Русалочка 10

 Я не хочу об этом говорить и не хочу даже думать. Но я обещал ей, а в первую очередь себе. Обещал, что буду правдив, насколько смогу. Я не хочу, но должен.
 Мои мысли вязнут, буксуют, отказываются проникать за этот барьер, и только огромным усилием я все же могу заставить себя продраться сквозь эту стену. Раздирая себя в кровь, но это уже не имеет значения.
 Так уж вышло, что мне довелось выслушать много позитивных, жизнеутверждающих установок, но то, что я делаю здесь и сейчас… никакая это к черту не терапия. С каждым произнесенным словом, с каждым озвученным воспоминанием я разрушаю себя.
 Я думаю, что это правильно. Только поэтому и продолжаю.
 Плевать, что больно. Кого вообще это волнует?

 Случается, что все превращается в кошмар в единый миг. Может, по-другому и не бывает.
 Вот я, вот Алиса. На секунду мы пересеклись с ней взглядами – совсем как застигнутые врасплох преступники (а ведь так оно и было). Алиса, бледная от природы, стала вдруг белой как бумага (и я знал, что и от моего лица кровь разом отхлынула, устремившись к замершему мгновенно сердцу). Ее глаза были совершенно круглыми, и она была похожа на призрак в свете угасающего дня. Инстинктивно, как испуганные дети, мы схватились друг за дружку. Леденящий миг, который расколол реальность на до и после. Дальше все происходило как в ночном бреду.
 Лицо, которое я заметил в доме, которое оживило своим зловещим присутствием пустую глазницу окна, отпрянуло, задвигалось тенями. Было до ужаса тихо, но вот через неподвижный пруд до нас долетели звуки, похожие на какую-то мышиную возню, а потом из того проема, где когда-то было крыльцо, высыпалась темная фигура, при этом голося словно какая-нибудь дурная птица. Меня снова обдало неземным холодом. Но в этот момент дикого непонимания, когда пальцы Алисы до боли сжимали мою руку, а единственным желанием была неосознанная мольба о том, чтобы проснуться, я все же узнал этот голос. А следом, еще не совсем соображая, на что вообще смотрю, выхватил взглядом знакомый замусоленный пиджак и помятую шляпу.
 И среди всхлипывающего птичьего клекота можно было различить и слова.
 -Не видел! – кричал он и нелепыми скачками бежал по ту сторону пруда, похожий на большого безумного зайца (в других обстоятельствах это могло бы выглядеть комично – то, как он пригибался в совершенно непередаваемом ужасе, одновременно пытаясь по-детски закрыть лицо руками). – Не видел! Я! Тута я! Нет! Ой!

 До сих пор не могу понять, что он там делал. Столько раз мысленно к этому возвращался, но так и не нашел верного ответа. Или он затерялся среди множества версий.
 Что я вообще знал о нем, об этом странном человеке с потерянным именем и немного издевательским, но точным прозвищем Тута? Известно мне было немного, хотя я и проявлял довольно вялый интерес, но, помимо всего прочего, я знал, что он частенько шастает по окрестностям (видимо, как и у меня, у него была куча свободного времени и мало прочих занятий), собирает, так сказать, дары леса, а где-то у него даже разбросаны ловушки на диких пчел, и его мед нахваливали все.
 То есть, неудивительно было встретить его в лесу, но какова была вероятность, что он окажется именно здесь и сейчас? Где мы, а где Князевка?
 Я не знаю, было ли все это какой-то чудовищной случайностью или за всем скрывался некий умысел, я никогда не узнаю, потому что о правде можно только гадать. Правда не дает покоя, но что она может изменить? Если все случилось так, как случилось. Я же говорил, что в мире постоянно происходят невозможные вещи.

