Платон

ПЛАТОН
(427-347 до н.э.)
Победа над самим собой есть первая и наилучшая из побед
А.В. Волошинов. Венок мудрости Эллады
https://vk.com/doc12780981_510325303
Быть может, в последнее мгновение жизни Сократ с гордостью вспомнил свой сон, в котором он выпускал из рук белого лебедя с огромными крыльями. Лебедя того звали Платон.
Платон — самый крупный и самый яркий цветок в венке мудрости Эллады. Но сказать так — значит ничего не сказать о Платоне. Платон не только вершина античной мудрости. Платон высится над всей мировой философией, подобно священному Акрополю, царящему над Афинами. Во все эпохи Платон воспринимался как прекрасная гора Фудзи, вознесшаяся над окружающими ее полями. Так что и в XX в. английский математик и философ Алфред Уайтхед назвал всю западную философию лишь суммой подстрочных примечаний к Платону. Сказанное о Платоне только в 1973г., когда отмечался 2400-летний юбилей философа, составит целую библиотеку. Поэтому рассказ о Платоне естественно начать с того, что говорили о великом великие.
«Творения философов значительно позднейших давно уже пожелтели и высохли, спал их нарядный убор, и стоят перед сознанием оголенные их схемы, как мерзлые деревья зимой. Но живы и будут жить притрепетные Диалоги Платона. И нет такого человека, который хотя бы одно время жизни своей не был платоником. Кто ведь не испытывал, как растут крылья души? Кто не знает, как поднимается она к непосредственному созерцанию того, что от будничной сутолоки задернуто серым покровом оболочек?» (Павел Флоренский).
«Имя Платона является не просто известным, значительным или великим. Тонкими и крепкими нитями философия Платона пронизывает не только мировую философию, но и мировую культуру...Греки периода классики и эллинизма; древние римляне; арабские мыслители, оппозиционные исламу; позднеантичный иудаизм и средневековая каббала; византийское православие и римский католицизм; византийские мистики XIV в., подытожившие тысячелетний византинизм, и немецкие мистики того же столетия, создавшие прочный мост от средневекового богословия к немецкому идеализму, и прежде всего к Канту; теисты и пантеисты итальянского Возрождения; немецкие гуманисты; французские рационалисты и английские эмпирики; субъективный идеалист Фихте, романтический мифолог Шеллинг, создатель универсальной диалектики категорий Гегель; Шопенгауэр с его учением о мире разумных идей...русские философы-идеалисты вплоть до Владимира Соловьева и Сергея Трубецкого; новейшие немецкие мыслители...математики и физики вплоть до Гейзенберга и Шредингера; бесчисленное количество поэтов и прозаиков, художников и критиков, ученых и дилетантов, творцов, ломающих традицию, и обывателей, трусливо ее защищающих, — все это необозримое множество умов вот уже третье тысячелетие спорит, волнуется, горячится из-за Платона, поет ему дифирамбы или снижает его до уровня обывательской посредственности. Можно сказать, что Платон оказался какой-то вечной проблемой истории человеческой культуры, и пока нельзя себе представить, когда, как, при каких обстоятельствах и кем эта проблема будет окончательно разрешена» (Алексей Лосев).
7 таргелиона (21 мая) 427г. до н.э., в день рождения на Делосе бога Аполлона, в знатной аристократической семье афинян Аристона и Периктионы родился мальчик, которого в честь деда назвали Аристоклом. Аристон происходил из рода последнего афинского царя Кодра, а Периктиона была прямой родственницей афинского мудреца Солона. Если копнуть дальше, то в родах Аристона и Периктионы, которые в глубине веков сливались, можно было найти аргонавта Периклимена, гомеровского мудреца Нестора, пилосского героя Нелея и, наконец, бога морей Посейдона. Вся история Эллады — ее боги, герои, мудрецы, цари, тираны, олигархи, стратеги, архонты, ораторы, поэты, участники войн и государственных переворотов — была и историей родов Аристона и Периктионы.
Но существовала и легенда, непосредственно возводившая Аристокла к богам. Как рассказывает Диоген Лаэртский, когда Периктиона была еще юной, Аристон «пытался овладеть ею, но безуспешно; и, прекратив свои попытки, он увидел образ Аполлона, после чего сохранял жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем». Так что Аристокл получался «сыном Божьим», недаром он и родился в один день со своим «отцом» Аполлоном, а мудрые пчелы наполняли уста младенца Аристокла медом. Не отсюда ли божественный, сверхчеловеческий дар Аристокла и его сладкозвучные речи? Напомним, что полторы сотни лет назад бог Аполлон «подарил» Элладе Пифагора.
Как отпрыск старинной, царского происхождения семьи с прочными аристократическими устоями, Аристокл получил блестящее образование в лучших традициях греческой калокагатии. Чтением и поэтическим искусством с ним занимался известный грамматик Дионисий, музыкой — Дракон, ученик Дамона, обучавший самого Перикла, гимнастикой — выдающийся борец Аристон. Последний и прозвал юного Аристокла Платоном, т.е. широким, широкоплечим, за его широкую грудь и мощное сложение (от греч. …; — ширина). Впрочем, по другой версии, Аристокл был прозван Платоном за широкий лоб, и не кем иным, как Сократом. Так или иначе, но юноша действительно рос широкоплечим атлетом и широко образованным интеллектуалом. Он с успехом соревновался не только в декламации собственных стихов, но и стал победителем в борьбе на общегреческих Истмийских играх. Так в круговерти афинских новостей все чаще стало мелькать имя юного аристократа Платона.
Красавицы музы, подруги лучезарного Аполлона, явно покровительствовали юному афинянину. Он с равным успехом занимался живописью и пел в хоре, писал трагедии и пробовал себя в комедиографии, сочинял возвышенные дифирамбы, элегии, изящные эпиграммы. До наших дней сохранилось чуть более двух десятков изысканных стихотворных миниатюр, позволяющих ощутить чистую, трепетную ауру платоновского мировидения.
Ты на звезды глядишь, о звезда моя! Быть бы мне небом, Чтоб мириадами глаз мог я глядеть на тебя.
Однако очень скоро безоблачному благополучию юного аристократа пришел неожиданный конец. Платон отбирает у актеров розданную им для репетиций трагическую тетралогию. Он сжигает свои поэтические произведения, призывая на помощь даже бога огня Гефеста. Он отворачивается от бесшабашной жизни афинской золотой молодежи и оставляет честолюбивые мечты о политической карьере. В 407г. до н.э. двадцатилетний Платон встречает Сократа.
