Записки штрафника. Млечный путь

Предисловие

«Записки штрафника — Млечный Путь» с изначальным рабочим названием «Тот самый Дисбат» — это не просто литературное произведение, а ёмкий исторический экскурс в закулисье прошлого Советской армии. На примере полуторалетнего пути штрафника Тасаева автор книги Исмаил Акаев по сути раскрывает преступления, которые с позволения властей происходили в застенках Дисбата. События, описываемые в произведении, происходят на рубеже 80-х годов. По сути книги, самое интересное начинается с пятой главы, куда автор приводит читателя - после штиля в бурю событий. Читатель, хотите попасть в настоящий Дисбат? Наберитесь терпения, каждая глава автора в этой книге - это своего рода "МЕНЮ" в котором аппетит поднимается, смакуя первые главы "блюд".
Вниманию читателя представляется самый крупный на территории Советского Союза дисциплинарный батальон, а простыми словами Дисбат. Самое интересное, что пополнить количество штрафников не составляет большого труда — защитникам Родины не нужно становиться на защиту своей чести. Вот в чем парадокс. Полные сил молодые ребята вступают в войска Советской армии с несоизмеримым желанием защищать свою Родину и лоб в лоб сталкиваются с одной из циничных и гнусных особенностей армии, которая, к сожалению, сохранилась по сей день — «дедовщина», как один из методов уничижения человеческого достоинства
Главный герой Тасаев – выходец из народа, который на протяжении веков умеет с честью отстаивать интересы своей Отчизны, с первых дней службы даёт знать, что не собирается терпеть «дедовские» бесчинства. За конфликт со старослужащими Тасаев оказывается за колючей проволокой Дисбата. Тут и начинается тасаевская история, которую автор без всякого преувеличения так искусно передал на письме.
Кому и зачем нужен Дисбат? И почему армия не искореняет «дедовщину»? Эти два непосредственно взаимосвязанных между собой вопроса, сразу же возникнут у читателя. И автор в произведении дает на них развернутые ответы, точнее читатель найдет эти ответы сам, изучая то, какой путь проделывает Тасаев от осужденного до приобретения на зоне статуса «Бурого».
Начнем с того, что, читая «Записки штрафника», ты начинаешь понимать, что идеализированная Советская власть далеко не была эталоном закона и справедливости, ведь иначе почему на протяжении стольких лет армия не могла положить конец «дедовщине», ведь именно с попустительства высших лиц допускались издевательства над призывниками, а те, которые шли против устоявшейся системы, попадали под военный трибунал, а после и в стены Дисбата, подобно нашему герою Тасаеву.
Что касается самого Дисбата, здесь автор открывает большую завесу перед преступлениями, творившимися в советских войсках, преступлениями, которые незаслуженно канули в забвение. По мере чтения книги, мы понимаем, что Дисбат необходим властям как бесплатная рабочая сила, ведь штрафники не покладая рук трудятся на железобетонных заводах и других строительных объектах. Рассказывая о так называемом «таежном» фонде, автор показывает нам какие бесчинства творились в войсках, когда осужденные умирают на работах, которые практически невозможно физически выполнять, а «таежный» фонд при этом пополняется.
Очень красиво и доступно автор показывает нам внутренний мир главного героя Тасаева – молодой, полный жизненных сил и энергии парнишка, который с подножья чеченских гор оказывается на мерзлых землях Дальнего Востока и так блестяще проходит через первый и главный жизненный экзамен на стойкость и силу духа. Через любовь к родине главного героя, автор очень искусно знакомит читателя с историей чеченского народа, а также показывает яркое выражение национализма, которое было присуще в те годы представителям властей.
Так, в 17-й главе мы видим, как старший лейтенант попрекает осужденного Тасаева депортацией чеченского народа, горько сожалея при этом, что Сталин в свое время до конца не расправился с этим, как он выражается, «отродьем». И здесь в Тасаеве просыпается этот дух его народа. И просыпается именно в моменты отчаяния и безысходности. Замечаете искусно проведенную автором параллель? Ведь именно в подобные моменты, казалось бы, окончательного падения и конца, чеченский народ в различные периоды времени возрождался с новой силой. Образ четвероногого друга Тасаева – коня Тебулоса красиво переплетается с древней историей Чечни. На примере горы Тебулос Мта – высочайшей точки Чечни, в честь которой назван скакун главного героя, автор освежает в памяти читателей незаслуженно забытые страницы истории, а именно противостояние чеченцев против Золотой Орды.
Я Тебулос – кричит в ответ своим врагам Тасаев. Это означает, что в нем уже заговорила кровь его предков, которые когда-то именно на этой горе отражали атаки полчищ Хромого Тимура, покорившего полмира, но вынужденного повернуть коней с чеченских гор и признать свое поражение. Автор дает понять, как важна генетическая память, ведь Тасаеву есть на что опереться – это история его народа. У Тебулоса не покорились мои предки, значит через столько веков, здесь в Дисбате, не сломаюсь и я – говорит главный герой.
Стоит подчеркнуть, как тонко переданы в этом произведении грани человеческой сущности, а именно тот факт, что внутренний свет человека можно сохранить в какой бы тьме он ни находился, ведь даже в этом дисбатовском аду находятся люди, которые идут навстречу риску и протягивают руку помощи Тасаеву. В произведении замечательно передан образ майора Русова, который сопереживает главному герою и, кроме того, посещает его семью, преодолевая такой долгий путь с Дальнего Востока до Кавказа. Устами майора Русова, автор передает чеченскую философию гостеприимства, красоту его обычаев, простоту и величие самого народа. Здесь хочется акцентировать внимание на одном достаточно нелицеприятном моменте.
Как я подчеркнула ранее, автор умело передает в этом произведении образы и характеры людей, которые обладают теми или иными качествами вне зависимости от национальной принадлежности или вероисповедания. Тут и настает тот самый нелицеприятный для читателя момент.
Наполненный любовью к своему народу и Родине, главный герой Тасаев, с достоинством прошедший через жернова Дисбата, уже вернувшись в свою часть, из письма майора Русова узнает о самой страшной тайне, которая наносит ему неимоверный удар — предательство земляка. Каково Тасаеву узнать, что донос чеченца Лечи Сааева сыграл не последнюю роль в том, что он попадает в холодные камеры Дисбата, тогда как майор Русов и даже сержанты и офицеры непосредственно на самой зоне помогают ему, не теряя человеческих лиц. Здесь автор напоминает нам, что те или иные качества, возвышающие человека, бывают присущи вне зависимости от того, кто ты по национальности.
Философски красиво завершает автор свое повествование в 18 главе, которую можно назвать «Млечный путь». Именно в этой главе, Тасаев исполняет данное им слово, наказывая своих трех главных обидчиков, и уже на свободе, с чувством исполненного долга смотрит на мерцание Млечного пути, которое когда-то он видел через решетчатое окно камеры, на холодном полу которой он лежал обессилевшим. Но а завершает автор свое произведение, снова проводя исторические параллели. Главный герой посещает территорию Дисбата ровно через 20 лет — в тот самый период времени, когда его народ проходит через жернова второй народоубийственной войны.
Приводя примеры жестокости федералов, творивших бесчинства в Чечне, и показывая их жалкий конец, автор дает читателю возможность задуматься над тем, кто является в жизни истинным победителем –тот, кто творил зло или тот, кто смог его выстоять? Нет сомнений в том, что новое произведение Исмаила Акаева, как и его предыдущий роман найдет отклик в сердцах многих читателей и поможет им найти ответы на многие вопросы, ведь повествование, которое идет на этих страницах не просто история одного человека, а прошлое целой страны и ее народов.

