Алое солнце - 2 глава

   Руины томились, безмолвствуя: гнездилась тревога в смоляных стенах, тронутых небрежным росчерком пожара, терзала нещадно родовую крепость семьи Альер. Страшились руины жизнечадящего огнива - боялись, раз - и взвоет тоскливо камень о сталь, высекая ненароком изменника-искру, - и в прах развеена иллюзорность некрополя. Робели - не ровен час, всполошит коварный огонек малокровное серце, какое ещё чудом трепещет, коротая век свой скудными обрывистыми постуками. И горем обернется та злосчастная вспышка для браздителя холодных покоев - с потрохами выдаст сердце свою шаткую подрожь, тем добровольно бросая себя под костидробящий сапог мира-завоевателя.
   Верно, кутал стыд крепость -  позорна под небом участь калеки в свете бессилия: тягостные увечья и обезображенные культи клеймят презрением и уродством. И не забросить никак палачам изощрённые пытки - строго держит Судьба свою цепную свору: не развесить на стене им страданий - своих подлицких инструментов, не покинуть никогда мастерской под вывеской "жизнь" - и день, и ночь, ваяют они своё кропотливое дело. Как бы чувствовал себя человек, чье раздробленное тело разметено по полю - на подкорм холодным дождям и знойному солнцу, при этом - не лишен несчастный возможности ощущать былое по-прежнему? Тонкая, по-садистки - прекрасная работа... Шедевр для выставки палаческой галлереи...
  Годы лягались изрядно - болезненно и прицельно, только туго завиты локоны клятв: годами, без устали, заливалась неизменными песнопениями скрипка крепости Альер, отыгрывая партию верности... Есть в жизни лишь одна тропка - от пелёнок до савана, известная своей курчавостью и терном, однако легка походка под надеждым крылом - не одному поколению лордов и леди Альер сопутствовала мелодия крепости-дома...
  Но преданность - горечь в вине, награда - ломаный грош, цена - проглоченный яд. Век - лохмотья минут, а жизнь - мгновение в скором моргании... Ноша крепости Альер, уже не скопища булыжников, не плода хитромудрых расчётов строителей - организма, почти человека, давила на ветхие плечи, а мир - жонглировал прахом и пламенем - и, вот, пропел он своё соло, в оркестре, где смерть дирижёр... Явилась бойня с шашкой наголо, рубя и кромсая это существо, странное и чуждое природе... И мёртвая тишь - блеклый отблеск смертного серпа, водрузила свой трон над обескровленным телом...
  Витала ли когда-нибудь жизнь в недрах крепости? Обитала ли здесь иная сила, что поскрипывала дверьми со сквозняком заодно? Что расписывала зловещими кляксами стены - призрачными тенями? Что осторожно поблескивала из углов потолка морионами паучьих глаз? Было ли тут что-то по-человечески живое? Или, может быть, все - пустые догадки - детища заблудших умов, вязнущих в предрассудках?
   Странное существо человек... Что он такое? Пустая склянка, где судьбинный алхимик изо дня в день мешает несопоставимые элементы? Или же - уже готовое блюдо без строгого рецепта, чахнущее в своем избытке? Своего рода крепость с жильцами - сомнениями, лишениями, радостями? Черт его знает...
   Сестры-близняшки в платьях-плющах, отсеченные по пояс - две полубашни, уныло возвышались над останками своих верхних конечностей и издробленными телами родственников - стен, складов, бастионов... Грубобокие деревянные постройки - плоды творений рук неумелых, повылазили отовсюду, точно сорняки на заброшенной грядке, некоторые даже, ничуть не брезгуя, прислонились к изувеченым каменистым телам. Однако, в отличие от настоящих сорняков, указывали они на то, что крепость всё ещё дышит, хотя дышит, увы, захлебываясь хрипотой...
    Изодранное знамя рода Альер чёрной расцветки, белого древа с черепом в корнях, понуро подрагивало, увенчивая скошенную верхушку одной из близняшек. Под ним, в полукруглом окне, восседала дряхлая старушка - коротала тоскливое утро. Её кожа обвисла и побледнела, укрылась лохмотьями взамен роскошных одежд. Сожгла седина её волосы, свернула немилосердная старость в колтуны некогда роскошные косы. За согбенной спиной беднели серой бесформенной рухлядью покои - соответствовали своей обитательнице...