Платон и Сократ являлись полной противоположностью друг другу. Платон был молод, Сократ — стар; Платон — богат, Сократ — беден; Платон — аристократически сдержан и замкнут, Сократ — простонародно развязан и общителен; Платон — романтик и поэт, Сократ — прагматик и тяготел к прозе жизни; Платон внушал окружающим почтительное уважение, Сократ — бесцеремонную любовь. Но именно противоположность социального положения и характеров связала Платона и Сократа неведомой внутренней силой, которая соединяет воедино и два полюса одного магнита. Очень скоро отношения Платона и Сократа из формально уважительной привязанности ученика и учителя переросли в искреннюю любовь сына и отца.
Восемь лет, проведенные Платоном вместе с Сократом, пролетели как один день, и неудивительно, что о них мы почти ничего не знаем. Глядя на Сократа, Платон воочию убеждался в справедливости слов Гераклита о том, что «тайная гармония лучше явной». Тайная, внутренняя сила Сократа перевернула все вверх дном в голове Платона. Беседуя с Платоном, Сократ с отеческой гордостью видел в нем своего истинного духовного наследника, своего лебедя, которого в том вещем сне он выпускал в далекий полет. Незримые нити тайной гармонии накрепко соединяли учителя и ученика. Но скоро, до обидного скоро судьба разорвала их. Вновь в памяти Платона всплывали слова Гераклита: «Не будь Солнца, мы бы не знали, что такое ночь».
Солнце Сократа погасло, и на Платона опустилась гнетущая, непроглядная ночь. Тонкий, чувствительный романтик, Платон не мог перенести варварского, бессмысленного убийства великого мудреца. Выше его сил было находиться рядом с учителем в день казни. И выше его сил было оставаться в городе убийц после свершившейся трагедии. Но и сама восьмидесятилетняя жизнь Платона оказалась, как определил ее А.Ф. Лосев, долгой пятиактной трагедией. Со смертью Сократа закончился ее первый акт.
Осиротевшие ученики Сократа — сократики — тихо разбредались по всей Ойкумене. Жить в Афинах для последователей казненного мудреца было не только невыносимо, но и небезопасно.
Евклид ( ) обосновался в родной Мегаре, расположенной в 40 км к западу от Афин. Отсюда он даже во время войны Мегары с Афинами, переодевшись в женское платье, по ночам ходил в Афины пешком слушать Сократа. Евклида и его последователей стали называть мегариками. Аристипп (? — после 366 до н.э.) поплыл в родную Кирену на побережье Северной Африки и основал там киренскую философскую школу. Аристиппа и его учеников прозвали киренаиками. Эсхин ( ) подался на Сицилию к сиракузскому тирану Дионисию. Юный Федон, любимец Сократа, которого учитель помог выкупить из рабства, вернулся в родную Элиду, где открыл школу. Ксенофонта (ок. 430 — ок. 355 до н.э.) приняли в Спарте как почетного гостя. Спартанский царь Агесилай пожаловал ему имение, где тот занимался коневодством и написал знаменитые «Воспоминания о Сократе». Антисфен (ок. 455 — ок. 360 до н.э.) обосновался в окрестностях родных Афин в гимнасии Киносарг, отчего учеников Антисфена прозвали киниками. Философия кинизма быстро приобрела популярность, а киники разъехались по всей Элладе.
Покинул Афины и Платон. Вначале он перебрался недалеко, в Мегару. Здесь у Евклида собрались многие еще не оправившиеся от потрясения ученики Сократа. Совместные воспоминания об учителе укрепляют решимость сократиков продолжать дело служения Истине. Время залечивает их кровоточащую рану, недавняя катастрофа все чаще кажется лишь страшным сновидением. Скоро друзья разъедутся по всей Ойкумене, и каждый из них изберет свой путь к Истине. Жизнь продолжается.
Возможно, уже в Мегаре Платон делает первые наброски по составлению «Апологии Сократа» и других первых «сократических» диалогов. Сократ становится непременным участником платоновских диалогов, и чем дальше время отделяет ученика от учителя, тем больше устами Сократа начинает говорить Платон. Сама форма диалога, состоящего из вопросов и ответов, явилась как бы продолжением бесед учителя и ученика. Сократовский диалектический метод — искусство ведения беседы, искусство спора, сократовская майевтика — рождение мысли — и сократовская эпагогия — наведение мысли в нужное русло — определили характер платоновских диалогов.
Но Платон не просто воспринял и перенес на папирус сократовские «диалогические» идеи. Платон превратил диалог в истинную философскую драму и истинную философскую элегию одновременно. Оставив поэзию ради философии, Платон остался поэтом в философских диалогах. Несколько строк из раннего диалога «Ион», который, возможно, был написан еще при жизни Сократа, убеждают нас в этом: «Говорят же нам поэты, что они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт — это существо легкое, крылатое и священное; и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать».
Платон-поэт на протяжении всех диалогов как бы соперничает с Платоном-философом. И хотя Платон-философ, возможно, и побеждает, стиль Платона, как и философия Платона, на все века остается непревзойденным эталоном ведения философского собеседования. Впрочем, о Платоне-стилисте лучше скажет блестящий стилист нашего времени швейцарец Андре Боннар, автор уникального по глубине и яркости трехтомника «Греческая цивилизация»: «Платон пользуется в одно и то же время всеми оттенками стиля с самой естественной непринужденностью. Он переходит от простого к возвышенному с акробатической ловкостью, вызывающей трепет. Двадцать, тридцать раз подряд ученик отвечает "да" на вопросы учителя. От этого вы заскрежетали бы зубами, если бы это было на другом, а не на греческом языке. Но эти двадцать и тридцать раз — другие "да". Полные умолчаний. Иногда они значат почти как наше "несомненно", а иной раз это "да", столь близкое к "нет", что вас пробирает дрожь. Но вот фраза становится длиннее и приходит в движение. Можно сказать, что она начинает танцевать. Встает ветер над пылью слов. Слова кружатся, поднимаются к небу со всевозрастающей скоростью, расширяя орбиту фразы. Куда несет нас волшебник-автор? Мы не знаем. По вертикали к зениту. Мы приблизились к небесному светилу, к Солнцу. Внезапно мы чувствуем, как попадаем в объятия разума и любви».
Вернемся к Платону. Пробыв в Мегаре около года, он вернулся в Афины, но ненадолго. Видимо, убедившись, что отношение к Сократу и сократикам в родном городе совсем не изменилось, он вновь отправляется в путешествия, теперь уже почти на десять лет. Где странствовал Платон, мы в точности не знаем. Предания называют все страны Ойкумены, являвшиеся в то время хранителями древней мудрости: Египет, Кирена, Вавилон, Персия, Финикия, Иудея, Великая Греция. Хотя легенда приписывает Платону — как начинающему греческому философу (вспомним Солона, Фалеса, Пифагора, Демокрита) — посещение вышеуказанных стран, совсем необязательно, что он бывал там в действительности. Почти наверняка Платон посетил сократика Аристиппа в Кирене, где познакомился с математиком Феодором. Скорее всего, был Платон и в Египте — тайны жреческой мудрости всегда манили древних греков. Менее вероятно пребывание Платона в Вавилоне, и уж почти невероятно его общение с персидскими «поклонниками огня» — зороастрийцами.