Янина Дикаева, журналист





                Глава 1. «Подводная лодка»

I
Вай дала кхерхьара, вай даха а кхоьрур дара — если бы мы боялись умирать, мы бы боялись и жить?

Это был месяц апрель, когда величественная чеченская природа находилась в белом плену наступившей весны. Буйство красок опьяняло, заполняло все изнутри безграничным желанием жить и мечтать. Дальневосточный апрель не был таким красивым и теплым. Мерзлый приморский ветер пронимал до костей.
Салман Тасаев сам толком и не понял, как четыре месяца назад с берегов буйного Терека и Аргуна оказался здесь на холодном побережье Охотского моря, от которого до Тихого океана рукой подать. Так уж было заведено в советской системе, что призывникам не разрешалось служить в родных краях. Вот и разбросало молодых солдат по всему Советскому Союзу, а Тасаев оказался в Хабаровском крае. Порт Ванино, где он проходил службу был закрытым регионом для иногородних, где требовался специальный пропуск.
Это холодное во всех смыслах место еще надолго останется в памяти Тасаева. Начало службы в порту ознаменовалось его дракой. Не совсем хороший старт, но у Тасаева были другие принципы, изменить которые не удалось даже жестокой дальневосточной дедовщине. Он поднял руку на старослужащих. Этой дракой он показал всей части, что дедовщину терпеть не собирается, чего бы ему это ни стоило. Далее его уже судили как физически «оскорбившего» старших по званию и за избиение старослужащих. Надо отметить, надавал им Тасаев по полной.
В ходе следственных мероприятий военным трибуналом был дан запрос на родину в военкомат, запрашивая его характеристики и прочие справки о его гражданской жизни. Военком майор Пыльцин был знаком с его родителями и, почувствовав что-то неладное, быстро сообщил им по секрету, что пришёл запрос на сына — значит что-то серьезное!
Встревоженная мать Тасаева вместе со своим старшим сыном срочно вылетела на Дальний Восток. Преодолевая непривычный для себя холод, они кое-как добрались до места назначения. Удивлению матери и брата не было предела, когда на свидание Тасаева привели под конвоем, ведь Салман уже успел написать домой матери письмо с искусным враньем — мол перевели меня на подводную лодку и что скоро уходит она в дальнее плавание с Тихого океана в Индийский океан, и что написать домой в скором времени не удастся. Сочиняя романтическую историю своей службы для спокойствия души матери, Тасаев уже сидел на гауптвахте.
Как только он переступил порог комнаты свидания, разъяренная мать вскочила и разводя руками, командирским голосом спросила:
— Где подводная лодка? Это и есть твоя подводная лодка?!
Потом опечаленно присев на кушетку, даже не обняв сына, она продолжила
— Понимаешь… я летела с Минеральных-Вод, десять часов, ехала почти двое суток на поезде, чтобы увидеть твою подлодку, а это какой-то секретный бункер для крыс! Ты что здесь делаешь? Я тебя в армию отправила служить! Для чего я тебя растила? Чтобы ты мордобойством занимался? — далее он испытал шок, когда мать сбросив зимнюю дублёнку, сняла свои сапоги, задрала платье, и говорит:
— На, полюбуйся! — Салман не знал куда деться от стыда, не понимая, что она пытается сделать.
— Смотри до чего ты меня довел, — продолжала мать, — я только сейчас заметила, что я надела теплый гамаш поверх белья только на одну ногу, а вторая часть гамаша путалась под ногами, и я не замечала от волнения, как мерзнет моя нога.
Он припал к ее ногам, прикрывая собой… Нет ничего сильнее материнской самоотверженности. Для нее не существует никаких преград и границ — ни наземных, ни воздушных, ни морских. Меняя города, аэропорты и вокзалы, она на крыльях неслась к своему ребенку, забывая свои человеческие потребности. Он был для нее ребенком, пусть сейчас и сидел на гауптвахте, набив морду бывалым дедам, но он все равно был ребенком, который сегодня нуждался в ней. И он осознавал, что вся эта усталость от преодоленных километров, тревога, кипящая в ее глазах — все это происходит по его вине, что на данный момент именно он источник ее страданий.
Прости меня, МАМА… Прости Аллах за все страдания матерей… Кайтесь, сыновья, и я каюсь!

