институт, общага...

Хочу всё знать, но:
Чем больше учишься,
Тем больше знаешь,
Чем больше знаешь,
Больше забываешь,
А больше забываешь –
Меньше знаешь…
Так для чего учиться?
(английская народная мудрость, а может быть и нет).

Армия позади.
Праздников не было, а будни продолжились:
пошёл опять на светотехнический завод учеником слесаря
инструментальщика.
Наставник у меня был рабочий со стажем, мастер своего дела, ко мне относился хорошо, понимал, что долго я тут не задержусь.
Маленький, вёрткий, подвижный, всё схватывает на лету, объясняет быстро и толково – Борис Григорьевич Бычков. Ветеран завода. Все к нему – мастер, начальник цеха и выше – уважительно. Рабочий до мозга костей. А меня романтика обработки металла не вдохновляла. Но была перспектива – через полгода на рабфак и там через год – в институт, но только на инженера.
Была во мне жажда учиться.
Рабфак рабфаком, но можно было и самому попробовать поступить сразу, так как у нас, кто отслужил и поработал на заводе, конкурс был иной, чем у выпускников школ.
Что буду учиться в институте, я был уверен. Вопрос – в каком и когда. Вроде бы дорожка прямая – в политех, в Челябинск, или в Харьков, что тоже интересно.

На работу по обязанности и долгу всякого советского человека ходил, по дому родителям помогал и готовился в политех. А что было готовиться? С математикой и физикой я ладил. Сочинение напишу. Но шапкозакидательских настроений у меня не было, готовился серьёзно.
А больше влекла литература.
С математикой дружил, нравилась логика числовых отношений, чистота идеальных форм – абстрактная красота, недостижимая в обыденном мире.
Сожаление на всю жизнь, что не освоил хотя бы азы высшей математики.
Происхождение и устройство вселенной, квантовая механика, микромир – как же без математики? И в искусстве царит число, но – скрытое. Даже то, что мы обозначаем хаосом, случайностью, есть закономерность, есть необходимость.

Готовился я готовился, а после Нового года Зоя Александровна, моя бывшая классная руководительница, учитель русского языка и литературы, у которой я консультировался по вопросам филологии, вдруг сказала:
-Зачем тебе политех, иди на филфак.
Я и сам об этом подумывал, но не мог решиться. А совет Зои Александровны повернул меня к гуманитарному образованию.
Верным ли был этот выбор?
В конце концов советы и пожелания – это хорошо, а решать - самому.
Решил поступать в пединститут на филфак.

Надо было теперь математику и физику забросить до других времён, а засесть серьёзно и окончательно за русский, литературу, историю и французский язык.
Русский – повторить, литературу – начитать больше литературоведческих и критических статей, историю – повторить и прочитать вузовский учебник.
А вот французский…На французский, как бы сейчас сказали, у меня была аллергия: ну на дух я его не переносил.
У меня и в аттестате о среднем образовании всего-то две четвёрки было:
по иностранному и астрономии.
Никак он у меня не выучивался. И вот опять – учить?!
Надо!
Татьяна купила набор пластинок с учебником «Уроки французского языка» и вообще очень озаботилась о моей самоподготовке.
Я тоже озаботился. Съездил в свою бывшую школу, договорился с учительницей французского языка, юной, открытой. доброжелательной.
Она мне разрешила посещать уроки у старшеклассников: включаться в языковую атмосферу.
С зубовным скрежетом и большим чувством воодушевления засел я за французский. Учил, учил, учил…

На экзамене надо было небольшой текст перевести и на тему составить рассказ. Примерный перечень тем был известен. Упражнялся в переводе, упражнялся в произношении. Темы, несколько десятков, учил наизусть.
Родители мои не сильно озадачивались и вникали, что и как. Рассуждали таким образом: если не поступлю сразу, осенью пойду на рабфак – вопрос решён и исчерпан.

В июле поехал сдавать документы.
А до этого много чего произошло и было в душе моей и большое воодушевление и ничем не истребляемая безысходность. Это я сейчас я могу сказать: всё, что произошло – полезно и нужно, иначе прожил бы жизнь сытенько и вкусненько, и ничего в ней не понял, да и не жил бы, а просто существовал, озаботясь и озадачась, как бы  с наибольшим комфортом по всей жизни прокатиться или просто – рылом в корыто.
Рассыпался я на мелкие кусочки, трудно мне было себя собирать и пожалиться – кто поможет – некому…

Но я хотел учиться, я очень хотел учиться и это желание было выше всяких безысходностей. А ещё был наш сад, родительский, и дом на улице Толстого,
была речка и Липовая гора, дорожки-тропинки по лесам-горам, ведущие неведомо куда…
Итак, поехал я сдавать документы.

Вечером сел на поезд, ради экономии, - в общий вагон. Забрался на вторую полку и стал смотреть в окно: что день грядущий мне готовит?
Сумерки перешли в ночь, туман по-над рекой. А я незадолго до поездки просматривал альбом, посвящённый творчеству Камиля Коро. Так сошлось, что  в книжном, вот удача так удача, приобрёл альбом «Камиль Коро» из серии «Образ и цвет». Листал, впитывал дымчатую туманность его пейзажей и никуда мне уже не хотелось ехать поступать, а набрать красок, бумаги, кистей и писать туманные Липовую гору, Реку, Остров…Но – ехать надо.
Билет куплен. Еду…

Поезд медленный, туман по-над рекой, по-над лесом голубовато-синий,
сумерки глубочайших синих тонов и неспешно, незаметно, как бы даже украдкой – бархатистая синяя-синяя ночь. Словно художник, туманный, в серых холодных разбелах, художник Камиль Коро бредёт перед поездом и пишет и пишет ночной холодный туман…
Еду в синем вагоне, еду в туман, в ночь, еду сдавать документы на филфак,
а мне бы кисточку в руки, краски, чистый лист бумаги…
Спать?
Да какой там спать! слушаю стук колёс, слушаю синюю мглу…
туман, котором есть всё, туман как надежда…

Приехал в Челябинск утром.
Хорошее было утро: небо безоблачное, холодок в меру, солнышко светлое,
троллейбусы, трамваи, авто, люди – всё как-то в меру.
Добрался до пединститута – какая серьёзная архитектура! какое солидное здание! какой Алексей Максимович перед входом серьёзный…
Приёмная комиссия располагалась в левом крыле первого этажа в первой аудитории.
Надо произвести впечатление: в заявлении перечислил, всё, что могу.
Секретарь, девушка очень внимательная и доброжелательная, в руках у меня увидела том, такой солидный, «Учебный рисунок»:
-А, Вы рисуете?
-Осваиваю, но кое-что уже и могу.
Ещё мне плюсик добавился. Поможет ли? Большая жажда у меня учиться.
Не знаю, помогло или нет, но когда поступал, ещё только сдавал экзамены, у меня студентка-журналистка из «Молодого учителя» брала интервью, чего я сюда пошёл и какая у меня педагогическая практика.
Я с весьма серьёзным и вдохновенным видом рассказывал о том о сём,  в том числе и о своей «учительской» деятельности в армии.
Как бы то ни было, но уже тогда, хотя и весьма смутно, были у меня кое-какие педагогические идеи. Тем более, что я всё своё подготовительное лето очень дружески общался с одноклассницей – Алёной, девушкой характерной. внутренне огненной, своенравной и весьма интересной. Она училась в Уфимском художественном училище и готовилась на учителя ИЗО. А говорили мы о том, что в школе всё не так и надо всё – по-другому. Жаль, что потом больше мы не встретились, а было бы интересно узнать, как говаривал мой однокурсник Саня, смогла ли она сказать «мяу», в смысле сделать то, что о чём мечтала. Девчонка она была талантливая и с мыслями-идеями в голове.
Итак, документы сдал, по городу побродил и вечером на поезд – домой.

Пришёл вызов. Получил на заводе отпуск без содержания для сдачи экзаменов. Это оказалась такая серьёзная процедура.
Написал заявление, пошёл к начальнику цеха. Начальник цеха подписал и отправил на приём к директору. Там – очередь, всем что-то от директора нужно. Дошла очередь до меня. Директор прочитал заявление, спросил, куда собираюсь поступать?
А я, честно глядя ему в глаза, сказал, что буду поступать в политех и вообще хочу быть инженером. И вот такой большой и важный начальник весьма это одобрил, подписал заявление.

Начало августа. Челябинск. Поселили на время сдачи экзаменов в общежитие на улице Энгельса, где, кстати, я потом и проживал. Третий этаж, народу мало. Со мной поселился хороший парень Саня, он поступал на спортфак, специализация – волейбол.
За экзамены я не очень сильно переживал. Всё же у меня было преимущество: два года армии и год рабочего стажа. А если что  - впереди рабфак.

Сходил на предэкзаменационную консультацию. Вёл её, как я потом узнал, Виктор Петрович Рожков: абитуриенты такие-сякие, экзамены вам не сдать, ничего вы не знаете и не умеете. Нормально так поднял настроение.
Дни солнечные, жаркие, особенно экзаменационные. Так что горячо было в прямом и переносном смысле.

Первый экзаменационный день. В институт пускают по специальному пропуску. Ух как серьёзно! Около экзаменационной аудитории нас – много. Абсолютное большинство – девушки.
Девушки – потом. Сейчас надо написать сочинение. Взял самую «выигрышную» тему – о труде в современной советской литературе. В то время везде таскали и прославляли  книгу В. Титова «Всем смертям назло». Ничтоже сумняшеся взял за основу и написал – не от сердца, конечно. Надо вам – получайте. Не слишком озадачивался, принимал как должное: официально – одно, а правда жизни – иное. За свои запятые переживал, я их люблю ставить, где надо и не надо, то есть не по правилам. А у меня как бы свои правила. Но тут уж проявил серьёзность и основательность: сочинение накарябал небольшое, а уж вычитывал его, вычитывал, да все сложные предложения в простые преобразовывал.
Помогло.
Четвёрку получил и сильно обрадовался.

Следующий был устный – русский и литература. В те дни к экзаменам я почти не готовился. Это было бесполезно, лишь кое-что повторял.
Как раз перед устным экзаменом повторил по «Литературоведческому словарю» тему: «Постановления партии и правительства в области литературы». Как раз этот вопрос мне попался на экзамене.
Этот вопрос для большинства абитуриентов был завальным. Мне и экзаменаторы об этом сказали. А я чётко и ясно всё изложил, не забыл и про журналы «Звезда» и «Знамя», Зощенко и Ахматову. Помянул великого Жданова. И привёл слова Михаила Шолохова из выступления на съезде партии:
«Мне некоторые иностранные журналисты говорят, что я пишу по указке партии. Нет, я пишу по велению моего сердца, а сердце моё принадлежит коммунистической партии».
Ответил – блестяще. Приёмная комиссия  - в восхищении.
Зато по русскому языку – «Сравнительная степень прилагательных» я заявил, что ничего не знаю, хотя практическую работу по карточке выполнил без ошибок. Как-то мне стало вдруг скучно. А приёмная комиссия, проявив удивительную добросердечность и настойчивость, стала меня вытягивать: члены комиссии задавали всякие вопросы, но по существу. Оказалось, что всё я знаю, просто было временное помрачение разума.
Поставили мне «четыре».

Истории я не страшился, наделся, что отвечу хорошо.
Первый вопрос о культуре Древней Руси. Опять для абитуриентов провальный. А мне – самый раз: Софийский собор в Киеве, Софийский собор в Новгороде, Владимирская икона, собор Покрова на Нерли, Кижи, Феофан Грек, Рублёв, Дионисий…скань, финифть, деревянное зодчество…
По второму вопросу я ничего не мог сказать: «Революционные события в родном крае». И не слышал и нигде не читал. Но пришло озарение: ведь у нас дома есть книга «Миньярское подполье». Я её листал. Что-то смутно стал припоминать, что-то досочинил: что уважаемая приёмная комиссия про Миньярское подполье знает? Удачно завернул про жену Плеханова, она в Миньяре вела просветительскую работу в предреволюционные годы.
Рассказывал горячо и уверенно, хотя по существу ничего не знал.
Помогло. Получил «четыре».


И вот пришёл день самого «страшного экзамена»: надо сдавать французский язык. Я думал: ну всё, собираю вещички и домой, но на всякий случай экзамен надо посетить.
До экзаменационного дня была неделя и я решил съездить домой за учебником французского языка. «Ездовые» деньги экономил: покупал билет в общий выгон, народу туда набивалось – не протолкнёшься, залезал на третью – багажную – полку, стелил газеты, ибо пыли там было в палец толщиной, вылеживал, дремал, слушал стук колёс, умудрялся даже в окно заглядывать. Было очень душно, очень шумно, заснуть невозможно.
Дома похвалился, что экзамены хорошо сдаю, внутренне, конечно, сильно сомневался, как французский сдам.
Сдал.
На своё удивление получил «четыре».
Как я сейчас думаю, всё же было такое устное негласное распоряжение: парней  на факультет – принимать.
25 августа надо было ехать на зачисление. Я был уверен, что поступил.
Средний балл по аттестату о среднем образовании у  меня «5». Экзамены сдал все на «4». Итого набрал я двадцать один балл, на один балл выше, чем нужно было. А у тех, кто поступал после школы проходной балл был 22 или 23.

Тёплый летний вечер. Вокзал мне как родной. Многолюдно, шумно, пьяно и весело-грустно. Знакомый по работе категорически доказывал мне, что меня не зачислят. А я и не спорил и не волновался.
26 августа собрали нас в актовом зале, объявили списки зачисленных. Рассказали, какой был конкурс, какой проходной балл для выпускников и какой для стажистов. Объявили, какого числа поедем в колхоз, где собираться. Разошлись мы, разъехались.
Юра Горявин, парень с рабфака, шутил:
-Зашли в актовый зал: сколько красивых девушек. Объявили, кто принят.
Красивые девушки встали и ушли. Остальные – остались.

В Аше надо было выписываться, увольняться с завода, а в Челябинске искать жильё. Сразу объявили, что первому курсу общежитие не дадут. Я на всякий случай заявление в профком написал, но мало на что надеялся и весь день таскался по городу, искал съёмную квартиру. Скучно стало: вот навязалась морока – квартиру ищи. Около вокзала нашёл какой-то барак-дом. Очень мне там не нравилась и хозяйка тоже, но деваться было некуда.
А впереди была картошка.

На следующий день нас собрали в аудитории, прочитали списки, назвали старших. Одним из них оказался я. В «начальники» я никогда не лез, но старшим быть на картошке мне приглянулось – не люблю картошку собирать, а контролировать процесс – очень даже хорошо.
Отпустили нас часа на два перед электричкой. Собирались уже на вокзале.
На собрании я познакомился с Валентином Апухтиным. Больше парней мы не видели ( рабфаковцы на картошку не должны были ехать, а Лёню Саксона я как-то не приметил).
Так мы  с Валентином стали по-товарищески общаться.

На вокзале нас, студентов первого и второго курса, - как селёдок в бочке:
филфак, матфак, естгео, спортфак, инфак.
Ехать – весело. Валера Ярославцев, второкурсник, с хорошей артистической харизмой, пел «под Высоцкого». И под Высоцкого же Зоя Головко, секретарь комитета ВЛКСМ факультета, подсела рядышком и сообщила весьма и весьма приятную вещь: мне, наверное, почти точно, предоставят место в общежитии.
Ехали мы, мы ехали в Красноармейский район, в Калугу-Соловьёвку.
Электричка довезла нас до какого-то разъезда, а оттуда надо было добираться до Калуги-Соловьёвки на машине.
Поселили нас в одноэтажном деревянном здании: барак не барак, сарай не сарай, дом не дом. Кровати, матрацы, одеяла, подушки. Умывались на улице.
И остальные удобства там же.
Во многом – первобытная жизнь.

Утра холодные, ясные. Дни – солнечные, тёплые.
Лучше гор могут быть только горы. Лесостепь меня никак не вдохновляла.
Безразмерные поля, берёзовые колки – монотонность и ровность. Но прекрасны были вечерние зори, и безмерные поля, над которыми днём висела пыль, вечером превращались в пути-дороги, ведущие в небо…
Стычек с «аборигенами» не было, хотя они и приходили, что-то всё выясняли    и уходили ни с чем.

Технология уборки была проста: проходила мацепура – картофелекопалка,
после неё на земле оставались широкие ряды картошки – вот их и надо было убирать. Девушки набирали в вёдра картошку и ссыпали её в  железные контейнеры, которые сбрасывали с тракторной тележки парни со спортфака. У тех вообще была не работа, а синекура: контейнеры распинали по полю – и спи-отдыхай. Похожи они были   на дикарей из каменного века: на голое тело безрукавки без пуговиц, короткие джинсы, или что-то из брезента, и внешность соответствующая.

А я ходил и мерил. Девчонки, многие, меня за тунеядство ненавидели, хотели какую-нибудь каверзу подстроить, но меня это как-то не волновало.
Совесть во мне была: помогал отстающим.  Или уходил бродить по берёзовым колкам. Что-то я в них нашёл родственное, и чем больше по ним бродил, тем более видел, сколько в них много чувства и много мыслей. Как изложить, как запечатлеть?
Летели золотые дожди, звонкие, в голубом небе.
По вечерам ребята со второго курса, продвинутые девушки, мы с Валентином, уходили в лес, жгли костёр, пекли картошку.
Валера Ярославцев, Валера Никифоров пели под гитару песни, а мы подпевали. Это были такие душевные и душещипательные слова и мелодии.
Для меня – как окошко в другой мир: «Над Россией туман, туман…», «Мне ни Тани снятся и ни Гали…», «Журавль по небу летит», «А свечи тают за людей». Валера Ярославцев пел песни Высоцкого. Пел так, как я больше нигде и никогда не слышал. Особенно про парус, который порвали…
Выпивали? Кто как, кто много, кто по чуть-чуть, символически.
Маленькое питие отношения делало свободнее и теплее. Одна далеко продвинутая девушка любила эту фазу отмечать четверостишием:
Какая ночь, какая ночь,
Какая ситуация:
И ты не прочь, и я не прочь,
Да надо ж, …
А дальше?
А дальше – ночь темнее, звёзды ярче, костёр догорает, песни допеваем и тихо, впотьмах в свой дом, и впотьмах – в кровать…

Генетическая память: ночной костёр. Всё самое обыкновенное, сколько уже было, но каждый раз, как первый: набрать хворосту, берёсты, чиркнуть спичкой, робкий огонёк – и вот уже побежал, облизывая веточки и сучья, и вот уже к звёздам полетели искры, и ночной тёмный купол над нами…
Всегда – высокое волнение.
Догорающий костёр как прощание…
Состояние души моё было восторженное.
Эти песни и их вечерне-ночное окружение ещё больше добавляли восторженности, но внешне это никак не выказывал.
Слушал, подпевал, подбрасывал ветки в костёр и сам себя спрашивал:
–А что ты можешь, а кто ты?
Надо было выпустить газету. Что-то мы там написали, как-то оформили, а я пастелью сделал зарисовку «Вечер». Жажду рисовать утолял «устным рисованием»: запоминал и обдумывал будущие работы. Обдумывал и как всё успеть и совместить.
По вечерам иногда играли в футбол.

По прошествии короткого времени стали мы походить на каких-то пыльных пылевиков – на поле пыль, а помыться негде.
Морду лица ополоснёшь, руки ополоснёшь, а сам весь пыльный и грязный. Решили мы с Валентином хотя бы в озере помыться. Нашли недалеко от деревушки прекрасное озеро, а оно, солёное – не помоешься.
И мы – несолоно хлебавши – вернулись.
Валентин не расставался с гитарой. Голос у него сильный, красивый, но пение более академичное, что ли.
Но всё равно – здорово пел и про усталую подлодку ( Валентин сам отслужил на подлодке три года), про моря и океаны, про ночь в июле, которая всего лишь шесть часов.

По традиции первый курс на картошке должен был дать концерт. Ольга Базакина затащила меня в «артисты» (это при моей робости, застенчивости и неуверенности). Девчонки пели «Это было в деревне Ольховке», а мы с Ольгой изображали деревенских Ромео и Джульетту в самую счастливую пору их такой краткой жизни – Ивашка да Парашка. Ольга в своей наилучшей ипостаси, но я ей соответствовал: цветок в фуражке, чуб на правой стороне, сапоги со крипом, брюки что надо и рубашоночка навыпуск…

Кормили нас очень даже неплохо. Утром и вечером в столовой, в обед привозили в поле.
Еда деревенская, сплошь натуральная, которую сейчас и в деревне не  попробуешь: яйца, молоко, сметана, борщ или щи, кофе, чай, кисель, каши разные.

Донимала пыл-грязь. Мыться чтобы с ног до головы – негде.
Один раз возили в баню. Ехали – грязные, помылись – чистые, приехали – опять грязные, потому как пока ехали, дорожную пыль на себя собрали.
Валентин договорился с мужиком в деревне за бутылку вина, -  в бане помыться.

Дров напилили, баню истопили. Мылись-парились до изнеможения, Валера хватался за сердце и говорил, что ему париться нельзя, но попариться обязательно нужно. После нас ещё девчонки мылись.
Как ни странно, девчонок очень занимал вопрос, как мы выжимаем бельё: ведь кое-что, чтобы окончательно не закаменеть, надо было стирать.

Мы с Валентином что-то стираем, выжимаем, а девушкам смешно, что мы так неправильно бельё выжимаем. А нам смешно, что это они так по-дурацки бельё выжимают.

Дни стояли сухие. Но на дня три-четыре дожди нам устроили выходные – открылись хляби небесные. Сидели в «казарме», скучали, анекдоты рассказывали, пели песни, просто общались.
Помню, Наташа Догойда «открыла» мне глаза на Чюрлёниса. Я до этого знал только одну работу Чюрлёниса «Дружба». Как-то разговорились, Наташа меня мало-мало просветила, а дальше уже в институте сидел в читалке и листал альбомы по искусству с репродукциями работ Чюрлёниса.
Чюрлёнис меня изумил, покорил и во многом указал  - путь. Вся сложность в том, чтобы этот путь был моим…
В институтской среде Чюрлёнис был очень популярным. Более популярным. чем Рерих.