В любом случае доподлинно известно, что около 390г. до н.э. Платон появляется в Великой Греции. Прежде всего он стремился в Тарент, к знаменитому пифагорейцу Архиту (ок. 428—365 до н.э.), который, как свидетельствует Диоген Лаэртский, «вызывал к себе удивление народа по причине своего совершенства во всех отношениях». Математик и механик, философ и музыкант, полководец и крупнейший теоретик музыки, Архит пользовался исключительным уважением в родном Таренте, где семь раз избирался стратегом.
Платон давно хотел познакомиться с пифагорейской философией, что называется, из первых рук. Его давно влекли пифагорейские идеи вечных, неизменных сущностей: числа как хранителя кода мировой гармонии, метемпсихоза — нескончаемого круговращения живой души. Истина, спрятанная в числе, и дух — вот подлинно бессмертные ипостаси, которые легли в основу вынашиваемой Платоном теории идей. Эти и многие другие идеи Платон наконец-то обрел у Архита. Знакомство Платона с Архитом переросло в крепкую дружбу, которая на всю жизнь связала двух великих мудрецов Эллады.
Несомненно, Платону нравилось в Архите то, чего недоставало ему самому, — виртуозное владение математикой, редкое умение сочетать научную и государственную деятельность. И то и другое так и осталось для Платона несбывшимся идеалом. Платон боготворил геометрию, но не Платон, а Архит решил знаменитую задачу об удвоении куба . Архит был политиком и ученым, а Платон так и не смог запрячь в одну узду этих двух строптивых коней. Метание между политикой и философией всю жизнь раздирало надвое душу Платона: как отпрыск царской фамилии, как родственник едва ли не половины выдающихся государственных деятелей Афин, он тяготел к государственной и политической деятельности; как ученик Сократа, он должен был презирать эту, по существу, фамильную деятельность и целиком отдать себя делу служения Истине.
Желание соединить политику и философию стало для Платона навязчивой идеей. Пример Архита окончательно укрепил его в мысли, что только истинные философы, занявшие государственные должности, либо государственные деятели, ставшие подлинными философами, могут избавить человечество от неисчислимых бед. Таким образом, надежды на социальное переустройство общества Платон неразрывно связал с внутренним преобразованием самого человека. Эта грандиозная идея, точнее страсть к ее воплощению, привела Платона на Сицилию. Однако ничего хорошего с ее осуществлением у Платона не вышло.
В 389г. до н.э. Платон появляется в Сиракузах при дворе тирана Дионисия Старшего. Почему именно на Дионисии остановил он свой выбор? Наверное, случайно. Скорее всего, в Сиракузы его пригласил родственник Дионисия Дион — пылкий восемнадцатилетний юноша, полный надежд и иллюзий. Возможно, Диона поддержал мудрый политик Архит, который был крайне заинтересован в нейтрализации сильного сицилийского соседа. Жребий был брошен. Платон сел на корабль и вскоре высадился в Сиракузах.
Правитель Сиракуз Дионисий Старший был жесток, коварен, безудержен и тщеславен. Странствующий философ Платон, несмотря на свои 38 лет, являлся человеком наивным, одержимым идеей социального переустройства общества. Начало не предвещало ничего плохого. Дионисий, как и через 400 лет Нерон, мнил себя талантливым поэтом и трагиком, и ему льстило общество набиравшего силу философа. Платону также импонировало общение с всесильным тираном, на которого, казалось, усилиями философа вот-вот снизойдет возвышенная благодать.
Однако взаимный интерес очень скоро перерос во взаимную неприязнь. Дионисию надоели нескончаемые увещевания философа о высшем долге государственного мужа. Платон устал видеть ежедневное обжорство, переходящее в еженощные оргии. Начались ссоры, обмены колкостями, пока, наконец, раздраженный Дионисий не спросил, зачем, собственно, философ пожаловал в Сиракузы. «Я ищу совершенного человека», — твердо сказал Платон. «Но клянусь богами, ты его не нашел, это вполне ясно», — зло огрызнулся правитель. На этом философские беседы политика и мудреца закончились.
Зная вероломство тирана, юный Дион, виновник неудавшейся миссии, немедленно отправляет Платона в Афины на корабле спартанского посла Поллида. Но Поллид уже получил от Дионисия тайный приказ убить философа или продать его в рабство. «Философ должен быть счастлив и в неволе», — злорадно ухмыльнулся Дионисий, памятуя наставления Платона о всеобщем благе.
На подходе к Афинам корабль зашел на остров Эгина, где, согласно одному из преданий, родился Платон. Эгина в то время воевала с Афинами, следовательно, каждого афинянина, ступившего на остров, ожидало рабство. Круг замкнулся. Свершилось самое страшное, самое позорное для древнего эллина: в возрасте расцвета — акме, полного сил и творческих планов, на его же родине Платона вывели на невольничий рынок. Таков второй акт жизненной трагедии Платона.
По счастью, некто Анникерид, житель Эгины, видел чуть дальше своих земляков. Он немедленно выкупил Платона за 20 или 30 мин и тут же демонстративно отпустил его на свободу. Таким образом, Анникерид стяжал себе славу куда более громкую и долговечную, чем лавры олимпийского чемпиона в беге колесниц, за которыми он собирался ехать в Олимпию. Правда, существует и другая версия, по которой Платона выкупил из неволи его друг Архит.
Понятно, что, несмотря на счастливое освобождение, второй акт Платоновой трагедии оставил кровоточащий рубец на сердце философа. С тех пор Платон навсегда погружается в глубокую меланхолию, его широкий лоб чаще всего нахмурен, а могучие плечи безвольно опущены вниз. «Грустен, как Платон» — стало расхожим сравнением в окружении философа. И в то же время трудно понять, как после пережитого, пусть даже скоротечного, позора рабства философ мог с безразличием рассуждать о достоинствах и недостатках рабовладения, как можно было бесстрастно давать в диалогах «практические рекомендации» типа: наказывать рабов «по справедливости и не изнеживать их, как свободных людей, увещеваниями».
Как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. В 387г. до н.э. сорокалетний Платон возвращается в Афины. Бирюзовая лазурь, как и двенадцать лет назад, была разлита над городом предков, и божественный Акрополь все так же сверкал в ее бездонной глубине. Отныне Афины на оставшиеся сорок лет должны стать приютом трудов и вдохновений для философа.