II

Это был уже одиннадцатый день ноября, лютый холод которого ничем не отличался от зимнего. Прошло полтора года срока, который Салман отсидел в Дисбате. Ровно полтора года назад он оказался в Дисбате в результате драки, которая произошла через четыре месяца его службы в армии. Могло бы ничего и не случиться, если бы не наглость «дедов» и не дерзость Тасаева. Зачинщиков драки — бывалых старослужащих, естественно, офицеры быстро прикрыли, так как у них с сержантами и солдатами срочной службы, почти за два года совместной службы были «накатаны» отношения, а Салман, став «паровозом» зачинщиком, виновником и многих других подлогов, ушел в Дисбат.
В ходе драки, «дедушки» конечно получили по мордам, несмотря на разницу в числе противостоящих и срока службы закалявших солдат. Матёрость «дедушек» не спасла, напротив они были унижены стойкостью, мужеством и противостоянием чеченца. После драки «дедушки» побежали в госпиталь снимать побои и первыми накатали рапорты, сделать подобное Салман посчитал для себя унижением.
Сегодня прошло ровно два года после призыва в армию, четыре месяца в своей части, два месяца под следствием, и полтора года в Дисбате. Ему бы сейчас домой ехать на дембель, но нет, он должен прибыть в свою изначальную часть службы, чтобы дослужить потерянные в Дисбате полтора года. От зоны его часть находилась в тридцати пяти километрах.
Обычно некоторых после отсидки отпускали, если из той части не присылали сопровождение, чтобы сам мог добраться до бывшего места службы. Салман, уже по правилам устава, пришил погоны, шевроны, знаки различия родов войск, эмблемы, изъятые у него решением военного трибунала.
Если ему в течение дня не вручили лично его воинский билет, личное дело, предписание, значит было понятно, что командование Дисбата и его родной части созвонились, и будут ожидать сопровождающих, которых обычно присылают с той части, куда должен следовать освободившийся. В его казарму пришел конвой, и велели следовать за ними на КПП, где, видимо, его ждали… Салман попрощался со всеми друзьями, которых он приобрел в этой страшной «заколючкой» Дисбата. На КПП сидели ожидавшие его старший лейтенант и один солдат-ефрейтор, с черными погонами и эмблемами на петлицах его рода войск. Когда его ввели, те встали, а старший лейтенант, не здороваясь подошёл к нему. В руках он держал документы, по всей вероятности, Салмана.
— Следуйте за мной! — командно обратился к нему офицер. На КПП присутствовали краснопогонники — офицеры и сержанты Дисбата, которые улыбались Салману. Они-то уже знали, с кем теперь имеет дело этот старлей.
Салман, улыбнувшись уже бывшим его «перевоспитателям», обратился к невежливому офицеру
— Постойте, а Вы, собственно, кто будете, приказывать мне? Я что, Вами арестованный или Ваш подчиненный? Может, Вы для начала представитесь!? Кто Вы и что, зачем Вы здесь? — внутри помещения раздались усмешки и шёпот, потом смех усилился… Старлей начал нервно подергивать усами. Но, собравшись, немного заикаясь (оказывается эта патология была у него врождённой) отбубнил:
— Я Ваш, теперь, новый командир взвода, приехал за Вами доставить Вас на место Вашей дальнейшей службы в армии. С этого момента, Вы являетесь моим подчиненным солдатом, а я непосредственный Ваш командир…
— Но откуда мне известно, что Вы мой командир, а я Ваш подчинённый солдат? Покажите удостоверяющий документ. Может Вы прибыли похитить меня, как солдата, владеющего военной тайной? — с серьезным видом, стал издеваться над офицером Салман.
— Достаточно того, что я показал присутствующим здесь офицерам, следуйте за мной не пререкаясь, без лишних вопросов. Солдат, Вы поняли меня? Вперёд!
— Но, простите товарищ старший лейтенант, откуда мне известно, что Вы им показали, и что вы все не сговорились? Так что, мне лучше остаться здесь, я здесь привык, и у меня очень много «секретных» заданий от Мин-Обороны Государства, которые я здесь не завершил. Присутствующие продолжали хихикать над этим представлением, но затем уже решили вмешаться. Капитан роты охраны Дисбата бросил реплику в сторону уже запаниковавшего старлея:
— Если бы Вы… Если бы Вы знали, какой «подарок» везёте к себе в часть? И будьте осторожны с этим «Организмом», очень осторожны…!
— Ничего, он у меня, как шелковый станет по прибытию! Салмана задел выпад капитана, который язвительно пугал и задевал офицерское достоинство его нового командира взвода. Но решил доиграть против старшего лейтенанта, который пытается приструнить его с первой встречи. Старлей не мог знать, какую железную выдержку получил на зоне Тасаев.
Салман тоже его не знал. Видимо, он пришел служить в их часть, после того, как его посадили. Командир части, который знал Салмана, должен был хотя бы послать за ним того офицера из младшего состава, который знал его во время службы.
— Скажите старлей, шёлк имеет атласный вид, или шершавый? — съязвил Салман.
— Не знаю, какой шёлк имеет вид, но твой вид будет иметь и шершавый, и пуп… пуппырчатый, — стал заикаться старлей.
— Ооо, как всё сложно-то у Вас, уже челюсть клинит, как Вас взяли в армию с эпилепсией-то?
— Смотрите, как ведёт себя этот бравый офицер, — перевел свой взгляд Салман к остальным присутствующим, это говорит о том, что я скоро сюда вернусь, или уеду на Колыму…
— Немеддддленноо прекратите паясничать солдат, выйдите из КПП, — взбесился старлей, хватая Салмана под локоть, и пытаясь потащить за собой к двери. Салман понял, что дело заходит далеко. Он толчком локтя отбросив от себя старлея, пнул ногой в дверь КПП и вышел на мороз. С Татарского пролива и Охотского моря, которые прилегали к Тихому океану дул холодный ветер, который больно обжигал лицо. Поселок Октябрьский, где находился Дисбат стоял выше на сопках порта «ВАНИНО». Вдали сквозь снег и пургу виднелись огни кораблей в бухтах, заякорившихся к порту.
Салман знал в какую сторону въездного КПП ему идти, и он пошел, оглядываясь на вышки с часовыми по периметру, где за этими высокими заборами он оставил часть себя, и тех, кому еще нужно здесь доматывать свой срок. Поверженный им Дисбат остался позади. Впереди полтора года службы в родной части, куда он сегодня вернется с отточенным, словно молот, мужеством и волей. Он победил Дисбат, но скольких победила эта зона, сколько молодых судеб и неокрепших умов было сломлено за этой колючей проволокой. Но это уже отдельная история.
Салман шел впереди, в направлении к въездному КПП, откуда запускали лишь исключительно транспорт относящийся к Дисбату.
— Вы что думаете, я не найду сам дорогу в часть, или сбегу? — спросил Салман, усердно пытавшегося его обогнать офицера. А потом решил
— Пусть плетется за мной.
Сделав отметку на последнем КПП, они направились к поджидавшему их военному автобусу военной конструкции на базе ГАЗ-66, за рулём которого сидел таджик-ефрейтор Хайруддинов. Они сели. Автобус тронулся в сторону порта ВАНИНО, через который и лежал их путь до части. В салоне автобуса находился ещё один солдат. Совсем молоденький он сидел съежившись, тайком оглядывая Салмана.
Салман уже не был тем салагой, когда «дедушки» пытались притеснять его. При росте сто восемьдесят шесть сантиметров, и природными данными «сухостоя» плоти, он уже намного отличался от того, которого «ОНИ» запрятали в Дисбат. Молодой солдат, увидев на себе оценивающий взгляд Салмана, совсем съежился, будто его окатило холодной тихоокеанской волной. Салман, сжалившись над солдатом, отвёл свой взгляд через окна автобуса в сторону монстров — портовских кранов. Они стояли, как исполины, огромные, мощные, круглосуточно загружая и выгружая морские тяжелогрузы.
Тасаев достал из кармана сигарету и закурил, пуская в потолок автобуса клубы дыма…
— Немедленно отставить курить в машине! — уже посмелее, в окружении своих, гаркнул на Салмана офицер.
— Не в машине я курю, это автобус. — съязвил Салман.
— Я Вам приказываю, отставить курить в офицерском автобусе! — закричал в ярости офицер.
— Я хочу курить, а чей он автобус, мне наплевать. Солдатам значит тентованый грузовик, а вам автобус. Ничего, дезинфекция будет, против моли…
— Остановите автобус! — приказал офицер водителю. Зарулив на обочину, ефрейтор остановил автобус. Дворники лобового стекла махали своими «крыльями», счищая снег со стекол.
— Немедленно выбросить сигарету! Я Вам приказываю!
— Что, бить будете… прямо тут в автобусе, или на морозе? — не теряя спокойствие, глядя в упор, и выпуская дым изо рта на офицера — спросил «Организм».
Старлей пришел в ярость, стал заикаться сильнее, но быстро остудился, не предполагая на что способен этот «Организм», не зря его те «красноперые» предупреждали.
— У Вас сегодня волнительный день… я Вас понимаю. Выйдите на улицу и покурите на воздухе. Наверное, Вы много пережили там, там в Штрафбате Дисбата..
— Нет, Вы ошибаетесь. Там я был на курорте, а на улицу, после курорта, сами понимаете! А чтоб Вы знали товарищ офицер, что Штрафбат, что Дисбат — это один ёжик, с одинаковыми колючками в заднице!
— Трогайте, поехали! — приказал офицер, сдавая изначально неверно принятую позицию к человеку. Оказывается, как после прояснилось, до суда — бывший командир взвода Салмана, старший лейтенант Борисевич (настоящая фамилия) предупреждал этого нового, когда уходил на повышение: парень с Дисбата должен вернуться, делай на него ставку, не пожалеешь! Но новый взводный решил начать с закручивания гаек на шею. А Салману, что поводок, что петля уже одно понятие.
— А может быть и командир части что-то нашептал командиру взвода перед тем, как забрать меня в часть — подумал он.
Салман не знал, что его командир взвода старший лейтенант Борисевич перевелся с этой части с повышением в другой военный округ. За те четыре месяца службы до суда, они несмотря на всю строгость строевого комвзвода очень ладили. Борисевич тогда имел свои планы на Салмана — назначить его своим замкомвзводом. Но, увы, всё сложилось как сложилось…

