Ким. Глава 1. Четверг начало

Всё шло не так чтобы прекрасно (да и почему именно прекрасно?)… ведь снова кончилось лето, оставив лишь лёгкий привкус пыли на губах, и не успев толком начаться, а жаркое солнце, стрёкот цикад и длинные дни – стоило моргнуть глазами – и от всего этого, как обычно, нет ни единого следа, только пшик, как от зажженной спички, яркая вспышка – и конец. А всё то, что планировалось на школьные каникулы, было отложено в долгий ящик, а заняться чем-нибудь важным, особенным, куда-то съездить в поход – было не с руки и как-то не уместилось в отведенное время, тик-так, тик-так, оно неслось спотыкаясь без оглядки вперёд, и теперь испарилось, точно по волшебству, стало упущенным, пропавшим – и от этого на душе становилось чуть тоскливо и тягостно. Прямо действительно по-осеннему. Будто в душе скребётся уже какой-то глухой ноябрь, когда на самом деле на улице ещё тепло и ярко светит солнце вопреки неустанно переворачивающимся листам календаря.
Где-то впереди (Да нет же! Если бы так! Уже прошла почти неделя, как начались занятия в моей новой школе. И мне по-прежнему всё здесь было в диковинку)… маячили уроки и домашние задания в дневнике становились больше день ото дня, контрольные и всякая прочая скукота – были не за горами. А ведь потом (уже совсем скоро!) наступит самая настоящая осень, раскрасит деревья в жёлтый и красный, а может быть и разные другие цвета, какие только подвластны природе. А там уж вот-вот, к гадалке не ходи, потянутся и дожди, холодные, зябкие, колючие такие, и противные мокрые лужи поползут по улицам, и грязь, и всё, что с этим связано, а позже вся листва до последнего листочка, наконец, опадёт на остывшую, покрывшуюся тонкой корочкой землю, и в какой-то миг ветви вдруг останутся голыми и кривыми, точно лапы ужасных монстров. Воздух станет влажным и немного прелым (всё от этого тления времени и повёрнутой наперекосяк орбиты), может, где и выскочат на поверхность робкие шляпки грибов (уж бабуля их точно раздобудет!), а пролетающие безумной каруселью дни станут совсем короткими, что явно не сулит ничегошеньки хорошего, тут можно сразу смекнуть, что будет меньше прогулок, игр, а значит, больше уроков и посиделок дома.
В общем, осень входила в свои права своим самым первым месяцем, а тут ещё, как на заказ, в соседнем доме через дорогу у старушки Анны, которой что-то постоянно нездоровилось и которая частенько жаловалась на погоду и ломоту в теле, ни с того, ни с сего поселилась новая девчонка, да ещё и рыжая в придачу ко всему, а ведь говорят, что рыжие приносят только одно несчастье, или что-то в этом роде, где-то я такое слышал, и почему-то чувствовал, что как бы ни было на самом деле, но именно к этому всё в конце концов и придёт, если не держать ушки на макушке, оставалось лишь ждать и надеяться где-то глубоко в душе, что может всё-таки обойдётся и беда пройдёт стороной – но об этом, я уверен, я ещё успею рассказать чуть позже.
 Наш маленький закопчённый ничем не примечательный городишко, по правде говоря, ничем не отличался от десятка других похожих на него и разбросанных по всей стране: несколько старых заводов и фабрик будто по какой-то давней привычке ежедневно чадили в небо своим густым чёрным дымом, может, великодушно спасая местных жителей от обилия прямых солнечных лучей и выбрасывая в воздух лёгкую взвесь из пыли и гари. Но, стоит заметить, в то же время вместе с этими промышленными монстрами как-то невзначай уживались и мирно существовали и обыкновенные жилые районы с низкими такими домишками одного, двух и трёх этажей, и жужжащие, как пчелиным ульем, детскими голосами школы, и  одинокая, похожая на бородавку на городской карте, четырёхэтажная муниципальная больница, единственная в своём роде на сорок километров вокруг, спрятанная глубоко в середине лесопарковой зоны, и даже небольшой торговый центр, самодовольно красующийся на центральной площади, неподалёку от старого бронзового монумента со вздёрнутой к небу головой, который давным-давно был по сути лишь пристанищем диких голубей. И пусть завитки едкого дыма рвались наружу из высоких кирпичных и железобетонных труб заводов, никто, кажется, и не замечал их, ведь кто-то просто слишком редко смотрел наверх.
