими страхами. Укрощают когда-то внушавшие ужас молнии и волны, спускаются в вулканы, способные уничтожать города и острова, тянут жадные руки к звёздам. Думаю, в конце концов, людишки обнаружат, что и Ктулху имеет промысловое значение.

Снова вспышка молнии, и раскат грома теперь следует за ней гораздо быстрее, чем в предыдущем случае. Дуб подёргивает плечами.

- Кажется, я близок к тому, чтобы признать: человекам следует воздать должное. Да они суетные, циничные, жадные, жестокие, тщеславные и при всём этом недолго живущие существа. Но у них есть стиль!
Отдельного разговора заслуживает то, что людишки, беспредельно хозяйничая на планете, сохраняют тёплые воспоминания о прошлом. Возможно, благодаря трепетному отношению к старым добрым временам, они всё ещё уважают меня. А я, в свою очередь, сохраняю остатки собственной репутации.
Все многочисленные кадушки, бочки, стулья, средства от глистов до сих пор не затмили моего величия. Где-то глубоко в памяти человеков заложено, что я – древо жизни, символ бессмертия, силы, уверенности, непреклонности, чего-то там ещё. И сделай из этого символа хоть миллион унитазов, от его репутации не убудет.
Мне кажется, я знаю, что позволяет мне поддерживать её на должном уровне. дело в том, что я – ничего не делаю. Я просто существую и не прилагаю усилий ни к укреплению репутации, ни к её изменению. Я позволяю людишкам видеть в себе то, что они хотят видеть. Мудрость, красоту, мощь и прочие восхищающие их качества.
Кстати, я не один такой. Вот какая репутация у гранита? Или алмаза? Или океана? Или полноводной реки? Хотя бы болота.
Все они просто есть и не пытаются пустить пыль в глаза окружающим. Что, конечно, выгодно отличает их от вечно суетящихся, выпендривающихся друг перед другом смертных.
Часто людишкам не нравится такое поведение – они начинают покорять гордецов. Пускают гранит на статуи, алмазы – на украшения, перегораживают реки, высушивают болота. Разве что океан им пока полностью неподвластен, но и его они стремятся загадить. Хоть так, но оставить – что та собака – пометку «оно моё».
Смертные бросают вызов ночи, зажигая кругом огни, и дню, скрываясь в темноте зданий. Но всё равно сохраняют глубоко внутри остатки уважения к нам. Просто понимают, кто будет здесь всегда, а кому суждено постоянно чередоваться поколениями.

Ослепительно светит молния, одновременно с ней выступает гром, и так три раза подряд. Завывает ветер. Дуб с некоторой опаской осматривает грозное небо.

- Да, я велик. И это величие прирастает от года к году, от века к веку. Заметьте: прирастает самостоятельно, без какой-либо заботы с моей стороны. Смертные же, наоборот, обречены на мельтешение, без которого не достичь заметного успеха. Причём мельтешить нужно очень быстро – ведь многого не успеть за несколько десятков лет сознательной жизни. Кое-кому удаётся привлечь к себе внимание: владетелю, исповеднику свежепорождённого бога, пылкому юноше. Но подавляющее большинство смертных уходят в небытие, будто их и не было.
Недавно я начал догадываться, что такая судьба нравится далеко не всем людишкам. И они стремятся изменить её, чтобы остаться в памяти других смертных. Иногда они ещё называют это поиском смысла жизни. Экзистенциальный кризис – прикидываю его на себя и всё не могу понять, он опасен как короед или как пила с топором?
В общем, чего только не делают человеки, чтобы запомниться остальным. Поют песни, дерутся, публикуют свои фото, убивают бродяг, пишут пьесы. Справедливости ради скажу, что способов действительно много, не то, что у собаки.
Однако судьба всегда ожидает людишек там, куда они направляются якобы по своему усмотрению. И по-настоящему обессмертит своё имя только тот, кому это действительно суждено.
В общем, нет смысла в лишних движениях. Именно поэтому я всегда нахожусь на этом месте и не сойду с него до разрешения своей судьбы.

Молния сверкает одновременно с раскатом грома и поражает дерево. Дуб вздрагивает и хватается за сердце. Начинается и постепенно нарастает завывание, характерное для пожара. Дуб удивлённо себя осматривает, обнаруживая на своём теле отблески пламени. Он поднимает глаза на зрителей и вдруг начинает громко смеяться.

- Вот она и разрешилась! Забудьте всё то, о чём я говорил. А впоследствии – и меня забудьте. Потому что зачем помнить угли?
По-своему забавно, что некоторые народы видели в буре покровительницу дубов. Что же, значит, кому как не ей, забирать наши жизни. Особенно если они вечные. Сейчас в прах обратятся мои годовые кольца, мои вековые воспоминания, моя почти тысячелетняя гордость, моё безвременное высокомерие. Но отчего-то мне радостно.
Радостно, потому что заканчивается моё бытие на одном, пусть и своём месте. Я постоянно наблюдал бурление жизни, но был в ней лишь зрителем, а не актёром. Теперь мне отвели короткую, как жизнь всех, но яркую, как жизнь очень немногих, роль.
Я – пожар, я – будущие угли. Первое – это важно, второе – уже нет. Да, угли никто не помнит, но разве гибель в огне дерева, заставшего десятки поколений людей, не останется в истории? Да, я просто существовал, но разве это может стать помехой для того, чтобы обо мне складывали легенды? Да, я не владетель, не бог, не пылкий юноша, но какая разница? Или – она всё-таки есть? Что мне требовалось: быть или действовать? Ха-ха, я слишком поздно начал задаваться такими вопросами!
Сейчас я горю. Я стал частью новой стихии. Был порождён землёй, питался водой, питался воздухом. И вот – огонь, четвёртый элемент. Говорят, есть ещё пятый. Может быть, это я, коль скоро мне удалось собрать все прочие элементы? Или это – страшно сказать – суетные люди, пытающиеся совладать с остальными стихиями?
Стоп. Я опять погружаюсь в вопросы, на которые можно дать только философский ответ. Между тем, минуты очередного дуба на этой планете сочтены. Пора прощаться. Как я уже и говорил, каждый должен знать своё место. И обычно нам на него указывает наша судьба.

Дуб замолкает. Сцена погружается в дым и озаряется красным цветом. Зарево сначала становится всё ярче, а затем постепенно уступает место полумраку. Дым рассеивается: сцена пуста, дуба нет.