Тайна Нинки-Кувалды

Нинка Кувалдина работала бригадиром по ремонту путей. Она была высокого роста, не по-женски плечиста, носила кирзовые сапоги сорок второго размера, и другой обуви, казалось, не признавала. Мужчины, работавшие на станции, прозвали Нинку «мужиком в юбке» и откровенно побаивались её.
Если кто-то из них оказывался в числе нарушителей и осмеливался при этом вступать с Нинкой в пререкания, она моментально сжимала пальцы в кулак и угрожающе подносила эту весомую конфигурацию к носу провинившегося. Мужик испуганно пятился от неё, а Нинка, не останавливаясь, продолжала наступать и шипела, как ядовитая змея, выговаривая при этом совсем нелестные слова.
Делалось это для того, чтобы держать мужиков «в узде». Так Нинка понимала роль бригадира в ремонтной бригаде.
Общежитие для неё было родным домом. В одной комнате с ней проживало ещё трое девчат. Жили дружно, делились между собой всеми печалями и радостями. Если возникали мелкие разногласия, судьёй каждый раз выступала Нинка Кувалдина. Между собой они звали её просто Кувалдой и подчинялись беспрекословно.
Работа заполняла всё жизненное пространство девчат, отнимая у них ту часть жизни, которая при других обстоятельствах тратилась бы ими на развлечения.
Свободные часы, хотя и редко, но выпадали, и тогда девчата устремлялись в клуб железнодорожников. Либо в кино, либо на танцы. Для них этот вечер был подобен празднику.
Они долго прихорашивались, по очереди подходя к зеркалу, критически осматривали друг дружку, стряхивали с одежды невидимые пылинки и только после этого все вместе отправлялись в клуб. Ни усталость, ни полупустой желудок не являлись препятствием на их пути. Молодость брала своё.
Нинка Кувалдина ходить на танцы не любила, хотя при своей тучной внешности и угловатости вальсировала на удивление легко и непринуждённо. Порой на неё что-то находило, и она категорически отказывалась идти в клуб. Иногда такой фортель она выкидывала даже на полпути к клубу. Шла, шла, а потом молча разворачивалась и возвращалась обратно. Что являлось причиной такого решения, девчата долго не могли понять, списывая такие выходки на капризный характер. Как бы они не убеждали, что танцы - это единственная отдушина для молодёжи, Нинка была непреклонной и до возвращения подруг коротала время в полном одиночестве.
О причине резкой переменчивости настроения Кувалдиной однажды догадалась одна из подруг – Василиса.
Девчата собирались на танцы и, как обычно, вертелись перед зеркалом. Вернее, перед зеркалом вертелись только двое: Надя Дылдина и Ксюша Ермолова. Василиса успела переодеться и уже привела себя в порядок. Нинка всего лишь один раз подошла к зеркалу, придирчиво осмотрела себя, подправила прическу и тут же отошла к окну, облокотившись на подоконник.
Место у зеркала заняла Ксюша. Василиса стояла позади неё и ей было видно отражение вертлявой подруги. Ксюша была старше их всех, месяц назад ей исполнилось двадцать девять лет. Она была полной противоположностью Нинки Кувалдиной. Малюсенькая, худенькая, со стороны её можно было принять за девчонку-подростка. Немного округлое, смугловатое лицо с небольшим румянцем на щеках выглядело совсем юным. Лишь тёмные глаза из-под мохнатых ресниц смотрели на окружающий мир совсем не по-детски – придирчиво и слегка высокомерно. Эти глаза приковывали внимание всех молодых парней, которые почему-то хотели видеть только эти пушистые глаза и не замечали появившихся тонких морщинок вокруг них, как и не замечали наметившихся точно таких же тонких ниточек уже на лбу.
Василиса скосила глаза на Нинку и перехватила её пристальный, изучающий взгляд, устремлённый на Ксюшу. Этот взгляд, казалось, вот-вот сожжёт невидимым лучом её миниатюрную фигурку. Во взгляде усматривалась ревность, зависть и одновременно скрытое презрение. И тут Василиса всё поняла.
Кувалдиной, по всей вероятности, было невыносимо тяжело глядеть на то, как парни наперебой приглашают Ксюху на танец, а потом, уже в танце, жадно заглядывают ей в лицо масляными глазами, притягивают плотно к своей груди, и шепчут что-то на ухо, отчего Ксюша каждый раз откидывала голову назад и заливалась смехом.
- Не пойду я сегодня с вами, - сухо произнесла Нинка и отвернулась к окну.
- Нинка, ты чего? – удивилась неожиданному заявлению подруги Надя Дылдина. – Сегодня должны прийти новоиспечённые машинисты поездов. Вчера они сдавали экзамен на самостоятельное вождение, а сегодня получили корочки. Обязательно припрутся в клуб всей группой. Будет весело, Нин, вот увидишь. Вина притащат, будут угощать. Причастимся на дармовщинку. Пойдём, а?
- Сказала не пойду, и точка, - со злостью проговорила Нинка, не поворачивая лица в комнату. – И не надо меня уговаривать.
- Ну, как знаешь, подруга. С тобой спорить, что молоточком бить по рельсам: звук есть, а рельсу хоть бы хны, - быстро сдалась Надя, и тут же устремилась к освободившемуся зеркалу, чтобы последний раз взглянуть на себя со стороны перед выходом. По её безразличному тону чувствовалось, что она не собирается продолжать уговоры, зная заранее, что её усилия ни к чему не приведут.