Такие вот повороты: в девяностые годы и первое десятилетие двадцать первого века взошла звезда Рериха. Все – я имею ввиду круг своих знакомых – бредили Рерихом.
С Наташей Матвеевой мы много говорили о творчестве Василия Макаровича Шукшина… Им многие в ту пору зачитывались…

Картошка картошкой, но если по транзистору передавали классическую музыку, то многие девушки просто замирали в возвышенном состоянии, воспаряли над землёй…
Да, что-то такое было, культурный фон был.
Интересно, что к четвёртому курсу он как-то сильно потускнел – жизнь диктует свои законы: надо было остаться в Городе, надо было пристроиться, девушкам надо было срочно выходить замуж. Так что у большинства сокурсниц и сокурсников романтизм выветрился. Кто-то остался при своих возвышенных интересах, то есть совершил глупую жизненную ошибку, или просто не было другого выхода.

Уже на картошке стало проявляться, кто есть кто. Городские девчонки, у которых родители со связями, стали писать домой слезливые письма,
плакаться. Родители добывали справки, приезжали забирать родное чадо.
Это были самые умные, а дураки оставались на месте – а кто картошку будет собирать…

Мы знали, кто в какой группе будет учиться. Девчонки быстро выяснили, что 103 группа и 105 «это ещё ничего», а в 102 «одна деревня будет», что, мол, там болото. Городские девчонки, кто попал в 102, стали искать способ, как перебраться в 103 или 105.
Тема «умных» и «глупых». В колхозе, на картошке было видно: «деревенские» работали здорово, сноровисто, ловко, а «городские» - не умели, не хотели научиться и вообще такой труд был не для них.
Картошка и Равель были для них несочетаемыми сущностями.
Каждому своё?

А что сказать про себя? Да, не люблю с картошкой возиться, но – куда денешься: дурака валял, но и совесть периодически  просыпалась. Вёдра с картошкой таскал, отстающим помогал.
В конце сентября нас отпустили по домам. Назначили срок отъезда, его переносили несколько раз, а когда он подошёл, попросили поработать ещё до обеда. А всем картошка, грязь до того надоели, что часть девчонок взбунтовалась, и пошли они на вокзал пешком. Нас, ребят, отвезли после обеда на машине.

Людмила рассказывала, что главных зачинщиков, а Людмила была в первых рядах, вызывали в комитет комсомола, таскали на партбюро, грозили исключением из института и, будь это во времена не так давно прошедшие, подвели бы под 58 статью. Но времена изменились.
Девчонок с активной жизненной позицией убедили, как они неправедно действовали и дело прикрыли.

Занятия начинались в субботу. Приехал на день раньше. Нашёл Зою Головко, она устроила меня в общежитие на улице Энгельса, 103, и комната у меня была 103. Общага – «родная», я был рад.

Первый день занятий. На первой лекции выступили Геннадий Андреевич Турбин и Василий Петрович Раков, « юс большой» и «юс малый». В общих чертах осветили наш дальнейший студенческий путь. Была лекция по истории КПСС.
Для меня институт, а ещё больше преподаватели – что-то совсем из иной, сказочной  жизни. Воспитание я получил в глубоко патриархальной семье, уважение к старшим – с материнским молоком, а тут ещё преподаватели. Первый год я вообще к ним боялся близко подходить, - «небожители»: одеваются не так, ходят не так, и вообще – живут не так. И самое важное:
они такие умные: кандидаты, доктора наук…
Я буду учиться!
Накупил общих тетрадей и тщательно конспектировал лекции, даже неинтересные и даже очень скучные.

Очень не любил пропускать занятия и в принципе не пропускал, дней пять наберётся и то, вряд ли, за все четыре года обучения. Мне казалось, если не буду на занятии, пропущу что-нибудь очень важное.
И ещё у меня было правило и даже закон: экзамены сдавать без шпаргалок.
Ни разу ни на одном экзамене не пользовался шпаргалками, да у меня их и не было. Я не понимал: девчонки, готовясь к экзаменам, писали шпаргалки, но если их написали, значит, - выучили. Зачем с собой таскать?
А без шпаргалок, потому что думал: приду в школу, будем с ребятами о чести и достоинстве рассуждать, читать нужные книги,  размышлять, как надо жить, а сам на экзаменах – шпаргалики…

В комнате ребята подобрались нормальные, жить-сосуществовать можно:
Толик – «Анатолий Василич Луначарский» - как мы его называли, Саня – третьекурсник, физика на французском, Камиль – «Мокко», математика на английском. Комната площадью примерно в 12 квадратных метров.
Кроме кроватей, стол, стулья, тумбочки. Встроенные шкафы слева и справа от входа, поделённые внутри на две половины.
Завтракать, обедать и ужинать я чаще всего ходил в столовую медиков на углу улиц Доватора и Воровского.
Приметный знак нашего общежития. Перед нашим зданием было
что-то вроде сквера, аллеи, площади для прогулок. Торцом к нам располагался пятиэтажный дом, на первом этаже находился универсам.
На верху дома, лицом к скверу блистал призыв «Пейте чёрный кофе – источник бодрости!» Зачем, к чему это было при всеобщем дефиците, никто не понимал. Зато было легко объяснить, как найти нашу общагу:
-Садишься на пятый троллейбус, доезжаешь до «Доватора», и прямо видишь:
«Пейте чёрный кофе..». До «Чёрного кофе» дойдёшь, повернёшь направо и прямо в дверь упрёшься.
Объяснение могло быть ещё короче:
-«Чёрный кофе» знаешь где? вот прямо и иди,  а там, направо,  и общага…
Напротив общежития медиков, с другой стороны сквера две многоэтажки и в одной из них на первом этаже ресторан «Снежинка» - довольно-таки убогонькое заведение, которое мы называли «Сугроб».

Стипендия была 45 рублей, обычная. Повышенная, за отличную учёбу, - 50 рублей.
Раз в месяц или раз в два месяца приезжал домой. Дома давали денег рублей тридцать и на билет кроме этого. Ещё брал картошки, лук, мяса (свинина, говядина, кролики). Мама, не имея и тени сомнения в моём трезвом образе жизни, наливала бутылку самогонки:
-Там с ребятами в выходной день выпьете.
Мне очень нравилось учиться,  а к выпивке я равнодушен. Иногда можно и выпить, а можно и без…
Но ребят чистейшей самогонкой, которую папа прогонял два раза, подкрашивал растворимым кофе, было приятно угостить.

И мама, и папа мне говорили, что питаться надо регулярно, есть молочные продукты. Сильно меня в этом уговаривать не надо было. Я видел, как папа вынужден был от многого отказываться, соблюдать диету, ездить лечить желудок, жить по режиму. А эти вечные пресные лепёшки и вечная овсяная каша, эти ящики с минеральной водой.
Папа за столом сидит,  попробует немного того сего – а больше и нельзя.
Я на папину диету насмотрелся.
Ещё папа говорил:
Не ешь – хорошо, как поел – плохо.
Насмотрелся, нагляделся: есть надо нормально и на желудке не экономить.
Ну и в общаге студенты постарше – гастрит, колики там всякие и вообще куча болячек.  Не хочу!

Вначале хотели мы организоваться и питаться вместе, но из этого ничего не вышло. Ходил я в столовую к медикам или в наш буфет, рассчитывал примерно так: рубль, рубль десять копеек в день. Магазин через дорогу. Брал кефир или молоко. Железное правило: в день есть три раза.
Завтрак: что-нибудь из вторых блюд (вермишель с чем-нибудь мясным), сметана, чай.
Обед: первое – суп, второе – каша и что-нибудь мясное, чай или кисель. Ужинал или в столовке, или брал что-то в общагу. По вечерам часто готовили на всех. А что приготовить? Картошку жарили. Толик привозил озёрную рыбу и сгущённое молоко. Я вёз сало, чеснок, картошку.
Сотоварищи по комнате обязательно из дома гостинцы привозили.
Вечером самое время утолить печаль о несбывшемся:
кусочек чёрного хлеба, кусок сала с чесноком.
Чай покрепче заварить.
 На чай и сахар складывались всей комнатой.
Многие ребята подрабатывали: уборщиками на заводе, сторожами в садиках, дворниками. Я же раздумывал так: лучше буду экономить на всём, что можно, но работать в ущерб учёбе – ни за что!
Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин!
Само собой нарисовалась задача – учиться на отлично, не ради оценки, а ради – хочу всё знать!
Способ самоутверждения? Не знаю…

Понимал, что маме с папой приходится тяжело. Когда был дома – помогал, делал всё что мог, что надо, экономил на всём.
У меня было несколько рубашек, ботинки – классные, японские. Костюм один на все времена учёбы. Мама к рубашкам подкупала разные верхние «надевашки»,  и брюки к каждому новому учебному году в ателье заказывал.
А это было время велюровых пиджаков и «статусных» дублёнок Комплексовал по поводу одежды? Конечно! Кто-то ходил в шикарных джинсах, в замшевых или бархатных пиджаках, по вечерам и будни и выходные – в ресторан. Всё – мимо и не по мне.
Пальто – одно на всё время учёбы, куртка – на все сезоны и все времена. И шапка зимняя, и перчатки – на всё время обучения.
Считал, что лучше перетерпеть, чем отрывать время на зарабатывание денег, а потом тратить их на всякое тряпьё.
И где время взять на рисование, на живописание?
А рисовал я много.
Время было такое, что уже ощущалось приближение Всемогущего и Бескрайнего Дефицита.
В отношении продуктов он стал сильно проявлять себя к концу 70-ых.
Сначала исчез шоколад…
Так как был я во многом вольная птица, дефицит меня мало касался. Но – не было книг в книжных магазинах, и не было бумаги, кисточек, красок для занятия живописью. Приходилось проявлять чудеса ловкости и проворства, чтобы купить более менее приличную бумагу, акварель доставать через кого-то, а кисточки или выменивать или выпрашивать, или комплиментарно врать и ложно высказывать восхищение, чтобы только добыть вожделенную кисть.

В комнате я поселился с бумагами и красками. Напор чувств во мне зашкаливал, а рисование было то, что сейчас называют психотерапией. Не ради красного словца, но к помешательству я был близок.
Как-то так нахлынуло: закаты октябрьских вечеров, первые снеги, дома-коробки, огни города, люди, троллейбусы, трамваи…лист за листом
Получалось? Да ничего не получалось, и это была такая мука. Сотни и сотни листов в никуда…мысль-чувство опережали глаз и руку. Для меня важнее всего запечатлеть – грубо, вчерне, эскизно – образ, в надежде, что потом я вернусь к нему и сделаю что-то стоящее. Делал рисунки с натуры, но это была такая скука…Всё потом выбросил. Год работы – в никуда, может лучше более здраво надо было распорядиться своим временем? Может быть…
По крайней мере я вынес из того, плачевного, опыта, одну мысль – все люди – талантливы, в том смысле, что сильно чувствуют и переживают, размышляют. Одна беда для большинства – сказать не могут.
Поэтому мне дорого, за исключением патологии, всякое стремление выразить своё отношение к жизни в различных областях и формах. Мне легко говорить о творчестве и профессионального художника и самодеятельного мастера, и я всегда нахожу и добрые, от сердца, слова и какую-то изюминку в любой, самой немудрящей поделке или простецкой живописи. Даже за самой неумелой, самой примитивной работой всегда есть человек, и – душа живая. Я знаю, как это трудно, сказать, что чувствуешь.
Важно, чтобы каждый творец, вдруг не возомнил о себе, что и он правда что-то может… Ну разве как прикол…Господь – Творец, все остальные – подмастерья, ремесленники, ученики…

Все работы выбросил? Оказалось – не все! Какие-то остались. И такие они дорогие для меня сейчас! Это же памятки прошлого. Перебираю, некоторые прямо-таки запечатлелись во мне. Я досконально помню стол, клеёнку, свет лампы, как располагались краски, какая была кисточка. Я помню то чувство, которое хотел запечатлеть.
Потому с таким тщанием я собирал коллекцию рисунков своих учеников,
собрал рисунки дочек. Я знаю, они к ним вернутся. Дайте время.
Странно мне было слышать от ребят:
-А мама мои рисунки выкинула!
Ах, уважаемая мама-родительница, Вы не рисунки своего ребёнка выкинули, Вы выкинули, зачеркнули часть его жизни.
Хранить, хранить и возвращаться…
и какая безумная жажда – творить…
да, беспомощно и коряво, с зубовным скрежетом, пропадая и воскресая,
сказать, что – жив…
Осень, солнце заходит за берёзовыми колками…
Вечер, огненная заря впивается в зелёные с фиолетовым привкусом деревья…
Мир – буря. Буря и в душе моей.
Солнечный ветер, который сметает всё…
Пощади! взывает гигант на фоне грозового неба…
Против Высших…

Одиночество, мир рушился на моих глазах и что во мне? -  и необыкновенный духовный подъём, и необыкновенная духовная чуткость, и отзывчивость ко всему явленному в мире.
Я видел: ничего у меня не получается. Почему не бросил, почему спокойно. последовательно не стал осваивать азы рисунка и живописи?
Буря в моей душе и печаль…кому скажешь?...
Свирель…Серебряный шар…Солнце в городе…Осенние листья…
Состояние духа было таким восторженным, что было достаточно малой искры, чтобы пылать…Показал свои рисунки редколлегии нашей факультетской газеты «Филолог». Меня пригласили работать в редколлегию.
Пригласили работать и в редколлегию институтской газеты, но там мы быстро разошлись, взаимно недовольные друг другом.
Итак, занятия начались.

Старославянский язык. Читает лекции и ведёт практические Геннадий Андреевич Турбин. На вид лет под семьдесят, но как мы позже узнали – значительно моложе. Высокий, лысый, в чёрном костюме. Чем-то он походил на моего отца. Заходил в аудиторию, бросал чёрный портфель на стол и сразу начинал читать лекцию, причем читал точно с того места, на котором остановился прошлый раз.
Иногда немного рассказывал о себе, что-то мы узнали о нём от других преподавателей.

Педагог, учёный лингвист, диалектолог. Родился в семье учителя. Закончил 7-летнюю школу, педтехникум, пединститут, аспирантуру Московского института философии, литературы и истории. Направлен на работу в ЧГПИ на кафедру русского языка, защитил кандидатскую диссертацию, защитил докторскую по проблемам южно-уральской диалектологии. Был деканом факультета. Более 20 лет завкафедрой русского языка. По приглашению кафедры университета имени Гумбольдта год проработал в ГДР. Организовывал ежегодные диалектологические экспедиции по Среднему и Южному Уралу. Обследовал говоры 250 населённых пунктов Челябинской, Курганской и Свердловской областей. Впервые в России создал диалектологическую карту Челябинской области.
Нас Геннадий Андреевич пытался вовлечь в работу по составлению словаря русского языка 17-18 веков на основе документов той эпохи, хранящихся в архиве Челябинска. Пару раз мы туда, несколько человек, съездили, а потом это дело забросили. Здесь требовалась большая доля фанатизма и безграничной любви к лексикографии. А мы – первый курс, во всём барахтаемся, как котята в воду брошенные. По одной зарубежке сколько читать надо, Пушкин что ли будет?
А интересно: перед тобой старинный документ. Продираясь сквозь скоропись, начинаешь слышать голос – живой и давно ушедший – удивительно…

Первая лекция 30 сентября 1975 года, первый день занятий…
Жаль, что студенческие годы так быстро кончились, золотое было время, доброе время.
Конспектировать я умел. На практических работал, но не сразу «въехал» в старославянский язык. За первый семестр по старославянскому у нас была контрольная, готовился серьёзно, а сдал на трояк. Не разобрался в законах палатализации. Чуть позже разобрался и на всю жизнь запомнил и могу объяснить, почему *пеку – печёшь, *друг – дружба, *ухо – уши, *друг – друзья, *цена – каяться ( образованы от одной основы), *лик – лицо…
И – классика жанра: *начало и *конец – слова одного корня -  вот это философия!
Первое чтение на старославянском и перевод притчи о блудном сыне…
Загадка, на которую есть ответ и нет ответа: почему в Библии слова так весомы, так значимы и, если можно так сказать, - первородны?

На лекциях Геннадия Андреевича, на лекциях других преподавателей, а кафедра русского языка в ЧГПИ была сильная, передо мной открылся поистине беспредельный мир слова – захватывающий, загадочный, необозримое поле деятельности для науки и творчества…
но – краток человеческий век, надо выбирать…
Русский язык предстал океаном, вселенной…Какой это был контраст в сравнении со средней школой! Там русский язык – свод правил, скучных до невозможности.
Здесь, в институте, русский язык предстал передо мной живым…

История КПСС. Слушал, конспектировал. Скучные были лекции. Все острые углы аккуратно Валентин Георгиевич, наш преподаватель, обошёл да ещё на Сергея Есенина напал между делом, что он  певец уходящей деревни и вообще не наш поэт, а вот Б. Ручьёв и Л. Татьяничева – наши…В то время сказать по истории КПСС толику правды – это был бы самоубийственный шаг.
От съезда к съезду ровно и без ухабов.  А я надеялся услышать что-то живое. Нет, благополучно прошли предвоенные годы, войну и всё последующее.
Не знаю почему, но так запомнилось, ещё в Миньяре –о  тридцать седьмом.
Мама с папой читали книгу о героях гражданской войны и много говорили о культе Сталина. И вот – история КПСС. Я, понимая сейчас всю свою наивность, очень надеялся, что завеса откроется – нет, не открылась.
Валентин Георгиевич с чувством рассказывал о Магнитке, о пережитом, о литературном объединении «Буксир», о творчестве Б. Ручьёва и Л. Татьяничевой. Это была его молодость, это было – прожито. И опять – тишь и гладь. Гладкая история КПСС. Сдали – забыли. И сдавать её было легко. По-моему все – на хорошо и отлично.

Все четыре года просидел за первой партой на лекциях, чтобы не дай боже что-нибудь важное не пропустить. На соседнем ряду на первой парте  - Лёня.
Он да я, два старательных ученика, верящих в силу знания. Остальные парни - рабфаковцы – Юра Горявин, Саша Липунов, Андрей Коузов, Витя Аношкин и ветеран подводного флота Валентин Апухтин  сидели на последних партах и посылали близрасположенным девушкам стихотворные послания.
Интересно, как вроде бы маленькие случайности,  приводили к большим подвижкам.
Так маленький эпизод с Сергеем Есениным стал для меня поворотным. 
На одной из лекций Валентин Георгиевич  отвлёкся, начал рассказывать о есенщине, о своего рода клубе самоубийц, - последователей Есенина, да ещё противопоставляя поэзию Есенина здоровой и ясной, и жизнеутверждающей поэзии Ручьёва и Татьяничевой. А я их и раньше не воспринимал как поэтов, ну а тут – взялся за Есенина серьёзно. Очень мне обидно стало за Сергея Александровича. Поспорить с «небожителем» мне и в голову не пришло, а в поэтический мир Есенина погрузился…
Его стихи – природны.
Его поэзия – одна развёрнутая метафора Природы,
мифологема,
утраченное цельное знание:
«Тихо в чаще можжевеля по обрыву
Осень – рыжая кобыла – чешет гриву.
Над речным покровом берегов
Слышен синий лязг её подков…»

«Введение в языкознание» читал Лев Николаевич Рыньков, декан факультета. Деликатный человек, у которого интеллигентность не внешняя, а внутренняя, суть личности, характера.
Он же и вёл практические. Терминологии – ужас сколько! Добрый, не потому что экзамены принимал, не свирепствуя, а понимал, сколько в практической учительской работе нам «высшего» языкознания надо.
На экзаменах мы, студенты, готовимся отвечать, Лев Николаевич газету почитывает.
Кто-то полез за шпаргалками – разве всё упомнишь! а Лев Николаевич время от времени над газетой голову поднимет, покашляет и скажет:
-Вы там не очень.
И опять легонько покашливает.

Спецкурс «Выразительное чтение» у нас вела Людмила Тимофеевна Бодрова.
На мой крестьянский простецкий взгляд – экстравагантная и модная.
Маленькая, причёска – на загляденье, с огромным перстнем на левой руке.
На первых практических мы учились выразительно читать статью В. И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции».
Был шикарный момент: Юра Горявин читал отрывок из Нольде.

Людмила Тимофеевна любила отвлекаться в сторону.
Однажды в двух словах рассказа про икебану.
Пошёл я в читалку, нашёл про икебану, а дальше – садовое искусство, театр Но, театр Кабуки, японская гравюра, моно-но аварэ, югэн, ваби-саби…
Теперь у нас несколько полок с книгами по дальневосточной философии и искусству и в нашем саду есть уголок -  сад созерцания…
На одном из занятий мимоходом упомянула имя Николая Рубцова.
А мне было достаточно. Наконец среди всякой современной рифмованной макулатуры я нашёл настоящую поэзии. «Записал» его в избранные…

По инициативе Людмилы Тимофеевна наша однокурсница – Наташа Плотникова, девушка возвышенная и романтическая, прочитала (в Публичной библиотеке занималась) роман Булгакова «Мастер и Маргарита» и вкратце о нём рассказала. А Людмила Тимофеевна артистично, с блеском прочитала нам главу из романа «Чёрная магия и её разоблачение». Больше никто об этом романе и самом авторе не упоминал. А Людмиле Тимофеевне за просветительскую деятельность – спасибо!
Хотя и прошли мы тщательный отбор, но знания наши, элементарные, были никакие. Исходя из такого бедственного положения вещей для первого курса ввели «Практикум по грамматике». Вела его у нас Антонина Петровна Чередниченко: спокойная, выдержанная, внимательная, с улыбкой на лице.
В этом безумно скачущем и неизвестно куда спешащем мире её женственная медлительность – прекрасны…
Спеши медленно – может что-то и откроется…
Какая же она, грамматика? Трудно давалась, и не только мне одному.
Тройку за диктант -  это уже достижение.
Упражнения выполнял добросовестно, добросовестно учил, но моя грамотность мало повысилась. Благо, Людмила рядом. Всегда подскажет.

