День вопросов

      
      Из запахов: в машине «скорой помощи» пахнет хлоркой и спиртом.  Из картинок: если смотреть из машины, то на лобовое стекло накатывает зеленый туннель каштанов и платанов, с редкими прогалинами административных зданий с непременным бровастым портретом. Мой любимый Душанбе.
        Ближе ко мне, два затылка, слева – массивный как наковальня, с короткой стрижкой на армейский лад, это водитель, Виктор Робертович, для меня ДядьВитя. Затылок справа, это наш врач, Валерий Петрович, в миру станции скорой помощи – ВалПет, но за глаза. Он пользуется огромным и непререкаемым авторитетом врача-кудесника, который,  по утверждению его коллег, опровергает популярное выражение «мы не боги», и возвращает к жизни даже тех, кто «оставь надежду, всяк сюда входящий». Голову его венчает накрахмаленный белоснежный колпак с оттенками белесого неба. Эффект этот, неуловимой синевы, добиваются полосканием колпака и халата в «синьке».
      Уже в салоне «скорой», как-бы у изголовья носилок, прямо у тумбы с дефибриллятором и кислородными баллонами, на откидном сидении устроился наш фельдшер, Мамедыч.  Он сидит коленками в мою сторону, но корпус весь повернут либо вправо, либо влево, в три четверти, как на египетских врезанных рельефах. Большой, горбатый согдийский нос, увенчанный парой больших агатовых глаз, придают ему свирепое выражение. Под языком у него насвай, поэтому нижняя губа чуть втянута, что придает  его мнимой свирепости еще и нотки некоторого превосходства над всем окружающим. Хотя, на самом деле, Мамедыч весьма спокоен и немногословен. При этом,  ВалПет его ценит за огромную практику и хладнокровие в экстренных ситуациях. А случаев разных у нашей бригады бывает много. Ведь мы «вторая реанимационная бригада скорой помощи»!
       На заднем, откидном сидении, «в ногах» носилок, сижу я, выпускник художественного училища, а ныне санитар нашей бригады. Себя я описать не смогу, но приведу напутствие моего отца-строителя, через  день, после вручения диплома, которое определит мой общий портрет, и объяснит такой неожиданный поворот в моей жизни:
      - Осенью тебе в армию. Я служил, и ты служить будешь. И сыновья твои служить будут!  А пока, я договорился с главврачем скорой помощи, я ему дачу строю, будешь санитаром. Жизненного опыта набираться. Хочешь стать художником, а не заборы красить, попробуй настоящей жизни!
        Не обсуждалось. Мама, тогда,  ушла рыдать  к зеркалу, в ванную комнату. Мои маленькие сестренки  - двойняшки, закрыв рты ладошками и трясясь от сдерживаемого смеха, убежали в детскую. А  я, склонив голову в сыновьем послушании, осторожно затолкнул ногой мольберт под стол.
      Мы возвращались  на станцию. Вызов был без адреналина, хотя в карточке было написано, что человек попал под режущую часть станка. Мне сразу представилась кровавая картина, где человека  разрубило ножом гильотины. Пока ехали, я хотел было накрыть клеенчатый матрас простыней, но Мамедыч остановил меня:
      -Не надо.  Отстирать трудно, а клеенку сполоснем.
       Оказалось, что на фабрике упаковки, где работают глухонемые, рабочему отрубило фалангу пальца на руке.  Пока ВалПет слушал директора, как трудно работать с инвалидами, фельдшер поколдовал над кистью, сделал несколько коротких уколов вокруг раны – новокаиновая блокада, и перевязал.  Подняв голову, он огляделся. Над ним и вокруг него стояла возбужденная толпа работников в синих халатах и комбинезонах. Все   говорили между собой на пальцах, по-своему и читали по губам. Слышно было только птиц, и вой вентиляции.
      -Тише-тише. Не надо шуметь, - призвал к порядку Мамедыч.
      И мы поехали «сдавать больного» в ближайшую больницу.   
       Я прильнул к прозрачной  лунке на матовом стекле, и разглядывал все, что проплывало мимо. Этот прозрачный пятачок я натер специально для этого купленным зубным порошком, потому-что открывать окно мне запрещалось, в салон втягивались выхлопные газы. Мою вольность ДядьВитя заметил сразу, на мойке, но лишь хмыкнул, видимо одобрив мою сообразительность.