III

Проехав порт, не проронив больше ни слова, они добрались до части, которая находилась в шести километрах дальше от порта, в таёжном лесу. Автобус въехал через КПП на территорию части. Офицер сказал Салману, чтобы он шёл в расположение казармы, где дислоцировалась их батарея, а сам пойдёт докладывать заместителю командира по политической части, что они прибыли.
— Это ещё что за сюрприз? — подумал Салман. Обычно в такое позднее время здесь оставались только дежурный по части, помощник дежурного по части из офицеров, и дежурные солдаты и сержанты, контролирующие обстановку. А другие офицеры и штабные служащие уезжали вечером до ужина в военный офицерский жилой городок в порту, где они и проживали. А время сейчас было почти к отбою на сон и, судя по всему, ужин тоже уже давно прошел.
Значит и замполит решил взять узды в свои руки и «встретить» как положено, по-советски… Разумеется, замполит решил не откладывая, сегодня же провести с ним воспитательную работу. Салман поднялся на второй этаж казарменного здания, где располагалась его бывшая батарея, может и уже вновь будущая, где ему предстоит дослуживать армейский срок.
До его приезда солдаты его призыва уже демобилизовались, значит он уже двухлетка, которому дослуживать ещё полтора года, и те кто отслужил, полтора, год, полгода, и новобранцы этого зимнего призыва будут служить с ним. Так, теперь он становится не «дедушкой», а уже прадедушкой…
Судя по поведению собравшихся солдат и сержантов, его ждали. Кто посмелее, пытался проявить такт вежливости, подойти поздороваться, а кто в сторонке приветствовал кивком головы. К этому времени в расположение поднялся старлей, с повязкой на рукаве «Дежурный по части».
— Да, — подумал Салман, — основательно подготовились. И ему не нравились эти сюрпризы. Прозвучала команда «смирно» от дневального на «тумбочке» и ответ — «Вольно», — от старлея. Старлей обратился к Салману:
— Вас ожидает замполит части, майор Крамаренко. Идите и доложите о Вашем прибытии!
— Так Вы уже доложили ведь, мне зачем туда ходить? — парировал «Организм».
— Выполняйте приказ, товарищ солдат! — потребовал властно усатый старлей.
— Ладно, — подумал Салман, — ёжики так ёжики… в «родных» стенах старлей голос круче подаёт. Он пришел в штаб, расположенный в метрах тридцати от казармы, вошёл вовнутрь, где его встретил сержант с повязкой «дежурный по штабу», Салман прошел мимо него, не удостоив того и взглядом, тот и вовсе обрадовался, видимо, но захотел подсказать:
— Направо по коридору и в конце дверь слева.
— Не жуй сопли, салага, — бросил ему в ответ «Организм». Кабинет замполита и его расположение было Салману знакомо. Тот кабинет при его службе и дежурств по штабу, (несмотря на малый срок службы в армии, Салману доверяли это дежурство) занимал в то время майор Русов, родом из Киева. Он во время следствия по его делу хлопотал, но, увы. И Русов уже, как полгода перевелся в другой военный округ из Дальнего Востока. Салман, подходя к двери, где была прибита бронзовая табличка с надписью «зам. полит. части», остановился и осмотрелся. Поправил шапку, ремень, шинель, застегнулся как положено и постучался…
— «Войдите», — услышал Салман за дверью металлически-ржавый, охрипший голос. Он вошёл.
— Товарищ майор, рядовой Тасаев прибыл из дисциплинарного батальона номер десять для прохождения воинской службы — прикладывая руку к головному убору, Салман ощутил, как его рука отдернулась назад. За полтора года в дисбате, никто: ни дисбатовский офицер, ни сержант, ни прапорщик не смог заставить его отдать им воинскую честь, прикладывая руку к виску. В Дисбате честь отдавали только уже сломленные осужденные, а таких, как он на более тысяча осуждённых было всего пару десяток. Салман сдержал себя в руках, понимая, что он в другом месте, и нужно поскорее отделаться от этого назойливого замполита.
Майор сквозь очки внимательно осматривал «Организм». Очень чистая новая солдатская шинель, в общем неожиданно чистый, опрятный солдат. Майор ожидал увидеть полную противоположность — грязного, замызганного, запуганного, сломленного дисбатовца, а перед майором стоял Коллос. Наконец он опомнился и сказал:
— «Вольно»! А далее сразу — мечом, саблей, шашкой, пушкой, устрашением, напором — начал майор:
— Тасаев! Я хочу Вас предупредить, что Вы должны забыть все ваши дисбатовские «ржавости», которые будут нарушать воинскую дисциплину. Мы будем категорически пресекать Ваши всяческие действия, разлагающие воинский устав внутренней, строевой, боевой службы и дисциплины нашей части. Мы не позволим Вам разливать «гной» на нашу строжайшую дисциплину воинской повинности! В свое время Вы пытались это сделать, до моего прихода в эту часть на службу. Так вот, я хочу предупредить Вас, что за малейшее неповиновение и нарушение, я отправлю Вас назад или куда подальше валить лес. Вам всё понятно, или у Вас есть ко мне вопросы? Если нет, то идите в казарму, там Вас ждут, чтобы со всеми вместе протрубить отбой на сон.
— К Вам, товарищ майор, у меня не будет никогда никаких вопросов. Я к гнилым болванам не обращаюсь…
— Как Вы смеете со мной так говорить, да я Вас… тебя, солдат сейчас отправлю на гауптвахту, я отдам тебя… Вас… трибунал…, под суд…, — майор вскочил, и с пеной у рта, бегая вокруг стола туда-сюда продолжал:
— Да Вы мерзавец… Я Вас… Я тебя…
— Вы мне лично ничего не сделаете, сядьте и не гоните тихоокеанскую волну, сидя на не предназначенном для себя стуле. Вам не место в советской армии, а тем более быть замполитом части Вы не достойны. И если Вы остались сегодня, лишив Ваше семейство своего общества, чтобы предупредить, напугать, устрашить меня, то в свою очередь должен сказать Вам, что именно такие как Вы разлагают армию и воинскую дисциплину. В моих жилах течет кровь, а не гной. Это от Вас несёт гноем! — Салман развернулся, открыл дверь и вышел, хлопнув ею так, что она чуть не вылетела с петель.
Услышав шум, ему навстречу выскочил дежурный по штабу сержант. Но, заметив несущуюся на себя лавину гнева, ринулся в сторону. Вернувшись в казарму, Тасаев крикнул:
— Дневальный, эй на тумбочке, ко мне!
Дневальный тут же подскочил, бросив свою тумбочку.
— Что надо? — запинаясь спросил дневальный.
— Найди каптерщика, скажи ему, что я велел, чтобы выделил вон на ту нижнюю кровать у окна в дальнем углу, чистый матрас, белье и всё необходимое для гигиены. И скажи, чтобы кровать второго яруса убрал над моей кроватью. А сейчас принеси мне ключи от душевой, (бани — душевые, работали только по субботам) но это уже не волновало Салмана.
— Хорошо, мы всё сделаем, но ключ, душ, взводный… дежурный…
— Скажешь я велел! Бегом!
Он помылся в душе на первом этаже, поднялся, а в расположении казармы уже не было никого. Всех повели на вечернюю прогулку с музыкой, где с улицы с плаца доносились слова из песни «Серая шинель» — согревает лааасково, сееерая шинель…
Салман разделся, лёг спать, не дожидаясь вечерней поверки. В армии каждый день перед отбоем проводят вечернюю поверку — перекличку, и расход людей по нарядам, по караульной службе и т. д. Перед сном он думал и понимал, почему сегодня затянули время отбоя — хотят приструнить, заровнять, показать кто есть кто, при всех, привзводно, приротно, батарейно и т.д…
IV