Кстати, у нашего промышленного городка имелось ещё и небольшое, так сказать, дополнение, такая себе изюминка, знаете ли. Выезжая по главной трассе на север, северо-восток, возле старого заброшенного карьера, который продолжал осыпаться и после обильных дождей набирал изрядно воды, и на котором уже десятки лет не велось никаких работ, правда, кое-где среди пыли и камней можно было поискать старые проржавевшие детали (выломанное звено гусеницы бульдозера или коленовидный кусок трубы, или загнутый бубликом металлический прут), скромно расположился небольшой мусоросжигательный завод, но у нас, мальчишек моего возраста, для него было другое, своё особое название…
И знаете, что самое интересное, многие жители были убеждены, что по тому, чем пахнет воздух в городе, можно судить о направлении ветра (кто-то даже умудрялся предугадывать погоду подобно древним метеорологам или шаманам, но мне кажется, это чистой воды везение или какой-то весьма ловкий трюк).
Так юго-восточный ветер попадал в город, минуя территорию консервного завода (и я вам скажу по секрету, иногда это были весьма аппетитные ароматы, как, например, копчёностей, да таких, что оставалось только давиться слюнками, слоняясь по улицам без дела; но, к сожалению, чаще всего запахи были отнюдь не самые лучшие (возможно, вы знаете, как пахнет забытый мусорный пакет, когда наткнёшься вдруг на него через несколько дней, запах чего-то испортившегося или испортившегося очень-очень давно), и оставалось делать собственные выводы, из чего же приготовлены эти продукты). Кстати, многие и работали здесь, трудоустройство здесь считалось очень даже неплохим вариантом, поскольку это было стабильное и востребованное местечко, но что-то я ни единого раза не видел, чтоб местные покупали то, к чему приложили свои труды. Даю сто процентов, что у них была на счёт консервов своя достоверная информация, которую хранили в строгом секрете. Но, между тем, конвейеры продолжали свою неустанную работу и днём, и ночью, почти без остановок, и в цехах стоял шум от всяческих автоматических механизмов, будь то огромные мясорубки, котлы или автоклавы. А на последнем этапе производственного пути по ленте на наши с первого взгляда неприметные и невзрачные консервные баночки одним отлаженным движением стальная рука робота наклеивала красочные картинки – и консервы как-будто в одно мгновение преображались и становились вкусней и приятней. Уже позже их грузили в большие длинные фургоны и увозили прочь с наших глаз, наверняка, в какой-нибудь другой неудачный захолустный городишко, где не знали, как пахнет при юго-восточном ветре содержимое жестяных банок до попадания  внутрь. Ведь все знают, что после приправы, специи и химикаты творят своё воистину чародейское дело и наши никчёмные консервы превращаются в консервы-пальчики-оближешь.
Но хуже всего дело обстояло, когда вдруг задувал северный ветер, и кроме обычной прохлады приносило кое-что другое. Тогда спасения не было никому, лишь оставалось тихонько молиться, сложив ладони (или кто как умел по-другому, конечно), чтоб мусоросжигательный завод (а мы звали его просто – Вонючка) закрыл свою зловонную пасть и сделал себе внеплановый выходной, или вышла из строя одна из больших печей, или чтоб, в конце концов, внезапный атмосферный циклон ворвался в наш город и переменил направление ветра на любое другое.
И хоть Вонючка и стоял за городом, а проверяющие комиссии незатейливо твердили, кивая головой и тыча пальцами в свои записи, таблицы и графики, что все показатели в пределах нормы – но, я думаю, каждый порой чувствовал, выходя на улицу, как жутко свербит нос, или видел, как какая-нибудь чёрная снежинка пепла опускается на свежевыстиранное бельё, или перед лицом промелькнёт вдруг лоскуток опаленного полиэтилена и помчится дальше по дороге, цепляясь за прохожих. И словно каждый здесь был заражён… изнутри… и это росло прямо из середины…
Нет, вы не подумайте, на самом деле, не так часто это и бывало, как я теперь говорю. Было много и хороших запахов, таких, как: свежеиспечённый хлеб с утра или аромат недавно приготовленных пряников, или фруктовой эссенции лимонада-шипучки (моей любимой, и я готов был – верите? – отдать за неё всё на свете, это была самая вкусная вода, которую я только пробовал в своей жизни). Летом же это был запах зелёной, едва примятой травы, а осенью, как я уже говорил, это дождь по дорогам и опавшая листва вдоль тротуаров. В общем, в нашей неугомонной и непоседливой жизни хватало всякого, и вкусного, и противного, и мы жадно впитывали всё, не задумываясь и не тревожась, что будет там, в мире, ещё не построенном, и времени, ещё не наступившем.