      Скоро станция. Вот, угрюмо насупившееся здание Института геологии, поворот на двадцать вторую школу, «Кулинария», где всегда пахнет горьковато-ванильными коврижками по одиннадцать копеек,  два жилых дома, поворот направо, и, мы въезжаем «домой».
       Только высадили доктора и фельдшера на пандусе станции, как в громкоговорителе зазвучало:
      -Вторая…  Вторая…  Вызов срочный!
      Я побежал в регистрационную  и, забрав карточку «вызова», вернулся к машине. Доктор глянул на запись и протянул карточку Мамедычу:
      -Опять к нему. Ты знаешь что делать, ну, там, уважение, разговоры, димедрол.  Езжайте сами, - ВалПет повернулся, и ушел в ординаторскую. Отдыхать.
      Желание творить  умирает в таких коридорах, бесконечно длинных – «в никуда», скрывающих звук шагов мягкими ковровыми дорожками, со светом «ниоткуда», с легким гулом кондиционеров за гигантскими шоколадными плитами  дверей, с золотыми вензелями дверных ручек.  Даже моя укладка – медицинский ящик, перестала, вдруг, позвякивать ампулами в ложементе.  Шли долго. Судя по уверенности, с какой шел Мамедыч, поворачивая в нужном месте и поднимаясь на этаж, здесь он бывал часто. Чтобы занять себя, я пытался зацепиться взглядом за что-нибудь. Ничего. Только, неожиданно, из лекций вспомнились два термина, «глубина» и «перспектива».
      Остановились у двустворчатой, как ворота, двери. Надпись на табличке -  «приемная». Вошли. Вернее протиснулись в туго сопротивлявшийся створ. Недовольный массив полированного дуба, все-же, боднул  мой ящик вдогонку, и аккуратно щелкнул язычком замка.
      Мы стояли посреди приемной, очень строго убранной и аскетичной. Только в углу стоявший аквариум с ленивыми рыбками, подсвеченный лампой с зеленым абажуром оживлял комнату. Рядом с аквариумом стоял человек в костюме и галстуке, с короткой стрижкой и белесыми глазами уснувшей рыбы. По чуть согбенной спине было ясно, что не главный.  Отвлекшись от щепоти с кормом, кивком указал на еще одну дверь:
      -Проходите, - еле слышно сказал он.
       Это оказались двойные двери с тамбуром.  Прошли в дальний угол еще одного, уже большого, как школьный спортзал, кабинета, с длинным рядом стульев у стены, огромным рабочим столом, и бровастым портретом со звездами на груди. Мамедыч уверенно подошел к  книжному стеллажу и потянул за край.  Часть стены с полками легко и беззвучно распахнулась. Это была еще одна, секретная дверь! Такое я видел только в кино.  Но, удивляться было рано. Мы вошли в…  Мы вошли в будуар. В комнату отдыха.  В переговорную.  В альков. Вот! В альков!
        Слева, у окна, обрамленного тяжелыми, как гобелен, шторами, стоял высокий человек с сигаретой в руках. Он как раз выпустил струю дыма в открытую форточку и обернулся к нам:
      -Пришли? Нужно ваше участие, -  сказал он сухо, как-то протокольно.
      Мы продвинулись к  массивному, темной кожи, дивану, на котором сидела молодая женщина, и часто шмыгала носом. Я так понял, что она и была нашей целью. Мамедыч поставил рядом с женщиной стул, присел, и они стали тихо говорить. Я поставил у ног Мамедыча открытый ящик. Сам же огляделся.
      Мужчина стоял у окна и курил.  В черном, с отливом, от света лившегося с улицы, костюме, в белоснежной рубашке, строгом галстуке, он выглядел как памятник, отлитый из стали, статный, гордый, устремленный куда-то вперед. Лицо его тоже было скульптурное, монументальное, чем-то схожее с портретом, что украшали весь город. Вся большая и уютная комната была решена в двух цветах  и, их оттенках; темно-бежевые стены, коричнево-черные, кожаные диван и кресла, темная мебель, и посуда в серванте изумрудного стекла, бокалы, рюмки.  Над потолком свисала литая бронзовая  люстра с зелеными же плафонами. Теплый, желтый свет от них  мягко растушевывал все вокруг в пастельной палитре Чурлениса. И, запахи.  Запах дерева, скорее палисандра, чуть горького миндаля и кофе. Такой вот букет.