А потом все изнутри захватили неожиданные воспоминания о Родине, будто совсем рядом чувствовался волшебный запах ее лесов и чистых рек. Думал о родителях, братьях и сестрах, о светлом доме, где всегда так вкусно пахло чеченской едой. Салман и не заметил, как уснул в объятиях памяти и не услышал, как все вернулись с вечерней, т.е. уже с ночной прогулки, и как все разошлись по бытовым и туалетным комнатам на пять минут, чтобы приготовиться после поверки ко сну…
Через некоторое время, дневальный громко подал команду:
— Всем строиться на вечернюю поверку! Все, повзводно, по отделениям выстроились по центральному проходу казармы. Дежурный по роте сержант подал команду:
— Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! И приложив руку к виску, строевым шагом пошел к стоявшему по середине старшему лейтенанту для того, чтобы доложить о построении на поверку, держа в одной руке журнал с данными личного состава.
— Товарищ старший лейтенант! Личный состав на вечернюю поверку построен. Дежурный по роте сержант Молчанов! Взводный, не давая команды — «Вольно»! прошёлся перед строем, и сказал обращаясь к сержанту:
— Почему я не вижу прибывшего с Дисбата рядового Тасаева?
— Товарищ старший лейтенант, рядовой Тасаев отпросился спать, с жалобой на усталость и головные боли — соврал сержант офицеру.
— Поднять и поставить в строй, немедленно! — приказал офицер, сам отходя в сторонку, в сторону тумбочки дневального.
— Есть! — ответил сержант и поплелся в глубь расположения казармы, где уже давно спал Тасаев. Сержант растолкал Тасаева и сказал обращаясь по имени:
— Салман, пожалуйста, он не успокоится, встань в строй, а то он заставит всех стоять, чтобы на тебя это воздействовало!
— Передай ему, что я сплю, — отворачиваясь на другой бок, ответил Салман сержанту. Сержант, подойдя к офицеру доложил:
— Он не встаёт, он болен…
— Поднять и привести его в мою канцелярию, — повысив тон на сержанта, офицер пошел в сторону своей канцелярии, которая находилась на том же этаже за тумбочкой дневального. Сержант вернулся ни с чем. Тогда из канцелярии выскочил разъяренный старлей и, громко стуча каблуками хромовых сапог, пошел искать Тасаева в дальний угол расположения. Подойдя к кровати, офицер сбросил с Тасаева одеяло, и громко скомандовал:
— Встать! Подъём!
«Организм» приподнялся, поднял с пола одеяло, и накрылся им вновь.
— Рядовой Тасаев! — приложив руку к виску и головному убору — шапке, продолжал офицер, уже отдавая официальный приказ, — я приказываю Вам подняться и встать в строй! «Организм» не подавал признаков жизни. Следующий приказ гласил:
— Рядовой Тасаев! Я приказываю Вам перед всем личным составом подняться и пройти за мной в канцелярию. В противном случае, я вынужден буду подать на Вас рапорт в Военную прокуратуру за неподчинение приказу дежурного офицера по воинской части, — номер такой-то, при присутствии всего личного состава. К Вам будет применена мера пресечения прямо сейчас, и Вы будете сопровождены на гарнизонную гауптвахту или в дисбатовскую гауптвахту. Через три минуты я вынужден буду снарядить конвой по вашей доставке туда! — отчеканив угрозы, офицер быстро удалился в канцелярию.
Строй стоял и «кипел» в шёпоте. Салман повернулся на спину, забросил руки за голову и стал размышлять о том, как ему всё это осточертело и как же теперь было плевать ему на всё, пусть сажают…
Подошёл сержант Молчанов и стал уговаривать Салмана:
— Пойми, они с замполитом что-то задумали, не ломай себе жизнь. Хотя бы дождись нормально завтрашнего дня. Приедут офицеры, приедет командир части, твой друг старшина батареи прапорщик Крылов — он про тебя много рассказывал, какой ты. У тебя здесь в части больше друзей, чем врагов. Ты и так много испытал и пережил. Мы с моим другом младшим сержантом, в увольнительные дни, случайно в портовском клубе «Маяк» встретились с сержантами Дисбата, которые нам рассказывали про тебя, когда мы спросили знают ли они тебя. Мы, вернувшись в часть, рассказывали про тебя многим из нашей части. И офицеры, встречались дисбатовские с нашими, в гарнизонном доме офицеров, и им про тебя много известно. Здесь про тебя такое говорят. Этот старлей, и замполит недавно в нашей части, а замполит вообще не кадровый офицер, он попал в армию из парткома, какого-то гражданского хозяйства по блату, чтобы сделать в Северном регионе выслугу лет, здесь год за полтора идёт, плюс надбавки. Идём, зайди к нему, отпросись спать, или встань в строй, я быстро закончу перекличку. Салман встал, одел солдатские тапки на босу ногу, как был в одних трусах, так и пошел перед строем в канцелярию.
Строй замер, «кипение» шептаний затихло. Дневальный у тумбочки провалился за тумбу с грохотом, когда он подходил к двери канцелярии. Салман резко дёрнул дверь от себя, она не поддалась, потом на себя, и он вошёл, как в «баню», и тут же услышал топот солдатских сапог за дверью. Строй сломался и подался к двери канцелярии.
Сидевший за своим рабочим столом офицер подскочил и, заикаясь, вымолвил:
— Рядовой Тасаев, немедленно привести себя в порядок, наденьте на себя форму одежды и войдите заново надлежащим образом, иначе я Вас выкину с кабинета!!!!
— Вы меня разбудили и позвали в канцелярию, я пришел, но вы не говорили мне о форме одежды абсолютно ничего.
— Я сейчас выброшу Вас отсюда…
— Никуда Вы меня отсюда не выбросите, а если попытаетесь, это будет последняя попытка в Вашей жизни вообще что-либо сделать… И вообще, летёха, запомни, меня пугать — без зубов остаться.
Офицер потянулся к кобуре, где находился его табельный пистолет…
— Брось, летёха, играть в Фантомаса, пуганый уже. Ты не успеешь его достать, как вылетишь в окно со второго этажа. Я выйду сам, но в строй становиться не стану, и не собираюсь вставать, хоть вся эта часть, вооружившись набросится на меня. Сегодня мне нужно отдохнуть и подумать, будешь ли ты моим непосредственным командиром, я за эти два общих года много отдал армии, и всё что будут дальше с меня требовать, я буду рассматривать — хочу я, или не хочу я! Учти, летёха, я не собираюсь наравне со всеми летать перед тобой и другими на карачках. И потом, твоя первая ошибка, по прибытии меня с Дисбата, ты должен был подстраховаться, чтобы я обязан был выполнять твои и замполита прокачки. Меня не поставили на учёт этой части, я не поставлен на довольствие, и ужином у вас не кормился. Ведь, когда мы прибыли, начальника штаба не было в штабе, он уехал домой со всеми отдыхать, а без него, и его учёта меня в личный состав части не зачислили, я здесь ещё на правах гостя или чужака. Меня с Дисбата вывели с довольства и сняли с учёта, но здесь я ещё как бы не числюсь, чтобы по твоей и замполита прихоти, перед вами прогибаться. И ещё, совет, хочешь не потерять остаток авторитета офицера и командира, не пытайся меня ломать! Вернись в Дисбат и спроси, там спроси, можно ли меня сломать!? Ты меня пугаешь гарнизонной кичей — гауптвахтой, дисбатовской кичей — гауптвахтой, запомни, матросы, солдаты, сержанты, прапорщики и офицеры младшего состава, попадая на кичу с суточными арестами, за пару дней кровью мочились. А я там полтора года отбыл, когда ваши за два три дня превращались в дерьмо. Не смешите чертей, пугая меня гауптвахтами или пистолетом. Для случая подними мой архив здесь, по сдаче экзаменов боевой и политической подготовки за четыре месяца моей службы. Там найдешь и мишени, в которых я стрелял до Дисбата на стрельбах, и с пистолета, и с автомата, пулемёта и даже с пушки.
Насчет пушки, конечно, Тасаев соврал. Он ни разу не стрелял с пушки, не успел, посадили. Но для пущей уверенности приплел и ее. Хотя он и знал все системы пушек, стоящих на вооружении береговой охраны порта, начиная от былой сорокапятки, и современными — сто двадцатки, сотки, сто пятьдесят двух миллиметровки, и т. д.
Напоследок, развернувшись, Тасаев равнодушно бросил
— Удачного дежурства, старлей!
Салман не стал резко открывать дверь, чтобы не ударить ею по лицам солдат, которые, как он понял, столпившись, прилипли к двери, слушая происходящее в канцелярии. Да и старлей об этом не мог не знать. Салман предварительно, пару раз дёрнув за ручку, открыл дверь, за которой уже успели расступиться любопытные лица десяток солдат.
Он прошел мимо, не глядя ни на кого, дошел до солдатской кровати и плюхнулся, утопая в ее пружинной сетке. Офицер позвал к себе сержанта, приказал провести без него поверку, и вышел на улицу служить и дальше Родине…
А Салман провалился в глубокий сон. Тасаев сорвал подлый экзамен на прочность, который хотели ему устроить здесь. Что это было — дисбатовский опыт или врожденная сила воли? Скорее второе… Просто этой ночью Тасаев снова доказал, что управлять им не сможет никто, какие бы звезды не сверкали на его погонах.










