Мальчик

Жил-был мальчик.

Он родился на закате большой империи, когда в ней еще жили большие люди, делались большие дела и совершались большие ошибки.

Мальчик жил не хуже и не лучше, чем все остальные – так же, как все стоял в очередях, как все каждое лето летал на самолете на юг отдыхать на море, как все пользовался бесплатной медициной, как все ходил на кружки и так же, как все не чувствовал, что империя подходила к своему концу.

Он ничем не выделялся среди всех остальных мальчиков того времени, может быть, единственное, он никогда не участвовал в драках, хотя его самого часто били другие мальчики – во дворе, на улице, в других районах города, где он жил.

В очередной раз, вставая с земли и стирая кровь и грязь с разбитого лица, мальчик плакал и бежал домой к маме жаловаться.

Его мама была учительницей, интеллигенткой, соответственно – противница всякого насилия, и вместо того, чтобы сказать мальчику : «Возьми камень и разбей ему морду!», как это говорили всем мальчикам все остальные матери в округе, она начинала суетиться, причитать, вытирать мальчику сопли и говорить, что любой конфликт можно разрешить словами и убеждением. Был бы у него отец, так он бы просто хмыкнул на все его жалобы, взял его за плечо, вышел во двор, подвел к обидчику и, толкнув в спину, просто сказал бы «Бей!» и тогда, может быть, мальчик и перестал быть трусом и мальчиком на все времена.
Но отца у него не было, и мальчик вечерами сидел и выдумывал для своих обидчиков такую сладкую и такую невозможную месть.

С самого своего детства он был очень любопытен. Но любопытство его носило странный характер: он любил ловить насекомых, класть их в баночку и наблюдать за тем, как они суетились и безуспешно пытались выбраться на свободу
- А что будет, если оторвать у жука одну лапку? – думал он, доставал насекомое, отрывал ему лапку и бросал обратно.
Жук продолжал ползать.
- А если две? – и он отрывал у жука вторую лапку. Насекомое продолжало суматошно ползать по донышку банки кругами.
Мальчик вытряхивал жука на стол и продолжал по очереди отрывать у него лапки.
Искалеченный жук поднимал надкрылья, пытался улететь, мальчик внимательно следил за ним и пальцами скручивал выпущенные крылья жука в бесформенные трубочки.
Когда от насекомого оставалось одно изувеченное тельце, мальчик выбрасывал его в форточку или смывал в унитаз.

Он чувствовал себя великим ученым и исследователем.

И, кроме того, это давало ему ощущение власти и, осуществленной в отношении обидчиков, других мальчиков, которые его обижали, мести.
Собственно, наверное, это и было главным – месть. И не так важно, что объектом мести была какая-нибудь бабочка, муха или кузнечик – мальчик всегда видел перед собой лица своих врагов – плохих мальчиков.

Мальчик взрослел, и, вопреки ожиданиям, он не перешел на кошек и собак в своих исследованиях (он как-то был свидетелем того, как страшно били какого-то другого мальчика, застав того за мучением котенка) и даже насекомые потеряли для него интерес, но где-то глубоко в душе этот опыт остался и прошел с ним всю его жизнь.

Он перешел на людей.
Разумеется, он не отрывал людям руки и ноги, не протыкал их булавками и не жег спичками, как это делал с насекомыми. Он знал, что за это бывает и очень боялся наказания.

Он вообще очень боялся наказания – в любом виде, будь это материнский шлепок, когда она заставала его за мучением насекомых, выговор учителя в школе за невыполненное домашнее задание или штраф за переход улицы в неположенном месте – мальчик никогда не считал, что он сделал что-то плохое, он всегда был прав – ведь он же был хорошим мальчиком? Но он всегда боялся, он был, простите, трус.

Как ни странно, с людьми оказалось еще проще, чем с тараканами, которым отрывались лапки – люди были более чувствительными и более резко реагировали.
Мальчик нашел свой метод - метод быть выше всех, метод казаться самым умным, самым взрослым и самым влиятельным среди всех остальных детей и метод убеждать всех в своей правоте.