      Но, центром  всего вокруг, конечно была она. И, кажется, я влюбился. Во всяком случае, я бы писал ее портрет. Длинные, русые волосы, прямой нос, глаза, обиженно прикрытые вздрагивающими ресницами, нежно очерченные губы, и, правильная линия от мочки уха к подбородку.
      Я не узнавал Мамедыча. Он не был похож на себя. Это был заботливый отец, что успокаивал свою дочь. Его, вдруг низкий, грудной голос успокаивал и вселял уверенность, что в этом мире все хорошо, или будет хорошо. Кажется, присутствовал я при некоем ритуале, действе, которое периодически повторялось, и роли были неизменны.  Я прислушался к их еле слышному разговору.
      -Ну, да. Ну, ушиблась, - урчал Мамедыч.
      -Ударил…  Ударилась, - шмыгнула носом она, и пахнула ресницами в сторону мужчины.
      -Ушиб. Ушиб… Голова  кружится?
      -Да, - еще один взмах ресницами.
      -Тошнота?
      -Да.
      Я встревожился, ибо каждое ее «да» было похоже на жалобу  к Мамедычу, к мужчине, ко мне, к небу и космосу. Всмотревшись в ее лицо, я вдруг заметил на ее щеке продольные пунцовые следы.  Скорее всего, от пощечины. 
      Монумент рухнул. Он рассыпался на множество несуразных частей  в моих глазах. Как я это сразу не увидел? Эта дрожащая кисть с сигареткой, бессмысленный рядок пуговок  на  рукаве пиджака,  его полнеющая стать, скованная костюмом, высокомерное выражение лица! Все выдавало в нем скрытого тирана, слабого перед  сильным,  и, сильного перед слабым.   Перед слабой и прекрасной. Я вырос в семье, где матерей боготворят, сестер любят, дочерей обожают. А тут?  Да, я читал в книгах такое, я видел в кино, я знаю…
      Голос Мамедыча прервал мои гневные мысли.
      -Ну, что ж, - сказал фельдшер  с треском  отрывая липучки тонометра, - Давление ваше, в принципе,  в норме. Верхушечка чуть приподнялась. Давайте- ка, ложитесь. Нужен  укольчик,  для покоя. 
      Я быстро достал из ящика ампулу с димедролом, пилочку  и шприц.  Мамедыч взял все это в руки, и кивнул в сторону дивана:
      -Обработай.
      На станции, на занятиях для санитаров, старшая медсестра учила нас всяким премудростям, и мы уже умели  накладывать шину при переломе конечностей, преуспели в перевязке, даже такой сложной, как «чепчик».  Это когда пьяный разбивает голову об асфальт, а его надо перевязать, ты это делаешь с несколькими оборотами под подбородком, чтобы,  даже буяня, он не смог сорвать бинт. Для нас уже было несложно пользоваться роторасширителем и зондом, при пищевых отравлениях.  Укладку – медицинский ящик, его содержимое мы разбирали-собирали на время, как автомат Калашникова  в школе. И уколы, конечно,  мы все умели делать уколы. Внутримышечно. В правую верхнюю четверть. Это азбука санитара.  При этом старшая медсестра говорила нам, что многое из этого, нам делать не положено по статусу, но « А,  вдруг катастрофа, вдруг пострадавших много? Рук не хватает,  доктора все заняты, и вот тут, мои миленькие, ваши знания и пригодятся! Сколько же жизней вы спасете!». Мы расправляли плечи и переглядывались.
      Женщина медленно, выражая всем телом печаль, легла на диван.
      Вообще, я практически всегда присутствую при уколах, и отмечаю, что больные к этому готовятся по разному:  кто-то решительно стягивает брюки и трусы до самых стоп, кто-то, стеснительно, чаще женщины, приподнимают платье, и заголяют ровно столько, что видна лишь полоска тела, кто-то подставляет правую часть, кто-то левую. По разному. Но тут  было  действо, ритуал.
      Она легла на диван. Платье было приподнято чуть выше талии.  Уже лежа, двумя ладошками она скатила белоснежные трусики легкой, мягкой ткани ниже безупречной пары холмов, прижавшихся друг к другу в стыдливой наготе. Трусики, уже тонкой веревочкой определили границу, где дальше были уже бесконечные ноги, притонувшие в объятиях кожаного дивана.