                Глава 2. «Организм»

I

В казармах погас свет. Но сон среди солдат не шел. Громкое возвращение дисбатовца в часть не могло никого оставить равнодушным. Салман проснулся до подъёма личного состава части. Он стал готовиться ко встрече с командиром части, который должен прибыть перед утренним разводом личного состава части. Он умылся, побрился, почистил зубы — всё как полагается в соблюдении личной гигиены и опрятности солдата. Разбудил каптерщика, чтобы тот выдал ему его парадную форму одежды, которую он не видел со дня суда военным трибуналом, уже полтора года. Его личный комплект парадного кителя висел в гардеробном шкафу, аккуратно завуалированной белой простыней…
— Даже пылинка не села, — подхватил каптерщик Тиллаев, таджик по национальности, — прапорщик Крылов, всегда говорил, чтобы я следил за твоей формой.
Прапорщик Крылов занимал должность старшины батареи, и по совместительству был ответственным по хозяйственной части. Он был единственным человеком в этой части, кто остался здесь со дня ее образования. Крылов был одним из первых, кого призвали служить в эту часть. После срочной службы он остался на сверхсрочную службу, прошел успешно школу прапорщиков и продолжал служить по сей день, уже как восемнадцать лет. Когда на суд Салмана приезжали его мама и старший брат, прапорщик пригласил их жить к себе на квартиру, на то время их пребывания до окончания суда и их возвращения домой, а сам оставался ночевать в части. И таким образом, семья Тасаевых сблизилась с семьёй Крылова, у которого ещё были жена и двое детей — сын и дочь.
Крылов пару раз приезжал на свидание в Дисбат к Салману и привозил гостинцы, которые присылала ему мама с Родины. Они с Салманом ладили и до суда. Прапорщик так и хлопотал, чтобы Тасаев служил под его началом каптерщиком, но, а сам Тасаев, отказывался, решив, что ему это не подходит. Он хотел быть водителем какой-нибудь военной машины или стать заместителем командира взвода на должность сержанта. Прапорщик Крылов находился на лучшем счету командования части, так как он являлся бесценным хозяйственником и ветераном части.
Салман отказался идти на завтрак. Он ждал, пока приедут из военного жилого городка офицеры и прапорщики, чтобы сначала встретиться с Крыловым, а потом и с командиром части. Тасаев погладил свою парадную форму одежды, начистил до блеска сапоги, начесал шинель, в общем привел себя в порядок. В это время вернулся с завтрака каптерщик, который принес Тасаеву хлеб, масло, какао со сгущенным молоком. Он, конечно, преднамеренно отказался от этого угощения, зная, что возможно ему пригодится эта «необъявленная голодовка». Уж очень многому научила Салмана эта суровая школа Дисбата. И здесь ведь всегда нужно быть начеку. От замполита можно было ожидать чего угодно, а за старлея и не так уж он переживал. Несломленный Дисбатом, он никогда не прогнется и здесь. А что подобную цель ставят, Салман убедился еще вчерашним вечером. Он пристальным взглядом окинул себя в зеркале.
Возможно, этим утром он последний раз надел на себя эту парадную форму. Совершенно не исключается то, что сегодня на него будут поданы два рапорта на имя военного дознавателя — особиста, который всегда находился при части и, как голодный зверь, рыскал в поисках дела на кого-нибудь из инакомыслящих. В любом случае Тасаев был готов к самому печальному исходу. Напугать его уже ничем не напугаешь. А как можно наказать человека, из сердца которого выжгли страх?

II

С утра личный состав занимался обычным уже и привычным распорядком дня воинской службы, быта и деятельности. С утреннего подъёма — туалет, физзарядка, умывание, утренний осмотр, приготовление на завтрак, после завтрака пять минут перекура, двадцать минут строевой подготовки, а дальше построением на развод к прибытию командира, офицеров и прапорщиков. Когда Салман гладил форму, в бытовую комнату заглянул дежурный по части. Их взгляды встретились, но они не обмолвились ни одним словом друг с другом. Офицер ушел, захлопнув дверь. Салман быстро оделся и пошел к окну с выходом на штаб и плац.
Через КПП въехал знакомый вчерашний автобус. К этому времени солдаты и сержанты выстроились на плацу в том месте, где обычно проводился утренний развод. Офицеры, уже по накатанному действию, пристроились с правого фланга к личному составу из числа солдат и сержантов, зная, что через пару минут через КПП въедет командирский УАЗ с командиром части в салоне. Салман наблюдал с окна. Он начал узнавать многих офицеров и прапорщиков из его прошлой совместной службы. Вот и прапорщик Крылов суетится, видимо, ищет в строю Тасаева. Он горячо что-то обсуждает с дежурным по части, часто поглядывая на окна казармы, куда у него не было времени подняться. Салман видит, как Крылов идет в сторону вчерашнего майора замполита и пытается отвести его в сторону, о чем-то эмоционально ему рассказывая. Но тот решительно поднимает обе руки и отмахивается от прапорщика, тот в свою очередь грозится ему кулаком.
В это время открываются ворота КПП и въезжает командирская машина. Водитель круто разворачивает машину, правой дверью командира в сторону строя личного состава. Выскакивает, открывает дверь, отдавая воинскую честь. Из кабины выходит подполковник Прокопенко, который занимает должность полковника — командира данной части. Дежурный по части, прикладывая руку к виску командует громко, обращаясь к строю:
— Чааасть Равняйсь! Чааасть Смирно! Равнение на середину! Круто разворачивается и строевым маршем направляется в сторону командира части, который уже остановился на том обычном месте, где он встречает доклад, стоя по стойке смирно с приложенной к виску рукой.
Дежурный марширует до определенной дистанции, а потом останавливается и во весь голос докладывает:
— Товарищ полковник! Личный состав части построен на утренний развод. За время Вашего отсутствия не произошло никаких чрезвычайных происшествий. Расход личного состава — караул 12 человек, наряд восемь человек, госпиталь четыре человека, санчасть ноль, гауптвахта ноль, самовольное оставление части ноль, в командировке семь человек, в отпуске восемь, прикомандированных два… Дежурный по части старший лейтенант Шелупанов! — и, отойдя в сторону, поворачивается лицом к строю. Раздался громкий голос командира:
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравие желаю, товарищ — прогремел в ответ строй.