Да, совсем забыл сказать, что наш городишко был, ко всему прочему, ещё и крупной узловой станцией, а следовательно, находясь на улице, невозможно было не услышать или случайно пропустить хоть один проходящий состав. Обычно длинная цепочка гружённых вагонов замедляла свой ход, приближаясь к товарной станции, и вальяжное постукивание колёс эхом во множество стальных голосов разлеталось по Пустоши, обрамлявшей железнодорожную магистраль.
Летом мы частенько с ребятами бродили туда и обратно по этой Пустоши, выдумывая для себя разные приключения, разгадывая секретные тайны или отыскивая странные вещицы для своих потасканных рванных карманов.
Обильно ветвящиеся и путающиеся между собой рельсовые дороги рассекали наш населённый пункт ровно посередине на две ущербные половины, и казалось, точно огромный разлом земной коры тянется от горизонта с одной стороны до горизонта с другой,  разделяя широкой пропастью наш вроде бы такой милый со стороны городок, или, знаете, иногда возникало чувство будто это маленький червячок прогрыз себе дорожку в красивом спелом яблоке, но яблоко стало портиться, и ниточки гнили стали разрастаться вокруг, заполняя неприятной чернотой всю сочную и сладкую мякоть до самой кожицы. Так по краям появлялись и множились большие и маленькие склады, сараи, дома, домишки, переулки, улочки, улицы, опутывая весь город своей паутиной. А этот червячок никогда не успокаивался и продолжал всё также постукивать.
Я помню, иногда среди ночи внезапно начинали дрожать стены и звенеть стёкла, посуда на кухне пускалась в лёгкий пляс, а книги разбредались по полкам кто куда. В первое время после переезда я вскакивал во сне, не понимая, что происходит: то ли земля уходит из-под ног и я кубарем несусь в тартарары, то ли кровать сейчас оторвётся от пола и понесёт меня в какие-то далёкие миры, как в сказке про мальчика, который никогда не взрослел, то ли огромная многотонная махина из стали, соскакивая с полотна рельс всей своей тяжестью, сейчас же, в считанные секунды на всей скорости проломит стену моей маленькой комнаты с зашторенным окном на улицу, чтоб растоптать меня во сне вместе со смятой постелью.
Я долго не мог заснуть, пока, наконец, прислушиваясь изо всех сил, мне удавалось услышать лишь бабушкин успокоительный храп из соседней комнаты вместо дрожи и надоедливого стука колёс. Там за окном снова воцарялась прежняя тишина и ночь, а мне всё казалось, что где-то на одинокой Пустоши постукивают сороконожки товарных вагонов.
Со временем я привык и к этому, и даже больше не вздрагивал во сне.

*** 
Кажется, это было в четверг утром, как раз, когда я уже помахал рукой бабушке, которая по обыкновению увлечённо готовила на кухне.
(Делала она это отменно, скажу я вам, она была настоящим мастером своего дела. Чего только стоили её овощи, нарезанные и замаринованные десятками разных способов, а печёные куриные сердечки или свинина в соусе, а какие пироги бабуля пекла к нашему обеденному столу – настоящее объеденье! Да и сколько ещё блюд она знала и готовила, я не смогу, наверное, не только пересчитать, но даже вспомнить все – и вкуснее их я не пробовал больше нигде и никогда. И, как у любого повара, у неё было небольшое, но крайне строгое правило – она никого не подпускала к плите, кастрюлям и сковородкам, в которых готовила, даже по праздникам, разве что могла доверить маме нарезать какой-нибудь огурец или капусту, или мне очистить морковку от грязи или отрезать хвостики от кабачков.)
Бабушка была, как всегда, в своём багровом с белыми цветочками фартуке, а вокруг неё кружили облака из специй и пряностей, а от варева в кастрюлях шёл приятный сытный мясной пар, густо заполняющий всю кухню до самого потолка, что, вдыхая его полной грудью, начинала кружиться голова и подгибались колени от  чудесного запаха.
- Пока, бабуль, хорошего дня! – бросил я из коридора, уже собираясь пулей выскочить на улицу, в шаге от выхода и засовывая ноги в кроссовки, конечно же, даже не думая  развязывать шнурки. Но тут я что-то замешкался и остановился, будто с головой закапываясь в недра своего рюкзака и проверяя, всё ли необходимое на месте, и не в силах проигнорировать сказочные ароматы, витающие на кухне, обратился к моей Ба. –  Что это ты готовишь? Какая-то вкуснотища, я чувствую.
