Е. В. Д. Глава 12

Глава 12.

Наступил октябрь.
Запись в дневнике: «Тем и ценны были для меня отношения с литераторами, что они напоминали о том, что действительно в жизни интересно. Только интерес мог вести меня сквозь туман жизни с мыслью, что дорога по ней имеет объяснение. Без этого объяснения я чувствовал себя статистом, исполняющим обрисованную до мелких деталей роль. Дни встреч с Б.Ш. и Р.Ш. были редки, других дней было больше – и в них я играл того, кто видит, слышит и объясняет то, что должен объяснять».
Отдел, в котором я работал, разительно отличался от того, в котором мне довелось находиться до этого места работы. То же большинство – женское, но теперь женщины не спорили между собой и с начальником по каждому пустяку, работали, не отнекиваясь, не стремясь найти любое более-менее важное обстоятельство, чтобы не сделать порученное.

Конечно, шероховатости встречались и здесь. Со мной происходили похожие вещи – я мог повысить тон, обрести стеклянный взгляд, когда сталкивался с ситуацией, казавшейся проблемной.
У организации всё же были такие же проблемы, что и на предыдущем месте работы. Организация влилась в бумажные документы, медленно ворочала своим телом, состоящим из большого количества заявлений, и как будто в замедленной съёмке давала заявителям нужное им. Начальники организации видели «аховость» положения вещей, но кардинально ничего не меняли.
Они давали поручения по вопросам, которые волновали их и которые помогали заработать. Однажды по одному из срочных поручений так и было сказано: вырученные деньги пойдут на премии сотрудникам.
Но по остальным делам, которые не приносили быстрого большого дохода и которые составляли большинство, количество заявлений росло, а количество сотрудников – нет. Работа строилась так, что тем, кто нуждался в людях, помощи не получали. Начальники слушали других начальников и говорили совершенно обратное: ни человеком больше! Изыскивайте внутренние резервы!
Помощи нет, и организация стала ворочаться ещё медленнее. Люди, оставлявшие заявления на рассмотрение, выражали недовольство всё резче и резче. Когда это недовольство окатывало меня, то неприятность ощущения от этой волны напоминала ощущение от удара током – сильная дрожь проходит по всему телу и по-особенному трогает сердце.
Запись в дневнике: «Один взгляд, который остался в памяти. Как будто закатывается глубина за обрывом, и видны пропасть, простор, вдруг открывшийся под ногами. Такой же взгляд бывает у прохожего, пассажира в автобусе. Сначала взгляд, а потом – слова. Слова и жесты – бесконечные и уводящие от взгляда, но всегда рядом как будто пена».
Это возмущение, недовольство создавали вокруг организации подобие оболочки. Почти каждое дело словно тянуло за собой шлейф этого недовольства. Мой же начальник говорил, что всё это – просто негатив. А надо просто думать о хорошем. Мой основной недостаток – сначала возражать, а потом слушать.

Отдел, похоже, слышал напутствия начальника и работал хорошо. С самоотдачей. Сотрудники отличались отзывчивостью и добродушием. Особенно качеством отзывчивости отличалась сотрудница с восточной внешностью.
Запись в дневнике: «Всё же в моей голове царила определённая картина мира, и в ней он явно не был хорош. Ощущение напрямую вырастало от ощущения жизни среди людей. Их разговоры, как правило, пышут негативом. Сколько бы не говорили, что человек определяет мир, а не наоборот, что образ мыслей может сделать мир хорошим, люди, похоже, не внимали этим словам.
Сам я пытался отгородиться от мира и отгородился, как будто выключив его в себе. Когда же я вновь открылся миру, то его негатив влился в меня».
Каждый день помимо работы, два часа я тратил на нахождение в другом месте. Положение, в котором я оказывался, как и положение на работе было вынужденным. Я стоял среди людей – иногда вплотную, иногда – на расстоянии вытянутой руки. На мне при этом была мина грусти, а внутри ощущалась усталость. В большом окне автобуса пролетал город от остановки до остановки. В мои уши влетала человеческая речь. Обрывки чьих-то разговоров. На лица говорящих я не смотрел – что я мог увидеть в них? Взглянуть, чтобы запомнить? Лица выражали меньше слов, и поэтому мои глаза остановились на картинах, проносившихся немым кино снаружи автобуса. Люди становились голосами. Вещал человек – случайный пассажир, попавший в мою зону слышимости.
Девочка говорила о школьных буднях.
- Я - «белая ворона». Врачи рекомендуют мне спать по 8 часов без перерыва, а то начнутся проблемы с давлением.
- Да, я поругалась с начальником, - кому-то рассказывала другая пассажирка-девушка.
Старик громко на весь салон спросил:
- По Маркса едем?
- Да, - ответила старику девушка.
- Когда Гоголя будет? - через некоторое время старик обратился уже к этой девушке.