Василиса на миг представила себя на месте Нинки и ей стало вдруг жалко эту обиженную природой девушку. Как бы она сама поступила, очутись на её месте? Каково было бы у неё на душе, когда за весь вечер ни один парень не отважится пригласить тебя на танец. И не только пригласить, а даже ни разу не посмотреть в твою сторону, не заговорить с тобой хотя бы по пустякам. И это притом, что в зале не все красавицы, присутствуют совсем плюгавые девчонки, куда страшнее, чем ты, но даже и к ним иногда подходят парни, берут за руку и ведут, как принцессу, через вес зал. А ты сидишь, словно человек-невидимка, будто тебя и нет в зале совсем.
- Я тоже, пожалуй, останусь дома, - неожиданно заявила Василиса. – Расхотелось мне что-то.
- А ты чего вдруг захандрила? – выпучила глаза Ксюша от удивления. – Тебе ж всегда нравились танцы?
- Васса, я тебя не узнаю, - озабоченно высказалась Надя. – Ты пошутила, да?
- Нет, девчонки, без шуток, я остаюсь дома, - улыбнулась Василиса, посмотрев сначала на Надежду, потом перевела взгляд на Ксению. – Я ведь отмантулила две смены подряд, надо отдохнуть.
- Ненормальные вы обе, это точно, - сделала вывод Надя Дылдина, рукой оглаживая на крутых бёдрах яркое крепдешиновое платье. – Когда ещё подвернётся удобный случай обратить на себя внимание парней? Никто ведь не приведёт их за руку к нам в комнату для знакомства. Нужно самим ловить момент. Парней в нашем возрасте надо вырывать из мужского стада зубами, ногтями выцарапывать из них ласку, если не хотим остаться старыми девами.
- Идите, хищницы, идите. Рвите зубами, вонзайте когти в мужские тела. Жертвы уже дожидаются вас, - оторвав взгляд от окна, грубо съязвила Нинка.
За девчатами закрылась дверь комнаты, Василиса и Нина остались одни.
- Ты-то чего не пошла? – спросила Кувалдина Василису.
- А ты?
- Ну, я… понятное дело, - смутилась Нинка. – Мне ведь, что здесь сидеть, что в клубе на лавке рейтузы протирать – совершенно одинаково. Ни один балбес там ко мне ни разу не приблизился ближе пяти метров. Чего зазря ходить на посмешище, душу себе терзать? Любоваться, как Ксюху мужики тискают?
Нинка степенно подошла к зеркалу, повернулась сначала одним боком, потом вторым, затем повернулась кругом.
- И чего боятся эти мужики-придурки? Вроде и лицо не страшное, и титьки при мне не нулевого размера, как у Ксюхи нашей, и ноги не кривые, как у кавалеристов, чего шарахаются все от меня? Не понимаю. Может, ты мне скажешь, почему так? – с грустью усмехнулась Нинка. 
- Может, и скажу, если не прибьёшь за откровенность, - сказала в ответ Василиса.
- Не прибью, не боись. Хотя, погоди, Васска, не говори пока ничего, - Нинка сорвалась с места, подскочила к своей кровати, вытащила из-под неё чемодан, раскрыла.
- Вот, давай с тобой дерябнем, - торжественно сообщила она, держа в руках бутылку кагора. – Год уже перекатываю её по чемодану.
- А, давай! – весело согласилась Василиса. – Напьёмся и песни попоём.
- Точно, подруга. И не просто попоём, а погорланим на всю общагу. Может, кто из мужиков и отважится утихомирить меня?
Они быстро собрали на стол скорую закуску – суточную норму хлеба, кусок сала, купленного Василисой на рынке, и большую головку лука, - порезали мелкими кусочками, налили в стаканы вина.
- Ну, подруга, давай тяпнем, что ли? Пусть нас любят добрые люди, завидуют нашим делам лодыри и побаиваются борзые нелюди.
- Давай, Нина.
Девчата чокнулись и, потягивая вино мелкими глотками, медленно опустошили стаканы до дна.
- Вот смотрю я на тебя, Васска, каждый раз, и всегда любуюсь тобой, - неожиданно призналась Нинка.
- Опа! Неожиданный поворот, - удивилась Василиса. – Интересно, чем же это я заслужила такое признание? По-моему, я такая же, как все: как Ксюха, Надя, как остальные девчонки.
- Такая, да не такая, подруга. У меня глаз намётан на людей.
- Тогда ещё более любопытно.
- Ты красивая, а не кичишься своей красотой, не водишь за нос мужиков в корыстных целях. Добрая и отзывчивая, не замечала я, чтобы ты искала в жизни свою выгоду, ничего не просишь для себя. Любишь всех людей без разбору, не разделяешь их на категории плохих и хороших. Святоша, одним словом.
- Неправда, подлецу руки не подам, - возразила Василиса.
- Но кроме подлецов есть и другие скверные люди.
- Например?
- Воришки, мошенники, хапуги и прочая людская дрянь.
- Это не скверные люди, - убеждённо проговорила Василиса.
- А кто?
- Люди, которые обрели пороки при стечении неблагоприятных обстоятельств, либо не смогли совладать с собой при появлении соблазна. Такие пороки можно устранить, если человека перевоспитать, переубедить, создать определённые условия для переосмысления его поступков.
- А подлеца, значит, исправить невозможно?
- Никогда.
- Почему? – допытывалась Нинка, в глазах её появилось нескрываемое любопытство.