В литературоведение вводила нас Людмила Сергеевна Шепелева.
Наша группа на семинарах и практических выступать не любила. Мы были «молчащие». Людмила Сергеевна умела нас раззадорить. Мы даже вступали в полемику друг с другом, причём никто не боялся высказаться.
И, наверное, самое главное: была дискуссия, но не было готовых ответов.
И не было окончательных выводов.
Старшекурсники были о ней очень высокого мнения.
Не абсолютный закон, но всё же: чем человек умнее, образованнее, талантливее, тем более он добросердечен к окружающим, и даже снисходителен к человеческим слабостям. При этом уровень требовательности – очень высок. Вот такое сочетание несочетаемого и есть признак настоящего человека. Такой для меня была Людмила Сергеевна Шепелева.
Мы, только-только начинающие студенты, были что называется «tabula rasa». А вопросы, на которые мы искали ответы, были сложными и по большому счету неразрешимые.
Обучение как процесс, путь самостоятельного познания мира: лекции, практические, работа с литературой, сопоставление разных, а часто и противоположных точек зрения, свой аргументированный взгляд, основанный на доказательной базе   –этому мы учились у Людмилы Сергеевны.

«Школьная гигиена» Скучно и фантастично. Даже при тех знаниях о школе, мы понимали, что эти все санитарные нормы – сплошная фикция. Что делать? Мы живём в мире, где большей частью все врут друг другу. Мы живём во лжи – вчера, сегодня и завтра.
«Возрастная физиология». Тоже прошла мимо нас. Сдали – забыли.
Вроде бы всё правильно, все курсы нужные, но наши знания – по отдельности. Проблема – в цельности видения. Учитель должен на уроке быть всем и видеть всё, и ученика видеть целостно.
А на практике? Да по отдельности, рядышком, но не совместно.
Проблема цельности знания. Когда знания – не набор сведений, а структурная часть внутреннего мира. То есть когда большая часть знания уходит на бессознательный уровень, тогда и будет над чем и о чём размышлять.

И опять французский. Здесь у нас были практические. Грамматикой нас Эвелина Андреевна, наш преподаватель по французскому, не мучила, а больше мы составляли рассказ по теме или переводили. Но сколько это – подготовка – занимала времени!
Я и сейчас думаю: что же я, такой тупой что ли? Дворянские дети по два, по три языка выучивали, а я один язык восемь лет учил и – по нулям.
Такая мечта – Верлена и Рембо прочитать на французском и без перевода.
Я один такой? Ведь неправильно учат!

В 103 группе из особ мужеска полу нас было двое – я и Юра.
Он был постарше меня и гораздо практичнее. Вроде и усилий больших не прилагал, а получалось так, как задумал: с наибольшим комфортом по жизни пройтись –по крайней мере в пединституте у него это получалось. Такое воплощение на советский манер принципа увэй – принципа недеяния.
И ничем особенно не заморачивался. Если практические, то перед занятиями кое-что у девчонок спросит, и – всё, готов.
Мне запомнилось его признание после окончания института:
-Слушай, я до института знал больше, чем сейчас.
Староста группы, поулыбается, с кем надо переговорит, - всё у него устраивается. Завидно? Да нет. Мы с ним были очень разные. Я пришёл в институт учиться, пришёл за знаниями. А остальные? А остальные как хотят.

Галина Сергеевна Кошелева и курс «Античная литература». Куратор нашей группы. Лишь позже я понял и оценил её лекции: логически выверенные, аналитические, без излишеств и всякой воды. На первом курсе она мне казалась самой что ни на есть «античной литературой», женщиной очень далёкой от всего сегодняшнего, так и проживающей свою жизнь в этой  самой античности.

Вся учёба в институте – некий посыл к самообразованию. Хотя после окончания было чувство – я кое-что знаю. Но оно быстро улетучилось, когда начал готовиться к урокам и начитывать материал.
Обидно, но кому высказать свою обиду? Кто виноват? Учишься, учишься всю жизнь, а в конце концов понимаешь, что ничегошеньки не знаешь…
Гомер «Илиада» и «Одиссея».
Грандиозная картина мира древних греков раскрылась передо мной гораздо позже – историю надо было много начитывать, быт изучать, искусство.
Им, древним грекам, было просто внимать:
«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал…»
Они жили в этом мире…
Классика философии, которую нам поведала Галина Сергеевна и указала на Платона:
притча о пещере.
Глухая чёрная пещера, в ней – скованные цепью пленники; за их спинами проходят какие-то люди, что-то несут, а пленники видят только тени от проносимых предметов. Это то, что видит человек – тень предмета, но не сам предмет, не его сущность, не идею, а всего лишь видимость предмета. Подлинные сущности – идеи. Они  есть высшее совершенство, лишены слабостей и недостатков. Наш земной мир лишь отблеск совершенного мира, наш мир есть отягощение, замутнение мира совершенного…
Эдип, Софокл, Еврипид, Катулл, Вергилий, Гораций, Овидий…
Средиземноморская культура – аромат прекрасного цветка, который давно уже отцвёл, но аромат остался, только никакими словами этот аромат не описать, не выразить…
Лишь один маленький вопрос-уточнение: а как же, Галина Сергеевна, «Золотой осёл» Апулея? И на лекциях вскользь, и читать необязательно.
А мы читали, читали с большим интересом и увлечением.

«Введение в педагогику», «Педагогика». Общее впечатление от всех педагогических дисциплин:
Суха теория, мой друг,
А древо жизни пышно зеленеет…
Теория и практика в педагогике, как всё же они далеки друг от друга.
Наставничество – вот, наверное, один из возможных путей постижения профессии, путь наиболее эффективный.

Я всегда сожалел, что мне не пришлось учиться у Людмилы Ивановны Журавлёвой. Она вела занятия по методике преподавания русского языка в Людмилиной группе. Вот это была подготовка. Это была база для работы в школе. Потом ещё были курсы по переподготовке, замечательные. Были замечательные пособия, в основе которых лежали наработки Людмилы Ивановны.
Я в шутку и всерьёз говорил Людмиле:
-Почему у тебя такие успехи? Да ничего сложного!
Просто у тебя Системно-систематическая Система. А основы её заложила Людмила Ивановна.
Наставник не обязательно указует конкретно,  что и как делать, да это и не нужно. Наставник указывает направление, путь. А дальше – иди сам, если можешь.
Такими наставниками для нас с Людмилой были Антонина Михайловна Чепасова, Рид Фёдорович Брандесов.
Таким Наставником-Учителем для нас стала и Лидия Андреевна Глинкина.
Наставники личностно, своим примером, подвижничеством, любовью и верой в значимость избранной деятельности подвигли и нас на вдохновенный труд…

Наши идеи и наша практическая работа нисколько не устарели, а стали в сегодняшнем времени даже более актуальны. И при сегодняшних «электронных» возможностях открываются такие перспективы…
Проблема целостности знания, проблема знания «внутреннего», проблема гуманитарного образования в целом – проблема проблем в сегодняшнем мире: что есть человек, каков смысл его бытия…
Таким Наставником-Учителем стал для нас и Юрий Матвеевич Севостьянов…

Популярная тема на семинаре по «Введению в педагогику»:
педагогика наука или творчество?
В математике, в логике «Если А, то В…»
А в педагогике «если А, то может быть и В, и С, D и всё, что угодно…

Большинство девушек нашего курса и старших были очарованы или даже влюблены в Александра Ивановича Лазарева, который читал у нас  «Русское народное поэтическое творчество» и  курс «Древнерусская литература». Читал блестяще.
В случайной беседе одна из сокурсниц восторгалась:
-Ах, Александр Иванович, ах, Александр Иванович! Я специально вниз по лестнице сбегу и опять ему навстречу, чтобы ещё раз поздороваться.
Обаятельный, лекция - ручеёк журчит. Говорит вдохновенно, образно, доходчиво. Да ещё доктор наук, да ещё профессор, и на каждую лекцию в новом – модном – костюме. Сколько же их у него?
Мы знали, что он один из авторов учебника по русскому народному поэтическому творчеству, что у него есть книги по фольклору Южного Урала, что он вообще уникальный человек.

Конечно же, как советский преподаватель, Александр Иванович опирался на марксизм-ленинизм, единственно верное учение, критиковал различные буржуазные теории о происхождении искусства и т. д., но уже сама критика
подвигла меня на то, чтобы читать  Тайлора,  Фрэзера,  Афанасьева…
Александр Иванович указал на труды  Проппа…
Очень живой была лекция профессора о свадебном обряде.
Он развернул перед нами картину народного действа, народного театра.
«Заразил» своей любовью к русскому народному поэтическому творчеству, к народному искусству, к  сокровишнице добра, красоты и истины.
Дошло до сердца. Кто знает, если бы не лекции Лазарева, занялись бы  в Точильном фольклором, стали бы собирать детский фольклор, ребят организовывать в творческое содружество.
Какой у нас был чудный фольклорный ансамбль, какие талантливые девчонки! Может и я и не занялся бы народной скульптурой, может быть и деревянного сказочного городка в Точильном не было бы…Вдохновил, вдохновил Александр Иванович на постижение народного искусства.

 «Древнерусская литература». Что я до этого знал о  древнерусской литературе? «Слово о полку Игореве», ещё что-то. Такое весьма смутное представление. И здесь Александр Иванович привёл в труднопостижимый, но чудный, прекрасный мир древней литературы.
«Слово…» обрело плоть и кровь.
Помню вечер, последняя лекция, мы выходим из аудитории,  закатное солнце пылает над кромкой горизонта, а во мне звучит:
«Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начати старыми словесы трудныхъ повестей
о плъку Игореве, Игоря Святъславлича?»
Житие, патерик, притча, апокриф…

Протопоп Аввакум – так рассказал о нём, что бросился читать и перечитывать:
-Доколе, отче, терпеть?
-До самыя смерти, Марковна!
-Ну индо ещё побредём…

Аввакум – христианин-язычник, ни о каком двоеверии в крестьянской среде речи не может быть. Вера – одна, синкретическая, в которой язычество и христианство составляют одно целое. Вера, фанатичная вера в ритуал, она не от косности мышления, она – плоть от плоти крестьянской жизни, которая целиком и полностью принадлежит годовому календарному циклу, и если ты его не соблюдаешь – погибнешь. Потому и два перста – так наша прадеды молились, и все иные разночтения. На троеперстие перейдём – отцов-прадедов предадим и себя погубим…Нет, не косность – восторженность по отношению к предкам, почитание и поклонение…
А причта о вишенке…
Повесть о Петре и Февронии…
Слово о погибели земли Русской…
Слово о Законе и Благодати…
Моление Даниила Заточника…
Сказание о Борисе и Глебе…

Александр Иванович так вдохновенно рассказывал, так образно, что  у меня перед глазами вставала живая картина.
Борис: «Увы мне, увы мне…». Может ли он поднять руку на брата. Что хуже – убить брата или быть убитым? Из двух мук, физической и духовной, страшнее духовная. Лучше быть убитым и на суд божий явиться с открытым сердцем. Но почему Святополк другой? Что губит человека? Богатство, слава, власть. Кто однажды прикоснулся к одной из этих вещей, уже не будет настоящим человеком. Но ведь все люди к этому стремятся. В чём счастье человека? У Соломона было всё – богатство, власть, слава, а в конце жизни он сказал: «Всё суета сует и всяческая суета».
Счастье в вере и любви. Человек без веры слеп, его жизнь мертва.
Борис счастлив, в нём есть вера и любовь. Он выходит из шатра, падает на колени и чувствует холод утренней росы – свежесть и чистота. Благодарит солнце за прекрасный мир, а сзади подкрадываются убийцы…
Картина прощания Бориса с солнцем, с природой – я даже пробовал акварель сделать на эту тему...

Наша группа на семинарах была очень молчаливая. Выступать никто не хотел. В этом отношении преподавателям с нами было трудно, зато экзамены мы сдавали лучше всех. А в 105 разворачивались баталии: сначала Лёня делал своего рода доклад по теме, высказывал аргументированную точку зрения, потом поднималась Света и – не в лоб, не прямо -  доказывала, что все Лёнины высказывания – фуфло. Начиналась полемика, семинар проходил весело, задорно и с огоньком.

Занятии начинались после обеда, если не ошибаюсь, с двух часов, по три пары. В общагу приходил поздно вечером.
Мои товарищи по комнате учились с утра. Вставали в семь и я вместе с ними. Одевался по-спортивному и бежал в сосновый бор, с полчаса бегал, дышал.

Возвращался в общагу и под душ. Как это было хорошо! Свежий и чистый, завтракал, а потом шёл заниматься в читалку. Готовился к семинарам, практическим, много конспектировал. Заниматься в читалке мне очень нравилось. Когда более-менее освоился, больше уже на втором-третьем курсе, набирал кучу альбомов по искусству и подолгу их просматривал. Это были прекрасные мгновения. Много надо было читать по античке, древнерусской, по народному поэтическому творчеству. Но мне этого было мало, я ещё записался на абонемент естественников и брал там книги по астрономии, физике вселенной. В одну из рукописных книг перерисовал звёздные схемы. Брал учебные пособия по рисованию, но они мало мне чем помогли.
Читал упанишады и комментарии к ним. Как я над ними корпел!

С двух до семи вечера продолжались занятия. К шестой паре начинало клонить ко сну. Вообще после обеда вздремнуть немного – ещё с юности потребность. Зато вечером –ложиться спать строго по режим, в одиннадцать, самое позднее - полдвенадцатого. Большинство же в общаге предпочитало шататься и искать приключения далеко за полночь. Те, кто с утра. отсыпались после обеда, а филфак продирал глаза к 12.
На лекциях я сначала сидел на последней парте, а потом переехал на первую. В соседнем ряду на первой же парте – Лёня. Такие вот мы были два старательных ученика, ловили и тщательно конспектировали каждое слово преподавателя.

Учёба мне давалась трудно в том плане, что я не понимал сути семинарских занятий, и вообще институтского обучения – школа довлела надо мной, трудно перестраивался.
Конспектировал быстро, быстро ухватывал суть, а на семинарах больше отмалчивался, считал, что все вокруг меня гораздо умнее и способнее, чего же я буду соваться. Да, я же говорил, что и группа у нас была молчаливая.
Семинар по истории КПСС. Есть два-три вопроса, которые надо обсудить.
Кто желает? Никто не желает. Кого-нибудь поднимут. Умная или не очень, но  симпатичная сокурсница прочитает конспект, что-то добавит как бы от себя. Кто ещё хочет выступить? Опять тяжёлое молчание. Опять кого-нибудь поднимают.
По курсу педагогики применяли систему «автоматов». Если сдавал все рефераты, выступал на всех семинарах, то получал «зачтено», если это был зачёт, или «отлично», если экзамен. Я предпочитал вместо «автоматов» к экзамену хорошо подготовиться.

Занимался в читалке часов до 11, до половины 12, шёл в общагу обедать и приготовиться к занятиям: в портфель положил тетради, книги и – вперёд.
После занятий не спеша, медленно возвращался в общагу. Обычно выбирал каждый раз другой путь и по возможности подлиннее.
В вечернем городе своя поэзия, своя атмосфера: разноцветные огни, трамваи, троллейбусы, люди, автомобили, неоновые вывески, разноцветье окон в многоэтажках. Мне сейчас странно и дико, но в то время я любил это многоголосье, городской шум, мерцание неона. Особенно в этом отношении мне нравился Свердловский проспект. Ужинал в буфете, или покупал в магазине кефир, булку хлеба, банку консервов.
Вечерний чай, акварель, чтение.

Конец октября, девушки из редколлегии «Филолога», четверокурсницы, предложили съездить на денька два на турбазу «Кисегач». С нами ещё были Наташа Матвеева, Лена Ежурова, Валентин Апухтин, ребята со второго курса Валера Ярославцев, Валера Никифоров, Юра «Д, Артаньян», с третьего курса кто-то и Женя – поэт-«вольнослушатель». Приехали вечером, затопили печки, выпили, закусили. Песни под гитару – и мы довольны, и мы счастливы.
На следующий день музыкально-поэтическое мероприятие продолжили.
Это было хорошее, полезное общение молодых людей в чём-то близких и созвучных – гитара настраивала в одну тональность. И в песнях, которые мы пели, было то, что мы чувствовали, что хотели сказать.
Пусть на немного, пусть случайно, но вдруг случается: все люди – братья…

От всяких общественных нагрузок-предложений я категорически отказывался, но редколлегии «Филолога» помогал, чем мог.
Работа над выпуском стенной факультетской газеты – маленький роман с продолжением.
Собирались вечером, часов в 8-9. Склеиваем 6-7 листов ватмана по длинной стороне. Две второкурсницы – Наташи – печатали газетный материал:
заметки, пародии, стихи, статьи общеукрепляющего характера. Кто помогал редактировать, кто проверял орфографию и пунктуацию. Думали, каким сделать фон, как расположить статьи, фотографии. Когда вся подготовительная работа была проведена, приступали к оформлению самой газеты. При помощи щётки и гуаши создавали фон. Наклеивали статьи, писали заголовки, что-то юморное в виде набросков созидали.
Очень ответственно относились к выпуску стенной газеты. В некотором роде это было священнодействие.
Надписи к прозе и стихам или наклеивали или писали. Надо было подобрать или придумать шрифт, соответствующий содержанию, подобрать цветовую гамму, чтобы вся газета была яркой, броской, но не пёстрой.
Заканчивали газету мы к 6-7 часам утра.
Однажды выходим из института, а нам навстречу студенты из первой смены.
Зато после трудов праведных, после торжественного водружения газеты на стену, какие мы были довольные – народ будет читать и смотреть, а мы потихоньку, внутри себя, будем гордиться.

Новый год встречал дома. Готовился к экзаменам зачётам. И вот пришла экзаменационная пора. Зачёты по античке, возрастной физиологии, школьной гигиене, введению в педагогику сдал.
Первый экзамен – по истории КПСС. Сдал на хорошо. Обидно. Надеялся на пятёрку. По устному творчеству экзамен был письменный, Александр Иванович Лазарев куда-то не успевал. Готов я был очень и очень, а на экзамене что-то заклинило, что-то забыл. – получил «хорошо». Зато по древнерусской и введению в языкознание – «отлично». Не совсем сессия удалась, но было куда стремиться.
Волновался? Волновался, я всегда волнуюсь.
В группе тоже были всякие переживания. В воздухе витали классические фразы: «Я ничего не знаю, я ничего не сдам, жизнь не удалась и всё пропало».
Сессию сдали все, но кого-то «зарубили», поставили «удовлетворительно».
Это расценивалось как провал. Кто-то рыдал и подружки усиленно утешали:
всё впереди.

Я любил сдавать экзамены и зачёты.
У меня выработался даже своего рода ритуал подготовки и сдачи экзамена. Обычно между экзаменами было два-три дня на подготовку.
Я делил экзаменационный материал на части соответственно дням и всё тщательно повторял. В последний вечер перед экзаменом ещё раз бегло всё просматривал.
Потом шёл в душ надолго, своё физическое тело приводил в идеальное состояние. Гладил сорочку и брюки, блистил туфли. Ложился поздно, за полночь. Раньше ложиться не имело смысла – волновался-тревожился – не заснуть, всё думал о завтрашнем экзамене. Вставал часа в четыре или в пять. Ставил чайник, умывался, выпивал стакан сладкого чаю. В седьмом часу шёл на экзамен. У нас группа насчёт экзаменов подобралась немного или много сумасшедшая: большинство хотели сдавать экзамен во первых рядах, а ещё лучше – в первой пятёрке. Таких было предостаточно. Вот чтобы попасть в первую пятёрку, надо было и приходить загодя. Итак, нас собиралась часам к семи сильно взволнованная  и лихорадочного состояния компания, и мы ждали 9 часов – времени начала экзаменов. Билет я не выбирал, брал, какой попался под руку  и садился готовиться. Ответ не записывал дословно, а составлял план ответа. Шпаргалки не писал и, естественно, категорически ими не пользовался.

Попадались вопросы, на которые я мог отвечать и без подготовки, но было и так: прочитал вопрос и понял, что ничего не знаю. Отдышался-успокоился, полистал программу – ими разрешалось пользоваться. Что-то начинало в голове проясняться. Начал набрасывать план ответа и – вспоминал то, что, казалось, и не знал.

Отвечал или первым или вторым, в своих ответах был уверен. Чаще всего меня и не дослушивали – свободен!
На каникулы домой ехал, не летел на крыльях, но ехал – вдохновлённый.
Всё же первую сессию сдал хорошо.
Девушки из «Филолога» подарили мне набор акварельных ленинградских красок «Нева».

Это был очень дорогой и роскошный подарок и привезён из самого Ленинграда. Я умудрился купить хорошую акварельную бумагу: дома буду писать.