Салман спустился на первый этаж в Ленинскую комнату, не желая дальше наблюдать за разводом, так как начнется утренний проход строевым маршем перед командиром всего личного состава один круг по плацу и круг с песней. Потом разнарядки и т. п.
Дневальный на тумбочке был уже предупрежден Салманом, где его найти, когда придёт старшина. Он присел за первый стол в комнате Ленина. Осенила мысль написать домой письмо, но ни ручки, ни листка бумаги, годной для письма, он не обнаружил. Тасаев вышел в коридор, подумал закурить, но решил не дымить в помещении, а выйти нельзя — его увидят с плаца, там уже песню орут. Запасный выход с тыльной стороны помещения закрыт, можно ключ у дневального забрать.
— Нет. Пойду наверх — решил Салман.
Поднялся, вошёл в центральный проход напротив дневального на «тумбочке». Заметив его, дневальный в страхе или от растерянности проорал:
— Смирно!
Эту команду дневальный обязан подавать вне зависимости, есть ли кто в казарме кроме него или нет, но в том случае, если входит в казарму или выходит из казармы офицер или прапорщик. Салман подумал, молодец, так и будет с этих пор, когда он будет входить или выходить, вне зависимости от того будут ли офицеры или прапорщики находиться в казарме, кроме командира части. Тут уж, нельзя прыгать выше «хозяина», хозяин должен быть один, на то он и командир части, а править «балом» может тот, кто на это имеет силу воли, — решил он. Он не желал себе такой участи, но обстоятельства сами вынуждали его идти против «тихоокеанской волны», ёжики- пыжики Дальний Восток, не тот Восток мудрости…
III

Он курил в бытовой комнате, сидя на огромном гладильном столе, предназначенном для солдатского пользования с несколькими утюгами. Тишину нарушил дневальный
— Вас ищет прапорщик, ждёт в каптерке… Салман вскочил, вручил не затушенную сигарету дневальному и быстро пошел к каптерке и буквально ворвался вовнутрь:
— Здравие желаю, Николай Борисович! — Тасаев бросился в распростертые объятия старшины. Старшине было сорок два года. По выслуге лет до пенсии оставалось лишь рукой подать.
— Мужчина, красавец, джигит, молодца, рад! Рад безмерно, ой да молодца, дай-ка я рассмотрю тебя! Возмужал! Ну молодчина, мужик, джигит — Николай Борисович вновь и вновь обнимал Салмана, похлопывая его по спине, плечам, голове, в грудь. И тут же резко, оттолкнув от себя Тасаева, вскрикнул:
— Ты что, «сукин» ты сын натворил? Как ты мог…
— Эээээ, стоп-стоп старшина, без «суки», так не годится… Ёжики, пыжики…
— Ааа, понял, понял, ты же у нас гордый джигит! Гордый! А как мне теперь смотреть в глаза твоей матери, твоему брату? А? Ну как? Не успел ты переступить порог части, как ты набросился на этого замполита, мать его етить… Ты что натворил? Я его не смог остановить! Единственное, что я смог сделать, это доложить командиру, пока тот не успел побежать к особисту. Командир его перехватил, и пригласил к себе в кабинет, потому что я знаю, что бывший замполит майор Русов, очень просил командира за тебя, не ломать дальше твою жизнь. Уберечь твою дурную, бестолковую башку от дальнейших ошибок. Ты мать свою пожалей, как она добиралась до тебя на край света? Об отце своем ты подумал, дурень? После беседы с замполитом, командир тебя вызовет, делай что хочешь, проси, умоляй, но только не подставляй меня перед своей матерью, я ей обещал вернуть тебя домой во чтобы ни стало, да и присматривать за тобой. Она ночами плакала у меня в квартире, когда у тебя шел судебный трибунал. Ты что за человек? Удали свою гордыню, все служат, это долг, долг каждого советского человека служить Родине! Роооодинеееее! Понимаешь, ты?
— Вы же сами всё знаете, как всё произошло…
— То, что произошло, слава Богу. Слава вашему Аллаху уже прошло, прошлооооо, понимаешь!? А ты снова взялся за свою, черт ее бы побрал, справедливость. Салман стоял, опустив голову перед старшиной, а старшина читал ему морали, да и грозился сам его наказать, если надо будет. А мысли Тасаева были далеки от этих нравоучений. Они уносили его в теплый дом, где грустная мама сидит у окна и считает годы, месяцы и дни до его возвращения. Ведь на последнем свидании он обещал ей вернуться.
— Майор Русов тоже обещал твоей матери, что он проследит за тобой, а теперь его нет. Он уехал, перевелся. А мне теперь что прикажешь делать? — продолжал пытать Салмана Крылов. Прапорщик был очень строгим и вместе с тем добрым человеком. За годы службы в армии он пропустил через свое сердце тысячи судеб солдат-срочников. В этих жестоких условиях, в которые вгоняла армию Советская власть, он сумел сохранить в себе человека. Крылов принимал непосредственное участие в жизни молодых солдат.
За долгие годы своей работы, по его приказу еще ни один не сел в гауптхвахту, никто не остался один на один со своей бедой. В случае необходимости, Крылов всегда хлопотал о госпитализации солдат или краткосрочном отпуске на родину. Он не был из числа тех, кто хотел кого-то ломать, следовательно, и его не смогла сломать даже такая железная система. Любая эпоха бывает сопряжена определенной подлостью и грязью и примечательно, что в каждой из этих эпох находятся подобные Крылову люди, благодаря которым и сохраняется капелька света даже в самых темных уголках мрака.
В дверь постучали. Прозвучал голос дневального:
— Товарищ прапорщик, звонили из штаба! Тасаева к командиру вызывают!
— Свободен! — отпустил дневального старшина, а потом повернувшись к Тасаеву, взял его за плечи и стал просить:
— Сынок! Пожалуйста, сделай так, чтобы мне не было стыдно за тебя ни перед командиром, ни перед твоей матерью с братом! Иди!
Салман вышел с каптерки. У двери выхода на лестничную площадку он косо бросил взгляд в сторону дневального, который принял стойку «Смирно», и заметил, как у него поднималась грудь, наполнявшаяся воздухом через нос…
— Этого сейчас не хватало — опомнился Тасаев, и быстрым движением пальца руки, прикладывая его к своим губам, обратив на себя внимание дневального, остановил команду «Смирно» в его честь и выскочил на лестничную площадку.
Бегом спустившись по лестнице, он вышел на улицу. Лицо обдавало морозным холодом ноября, а под сапогами скрипел свежий снежок, который только что запорошил ступеньки под козырьком у входа и выхода казармы. Справа находилось отведенное для солдат место для курения — курилка, где сидели двое солдат, прикуривая одну на двоих. Когда Тасаев подошел, они встали. Салман достал фирменную пачку армянских сигарет «Ахтамар» с черным фильтром. Это достаточно дорогое удовольствие в Дисбат передавали с родины ребятам из Армении. Салмана часто угощали такими сигаретами, поэтому у него их было с собой несколько пачек.
Удивленные таким щедрым подарком солдаты, вертели в руках сигареты, рассматривая их как диковинку. Судя по внешнему виду и форме одежды, не сложно было определить, что парни отслужили не больше полугода. Выдержав небольшую паузу, один из них осторожно обратился к Салману:
— Можно спросить?
— Нельзя, — категорично пресек Салман неизвестное любопытство солдата. Грубо, но так уж требовала сама ситуация — «Ёжики пыжики… тихоокеанский шторм…».
Тасаев бросил в урну недокуренную сигарету, встал и быстрым шагом пошел в Штаб.
Внутри штаба Салман увидел, как дежурный по штабу младший сержант разговаривает со старлеем, который не был знаком Салману.
Сержант обратился к вошедшему Тасаеву:
— Ты к командиру?
— Не ты, а Вы! И застегни крючок, салага, Младший сержант, тут же застёгивая крючок на воротничке, сообщил, что командир сейчас занят. Но а удивленный офицер наконец еле выговорил:
— Солдат! Почему Вы не отдаете честь? Что за выходки? Смирно! — занервничал старлей.
— Тебя куда послать? Или помочь пойти? — зыркнул Тасаев.
— Я не понял, товарищ солдат?! А ну-ка, марш за мной в мой кабинет, — нервно переводя взгляд с дежурного сержанта, потом на Тасаева проскрежетал старлей сквозь зубы.
— Ещё одно слово, и ты надолго забудешь свой кабинет, — фамильярно наехал Тасаев по «девятибальной тихоокеанской волной» на старлея. Схватив его за ремень портупеи, Тасаев продолжал, — я капитан особого отдела из штаба округа, в данном случае нахожусь в солдатской форме, выполняя особое поручение главнокомандующего Дальневосточным Военным Округом генерала-лейтенанта Моисеева, и ты смеешь препятствовать выполнению задания. Смирно! — скомандовал «Организм».
Сержант стоял ни жив ни мертв, а старлея затрясло, как под током. «Организм» хлопнул старлея по плечу и скомандовал:
— Шагом марш в свой кабинет, я чуть позже тобой займусь… Старлея будто ветром сдуло. Но а сержант, продолжал стоять, хватая ртом воздух. Тасаев одним щелчком пальца в нос привел в чувство окостеневшего дежурного по штабу.
Что это было? — Очередная дерзость Тасаева или очередная безуспешная попытка оказать на него давление? Салман быстро оценил конфликтную ситуацию. Судя по вопросу сержанта к командиру ли он, и по мгновенно последовавшей претензии офицера, Салман решил и здесь не терять попусту время, а просто очередной раз при удачно подвернувшемся моменте доказать, что им управлять тут никому не стоит.
Прав он или виноват уже не важно. Просто в том самом Дисбате из него выжгли это умение подчиняться. И он это демонстрировал практически на каждом шагу. А что касается последствий данной ситуации, то вряд ли старлей захочет, чтобы кто-либо узнал, как его провели, подобно салдобону, ведь это будет достаточно заметным пятном на его карьерной истории. Это не сделает ему чести, да и как говорится за что боролся на то и напоролся — «Ёжики-Пыжики, Тихоокеанский бриз».
Не доходя до двери кабинета командира, Тасаев столкнулся с начальником финансовой части Галиной Смирновой. Тасаев помнил ее, да и Галина Аркадьевна не забыла Салмана, ведь до трибунала он какое-то время нес в штабе службу дежурным. Галина Аркадьевна по-матерински тепло поприветствовала Салмана и сказала, что командир ждет его, да и она будет рада, если он вернется служить в штаб. А вот возвращение его было под большим сомнением, так как Дисбат слишком громко захлопнул за ним двери доверия…
