 Так я думаю сейчас. А тогда в моих мыслях в основном была пустота. Изумление, само собой. Но некогда было углубляться в то, какого хрена Тута оказался здесь. Все помчалось так быстро. Иногда кажется, что намного быстрее, чем даже способен был бежать сам Тута в своей отчаянной попытке скрыться с наших глаз. Он-то как раз не то чтобы был очень скор – этот нелепый бег давался ему заметно тяжело, к тому же он все время норовил спрятать лицо за ладонями, и выглядело это жутко.
 -Не видел! – не переставал жалобно, навзрыд голосить он – Не видел ничего! Тута не видел я!
 Мы смотрели на него как зачарованные. По-моему, даже не шевельнулись, пока он (бочком, припадая, пряча голову) не скрылся за деревьями бывшей аллеи. И вот, когда он пропал с глаз, хотя его голос еще продолжал доноситься из глубины леса, обретая отчетливое эхо, я начал сознавать, что и кого я только что увидел. Удивление никуда не делось. Я бы, наверное, удивился меньше, если бы это оказался Самойлов (и это было бы страшно) или его дети, да кто угодно, но Тута… вот уж кого никак не ожидал встретить (хотя, конечно, не ожидал никого). Но вместе с тем я испытал нечто, похожее на облегчение. Господи, да ведь это всего лишь местный дурачок, - примерно такая мысль промелькнула в моей голове. Может быть, тут и нечего бояться. Я не то чтобы успокоился, и я все еще пребывал в шоке, но сердце билось вновь, хоть и учащенно, и мир как бы продолжился. Всего лишь Тута, не кто-нибудь. Кому он вообще важен, кто на него обратит внимание?
 Может быть, я бы и вовсе пришел в себя, а там бы начал думать, как разрулить эту неприятную ситуацию, по крайней мере я оптимистично двигался в этом направлении, пока снова не посмотрел на Алису. Ее лицо было по-прежнему неестественно белым, но на щеках уже начали распускаться алые пятна. А в ее глазах… в глазах было то, что поразило и испугало меня больше всего. В них метался дикий ужас. Непередаваемый, всепоглощающий. Мой нервный смешок так и замер где-то на подходе. В горле стало абсолютно сухо, а грудь сдавило.
 -Алиса, - кое-как совладав с собственным голосом и страхом, прошептал я.
 Ее взгляд метнулся ко мне. Мне показалось, что она меня не узнаёт.
 Но это длилось… не знаю, какие-то секунды. Пока моя тревога росла все больше, пока я не знал, какие подобрать слова, чтобы успокоить нас обоих, отгородиться от страха, сделать событие менее значительным, убедить себя в чем-нибудь в конце концов, взгляд Алисы вдруг прояснился. Алые пятна продолжали расцветать на ее лице, ее руки дрожали, но глаза смотрели уже по-трезвому.
 -Собираемся, - сказала она. Голос прозвучал на удивление ровно, хотя я-то видел, что всю ее буквально трясет.
 Я тогда не понимал, но она уже приняла решение, которое придало ей сил. Я же сам мог только почти бездумно подчиниться ее воле. Она была сильнее меня. В тот момент и всегда.
 Наверное, где-то в глубине души я был даже благодарен, что кто-то думает за меня в этот момент. И я знаю, что это было малодушие.
 Я неуклюже задвигался, в спешке (и панике) одеваясь. В итоге справился с этим делом гораздо медленнее Алисы. Обнаружил вдруг, что она стоит и наблюдает за мной, уже полностью одетая. А я, поглощенный собственным страхом, как будто и забыл о ее присутствии. Более того, мне хотелось сейчас оказаться как можно дальше отсюда. Ото всех. И от Алисы. На душе было погано оттого, что все оказалось испорчено таким отвратительным образом. От этого во мне поднималась обида и даже злость. Я мог думать только о себе.
 -Ничего не забыл? – спросила она, оглядывая меня с каким-то новым выражением. – Пойдем.
 Я не узнавал ее голос. Как будто спокойный и решительный, но что-то в нем таилось глубоко-глубоко, словно под тонкой и ненадежной корочкой льда. Невыраженный крик под внешней холодностью, отчужденностью и опустошенностью.

 Что нам остается по итогу, кроме как за механичностью простых реакций прятать в себе кипящий океан?