   Большие зелёные глаза старушки давно износились - прислепли и впали, взор оскудел - смирили его немилосердные годы, ввергнули в кромешное безутешье. Не мерцал больше в женщине, разбрасываясь искорками мечт и стремлений, огонь жизни - давно удушено ясное пламя хомутами тяжб и лишений, и смерть, казалось, торопливо зовёт под венец. Но недаром ломится от тайн бездна души - почему-то не удавалось жнецу собрать собрать свою жатву - что-то сильное и безумное скрывалось за изумрудными узорами глаз и ржавыми радужками - наводняло мрачные недра зрачка странными мистическими всполохами. Сидело оно, это незримое, но хорошо ощутимое нечто, точно разбойник в засаде - питало старуху свежими силами. Будто другой огонь вместо угасшего огня жизни, только холодный и злой, кусучий и острый, заплясал над пеплом, не нуждаясь в дровах... И странностью повеивал этот огонь - перевёртыш привычного: горел он точно наборот, в другую невиданную реальность, не морозил - грел, но тоже в каком-то другом, одному ему известном направлении. Точно тень, отбрасываемая пламенем, ожила, обретя свою волю...
  Помногу часов глядела старуха в окно, недвижимая, молчаливая, как и всё кругом: глядела на зелёный пустырь, на пузатый обломок стены, пьяницей валяющийся в высокой траве, на извилистую кромку леса и, иногда, на голубое и гладкое небо, безоблачное, тоже пустое. После, как поднималось солнце повыше, оставляла она свой пост в пользу скудного обеда и дневного отдыха. А как только появлялась на горизонте, ещё далеко-далеко, чёрная птица-ночь, забиралась она в кровать и лежала, пока не укутывал её с головой сон. И было так изо дня в день...
   Но сегодняшнее утро решило удивить жителей бывшей крепости: по небу вдруг поползли стада тяжёлых облаков - вылитых кучерявые баранов, погнал их невидимый пастух, шаркая над верхушками деревьев ветром-кнутом. Выпроводил он ко всем чертям жару - пустил корни в плотном воздухе холодок.
Ожили деревянные постройки, перекликнулись на своём языке -  гулом становочных колёс, смешанным  с небрежными песнями инструментов и перекличками работников... Бодро работали слуги - не била их больше жара, радовала близость дождя - приласкает скоро заветная влага утомленную солнцем кожу... Даже старуха немного оживилась: звонче  забилось старое сердце, больше обращала она сегодня на мир внешний, вынырнув, наконец, из глубин себя. Хорошо почему-то стало на душе, спокойно. Глядела она чаще вниз, где суетились и мелькали слуги, глядела до тех пор, пока её уши не потревожил писк детских голосов.
-Баба Иза! Баба Иза!
Старуха тяжёло перевела взгляд на крохотные нелепые силуэты, мутные в её слабых глазах, будто после долго умывания.
-Чего шумите, проклятые?! - огрызнулась она.
-Дуб вырос, баба Иза! Дуб ожил! - хором, наперебой, щебетали незванные нарушители спокойствия.
-Какой ещё дуб?!
-Чёрный! Ваш родовой! - пискнули в ответ дети.
-Ждите! Сейчас спущусь!
Старуха с трудом отстранилась от окна, и поддерживая выцветший подол, преодолела лестницу.
Встретили её у дверей испуганные мальчик и девочка, судя по внешнему виду - крестьянские.
-Ну, идём! - приказала старуха, стеганув детей своим взглядом, точно плетью.
Дети повиновались: с осторожностью поглядывая на злую бабку, побрели с ней в сторону леса. По поросшим тропкам, затененным кронами дубов и пихт, мимо жёсткого маквиса, вышли они на поляну из каменной насыпи. Чёрный пень передстал перед ними во всём своём мрачном великолепии: с несколькими черепами у корней, человеческими, звериными, птичьими - новыми - белоснежными, ещё с клочками засохшей плоти, и совсем старыми - жёлтыми, кое-где проломанными, треснутыми, и с огарками множества свечей, он больше походил на алтарь, чем на обрубок дерева. На самой вершине пня, колыша двумя нежными листиками, неуверенно рос стебель. Ветер, сдерживаемый лесом, еле-еле колыхал юный дубок...
   На мнгновение старуха застыла в изумлении, разглядывая чудо-картину - уже готовая отругать детей за обман, никак не ожидала она увидеть воскрешение погибшего древа. Невольные мысли о возрождении дома Альер, которые она отбрасывала на протяжении многих лет, считая бессмыслицей, с новой силой забились у неё в голове. Боль, тлеющая одиноким угольком в душе, разгорелась снова: боль за смерть мужа и сына, боль за разрушение дома, и пуще всего - боль за наследника рода Альер, которого она выносила и вскормила, с кем проводила времени больше, чем с кем-либо, не родного ей, но больше, чем сына, и больше, чем что-либо на этом свете...