- Скоро, - ответила она.
Когда автобус проехал мимо технологического университета, старик сказал:
- А я учился в нём. Тридцать лет назад. В то время до него можно было доехать или на трамвае, или на троллейбусе. Автобусы так хорошо, как сейчас, не ходили. Даже в то время университет выглядел так же, как и сейчас: и полукруглое здание с колоннами, и другое здание – жёлтое с памятником Кирову перед крыльцом. Но как ни крути, сейчас чё-то всё по-другому.
Неожиданно от представителя старшего возраста было услышать слово «чё».
Женщина средних лет рассказывала своей знакомой или подруге о мальчике-кавказце из детдома:
- Он имел одну особенность. Когда его обижали, он говорил «убью».
Другая женщина, увидев, как и все пассажиры, за окном сломанный автобус, сказала:
- Такую же картину я видела в Ташкенте тридцать лет назад. У сломанного автобуса тоже сидел водитель и курил.
Женщина преклонного возраста, увидев за окном вывеску магазина «Народные цены», озвучила это название с сарказмом.
Мужик, зашедший в автобус через среднюю дверь, как показалось, усмехнулся в телефон:
- Да, оброс…Стричься? Да я старый.
Закончив по телефону, он уже обратился к рядом стоящей девушке:
- Вот, Вам – 22, а мне – 43. Когда мне было 25, я спрашивал – где мои 17? А в 33 – где мои 25? В воскресенье заработал 850 рублей. А зачем в семью возвращаться без денег? Пошёл в рюмочную.
Появившийся к рассказчику интерес стал настолько высок, что, когда это мужик направился к выходу, я решил посмотреть на него. Он опирался на палочку, и его внешний вид не соответствовал голосу.
Но возникали и картинки. Вид людей на автобусной остановке. К ней подошла старушка (всегда казалось, что люди с возрастом как будто высыхают, и время способно превратить всякого гиганта в его уменьшенную копию). Куртка на старушке казалась не по размеру ей, потому что доходила до самых стоп. Из-под куртки свисали широкие чёрные штаны. А уже они были заправлены в коричневые ботинки. Тут же возникало щемящее чувство жалости к ней.