 Мне не было дела до ее горя, потому что (и это я знаю теперь), я на всю катушку упивался своим.
 А еще я не вполне осознанно отводил глаза. Мне не хотелось снова погружаться в ее незнакомый взгляд. Это было что-то инстинктивное и очень тревожное, и я не отдавал себе отчета, но это было именно то, что проложило между нами невидимую черту. Как это оказалось просто.
 Алиса подхватила с земли ведерко со своим грибным уловом, что показалось мне диким и одновременно ненормально смешным. Но я не смеялся. И у меня не было никаких слов, чтобы как-то все это разрядить или дать надежду, или хотя бы немного успокоить.
 Что могли дать слова?
 -Пойдем, - повторила Алиса.
 И сама, не дожидаясь, стремительно развернулась и пошла примерно в ту же сторону, где до этого (как странный морок) скрылся Тута. Я молча последовал за ней.
 Мы вышли на одну из широких дорожек (вернее сказать, от них оставалось только смутное воспоминание), обрамленную рядами темных тополей. Алиса встала напротив меня. На сей раз я не мог отвести взгляд, и вдруг испугался по-настоящему, как будто меня только что проняло.
 «Все обойдется! – хотелось крикнуть мне со злостью. – Это же всего-навсего Тута! Неужели не отмажемся?»
 Но всякие слова застревали в горле не в силах преодолеть бездну ее взгляда.
 -Ты иди, - сказала Алиса. – Иди домой. А я пойду кругом. В Князевку. Как собиралась. Вместе нам нельзя.
 Тута исчез, но откуда-то из далекого далека кратким воскликом донеслось нечто, что можно было принять за его разбитый эхом всполошенный голос. Или это действительно была какая-нибудь птица. Алиса стрельнула глазами в сторону звука; ее брови были сосредоточенно сдвинуты.
 -Иди домой, - настойчиво повторила она. – Ничего не бойся. Я разберусь. Завтра увидимся.

 Хотелось бы мне сказать, что я повел себя как-то иначе. Хотелось бы мне, чтобы так и было на самом деле. Но нет. Ничего не изменишь. Я не мог никого успокоить. Я ждал, что кто-то успокоит меня.

 Несколько слов, и я бы смог все решить.
 Ты теперь моя. Мы уедем. Мы будем вместе. Нам нет нужды прятаться больше.

 Меня хватило только на то, чтобы коротко кивнуть ей (и я очень надеялся, что не выглядел слишком виноватым, хотя в душе понимал правду в достаточной мере, чтобы не обманываться на этот счет). Но что я могу поделать? – как бы спрашивал я себя.
 Алиса же нашла в себе силы слегка улыбнуться мне одними уголками губ (и я часто думаю об этой улыбке и очень надеюсь, что, помимо явной печали, в ней хотя бы не было презрения и разочарования; иногда мне даже почти удается убедить себя). Я тогда не очень-то и понимал (от слова совсем), что в ту самую секунду, когда я увидел лицо в окне, все разом изменилось – безвозвратно, бесповоротно. Я думал, что, несмотря на скверный инцидент, сегодняшний день все же продолжается своим чередом, но на самом деле мы уже были в другой реальности.
 Я развернулся и пошел по исчезающей смутной дорожке. Потом обернулся. Алиса смотрела мне вслед. Кажется, я слабо и жалко махнул рукой.
 Обернулся еще раз. «Обещаешь?» – наверное, хотел спросить я. Алисы уже не было.