Все оказалось очень просто – стоило только выбрать человека, обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, или, высказать свое мнение по любой теме и затем - повторять их десятки, сотни и тысячи раз.
И главное – лгать.
Лгать нагло, самозабвенно, с самым невинным видом, как бы даже и не понимая, что лжешь. Это было так же легко, как отрывать лапки жуку и смотреть, что будет с ним дальше..

Сначала люди пытались спорить с мальчиком, доказать что-то свое, старались убедить его в своей правоте, приводили в свою пользу аргументы, мнения старших товарищей, позднее – ученых и писателей, но мальчик вовсю пользовался своим методом – даже понимая, что он не прав, он раз за разом повторял свое мнение и требовал от собеседника подтверждения своей точки зрения. Раз за разом, десятки и сотни раз...

Сначала люди пытались говорить с ним спокойно, потом раздражались, потом они уже просто впадали в бешенство, чувствуя свое полное бессилие и невозможность достучаться до мальчика. А от лжи мальчика люди совершенно терялись и почему-то сами чувствовали себя крайне неудобно и им становилось стыдно

А мальчик смотрел на них своими невинными глазками, в сотый раз повторял свой вопрос и в глубине души смеялся над людьми - дураками.

И спустя какое-то время любой человек соглашался с мальчиком, в большинстве случаев – просто для того, чтобы он, в конце концов, отвязался.
Мальчик этого не понимал, он думал и был уверен, что с ним соглашаются потому, что он смог убедить собеседника в своей правоте.

Он ликовал, он чувствовал себя самым умным, он знал, что никто и никогда не победит его в споре. Самое главное – лгать, полностью игнорировать чужую точку зрения и тупо повторять одно и то же.

Совсем скоро с мальчиком уже никто и не спорил.

Шли годы, мальчик взрослел. Он даже поступил в институт, благо в империи высшее образование было, во-первых, бесплатным, а во-вторых – престижным.
Но вдруг мальчик стал чувствовать какое-то томление, какую-то неудовлетворенность в своем существовании.

Нет, он ни в чем не нуждался, жил, как все, но город был портовым и моряки часто привозили то, чего в городе не было: синие американские штаны, кроссовки, игрушечные пистолеты, так похожие на настоящие, журналы с голыми женщинами, пластинки в ярких упаковках с истошными криками ряженых попугаев и, конечно же, жвачка!

О, эта вкусная, сладкая, пузырящаяся во рту жвачка – предел мечтаний нашего мальчика!

Попробовав ее один раз (дали дожевать другие мальчики, чьи отцы ходили в море и привозили ее блоками), мальчик стал понимать, что живет он как-то не так, что его обделяют, и мальчик подспудно стал чувствовать обиду.

Обида была неосознанной…и вроде бы обижаться было не на кого, не на мать же, которая делала все, чтобы мальчик не чувствовал себя обделенным.

Зависть –да, он завидовал другим мальчикам, которые могли себе позволить прийти в школу и, или выделить нашему мальчику «пластик» жвачки за те 20 копеек, что давалось ему на обеды, или просто в конце уроков дать ему дожевать белесый резиновый комок (мальчик, выходя из школы с этим комком во рту, чувствовал себя совершенно другим – более умным, успешным и даже, что было ему совершенно не свойственно, снисходительным к остальным мальчикам).
Но постоянно завидовать невозможно, так не бывает.

В отличие от обиды – это обижаться можно всю жизнь, даже не имея предмета и причины обиды.

И наш мальчик чувствовал себя день ото дня все более и более обиженным.
Тем более, что причина, как он был уверен, была найдена – государство! Государство и власть – вот что не давало мальчику жить!