Писал, но акварель мне не давалась. Это всё из-за моей спешки да и не подходила она тогда к моему восторженно-немного-безумному состоянию.
И всё же каждый вечер: настольная лампа, заледенелое фиолетово-синее окно, акварель, кисточки, несколько альбомных листов, вода в стакане, листок-палитра. Лист перед собой положил, кисть в воду обмакнул и по всему листу кистью прошёлся, чтобы бумага стала влажной. а потом по ней – разводы-разноцветья, мерцания, сквозь которые плывут корабли и замки…
Писал лист за листом, а потом выбрасывал: получалось не то, что хотел сказать…

В школе №2 был вечер выпускников. Встретился с одноклассниками. Кто был?  Илюха , Вован, Ришат, Аня, Люба, Анвар.
 Сложились.
Я тоже вытащил свой рубль, а мне Ришат говорит:
-Студент, спрячь свой рваный, и пока учиться не закончишь – не вытаскивай!
Одноклассники мои уже были люди самостоятельные, работали на севере и вполне прилично зарабатывали.
Наша «классная», Зоя Александровна, уехала на свадьбу к дочери.
Были мы сами по себе, учителя особой жажды с нами поговорить не проявляли. А мы что? Выпили в соответствии с уровнем самооценки,
поговорили о том, кто как устроился и чем занимается. Между разговорами – танцы…

Я провожал Любу. Мороз крепчал, а на душе было пусто или очень больно… Что-то, хорошее, ушло навсегда. Или его не было, или мы его сами изгнали. Мерцали звёзды, крупные, нависли над дорогой – можно и рукой дотянуться –а зачем?…И меня ужаснула мысль: неужели я вот такой останусь – равнодушный и пустой? О, это было ужасно! Да пусть болит, да пусть надрывается, чего его, сердце, для какой другой жизни беречь? Лучше пропадать в горячечном бреду, чем вот так…
Писали мы потом друг другу письма, но из ничего и выйдет ничего.
Не надо себя беречь, не надо себя жалеть, надо – жить…
Пусть болит и кровоточит, на то оно и сердце…
Открытость, наивность, чистота, восторг-восхищение, обожествление…
правда жизни – иная, но что мне в правде жизни?
Правда жизни  - иллюзия, как и все остальные сущности …

Пока Любу провожал, время за полночь, а дома мама ждёт, знаю, что не спит, в окошко смотрит. Автобусы уже не ходили,  пешком в город. Идти километра четыре. На дороге – никого, а мороз всё усиливается, а я убыстряю шаг. Волнуюсь я за маму, переживаю, что она сейчас у окошка стоит и меня высматривает. Иду, бегу…
Зашёл домой – как Дед Мороз, весь в инее:
-Не замёрз?
-Нет, шёл быстро, грелся.
На кухне чай и пироги, а мама пошла спать…

В комнате у нас атмосфера была нормальная. Вот только насчёт порядка было определённое непонимание между нами.
С Толиком дружили. Он, как сейчас называется,  человек с ограниченными возможностями: левую сторону ему природа подпортила.
А он поэтому поводу не унывал.
Весёлый, открытый, любитель погулять.
Головастый. По математике лихо соображал. С Саней и Мокко общались реже. По вечерам вместе пили чай. Но у каждого был свой круг интересов и знакомых.

На физкультуру мне вместе со всеми ходить было неинтересно и записался я в секцию спортивного ориентирования. Вёл у нас её Виктор Иванович Забродин. В мире спортивного ориентирования – величина. Были девушки с нашего факультета и с инфака. Тренировались, ездили на соревнования куда-то под Чебаркуль. А потом мы плавно перешли в лыжную секцию опять же к Виктору Ивановичу: соревнований – никаких, а на лыжах по бору сколько угодно можно кататься.

Приобщился к футболу. Лучше всех у нас играл Витя Аношкин. Может и загубил он свой футбольный талант учёбой в пединституте. Чего сюда занесло? Редко когда проигрывали. А как же, ведь с нами Аношкин.

Если институт – учёба и больше ничего, то в общаге – жизнь, да ещё какая. По вечерам по поводу и без всякого повода – танцы до упаду. На втором или на третьем этаже в рекреации ставили проигрыватель и заводили пластинки.
Танцы – свободные движения – моя стихия.
Музыка – заводит, музыка – жизнь:
«Прощай,
И ничего не обещай,
И ничего не говори,
А чтоб понять мою печаль,
В пустое небо посмотри…»
Были ещё Джо Дассен, «Тич-ин», оркестр Поля Мориа, «Абба», Мирей Матье и на все времена – «Воздушная кукуруза».
Во второй семестр привёз из дома баян, стал вспоминать, чему меня учили семь лет назад. Наверное, было в этом и стремление как-то забыться, утишить боль – веселье, шум-гам, танцы-манцы, и все люди опять же – братья.
Выпивал я чисто символически, для компании, но общежитские студенческие посиделки очень любил: все уже немного пьяны, поют, пляшут, искренне веселятся и пусть хоть на миг – все друг родные и близкие, все – друзья. Особенно под вагантов:
«Во французской стороне,
На чужой планете…»
В кино ходил, интересных фильмов было мало.
Ходил в филармонию,  на выставки, посещал картинную галерею, пытался понять современную живопись. Но то, что выставлялось, наводило тоску и скуку.
Где она, живопись настоящая?

В Челябинске открыли художественное училище. В фойё кинотеатра «Урал» первокурсники выставили свои работы.
И здесь я вживую увидел и настоящую графику и живопись. Жаль, что это было один только раз. Художественное училище в последующем регулярно выставляло работы своих студентов, но это были работы учебного плана, академичные, мастерски выполненные, а сердца, чувства в них не было.
А первая выставка -  вся из творческих работ, очень разных и по тематике, по технике, по исполнению.
Одна из живописных работ «Творчество». Может быть и наивная: рояль, ноты к «Пер Гюнту», музыкант, ломаные линии, пересекающиеся плоскости, ломаное пространство и по цвету – напряжённая: надлом, надрыв, муки творчества…

А девушка, Александрина, где она?
Да совсем рядом и дальше звезды Бетельгейзе.
Вот у своего общежития, а я прохожу мимо. Вот с подружками, а я их обгоняю. Вот на вокзале с мужем, счастливая.
Кто-то лишний на этом празднике жизни.
Читаю сонеты Петрарки – по зарубежке обязательно надо. Ах, Лаура, Лаура…
Со второго семестра стал читать у нас лекции Виктор Петрович Рожков.
Читал он у на курс «Русская литература 18 века».
Разное было у студентов к нему отношение.
Как бы то ни было, Державин, Радищев, Фонвизин для меня стали очень значимы после лекций и семинаров Виктора Петровича.

Может быть ещё и потому, что я потом много начитывал по истории России, в частности по 18 веку. А это было такое время: Пётр Великий, Анна Иоанновна, дворцовые перевороты, Иван Антонович, Пётр Фёдорович, Елизавета, Мирович, княжна Тараканова, Екатерина…Вишняков, Аргунов, Ерменев, Шибанов, Рокотов, Боровиковский, Левицкий, Баженов,
Тредиаковский, Ломоносов, Новиков, Панин, Потёмкин, Болотов…

Наверное, самый важный вывод из учения в высшей школе – истина должна быть доказательна! Да, это так просто, это всем известно! Каждое утверждение  должно на чём-то основываться – это же ясно! Но… Спрашиваю у знакомого мистика, полностью замороченного на язычестве:
-Саня, а почему ты думаешь, что «Велесовы книги» не подделка?
Гениальный ответ:
-По интуиции, по ощущению…
На курсе и в каждой группе начали выделяться свои звёзды и своё  болото.
Но впереди была ещё вся жизнь. Кто и как в ней устроился, как прожил…
Как они, жизнь и судьба, распорядились…

В субботу или в воскресенье без устали бродил по городу. Общественный транспорт игнорировал. Пешком – в удовольствие. Кое-какие денежки у меня скапливались и я их тратил в книжных магазинах, хотя найти что-то художественное в принципе было невозможно: хорошая книга стала роскошью. Но я искал. У центральной площади по проспекту Ленина было два книжных магазина. Далее, двигаясь к политеху, справа – «Дом книги».
Удача иногда посещала. Можно было приобрести что-то из методической литературы, по языкознанию, по искусству. Книги нужные и полезные, которые помогли в работе и самообразовании: «Буржуазная массовая культура», «История Древнего Востока», «Модернизм»…
Книжных магазинов было много, но они были завалены макулатурой…
Сейчас книжных магазинов меньше, а макулатуры, но иного содержания, не убавилось. Поменяли шило на мыло?

В институте была учеба, а настоящая жизнь  - в общаге.
В комнате я воевал с ребятами из-за бардака, который они разводили.
За собой не убирали, бросали, где что попало, посуду не мыли, на столе – не разберёшь что. Меня это страшно раздражало. Ну что это за будущие учителя? Я составлял график уборки. Наводил порядок, который недолго держался, а потом всё возвращалось на круги своя.
Часто бывало так, что плевал я на всякие графики и проводил уборку вне всяких очередей.  Выкидывал весь хлам, мыл всё подряд, а потом созерцал с чувством глубокого удовлетворения свой труд.
Я не понимал, как в таком бардаке можно было жить, а им было по барабану, в принципе они его не замечали.

Толик был у нас меломаном. Привёз из дома полуразбитый магнитофон с одной катушкой и гонял её до одури.
Где-то выморщил пластинку «По волнам моей памяти». Принёс, показал мне. Мы её чуть не облизывали. У девчонок с матфака экспроприировали проигрыватель, они пытались что-то там верещать, что им тоже нужно и чтобы мы им через полчаса проигрыватель вернули.
Ага, щас…
Был проигрыватель, был чудо-диск, а в комнате кавардак. Мне даже предлагать не надо было, Василич сам осознал, что в таком окружении
музыку настоящую слушать не полагается, - очень уж неэстетическая обстановка. Решили прибраться.

Была весна, конец апреля, тепло. В комнате грязь, на столе груда посуды, окурков, бутылок. На постелях черти танцевали. На подоконнике всякая мелочь. Пылища. Всего лишь за неделю надо так комнату испоганить.
Разделись мы до пояса, штаны закатали и начали выбрасывать, чистить, драить, мыть. Вымыли рамы. Где-то, у девушек с инфака, добыли, вымолили чистую скатерть. Комната наша приобрела человеческий вид и даже стала – на загляденье. Вымылись, отдраили тела в душе. Вскипятили чай.
Окно открыли настежь. Мы – полуголые – на подоконнике сидим и умозрительно и сосредоточенно пьём чай.

И отрешённо, совсем отрешённо от всего земного бытия – а комната наша на первом этаже, а мимо нас по тротуару шастают студенты и нас взирают,  а мы отрешенно, совсем отрешённо, презирая изо всех сил этот пошлый материальный мир, слушаем, внимаем – «По волнам моей памяти», мы – в иномирье…
Сколько симпатичных девушек мимо нашего окна, а мы как будто и не замечаем, мы  - о высоком, о духовном, о небесном, о Высшем…
«По волнам моей памяти» - о, это было очень яркое переживание.

Я в комнате готовлюсь к семинару. Толик заходит:
-Мне тут билеты на балет «Спартак» достали, пошли!
-Конечно!
Балет «Спартак» был в то время очень популярен. Сняли фильм-балет. Вот на него мы  пошли.
Кинотеатр «Урал» самый в то время современный. Места – лучше не надо.
Смотрели, слушали – прониклись до мозга костей. Все – великолепны, но Лиепа – бесподобен!
В общагу пришли и вообще ничего и никого не замечаем.
Парни что-то вякают про какой-то концерт, танцы, надвигающуюся пьянку.
А мы – в нирване, отрешённые от суеты, парим в воздухе и на пошлые ухмылки не обращаем внимания.
Мы балет «Спартак» - лицезрели….

Баян – мой друг. Разучил, вспомнил вальсы, выучил несколько танго, мелодию из к/ф «Красная палатка», «Коробейники».
Майские вечера, окно – настежь. На улице тихо и – аромат весенней зелени.
Гуляют пары, а я играю осенние вальсы и в душе моей печаль и вечность…
Июнь. Пришло время экзаменов. К экзаменам я готовился не в общежитии, а я уезжал на карьер за АМЗ. Это рукотворное озеро на месте горных выработок – глубокое. Ехать было недалеко, в сторону областной больницы. Остановка – «Мебельная фабрика». От остановки метров 200 до карьера – синяя гладь чистой воды меж каменных утёсов в сосновом бору. Купался, загорал, учил. Делал круговые заплывы метров на пятьсот. Учил. Запоминалось – хорошо.
Экзамены сдал на «отлично»
И я сказал себе, а кто ещё скажет?
-Олег, ты молодец – без восклицательного знака, ибо впереди было ещё много чего.

На экзамен я уходил рано, часов в 6, а солнышко уже светило и грело, птицы пели-безумствовали, а по дорогам катился тополиный пух.
После экзамена устраивал себе отдых: ехал на карьер и купался.
Жаркий, солнечный июнь.
Бродил по вечернему городу, по разноцветным шумным и тихим улицам, вглядывался в лица прохожих. Что искал, чего жаждал?
Александрина была рядом, то есть где-то у звезды Бетельгейзе, а я искал взгляд, волнительный взгляд, ласковый, понимающий и такой же одинокий…
Нет, не находил…
В этом большом городе не было времени на случайность
и всё заранее было предопределено…

Я – второкурсник. У меня повышенная стипендия – 50 рублей. Ехать на картошку в сентябре мне не хотелось. Были вполне законные варианты:
можно было работать проводником, но для этого надо было иметь зрение на единичку, а оно у меня продолжало ухудшаться. Можно было работать в городском стройотряде. Юра, друг Толика, предложил работать в стройотряде в колхозе. Соблазнительно, можно было хорошо заработать, но я отказался:  хотел заниматься летом живописью. Записался в городской стройотряд. Работать городской стройотряд должен был в июле. Ребята из моей комнаты разъехались, я остался один.

В июне случайно купил гуашевые краски, 12 цветов, художественные. Пока только любовался ими. Писать такими красками мне не доводилось. Ещё за год до этого дня Алёна, моя одноклассница, которая училась в художественном училище, кое-что рассказала мне о гуаши.  И теперь они были в моих руках.
О чём же я мечтал, почему пошёл на поводу своих романтических иллюзорных представлений?

За июль месяц поработаю красками серьёзно, не спеша, сделаю три-четыре хороших работы. И задумка у меня была – нарисовать замок цветов, написать свечи, которые тают за людей…Хотелось просто спокойно почитать и побыть одному. Плохо было то, что нормальные деньги я навряд ли в городе заработаю. А Юра обещал, и на него можно было положиться, рублей 700-800 на каждого. Соблазн был велик, но я отказался. Я до сих пор не могу решить, правильно ли я выбрал.  В стройотряд записались ещё ребята с нашего курса – Виктор, Валентин, ребята с истфака, с иняза, физики, историки. Команда наша сборная и работали мы по-разному, да и работы настоящей не было. Кидали нас с одного объекта на другой. Мы делали планировку, убирали мусор, бетонировали полы в подвале. И, как я узнал в сентябре, заработали мы по 40 с чем-то рублей. Зато нас по «телеку» показали, как мы ударно трудимся и какой мы яростный стройотряд. Одно враньё.

Обидно было.  Работать я могу и хочу, а получается, что дурака провалял.
Нет, не совсем так, или совсем не так.
Навёл порядок в комнате – настоящий. Настелил половики, купил чай, сахар и по вечерам зажил - кум королю.
После работы шёл в душ, мылся, готовил ужин, то есть жарил картошку или варил суп из пакета, ужинал и принимался за творчество.

Июльские вечера: созерцательное и душевное волнение, вдохновенный подъём – работать медленно и сосредоточенно – у меня получится.
Гуашь, краска кроющая. Я лепил ею форму и что-то – пусть и очень примитивно – у меня вытанцовывалось. Как бы то ни было, но для меня это был некий прорыв, гигантский шаг от никудышной акварели к гуашевым работам. Я был в упоении и восторге от красок.
От того и такая жажда жизни, что есть в ней такие высокие мгновения.
Это – одно из самых светлых, ничем не отягощённых, переживаний. Такая чистая радость, такая глубина переживания. Жаль, что так и осталось эта светлая радость только в душе, но ведь – было.
Да, гуаши остались, несколько штук от того, наверно, счастливо-вдохновенного времени, но – другому они ничего на скажут.
Так, почеркушки…
Мысль изреченная есть ложь…

Первая гуашь – «Замок». Башни, стены, Врата, Цветы – лёгкое, воздушное, тающее. Потом «Свечи». В бархатистом небе – взял железную лазурь погуще и не писал, а примакивал кисточкой, высохла – такие разводы образовались интересные – в бархатном небе мерцают звёзды, а на холодно-зелёной скатерти стола  - свечи.
Много слушал песен Окуджавы, и как-то был очень созвучен его «Синий троллейбус» июльским вечерам.
Потом были другие – очень детские, наивные работы, выполненные гуашью в лист А3, но с каким восторгом я извлекал их из небытия.
Немного осталось от тех дней. Иногда перебираю. Взять выбросить, что ли? Убытку не будет. Но ведь это мои дни. Нет, не память, - сегодняшнее.


Наш стройотряд перемещался по городу. В один из дней кинули нас разгружать вагон с рыбой. На большие тачки грузили замороженную рыбу и везли на склад, разгружали. В вагоне и на складе – холодильник. Лето вокру, а у нас зима. Долго провозились мы с этим вагоном. В окончании эпопеи сгрузили пару мешков с вяленой рыбой. Парень с инфака, юморной, подошёл к завскладом:
-Можно нам по рыбке под пиво!
-Дети! Вся рыба – в обком, у меня уже всё расписано!
-А мы и не сомневались!
Сходил в кино, смотрел «Большие гонки», а больше по вечерам рисовал, читал, переписывал в рукописную книгу «Метаморфозы» Овидия.
Пробовал писать город, вечерние зори…

Лики Города. Город манил, соблазнял и отторгал. Чуть от центра и начинается промзона: ЧТЗ, ЧМЗ, ЧЭМК, КБС, Ленинский район – Ленинский! – ни в сказке сказать, ни пером описать, окраины, как тут не вспомнить Оскара Рабина…И всё же в нём, в Городе, была своя эстетика, чуждая мне и привлекающая меня…

Июль, стройотряд, вечера…
Удивительное чувство воли, свободы. Я делал то, что хотел…
Месяц прошёл. Окончание трудового семестра праздновали в «Уральских пельменях». Ели, пили, пили, ели. Продолжение было в общаге.
На следующий день, в субботу, я уезжал в Ашу.
Август-сентябрь был дома. По дому помогал. Писал гуаши.
На велосипеде - по горам, по лесам вечером,  или, если папа объявлял перерыв в ремонтно-строительных и  сельскохозяйственных работах, на весь день.
Здесь тоже был своего рода ритуал.

Сначала проверял велосипед. Подкачивал шины. В рюкзак клал топор, нож, фляжку,  в пакете-сумке – соль, краюшка чёрного хлеба, пара луковиц. Соль у меня была в спичечном коробке во внутреннем кармане. Там же, завернутые в непромокаемый кусок клеёнки, - спички.
Отправляюсь.
По городу, через переезд, на Кленовую гору или по дороге к истокам Мань-елги. Маршрут всегда выбирал разный. Интересно было каждый раз открывать что-то новое.
Забирался в дебри, тащил «велик» на себе, выходил к ЛЭП, искал обратную дорогу. Останавливался у какого-нибудь ручья, а ручьёв и ручейков было великое множество и разжигал маленький костёр.
Доставал хлеб, посыпал солью, в фляжку набирал студёной воды, разрезал луковицу на четыре части и – пиршествовал!
Это было такое блаженство! –хлеб с солью, студёная вода, лук, костёр и – Лес-великан, которому я внимал, как своему родителю…
Возвращался под вечер и с Кленовой горы провожал закат:
пылали небеса, пылало моё сердце…

Занятия начались с октября месяца. Начался курс «Современный русский язык». Его нам читала Антонина Михайловна Чепасова. Женщина очень своеобразная. Властная, характер деспотический, аналитический склада ума. Вселенная Антонины Михайловны – фразеологизмы. Это был её сад, её дети.
Как она их лелеяла, оберегала, защищала!
Какие они необходимые и значимые, как они нуждаются в изучении, что они – наравне со словом –и есть живой русский  язык.
Большинство из нас как-то приноровились к характеру Антонины Михайловны и стали мы друг другу симпатичны. Больше приглянулась Антонине Михайловне 104 группа. Конечно, девчонки деревенские – простые, без второго дна, без надрывов и изломов, - сердечные, открытые и к преподавателям очень уважительные. Антонина Михайловна пригласила группу в гости. Я не помню, почему, но и я оказался в числе приглашённых.
А мы-то думали! – хоромы, дворцы, комнат – не сосчитать!

Скромно и даже очень – хрущёвка двухкомнатная, всё такое маленькое, всё такое обыкновенное.
В комнате – «гостиной» - полки с книгами. Больше всего собраний сочинений и отдельных изданий любимого Антониной Михайловной Пришвина.

Антонина Михайловна подготовилась к нашему нашествию. Накупила гору
молочных сосисок, тех, советских, которых уже никогда не будет, ещё шоколадных конфет, печенки, печенющечки и всякие пирожные.
Девчонки пошли на кухню отваривать сосиски и готовить гарнир. А остальные расселись чинно на диване и стульях и внимали Антонине Михайловне. А она рассказывала нам много о Пришвине,  и немного – несколько эпизодов – из своей жизни.

Обед готов, сосиски и рожки разложены по тарелочкам. Чай готов, и всё, что к чаю – на столе. Конечно, стесняемся, конечно, робость в нас большая.
Но запомнилась, очень запомнилась такая добрая, дружественная атмосфера.
Мы стали лучше понимать друг друга, по человечески стали чуть ближе.
Область научных интересов Антонины Михайловны – фразеологизмы. Это была страсть, любовь, это был огромный языковой пласт, в котором так много удивительного.
А меня фразеологизмы больше привлекали своей образной стороной: прямое значение словосочетания, образующего фразеологизм, и собственное значение фразеологизма образуют пару, которая очень наглядна и выразительна: сесть в калошу, винтиков не хватает, выкладывать душу, зарывать талант, почесать язык, разные разности…
Я приобрёл словарик «Русские фразеологизмы в картинках. Перевод на французский». Какая это весёлая книга! прямое значение фразеологизма – рисунок и переносное – способствует и развитию воображения и богатым ассоциациям. Жаль, беден мой язык…
Большое уважение испытываю я к фразеологизмам. А если бы не Антонина Михайловна…

И ещё мне очень нравилась у Антонины Михайловны логика изложения материала – доступно, доходчиво, выверено, научно и без всякой воды.
Это был такой контраст с диаматом и истматом: очень плоско, упрощённо, всё, что было в марксизме здравого, интересного – заболтали, заговорили и,
вроде бы приверженцы марксистского учения, камня на камне не оставили от самого учения. Шелуха и трескотня.
Марксизм – добротная картина мира, не лучше, но и не хуже других.
А истина?
Где она, истина? В чём она, истина?...