Обратное чувство вызвала женщина средних лет в красной куртке. Она обратила на себя внимание уже в автобусе. Она продралась сквозь толчею, мимо моей спины, к сиденьям, расположенным поверх других. Торжествено обратилась к гражданке, сидевшей на одном из этих сидений:
- Здравствуйте, девушка!
Так сотворилась картина: искренняя радость и широкая улыбка на лице занявшей сидение женщины.
Но голоса выражали больше чем картинки.
Одна пожилая пассажирка спросила у другой:
- У тебя компьютер есть? - но, не дождавшись ответа, продолжила: - есть мощные молитвы для исцеления.
Голос парня, по всей видимости, говорящего по телефону:
- Полгода ждал, чтобы туда попасть, и, в конце концов, опоздать?
Он вышел (а он стоял от меня справа), и его место заняли две девушки. Начался диалог.
- Как вчера прошло, рассказывай.
- Думала, поедем на автобусе. Стоим около машины. Села на переднее сиденье. Говорю: сделай музыку погромче. Едем, молчим. Я себя не узнаю. С девчонками другая. Он спрашивает, что такая невесёлая. Я отвечаю, что устала. Где устала? На практике. Потом стал перестраиваться. Увидел гаишников, сказал: всё, сейчас остановят за нарушение, я ехал по автобусной полосе. Но тут проезжает автобус и закрывает нас. Он на эмоциях:….Он чувствовал, что не надо ехать по этой полосе.
Последняя говорящая перешла на шёпот, который закончился громким словом «держит». Смех. Следующие слова: «Высадил не как обычно – на Фрунзе, а на Горьковском…Это было круто! (мне подумалось, что перед последней фразой она должна была зажать губы).
Стало стыдно. Подслушал интимный разговор, пусть и в публичном месте. Мог отодвинуться и переключить своё внимание на что-нибудь другое. Но желание дослушать историю о поцелуе оказалось сильнее.
Ещё одно чувство – чувство неприятия – возникло после слов парня, когда в салоне, как часто это бывает утром, царила толкучка, когда каждый напирает на другого, и все прижимаются и давят друг на друга. Слабина этого парня выразилась в том, что кому-то по телефонной трубке он раздражённо сказал:

- Ненавижу автобусы! Когда буду ездить на машине, в ней не будут сидеть старые люди.
Никто из стоявших рядом, включая и меня, не отозвался на его слова. Но в другие дни находились женщины, которые, словно разбив иллюминатор в самолёте, прерывали молчание и делали замечание тому, кто сказал, по их мнению, что-то плохое.
Раздражение, которое брызнуло от того парня, охватывало и меня. Его вызывали и сумка женщины, стоявшей рядом (внутри царило непонимание того, почему эта сумка ударяется об мою ногу), и кондуктор, сминавший в ходе прохождения мои спину и ноги, и мужчина, ставший спиной к большому окну и спиной к дверям, а мне ничего не оставалось, как встать у этого окна, а ещё потом стараться не встречаться глазами с этим пассажиром. Но, конечно, болтанку внутри вызывал и сам факт утренней толчеи.
Словно достигнув высшей точки кипения, я мог ощутить в себе желание ударить или парня, стоявшего свободно у окна, потому что его никто не зажимал и не толкал, или рядом стоящего мужика. Всё же старики – ни при чём, тот парень – настоящий слабак.
В другой день маленький мальчик спросил у мамы:
- Почему так поздно?
- Я задерживаюсь на работе, – ответила мама.
Состояние раздражения посещало меня и в офисе. Репутация плохо работающей организации не могла приобрестись по чьему-то злому умыслу. Люди, которые имели с нами дела, вскоре понимали, что много времени тратится на то, чтобы что-то получить от нас.
Их недовольство выплескивалось на нас, сотрудниках учреждения, имевшего нехорошую репутацию. То состояние раздражения, в которое я попадал после столкновения с недовольными клиентами, было глубже состояния в утреннем автобусе.
Эти столкновения даже можно было назвать боями лоб в лоб. Я принимал прямую атаку и отвечал тем же. В эти моменты я был полон одним стремлением: не быть тряпкой, об которую вытирают ноги. На прошлой работе я оказывался в подобном состоянии, и знание о том, что в никоем случае нельзя оказываться нём, стало одним из ценных, что я усвоил.