24

 Не пошел домой сразу. Нет, я хотел, но просто не смог. Оставшись один в вечернем лесу, я струхнул еще больше, и с трудом сдерживал себя, чтобы не побежать сломя голову. Я злился оттого, что мне страшно. Меня реально потряхивало.
 Хотелось мчаться, не разбирая дороги, но чем ближе я подходил к опушке и к более яркому, хоть и неумолимо тускнеющему свету, тем медленнее становились мои шаги. В итоге у самого выхода из леса, в густой тени его последних деревьев я и вовсе замер. Передо мной, постепенно растворяясь в серости, лежала поляна, где мы с Алисой впервые занялись любовью. Вдали, среди темных и раскидистых березовых крон, так же верно пропадала в смутной дымке подступающей ночи забытая деревенька Мохово. Кругом стояла удивительная закатная тишина, и почему-то все казалось не совсем настоящим.
 Пока шел, опять изрядно накрутил себя, а теперь не мог сделать и шага. Потому, что, будем честны, совесть моя была далеко не чиста. Умом я понимал, что меня, конечно же, не ждут никакие крестьяне с факелами и вилами, но все равно не мог пересилить себя.
 Уселся под одиноко стоящим дубом, погрузился в тишину. Долгое время сидел совсем без движения со странной пустотой в голове. Мысли были где-то далеко и как будто не принадлежали мне. Не знаю, чего я на самом деле ждал. Может быть того, что вдруг появится Алиса и скажет, что это было всего лишь небольшое недоразумение, и все уже разрешилось самым благополучным образом.
 Становилось все прохладней, или это на меня напал озноб. Я зашевелился, вытер вспотевшие ладони о штаны, начал вздыхать и издавать еще какие-то неясные односложные звуки. Мысли, пролетев по далекой орбите, приблизились и упали прямо в мою голову, и было их слишком много. Я стал на разные лады прокручивать недавние события, одновременно пытаясь переиграть их, успокоить себя и в чем-то убедить. Но успокоения не было. Чем дольше я находился здесь, тем неуютней мне становилось. Я говорил себе, что бояться мне абсолютно нечего, повторял это даже слишком часто, но бояться не переставал.
 Лес за моей спиной почернел, стал дремучим и страшным, а потом и вовсе стемнело. Какое-то время я еще просидел во тьме, под деревом, которое теперь скорее угадывалось, пока это не стало совершенно невыносимо. Даже мой пустой и молчаливый дом, почему-то вдруг ставший чуждым и враждебным, как и все вокруг и куда мне не особо хотелось возвращаться, показался более привлекательным, чем это откровенно пугающее место на границе леса.
 Я спрячусь под одеяло, я усну, я встречу новый день. Это будет хорошо.
 Я встал с земли и слепо направился в сторону сгинувшего в темноте Мохово. Шел медленно, шатаясь, как пьяный, и часто обо что-то спотыкался. Но фонарик на телефоне не включал. Я крался как преступник в ночи.

 Мохово было таким же темным и тихим, как и в ту ночь, когда я оказался здесь впервые. Я старался эту тишину не нарушать. Чувствовал себя ужасно уставшим. Крался практически наощупь, зная, что это дико, ненужно и глупо, но ничего не мог с собой поделать. Чуть не промахнулся мимо своей калитки, потом, уже зайдя в дом, первым делом – все также наощупь – занавесил все окна, хоть это ничего особого и не давало, потому что занавески закрывали окно примерно до середины снизу, и только потом включил телефон, а после запалил и лампу.
 Тени сгустились во всех углах, а тишина была пронзительной до звона. Я понял, что в этом пустом доме по-настоящему страшно. Иррационально и как-то по-первобытному, но все равно лучше, чем в жутком лесу.
 Я сел на истошно скрипнувшую подо мной койку, подумав о том, что, несмотря ни на что, этот дом все равно для меня чужой. А раньше мне казалось, что я могу с ним сродниться. Выходит, что я ошибался, и сейчас, в тишине, среди теней и неровного тусклого света, это стало окончательно ясно.
 Кажется, я собирался что-то делать, что-то решить и что-то понять, но сейчас ничего не хотелось. Мысли замерли, они улеглись в душе тяжелым, молчаливым камнем, придавили до глухоты и онемения. Я был почти в обмороке. Было такое ощущение, что кто-то уселся на мою шею, клоня мою голову к земле, и я боялся, что это навсегда. Уже не было злости, страха или каких-нибудь других чувств – только безмерная пустота. И среди всего этого я с какой-то холодной отстраненностью понимал, что пережил моменты величайшей во всей своей жизни трусости. Понимание это росло во мне медленно, как зерно, в сомкнувшейся во мне пустоте, но оно было неумолимым.
 Лампа горела прямо на полу посреди комнаты; тени шевелились. Я так и сидел, повесив руки и голову. В какой-то момент осознал, что ничего уже не будет по-прежнему, что едва ли я теперь смогу спокойно смотреть в глаза Алисы. Это значило, что все кончилось. Я бросил ее, как еще это назвать? И что мне в таком случае остается?
 Посреди немоты чувств все же было одно, которое поддавалось безошибочному опознанию. Это была жалость. Во многом к себе самому, но не только. Я жалел обо всем сразу. О том, что случилось, о том, что могло бы случиться, обо всем этом дурацком, больном мире.
 И я не знал, что мне делать.