Он где-то шуршал, таскался по интерклубам (с ОДОБРЕНИЯ, разумеется, других туда не подпускали, как представитель передовой советской молодежи, да, и к тому же он немного знал английский язык), подъедал за иностранными матросами восхитительно вкусные заграничные объедки, с завистью разглядывал цветные тряпки, докуривал из пепельниц обслюнявленные окурки «Мальборо».

И чувствовал себя настолько несчастным и обделенным, а еще лучше сказать – ограбленным, что при выходе из интерклуба он бешено сжимал в карманах потные кулачки и скрипел зубами

…как бы дальше жил мальчик в империи и кем бы он стал – этого мы не знаем. Может, он стал бы учителем в школе, может, женился и стал примерным отцом семейства, может – пошел бы по комсомольской линии (те, которые с ОДОБРЕНИЯ работали с иностранцами, очень быстро делали карьеру именно по комсомольской и затем – по партийной линии) и сидел бы в кабинете или выступал перед людьми, обличая пороки капитализма, как это он привык уже делать на политинформациях в институте.
Все могло бы быть…

Но империя рухнула, и наступило время перемен.

И в своем течении крутанула жизнь нашего мальчика пару раз. Нет, он не умирал с голоду, не терял деньги и работу, не опустился до ползания по помойкам, как это случилось с миллионами других граждан империи – все это благополучно его миновало.

Мальчику повезло, помогли комсомольские товарищи и стечение обстоятельств. Но товарищи – помогли больше.
Хотя мальчик все ставил сам себе в заслугу и достаточно равнодушно смотрел вокруг на переворачивающуюся вверх ногами привычную жизнь.

Время стало такое, что в бывшую империю толпами повалили со всех сторон советчики, советники, специалисты, дельцы, рекрутеры, бизнесмены, менеджеры и еще множество всяких разных. Кто-то из них искренне хотел помочь, кто-то хотел урвать кусок и половить рыбку в мутной воде, кто-то просто любопытствовал, как живут эти дикари, кто-то приезжал за дешевым сексом – много их всяких тогда было.

И случилось то, что окончательно и бесповоротно убедило мальчика в его давней правоте – его пригласили За Океан!

И там он прозрел – прозрел окончательно и бесповоротно!

Он как бы переместился в пространстве и времени в будущее, в мир своей мечты - из очереди за картошкой в супермаркет с тремястами сортами колбасы. Он проделал мгновенный путь от неказистых ботинок фабрики «Скороход» до кроссовок «Адидас». От газеты «Комсомольская Правда» до журнала «Хастлер». От ВИА «Песняры» до лаковой обложки «KISS».
И предыдущий мир его рухнул  в одночасье.

Он стал либералом. До этого он был никем и чувствовал себя никем

Свободы! Вот чего не хватало мальчику – СВОБОДЫ!

Что было самым непонятным для окружающих – это то, что сам мальчик жил настолько лучше других, и настолько не имел никаких причин быть недовольным и чувствовать себя обиженным, угнетенным и растоптанным государством, что люди, которые действительно жили плохо и с кучей проблем, воспринимали его как действительно мальчика – избалованного и капризного, сродни тем детям, которые устраивают матерям истерики в магазинах игрушек и сладостей, когда начинают рыдать и кататься по полу, требуя от матерей понравившуюся машинку или конфету.

Мальчик работал высокопоставленным менеджером, его медицинская страховка покрывала все его проблемы со здоровьем, он получал зарплату, о которой не могли и мечтать процентов 95 жителей города, в котором он жил, у него была шикарная машина, квартира, доступные девушки в подчинении, которыми он регулярно пользовался прямо в своем кабинете, он ежегодно проводил свой отпуск в самых экзотических странах, он участвовал во всех высокопоставленных тусовках с халявной едой и напитками, посещал дорогие рестораны и клубы..

У него было все.

И все равно он был недоволен, все равно ему хотелось чего-то еще, чего-то большего. Не хватало какой-то перчинки, чего-то такого, что бы показало всем окружающим, что он особенный, не просто богатый и успешный, а особенный – независимый, умный, свободный – а не просто разбогатевшее ничто, как к нему относились даже те 5 процентов государственных нуворишей, в кругу которых он постоянно отирался.