Я с волнением ждал лекции по диамату. Пусто, скучно. Всё равно конспектировал, выискивал зёрна среди плевел, а потом шёл в читалку, искал среди всякого хлама литературу по индийской философии, буддизму, искал упоминания об учении Н. Фёдорова, статьи Вернадского, читал статьи по космологии, по древнегреческой философии, философии Древнего Китая,
находил какие-то крохи из «Дао дэ цзина».
Ещё в армии я самостоятельно законспектировал учебник по диамату. А дальше?

На лекции по истории педагогики мы шли «отдыхать»: курс блестяще читал
Виктор Кириллович Шишмаренков. Лектор от бога. Харизматичный, весёлый, общительный, ироничный. Вроде бы скучную историю педагогики сделал увлекательной и захватывающей. Артистизм высшего полёта.
Да, была  некая легковесность при подаче материала, но зато – запоминалось!
И для нас, будущих педагогов, был некий методический посыл: вот так надо учить, вот так надо излагать…
«История педагогики» на втором курсе - самый интересный предмет. Кстати, он читал и у математиков. И математики были в восторге. А старшим курсам в этом плане не повезло, им читал другой преподаватель, и они дохли от скуки и говорили: эта занудная история педагогики, чем там можно восхищаться?
Да всем!
На экзамене спрашивал строго, но мы экзамена не боялись, мы историю педагогики – знали, потому что читал у нас её Виктор Кириилович Шишмаренков.

Такое было время: о современной буржуазной педагогике -  вскользь,
даже ни полслова – школа Монтессори, метод проектов, Рудольф Штайнер, вальдорфская школа, Янош Корчак, и как-то мимо прошли школы Толстого,
вскользь был упомянут Сухомлинский…
А потом, в девяностые годы на нас это всё обрушилось, как панацея от всех бед советской школы. А панацеи нет, и в советской школе, при всех её вопиющих проблемах, было много толкового.
И вообще – разрушать легко. Какую-то методику пересадить, внедрить на чужеродную почву – глупо. Реформировать – надо, зачем кардинально ломать? А как получается? На старый костяк накинули новые одежды, а суть осталась со всеми плюсами и огромными минусами.

По курсу «Русская литература 19 века (1 половина)» Виктор Петрович предоставлял право вместо экзамена приготовить творческую работу.
Я таким творчеством не возгорелся, а Людмила взялась:
«Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» в иллюстрациях Н. В. Кузьмина».
Работа получилась интересная и для работы в школе очень полезная, нужная.
Образцовая работа.
Виктор Петрович восхищался: замечательно, замечательно.

Курс «Психология» остался для меня пустым местом и белым пятном.
Зато Галина Сергеевна вовлекла в литературу Средневековья и Возрождения.
Многое я уже читал, а теперь слушал блестящий анализ, вкус эпохи был на губах.
Тристан и Изольда, «нет повести печальнее на свете»…
Галина Сергеевна женщина внешне очень сдержанная, без эмоций.
Но, внешне оставаясь такой же невозмутимой, так вдохновенно поведала
трагическую историю Тристана и Изольды…

Наша сокурсница, девушка талантливая, выполнила несколько великолепных акварелей.
Изысканные миниатюры, отделанные, как драгоценность.
Акварели поместили в «Филолог», а я мимо не проходил, останавливался и любовался. Напросился в гости, хотелось ещё посмотреть, что есть, и вообще, как такие чудеса создаёт.
Ужин был что надо и чай пили всласть, а потом – творческая лаборатория, что и как. Я до сих пор помню, детально, её акварели. Они не стёрлись, не тускнеют. А как дальше?
Продолжила заниматься живописью или бросила? Женщине в этом отношении гораздо сложнее, чем мужескому полу: семья, дом и ворох мелочной работы, которую мало кто замечает и мало кто ценит, и времен на что-то другое просто не остаётся. Жаль…
Талантливых на нашем курсе было много. Много пришло на филфак по призванию. Но состоялось ли это призвание? 

В «Филологе» пропадал, когда готовили очередной номер. После лета принёс свои гуаши. Их поместили в выпуске. И я ходил очень гордый внутри себя  и внутри себя немного собой восхищался.

Синие вечера, синие сумерки, многолюдность улиц, которая тогда мне была по сердцу. Падает снег, снежинки засыпают дороги, дерева, прохожих. Я не спешу в общагу. В этой снежности так много обаяния и вдохновенности…
Ветви-кружева, на кустах –снежный мех. Снежная бахрома скрадывает очертания домов, приглушает шум дорог и визг трамваев, шаги прохожих превращает в шорох…

В комнате более-менее порядок. Рисую, много рисую. Наброски, эскизы – образы меня переполняют, довлеют, голова пухнет, а сделаешь несколько гуашей – всё как-то легче.

В комнате появился новый житель Шура (после десятилетки; математика на английском). А Толик поселился рядом со своими ребятами с матфака – Юра, Витя.
Шура привёз свой баян. Теперь на наших сборищах у нас был коронный номер в два баяна – «Коробейники».
Нравы в общаге были более чем свободные,  пьянок было много.
До поступления в институт я думал, что в институтах учатся самые умные, воспитанные, образованные, толковые ребята. А что было? Да разные были студенты.

У нас на Руси веселие есть пити, не можем без этого жити.
Много пили. Не все, но большинство.
А я был просто компанейский, закусывать закусывал, но пить не пил. Пригубливал, так, чисто символически. Я был сам по себе.
Да и в сравнении с армией, мне было гораздо проще: не пью – и всё, и объяснять ничего не надо.
Как ни странно прозвучит – учёба в институте – это была свобода. Относительная, конечно, но – свобода. Я хотел учиться – учился, я хотел читать книги – читал, я жаждал общаться с умными людьми – общался, я хотел рисовать – да пожалуйста.
И всё же – почему пили? Не знаю, традиция что ли такая.
Воскресенье, День рождения, праздник какой, очередной день недели – повод всегда был. И алкоголь – рядом. Магазин – через дорогу, через площадь кафе (или ресторан) «Сугроб» («Снежинка»). Рядом с универсамом киоск «Пиво».

Я любил веселые загулы, танцы до упаду, разные чудачества, горазды были мы с друзьями покуролесить, чтобы оживить тихий омут близрасполагающихся обывателей. Но я всегда знал, сколько можно выпить, чтобы не мордой об асфальт.
И на моих глазах Толик и Саша, замечательные парни, что-то сильно стали этим увлекаться. Юра, своего рода глава нашего братства, насчёт выпивки был более осмотрителен. Толик у нас был своего рода шеф-повар праздничного стола. Сам готовил многие блюда, прекрасно стряпал пельмени, красиво сервировал стол.

И вообще всё начиналось прекрасно. В комнате провели тщательную уборку,
в душ смотались, оделись празднично-торжественно, а Толик даже и с бабочкой.
Чинно сели за стол: по маленькой, по маленькой…поехали.
Пели, дурачились, веселились, у всех были в запасе анекдоты, постепенно приходили в состояние эйфории, обязательно были разговоры за политику,
за методику преподавания, а уж как институтским преподавателям доставалось. У меня было впечатление, что студенты о них знают – всё!
Выпили – что делать?  А давай дверь в душе снимем. Сняли, не помню куда, но утащили, спрятали. Плотником-дворником-столяром у нас подрабатывал
парень со спортфака. Он только что женился, у него была отдельная комната. А заведующая, когда узнала про дверь, пригрозила его выгнать: ну и что, что молодая семья, а у нас в душевой двери нет.

Он бегал по этажам и кричал, что убьёт любого, если дверь не вернут.
Все недоумевали: какому придурку понадобилось дверь снимать? Мы тоже недоумевали и разводили руками – ну что за дурацкие шутки.
В тихий час дверь вернули на место, а доморощенному столяру поставили для успокоения нервов бутылку:
Не обижайся, брат, се ля ви…

Все пили? Нет, но таких, кто состоял в обществе трезвости было мало.
Бутылки вина, водки, пива – да сколько хочешь.
«Наш» столяр-плотник-дворник посуду собирал и в летнюю сессию нанял грузовик, погрузил пустую посуду – полный кузов – я не преувеличиваю – мы ему помогали. Сдал посуды рублей на девяносто. Это две стипендии. Одна бутылка по 0,5 – 10 копеек. Хлеб – 15 копеек. Жить можно!

Толик за столом держался и соблюдал меру, но в конце концов – мы же без руля и без ветрил - рюмка за рюмкой  и Толик беспросыпно валился на кровать. А мы или организовывали танцы, или разбредались кто куда.
На третьем- четвёртом курсе, когда меня перевели из общаги на Энгельса в общагу по улице Сони Кривой, в нашей прежней комнате начались бесконечные попойки. От прежнего веселья оставалось мало.
В комнате полный раскардаш, какие-то уличные девки появляются и исчезают. А в глазах и в крови горит огонь желанья – выпить, и это желание  даже сильнее, чем желание очередную подружку в кровать завалить.
Пил спортфак, историки, математики, физики, естгео, инфак.
Не все, конечно, но всё же похоже на эпидемию. Кто бы объяснил, зачем – пить?

Был случай. Парень со спортфака что-то не поделил со студентом из сельхозинститута. Насовал ему по мордасам. Тот побежал в свою общагу: наших бъют!
Вся общага, толпа человек в двести, как их так угораздило собраться, враз поднялась спортфак бить. Мы с Шурой чинно-благородно из общаги собрались выходить, а тут летит толпа невменяемая и прямо к нашей общаге. Мы обратно. А спортфак уже приготовился к битве, кто-то уже сказал, что сейчас сюда несётся сельхозовская  банда. У кого что в руках, спортфак единым фронтом,  в дверях сельхоз крушит стёкла. Вахтёрша умыкнула на второй этаж, стол и стулья – вдребезги. И уже вот-вот и ножи в ход пойдут. Было понятно, что первый этаж не отстоять. Силы нашей не хватит, а на лестницах уже можно и повернуть вспять ход событий. Я мысленно уже прощался с баяном: дверь пнут и всё в комнате разнесут в мелкие кусочки. Но быстро как-то всё разрешилось: приехала милиция и скрутила зачинщиков, остальные разбежались. Шура пострадал, но легко, отделался синяками. Сильных потрясений и увечий не было: ушибы и синяки. Вот мебель вся в вестибюле – в хлам. Да, это был исключительно-выразительный  эпизод из жизни общежития.

Сосновый бор можно сказать рядом. Утром  с лыжами – в лес, а в субботу или в воскресенье почти и на весь день. Меж сосен, без лыжни. Увлекает торить лыжню неведомо куда. Выйду к городу и не понимаю – где я. куда вышел…
Новый год встречал дома. Готовился к сессии.
Сессию сдал на отлично.

Стал погружаться в индийскую философию. О, это была совершенно другая вселенная. Случайно приобрел несколько томов «Мокшадхармы», пару книг по дальневосточной философии – и это было благо! Потому как в лихие девяностые хлынуло: Карнеги, Хаббард, дианетика, мунисты, кришнаиты, состояние изменённого сознания, хиромантия, астрология, языческие культы, третий глаз, ауры и чакры – меня никуда не потащило, не поволокло: листал, читал и оставался при своём интересе. Все друзья и знакомые вдруг открыли перед собой бездны удивительного и потянули каждый в свою сторону.
Людмила насчёт всякого трепетанься и сотрясания воздуха вообще человек скептический, и тоже, стараясь не обидеть, руками и ногами открещивалась от этой чепухи. Как я был благодарен интституту, что там  научили меня всё подвергать сомнению, даже собственное существование.
Я человек не конфликтный, спорить или убеждать в чём-либо, а в чём убеждать, - я сам ничего не знаю, - не хочу. А если сильно достают, всегда можно уйти в лес. Лес –свой брат, рядом…
У моих бабушек-дедушек, родителей, да и вообще старых людей взгляд на жизнь более здравый, чем у новоявленных мистиков.
А ведь это были люди с начальным образованием, или вообще без образования.
А нынешние многие образованные – или недообразованные мистики, экстрасенсы и пророки? -  какое-то самое тёмное средневековье – «люди с пёсьими головами».

Получилось так, что сессию мы, Толик, Шура, Мокко и я сдали вместе, причём раньше других. Собрались, скинулись.
Окончание сессии отметили в комнате. Удивительный случай – выпивки было много, а насчёт поесть мало.
Выпили и как-то заскучали.
Толик сказал:
-Щас! и вышел в коридор.
Мы ждём-пождём и на Толика надеемся.
На его обаятельные способности. Девушки к нему льнули.
Анфас-профиль – готовый киношный герой-любовник.
Да, в Толика верили.

Стук в дверь. Открываем. Толик с трёхлитровой кастрюлей, а в ней борщ да ещё какая мозговая косточка и аромат восхитительный. Борщ мало что не кипит.
-Толик, кого обаял!
-Да никого, нормальные уехали уже, дуры остались. На кухню зашёл, вижу кастрюля, ну и взял.
Без всяких угрызений совести, с чувством абсолютно законных оснований – сессию сдали – принялись мы за борщ.
И так разохотились, что от косточки остались голые косточки.
Опять же есть что пить, а есть хочется.
И Толик опять сказал волшебное слово:
-Щас! и вышел в коридор. Ждём-пождём. Стук в дверь.
Толик тащит сковородку с жареной картошкой:
-У них там много, ещё нажарят.
Мы не стали выяснять, у кого  у них и чего много и вообще – это угощение или грабёж.
Картошку на стол, а сковородку? а сковородку может быть  и вернём когда-нибудь. Да, очень неприглядно мы себя вели. А что делать?
Сдали сессию.

Выпили, борща похлебали, картошку поели. А дальше?
А дальше в два баяна «Цыганочку», «Коробейники» и всепогодный гимн российского народа «Ой, мороз, мороз».
Прибежали девчонки со второго этажа, стали нас стыдить, что мы им мешаем к экзамену готовиться.
-Да нам ваш экзамен – пофиг. Лично мы все  - экзамены - сдали.
Девчонки, давайте лучше танго станцуем.
Девушки, ах, какие симпатичные, разъярённые девушки, покрутили пальцем у лба, обозвали нас несчастными алкоголиками и испарились.
-Почему мы несчастные, мы – счастливые. У нас – остатки борща, картошечка жареная, вина ещё не допито, и мы очень даже воспитанные и уважающие друг друга люди…Девушки нас не слышали.
Достали проигрыватель. Поставили что-то очень динамичное. Толик с Шурой пытались изобразить танго, но постоянно спотыкались, соскальзывали  и попадали под кровать. А там пылища. Вылезали оттуда в соответствующем облике и снова мучили танго…

Каникулы, я в Аше. Вечер встречи выпускников. Была наша классная руководительница, Зоя Александровна. Организовала нас на чтение из школьной программы стихотворений Пушкина. Хамит Исмагилов – хороший голос и слух – пел а капелла. О чём говорили? О чём на таких встречах говорят? Кто, где и  чем занимается. Вспоминали школьные годы будто бы чудесные. Пути-дорожки наши стремительно удалялись друг от друга.

После каникул на первом этаже в общаге начали ремонт. Нас временно выселили. Заведующая общежитием на нас очень внимательно смотрела: мы после празднования окончания сессии разъехались и в комнате оставили всё, как есть: пустые бутылки, посуда на столе, стулья вповалку и как заключительный аккорд – обглоданная дочиста громадная косточка на столе.
Внимательно она нас смотрела, но в конце концов мы пришли к согласию:
как бы ничего такого в комнате не было, а вот гуашь моя – лунный пейзаж – ей очень понравилась. Подарил. Она этот пейзаж на стеночку.
Хоть какая-то польза от моих работ.

Я поселился у филфаковских и инязовских девчонок на втором этаже. Одна кровать у них пустовала. Снизошли к бездомному, пустили пережить лихолетье. Душевные девчонки.
Да вот только многие красятся непомерно, и что совсем не к лицу – курят.
«Элита» звёздности и раскрепощённости – студентки с инфака.
В институте ходил анекдот:
Идут три девушки.
Две умные, а одна со спортфака.
Идут три девушки.
Две красивые, а одна с матфака.
Идут две девушки, а одна с инфака.
Но, повторюсь, в общаге жили студенты всех факультетов и нравы на всех этажах были более чем свободные.
Здесь всё зависело от самого человека. Каковы приоритеты?...
 
мне всё чудилось в мерцании фонарей, в вечерних зорях, где-то совсем рядом что-то неземное, воздушное, нежное, доброе, отзывчивое – глубокое…
бродил по городу, вглядывался в лица прохожих…

Людмила отличалась от всех и внешне и внутренне.
В оценках резкая, но справедливая. Такая – сама по себе. Парней с филфака вообще ни во что ставила. Завоевать её уважение – тут надо было потрудиться.
Не красилась! А про сигареты и говорить нечего.
Это было исключительное исключение. Особенная особенность. Какой характер!...

Почему, когда есть возможность не думать о куске хлеба, не бояться остаться голодным, раздетым, почему, когда есть возможность обратить свои духовные силы к творчеству( понимая его широко) большинство людей этого не делает? Почему?
Жить в своё удовольствие…Кто этого не хочет?

Город соблазнял. По большому счёту никто из него уезжать не хотел.
Но – рано или поздно – придётся по городкам и весям.
Особо практичные студенты стали уже делать определённые шаги в практическом направлении: как бы поудобнее устроиться в последующей жизни. В школе работать? Да, были и такие энтузиасты. А были и те, кто хотел – мимо школы.
И как страшное наказание: закончишь институт – в деревню сошлют.

А ведь мы изучали русскую литературу, фольклор. На семинарах обсуждали народные типы, говорили о прекрасных качествах русского крестьянина, его поэтической душе. Крестьянин – труженик, носитель народной правды… А в деревню ехать никто не хотел…

Зарубежная литература. 18 век.
Лопе де Вега, Филдинг, Шеридан  и, наконец-то, Роберт Бернс.
У Галины Сергеевны он был одним из любимых поэтов.  Мы сдавали по зарубежке  зачёт и обязательно надо было одно стихотворение Бёрнса наизусть выучить – да хоть десять.
С каким наслаждением я читал «Историю Тома Джонса»!
И ещё был «Кандид» Вольтера:
«Всё это хорошо, но надо возделывать свой сад» -
при всех жизненных перипетиях.
Зарубежная литература 19 века.
Гофман – ничего до этого у него не читал.
Прекрасная  сказка? новелла? предвестник «магического реализма» -«Крошка Цахес». Я что-то пробовал писать в этом роде – но у Гофмана было совершенство и был сам Гофман, чего уж повторяться?
По «Крошке Цахесу» у нас был коллоквиум.
Какое мастерство, слить воедино возвышенное и обыденное в одну реальность! Какая правда!
Были ещё В. Скотт, В. Гюго, Ф. Купер, Э. По, Бальзак, Уитмен…
Вот только не было Эмили Дикинсон, даже упоминания. Почему?
Мне было странно слышать от однокурсниц и однокурсников, что они не знают, как сдадут экзамен, они так много не читали и вообще столько задают читать. И мне хотелось спросить: а чего пришли на филфак? Смешно! Читать они не успевают!
Открыл для себя Теккерея. Ярмарка тщеславия продолжается…
Заново перечитывал Пётефи и Гейне…

Русскую литературу 60-годов у нас вела Надежда Михайловна Михайловская – дама из 19 века, «аристократических кровей». О, это была гроза студентов. Старшекурсники нас запугивали, что на экзаменах она – «зверь», спрашивает очень строго. Тексты надо знать назубок, монографий задаёт кучу конспектировать, а экзамен ей не в жисть не сдать!
А сами сдали, значит, и мы сдадим.
Но всё же мы её побаивались – замучит она нас своей русской литературой!
По 60-ым годам у нас был зачёт. Почти все были убеждены, что сдать невозможно, если только повезёт.
Между нами и Надеждой Михайловной была такая дистанция!
Она казалась нам недоступной.
Какими неисповедимыми путями – неизвестно, но попали мы, Саня Несмиянов, я, ещё несколько девушек с нашего курса в гости к Надежде Михайловне.

Уютная квартира, вдоль стен –полки с книгами. А книг – уйма!
Надежда Михайловна немного рассказала о себе. Военные годы оставили в ней след:
-Я люблю, чтобы у меня всего было много. Если что покупаю, так обязательно с запасом. Это с военных лет – наголодались мы тогда.
Ещё Надежда Михайловна рассказывала о литературе, о любимых писателях,
просто о жизни.
-Знаю, что на меня жалуются студенты: слишком много задаю, слишком много спрашиваю. Посудите сами, каких писателей мы «проходим»: Лесков,
Толстой, Достоевский. Да самое элементарное я задаю и спрашиваю.
Мы, по молодости и своей неучёности, с Надеждой Михайловной не очень были согласны, но вступить в полемику даже и не могли помыслить.
Много интересного рассказала нам Надежда Михайловна. Перед нами предстала женщина, в чём-то даже и беззащитная, нуждавшаяся в простом человеческом участии.
О чём же я?

Все мы в скорлупе. Раскрыть объятья? Кому? В каждом из нас есть чувство родственности, тоски по человеческому общению. И все мы, даже самые счастливые и успешные, безнадёжно одинокие.
Угощались пирожными, самыми разными вареньями, пили чай. Да ещё нам с Саней Надежда Михайловна «на дорожку» вручила трёхлитровую банку сливового сока.
А мы же ребята простые – мы в общагу с песнями. у нас на душе радость –
какой интересный человек Надежда Михайловна! Мимо вахтёрши на радостях. А какая-то сволочь и мерзость настучала куда-то в институтские верха, что Надежда Михайловна студентов спаивает. Да мы вообще нигде не пили, тем более у преподавателя! Даже если бы наливали. Они для нас были – боги!
Очень нам было неудобно, сильно мы с Саней переживали, что Надежду Михайловну вроде как – подставили.
И всё же: какая гадость настучала? – чтоб ни дна ей ни покрышки.