 -И неча тут жалеть, - прошуршал голос, слившийся со случайным колыханием огонька в лампе. – Получила она свое. Мы говорили.
 Вера Полякова, не иначе. А вот и Наташа:
 -Да ты ляг. А мы рядом. С тобой так… тепло.
 А мне казалось, что я уже лежу. Или я все еще сижу? Я вскинул голову – с трудом. Тени ворочались в углах, ползли и неслышно скользили с темного потолка.
 -Наш ты, наш…
 Или это кроны старых берез шумят за окном? Я почувствовал, что к моим глазам подступают слезы.
 «Утром уеду», - решил я.
 Это была еще одна трусость, но чего уж теперь-то.
 -Ш-ш-ш-ш, - шипела Наташа, успокаивая меня, словно младенца, а Вера вторила ей:
 -Всё, уже всё, уже всё…
 Меня начало потряхивать от сухих, пока еще не прорвавшихся рыданий.
 Они тоже меня жалеют. И это будет так просто – лечь (или я уже лежу), закрыть глаза, отдаться холоду их мертвых рук, которые я, кажется, уже чувствовал, и этому сладкому запаху тлена. Это будет легко.
 Что-то случилось. Убаюкивающий шепот сестер Поляковых оборвался, и меня как будто бы обдало движением ледяного воздуха, как если бы они отпрянули от моей койки.
 -Что… - кажется, прошептал я; сердце странно и гулко билось – с неясной и внезапной надеждой.
 Я открыл глаза.
 -Алиса? – спросил я, едва не задыхаясь.
 Но ее не оказалось. И все же дом не был пуст.
 Между этой комнатой и кухней, почти на границе света замер большой черный кот. Он был как сгусток тьмы, а глаза его сияли желтым светом.
 -Домовой, - прошептал я, - что?.. где ты?..
 На него было страшно смотреть. Морда кота была разорвана самым страшным образом и еще не зажила, ушей не было, только глаза удивительным случаем уцелели. Одна из передних лап тоже, кажется, была полуотгрызена, потому что висела как-то неестественно. В общем, выглядел он жутко.
 Пока я пытался справиться со внезапным комом в горле, Домовой на моих глазах выгнул спину, вздыбив клочковатую, местами повыдранную шерсть, распахнул порванную пасть и зашипел, а потом зарычал, по-кошачьи, из самого нутра, куда-то в угол в направлении самых густых теней. На меня он бросил только один короткий желтый взгляд.
 -Ахххх! – услышал я в шелесте березовой листвы. – Прочь! Прочь!
 -Домовой, - снова прошептал я, внезапно пугаясь.
 -Прогони его! Прогони!
 -Плохой! Плохой!
 Домовой вдруг замолчал и повернул ко мне свою искалеченную голову. Его взгляд был вопросительным. Я смотрел на него в ужасе. «Я закрывал дверь? – думал я невпопад – Я же закрывал дверь?»
 И это длилось и длилось. Меня трясло. Мне хотелось спрятаться. Я очень устал.
 -Уходи, - прошептал я мертвыми губами.
 Светящийся взгляд кота совершенно однозначно изменился, разрывая мне душу, но от нее и так уже мало что осталось.
  Он еще смотрел на меня, и в этом взгляде была боль предательства и невысказанная укоризна. И еще жалость, все та же жалость. В этом взгляде я видел Алису. Потом Домовой опустил голову, и глаза его как будто потухли, и сам он словно бы стал меньше, а затем неловко, изломанно развернулся и скрылся в ночи.
 Я обнаружил, что лежу на койке, свернувшись калачиком, в одежде и даже не разувшись.
 -Хорошо, - шелестели листвой, колыхались паутиной, ползли тенями сестры Поляковы, - это хорошо.
 -Ты наш, ты наш…