Говорят, что нет худа без добра. Друзья Платона по сократовскому кружку, прослышав о его приключениях, собрали денег, чтобы с благодарностью возвратить их Анникериду. Благородный эгинец отказался, деньги вернулись к Платону, и он купил на них сад с домом на северо-западной окраине города неподалеку от главных Дипилонских ворот. По преданию, эту землю подарил древнему герою Академу легендарный царь Тесей. Афиняне любили гулять в оливковой роще среди статуй богов и муз столь живописного уголка, ставшего чем-то вроде городского парка, который они звали Академией. Таким образом, в 385г. до н.э. в тени платанов и олив родилась знаменитая философская школа — платоновская Академия, просуществовавшая без малого 1000 лет, до 529г. н.э., когда византийский император Юстиниан закрыл ее как рассадник «языческой лженауки».
Платоновская Академия. Символ мудрости, родник мысли, святилище Истины. Здесь, у журчащей речушки Кефиса, Платон обрел наконец спокойствие — то немногое, что необходимо философу. Здесь в самую безоблачную и плодотворную пору жизни он создал лучшие произведения — диалоги «Пир», «Теэтет», «Федр», «Федон», «Государство», «Тимей», «Критий» и др. Отсюда, из этого «Дома муз» — «Мусейона», как называл его Платон, вышли сотни питомцев, украсивших венок мудрости Эллады, от Аристотеля в IV в. до н.э. и до Прокла в V в. н.э.
Первоначально Платон и его ученики довольствовались прогулками и беседами в роще Академа. Затем в старом здании бывшего гимнасия разместилась школа, а в доме Платона была обустроена экседра — зал заседаний. Здание школы украшала надпись: «Негеометр — да не войдет», свидетельствовавшая о первостепенном значении, которое Платон придавал науке о мысленных, идеальных фигурах — геометрии. Рассказывают, что одному из начинающих философов, не знавшему геометрии, Платон сказал: «Уйди прочь! У тебя нет орудия для изучения философии...»
Уважение к геометрии — науке, открывающей философу незыблемые законы в изменчивом мире явлений, привил Платону его друг пифагореец Архит. Многое в платоновской Академии было устроено по образцу пифагорейских общин. Как и у пифагорейцев, занятия в Академии разделялись на две ступени: первая, более общая, — для широкого круга слушателей — и вторая — для узкого круга посвященных в тайны философии. Тот же пифагорейский строгий распорядок дня, начинавшийся гудением особого «будильника», сконструированного Платоном, тот же пифагорейский аскетизм и чистота нравов, то же пифагорейское воздержание от мяса, та же пифагорейская скромность совместной трапезы определяли быт и нравы Академии. В духе пифагорейских традиций, рассказывавших о мудрых женщинах-пифагореянках, учились в Академии и две женщины — Ласфения и Аксиофея. Последняя, правда, ходила в мужском наряде и скрывала свой пол.
Так, в ежедневных беседах с учениками, раздумьях и упражнениях духа прошло 20 лет — лучшая и самая плодотворная пора в жизни Платона. Казалось, ничто не могло изменить размеренного течения жизни философа в Академии. Однако судьба вновь разорвала череду академических дней и поставила философа на край гибели. Трагедию жизни Платона ожидали ее третий и четвертый акты.
В 367г. до н.э. в Сиракузах умер Дионисий Старший, и власть перешла к его сыну Дионисию Младшему, который унаследовал от отца не только престол и имя, но и угрюмость характера, невежество и склонность к пьянству. С приходом нового тирана очнулся и неугомонный Дион, который только и ждал этого момента. Дион забрасывает Платона письмами, убеждая афинского мудреца в том, что наконец-то настало время воплотить в жизнь платоновские планы идеального государства, сделать из Дионисия «философа на троне». И шестидесятилетний мудрец, слава о котором гремела по всей Ойкумене, с мальчишеской легкостью поддается уговорам Диона.
В 366 г. до н.э. в порту Сиракуз появляется корабль с Платоном на борту, и Дионисий Младший присылает за мудрецом роскошную царскую колесницу. История повторялась. Вначале рвение Дионисия к философии и наукам было столь усердным, что все залы дворца были усыпаны тончайшим песком, на котором чертились геометрические фигуры и доказывались теоремы. В конце же наблюдаем не менее жгучее неприятие «просвещенным» тираном и философии, и самого афинского философа.
Сумрачный Платон, искавший вечных и неизменных истин в заоблачных высях мира идей, пришелся явно не ко двору. Дионисию требовалось чего-нибудь попроще и в обращении, и в философии. Ему более импонировал весельчак Аристипп с его незатейливой философией земных радостей, который на вопрос Дионисия, зачем он пожаловал, ответил: «Чтобы поделиться тем, что у меня есть, и поживиться тем, чего у меня нет». Развязное остроумие Аристиппа больше нравилось Дионисию, чем заумные построения Платона. Однажды, когда казначей Дионисия Сим хвастался Аристиппу роскошью своего дворца с великолепными мозаичными полами, Аристипп плюнул ему в лицо со словами: «Во всем дворце некуда более плюнуть». В другой раз, когда Дионисий потребовал от Аристиппа сказать что-нибудь философское, он ответил: «Смешно, что ты у меня учишься, как надо говорить, и сам меня поучаешь, когда надо говорить». И так далее.
Но в одном Аристипп оказался прозорливее своего товарища по сократовскому кружку Платона. Едва только Платон сошел с царской колесницы, Аристипп сказал окружающим: «Предрекаю вам, что в скором времени Платон и Дионисий станут врагами». Пророчество Аристиппа сбылось через месяц. Сначала Дионисий выслал из Сиракуз Диона, обвинив его в измене. Затем заключил в крепость Платона, якобы желая обезопасить философа от начавшихся волнений. По сути это был плен. Одновременно лицемерный тиран продолжал клясться в любви и преданности философу и философии. Только вспыхнувшая через несколько месяцев война помогла Платону вырваться из «дружеских» объятий Дионисия.
Но самое удивительное, что Платон и в третий раз, когда ему было уже под семьдесят, снова позволил Диону и Дионисию себя уговорить и еще раз отправился на Сицилию: слишком сильно было желание философа осуществить мечту об идеальном государстве и слишком доверчив был этот старый идеалист к людям. Настырный Дионисий, вновь возгоревший желанием украсить свой двор лучшим философом, прислал за Платоном триеру с учеником Архита Архедемом в качестве поручительства за безопасность философа. И Платон снова поднялся на корабль. Шел 361г. до н.э. Платону было шестьдесят шесть.
Вновь царские милости щедрым дождем посыпались на философа. Вновь Аристипп получил повод для циничного остроумия: «Право же, щедрость никогда не разорит Дионисия. Нам, которые просят много, он дает мало, а Платону, который ничего не берет, — много!» Но... Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
Нехитрая грибоедовская сентенция справедлива во все времена. «Барская любовь» Дионисия вскоре сменилась «барским гневом».