- Потом всё узнаешь. Всему своё время. Не нахваливай зря. – она скромно улыбнулась, с таким выражением, будто я разгадал её тайный план, смахнула со лба пот или пар от варящегося на плите бульона и, поправляя фартук и покряхтывая, бабушка подняла голову кверху и назидательно кинула мне напоследок. – Давай, Ким, смотри, чтоб мы тобой гордились, будь хорошим мальчиком.
- Канеш, Ба. – коротко ответил я и мигом вылетел за дверь, аккуратно притворив её за собой. Мне показалось, что бабуля что-то пробурчала на моё «канеш», мне вообще всегда казалось, что даже, когда все уходят из дома, оставляя её одну, бабушка как ни в чём ни бывало продолжает говорить с ложками, кружками, паровыми котлетками или плитой, нисколечко не волнуясь, что они, к сожалению, ответить ей не смогут, но вроде бы поддерживают с ней беседу, молчаливо наблюдая за её движениями…
На короткой траве у порога блестели капельки росы (а может ночью шёл дождь), но день, кажется, обещал быть тёплым. Чем пах этот день? Кажется, ничем особенным, разве что немного копчёностей в воздухе или свежеиспеченным хлебом с хрустящей коркой. С чердака слышались шорохи и воркование голубей, а сверху по старенькой бледно-кирпичного цвета черепице осторожно крался побитый чёрно-белый кот с бандитской маской на морде, я тихонько присвистнул ему, и он, пригнув лапы, насторожился и недовольно посмотрел на меня, вроде как говоря мне «ты чего лезешь не в свои дела? Иди, куда собирался».
Я только отошёл на несколько шагов от двери, и стоило мне лишь повернуться в сторону школы, как услышал, как из самого начала улицы, оттуда, где росли старые акации и высокий орех с толстым стволом и вечно подтекала водопроводная труба из канализационного люка, ко мне приближается, громыхая расхлябанным кузовом и становясь всё громче с каждым пройденным метром пути какой-то большой грузовик. Он нёсся вперед, даже не думая сворачивать в сторону или притормаживать, сверкая в меня своими слепящими круглыми фарами, словно выпученными жабьими глазами, я стоял на краю дороги, но мне казалось, что мчится он прямо на меня.
Наконец, когда мои ладошки уже вспотели от напряжения, а пятки точно приросли к асфальту, машина сделала крутой вираж почти перед самым моим носом, и к дому напротив, впритык к облезлым  серо-зелёным воротам подкатил закрытый фургон, какими обычно пользуются для перевозки вещей. Когда же я, наконец, справился со своим лёгким оцепенением, то одним молниеносным движением, точно лесной хорёк, юркнул в сторону и тихонько притаился за трухлявой гнилушкой тополя.
Моя фантазия никогда не давала мне покоя, так и теперь разыгралась на славу. Я вдруг ощутил, как холодеют кончики пальцев, как тело принимает настороженную позу, и, наконец, осознал, что во мне давным-давно живёт самый настоящий шпион, разведчик, детектив (называйте как хотите), который оказался на секретном задании, и ему теперь во что бы то ни стало нужно проследить за группой контрабандистов. Вы же знаете, как бывает в этих шпионских фильмах! Правда, за них мне достаётся от матушки, которая приходит уставшая поздно вечером после тяжёлой смены в больнице и тихонько оставляет свою обувь со сбитыми носами и стоптанными пятками в углу прихожей. К тому времени бабуля уже клюёт носом в кресле, накрывая тёплым пледом вечно мёрзнущие колени, и не может отогнать меня от телевизора, но мама, конечно, выключает ТВ и отводит меня в кровать.
Спрятался я надёжней некуда – лишь моя чернявая макушка непослушно выглядывала из-за дерева, и стоило машине остановиться (я слышал, как закряхтел ручной тормоз), из кабины выскочили коренастые грузчики в синих фуфайках и бодро принялись за дело, выстраивая вдоль ворот коробки, ящики и мешки с одеждой и всякими вещами. Внимательно присматриваясь к содержимому грузовика, я  пришёл к выводу, что к нашей соседке, скорее всего, кто-то переехал на постоянное проживание (может решила сдавать комнату, но в её возрасте, а она была старше Ба).  Но с чего бы это вдруг, и кто это был, я даже представить себе не мог, так как жила она одиноко, да и гости к ней не захаживали – может, объявились какие-то дальние родственники.