25

 Меня привел в себя рев мотоцикла, особенно громкий в пронзительной утренней тишине. Я не знаю, дремал я или нет, не знаю, что было настоящим, а что мне только привиделось (я даже не был уверен, что Домовой действительно приходил), но эта ночь оставила во мне неизгладимый след. Было тягучее и тревожное ощущение того, что в моей душе что-то окончательно сломалось. Теперь мне предстояло с этим жить.
 За окнами было серо и туманно. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Мне не хотелось просыпаться, не хотелось, чтобы этот новый день вообще приходил.
 Но ведь от него не спрячешься, и звук, который я услышал, говорил об этом как ничто другое. Звук пробудил во мне панику, но только на миг, а после я снова погряз в своей холодной апатии. Вернее, это состояние можно было назвать обреченностью. Я не убежал или я убежал недалеко и, кажется, уже ничего не смогу с этим поделать. Я по-прежнему был в ужасе, я не переставал отчаянно трусить, но, как некий парадокс, эта самая обреченность заставляла меня онеметь и покорно принять свою участь. И я уже не мог бежать.
 Я стоял посреди комнаты в тусклом свете раннего-раннего утра, меня трясло, и только каким-то чудом я мог устоять на ногах. Далеко не сразу я понял, что Гришин мотоцикл (а чей же еще?) подъехал не к моему дому. Это было как-то странно, мне казалось, что это очень странно. Потому что я ожидал тяжелых шагов, ударов в дверь, громкой ругани. Я не был к этому готов, но и не чувствовал, что у меня есть какой-то выбор. Поэтому я продолжал стоять на месте с единственной надеждой, чтобы все закончилось побыстрее. А вообще, я не знаю, о чем думал в те безумные мгновения. Не об Алисе.
 Но мотоцикл замолчал, и снова стало тихо. До меня постепенно доходило, что здесь что-то не так.
 «Может, он просто приехал? Может, все нормально?»
 Я крутил эти мысли по кругу, как бы свыкаясь с ними, и чем больше я повторял их, тем большее облегчение испытывал. В конце концов из маленького и робкого ручейка оно превратилось в настоящий поток и накрыло меня живительной волной. Я был готов принять с благодарностью любую, даже самую призрачную надежду.
 «Это же Тута, - в очередной раз говорил я себе. – Да к черту, это же Тута, мать его! Что может случиться страшного? Кто его вообще станет слушать? Да и он сам давно забыл, наверное.»
 Спокойствия не было и в помине, но я упорно продолжал убеждать себя в чем-то – все, что угодно, лишь бы стало легче.
 Время шло. Ничего не происходило.
 -Так и буду стоять здесь? – прошептал я сухими губами.
 С трудом переставляя деревянные ноги, сделал шаг, другой. Едва не грохнулся в обморок, был очень близок к этому. Обругал себя со всей нахлынувшей злостью.
 «Что за нахрен? Так не пойдет.»
 И я продолжал двигаться. Я должен был узнать лично. Все эти догадки меня доконают.
 Вышел на улицу, сделал несколько глубоких вдохов. Нельзя заявляться в таком виде – по мне же сразу все видно. Или это только мне так кажется? Легче не стало, но я нашел в себе силы, чтобы идти дальше. Считанные метры, но какой бесконечный путь!
 На улице было тихо, и ничто не двигалось в этой молочной дымке. Гришин мотоцикл, смутно вырисовывающийся возле дома бабы Лены, стоял, показалось мне, как-то криво, словно брошенный второпях.
 -Он не знает, - беззвучно шептал я, как заклинание, - никто ничего не знает.
 Миновал мотоцикл. Калитка была распахнута, и это тоже, в моем теперешнем состоянии, не прибавляло спокойствия.
 Я прислушался. Тишина. Ничего не слышно.
 «Будь, что будет», - решил я, собрав воедино остатки храбрости, и вошел в дом.