Как я ехала на допрос в Большой дом

     Чудное, солнечное апрельское утро. Еду в оживлённом троллейбусе непривычным для себя маршрутом. Смотрю на хорошие, спокойные лица людей, и одна фраза неотступно стучит в мозгу:  «Кто  куда  — а я на допрос; кто куда  —    а я на допрос…»

     А начиналось всё так. Зима 1971 года, последний семестр филфака ЛГУ, скоро госэкзамены, потом ещё страшнее — защита диплома. А уж потом собственно праздник вручения дипломов — у меня он красный (надо же родителям сделать приятное, хотя на перспективе найти достойную работу его цвет никак не сказывался, так как были другие мотивы: антисемитизм, например).

     На защите диплома ты чувствовал себя победителем. Вспоминаю фразу одного давнего приятеля, закончившего Политех: «Десять минут позора — на всю жизнь инженер». Да, тогда эта профессия звучала гордо.

    А у нас на филфаке, где вся профессура — люди образованные, интеллигентные, а посему чуткие и деликатные — всё было ещё победительнее. Сначала ты делал тогда ещё так не называемую презентацию, потом оппонент умеренно тебя критиковал, а последнее слово было за тобой. И тут уж ты камня на камне не оставлял от всех придирок оппонента и выходил победителем! Не знаю, сохранился ли такой формат до сегодняшнего дня: если нет, жалко дипломников!

     Пока всё описанное выше грядет и уже не за горами. Группа  наша немногочисленная, но довольно  сильная, и амбиций у всех много. Но даже на этом фоне она выделялась, ибо была буквально «отличница, спортсменка, комсомолка». Насчёт второго я не очень уверена, но, думаю, теперь это не важно. Эта блестящая студентка, к тому же обладающая зеркальной памятью, была и бурной общественницей по комсомольской линии. Неудивительно, что, когда начались первые контакты с загнивающим зарубежьем и высокая комсомольская делегация отправлялась в ФРГ, в качестве активной комсомолки и переводчицы поехала Машка — так её действительно звали. Поехала! И осталась там. Невозвращенка, как тогда говорили.

     Сила взрыва атомной бомбы — ничто по сравнению с реакцией на случившееся в Универе. Головы летели, меры принимались, всё бурлило. На этом фоне казалось странным, что её младшая сестра продолжала учёбу на филфаке: трудно было это предположить после случившегося.

     Спустя какое-то время эта новость, как это свойственно любой новости, потеряла остроту, а потом и совсем забылась. Только периодически возникали так называемые городские легенды. Одна, например, гласила, что годы спустя, Машка, со звездой героя на груди, приехала в ЛГУ, где ей вручили диплом об окончании. Вы же помните, надеюсь, что это произошло за пару месяцев до выпуска. Мол, по спецзаданию она там была… Но, согласитесь, легенда красивая и приближает нас к теме.

     Незадолго до первого госэкзамена, когда политические страсти, казалось, улеглись, я неожиданно заболела, да ещё с очень высокой, не свойственной мне, температурой.
     Лежу, значит, в кровати, в комнате в коммуналке, болею. Утро выходного дня. Муж спустился на первый этаж за почтой. Возвращается и дрожащей рукой протягивает мне конверт. Прочитав обратный адрес, можно было просто дуба дать: Литейный, 4. Счастливый юный читатель, если таковой для моей писанины сыщется, может не знать, что стоит за этим адресочком. На Литейном проспекте в доме номер четыре под кодовым названием "Большой дом" располагался и располагается, насколько мне известно, КГБ, то бишь Комитет государственной безопасности местного масштаба. Про его многотрудную судьбу здесь не место рассказывать, хотя время прошло и, надеюсь, ушло…
 