- Всё просто. Подлец – это негодяй, гнусный и мерзкий человек, лишённый нравственных принципов. Причём, вся его подлость заложена на бессознательном уровне. Его поступками движут инстинкты, а не разум.
- Тебе бы, Васска, не вагоны связывать между собой, а людей наставлять на путь истинный, - восхищённо произнесла Нинка и ухватилась за бутылку. – Ты, блин, врождённый психолог. Из тебя получился бы хороший педагог.
Она разлила вино по стаканам, сказала:
- Хочу выпить за тебя, Васска. Ты настоящий человек. Ты сокровище. Таких на свете немного.
- Скажешь, тоже, - смутилась Василиса и опустила глаза. – Хороших людей много, неправда.
- Ну, это твоё мнение, а моё пусть останется при мне. Я знаю, что говорю. За тебя, подруга, - Нинка поднесла стакан ко рту и также медленно, как и в предыдущий раз, принялась цедить вино сквозь зубы.
- Ну, а теперь скажи мне, подруга, почему мужики шарахаются от меня? – поставив пустой стакан на стол, потребовала Кувалдина.
- Потому, что не видят в тебе женщину. Тычешь в нос кулаки, да материшься. Кому это понравится? Причём, делаешь прилюдно. Мужики не любят публичного унижения и переносят болезненно.   
- Значит, чтобы захомутать мужика – нужно всего лишь перестать матюгаться, начать усюсюкать с каждым из них, поменять штаны на юбку, и что ещё? – с вызовом спросила Кувалдина. – Намалевать глаза и губы?
- Стать такой, какая ты есть на самом деле. Ты же доброжелательная и заботливая, только почему-то стараешься скрывать свои чувства, хочешь казаться властной и жесткой. Для чего тебе весь этот маскарад? Будь обыкновенной девушкой, и парни к тебе потянутся.
- Не девушка я, - оборвала её Нинка. – В пятнадцать лет бабой сделал меня один подлец…
Уголки её губ мелко дрогнули, Нинка отвела взгляд куда-то в угол комнаты и надолго замолчала, вспоминая, по всей вероятности, те трагические события. По её внезапной реакции было видно, как задели за живое слова Василисы, как разволновалась она. Казалось, Нинка вот-вот расплачется. Василиса тут же умолкла и ждала, когда Нинка успокоится и сама захочет продолжить разговор.
Вопреки ожиданиям, Нинка не размякла, не пустила слезу от тягостных воспоминаний, не позволила вызвать чувство жалости к себе. Глаза её оставались сухими и даже голос не дрогнул, когда она заговорила вновь.
- Отец мой священником был, его расстреляли, когда мне исполнилось десять лет. Аккурат в мой день рождения это и произошло. ЧК будто специально выждало момент и преподнесло мне такой подарок.
«Совсем, как у меня, - подумалось Василисе. – Отца арестовали тоже в мой день рождения».
- Похоронить отца нам не дали, а матери кто-то из сердобольных чекистов сообщил, что нужно бежать из города немедленно, иначе и нам не поздоровится. Из всех родственников у нас оставался только дядя по маминой линии, он жил где-то в Сибири. Мама долго не раздумывала, купила билет на первый уходящий поезд, и мы поехали в неизвестность.
- А где вы жили? – не удержалась от вопроса Василиса.
- В революционном Петрограде, - с сожалением вздохнула Нинка. – Неподалёку от Смольного.
- Ты жила в Ленинграде?! – с удивлением воскликнула Василиса.
- Жила, подруга, жила. И, между прочем, хорошим манерам обучалась. Только вот огрубела за шестнадцать лет, одичала в тайге-то, многое уж позабылось. Мне и самой порой не верится, что эти события когда-то были в моей жизни.
Нинка опять помолчала немного, будто колебалась с принятием решения: стоит ли раскрывать душу перед Василисой? Не случится ли неприятных последствий после её исповеди? Потом всё же решилась, продолжила:
- В дороге к нам подсел попутчик, одет был хорошо, с виду интеллигентный, общительный. Маме он сразу понравился, рассказывал много интересных историй, оказывал мелкие услуги, шутил, а ночью, когда мы спали, украл наши деньги, забрал драгоценности и был таков.
Нинка на секунду умолкла, смахнула просочившуюся наружу единственную слезинку, заговорила вновь:
- Когда мама обнаружила пропажу, у неё случился сердечный приступ, она упала без сознания на пол. Это произошло за несколько остановок до Перми. В Перми нас высадили, отправили в больницу. Там мама и умерла. Помню, я сутки напролёт выла от горя. Меня хотели отправить в приют, но вмешался врач, который маму пытался выходить. Пожалел он меня, горемычную. Оказалось, у него в этих местах был родственник, который работал лесником и жил в тайге. Он был одинок и забрал меня к себе. Потом удочерил, дал свою фамилию. Так я стала Кувалдиной.
Василиса слушала Нинку, затаив дыхание. Смотрела на неё, как на музейный экспонат, и не могла представить её девчушкой в десятилетнем возрасте. Какая она была? Худенькая, бледная, или розовощёкая весёлая крепышка? И каково было её состояние, когда она одномоментно лишилась родителей и оказалась одна-одинёшенька в незнакомом городе?
Воспоминания давались Нинке всё же нелегко. Василиса заметила, как постепенно менялось её лицо. Кожа на скулах обескровилась, побелела, голос с каждым новым словом становился всё тише и тише, потемневшие глаза увлажнились. Несколько раз Нинка судорожно сглатывала накатившуюся горечь в горле.