Тиран выставил Платона из дворца и поселил вблизи казарм наемников. Это было равнозначно верной гибели: солдаты люто ненавидели философа, призывавшего тирана сменить отряды телохранителей на книги. И снова Платона спас Архит. Он прислал за старым другом тридцативесельный корабль и обратился к Дионисию с просьбой немедленно отпустить Платона. И здесь Дионисий остался верен себе. Он устроил пышные проводы Платона, которого вчера еще обрекал на погибель. На прощание Дионисий заискивающе спросил: «Что ж, Платон, ты, верно, много всяких ужасов нарасскажешь о нас своим друзьям-философам?» «Помилуй, — ответил Платон, — в Академии и так много тем для бесед, чтобы нам вспоминать о тебе». Больной и разбитый вернулся Платон в родную Академию. Тем для бесед по-прежнему оставалось много, но силы измученного философа оказались на исходе. Закончился предпоследний акт трагедии его жизни.
Подходила к концу и жизнь Платона, в которой, начиная со смерти Сократа, одно трагическое событие следовало за другим. Последние семь лет жизни Платон посвятил последнему произведению «Законы», в котором сосредоточились вся боль и разочарование от несбывшихся надежд философа. И потому нет в «Законах» былой легкости и блеска, отличавших прежние диалоги Платона. Нет в них и непременного участника всех платоновских диалогов Сократа, следовательно, нет его доброй и хитроватой усмешки, нет будоражащих мысль вопросов этого «афинского овода», нет расшибающего лбы столкновения противоречий. Мысль в «Законах» стоит, как Солнце в зените в день летнего солнцеворота, когда происходит действие диалога. Да и не диалог это, где мысль бьется, растет и развивается, обретая чеканный профиль, а монолог, в котором автор вещает голосом пророка. «Да внемлет всякий...» — начинается пятая книга «Законов». Так, застывая в непререкаемых фразах, заканчивалась бурная жизнь платоновской мысли.
Город-государство из Платоновых «Законов» походил скорее на город-казарму. Не существовало здесь более Сократовой идеи права, существовала только жесткая рука твердой власти, под чьим неусыпным оком протекала жизнь «свободных» граждан. Не существовало светлого праздника жизни, была только долгая армейская служба да изнурительная работа во имя высших целей государства. Не существовало свободного искусства, была только подчиненная идеологии служба воспитания «единомыслия». Не существовала волшебная античная религия, осталось только скучное отправление культовых обязанностей.
«Когда читаешь "Законы", — писал А. Мень, — начинает казаться, что страницы этой книги написаны маньяком, тяжелым душевнобольным, дошедшим на старости лет до полного маразма. Но, даже усматривая в "Законах" явные черты умственного и душевного расстройства, нельзя только этим объяснить дух книги. Еще работая над "Государством", философ поддался искушению поставить во главу угла не человека, а строй, в "Законах" же он сознательно заключил сделку с Судьбой, всецело проникся презрением к личности, освятив насилие над человеческим духом».
Таким образом, в мрачном разочаровании в собственных идеалах, в болезненном отречении от собственного учителя заключался пятый акт трагедии жизни Платона. В 347г. до н.э., в день своего восьмидесятилетия и одновременно в день рождения бога Аполлона Платона не стало. Осиротевшие ученики похоронили учителя под сенью платанов Академии.
И все-таки не стоит называть жизнь Платона только трагедией. Платон создал научную школу — Академию, просуществовавшую почти 1000 лет, Платон взрастил десятки учеников, от которых пошли сотни и тысячи его научных внуков и правнуков по всей Ойкумене, Платон создал великие произведения, которые пощадило время, они пережили тысячелетия и сверкающими бриллиантами легли в сокровищницу мировой культуры. Не высшее ли это счастье для мудреца?!
Смерть Платона, настигшая философа в день его юбилея на свадебном пиру, также свидетельствует о богоизбранности философа. Как давно замечено в народе, подобной смертью Господь одаривает только праведников.
Что же можно сказать в кратком очерке о философии Платона, о той гигантской, неподъемной глыбе, лежащей на поле мировой философии? Разумнее, видимо, ограничиться главным.
Платон — основоположник идеализма в философии. Сегодня это столь же расхожая истина, как Эйнштейн — создатель теории относительности, а Земля вращается вокруг Солнца. Но что есть идеализм вообще и идеализм Платона в частности? В своей философской системе Платон пытается преодолеть старое Парменидово противоречие между непреходящими умопостигаемыми сущностями и текучими, чувственно воспринимаемыми явлениями или между Истиной и Мнением. Данное противоречие уже более ста лет будоражило умы античных мыслителей, и каждый из них предлагал собственное решение. Демокрит, как мы знаем, в качестве первоосновы бытия рассматривает материальные, телесные атомы. Атомы Демокрита неделимы, вечны, неизменны, сверхчувственны, поэтому и умопостигаемые сущности — первоосновы бытия — непреходящи. Но атомов у Демокрита много, они подвижны, их комбинации разнообразны, отсюда следует разнообразие и текучесть мира чувственных явлений.
По существу, то же самое делает и Платон, но не в мире материи, а в сфере духа. В качестве первоосновы бытия Платон рассматривает нематериальные, бестелесные атомы — идеи. Идеи Платона, как и атомы Демокрита, неделимы, вечны, неизменны, сверхчувственны, поэтому и мир духовных сущностей — идей — непреходящ. Но идей у Платона много, а их конкретные земные воплощения несовершенны и разнообразны, отчего мир чувственных явлений подвижен и разнообразен. Итак, Платон и Демокрит решают одну и ту же задачу — задачу Парменида — и решают ее одним и тем же методом. Разница между ними состоит в следующем: Демокрит находит атомы в мире материальном, а Платон — в мире духовном. Демокрит и Платон выходят из одной точки, обозначенной Парменидом, но уходят в противоположных направлениях: первый — в мир материи, второй — в мир духа.
Показательно, что и само слово «эйдос» (греч. …; — вид, форма) в греческую философию ввел Демокрит, а не Платон. У Демокрита «эйдос» есть одно из обозначений атома, т.е. геометрическая форма, фигура, — ведь Демокрит различал атомы именно по геометрической форме. Платон заимствовал у Демокрита этот термин и стал называть «эйдосами» наряду с идеями (греч. … — понятие, представление) свои бестелесные «атомы», т.е. устойчивые умопостигаемые формы-понятия духовного мира.
Однако одинаковыми словами Демокрит и Платон обозначают принципиально различные сущности. Демокритовские идеи-формы телесны, материальны и недоступны чувствам только из-за своей малости. Платоновские идеи-формы бестелесны, нематериальны и в принципе неуловимы для ощущений. «Атомизм» Демокрита есть отыскание первооснов в мире материальном, тогда как «атомизм» Платона есть поиск первосущностей в мире духовном.
Платон первым осознал, что данное различие приводит к двум принципиально несводимым концепциям в философии, обозначаемым сегодня как материализм и идеализм. Это различие «двух линий» в философии Платон с присущей ему художественной образностью изобразил в диалоге «Софист».