     Достаю из конверта официально отпечатанный и заполненный на моё имя бланк Повестки о том, что десятого апреля, в девять часов пятнадцать минут я вызываюсь «на допрос в качестве свидетеля» — явиться туда-то тогда-то, иметь при себе паспорт. Вот так, без обиняков, без объяснений, без извинений, мол,  простите,  что  потревожили: не будете ли Вы так любезны, как-нибудь, проходя  мимо,  к нам заглянуть и ответить на несколько интересующих нас вопросов. Нет, просто-напросто, открытым текстом, не вызывающим сомнений, велено явиться на допрос в качестве свидетеля. Пока… Без гарантии… И хоть я строжайше следовала провозглашённому в Интуристе лозунгу «не брать, не давать и не вступать», а других контактов у меня не было, всё равно паника в душе и дальнейший подъём температуры меня не покидали. Только потом, спустя время, другая мысль закралась в голову — а что если это про Машку, но её я тут же отвергла, уверенная, что если бы это было так, то кто-нибудь из девчонок определённо  бы  разболтал.  Но было тихо…

     Чудное, солнечное апрельское утро. Еду в оживлённом троллейбусе, смотрю на хорошие, спокойные лица людей: «Кто куда — а я на допрос… Кто куда — а я на допрос», стучит в голове. Большой дом. Выхожу из троллейбуса, пересекаю Литейный проспект. Вижу надпись «Вход», вхожу. Прямо передо мной узенькая лестница вверх на ширину бёдер сорок восьмого размера, слева — крошечная каптёрка с одетым в форму дежурным, сразу за ним запертая железная решётка, за которой виднеется узкая глубокая лестница, ведущая, я знаю из литературы, куда…

     Ни жива ни мертва достаю из  сумочки  и  предъявляю охраннику повестку и паспорт. Мне в ответ мрачно-ободряющее «Ждите. За  Вами  придут».      Действительно,  в назначенное время я увидела спускающегося, с вполне человеческим лицом, офицера в форме.
 
     Кстати, ещё до прибытия туда я иронизировала, развлекая себя следующим рассуждением: «Почему допрос в девять пятнадцать, а не в девять ноль-ноль?» — «Потому что с девяти до девяти пятнадцати вносят орудия пыток».
     Следую по лестнице за сотрудником на расстоянии, указанном евонным перстом, то ли на второй, то ли на третий этаж — не помню.
     С лестницы попадаем в начало длинного коридора с красиво отгороженным отсеком, где стоит стол, кресла и даже диван, какие-то растения в кадках. «Ждите здесь», — сказал он и прошествовал дальше. Я, наверное, на нервной почве стала то ли говорить, то ли напевать — пусть, думаю, прослушивают. Наконец, зовут в кабинет размера моей ванной комнаты.

     На стене, как и ожидалось, портрет тёзки моего папы, сотрудник сидит за крошечным столом, заложенным бумагами, я, подобрав ноги, сижу на краешке стоящего рядом с ним стула. На окне, сами понимаете, решётка.
     При упоминании Машки от сердца сразу отлегло: я с ней не дружила и ничего практически о ней не знала. На его, извиняюсь, дурацкие вопросы я давала, думаю, такие же ответы — вопросы были ни о чём. Настолько «ни о чём», что я могу вспомнить один-единственный и то только потому, что он задевал моё женское тщеславие: «Как Вы думаете, она могла нравиться мужчинам?» На что я ему, как сейчас  помню,  ответила,  что  он   должен  учитывать,  что   о внешности женщины говорит другая женщина, то есть намекаю, что могу быть недостаточно объективна. Только вам, в виде исключения, постараюсь её описать: высокая, крупная девица, с белёсыми редкими волосами, с лицом блёклым и плоским как блин — вот, пожалуй, и вся Машка, какой я её вижу. Но умница, как оказалось, и какая!..

     Наконец, он мне даёт на подпись бумагу, где зафиксирован весь этот бред (другого слова не подберу), сопровождая словами типа, мол, подписку с Вас не беру, но Вы же понимаете, о нашем разговоре не следует распространяться.
 
     Чудное, солнечное апрельское утро. Еду в оживлённом троллейбусе уже привычным маршрутом. Смотрю на хорошие, спокойные лица людей: «Кто откуда — а я с допроса… Кто откуда — а я с допроса».

     Спустя несколько дней в курилке, что в туалете филфака, одна из нас, самая откровенная, ляпнула, что её вызывают  в Большой дом. И тут мы все, как по команде,  вздохнули    с облегчением. Как известно, Misery loves company  - "На миру и смерть красна".