Чем больше учишься, тем больше убеждаешься, что ничего не знаешь.
А тогда казалось, что мы и на самом деле сильно подготовились, хотя бы и к зачёту по русской литературе 60-ых годов.
Вот передо мной общая тетрадь с моими конспектами к зачёту у Надежды Михайловны:
Д. И. Писарев «Базаров»,
Н. Г. Чернышевский «Эстетические отношения искусства к действительности»,
И. Ямпольский «Н. Г. Помяловский. Личность и творчество»,
Н. И. Степанов «Некрасов и советская поэзия», «Проза писателей-демократов 60-х годов»,
А. Г. Цейтлин «И. А. Гончаров», «Мастерство Тургенева-романиста»,
А. Плоткин «Д.И. Писарев».
Полные задора и огня «проходили» мы великих и в наивном и довольно-таки глупом тщеславии думали, что что-то знаем…как молоды мы были…
«Очерки бурсы», «Письма об Осташкове»,
«Нравы Растеряевой улицы» - оказывается, кроме школьной литературы ещё есть литература, не менее значимая.
По поводу «Нравов Растеряевой улицы» мы с Саней приставали к девчонкам:
-Жена! Гребешок! – и от себя добавляли:
-Мухой!

На Первое мая хотел ехать домой. Заскучал по ашинской весне, по ашинскому лесу.
А  мне предложили выбор–или идти на демонстрацию, будь она неладна, или дежурить  в сосновом бору на предмет пожарной безопасности. Понятное дело, я выбрал сосновый бор.
Расстраивался – день пропадает, а потом пришёл в себя: здесь же тоже лес!
Ходил по присыпанным хвоей тропинкам. День погожий, радостно-весенний, холодно-тёплый. В голубом – лапы сосен, шум лесной – хорошо. Стволы сосен на солнышке золотятся. Травка молодая, шелковая, чистая…
Учёба, повседневные дела, улицы, магазины, прохожие, общага – и помимо всего этого, или даже вне этого – вечерние зори, погожие и дождливые дни,
снега, морозы, цветенье сирени, сосновый бор-лес – это было и есть что-то совсем иное, другой мир, который мне хотелось запечатлеть в цвете и линии…

Домой я съездил на два дня. В вагоне я почти не сплю – домой тороплюсь, гляжу в окно и тороплю поезд. А торопи его не торопи, он идёт по своему расписанию или даже вне расписания и никогда не прибудет заранее.
А душа моя томится. Если боковое место свободно, я сажусь у окна.
Вот, наконец, Кропачёво, отстоялись – поехали. Теперь Симская, Миньяр – обязательно на каникулах приеду, а вот и аминовский мост, вокзал…
и, убыстряя шаг, мимо водонапорной башни, кинотеатра «Родина», светотехнического завода, через площадь – домой!
Институт, общага – здорово, интересно, а уезжать из дома не хотелось.
Мама напечёт пирогов, папа подкинет какую-нибудь работу, а мне никуда не надо спешить и всякая работа – в удовольствие…

Май был чуден. Май был хорош. С Толиком  и Шурой ездили к карьеру, лазали по каким-то заброшенным домам, набирали охапки сирени и в общаге разносили-дарили девчонкам в зачёт неосознанно нанесённых обид или просто от опьянения весной.

Тёплые, тихие вечера. Ребята из комнаты исчезали, а я брал баян, распахивал окно, выключал свет и наигрывал, тихо наигрывал, чтобы не испугать тишину, чтобы сохранить покой, тихо наигрывал старинные вальсы, танго, грустные светлые мелодии. И в такие мгновения я был в миру и мир был во мне -  цельное и единое…

«Историческая грамматика» - Лидия Андреевна Глинкина. Знать всё невозможно, а Лидия Андреевна в своей области знала всё! не было такого вопроса, на который она не могла бы ответить.
Как судьба благословила, распорядилась, что на нашем с Людмилой жизненном пути встретились два таких разных и в чём-то очень схожих – Учителя: Лидия Андреевна Глинкина и Юрий Матвеевич Севостьянов,
труженики-подвижники, фантастически преданные любимому делу.
Лидия Андреевна на лекциях и практических развернула перед нами картину жизни языка. Языковые явления не по отдельности, а в связи с другими, целостно. Из отдельных кусочков – великолепная картина истории языка.
Язык как целостный организм, как структура – живая, изменяющаяся и неизменная.
А Юрий Матвеевич учил размышлять над каждым сантиметром поверхности бумаги или холста, добиваясь целостности образа, целостности впечатления,
строгой структурированности каждой детали.
Лидия Андреевна и Юрий Матвеевич – профессионалы высочайшего класса.
Задача поставлена – надо выполнять: сессию сдал на отлично.

В июле месяце у нас должна была пройти пионерская практика в лагере. На практику определили нас в «Уральскую берёзку». Волновался: как оно получится. В школьные годы я в лагере не был – дома надо много родителям помогать, да и никакого желания быть в лагере у меня не было: пионерский галстук, пионерские сборы, эти вечные построения:
-Дружина, смирно! Равнение на знамя!  и т. д.
Ничего от пионеров, от пионерского движения – изначального – ничего не было. Формально и скучно и вообще – зачем?
Работать  нам пионервожатыми, у каждого наставник – воспитатель.
Получится, смогу?
Знающие люди посоветовали:
-Бери младшую группу –  получится.

Итак начиналась вторая лагерная смена, а для меня – первая. Ночь перед этим почти не спал, праздновали сдачу экзаменов, потом самым тщательным образом наводил на себя вид настоящего пионервожатого и тщательно готовил, как в армии, вожатскую форму. Приехать «к разводу» надо было к 7 утрам в ДК ЧМЗ. Значит, в шесть я уже выходил из общаги.
У ДК – народу: дети, родители, студенты-пионервожатые.
Читают списки, распределяют по автобусам. Приехали.

Пошёл я в младшую группу, ребята 3-4 классов. Воспитателем у меня была Лидия Людвиговна, инженер с завода «Теплоприбор». Женщина лет под тридцать, неторопливая, основательная, вдумчивая, добрая ко всему миру, такого кустодиевского типа – чудная женщина…
С ней были два её пацана, один лет 5-6, другой – годика 4. Я с ними подружился. Как-то приглянулись мы друг другу. Особенно старший – Михаил – очень самобытный. Он звал меня Ёжик, потому что обрастал я быстро, а бриться каждый день не было времени.
-Ёжик, а что мы будем сегодня делать?
-Михаил, дел у нас сегодня – невпроворот…
И полетел лагерный день – сумбурный, ответственный, тревожный и полный всяких случайностей, радостей-огорчений и всякой нервотрёпки.

Директор, женщина лет под пятьдесят, своё дело знала хорошо.
Ещё в мае пришла на филфак, набрала группу, организовала в один день медкомиссию нам пройти. Всё у неё было строго расписано, был порядок.
И в лагере была нормальная обстановка, без излишнего контроля, и без всякого разгильдяйства.

Мне с малышами было интересно, но я не совсем понимал, что им надо, как им каждый день устроить как незабываемый. И хотя время было другое, и о сегодняшних ужасах и помину не было, но очень было тревожно за них: куда пошли, где Петя, куда Наташа с Олей делись? Я вообще насчёт всего человек волнительный, а тут малыши. Ну не каждую минуту, но каждые полчаса пересчитывал. Спать? Да большинство вожатых почти и вовсе не спали.
И хотя кормили нас как на убой, а домой я приехал как тростиночка.

Спать - недосуг. На великом нервном подъёме и в особенном настроении весь день. Утром вставать рано, чтобы ребятишек поднимать, а вечером пока их уложишь и – начинается иная жизнь. В других отрядах были парни и девушки с ЧМЗ – рабочая косточка. Я с ними подружился. Ночь настанет глухая – костёр, по чуть-чуть разольём и – снова нальём, а потом?
А потом, кто как. Помню, только голову приложил, а Лидия меня уже будит:
-Труба зовёт!

Лидия сходила к директору, организовала мне баян, мы с малышами устраивали танцы и песнопения. Обычно рядом в таких случаях сидел со мной Михаил и внимал тому, что я играю.
Лидия мне потом призналась, что была недовольна: зачем парня  к ней в отряд назначили. И к баяну она относилась неприязненно: из-за баяна с мужем разошлась. Любил он погулять, баянист классный. Женщины липли.
Вот осталась теперь с двумя мальчишками. Родители помогают.
Постепенно мы с Лидией сдружились, понятнее мы стали друг другу, было в нас что-то такое – родное. А ещё в Лидии особая женственность, мягкость, умиротворённость…

Я кто малышам? – друг, товарищ и брат, а Лидия – «всехная» мама.
После окончания смены я поехал домой. Распрощались мы с Лидией официально-дружески. В сентябре у нас начались занятия.
Был, был у меня телефон Лидии. Порывался позвонить, да думал: сокурсники узнают, засмеют: тебе что, здесь девушек мало, да и застенчивость моя проклятая. Мне позвонить по телефону – это героическое усилие.
Ах, Лидия, Лидия! увы мне, увы…
Работали мы рука об руку. ЧП у нас никаких не было. Опять же Лидия выпросила у директора – разрешили нам – только нам – втайне от всех других отрядов провести пионерский костёр. Как ребятишки были рады! А как же – не спать, на костёр смотреть, через костёр прыгать, печёную картошку есть, песни залихватские петь.
Все утолкались, и наши уже начинают дремать, а мы их тихонько будим. Ещё раз напоминаем, что всё надо делать тихо, мы же как партизаны, уходим в лес. Тайно уходим.

Вышли, построились, пошли. Чтобы было таинственней и загадочней, тропу я заранее, извилистую, проложил. Вот по ней и топаем. Полянка – близко.
А идти, да ещё ночью – далеко. Вышли на поляну. Хворост для костра я уже приготовил. Сложили костёр, берёста есть. Волнующий момент: спичка-берёста-огонь: гори-гори ясно. В кружок вокруг костра, смотрим – зачаровываемся. А какой вкусной была запеченная картошка!
Угли гаснут, жаль заливать костёр, жаль уходить…
Возвращаемся так же тихо, ребята разбредаются по кроватям. О нашем костре – никому…

И всё же, что за отдых для ребят в пионерлагере? Всё по команде. Эти утренние построения, всё по звонку, это нельзя, туда не ходи, тут надо осторожно, Лёня, куда ты пошёл?...

А в Миньяре? Речка, Скала, «тот» берег, «нырялки» и «войнушки», велосипедные похождения, стадион в полном нашем распоряжении, поджиги и пугачи…и голова, и глаза, и руки-ноги целы…

День солидарности с народами мира. Все народы – братья. Надо было выступить с инсценировкой песни какого-нибудь угнетённого или социалистического свободного народа.
Мы были дикими, но свободными людьми, только что вышедшими из леса и увидевшими солнце.
Мы были Чунга-Чанга.

Я набрал гуаши, где только мог и весь отряд разрисовал – да и они ещё каждый сам себе боевой раскраски добавляли. И пока ждали своей очереди. когда выступать, ещё и ещё добавляли себе дикости.
Да, вот тут мы раскрепостились, мы тут повеселились в волю-волюшку.
И плясали мы от души.
А потом мы с Лидией своих питомцев отмывали, и это было долгое занятие.
Однажды предоставили бассейн для купания. Купались строго по графику и
по предписанным правилам. А ребятам хотелось плескаться и дурачиться.
А в Миньяре речка: плоты, камеры, измерение глубины, кто под водой дольше продержится, водные «догонялки», охота с вилками на ханыг, собирание тины, построение заводей, купание под дождь…

И ещё надо было вести педагогический дневник. Но тут проблем не было.
Мыслей-впечатлений много, писал легко.
У меня было два выходных и я рванул на вокзал, хотел ехать в Ашу, на встречу в с одноклассниками. Мы договаривались через пять лет встретиться, вот пять лет прошло. Мне казалось, что это будет необыкновенная встреча.
Приехал на вокзал, а билетов нет. Ни с чем поехал в общагу. Переночевал и в лагерь – опять в повозку впрягаться. Лидия ещё перед отъездом пыталась охладить мой пыл:
-Чего ты поедешь. У вас у каждого уже своя дорога, ну встретитесь, ну посмотрите друг на друга.
Я приехал в лагерь, А Лидия сильно переживала:
-Вот я тебя отговорила.
Через месяц в Аше спрашивал у одноклассника Коли Кузикова, как прошла встреча?
-Встретились, выпили, разошлись.
А мне казалось, о смысле жизни поговорим, о жизненных путях.
А если так, то и не жалко, что не съездил.

Конечно, газету мы самолучшую из всех отрядовских газет нарисовали.
Каждый ребятёнок лапу приложил.
Успехи мои педагогические были небольшими, но после окончания смены вручили похвальную грамоту. Что было, конечно, приятно.

За второй курс много рисовал. Это всё были гуаши.
Много было ночных пейзажей. Мельницы (Чюрлёнисом бредил).
Мосты. Ух, сколько я мостов нарисовал!
Особо, на музыку Поля Мориа «Мост над бурными водами».
Дерево и солнце: солнце сквозь ветви. Ветви в круге солнца – тают.
Земля в трещинах, чёрно-коричневая и маленькая зелёная травинка – гибнет мир.
Писал уже не в А3, а на лист ватмана и места мне было мало.
Старец в келье. Луна в морозном окне. Осенние листья на столе.

Надежда Михайловна приобщила к поэзии Тютчева.
Его жизнь, философская лирика, «денисьевский цикл» - вот это поэтическая биография.
Надежда Михайловна умела, как это сказать, очень лично представить творчество писателя или поэта, как человека, внутренне ей очень близкого...
Как по другому скажешь? – открыл для себя и «Очерки бурсы» и «Письма об Осташкове». Ещё более значимое открытие – Тютчев и Лесков.
Философ и лирик, целостно, едино слитый с природой, своего рода её – природы – Слово. Архаичность, неправильность, негладкость строки, рифмовки – это не Пушкин, не Лермонтов, это – Тютчев.

На лекциях о Тютчеве душой возгорелся – бросился читать и перечитывать.
К семинару по поэзии Фёдора Ивановича готовился самозабвенно, словно гуаши писал, перечитал – гору литературы и
приготовил глубокий – сильно глубокий – анализ стихотворения «Как океан объемлет шар земной…».
В принципе анализ «убивает»  художественное произведение: всё, что художник хотел сказать, - сказал. Растолковывать – не очень умное занятие.
Но иногда анализ нужен, как некий ключик к Тайне Поэта, которая вся на виду, творец её и не скрывает, но мало кто видит. Поэзия и отличается от прозы тем, что наглядный, «первый» смысл «текста» это совсем не то, о чём говорит поэт. Дополнительные смыслы-ассоциации образуют «многозначную многозначность»…
Я вглядывался в строчки, расположение слов, сопоставлял графические пустоты и заполненности, вникал во все многозначности –
грандиозная вселенская картина разворачивалась передо мной.
А последние строчки – ударные, это же просто упасть навзничь и лицезреть:
«И мы плывём, пылающею бездной
    Со всех сторон окружены…».
Я бредил Тютчевым, бредил его поэзией, его «пылающей бездной».
В один из вечеров – легко и не мучась- написал «пылающую бездну, небесный свод, горящий славой звёздной»

Нашу общагу посетила Надежда Михайловна с целью проверки. Опять же – сколько мерзавцев вокруг –кто-то настучал, что у нас в комнате какие-то не те картинки висят. Вот Надежда Михайловна по этажу прошлась и к нам заглянула. Картинки были – те. Может быть и мало или совсем не художественные – но – от души. Секс в общаге присутствовал, а на стенах – секса не было. Было движение к духовному постижению мира.
Моя «Бездна» привела Надежду Михайловну в восторг. Но за другие малевания всё же пожурила. Да, это не был соцреализм и не андеграунд, это было простецкое народное творчество от души.
У Тютчева одно из самых глубоких философских обобщений в мировой лирике, одна из вершин мировой поэзии и философии – «Silentium!»:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?...
………………………………
Мысль изреченная есть ложь.

В вечерних зорях плыли корабли к землям незнаемым…
Много писал старинных кораблей – и среди осеннего леса, и в скалах, в небесах, в неведомых водах. Корабли-скитальцы, без руля и ветрил.
Вечный странник -  «Летучий голландец».
В утешение себе и всем, взыскующим Истины: «Захвати с собой улыбку на дорогу» - среди дремучего леса, избушка, огонёк. Там – приют для бедного странника и пронзительная грусть.
Лист за листом – мосты, дороги, корабли, свечи-ночи…звёзды зовут…

Вкус жизни…
Сидели в комнате после сдачи экзаменов. Говорил о том о сём. Насчёт выпить большой тяги не было и не на что было. Толик смотался в магазин, купил несколько бутылок кефира. Аккуратно разлили по кружкам, выпили. Кому-то в голову пришла мысль пойти встряхнуться, потанцевать.
Пошли на второй этаж в рекреацию, у девчонок взяли проигрыватель. Шура и я принесли баяны и дали жизни всем окружающим. Танцы были до упаду.
Выглядело это так: сначала какой-нибудь «Тич-ин», какое-нибудь «Прощай»,
потом «Воздушная кукуруза», «Джонни», «Во французской стороне» - народ уже начинает скучать. Мы с Шурой на первый этаж, достаём баяны и предстаём во всей красе – дикий крик: «Цыганочку»!
Да пожалуйста,  а потом «Коробейники», «Яблочко», и с придыханием и восторгом, и выразительно  - Людмила Тимофеевна одобрила бы – «Помоги мне», «Я буде ждать тебя», «Цветущий май», «Брызги шампанского»…
Было нас немного, человек около 10 -12.
Но танцевали мы во всю ширь просторной и вольной души. Пыль стояла столбом. Прибежали девчонки, ругали нас за шум, что мы мешаем готовиться к экзаменам, что мы самые распоследние алкоголики и разгильдяи, а которые баянисты – всех пьяней…

Как же всех пьяней, когда мы пальцами во все кнопочки в темпе престо попадаем.
-Дурынды! Мы – как стёклышки!
Мы – только кефир, а в нём градусов – кот плакал да не выплакал.
Мы – в танце – от радости жизни, которая и есть всего одна…
Мы – от любви и в любви к этому прекрасному миру.
Мы и от вас – девчонки, дурынды вы наши прекрасные – в восхищении!
А вы? Алкоголики! Как же вы глубоко неправы!
Мы не прекрасны – может быть – наружно,
но наши души прекрасны, как никогда…

Закончился второй курс. Закончился большой этап моей студенческой жизни.
Всех филологов собрали в кучу и расселили в новой общаге, в девятиэтажке,
на восьмом этаже.
Не то, чтобы я  влиял на своих сотоварищей, но после моего ухода из комнаты народ стал всё чаще уходить в пьянку. То есть уже и не праздник, а собрались, скинулись и – поехали. Выпивка ради выпивки – это скучно…

После пионерской практики – домой. Домой – впереди поезда летел.
А дома обычные дела: помогал родителям и бабушке. Мне это было в лёгкую. Чинить-ремонтировать, колоть дрова, заготавливать траву и сено для кроликов, красить крыши, воду таскать…
Выбрал время, совершил большое «миньярское путешествие»: в Миньяр, за Миньяр в лагерь пионерский, там курчатовцы собирались. Сокурсницу повидал, но она вся в делах пионервожатовских увязла. Мешать не стал. В Никольском роднике воду пил.
Это было хорошее путешествие. Км под сотню  по всяким дорогам и бездорожьям  намотал.

С вечера приготовил рюкзак. Еды самой толковой и немудрящей взял: хлеб, соль, сало, лук-чеснок, яички, огурцы-помидоры, картошку в костре запечь.
Оделся соответственно и в рюкзак штормовку положил.
Выехал рано, в туманном окружении.
Мама вышла меня проводить:
-Ты там осторожнее.
Ехал, никуда не торопясь – родные, благословенные места.
На родную улицу не заезжал. Лишь посмотрел с «того» берега на наш берег, на дома – как-нибудь приеду – пройдусь.

Одиннадцать лет прошло, как мы переехали в Ашу. Миньяр всегда был – самое чудесное время. Но не было такой  боли, да – ностальгии…
Но с каждым годом всё сильнее и сильнее – в Миньяр, по улице пройти, по лесу, у родника под елью испить водицы. С каждым годом магнетизм родины, родимых мест всё увеличивался. Иногда такая тоска по ушедшему, что кажется и перенести невозможно…

Во второй половине августа приехали в гости Толик и Юра. Сходили в лес с ночёвкой. Пришли –дождь начался. Хорошо, что у нас было: мама налила нам самогонки. Ночь провели весело, а день ещё лучше. Самым значимым был обратный путь. Такой стих нашёл: всю дорогу пели революционные песни и песни гражданской войны.

Занятия начались с первого сентября. Вот мы уже и старшекурсники. И учиться-то осталось всего ничего. Учиться – желание есть, а на работу в школу – нет энтузиазма, никакого энтузиазма нет.

Просвещать нас по зарубежной литературе 2 половины 19 века начала 20 века стал Сергей Львович Кошелев, сын Галины Сергеевны. Конечно, мы сравнивали: нормально излагает, но до Галины Сергеевны надо расти.
Наконец, дошли и до моих символистов – Верлен, Рембо. У Рембо «Пьяный корабль» озадачил на всю жизнь. А ещё «Слепые» Метерлинка, это вам не постановка на производственную тему.

На одном из занятий Сергей Львович предложил на прослушивание «По волнам моей памяти». Было видно, что он хорошо знает материал и анализирует литературное произведение как литературное произведение, а не как партийную декларацию. Было в нём что-то от представителя «чистого искусства»: литература как литература, а не средство борьбы за освобождение рабочего класса.
И это не был набивший оскомину соцреализм:
Ибсен «Кукольный дом», Уайльд «Портрет Дориана Грея», Гарди «Тэсс из рода Д, Эбервилей», Голсуорси, Лондон, Драйзер.
Истмат прошёл мимо в том смысле, что ничего не зацепило.