«Чужеземец. Одни все совлекают с неба и из области невидимого на землю, как бы обнимая руками дубы и скалы. Ухватившись за все подобное, они утверждают, будто существует только то, что допускает прикосновение и осязание, и признают тела и бытие за одно и то же, всех же тех, кто говорит, будто существует нечто бестелесное, они обливают презрением, более ничего не желая слышать.
Т е э т е т. Ты назвал ужасных людей; ведь со многими из них случалось встречаться и мне.
Чужеземец. Поэтому-то те, кто с ними вступает в спор, предусмотрительно защищаются как бы сверху, откуда-то из невидимого, решительно настаивая на том, что истинное бытие — это некие умопостигаемые и бестелесные идеи; тела же, о которых говорят эти люди, и то, что они называют истиной, они, разлагая в своих рассуждениях на мелкие части, называют не бытием, а чем-то подвижным, становлением. Относительно этого между обеими сторонами, Теэтет, всегда происходит сильнейшая борьба».
Удивительно, насколько прозорливо предвосхитил Платон затянувшуюся на тысячелетия «сильнейшую борьбу» своих последователей идеалистов с «ужасными людьми» материалистами.
Как представлял Платон мир бестелесных идей? Часто для объяснений главных положений он прибегал не к бесстрастному языку логики, а к образному, «мифологическому» языку. Платон, очевидно, понимал, что не все можно и нужно облекать в жесткие формы посылок и следствий, именуемых в логике силлогизмами, и потому в ответственные моменты рисовал некие аллегорические картины, открывающиеся его внутреннему взору. Таким образом возникали величественные философемы Платона — философские мифы, рассказанные философом-сказителем. Один из мифов, повествующих о мире «эйдосов» Платона, мы позволим себе привести почти полностью. Речь идет о знаменитом Мифе о пещере, с которого начинается VII книга «Государства». Рассказ от первого лица ведет платоновский Сократ, которому внимает его ученик Главкон.
« — После этого, — сказал я, — ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию...Посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная — глянь-ка — невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.
— Это я себе представляю.
— Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.
— Странный ты рисуешь образ и странных узников!
— Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?
— Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
— А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?
— То есть?
— Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?
— Непременно так.
— Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?
— Клянусь Зевсом, я этого не думаю.
— Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.
— Это совершенно неизбежно.
— Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исце-ление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.
Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут гово-рить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бы-тию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести пра-вильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную мелькающую перед ним вещь и задавать вопрос, что это такое, и вдобавок заставят его отвечать? Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?
— Конечно, он так подумает.
— А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?
— Да, это так.
— Если же кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору, и не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет страдать и не возмутится таким насилием? А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят?
— Да, так сразу он этого бы не смог.
— Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем — на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом — на самые вещи; при этом то, что на небе, и самое небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет».
Итак, сумрачная пещера и нелепый «театр теней» на ней — это и есть, по Платону, видимый нами мир. Узники пещеры, скованные цепями, — люди, прикованные цепью к чувственным представлениям и принимающие «театр теней» за подлинную действительность. Трудно пещерным жителям освоиться с мыслью, что существует другой — светлый, красочный, радостный, совершенный мир, стоящий над чувственным восприятием и доступный лишь разуму человека. Только философ, сбросивший оковы ощущений, цепи мнения, способен вырваться из промозглого черно-серого мира пещерных теней и открыть для себя вышний мир чистой, как небо, истины. Сверхзадачей Платона и является попытка приобщить простого смертного к этому вечному, чистому, совершенному, божественному миру истины или миру идей.
Но откуда возникла у Платона мысль о существовании двух миров — реального и идеального? Несовершенного реального и совершенного идеального? Понятно, что Платон не был бы Платоном, если бы ограничился только голой констатацией данного факта, пусть даже и в красочной, аллегорической картине. Напротив, всю жизнь Платон только и делал, что логически обосновывал нарисованную им картину двух миров, рассматривая ее со всех сторон, и строил новые и новые доказательства ее существования — настолько новые и настолько разные; что часто Платон опровергал самого Платона. Попробуем и мы вместе с Платоном совершить столь трудное и пьянящее восхождение в заоблачный мир вечных, как горы, идей.
Вот платан, обращается философ к ученикам, вот другой платан, вот третий; вот кипарис, вот олива, вот дуб. Как ориентироваться человеку в беспрерывном, как течение Гераклитовой реки, потоке сообщений, которые приносят ему органы чувств, вечно бегущий мир мнения? Во всей Академии нет двух одинаковых платанов, но тем не менее эти раскидистые великаны человек безошибочно называет одним именем — платан. По всей Ойкумене шелестят зеленой листвою сотни столь разных живых существ, которые мы уверенно называем одним словом — дерево. А есть еще травы, бабочки, жуки, рыбы, птицы...Сколь непохожи друг на друга атлетическая поступь Парфенона и женская грация Эрехтейона, но оба афинских храма прячут в себе прямоугольники периптеров, треугольники фронтонов, окружности колонн. Что позволяет человеку ориентироваться в пестром многообразии вещей и явлений и находить связующие нити в многообразии внутренних сущностей?
Это идеи, отвечает Платон, доступные только умственному зрению эйдосы или виды реальных объектов и явлений. Глаз видит великое множество предметов внешнего мира, но не видит их внутреннего вида, их эйдоса. Эйдос способен разглядеть только разум. Глаз открывает человеку гигантское разнообразие объектов реального мира, разум раскладывает эти предметы «по полочкам», и каждую «полочку» определяет свой эйдос. Эйдос — это вечный образец, парадигма (греч. …— образец), организующая беспорядочную массу текущих явлений в упорядоченную в сознании человека структуру. Как для чувственного зрения существует мир реальных объектов, так и для умственного зрения, рассуждает Платон, должны существовать свои объекты, созерцаемые разумом. Данные объекты Платон называет идеями или эйдосами.
Если реальное дерево рождается, растет и умирает, т.е. постоянно изменяется, если реальную рыбу можно разрезать на куски, то идея дерева или идея рыбы вечна, неизменна и неделима. Она одна для всех деревьев и одна для всех рыб. В противном случае она не могла бы служить разуму единственным и неизменным ориентиром, который позволяет отличать реальные деревья от реальных рыб, а также объединять реальные деревья, с одной стороны, и реальных рыб — с другой. «Идея не рождается и не умирает, — говорит Платон, — не воспринимает в себя что-либо другое, не переходит сама во что-нибудь другое». Более того, идея прекрасна, ибо она не подвластна времени, которое разрушает, старит, обезображивает все живое и даже неживое на Земле. Мир идей пребывает вне времени, он погружен в вечность, вечно молод и вечно прекрасен.