- Давай глотнём вина, что ли, а то ещё чего доброго – разревусь, - пересиливая своё душевное состояние, произнесла Нинка со свойственной ей усмешкой. Но усмешка эта получилась у неё не иронической, как обычно, а печальной и беспомощной.
- А какая у тебя была фамилия? – спросила Василиса, когда Нинка разливала остатки кагора по стаканам.
- Фамилия? – Кувалдина улыбнулась, глаза её на мгновенье просияли. – Фамилия у меня была красивой: Золотарёва.
Они подняли стаканы с остатками вина и долго держали перед собой, прежде чем опорожнить. У обеих в этот момент было о чём поразмыслить.
- Потом что было? – поинтересовалась Василиса, первой нарушив затянувшуюся паузу. Стаканы были пусты, бутылку Кувалдина отнесла в угол комнаты и поставила за шкаф.
- Потом было всё хорошо, пока Захара Егоровича, моего нового отца, то есть, не убили.
- Убили?! За что?
- Не знаю. Может, кого-то за незаконную рубку леса хотел вывести на чистую воду, может застал браконьеров врасплох, и те его порешили. Убийцу не нашли, а я осталась одна в тайге. Месяца два, наверно, жила в доме лесника, пока не появился новый хозяин, подонок этот…
Нинка в очередной раз сглотнула появившийся в горле комок, медленно провела по лбу ладонью, будто стирая в памяти тягостные видения, и замолчала, уставившись в одну точку. Василиса не тревожила её, ждала, когда та успокоится.
Так продолжалось минут пять. Василиса не выдержала, подсела к Нинке, обняла её за плечи.
- Может, не надо вспоминать? – почти шёпотом произнесла она. – Зачем рвать душу лишний раз?
- Нет, Васска, - вздохнула Кувалдина, - хочу, чтобы ты выслушала меня до конца. Коль уж коммунисты истребили всех священников, перед которыми я могла бы исповедаться, то теперь я это сделаю перед тобой. Ты чиста душой, и оцениваешь поступки человека по божьей шкале. Значит, поймёшь всё правильно и, думаю, не осудишь меня слишком сурово. Я должна рассказать свою тайну, выговориться, наконец… Не могу я больше носить её в душе. Эта тайна, как огонь, жжёт меня изнутри, и, как тяжёлый камень, тянет вниз…
Василиса плотнее прижалась к Нинке, приготовилась слушать жуткую историю…
 
***

Прошло не меньше минуты, прежде чем Нинка продолжила свой рассказ. Скривившись, как от зубной боли, наконец разомкнула губы.
- Звали этого подонка Максимом. Едва он переступил порог избы Захара Егоровича и побросал свои вещи на пол, так сразу начал излагать условия моего проживания. Сказал, что кусок хлеба, который ему придётся отрывать от себя, чтобы меня, значит, прокормить, нужно будет отрабатывать, потому, как я ему никто. Ни дочь, ни сестра, ни дальняя родственница даже. Даром он меня кормить не собирается. Я ответила, что согласна, что это правильно, потому как я и сама не хочу сидеть на чужой шее и чувствовать себя дармоедом. Я тут же заверила: буду помогать, чем смогу. Стану печь топить, готовить еду, стирать, помогать в работе лесника – Захар Егорович обучил меня многому в своей работе за пять лет. Думала, придётся делать то же самое, что я делала, живя с приёмным отцом. Этот подонок выслушал меня, усмехнулся в бороду, подкрутил пальцами свои тараканьи усы, а сам блудливыми глазищами похотливо шарит, шарит по мне с ног до головы, будто раздевает. Стою я перед ним, точно голая, и краской лицо заливается. Мне было пятнадцать лет, а выглядела я на восемнадцать. «Нет, - говорит, - этого недостаточно. Будешь гасить мою мужскую потребность натурой, когда захочу. А потребность эта горит во мне жарким пламенем круглые сутки». И заржал на весь дом, как жеребец – громко так, пронзительно. Первые три дня он знакомился с участком, с утра до вечера пропадал в лесу и возвращался в дом поздно. Поужинает, посмотрит на меня также похотливо, как в первый день, ухмыльнётся себе в бороду и уйдёт дрыхнуть в соседнюю комнату. Мне даже тогда подумалось, что он пошутил насчёт оплаты. Такая уж у него получилась грубая и неудачная шутка, и всё обойдётся. Жизнь, конечно, уже не будет такой беззаботной, как при Захаре Егоровиче, но противоречия наши как-нибудь притрутся, улягутся со временем. Мне нужно было лишь до весны продержаться. Я готова была потерпеть это время.
- А весной что?
- Весной я собиралась уйти в город и устроиться на работу. Я ведь, чтобы не отправиться в приют после смерти отчима, сожгла в печке свою метрику. Следователю сказала, что весной мне исполнится восемнадцать лет и попросила его помочь с оформлением паспорта. Следователь оказался хорошим и добрым мужиком. Он поверил моим словам, с кем-то там обсудил моё положение и без лишней волокиты очень быстро сделал паспорт. В это же самое время договорился в лесхозе, чтобы мне дали возможность дожить в доме лесника до весны. Так вот я стала старше своего истинного возраста на два с половиной года.