По русской литературе второй половины 19 века нас по-прежнему вела Надежда Михайловна.

Я полюбил творчество Лескова. Русский из русских, русская душа. Какие жемчужины: «Очарованный странник», «Овцебык», «Чертогон», Железная воля», «Леди Макбет Мценского уезда»…
И хотя Достоевского и Толстого мы тоже «проходили» - времени в обрез, но даже так – кратко, конспективно, Надежда Михайловна успевала сказать самое главное, показать сложность, неоднозначность его философско-религиозных воззрений, художественных установок.
Главное, Достоевский – это такая глубина, такое прозрение человеческой души…читать и перечитывать, размышлять – всю жизнь…
Надежа Михайловна сетовала, что приходится конспективно их излагать.
На одном из семинаров Надежда Михайловна «проговорилась»:
Самый совершенный роман Достоевского – «Бесы».
По тем временам высказать такую еретическую мысль: это Вы на что намекаете, Надежда Михайловна?

Политэкономию капитализма  доступно и доходчиво излагал  профессор Лев Ефимович Эпштейн. Ясно излагал далёкие от нас экономические мысли классиков  марксизма-ленинизма. Девушки наши о нём отзывались в теплотой и симпатией: «Такой хороший дядечка!»
Но, скорее уж это был дедушка, ровный и благожелательный по отношению к студентам.
Ну что для филфака политэкономия? – дебри и дремучесть, а сдавали – на «хорошо» и «отлично».
Политэкономия социализма.
Интересное замечание сделал профессор, когда давал характеристику учебникам по политэкономии социализма:
-Самый хороший учебник по политэкономии социализма написал  Брегель:
логичное, последовательное, ясное изложение материала.
Учебник хороший написал, а сам уехал в Израиль…

Доучились мы до курса «Методика преподавания русского языка».
Что сказать?
В 104 группе этот курс вела Людмила Ивановна Журавлёва. Это методист. Это – спец, мастер. А у нас Людмилы Ивановны не было – вот уж не повезло, так не повезло.
Зато всем – счастье – «Методику преподавания литературы» ведёт Рид Фёдорович Брандесов. Человек, преподаватель  с огромным природным обаянием, энергичный, требовательный  и доброжелательный, исключительно хорошо знающий свой предмет, с широким кругозором, хорошо разбирающийся в искусстве.
Лекции читал живо, ярко, - заслушаешься, записывать забываешь. КПД на его занятиях был один из самых высоких. Каждая лекция, каждый час практических работ были строго расписаны. Мы на его занятиях – учились.
Я так думаю, что даже самые бестолковые что-то воспринимали.
Вот тетрадь по методике преподавания литературы:
аналитическая беседа, комментированное чтение, киносценарий. различные виды пересказов…Девушки – млели и томились безграничным уважением к Риду Фёдоровичу. А парни Рида Фёдоровича – уважали.
С хорошим чувством юмора, ироничный.

Занятие по методике. Будущая учительница проносит по рядам альбом с репродукцией картины.  На картине – полуобнажённая красавица.
Все прониклись – урок-то поэтический. Самые циничные поднялись до небес и вдруг, когда «учительница» дошла до Рид Фёдоровича – он развёл руками и на весь «класс» выдал:
-Вот это баба, да ещё голая!
Пауза и – и вопрос к «учительнице»:
-И что Вы сейчас будете делать?
Во втором полугодии у Рида Фёдоровича на практических мы давали  уроки. Я выбрал урок по поэме Блока «Двенадцать».
Ощущение было – бросили щенка в воду: выплывет аль нет?
Ничего не понятно. Мыслей – ворох, как отобрать?

Выучил поэму наизусть, зрительный ряд подобрал могучий: Петров-Водкин, Кустодиев, Врубель, Рерих, Чюрлёнис, Татлин.  Вопросы поставил правильные, а во времени не уложился и урок получился так себе. Да ещё волнение, с которым я до сих пор не знаю, как бороться. Сколько это волнение подножек мне поставило.
На уроке всегда есть элемент случайности. Конспект урока написал и подальше его положил, а работать надо не с конспектом, а с ребятами, с классом. В их глаза смотреть. Быстро ориентироваться, быстро уметь переключиться, перестроиться. И  - «спеши медленно» - как кредо жизни.
Рид Фёдорович совсем меня «уничтожать» не стал, отметил хорошее, указал на недостатки, но я-то знал: урок посредственный.
Учиться, учиться и учиться.

В новой общаге в сравнении с общагой на Энгельса было шикарно: блок-секция на четыре комнаты, душ, туалет, умывальники. В комнатах по два и по три человека – всего десять. Кухня – одна на всё крыло. Ещё и прачечная.
Девушки стирали постельное бельё, а нам каждую неделю кастелянша меняла.
Нас было трое: Витя Аношкин, Сергей Тысячный и я. Общались мы нормально, но большими друзьями не стали. Виктор и Серега были заядлыми футболистами и фанатиками футбола. Составляли таблицы  чемпионата по футболу, ставили предполагаемые очки и фанатично верили, что взойдёт она, звезда советского футбола, на мировой арене воссияет. Но нет как нет, и наш футбол по-прежнему где-то там…Единственное отличие, теперь футболисты, которые просто по полю ходят, получают огромные деньги.
За что? Российский футбол, ты где? ау?

А мы с Людмилой вспоминаем своих сокурсников и думаем: наверное они и посейчас составляют таблицы и верят в российский футбол:
нашу веру не задушишь, не убьёшь! только так!
Серёга ещё играл на гитаре, писал стихи.
Рядом в соседней комнате жили Саня Несмиянов, наш однокурсник и парень на курс младше.

Вопрос стоял ребром – где питаться?
Рядом столовок не было, а в политех  наших не пускали.
И вообще звезда социализма – закатывалась: продуктовые магазины пустели. Колбаса и мясо исчезали, ввели ещё рыбные дни. В столовках – во всех в этот день готовили только рыбу,  а про мясо забудь. А людям, в особенности молодым людям, у которых растущий организм, хотелось мяса.
А по радио и по телевидению громогласно вещали о наших грандиозных успехах: мы вступили в стадию развитого социализма, вот-вот и будем жить при коммунизме.
Приходилось каждый раз, когда приходило время есть, что-то придумывать, искать, где можно перекусить.
 
Как-то Антонина Михайловна попросила нас, меня и Саню Несмиянова помочь оформить кабинет русского языка.
Мы горячо взялись за это дело! Нам с Антониной Михайловной ещё сколько вместе шагать и сколько экзаменов сдавать и зачётов! Надо постараться, ибо может не на небесах, на грешной земле наш благородный труд зачтётся.
Стиль, акценты, нюансы, цветовая гамма, шрифты – много было думания, идей, вариантов, много было писанины.
Антонина Михайловна вечером оставляла нам ключ от кабинета, и мы корпели. Несколько ночей так и проработали в кабинете, и даже глаз не сомкнули.
Антонина Михайловна нашу работа приняла, нас хвалила и пыталась нам вручить энную сумму денег. Мы наотрез отказались: да мы, да для родного факультета, да нам ничего не жалко. И вообще мы же не зарабатывать
сюда пришли, а по велению сердца…

С Саней мы подружились. Человек он с изюминкой,  с такой хорошей чудинкой. И у него есть одна замечательная черта характера, которой мне так не хватает: в любой обстановке не теряться, легко заводить знакомства, чувствовать себя свободно с любыми людьми. Где что спросить, узнать, прояснить – Саня без тени сомнения и робости. А мне по телефону позвонить – проблема: что сказать, как обратиться, каким образом кратко сформулировать, чего я хочу, почему позвонил…
Саня учился играть на гитаре,
у него хороший слух, хороший голос, душевно  поёт.
Эмоциональный и слишком. В этом отношении может его куда-нибудь и занести.
А раз слишком эмоциоанльный, то и в депрессию впадает.

У нас семинар на носу у Михайловской. Кровь из носу, а «Записки из Мёртвого дома» надо прочитать. Захожу к Сане. Он лежит на кровати и тупо смотрит в потолок.
-Ты почему не читаешь?
-Знаешь, какой в этом смысл? зачем? Он там сто лет назад  написал, а нам сейчас читать? да и настроения нет.
-А в потолок смотреть?
-Не, тут интересно, я столько трещинок насчитал.
Сань, у вас завтра семинар.
-Да не волнует меня семинар, я в потолок гляжу - хорошо …
Пошли в кино. Билетов нет. Я сразу: ну пойдём по парку пройдёмся. А Саня начал искать «скрытые резервы». Включил свою непосредственность, эмоциональность и обаяние. Нашёл техничку, что-то с ней переговорил. Куда-то его техничка провела, куда-то ещё торкнулся. Минут через пять зовёт меня: пошли, билеты в руках.
В любом магазине к любому продавцу подойдёт, найдёт подход.
Благодаря ему мы стали частыми гостями у Ольги  и Людмилы.

Девушки – исключительные. Порядок – идеальный, чистота, уют.
Ольга немного на лице наводила красоту, а Людмила принципиально не красилась – и это было прекрасно.

Все педагогические девушки на всех факультетах «болели» - навести на себя красоту, кто умело, а кто и всласть штукатурился. А я был и остаюсь   - за естественность. Мне всё накрашенное – фальшь и маска.
Людмила и обращала на себя внимание – она не была как все.
И всё в ней было особенное.
И мягкой лапкой по сердцу – какие девчонки! –
в комнате ничего лишнего, всё прибрано и на своих местах. Что с парней взять, какой спрос? устроены просто, без излишеств.
А девушки – иные, даже совсем в земному обличье, но – создания эфемерные, воздушные и витают в эмпиреях.
Поэтому им поесть – так, что-нибудь воздушное поклюют и сыты…
А мы чего к ним в гости  ходили? А мы ходили поесть – и не скрывали этого.
Ольга привозила из дома, с моей «исторической родины» - Миньяра , грибы необыкновенно вкусной засолки. Грибы были как на подбор – маслята с ноготок, грузди, рыжики, опята, белые грибы, волнушки, лисички…
Собирал отец Ольги – это же сколько умения и терпения, знаток по грибам, а солила их искусно матушка.
А Людмила привозила сало. А сало было тоже исключительным. Причём сами девчонки сало почти не ели, а мы – ели и нахваливали.
Были ещё пироги самые всякие. Особенно мы налегали на пироги с черёмухой и пироги с малиной.

Вели мы себя культурно, признавались сразу – есть хочется. Девчонки весёлые, на язычок острые, к нам относились снисходительно.
Однажды Людмила мне предложила показать мои рисунки своему дяде, художнику, который занимается в студии с ребятами всех возрастов во Дворце пионеров. Я отобрал штук двадцать, отдал Людмиле и стал ждать результата. Людмила приехала:
-Надо самому ехать.  Юрий Матвеевич хочет с тобой познакомиться..
И вот в первый раз поехал я Юрию Матвеевичу Севостьянову.
И это была для меня была в какой-то степени определяющая  встреча.
Не буду повторяться, так как в другой рукописи о Юрии Матвеевиче я рассказывал, лишь одно скажу: Юрий Матвеевич для меня был и остаётся  –Учитель.
Сама жизнь его –пример для нас с Людмилой.
Стыдно было себя жалеть или работать вполсилы.

В Челябинске и не только гремел самодеятельный театр политеха «Манекен». Мы с Саней пошли на очень популярную тогда постановку «После сказки» по роману Ч. Айтматова «Белый пароход».
Спектакль произвёл впечатление. Но так как все были в величайшем восторге, бредили и сходили с ума:
-Ах, «Белый пароход»! ах, «Белый пароход»!
мы не хотели поддаваться такой эйфории.
Идём после спектакля  по проспекту, останавливаемся  и громко, как призыв, как славословие партии и народу, произносим-выкликаем:
-Белый пароход, белый пароход! 
Прохожие останавливаются и оборачиваются на нас,.
Мы во всю силу лёгких рявкнем:
-Белый пароход, белый пароход,
ДА ВИДАЛИ МЫ ЭТОТ БЕЛЫЙ ПАРОХОД!
и –гордые – идём дальше.
Сколько пройдём, остановимся и опять за старое:
-Белый пароход, белый пароход…
ДА ВИДАЛИ МЫ ЭТОТ БЕЛЫЙ ПАРОХОД!

Новый год. Мы встречали его с Людмилой, были ещё кто-то из ребят. Посидели, выпили. В общаге скучно. Шампанского нет. Торт съели.
Пошли в общагу на Энгельса. Я на всякий случай взял баян: мало ли что.
Заходим в 103 комнату:
-С Новым годом!
-С новым годом!
Народ – Толик «Василич», Шура, Виктор, Юра – в прекрасном подпитии.
-А у нас шампанское кончилось.
-А у нас хоть залейся.
Толик под кровать, вытягивает оттуда ящик, а там и правда несколько бутылок шампанского. А ведь в магазинах уже почти ничего не было кроме маринованных метровых огурцов и маринованной моркови.
Ну выяснять не стали, откуда шампанское, а употребили по назначению. Начались танцы. Плясали от души, но простора было мало.
Душа ещё чего-то просила.
Кто-то кинул клич идти на площадь. И идти мы все сразу согласились.
Компания была что надо: в весёлом надлежащем подпитии и в эйфорическом состоянии, с баяном. И погода под стать: снег пушистый, мягкий. Тепло нараспашку… Мы идём…
Мы шли…

Это было восхитительное шествие!
Мы шли, я играл на баяне, мы пели и плясали, а нам навстречу шли люди, обнимали нас, целовали. Мы были – все – такие хорошие, такие дорогие,
добрые и чудесные, преображённые и обновившиеся в новогоднюю ночь, и всем и всем желали, искренне, сердечно, здоровья и добра.
Мы были все, даже те, кто против, за –
за добрых и красивых людей,
за чудное светлое будущее, которое несомненно наступит,
за новогоднюю ночь,
за жизнь,
мы были все – за любовь…
Мы идём…
Мы шли, как мы шли…
На площади было не протолкаться, а мы протолкались, мы пели, плясали, а я играл так, что у меня уже руки отваливались,
но я всё играл –
и это было такое прекрасное мгновение,
которое может только раз в жизни…
мы были пьяна – не от шампанского –
мы были пьяна от любви к каждому и ко всему миру…
Мы в эту новогоднюю ночь все – вместе….
Неважно кто ты, неважно какой ты…
дурное из нас ушло, спряталось, испарилось,
осталось – прекрасное,
и это прекрасное было сейчас и здесь…
и все мы здесь – человеки…
мы были – братья…

У нас практика в средних классах.
Саня побеспокоился, продумал все ходы входы и выходы,  обеспечил нам надёжную помощь. Практика у нас была в Кусе. А в Кусе вместе с нами, или мы с ними, проходили практику Ольга и Людмила.
«Методику преподавания русского языка» у Ольги, Людмилы, Сани вела Людмила Ивановна Журавлёва. Саня не очень вникал, а девчонки у Людмилы Ивановны были подготовлены на пять.
Литературу мы с Саней знали, что одолеем, а вот по русскому – ахи и охи. Надежда была на девчонок.

До Кусы более пяти часов езды на автобусе. Февраль. Мороз и снег. Дорога в горы, закружилась по увалам. Остановка в Златоусте  и полчаса до Кусы.
Приехали в Кусу. Настроение – отвратительное. Я вообще не представлял, как буду вести уроки, да ещё классное руководство.
В Кусе, опять же Саня проявил инициативу, сначала пошли в гости к нашей однокурснице Наташе, он тоже проходила здесь практику.  Родители встретили нас очень радушно.
Надо сказать, Куса – город на особинку. Особинка здесь и частные дома – двухэтажные. Низ каменный, а верх деревянный. В центре Кусы – пруд. вдоль пруда – дорога, а ещё выше – по склону две улицы. Поднялись на верхнюю улицу. Нашли дом.
Дверь открывается:
-Здравствуйте, хозяева!
-Здравствуйте, гости дорогие!

Дом – просторный, удобный, чувствуется хозяйская рука. На больших полках, на шкафах – кусинское литьё: цветы, вазы, шкатулки, зверьё всякое, кони. Это – работы хозяина. То есть его литьё и чеканка. Чугун.
Это ещё было то литьё – традиционное, по заветам дедовским. У Наташи отец – мастер литейного дела, потомственный мастер. У него литьё – настоящее. И все изделия, что в доме, он сам прочеканивал.
Стол – хлебосольный. А поесть мы были горазды. Борщ с мозговой косточкой и большими кусками мяса, каша гречневая с котлетами в ладонь, пироги мясные, курник, пироги с малиной и ещё какие-то сладкие заедки. Чай. Это такое роскошество. Запомнилось и потому, что в кусинских магазинах было насчёт продуктов – шаром покати – страна вступила в закатную стадию развитого социализма. Сам город впечатления не произвёл – какой-то весь убогий, неприбранный, угрюмый и голодный.

Саня в городе развернул бурную деятельность, нас сразу заприметили и организовали экскурсию на Кусинский металлургический завод, провели по всем цехам. В литейном на полу – формы. К формам сделаны канавки. Рабочий разливает кипящий металл в центре и от него побежали раскалённые ручьи, расплав заполняет формы. Через несколько минут и мы видим в формах заготовки для сковородок.
В цехе художественного литья восковые заготовки ставят в формы, плотно забивают специальной смесью, а потом в оставленное отверстие заливают расплавленный металл. Металл остынет, форму разбирают и фигуру отправляют на чеканку. Как я понял, вот здесь и начинается художество. Дело в тщательной чеканке изделия. А рабочие нам говорили, что постоянно  гонят план, и прочеканить по-настоящему не успевает, да и никто не спрашивает. Причём и чугун, для простоты и лёгкости,  заменили сплавом с алюминием, а это уже не уральское литьё, а ширпотреб.
Проходили мы –мимо - ТТК – завода точных технических камней. Туда нас не пустили, потому как этот завод – спецзавод и во всю запретный.
Кусинцы говорили, что те, кто там работает, ничего не рассказывают, что производят, а зарабатывают очень и очень хорошо.

Саня продолжал развивать инициативу, с кем-то знакомился, и мы ходили по гостям – молодым педагогам, вроде как перенимать педагогический опыт. Почему-то это всё были молодые женщины лет под тридцать, незамужние или разведённые. Были даже, не помню, как нас туда занесло, в гостях третьего секретаря городского комитета комсомола. Всю ночь - загул.
Кто-то пытался утихомирить расходившийся комсомол, на что комсомол неизменно отвечал: в Кусе к моей биографии это абсолютно ничего не добавит, и загул продолжался до самого утра.

Добрые люди нас предупреждали, что другие добрые люди могут нам набить морды даже за просто так. Но народ был настроен добродушно, дорогу мы никому не перешли, дело обошлось без мордобитиев, а очень даже наоборот.
В школе нас встретили очень приветливо, распределили по классам. С жильём у девчонок вопрос разрешился просто, а нас  с Саней после многих сложностей устроили в гостиницу при специальном доме-интернате.
Большая комната, кроватей штук восемь, тумбочки, шкаф для одежды. Умывальник в коридоре. Туалет на улице. Условия почти спартанские.
В интернате жили и обучались дети с различными, как тогда  говорили, психофизическими отклонениями. С некоторыми ребятами мы общались.
Специнтернат, как сказал нам директор, был одним из лучших в Союзе.
А на наш взгляд – очень и очень бедный. Одна деталь: обед. Столовая на втором этаже. И вот ребята поднимаются по ступенчатой лестнице на второй этаж: кто на четвереньках, у кого руки вывернуты, а кого и одна рука всего, лица – кто вполголовы лысый, нос-глаза – перекошены, тела деформированы… Картина в духе Босха…

У нас с Саней были пятиклассники. Первую неделю сидели на уроках, врастали в школьную жизнь. Потом стали давать уроки. По литературе  - несколько уроков по повести В. Катаева «Белеет парус одинокий». К первому уроку собрал  груду материала: и первая русская революция, и броненоносец «Потёмкин», и Айвазовский с его маринами, во главе которых, конечно же, «Девятый вал». Убедился ещё раз, что филологу знать историю и более-менее разбираться в искусстве – очень необходимо и обязательно.
И – учиться отбирать. Цель – видеть. На всё про всё задавать вопрос – зачем?
По русскому уроки у меня были слабее, а первый вообще – провальный.
На уроке на задних партах сидели Ольга с Людмилой и записывали мои языковые шедевры,  а я от волнения фамилию свою не мог вспомнить.
Такое же педагогическое мастерство продемонстрировал и Саня. Вечером собрались у девчонок. Уж как они над нами измывались, как они по нам прошлись, как они нам по темечку настучали,  но – помогли. Помогли и уроки составлять, планы-конспекты писать. К концу практики, благодаря усилиям в первую очередь Ольги и Людмилы, что-то у нас стало получаться – на «хорошо».

У Сани с уроками был напряг, зато как классный руководитель он был на высочайшей высоте. Ребята к нему тянулись. Класс ему достался разболтанный, дезорганизованный, без царя в голове. Саня их смог собрать.
Первое что сделал, провёл вечер с чаепитием, опять где-то,  с кем-то и как-то договорился. Достал конфет и шоколадки для чаю – это для ребят была фантастика. Шоколад уже исчез с полок магазинов. А вслед за шоколадом стали исчезать и шоколадные конфеты. Ребята – дикие, у них такого отродясь не было. Как себя вести по-человечески не очень-то понимали.
На чаепитие – конкурсы, розыгрыши и самое-самое: чай с настоящими шоколадными конфетами, шоколадки на столе, печенюшки. И – словно между делом: как за стол садиться, чай наливать,  общаться, оказывать знаки внимания…

Собрал класс на лыжную прогулку. Класс, который,  по словам классного руководителя, невозможно было собрать, - собрался, пришли – все.
У ученика в его классе умер отец. Саня весь класс привёл на похороны и на поминки. Учителя по-разному к этому отнеслись, а мы – наш маленький педагогический коллектив – решили, что Саня прав: смерть это есть жизнь, и нечего от неё голову в песок прятать и ребята должны знать, как это все – похороны, как это – помогать, поддержать…
У наших девчонок мы уроки посещали, было чему поучиться.
А ещё нас носило по улицам Кусы.