   Скрипнула старуха зубами и стиснула костлявые кулаки - обуздала обиду и злость. С надеждой и нежностью поглядела она на росток.
-Он обязательно перерастёт во что-то большее... - подумала Изабелла и обратилась к детям:
-Давно взошёл?
-Два дня назад ещё не было, только сегодня утром... Играли и увидели! Захотели тебе сказать, баба Иза! - ответил мальчик, явно храбрее своей подруги - испуганно прятала девочка глаза в высокой траве.
-Молодцы, что сказали! А теперь - прочь отсюда!
Дети неловко попятились и сбежали - засверкали пятки потёртых башмаков на солнце... Несколько раз старуха грустно вздохнула и произнесла тихо, разговаривая не то к собой, не то с окружающей её природой - подталкивало женщину уединение в тени ветвей на ностальгию:
-А ведь он тоже когда-то здесь бегал... Играл... Совсем ещё маленьким... Только в разы умней, красивей, в разы лучше этих оборванцев... Эх, Ферилл, Ферилл... Не думала тогда, что уйдёшь в землю раньше меня... Лежишь ты сейчас где-то в бескрайних полях, среди дикой травы, за тысячи миль от дома. Совсем - совсем одинокий... Не знаю, как умертвили тебя, мой дорогой... Долго ли убивали, или быстро... Не знаю даже, закопали ли вообще тебя, несчастного, в землю... А я, гляди, живу в твоей родовой крепости, управляю ей... Как будто я и есть твоя мать, как будто я и есть Альер... Погиб твой род, Ферилл, а память о нём угасает вместе с твоей дряхлой кормилицей!
   Изабелла досадно махнула рукой и отправилась обратно, в башню. Через деревянную пристройку - сколь кривую, столь и нелепую, взошла она на первый этаж - искать управляющего, своего друга по несчастью и свата - Тарина - вечно недовольного одноглазого старика или каких-нибудь слуг - настало уж время завтрака. Но, к несчастью, башня по неизвестной причине вымерла - ни на первом, ни на втором этажах старуха не нашла ни души. В удивлении выглянула она в окошко и изумилась: все-все обитатели полуразрушенного жилища толпились во дворе замка, о чём-то оживлённо переговариваясь.
-Что там стряслось?! - рявкнула старуха над головами подчинённых по своей давней привычке. -Дракона увидели?!
-Всадники приближаются, госпожа! - прокричал ей, не щадя своих связок, один из слуг, чтоб слабый слух старухи смог наверняка уловить фразу.
-Сейчас спущусь!
В дверях Изабелла тут же была схвачена - поймана под локоть дрожащими руками Тарина, неожиданно объявившегося из недр толпы.
-Иза, Иза! - испуганно лепетал он. -Крестьяне нащебетали, что отряд из двадцати всадников пересёк пахотные поля и движется к нам! Все вооружены до зубов: мечи, топоры, латы, гербов нет - серые плащи. Нам нужно поскорее запереться в башне, собрать людей... Оружия выдать... Хоть немного...
-Иди ты в пекло! - небрежно оттолкнула его старуха. -Ты детей двух потерял, чего тебе теперь за жизнь свою никчёмную трястись?! Прикажи лучше слугам накрыть стол - задобрим! Не будет нам плохого!
-Ты сдурела?! А если это разбойники?! Пограбят нас! Последнее заберут!
-Последнее у тебя несколько лет назад отобрали, дурак старый! Угомонись! Нам жить не больше двух лет осталось, род вымер, крепость ни к черту, солдат и десяток не наберется! Да и грабить у нас нечего! Доски?! Камни?! Капусту?! И как ты представляешь себе сражение с двадцатью конными латниками?! Сам, небось, десяток на себя возьмёшь?! Заткнись уже и дуй на кухню! Сейчас же!
   Под злобным взглядом старухи, тяжёлым как могильная плита, Тарин уныло повиновался - поплёлся на кухню, вяло зазывая за собой двух жёлтокожих девиц...
-Кликните меня, как подъедут! - бросила Изабелла подданым и, неловко махнув грязным подолом, возвратилась в покои - забирала потихоньку своё старость, капля за каплей вытягивая последние силы: устала старуха, неторопливо легла на кровать...
   Пустые каменные стены и потолок надвисали над ней бесформенной жижей, казались всё ближе и ближе - подкрадывался к Изабелле дневной сон...