      На занятиях в училище, мы часто рисовали натурщиц. Голое  тело для меня было привычным, лишь как объект, который надо было изобразить пропорциональным, устойчивым, с подчеркнутыми светом и тенью мышцами. Тут же было другое. Я помню наш отцом разговор, когда он спросил, боюсь ли я крови? Я ответил, что для меня кровь, это цвет; венозная и артериальная отличаются оттенками, что кровь в зависимости от того, насколько ближе к поверхности тела  она протекает, оттеняет кожу,  от светло-телесного, до синевы. В ее же теле, кровь как-бы   играла на скрипке мелодию любви и нежности, где цвет был ровен, и лишь слегка поддавался свету, уходя в зыбкую тень.
        На долю мгновения, я даже не мог определиться, где же эта «правая верхняя четверть». Но, собрался. В руках у меня  был марлевый тампон, с расплывавшимся по нему, пятном йода.  Я склонился над ней, и ровными мазками стал «обрабатывать» ее тело. Оно было прекрасным.  Даже резинка от ее трусиков оставила нежнейший след  на ее боках в виде бело-розовой плетеной полоски. И, была бы возможность, именно этот след я бы и поцеловал первым, этот символ легкоранимости ее тела и души. Ровная ложбинка от позвоночника спускалась к нежному бугорку, с двумя еле-заметными ямками, и  продолжала…
      Резкий толчок в мою ногу коленкой Мамидыча, прервал восторженный поток моих мыслей. Мамедыч  делал страшные глаза. И было почему. Я закрасил правый холмик почти весь. Хотя цвет был ровный и красивый, южного загара. Кажется, и она почувствовала некие временные изменения в ритуале. Вы знаете, как люди пожимают плечами в нетерпении. Это же она проделала своими округлостями. Еле заметно, но, после грозного взгляда Мамедыча, понятное и мне. 
      Мамедыч быстро сделал укол. Мы собрались, пожелали скорейшего выздоровления, и направились к выходу.  Я, не отрываясь, смотрел на профиль мужчины, пока шел, и пытался  донести до него высокую степень своего презрения. Он даже не оглянулся.
      Внутри я все еще злился. Видимо никто пока не осмелился ему сказать, что такое отношение к женщине недопустимо. 
       В приемной, помощник с рыбьими глазами положил в нагрудный  карман Мамедыча несколько  квадратиком плотной бумаги с печатям:
      -Это для магазина,- и, глянув на меня, спросил, - Студент?
      -Да, -кивнул головой Мамедыч, -  Будущая смена.
      Я, все-таки,  решился. Скажу ему, кто он на самом деле! Думаю, и она будет благодарна.
      Поставив на мягкий ковер ящик, я пошел к двери главного кабинета.
      -Ты куда?- окликнул меня Мамедыч.
      -Йод забыл там.
      Помощник только рукой махнул. Я быстро добрался до книжного стеллажа. В уме я уже обдумал фразы, которые должны были спустить его с небес на землю. Медленно отворив  проход, я просунул голову.
      Что-то в этом мире не то. Что-то очень неправильно.  Что-то такое, что разрушает мои понятия о добре и зле, о гармонии отношений, о любви, в конце концов!  Может мой отец это называет жизненным опытом?  Но, я не хочу это знать. Меня это разрушает!
      Я просунул голову в альков. Она была в его объятиях. Они стояли у дивана, и женщина гладила его по спине, а он, склонившись, что-то говорил ей на ухо.
      Догнал я Мамедыча в коридоре. Забрал у него ящик, и пошел вслед, неслышными шагами. Фельдшер не оборачиваясь, повертел в руках бумажки с печатями, и сказал:
      -На следующей смене зарплата. Пойдем в правительственный магазин и затаримся. Всей бригадой!
      Я ничего не ответил и шел, насупившись, за ним по долгому коридору, где за каждой дверью были люди и что-то происходило. И за каждым окном что-то происходило. И с людьми, с которыми я встречался, что-то происходило. И я этого «что-то» не знаю. Хочу ли я это знать? Лучше ли будет и мне и всем, если я буду знать? Вот чем прекрасна живопись. Ты, краски и холст. Хотя, ведь, и на холсте должно быть некое действо?
      -Чего не рад? Правительственный магазин, это чешское пиво, копченая колбаса, икра и индийский кофе!  Кофе любишь?