Особенность работы нашей организации заключалась в том, что отсутствовали правила, одинаковые для всех и ввиду этого исполняемые всеми. К примеру, у входа в кабинке сидели вахтёрши, сменявшие друга через день. Одна из них могла пропустить кого угодно, и любой мог подняться на наш этаж и, появившись на пороге кабинета, громогласно заявлять о претензиях к качеству нашей работы.
Один из таких, легко проходивших через вертушку людей был мужчина лет под шестьдесят с мохнатыми бровями, припухшими глазами и любовью к красным рубашкам. Он походил на моего дядю, а именно с той же серьёзностью говорил о вещах, в которых испытывал непоколебимую уверенность. Всякий несогласный с его мнением об этих вещах виделся ненормальным человеком.
Должность свою этот уверенный в себе человек считал важной. Заместитель директора дорожной компании. Компании, столько всего сделавшей для нашего города, а мы, такие-рассякие, не удовлетворяем просьбы этой уважаемой компании. Ссылаемся на законы – бюрократы.
В том, что он постоянно доказывал правоту, при этом нередко подключая эмоции, проявлялась его твердолобость – качество, которое у меня связывалось с отсутствием большого ума. Однажды при очередном нашем споре я пришёл в бешенство. Мой тон стал резким – дорожник обиделся и стал в неудачах своей организации в оформлении нужных документов обвинять уже только меня.
Удивительно, но этот случай не привёл к большим неприятностям для меня. Необходимость получения результата приводила этого мужчину в нашу организацию. Я, осознав свою ошибку, стал общаться с ним спокойнее, и несколько последующих спокойных разговоров в деловом тоне привели к тому, что мы перестали чувствовать себя врагами.
Приходили и другие посетители. Встречались среди них такие, кто появлялся перед моими глазами только один раз, но после общения с ними сердце начинало биться чаще, лицо становилось горячим, настроение – взбудораженным, и о спокойной работе можно было забыть до конца дня.

Семнадцатого числа на пороге кабинета появились девушка и мужчина. Последний облачился в кожаное пальто. Грубовато уточнил, кто я. Получив ответ, предложили переговорить по одному вопросу. Я стал объяснять, что для решения этого вопроса необходимо подать заявление. Приём осуществляется только в рамках поданного заявления. Они стали говорить, что ничего ещё не подали, но им нужна консультация и лучше с использованием нашей электронной базы. Чтобы подать заявление, надо платить за изготовление документов. Я снова ответил: «нет». Девушка стала хватать своего спутника за рукав и говорить: «пойдём, видишь, он не хочет с нами разговаривать». Но мужчина не послушался её и продолжил свою речь: «я обычно на приёмы не хожу. Дочка ходит. Мне 70 лет, поднялся на шестой этаж…».
Я смотрел на него, не отрывая глаз. Вдруг он перешёл на крик. Я уже молчал, зная, что теперь любое слово только раздует пламя недовольства этого гражданина.
Они всё же ушли, но исторгнутая ими волна словно вошла в меня, мгновенно лишив внутреннего покоя. Следующие посетители уже не воспринимались так же внимательно, как обычно. Они стали казаться странными людьми, чего-то хотевшими и объясняющими, объясняющими. Силы, которые могли уйти на всех них, закончились на первой парочке.
Такие ситуации, лишающие сил, повторялись, и каждый раз как будто больше расшатывали моё внутреннее устройство. Сердце уже билось часто и в обычные дни. Внутренне мне казалось, что после очередной такой ситуации начиналось движение вниз по чёрному колодцу.
Но человек способен меняться, и я вскоре прошёл эти медные трубы. Такие люди, как тот мужчина, стали восприниматься иначе. Спокойствие уже не уходило от меня, потому что я знал, что дело не во мне, а в слабости того, кто кричит и не сдержан. На вкус работы, однако, такое изменение не повлияло.            
Надежда на то, что между мной и Б.Ш. установится связь, при которой, наконец-то, выразится всё то, что лежит и сияет внутри, не оправдалась. Однажды, добираясь с Б.Ш. до какого-то кафе, я сказал, что нет ничего важнее для литературы, чем история. Хорошая история – то, что не выдумано, то, что произошло в действительности. Хорошей представлялась мне история с неожиданной и поучительной развязкой. Б.Ш. понял меня, но согласился ещё и с тем, что найти хорошую историю для писателя – большая удача.

Сказав об этом, я понял, что не смогу сказать больше – уже не объясню, что литература может постичь смысл мира. Сказав это, я осознал, что пытался до этого суждения прорвать завесу молчания, которая становилась плотнее и плотнее без взаимного с Б.Ш. понимания о поиске смысла. Теперь же пошёл на поводу другого – непонятного мне пути, и слова о хорошей истории были тому подтверждением. Потому что так я как будто соглашался, что у литературы нет другого смысла.