- Повезло тебе с хорошим человеком, - задумчиво произнесла Василиса. Перед глазами из памяти выплыло лицо следователя, который вёл дело отца. – У моего отца следователь оказался не таким добрым…
Кувалдина никак не отреагировала на слова Василисы. Она была полностью поглощена своими воспоминаниями и сейчас подходила к самой вершине необычной исповеди.
- Через три дня новый лесник предпринял попытку завладеть мною, - продолжила свой рассказ Нинка. – После ужина, когда я мыла посуду, он подкрался сзади, сграбастал меня, развернул лицом к себе и прошипел: «Ну, что Меланья, фунт хлеба ты уже съела, пора расплачиваться…» и, как охапку дров, поднял и понёс перед собой в свою комнату. Как я вырвалась из его звериных лап – не помню точно. Наверно, стукнула его по башке чашкой, которую не выпускала из рук всё это время, или покусала. Может, и то, и другое. Запомнила только, как в испуге пятилась к печке, а потом за ней шарила руками ухват. Максим рычал и двигался следом за мной… Глаза его сделались дикими и злыми, сверкали, как у голодного зверя. Остановился он, когда увидел ухват в моих руках.
Голос Нинки в этот момент дрогнул, она остановила на какой-то момент повествование, чтобы глотнуть побольше воздуха и сделать небольшую передышку.
- И что…ты его отходила ухватом-то? – спросила Василиса, вспомнив подобный эпизод из своей жизни. 
- Нет, не пришлось. Выставила я ухват перед собой, крикнула: «Не подходи, гад, иначе зенки тебе выколю, незрячим сделаю»! Он и остановился. Постоял немного, а потом матюгнулся и ушёл к себе в комнату. Я подумала, на этом всё закончилось и больше не стоит мне опасаться, ведь я его предупредила. Домыла посуду, легла спать. До полуночи не сомкнула глаз, размышляла, как быть дальше, как дожить с извергом до весны? Всякие варианты в голове крутились, но ни на каком из них я не остановилась, так и уснула. А под утро всё ЭТО и произошло…
Василиса на миг представила картину, как крадётся насильник в спальню к Нинке, как наваливается на неё всем телом, как та дико кричит в испуге, пытается вырваться. Представила, и ей стало не по себе. «Вот так иногда, в одно мгновение рушатся все мечты, надежды, рушится сама жизнь невинного человека,» - подумалось ей.
- Подкрался он ко мне бесшумно, ни одна половица под ним не скрипнула, - заговорила Нинка вновь после небольшой паузы. – Очнулась я ото сна уже под ним и дыхнуть не могу – так сильно сдавил он грудь, подлец, мёртвой хваткой. «Ну, что, чья взяла? – спрашивает. – Твой ухват или моя хитрость? И запомни, девка: в этом доме я твой хозяин, а ты моя рабыня, поняла? Прикажу целовать мои ноги по утрам – будешь, никуда не денешься. А коли станешь перечить – изобью до полусмерти и подвешу на ночь верёвкой к потолку, но покорности твоей добьюсь». Мне стало страшно от его слов. Рванулась я из-под него, а он будто ждал этого момента и ударил меня по лицу со всей силы. Свет в моих очах и померк…
Очевидно, этот эпизод был самым тягостным воспоминанием во всей этой истории, потому что Нинка впервые хлюпнула носом и утёрла накатившиеся слезы. Именно он и стал отправной точкой дальнейшего, более ужасного события.
- Лежу я после его надругательства надо мной, пошевелиться не могу – всё тело будто омертвело, стало чужим и ненавистным. А в голове мысли кружатся: зачем мне теперь жить, когда сама себе противной стала? Принялась думать, как легче уйти из жизни. Думаю, а умом понимаю: не смогу ни повеситься, ни утопиться. Так до утра и промучилась в сомнениях. На рассвете слышу: изверг поднялся, заходил по кухне, в лес засобирался. Затем начал ругаться, проклинать меня, что самовар не поставила, завтрак ему не сготовила. Перед тем, как уйти, заглянул в комнату, рыкнул в мою сторону: «Не дури, девка. Подумаешь – бабой тебя сделал. Эка невидаль? Рано или поздно всё одно бы через это прошла. Вставай, симулянтка, печь протопи, а то избу выстудишь. В доме приберись, да пожрать мне сготовь к вечеру. В лесничество сегодня отправлюсь, в обед, стало быть, не появлюсь. Времени у тебя предостаточно». Ушёл он, а меня вдруг осенило: убить я его должна! Откуда-то и силы во мне сразу появились. Я встала, принесла дров со двора, печь затопила, веником по дому прошлась. Делаю всё это машинально, потому что голова занята другим. Соображаю, как мне сподручнее отправить изверга на тот свет? Отравить? Но как? Яда у меня нет. Да и хитрость тут потребуется, чтобы не заподозрил. Топором хватануть по загривку или ножом пырнуть в сердце? Нет, чувствую, не получится это у меня. Он мужик здоровый, перехватит мои орудия убийства, ими же меня и прикончит. А что, думаю, если сделать это ночью, когда он будет спать? Подкрадусь тихохонько, как мышь, и одним ударом лишу его жизни. Потом соображаю: нет, и этот способ не подходит. Раз я решила покончить с гадом, а самой жить дальше, тогда зачем в тюрьму топать? Если приедет следователь, то сразу поймёт, что здесь произошло. Кровища обрызгает всё вокруг, следы не смыть, обязательно где-нибудь капля обнаружится. Убить и бежать? Но куда бежать? Я одна-одинёшенька в этом мире. Далеко ли убегу, бездомная? Нет, не годится. Ходила я по дому весь день сама не своя, толкалась из угла в угол, пока случайно не наткнулась в сенях на припрятанную бутыль с самогоном. Обрадовалась страшно. Поблагодарила Захара Егоровича за заначку. Он, вообще-то, не пил, держал самогон на всякий случай: в лечебных целях или для подношения редким гостям. Спасибо, говорю, Захар Егорович, что смотришь на меня с небес, помогаешь приёмной дочери даже бестелесный. Спасибо за подсказку.