Если реальный цветок можно увидеть, понюхать, потрогать рукой и т.д., то идея цветка недоступна органам чувств. Идея доступна лишь разуму. Но если идея неделима и сверхчувственна, следовательно, она либо бестелесна, либо подобна Демокритову атому, ибо из всех телесных предметов только атом неделим и сверхчувственен. Платон так и не сделал выбор в пользу телесной атомарности или бестелесности идеи. Как объективный идеалист, он верил в объективно существующий вне человека и независимо от человека вечный и неизменный, следовательно, и бестелесный мир идеальных образов. Но как истинный грек, привыкший видеть и осязать, как человек античной культуры, для которого и космос являлся только здоровым и хорошо тренированным телом, Платон не мог представить себе идею — этот обобщающий «вид», канонизированный «образец» той или иной части космоса — иначе как телесно и материально. «Идеальный мир у Платона, — пишет А.Ф. Лосев, — населен как бы теми же неподвижными скульптурными изваяниями, теми же статуями, какие в изобилии творило земное греческое искусство периода классики».
Итак, обосновав необходимость существования внутреннего вида вещи — его идеи, — Платон переходит к описанию или, скорее, конструированию таинственного бестелесно-телесного мира идей. Здесь философ в особенности бессистемен и полон противоречий, хотя чаще всего он склонен видеть мир идей как некую «занебесную область», которую «занимает бесцветная, бесформенная, неосязаемая сущность», точнее, сущности, именуемые эйдосами. Число эйдосов в мире идей велико, но не бесконечно. В принципе эйдосов столько, сколько существует их земных прообразов. Однако здесь также возникают трудности, поскольку мир идей Платона — не просто царство сущностей, а царство совершенных сущностей. Но тогда встает вопрос: существует ли эйдос грязи, эйдос подлого поступка или эйдос преступления? Данные вопросы смущали даже неуязвимого платоновского Сократа.
Несмотря на встречающиеся на каждом шагу трудности, Платон продолжает строить «занебесный» мир идей, который можно уподобить пирамиде, на вершине которой возвышается идея Блага или Добра. Благо — это Солнце мира идей. «Его надо ставить выше всего, выше всех идей», — утверждает Платон. Истина, Красота, Справедливость — высокие или «благовидные» идеи, стоящие рядом, в непосредственной видимости от идеи Блага. Тем не менее располагаются они ниже идеи Блага и излучают его отраженный свет. Еще ниже располагаются идеи природных явлений и процессов — идеи движения, покоя, звука, света, цвета и т.д.; затем идут идеи живых существ, еще ниже — идеи предметов, производимых человеком, и т.д.
Далее Платон пытается разрешить еще более сложную проблему взаимоотношения двух миров — реального и идеального. Как бестелесные неподвижные и неизменные идеи приводят в движение телесный и изменчивый мир? Если вещи — это тени идей, как образуются эти тени? Чтобы соединить два мира, разорванных им самим, — мир материи и мир идей, — Платон вводит третье начало — душу космоса, или мировую душу. Душа космоса — источник движения, жизни, одушевленности. Это творческая сила, объемлющая и связующая два Платоновых мира. Она заставляет вещи подражать идеям, она приближает идеи к вещам. Мировая душа наполняет космос движением и энергией, благодаря ей космос и выглядит как «единое видимое живое существо».
Но кто создал два мира, связуемые мировой душой? С данного вопроса начинается новый клубок проблем, который пытается распутать Платон. И снова двусмысленности и недосказанности сопровождают философа. У него даже два бога — бог-футургос (бог-творец) и бог-демиург (бог-ремесленник). Бог-футургос творит идеи; бог-демиург создает материю, имея идеи как заданные парадигмы. Бог-демиург ближе и понятнее Платону, и о нем он говорит более подробно.
Откуда взялась праматерия, из которой по «идеальному» плану творит бог-демиург? Праматерия вечна. Бог-демиург только привел ее в гармонический порядок, превратил Хаос в Космос. «Бог позаботился обо всех видимых вещах, которые пребывали не в покое, но в нестройном и беспорядочном движении, он привел их из беспорядка в порядок», — говорит мудрец в диалоге «Федон».
Итак, процесс миросозидания есть процесс превращения первородного Хаоса в прекрасный и гармоничный Космос. Направляет этот процесс божественный Логос. Логос творит Космос из Хаоса. Такова главная идея платоновской космогонии.
Но как человек ведет себя на пересечении двух миров? Отражением реального и идеального миров в человеке являются его тело и душа. Тело и душа противостоят в человеке, как материя и идея. Тело смертно — душа бессмертна, тело изменчиво — душа неизменна, тело делимо — душа неделима. Тело — это гробница для души, и здесь язычник Платон резко разойдется с будущим христианством, которое будет считать тело храмом Святого Духа. На данной почве произойдет немало стычек у первых христиан с последними язычниками: от неприятия язычниками проповедей апостола Павла о Воскресении — зачем душе вновь возвращаться в темницу? — до многих ересей первых христиан, чей чистый «платонический»  дух оскорбляла христианская идея о Богочеловеке.
Мир идей — родная стихия для души. Как тело блаженствует, погружаясь в теплые морские волны, так и душа, наслаждаясь, плывет в прозрачном потоке эйдосов. Оставаясь ненадолго в земной темнице тела, душа припоминает о своей прошлой жизни в занебесных сферах, о том, что она некогда видела, «когда она сопутствовала Богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия», нашептывает человеку сокровенные тайны мира идей. Таким образом Платон объясняет божественные озарения, счастливые мгновения приоткрытая Истины, которые очень хорошо известны каждому творцу.
И совсем неудивительно, что как проповедник занебесного мира духа Платон с презрением относится к миру тела. Именно здесь, в лоне философии Платона, зарождался христианский аскетизм — презрение к телу, ограничение и подавление чувственных влечений. Что может быть большей обузой для заоблачных полетов души, как не бренное тело? Например, в платоновском диалоге «Федон» Сократ говорит о теле следующее: «Тело не только доставляет нам тысячи хлопот — ведь ему необходимо пропитание! — но вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массою всевозможных вздорных призраков, что, верьте слову, из-за него нам и в самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было поразмыслить! А кто виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его страсти? Ведь все войны происходят ради стяжания богатств, а стяжать их нас заставляет тело, которому мы порабски служим».
Но где же пребывает душа? Почему она не защищает тело от низменных поползновений? И здесь Платону есть что ответить. Дело в том, что в душе человека два начала: одно из них, с помощью которого человек способен рассуждать и «припоминать», — разумное, другое, из-за которого человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охвачен другими вожделениями, — неразумное. Судьба человека, смысл его бытия зависят от того, какое начало в его душе окажется сильнее. И в диалоге «Федр» Платон в красочном мифе объясняет, почему и как это происходит.