И Мальчик опять начал страдать.

Страдать от того, что все вокруг смотрели на него как-то не так…не так, как он хотел…

Большинство, когда Мальчик начинал горячо рассказывать о нищете, бедности в стране, невыносимости жизни, притеснениях бизнеса, коррупции, гнилой власти и Святом Западе, смотрели на его лоснящееся сытое лицо, шикарный костюм, ключ от Лексуса в руках - почему-то ему не верило, считало лицемером и лгуном.

А те пять процентов, чиновники и серьезные бизнесмены, которые высасывали страну досуха, которым он смертельно завидовал и среди которых  на фуршетах так любил тусоваться наш Мальчик, стараясь выглядеть своим, смотрели на него, как на убогого имитатора, папуаса, увешенного стеклянными бусами, которые он искренне считал бриллиантами.

Осторожно и практически незаметно он «фрондил» на этих фуршетах – мог, оглядываясь и обливаясь холодным потом, полушепотом упоминать о коррупции во власти, о воровстве, о несправедливости.

Люди от власти с жалостью слушали и смотрели на него, как на клоуна и шута, которого даже наказать невозможно, не замаравшись в его шутовстве. Его терпели, а он думал, что его воспринимали всерьез, как равного.
Он не знал, что эти пять процентов презирали его за его любовь к бесплатным фуршетам, запах изо рта и осторожно-боязливые оппозиционные высказывания.
Мальчик, не понимая этого, нигде не был своим.


Был и еще один мальчик.

Совсем не похожий на первого. Который никогда не стоял в очередях, никогда не думал, откуда у него самые лучшие вещи, самые красивые игрушки, самая вкусная еда и вообще – все самое лучшее.
Его папа был секретарем райкома партии, а во времена империи это был очень и очень большой пост.

Номенклатура.

Спецпайки, спецполиклиники, спецсанатории, спецпоездки зав границу – всё – с приставкой СПЕЦ.

И папа этого мальчика, будучи ВХОЖ, знал, что империя кончается и задолго до ее падения, стал готовить себе и мальчику новую жизнь.
И мальчик плавно перешел от папиной ГАЗ 21 «Волги» к «Гелендвагену», от полного кармана рублей к полному карману долларов, от чуйской травы к высококачественному кокаину, от дешевых комсомолок в бане к дорогим шлюхам из эскорт-агентства.

Папа дал ему долю в бизнесе и наш мальчик, как главный менеджер и один из учредителей, появлялся изредка, чтобы выгрести из кассы свою «зарплату» и походить по конторе, увольняя работников – это было его развлечением, ему нравилось наблюдать, как люди прятали глаза и гадали – кого сегодня уволят. А увольнял он просто – за не понравившийся внешний вид, за недостаточную почтительность, за то, что его не заметили, увлекшись выполнением им же заданной работы – его фантазия была безгранична.

С веселым презрением он смотрел, как уволенные им трясущимися руками собирали свои пожитки – эти жалкие блокнотики, ручки, фотографии своих детей (мальчик при найме особенно подчеркивал, чтобы на рабочих столах были семейные фотографии работников – семья – это свято, раз, и помогает в работе - два).

А потом папа решил, что бизнес бизнесом, но сыну пора становиться солидным человеком.

Связи, бывшие партийные и бывшие комсомольские, решают до сих пор все – и мальчик начал делать карьеру – на самом деле карьеру – во власти, в самой Москве.
Очень скоро он понял, что все, что у него было в жизни до этого – просто игра в детской песочнице.
Власть давала столько, что деньги ему уже были просто не нужны – он мог всё!
И у него было всё -

И хотя оба мальчика были на противоположных концах социальной лестницы, их объединяло одно – и тот, и другой считали всех остальных быдлом.


А теперь они, оба этих мальчика, стояли около рва – голые, почти ничего не понимающие, и только какая-то нереальность происходящего не давала им сойти с ума.

