Тайна

Мне три года. Я сижу в прохладном арыке голышом. Вода, с легким усилием обходит мою грудь. Короткая трава вдоль арыка озябла в корнях и тянет свои стебли к редким лучам солнца.  Часть двора прикрывает орешник, для всего что под ним кажущийся небосводом.  Редкие солнечные лучи, потревоженные легким касанием ветерка, размываются, потом с дрожью и волнением застывают в неверном покое.
Август. Я сижу в арыке голышом и жду, когда мама выйдет из летней пристройки. В руках у нее будет большой плетеный поднос с еще сырыми лепешками. Она будет печь хлеб.  Тандыр, стоящий под навесом, чуть подрагивает от жара, что заперт в нем. Таинство огня и земли прикрыто невзрачным листом оцинкованной жести.
Сквозь мелкую рябь воды обтекающей мое тело я вижу и свой корешок, превратившийся в темное пятнышко. Потом из-под воды пытаюсь подкрасться ладонью к водомерке, снующей по поверхности. Еще ни разу не поймал, но раз за разом сжимаю руку в кулак  и подношу к глазам, в надежде увидеть ее поближе.  Сквозь воду разглядываю дно арыка, стелющуюся редкую траву несомую невидимой силой, стайки песчинок, вдруг срывающиеся с места и быстрым веером ускользающие, исчезающие.
На гребне дувала горлица стыдливо отворачивается от уверенно наскакивающего на нее самца, распушившего на груди перья. Неведомо ему, что она ищет корм для двух неоперившихся, еще в зеленоватом пуху, птенцов. Хлопнув на прощание крыльями перед незадачливым ухажером, горлица , стремительно облетев топчан, устремляется проч. Топчан крыт шифером, но потолок обит циновкой из камыша, и солнечный жар не может пробраться дальше, где на курпаче дремлет моя прабабушка. Лицо ее в покое. Глубокие морщины говорят о том, что уже долго она живет. Рядом на пестром, сложенном вчетверо дастархане, стоят большой красный термос, перевернутая вверх дном пиала и тарелка с куском обветренной, смуглой лепешки.  У изголовья прабабушки, за топчаном на веревке висит тугим козьим выменем полотнянная наволочка с кислым молоком. Капли влаги просачиваются сквозь ткань и стекают к концу душистого конуса, чтобы сорваться доброй, полновесной каплей. Именно этот звук редкой капели и убаюкивает прабабушку.
Хлопает дверь. Это мама. Это мама. Мне хочется все время повторять эту фразу. Это мама. Она в ситцевом платье и туго обтягивающем ее стан камзоле. Так, никто ее и не смог отучить от этого камзола.И в холод, и в жару она в нем. Выросла в горном кишлаке с киргизами, оттуда и эта привычка. Мама идет к тандыру. Она быстро оглядывает двор, и встретившись со мной глазами широко улыбается, окликает меня:
-Душа моя, ты не замерз?
Я тоже ей улыбаюсь. Мама начинает светиться. Тени вокруг нее пропадают. Она всегда начинает светиться, когда разговаривает со мной, а иногда и просто так, когда сидит и молчит, думает о чем-то, или быстрым, легким шагом пересекает двор. От нее идет видимый свет, с мелкой золотой пылью и искорками, которые не оставляют следа. О том, что мама умеет светиться знаем только мы, мама и я. Мы никому не говорим про это. Никто и не видит ее света. А мы молчим, не говорим.
Мама кладет поднос на стол у тандыра и сдергивает легкое покрывала с лепешек. В своей бледной, стыдливой наготе тесто чуть вздрагивает от неожиданности. Мама успокаивает их. Не словами, нет. Она разговаривает со всем беззвучно. Как-то так, что и я не слышу. Но я понимаю, что она разговаривает. Об этом тоже знаем только мы, мама и я. Уже тандыр готов закричать, как мама быстрым движением убирает жестянку рукавицей. Тандыр облегченно выдыхает жаром и осыпается редкими искрами. Мама поправляет горящие угли короткой кочергой, потом усаживается на лавку и глядя на меня снова улыбается. Она сидит на лавке вытянув носочки и сжам коленями ладошки. Потом ярко засветившись, отчего даже бледные лепешки зарделись, раскинула руки, приглашая меня в свои обьятия. Я выскочил из воды и оставляя на земле мокрые следы, побежал к матери. Надо было спешить. Это не на долго. На чуть-чуть. Маме надо печь лепешки.
Самое лучшее в жизни, это дышать маме в шею. Особенно, когда она обнимет так, что ты весь в ее обьятиях. И осыпает твою голову поцелуями. И гладит тебе плечо и спину. И говорит что-то прямо в ухо. Тихо и нежно. И от ее слов пахнет то горной мятой, то базиликом. И вся она пахнет... Я научился вызывать этот запах. Надо взять горячий от солнца камешек и подержать его в сжатой ладони. Потом, когда камешек станет влажным, поднести к губам. Это запах мамы. Моей мамы. Я дышу в шею маме, и она тихо говорит мне, что любит меня. Потом спрашивает, люблю ли я ее. Я не могу ей ответить. Только крепче обнимаю. Я хочу сказать, как я люблю ее, но задыхаюсь. Что-то между горлом и грудью распухает во мне и не дает говорить. Я  задыхаюсь. Мама отстраняет меня, улыбается и целует меня в глаза:
-Ну что ты? Вот я. Я с тобой.