Бог поместил души людей и богов на звездах. Сколько душ, столько на небе и звезд. Души возят по небу колесницы, запряженные двумя крылатыми конями. У богов оба коня хороши, а у людей — только один, а другой плох и зол. Возничие, т.е. души, скитаясь по небу, хотят увидеть занебесную область, где находится желанный мир идей, который питает души и богов, и людей. Но созерцать мир идей удается только богам, у которых оба коня хорошие. Душам людей мешает злой конь. Он тащит колесницу вниз, в мир чувственного бытия. Оттого души людей, не напитавшись воздушными идеями, тяжелеют, их кони устают, они сталкиваются друг с другом, ломают крылья и падают в телесный чувственный мир. Так души попадают в тело. Чья душа оказывается тяжелее, тот тяжелее и характером. Но как душа живет в теле? Что происходит с душой после смерти тела? Можно ли избежать «круга рождений» души в теле?
Чем выше Платон поднимается в заоблачный мир идей, тем больше вопросов обрушивается на него. Как снежные лавины сметают все на своем пути, так и лавины проблем, рожденных миром идей, пытаются сбить с пути мудреца. Но Платон уверенно идет навстречу вышнему идеальному миру, а поднявшись достаточно высоко, начинает строить собственную философскую систему: учение о бытии — онтологию, учение о Боге — теологию, учение о целях — телеологию, учение о мироздании — космологию, учение о миросозидании — космогонию, учение о человеке — антропологию, учение о душе — психологию, учение о переселении душ — метемпсихоз, учение о познании — гносеологию, учение об обществе — социологию, учение о нравственности — этику, учение о прекрасном — эстетику и т.д. У нас нет, к сожалению, возможности хотя бы прикоснуться к столь огромному миру Платоновой мысли.
В чем же универсальность философии Платона? В чем величие философской системы Платона, которая больше ставит вопросов, нежели дает ответов? На последний вопрос можно было бы ответить кратко: в том и величие, что подлинно философская система вечна, следовательно, она постоянно рождает вопросы, в которых и заключен ее эликсир жизни. Но мы попытаемся ответить более полно. Впрочем, еще в те недавние времена, когда идеализм Платона считался «архивредной поповщиной», полный ответ с блеском сформулировал А. Ф. Лосев.
«Учение о двух мирах еще может быть снято учением о материи как о принципе самодвижения, не нуждающемся ни в каких других надматериальных принципах и двигателях. Но учение об идее как о принципе осмысления вещей, как об их общей целостности, являющейся законом их отдельных проявлений, — это осталось в науке навсегда, и от этого всемирно-исторического платонизма никакая философия не может и не должна отказаться. Всеобщую закономерность вещей, конечно, можно не называть идеей или совокупностью идей, но от самой этой всеобщей закономерности вещей наука отказаться не может. Законы природы и общества тоже можно не называть идеями природы и общества, но от самих этих законов отказаться невозможно; и законы природы и общества, которые формулируются количественно, хотя они и относятся к природе и обществу, сами по себе не есть природа и общество. Все тела падают. Но закон падения тел никуда не падает и вообще не является никаким телом, которое можно было бы понюхать или потрогать руками. Здесь платонизм неопровержим. Таким образом, со времен Платона резко изменилось само содержание нашей науки и нашей философии. Но логическая и методологическая структура науки и философии, открытая Платоном, останется в культурном человечестве навсегда».
Итак, идея вещи — это смысл вещи, закон поведения вещи, неделимое общее, определяющее все единичное в каждой вещи. Идея вещи — это предел единичных проявлений каждой вещи, предел, в котором растворяется все бесконечно большое число бесконечно малых отличий каждой единичной вещи, стремящейся к этому пределу. Идея вещи — это интеграл, суммирующий все бесконечно большое разнообразие бесконечно малых становлений вещи.
Математические термины не случайно запестрели у нас при оценке глобального значения Платоновой теории идей. Платон и сам к концу жизни все больше склонялся к пифагорейской мысли о том, что его эйдосы есть математические структуры. Но тогда познание мира означает познание растворенных в нем и управляющих им математических структур. Именно по данному пути и пошло научное знание о природе. Без идеализированных понятий стала бы невозможна логика Аристотеля, последующая математизация, т.е. большая формализация и идеализация, которая привела к развитию математической логики. Без идеализированных математических понятий невозможны были бы блестящие физико-математические открытия Архимеда. Без математической идеализации невозможно современное естествознание, начавшееся с гениальных идеализаций Ньютона и Лейбница — понятий производной и интеграла. И сегодня, в наш век стремительной математизации и широчайшего применения компьютеров, когда стало возможным физический эксперимент заменить экспериментом вычислительным и буквально «увидеть» на дисплее компьютера то или иное физическое явление, мысли Платона об идеальных (читай — математических) структурах и их воплощении в реальном мире обретают второе рождение.
К сожалению, сам Платон менее всего осознавал истинную, непреходящую ценность именно этого научно-методологического, «математического» среза его теории идей. Платона более волновали мировоззренческие следствия его теории, мифологические сюжеты, которые она порождала. Подобные сюжеты роились в его голове, и Платон-философ никак не мог обуздать Платона-поэта. Платон-философ никак не мог навести логический порядок в хаосе мифологем, рожденных необузданной фантазией Платона-поэта. Увы, таков почти неизбежный удел каждого великого человека, опережающего время: великие с легкостью проходят мимо подлинных жемчужин, найденных ими, и с детской неразумностью тянутся к поддельным блесткам. Через 2000 лет после Платона другой «ученый-поэт» Иоганн Кеплер не осознал истинной ценности открытых им законов небесной механики и всю жизнь посвятил спасению собственной юношеской модели Вселенной, построенной с помощью пяти Платоновых тел , от неумолимого натиска противоречащих ей новых результатов собственных астрономических наблюдений и расчетов.
Несомненно, Платон видел недостатки своей теории идей. Но, как и Кеплер, он отдал жизнь на спасение любимой ему теории от самого себя. Как и для Кеплера, это была самая тяжелая и мучительная ноша его жизни. Неудивительно, что в одном из последних диалогов «Парменид» философ подверг собственную теорию идей столь разрушительной критике, что многие исследователи творчества Платона склонны считать данный диалог неподлинным и даже приписывают его научному оппоненту Платона Аристотелю. Скорее всего, данное мнение неверно. Платон, подобно любящей матери, лучше других знал недостатки своего дитяти. Но, подобно любящей матери, он еще крепче любил свое детище со всеми его недостатками. Излишне говорить, что научные оппоненты Платона не были к нему столь милосердны.
«Платон мне друг, но истина дороже», — сказал любимый ученик Платона Аристотель и приступил к безжалостной реконструкции Платоновой теории идей. Аристотель спустил идеи Платона с занебесных высей на землю и соединил идеи с вещами. Чистый мир платоновской истины смешался с бренной землей. Поэтому на знаменитой фреске Рафаэля «Афинская школа» Платон указует перстом на небо, а Аристотель простер правую руку к земле.