Я всё ждал, что увижу этих новых жильцов, но, к моему огорчению, кроме широкоплечих приземистых мужиков и коробок, которые они продолжали таскать к дому,  в грузовике не было больше никого. Наконец, старушка Анна, сгорбившись и прихрамывая на одну ногу,  доплелась на стук грязных сапог водителя, настойчиво колотившего, чтоб ему открыли, до покосившихся ворот и,  тревожно вздыхая, встала рядом, оглядывая коробки с вещами…

***
Мы сами приехали сюда в этот городишко совсем недавно из своего далёкого и немного отстающего по нынешним меркам посёлка. Была ещё весна, как помнится мне, когда мы паковали чемоданы, а бабуля с горькими слезами прощалась с нашими курчавыми овечками, отдавая их в соседское хозяйство.
Мой папа был военным, поэтому какую-то часть моего детства мы жили в разных местах, пока, наконец, не осели. Прежде он часто уезжал на учения, испытания и разные другие мероприятия на закрытый полигон и не мог даже звонить нам, он пропадал там иногда надолго, порой на две-три недели, а возвращался обычно какой-то измученный и хмурый. Обычно его отъезды были запланированы, но бывало, что посреди ночи раздавался тревожный телефонный звонок, от которого в нашей степной глухомани просыпались все дворовые собаки, заводящие перекличку. Наутро мы завтракали без него: мама тёрла ладошкой красные невыспанные глаза, бабуля же, замечая её уныние, поворачивала ручку приёмника по-громче, и торопливая речь диктора забивала все лишние мысли, а чтоб хитрость сработала наверняка, она принималась перебирать и выдраивать свои кастрюли и сковородки, что аж звон в ушах стоял. И так было всегда, так она делала обычно, насколько я помню.
Но в этот раз папу переводили с повышением в какой-то «штаб» (как он говорил) за тысячи километров. И нам не оставалось ничего другого, как ехать вместе с ним, оставив наш старый деревенский домишко, который всегда будет на почётном месте в альбоме моих самых дорогих детских воспоминаний. Так в начале лета мы впервые познакомились с нашим новым маленьким городком, выглядывая через потёртое и пыльное окно вагона поезда, уже почти сутки идущего на юго-запад по железной дороге, мы с восторгом смотрели на аккуратные домики, похожие на коробки спичек, тонущие в зелени парков и скверов, где выше крон деревьев маячили прокопчённые «свечки» заводов и серый дым растекался под сизо-голубым куполом неба. Здесь всё было по-другому. Тут не было тех бескрайних степей, к которым привыкли глаза с детства, и того простора, когда можно бежать и бежать вперёд, не останавливаясь и не видя перед собой никаких преград. Тут всё было скованно улицами и домами, и если ты шёл прямо, то непременно натыкался на стену, забор или дерево. Это был город, не ровня тому посёлку, где я босоногим малышом палочкой гонял курчавых овец по пепельно-золотым склонам, топча пятками горькую полынь и принося к вечеру на штанах колючки чертополоха и обломанные колоски. Первое время мы смотрели на всё вокруг большими удивлёнными глазами, пока не стали понемногу привыкать (даже бабушка). Да и теперь, спустя целое лето, нас можно было считать по-прежнему новенькими, но моя наблюдательность помогала быстро заполнять недостающие пробелы, и соседку напротив я тоже успел немного изучить.
Так, кроме своего почтенного возраста, по-видимому, старушка Анна имела в своём арсенале ещё хромые и слабые ноги и согнутую крюком спину, редко выходила из дома (правда, к ней пару раз в неделю приходила женщина примерно тех же лет, как у моей мамы, кажется, из социальной службы и приносила какие-то продукты), а ещё я частенько мог обнаружить её сморщенное, немножко похожее на запечённое яблоко, присыпанное пудрой множества лет, лицо, уставившееся в окошко, когда ей было особенно трудно ходить или шёл летний проливной дождик, но в те редкие разы, когда она всё же находила силы появиться на улице и я встречался с ней взглядом, она кивала моему нескладному и неловкому приветствию и её потрескавшиеся полоски губ растягивались в подобие улыбки. Может, её удивляли или просто веселили мои прищуренные, тёмные, как каштаны, глаза, иногда, особенно когда ярко светило солнце, напоминающие узенькие щёлочки, а может, она просто любила и была рада видеть детей. Но всё-таки, чаще всего, мы просто вежливо кивали друг другу при встрече, не тратя лишних слов. Кажется, на этом наше с ней общение ограничивалось на протяжении всего этого лета, что мы здесь обитали. Но сегодня, я заметил, старушка Анна выглядела ещё более подавлено и болезненно, чем обычно, над её лицом нависла тень тревоги, а глаза были полны грусти и непонятной мне темноты, как бывает у взрослых, когда они очень много и долго о чём-то думают. И пока грузчики носили коробки в дом,  соседка тихонько кивала седовласой головой, вся погружённая глубоко в свои старческие мысли или воспоминания.