Ведь все же до этого было так весело! Так прикольно, сыто, весело и с другой стороны – все так было значимо!

Один из них шатал режим и чувствовал, что от его усилий, лжи и болтовни система потихоньку наклонялась, по ее корявой стене начинали пробегать трещинки и главное – народ начинал звереть. И мальчик чувствовал себя демиургом, силой, способной обвалить такой колосс, как целое государство.
Ну... он его и обвалил...

Второй мальчик, мажор, которому все в этой жизни было дано от рождения – и деньги, и положение в обществе, и Гелендваген, и доступные шлюхи, и много еще чего – стоял, всхлипывал разбитым носом, тупо смотрел на свои босые ноги, через пальцы которых ползла смесь глины и крови предыдущих, стоявших на краю рва мальчиков и тоже – мучительно не понимал – как же это все так случилось?

Он ведь никогда, в отличие от первого мальчика, не чувствовал к этой стране обиды или ненависти. Ведь нельзя же ненавидеть то, что дает тебе всё? Власть, безнаказанность, ощущение себя высшим существом.

Как же так все получилось?
Он тоже грыз и грыз, как крыса, эту страну, но ведь он же был не один!

Почему же тогда только к нему ворвалась толпа грубых и некультурных оборванцев в камуфляже и, еще любовно построенный его отцом трехэтажный дом на Рублевке, вспыхнул со всех концов?

Почему, без единого слова, его престарелого отца выбросили из дома и повесили прямо на воротах?

Почему его детей, которые ничего не понимали и которых сонных и плачущих вытащили из кроватей, вывели во двор, поставили в ряд и какая-то безумная растрепанная женщина шла и стреляла им в затылки из пистолета «За моих! За моих! За моих!» и после последнего ребенка ткнула себя стволом под подбородок и спустила курок.

А когда какой-то седой дед попытался сбить ее с ног, ему в кровь разбили лицо прикладом: «Этот – и показали на мальчика, который выл в голос от ужаса и безнадежности, глядя на своих убитых детей - воровал деньги из детского фонда! Ее дети подохли! »

Дед схватился за голову, упал на землю и завыл так же страшно, как и мальчик.


Куря дешевую сигарету и машинально отгоняя комаров с поцарапанной щеки, на них смотрел пустыми глазами водитель бульдозера и сплевывал в ров коричневую от смолы и никотина слюну.

Ров почти доверху был забит голыми телами всех этих бывших мальчиков и девочек, мажоров, либералов, болтунов, воров и прочего биомусора и тяжелый запах земли и крови почти зримо, как вода, вытекал через край ямы.

А он курил, смотрел на датчик солярки и температуры масла и думал про себя –  сколько еще ему сегодня копать и закапывать?
Потому что мальчиков подвозили и подвозили, и не было конца этой вереницы, бредущих к яме голых людей.

Было ли ему их жалко?

Нет, конечно.

Как и раньше для них - он не был человеком, никогда и нигде - просто быдлом, так и они сейчас - были для него просто мусором, который нужно было закопать, чтобы не было вони и заразы по весне, когда талые воды могут вымыть эту гниль наружу.
Он просто устал. Они просто все ему надоели

- Повернулись! - Устало и равнодушно и поэтому – как-то очень страшно - произнес мужик в потрепанной униформе, поудобнее перекинул подмышку автомат и дернул затвор назад.

В голосе его не было ни злобы, ни ненависти, никакого чувства вообще...

..оба мальчика одновременно почему-то подумали одно и то же – точно так же они брали в руки дихлофос или фумигатор, когда их доставали комары или мухи на дачах.

Точно так же они смотрели и разговаривали с этим быдлом, встреченным ими по жизни – сначала – гневно, презрительно, с отвращением и брезгливостью, а потом, привыкнув, - устало и равнодушно.

Так оно всё к ним и вернулось...

Устало и равнодушно…

…и мальчикам в лицо полетела яма…