Свет от мамы не слепит мне глаза.
 Она сажает меня на лавку. Теперь она будет говорить не со мной. Она печет лепешки.
Я смотрю, как она надевает рукавицу и взяв подушечку, укладывает на нее первую лепешку. Голой ладонью она ласково проводит по боку тадыра. Это она будит печь от дремы. Потом макает ладонь в чашу с водой и быстро проводит по бледной спинке хлебца.  Дальше, она почти по грудь ныряет в зев печи и мгновенно возвращается уже за второй лепешкой. И так, раз за разом. Это похоже на танец. А иногда, мама еще и подпевает себе. Мне нравится смотреть, как она это грациозно делает. Танцует. Щеки у не становятся пунцовыми. Выбившиеся из под, по-киргизски завязанного на затылке платка, волосы прилипают к лицу. А один кудрявый локон, и вовсе начинает игриво мешать маме. Мама сдувает его на бок краем губ. Локон же возвращается вновь на глаза. Так они и веселятся. Пока мама не отправляет последню, самую маленькую лепешку-кульчу в печь. Закрывает жар жестяным листом.Потом она садится рядом со мной. Заправляет непослушный локон в платок и выдохнув мятой, смотрит на меня с боку, улыбается. Я не вижу, что она улыбается. И что смотрит не вижу. Но мама  начинает опять светиться. Я же чувствую, что мне тепло с ее стороны.  И золотая пыль в воздухе. Мы сидим и молчим. Нам так тоже хорошо.
Но, вот тандыр подал знак маме, и мама встала. Я спрыгнул с лавки и побежал к арыку. После того, как согрелся, не очень хочется лезть в арык, но я бултыхнулся в него. Сейчас будет самое главное.  Я смотрел на маму и улыбался. Сердце стало биться быстрее. Мама не обращала на меня внимания. Она доставала из тандыра румянные лепешки и укладывала их на поднос. Вот и последняя, маленькая кульча еле уместилась с боку своих старших сестер. А мама не смотрит на меня. Это она притворяется. Я же вижу, что вокруг нее пропали тени. И я притворяюсь, что ничего не замечаю. Мама взбрызгивает пылающие лепешки водой, успокаивает их. Потом бережно накрывает их, как невест, легким покрывалом. Взяв в обе руки поднос, она идет вдоль арыка, как вдруг, прямо из под руки мамы соскальзывает кульча и плюхается в воду. Мама испуганно смотрит на меня и кричит мне, чтобы я поймал лепешку-малышку:
-Держи! Быстрей! Уплывет же!
Я раскидываю руки, и стараюсь угадать направление, по которому кульча пойдет ко мне. Сердце бешенно стучит. Кульча бьется  о берега арыка, ее пытаются задержать корни травы, но она вертится, уворачивается и стремится к середине арыка. И, вот, она уже рядом. Я хватаю беглянку и поднима ее радостно над головой, улыбаюсь. Мама ослепительно светится:
-Это она сама к тебе убежала, - оправдывается мама, и осыпая искорками все вокруг себя, несет хлеб к топчану, дабы получить одобрение бабушки и протянуть первый ломоть хлеба старшей.
Я впиваюсь в кульчу зубами, и сначала втягиваю впитавшуюся в горячий хлеб воду, а потом прокусив все еще хрустящуу корочку, начинаю есть. Глаза мои закрыти. Я слышу только себя. И вижу свет сквозь веки. Это свет от мамы.
Раннее утро. Я кладу телефонную трубку и, как-то, каменею. Я знал, что это случится когда-то. Но не ожидал. Не сегодня. Да, никогда! Какое сердце смирится?
Увидев маму, как-то строго лежавшую в постели, я подсел к ней и взял ее остывшую ладонь  в свои руки. Подбородок мамы был подвязан. «Все,-подумал я, - мама умерла». Я смотрел на маму и пытался как-то запомнить ее лицо. Не к месту всплывало ее молодое лицо, ее смех. Так и сидел, пока не поправил подушку под ее головой. Под ней лежал сложенный бархатный камзол. Тот. Тот, который я любил. Я не смог сдержать рыданий и склонился над мамой, обнял ее.  И тут, вдруг я услышал ее голос:- Ты же любишь меня?
Я почувствовал запах базилика. Я слышал ее голос. Я крепче обнял ее и хотел крикнуть, «Да, конечно!Только не уходи!». Но я стал задыхаться. Я не мог ничего сказать. Горло опять перекрыло. А потом вокруг разлился свет, золотистый, с искорками. Я лежал на груди у матери и слышал ее ласковый голос: - Ну, что ты? Что ты? Я с тобой. Я всегда буду с тобой.
Я опять стал дышать. Свет матери лился в мою грудь.
Никто этого не видел. Об этом знаем только мы, мама и я.