Почти каждый день мы были в каких-то гостях. Конечно, в глазах Ольги и Людмилы мы упали на последнюю ступень падения. Как-то вечером, за рюмкой чая, Людмила, девушка прямая, без всяких фиглей-миглей, категорически мне заявила, что категорически за меня замуж не выйдет. Что делать и как поступить?
Мы с Саней организовали воскресный лыжный поход по окрестным горам-лесам. И это было самое правильное решение.
День морозный в меру и во всю солнечный. Лыжи – что надо. Вышли на окраину, благо – недалеко, и – покатили. Сначала по проторенной лыжне, по склону горы, чуть вниз, а потом долгий плавный подъём. А пейзаж какой перед нами разворачивался: сосновый бор, красноватые на солнце стволы сосен и золотисто-зелёная хвоя. Идти – легко, и возвращаться не хочется.
И мы признали, что Куса и её окрестности, - очень даже само по себе интересна, есть в ней своё, характерность-особинка…

А в конце апреля у нас была свадьба.
Перед этим Саня, как друг, товарищ и брат, и сочувствующий за меня, вопрошал:
-А ты уверен?
-Да, уверен и ни тени сомнения во мне нет.
Мы хотели расписаться в Челябинске. Пошли в загс, а там такая тётка сидит: причёска, килограмм краски и нас почти не замечает. А что нас замечать: два бедных студента, у которых за душой только ум, честь и совесть…и больше ничего.
Тогда – в близлежащее село или посёлок.
Написали заявление, выдали нам справку, поехали мы опять по сёлам, выкупили кольца, купили свадебное платье. Это было такое время, что ничего в магазинах не было, но можно было совсем несоветскими способами приобрести.

Свадебное платье – на загляденье.
-Вот если доживём до золотой свадьбы, - свадьбу сыграем. Ты – в свадебном платье, а мой костюмчик давно износился, ну да что-нибудь подберём.
И споём, и спляшем, и в тихой задумчивости зарю вечернюю проводим…
А самое важные слова – говорим каждый день без слов, и ещё раз, и бесчисленное количество раз, без слов – скажем…
Мы такие разные и такие друг на друга похожие…

Невеста была готова, а у меня не было костюма.
Саня мне уступил жениховский костюм. Сам он жениться не собирался, но костюм надо – поизносился старый. Саня такой! прошёлся по всем универмагам, договорился. Девушка-консультант просветила его, что завтра-послезавтра привезут молодёжные костюмы. Саня съездил, примерил. Оставил два – подумать – какой лучше. А тут – свадьба, а костюма у меня нет.
-Поехали.
Приехали мы  с Саней в универмаг, померил я костюмы. Оба хороши, один – тёмно-зеленого цвета, другой – голубовато-синий, чистого оттенка. Я выбрал второй. Саня вздохнул – сам на него глаз положил:
-Бери!
Это был дорогой подарок.

Это была самолучшая свадьба: везде – самые искренний и добродушный народ, никаких материальных расчётов, денежных конвертов и прочего скопидомства, народ, ничем не отягощённый, выпивал, закусывал, веселился. согласно своим желаниям, возможностям и уровню притязаний
Три восхитительных дня.
Сначала в Нагорном. Исключительно – свои: родня и Саня с Ольгой.
Саня был в ударе: заводила-массовик, поставил всех на уши, а на гитаре так пел, что плакали все навзрыд от переизбытка чувств и шли танцевать во всю ширь пространства-души, потому что она, душа, так просит.

На майские праздники приехали играть свадьбу в Ашу.
Вечером папы приехал с Украины, а утром мы нагрянули.
Перед этим мы с Людмилой приезжали в Ашу.
Город произвёл впечатление.
Это было время «чистых пятниц». Город блистал чистотой: выметено, подрезано, вскопано, побелено, вымыто.
Весенний горьковатый аромат распускающихся листьев. Умытая трава.
Уютные улицы. Пустынная площадь. Домашняя, привычная, родная улица Толстого. Наш дом. Баня. Река. Липовая гора. Людмила – зачарована.

Свадьба продолжается.
Свадебный стол. Сколько мама наготовила! Расселись. Разобрались, у всех ли всё есть? Сначала все немного чинятся. Но – скованность улетучивается, а хорошее настроение прибывает.
Все нам желают…
Саня берёт гитару, поёт сердечные песни. Свадебный день-вечер получается очень лирическим, домашним с ароматом расцветающей весны.
А на следующий день мы с Саней с утра пораньше – на Дубовую гору – бабушке огород копать. День жаркий, копаем-загораем, а бабка нам только квас подтаскивает…А потом на Толстого – и в баню, и париться до изнеможения, и в речку – для приведения себя в чувство…

Но самая свадьба, самый лучший свадебный день был в общаге.
Вообще мы от своих сокурсников это свадебное дело хотели скрыть, но разве такое скроешь.
Приехали мы в общагу, а наши уже вовсю суетятся. В «конференц-зале» организовали столы и стулья, слетали в магазин. Нарезали салатов овощных, накидали в чашки квашенной капусты и выставили водку на столе.
Серёга Тысячный со свом  ансамблем уже и аппаратуру подключил, гитару пробует, ударник на барабане стучит.
Мы перед этим отнекивались: нет, не до этого. Но нам так сказали:
-Вам делать ничего не надо, вы –жених да невеста. Мы сами всё организуем.
Организовали. Нам – никаких забот.
Никаких протоколов ведения свадебного торжества нет, никаких придумок нет. Чистая импровизация. Как я это люблю!
Чтобы вот так, ни с того ни с сего – собрались, сели. По чуть-чуть, чисто символически пригубили, а сердца – тают! Как я люблю такие мгновения!
Такие кругом все хорошие, вот сейчас за други своя в огонь и в воду…
мы же – братья…
Всё – на импровизации и творческом вдохновении.
Свадьба-то – студенческая:
стол накрыли, музыканты – свои, жених и невеста в наличии.
Никто ни за кем не присматривает, никто ничего не оценивает.
Народ собрался простой и искренний: закусить-выпить-повеселиться.
Галина Сергеевна в этом случае процитировала бы Бернса:
«У которых есть, что есть, - те подчас не могут есть,
А другие могут есть, да сидят без хлеба.
А у нас тут есть, что есть, да при этом есть, чем есть, -
Значит, нам благодарить остаётся небо!
И так как никто никому не был ничего должен, то и вели себя все просто и естественно.
Ведущие сменяли друг друга на сцене. Каждый жаждущий проявлял свои лучшие творческие качества. Свадьба была такая, как порядки в Телемской обители: делай что хочешь.
Веселие, добродушие и бескорыстие, и душа была нараспашку –
здесь были все прекрасны…

Почему так получилось? Это было от сердца, это было так искренно
Саню с гитарой сменил Серёга Тысячный:
«Вот у меня в словаре появилось
Незнакомое слово «жена».
Всё в жене моей простои и мило,
Только петь не умеет она.
Значит песням моим грош цена.
     Отбегалась, отпрыгалась,
     Отпелась,  отлюбилась
     Моя хмельная молодость,
    Туманом отклубилась…
Потом – «нашенская»:
«Ты скучаешь, вата валит с неба.
По неделям вьюги да метели.
У дороги домики по снегом
Словно белые медведи.
    Заплутали мишки, заплутали,
    Заблудились в переулках улиц.
    И к Большой Медведице, как к маме,
    В брюхо звёздное уткнулись…
А потом, кому что, и -  «Танцуют все!!!»

Обшага гуляет, а я баян в руки не брал, пиджаком над головой не крутил, и не снимал с себя рубаху, чтобы со товарищи провозглашать с великим подъёмом чувств: танцуем без перерыва! И не танцевал до отстранения всех конкурентов, когда в центре круга оставался только я – какой это был елей моему тщеславию! Я был умиротворён.
А сейчас вёля себя скромно. Зато вокруг меня были – пусть на немного – счастливые люди, а рядом со мной – Людмила…
Может быть, в первый раз я покидал танцы – первым, а не последним.
После нас веселье вошло в свою высшую стадию. А потом? А потом – всё прибрали и вымыли, и «конференц-зал» имел образцовый вид.
Почему такая душевность и искренность получилась?
Всё благодаря «деревенской» 104 группе. Это они, такие сердечные и добрые, и простые. И к Людмиле  сокурсницы – очень большое уважение, потому что она всегда – за прямоту и честность, за справедливость и ни перед кем не лебезит и не выслуживается.
Свадебное фото:
Ольга, я, Людмила, Саня – мы молоды, мы талантливы,
 мы верим в светлое будущее  и за душой ни гроша…
И ещё был удивительный сюрприз: Антонина Михайловна передала конверт с денежками и горячо нас – заочно -  поздравила. Вот это да!
Чувство большой симпатии испытывала  к нам Антонина Михайловна.
Взаимно.

На нашем курсе начало стремительно усиливаться движение за комфортное устройство в жизни. Хотелось устроиться получше?
Конечно! Но когда я видел, что начинается борьба за место под солнцем, интриги-зависти, подводные происки – как-то противно стало вдруг очутиться в этой толчее.
-Проживём, Людмила, без карьеры и партии?
-Проживём!
А Великий гончар продолжал лепку судеб людей. И не очень-то ему удавалось слепить что-то стоящее. Романтические грёзы у наших сокурсниц улетучивались и проза жизни  побеждала.
Истина, почти абсолютная: литература – одно, а жизнь – иное…

На третьем курсе произошло очень значимое событие. На факультете было создано приложение к «Филологу», которое называлось «Авось».
Вот приложились мы так приложились, и всё благодаря Игорю Николаевичу Табашникову, преподавателю с кафедры литературы. У младших он читал курсы вместо Александра Ивановича Лазарева. А у нас на 4 курсе читал курс современной советской поэзии. Курс нас не вдохновил, но в «Авоське» Игорь Николаевич был чудо, фонтан идей.
Само приложение – его идея.
Название – он подтолкнул к творческому поиску. Рисунок -заставку – он сделал. Он был весь в идеях и замыслах. И он был нашим тайным редактором, а редактором на виду была очень энергичная бой-дева Наташа со второго курса.

Всё очень серьёзно и очень карнавально. Завотделами в приложение вошли Сергей Тысячный (поэзия), Саня Несмиянов и я (отдел изобразительно-пространственных форм), ещё Вадик Гусев со второго курса(отдел за всё про всё), и ещё группа сочувствующих, в числе которых была и Людмила.
Название придумывали целый вечер. Кто-то записывал предлагаемые названия, их было штук тридцать. После долгих обсуждений остановились на «Авось», которое подкинул нам Игорь Николаевич.

Первый выпуск Игорь Николаевич предложил сделать на обоях, разных по расцветке, причём концы каждого были «художественно» оборваны.
Мы, в дозволенных приличиями пределах, много подурачились.
«Авоська» среди студентов произвела фурор. Народ – толпился и восклицал.
Ну казалось бы что такого? Газета на обоях. А для нас это был прорыв.
Глаза – промыть, голову – продуть, можно так, а можно иначе.
В первом номере были стихи, сатира, проза, юмор, гуаши акварели, фотографии неординарные – Игорь Николаевич где-то накопал.
Мимо никто не проходил.

А в деканате поставили вопрос ребром: нужно ли такое приложение?
Наташу таскали на ковёр, но она гордо сказала врагам «Авоськи» - не сдадимся! «Авоську» удалось отстоять.

Первоапрельский номер выпустили на жёлтой цыплячьей материи. Там было много чего прикольного. Особенно одна фотография – придумка Игоря Николаевича: на листе А4 надпись – яркая: «Любопытство не порок, а…»
внизу мелкими буковками «Подними листок вверх». Жаждущий вкусить народную мудрость, поднимал листок вверх, а под листком фото: две громадные свиньи, купающиеся в грязи – так-то вот, товарищи!
«Авоська» стала популярной. И как интересно в ней было работать!

Очень хотелось посмотреть на себя со стороны. Работа в «Авоське» подвигла меня на организацию персональной выставке. Деканат был не против, я вывесил в коридоре филфака около 20 работ в лист ватмана и ходил немного гордый, исключительно внутренне. А к Юрию Матвеевичу мы с Людмилой ездили редко – времени не было.

Периодически, кто-то из общественных активистов организовывал встречи с интересными людьми. Это была бессистемная разноголосица, но полезная разноголосица – люди разные и из разных сфер.

Профессор Липский с кафедры философии рассказывал нам о туристической поездке в скандинавские страны: экономия у них там во всём, можно даже сказать скупость. Всё про всё есть, по улицам может пробежать голый человек, абсолютно голый. Зачем? Это он протестует против чего-то.
И вообще много у них странного.

Приезжал к нам Олег Яновский. Зал – битком и не дышит: такой артист!
В Челябинск приезжал Альфред Тальковский с музыкальной композицией, посвящённой Наде Рушевой. Редакция «МУ»( институтская газета «Молодой учитель») пригласила его на встречу со студентами. Он приехал в редакцию после концерта, петь категорически отказался, но много рассказывал о себе и своих музыкальных задумках. Композиция его наши сердца не тронула, а вот «Покатилось лето кубарем» услышать мечтали – не спел…

Восходила звезда Миши Вейцкина и его ансамбля «Чернильные кляксы».
Выступали с концертами в стенах института. Так, как они пели «Какое небо голубое», и близко никто с ними рядом не стоял. Голоса – чудо, обработка каждой песни – жемчужина. То, что они пели, всегда была классика – классика исполнения бардовской песни.

Блистал, гремел в Челябинске и не только театр «Манекен». Редколлегия «МУ» пригласила режиссёра театра Анатолия Морозова на встречу.
Он нам много поведал о специфике самодеятельного, в ту пору, студенческого театра. Люди, которые там работали, - всё - на алтарь искусства. Это была жертвенная любовь. Театр побывал со своими спектаклями не только в Москве, но и в Польше, Чехословакии, участвовали в конкурсном показе, стали лауреатами…
Для нас самым интересным было то, что режиссёр рассказал о других направлениях в театральном искусстве, о которых мы и понятия не имели:
о японском «шоковом» театре, о спектаклях по пьесам Ионеску…
Я с трудом и редко ходил в Челябинский театр драмы, а после рассказа Анатолия Морозова вообще перестал его посещать. Зато проторил дорожку в ТЮЗ и театр кукол.

Были мы, группа сочувствующих, в мастерской художника Алексея Михайловича  Смирнова. Мастерская – огромная. Несколько начатых больших полотен. Книги, холсты, подрамники. Но живопись меня не увлекла. Что-то от сурового стиля 60-ых, который меня не трогает. Мастерски сделано,  а душа не болит. Так я думал тогда. А сейчас? Не знаю, может быть в чём-то мои оценки и изменились...
А вот когда я увидел, как рисуют дети у Юрия Матвеевича, когда я увидел работы самого Юрия Матвеевича…

В одной из аудиторий института иногда показывали полузапрещённые фильмы. Жаркие у нас были споры по поводу «Зеркала» Тарковского.
Запомнился фильм «Белая стена» об одинокости и отчуждённости людей друг от друга. Последний кадр: героиня на фоне стены медленно исчезает, превращается в белую стену.
В кинотеатре «Знамя» показывали фильмы, которые сейчас называют «авторскими»: «Андрей Рублёв» Тарковского, «В четверг и больше никогда» Эфроса…

Однажды с Толиком пошли мы в театр оперы и балета на балет «Спартак» и больше туда ни ногой.

Девушки с инфака где-то раздобыли фото графических работ студента мединститута, как они нам говорили. Графика - сюрреализм чистой воды, да ещё какой. Можно, я не шучу, рядом с работами Дали ставить. Причём это было своё. Помню, серия работ что-то про «шуршунчика». На фоне соцреализма это выглядело очень впечатлительно. Кто он, где он сейчас, а талант несомненный.
Сюрреализм был популярен в нашей среде. Выискивали, что могли, обменивались впечатлениями. Дали – был, то есть мы что-то про него знали.
А ведь ещё, лист за листом, Де Кирико, Дюшан, Клее, Рене Магритт, Ив Танги…Что привлекало? Это было вне всяких рамок, это было – иное...

Третий курс позади, мы в Аше.
Я помогал папе ставить новую баню. Собирали мы её из старой и это была такая морока. Людмила готовилась стать матерью.
В конце августа родилась дочка. С сентября начался заключительный учебный год. Трудный, а временами и очень.
В институте лекции, семинары, практические. Общежитское братство распалось. Но даже пожалеть об этом времени не было. И мы верили в светлое будущее…

Людмила, какие лекции можно пропустить – пропускала, я конспектировал, а потом ей пересказывал. К семинарам и практическим готовился за двоих.
«Прошли» мы научный коммунизм, научный атеизм, курс по советской литературе, который в основном был посвящён производственной теме.
А ещё надо было знать, хорошо, если и наизусть, или близко к тексту произведения великого писателя современности Леонида Ильича: «Малая земля», «Целина», «Возрождение».
Сколько было восторженных отзывов в газетах, по телевидению и на радио.
И хотя я по-прежнему сидел на первой парте, тщательно готовился к практическим занятиям, экзамены сдавал на «отлично», но на многих преподавателей уже стал поглядывать искоса и конспекты писать вполсилы.
От нечего делать записал начало лекции по истории советской литературы:
«Ещё Леонид Ильич Брежнев отмечал…и на самом деле так… и поэтому надо продолжать в том же духе…и так мы и сделаем…традиции продолжаются…советская поэзия со всеми периодами связана…но остановимся…ведь происходили столкновения…хотя лакировка действительности была…но достижения…зашло всё-таки в тупик.»

Но была и настоящая литература: «Царь-рыба» Астафьева. Зачитывались все.
«Берег» Бондарева: взялись за экзистенциализм. Как мы его только не растолковывали друг другу и очень горячо спорили при почти полном незнании этого философского течения. 
Камю «Посторонний». Александр Тувьевич Кирсанов не очень жаловал и экзистенциализм и Камю, но кое-что мы уловили. «Постороннего» прочитали многие. Обсуждали, пытались друг другу основы существования объяснить…

Практику в старших классах мы проходили в Копейске.
Поставили нам «отлично» …

Воспитание чувства патриотизма. Хоккей. Противостояние на чемпионате мира сборных СССР и Чехословакии. Прошлый чемпионат наши проиграли.
Верим в нашу сборную. Май месяц. Матч на звание чемпиона мира по хоккею. Вся общага прильнула к телевизорам.
Какие это были переживания! Наши – выиграли!
Мы в коридор в радости: наши – выиграли! Места нам мало.
У кого в руках клюшки, у кого дуделки и сопелки.
Вышли из общаги на улицу. Такое дело! как же без баяна!
Я взял баян, нажал на клавиши и вся наша патриотически настроенная колонна двинулась к центральной площади. Ещё у кого-то баян. Мы – в середине. Вдруг активное движение приостановилось. Что такое?
Наша доблестная милиция тут как тут, повернули нас назад.
А мы просто хотели  выразить свою радость: наши – победили!
Не дали…


За год родители наши устали, устали наши бабушки,  мы измотались, но вот уже и выпускной.
У нас в руках дипломы. У Людмилы – хороший, у меня – отличный.

Мой красный диплом в жизни обыкновенной значения никакого не имел.
Да хоть бы и на трояки закончил – какая разница! Для меня самого было важно: я хотел учиться и учился, старался.
Я был рад, я сам себе доказал, что – могу.
А дальше?
Антонина Михайловна как-то сказала:
-Придёте в школу, будете знать материал только на 45 минут вперёд.
Мы не очень ей поверили. Но это была истина, не требующая доказательств: на собственном опыте убедились.
Дальше продолжилась и продолжается эпоха системного и систематического образования. Сложность одна: перевести внешнее знание во внутреннее…

В течение года я почти не рисовал. Юрий Матвеевич при встречах так на меня скептически посматривал: обыденная жизнь, каждодневные заботы – всё, кончился Олег. А я твёрдо знал, что карандаши, краски и кисти не брошу, писать буду и сотни образов витали передо мной. Это моя жизнь… Жаль, очень быстро пролетели студенческие годы…
Экзамены и зачёты. Филфак. ЧГПИ. 1975-1979 годы.
История КПСС.
Марксистско-ленинская философия.
Политэкономия.
Основы научного коммунизма.
Психология.
Педагогика.
История педагогики.
Введение в языкознания.
Старославянский язык.
Современный русский язык.
Общее языкознание.
Историческая грамматика.
История русского литературного языка.
Введение в литературоведение.
Русское народное творчество.
Древнерусское литература.
Русская литература 18 века.
Русская литература 19 века.
Русская литература 20 века.
Советская литература.
Теория литература.
Зарубежная литература 17 и 18 века.
Зарубежная литература 19 века.
Новейшая зарубежная литература.
Методика преподавания русского языка.
Методика преподавания литературы.

Научный коммунизм.
Практикум по выразительному чтению.
Детская литература.
Технические средства обучения.
Античная литература.
Зарубежная литература средних веков и  эпохи Возрождения.
Возрастная физиология и школьная гигиена.
Физическое воспитание.
Русская диалектология.
Стилистика русского языка.
Лингвистический анализ текста.
Практикум по русскому языку.
Спецкурс по русскому языку.
Спецкурс по литературе.
Спецсеминар по русскому языку.
Спецсеминар по литературе.
Курсовая работа по русскому языку.
Курсовая работа по литературе.
Педпрактика в пионерских лагерях.
Педпрактика в 5-7 классах.
Педпрактика в 8-10 классах.

Доброе было время…
Что осталось «материального» от тех лет?
Стопка конспектов. По многим из них можно и сейчас приготовиться к сдаче экзамена. Остались фотографии. Осталась стопка учебников. Остались письма…

Всем, кто нас учил, всем, с кем мы учились, с кем дружески общались –
наше с Людмилой сердечное спасибо!
Учитесь! Ученье – свет…

*на фото - работа автора