Нинка рассказывала торопливо, будто спешила побыстрее закончить страшное повествование. Щёки её загорелись, глаза светились каким-то нездоровым блеском, словно она сошла с ума и намеревалась повторно расправиться с насильником.
- В общем, решила я устроить праздник подонку. Пусть, думаю, порадуется напоследок. Будет о чём вспомнить потом в аду, - Нинка скривилась в горькой усмешке. – Накрываю на стол, а сама все детали убийства продумываю. И получилось у меня всё, как задумала. Переступил он порог вечером и обомлел: стол накрыт по-праздничному, посредине бутыль с самогоном стоит. «Откуда такое богатство и по какому поводу гуляем?» - спрашивает он и смотрит на меня с недоверием. А я ему отвечаю весело так, непринуждённо: «В знак примирения, Максим Елисеевич. Осознала я, что должна покориться вам и быть благодарной. Вот и решила устроить вечер примирения да покаяния. Чтобы жить дальше под одной крышей в мире и согласии». Сели мы с ним за стол, я и пустилась расхваливать его на все лады, а сама подливаю самогон ему в кружку, уговариваю выпить ещё. Он и расквасился, даже руки мне целовал, а потом уснул за столом. Сердце моё в этот момент заколотилось так сильно и гулко, будто собралось пробить отверстие в рёбрах, да выпрыгнуть наружу. Только вот от чего оно колотилось – непонятно по сей день: то ли от страха, то ли от радости. Одним словом, порешила я его тут же, прямо за столом. Без промедления. Боялась, что он может проснуться и все мои старания уйдут насмарку. Набросила полотенце на шею и стянула с такой силой, что руки онемели. Держала долго, чтобы наверняка, значит… Потом погрузила тело на санки, отвезла на реку и спустила в прорубь…
Последние слова дались Нинке с большим трудом, она произнесла их уже на выдохе и каким-то странным хриплым полушёпотом. Потом вдохнула полной грудью, словно освободилась, наконец, от непосильной ноши, и опасливо покосилась на Василису.
Прошло не менее минуты, прежде чем Нинка спросила с надеждой в голосе:
- Ты ведь не сдашь меня милиции?
Василиса задумалась, не спешила с ответом. «Вот ведь как случается в жизни, - мелькнула у неё мысль. – Один человек невиновен, но многие годы вынужден провести в тюрьме. Другой же совершил убийство и остаётся на свободе. Справедливо ли? Кто вершит судьбами людей? Кому следует адресовать вопрос?»
- Мне это, Нина, ни к чему. Не бойся, - успокоила Василиса подругу. – Думаю, твой насильник получил по заслугам. Да ты и сама себя наказала, казнишься содеянным до сих пор.
- Правда? – обрадовалась Нинка.
- Правда. Хладнокровный убийца не мучается совестью. Думаешь, этот подлец Максим, если бы убил тебя, стал казнить себя, как делаешь это ты, поруганная им?
- Нет, конечно.
- Ну, вот, и не переживай больше. Рассказала мне об этом, облегчила свою душу и будет с тебя. Утри слезы и постарайся забыть.
- Спасибо, Васска, - хлюпнула носом Нинка. – А насчёт казни ты права. Мучилась я все эти годы, ой как мучилась. Снился мне этот гад постоянно, думала с ума сойду. Один раз собралась даже явиться в милицию с повинной, да Захар Егорович запретил. Приснился он мне и приказал молчать. Я так и поступила. Когда становилось особенно невмоготу – доставала иконку и молилась. Я ведь не перестала верить в бога.   
- Скажи, а следователь допрашивал тебя? – поинтересовалась Василиса, будто пропустив мимо ушей признание Нинки о приверженности к религии.
- А как же! Только он наведался в тайгу спустя две недели, когда этот подонок не появился в лесничестве в обозначенную дату. Его потеряли, стали искать. Сначала пришёл ко мне человек из лесничества, спросил, куда подевался лесник, и только после него заявился следователь. Тот же самый, который расследовал убийство Захара Егоровича.
- И что ты ему рассказала?
- Сказала, что ничего не знаю. Ушёл Максим Елисеевич в лес и не вернулся. Думала, в городе остался, мало ли что? У него там квартира сохранилась. Он мне не отец, я ему не дочь, особо не общались. В общем, наговорила следователю с три короба. Сама поразилась, откуда слова брались и с языка слетали. Следователь смотрел на меня очень пристально, будто факелом водил перед лицом – меня аж в жар бросало. Я врала впервые в жизни, и боялась, что он догадается. Но ничего, обошлось. В тот день, когда я… когда это произошло, поднялась пурга и все следы замело. Потом ещё мело несколько дней. Тропу к проруби замело, она потом замёрзла, я прорубила её в другом месте.
- Перезимовала одна, или нового лесника прислали?
- Следователь сказал, чтобы я не испытывала свою судьбу и отправлялась немедленно в город.
- Двух лесников не стало. Одного убили, и второго, похоже, тоже, - сказал следователь. -  Не хочу, чтобы и ты вслед за ними отправилась на тот свет.
Он на лошади приехал. Посадил меня в сани и увёз в город, устроил в бригаду путейцев ученицей. Так вот я здесь и тружусь по сей день.
Нинка умолкла надолго и смотрела в чёрную пустоту окна. На улице уже давно стояла темень, а они вдвоём продолжали сидеть за столом, прижавшись друг к дружке, не шевелясь, и не зажигая огня. Свет сочился из коридора узкой полоской под дверью и разбавлял комнатные сумерки. Этого было достаточно, чтобы различать лицо друг друга.
- О чём ты сейчас думаешь? – спросила Нинка.
- Не поверишь, - отозвалась Василиса. – Размышляю о месте человека в жизни.
- Во как! – удивилась Кувалдина. – А мне показалось, коришь меня за убийство.
- Кори, не кори – что от того? Жизнь вспять не вернётся, чтобы вновь предоставить тебе право выбора. 
- Это точно, - с сожалением вздохнула Нинка. – Бог всё продумал за каждого человека, когда даровал ему жизнь. И дорога у этой жизни только в одном направлении. К младенчеству возврата уже нет.
- Только вот дорога эта у всех людей, почему-то, разная, - с грустью заметила Василиса. – У кого-то она прямая и широкая, а кто-то до конца своих дней должен идти по узкой тропинке и с колдобинами. Вот я и размышляю: если Бог подарил жизнь, определил в ней для каждого человека своё место, то почему он не вложил ему в разум смысл этой жизни? Почему человек должен шарахаться из стороны в сторону, чтобы постичь хотя бы маленькую долю этого смысла?
- Ой, Васска, неужели и ты стала верить в существование Бога?
- Не знаю, - неопределённо высказалась Василиса. – Церковь не посещаю, дома не молюсь, икон святых не имею, религиозные праздники не соблюдаю, Библию в руках не держала. Но в судьбу с некоторых пор стала верить.
Василиса задумалась на несколько секунд, затем проговорила медленно:
- Мой отец верующий. Он часто говорил, что судьбу для каждого из нас определил Бог, и поменять в ней что-либо коренным образом невозможно. Можно лишь сгладить кое-какие шероховатости, сдвинуть сроки в ту или иную сторону.
- Как это понять?
- Ну, например, суждено человеку попасть в тюрьму, значит, рано или поздно он всё равно окажется там. Повлиять можно только на дату и срок заключения. Остальное от человека не зависит.
- Даже если он никаких преступлений не совершит? – не поверила Нинка.
- Да, представь себе. Обстоятельства появятся ниоткуда, как по щучьему веленью. Я раньше смеялась над утверждениями отца, а сейчас стала всерьёз задумываться над его словами.
- Почему вдруг?
- Ты сегодня исповедалась передо мной и считаешь, что теперь настала моя очередь? – рассмеялась Василиса.
- Не хочешь – не говори, я ничуть не обижусь, - ответила Нинка.
- Отчего же – расскажу, раз у нас с тобой сегодня день откровений. – Василиса повернула голову к подруге, посмотрела на неё в полумраке внимательно.
– Мой отец осужден на десять лет по политической статье, - проговорила она, помедлив. – Наверно, слышала уже от кого-нибудь, что я дочь врага народа? Скрывай, не скрывай, а шила в мешке не утаить, болтливость людская не искоренима.
- Слышала, но без подробностей, - призналась Нинка.
- Так вот, политическая статья всего лишь предлог, а по сути, отец пострадал за свою веру в Бога. Его могли осудить ещё раньше. Тогда ему чудом удалось избежать ареста. И вот, спустя столько лет, он встретился с чекистом, который преследовал его во время коллективизации. Тот и завершил старое дело, пусть и под другим предлогом. Вот и думай теперь: случайность это или судьба?
- Да-а, - протянула Нинка, - дела-а. А ведь у нас с тобой судьбы немного похожи. Отцы верующие, с обоими расправились чекисты, обе семьи вынуждены были покинуть родные места.
- И судьба свела нас в одном городе, - продолжила Василиса с усмешкой.
- И в одной комнате, - подхватила Нинка.
На несколько минут воцарилась тишина. В полумраке были видны две пары неподвижных глаз, устремлённых куда-то в угол. Всё было высказано, теперь подруги размышляли каждая о своём.
- Чего это мы сидим, как две затворницы в келье? – нарушила тишину Нинка, встала, прошла к выключателю, включила свет. – Сейчас гулёны наши заявятся, а мы в темноте сидим. Подумают, что мы с чертями общаемся. Прилипнут с вопросами, особенно Дылдиха эта. Чрезмерно любопытная девица, скажу я тебе.
- Она тебе не нравится? – спросила Василиса с удивлением. Раньше ей и в голову не приходило, что у Надюхи имеется такой недостаток, за который Нинка её недолюбливает.
- Не то слово, - выговорила Нинка недовольно. – Порой мне хочется пристукнуть её за паскудные деяния, или нос оборвать, который вечно суёт, куда не надо.
- Так строго?
- Воровка и сплетница, наша Дылда, а может и в НКВД стучит. Это она нашептала мне про тебя. А год назад часы наручные увела у меня, - сообщила Нинка. – Так что, подруга, держи ухо востро с ней.
- А про часы – это точно?
- Точнее не бывает, - уверенно проговорила Кувалдина. – Попросила однажды поносить – с парнем она встречалась в то время, козырнуть хотелось, - ну, я и сняла их со своей руки, отдала на месяц. Прошло полтора месяца, я ей напомнила о возврате. Она и бровью не повела, сообщив, что утеряла. Сказала об этом таким обыденным тоном, будто бы ничего особенного не произошло. Даже не извинилась, зараза, не говоря уж о какой-нибудь компенсации. А потом я случайно увидела свои часы на руке у одной проводницы. Спросила, откуда они у неё? А сама смотрю на знакомую царапину с правой стороны циферблата. Ответ был простой: купила на рынке у одной женщины. И сумму назвала.
- Ты не спросила фамилию женщины?
- Язык как-то не повернулся, ведь проводница приобрела часы на законном основании.
- Чем закончился разговор с Надюхой? – поинтересовалась Василиса, уверенная в том, что Нинка так просто дело не оставила, попытала Дылдину с пристрастием.
- Ничем. Разговора не было.
- Как…не было? – спросила Василиса, ещё больше поражаясь поведению Нинки – грозы всего привокзального района в вопросах правды и справедливости.
- А вот так! Не стала я ей башку дурную откручивать. Собралась было уже прижучить её, да в последний момент, понимаешь ли, узнала: дитё у неё малолетнее имеется в деревне. Вот я и подумала: а вдруг ей деньги потребовались для ребёнка? Может, приболело дитё, лекарства дорогие потребовались. В общем, отступилась я от неё, махнула рукой на всё.
Василиса во все глаза смотрела на Нинку и не узнавала её. «Конь в юбке», «Кувалда», женщина-громила, лишённая простых человеческих чувств, раздающая налево и направо подзатыльники и зуботычины во имя справедливости, неожиданно предстала перед ней в другом обличье.
- Чего смотришь? – усмехнулась Нинка. – Не узнаешь? Не можешь поверить, что железная «Кувалда» может и слезу пустить, и пожалеть, и простить? Быть такой, как все бабы на свете, верно?
- Да-а, интересный вечер сегодня получился, - с растяжкой проговорила Василиса. – Живут люди бок о бок, общаются, смотрят друг другу в глаза ежедневно, а что творится внутри у каждого из них – даже не догадываются.
- Не догадываются, потому что души чёрствые, глаза близорукие и сердца студёные, - обезоружила вдруг Нинка мудрёным высказыванием. -
- Значит, и у меня душа чёрствая и сердце студёное? – улыбнувшись, спросила Василиса. – Не смогла же я разглядеть тебя по-настоящему.
- Не-ет, с душой и сердцем у тебя всё в порядке, - рассмеявшись, ответила Нинка. – Ты щедро делишься теплом и радостью, и сострадать можешь. Просто защитная скорлупа у меня слишком прочная, с наскока её не пробить, чтобы до моего сердца добраться…
- Не думала я, что ты способна так красиво и образно выражаться, - с похвалой отозвалась Василиса. – Больше всё ругательные слова у тебя выскакивали.
- Хм-м, а с кем мне общаться красивыми словами? В бригаде мужики кроме мата ничего в жизни не слышали, да и не поймут они красивых слов без перевода на матерные. А в высшие круги мне дорога закрыта, - Нинка задумчиво покачала головой. – Да и с тобой больше уж не придётся поговорить по душам. 
- Это почему? – удивилась Василиса.
- Потому что на фронт я ухожу, подруга, - неожиданно заявила Нинка с оттенком гордости. – В военкомат ходила, санитаркой попросилась.
- Вот это новость! – с волнением в голосе воскликнула Василиса. – Не отказали?
- Вот ещё! Военком как посмотрел на меня – сразу одобрил моё решение. Даже похвалил за самопожертвование во имя Родины, - сверкнув глазами, ответила Нинка.
- И когда?
- Через неделю отправляют. Правда, сначала на курсы, и только потом на фронт.
- Быстро это у них делается.
- Да я готова, хоть завтра. Ничего меня здесь не держит. Лучше геройски погибнуть, чем бултыхаться в дерьме среди шпал и рельсов. Опостылела мне такая жизнь. Бабахаю, бабахаю каждый день кувалдой по костылям, а впереди ни просвета тебе, ни будущего.
- Наверно, ты права, - рассудила Василиса. – На фронте другая жизнь. И любить умеют там не только за красивые глаза, но и за смелость, преданность и надёжное плечо боевого товарища. И за такие качества, кстати, в первую очередь.
- Откуда тебе известно?
- Брат мой письмо из Сталинграда прислал. В нём и написал, какие там люди его окружают.
- Вот и я так подумала. Вытащу с поля боя какого-нибудь солдатика, спасу ему жизнь, может он и откликнется на мои чувства, оценит по достоинству, – Нинка зарделась на секунду, покосилась на Василису, надеясь увидеть в её глазах одобрение.
В это время с улицы донеслись голоса и громкий девичий смех. Молодёжь возвращалась с танцев.
- Давай-ка бухнемся в постель, подруга, пока девки наши не заявились, - заторопилась Нинка. – Не хочется мне тебя подводить. Ты им сказала, что устала за две смены и хочешь отдохнуть, а сама лясы со мной точишь допоздна. Получится, обманула ты их.
- И то верно, - согласилась Василиса. – К тому же, не люблю я вести разговоры с пьяными людьми.
Она быстро расправила постель и нырнула под одеяло. Минутой позже, погасив свет, то же самое сделала Нинка.
…Через неделю Нинку Кувалдину проводили на фронт.