                Глава 3. Письмо

I

Тасаев решил снять верхнюю одежду. Он вернулся к дежурному по штабу и отдал ему шинель. А потом, как и полагается, надел ремень поверх кителя, поправил шапку и уверенно постучал в дверь командира. Через метр от толстой стены находилась вторая дверь, (кабинеты командиров снабжались двойными дверями и мощными толстыми стенами с шумоизоляцией) которая была немного приоткрыта. Тасаев вошел. Командир сидел за рабочим столом.
— Товарищ полковник (без приставки — подполковник), — Салман начал докладывать о своем прибытии
— Рядовой Тасаев, отбыв дисциплинарное наказание (срок в Дисбат именовалось дисциплинарным наказанием) прибыл для дальнейшего прохождения службы в Ваше распоряжение, — отчеканил Салман.
— Вольно! — ответил командир.
— Ну проходи, — командир встал и протянул руку, — проходи присаживайся поближе.
То, что командир обратился вопреки своим правилам к Тасаеву на «ты» и протянул руку, уже было хорошим началом.
Салман пожал протянутую руку и присел к столу.
— Ну здравствуй, Салман, сынок! — тепло начал командир. Очень рад твоему возвращению — продолжал командир, — и очень сожалею о том, что с тобой случилось. Теперь поговорим об этом, и о другом детально. Я ведь тогда, чуть ранее вашего осеннего призыва, принял эту должность командира части и прибыл сюда из Округа. После вашего инцидента, я и не предполагал, что всё так обернется. ЧП было действительно очень серьезным, которое загремело до самого штаба Округа. И неудивительно, учитывая тот факт, что вас разнимал стрельбой в воздух дежурный по части. А потом он, исполняя свой долг по уставу, сразу же связался со штабом и доложил. Разницы нет. Даже если бы сразу мне доложил, все равно бы пришлось осведомить об этом штаб Округа. Это по уставу, понимаешь… по уставу. А вот по-человечески… по-человечески я знал, что «дедовщина» в части уже хлещет через край и эту несправедливость нужно рано или поздно пресечь на корню — командир замолчал. А потом после небольшой паузы продолжил, пристально вглядываясь в Салмана,
— Я не ожидал, что все обернется против тебя. Пострадали сержанты и ефрейтор, которые были командирами отделений и заместителями командиров взводов, не говоря уже о рядовых пострадавших. Тут уже, сам понимаешь, особисты, и всё такое. И ты был виноват, и те были виноваты не в меньшей мере. Тем не менее особый отдел штаба Округа, взял это дело под свой контроль. Ни я, ни мой заместитель по политической части майор Русов, здесь не могли сделать абсолютно ничего.
Вот, кстати, — командир развернулся на кресле на пол- оборота к стоявшему рядом большому сейфу, открыл его и достал оттуда запечатанный конверт, — вот возьми, это майор Русов просил тебе передать, когда ты вернёшься. Я в курсе, когда ты находился в Дисбате, он ездил к тебе на родину… в такую даль представляешь… это дорогого стоит. Я одобрил его поездку, только за счёт его личного отпуска. (Он знал, ещё находясь в Дисбате, из писем матери, что к ним домой приезжал и гостил замполит его части.) Салман взял письмо в руки, и положил на стол перед собой, продолжая слушать командира.
— Теперь, слушай меня внимательно! Я уже в курсе о вчерашнем твоём конфликте с замполитом. Благо, я успел перехватить его до того момента, пока он не доложил об этом особисту. К твоему сведению, у нас в штабе сидит, оооочень уж допотопный, новый начальник особого отдела, прибывший недавно к нам в часть и сменивший того, который был при тебе. Будь с ним осторожнее. Он будет наблюдать за тобой, входя в доверие к тебе. Старайся ничего не рассказывать ему, и не делись ничем. А что касается замполита, то он не кадровый офицер, к нам он направлен как опытный партийный работник, и у него не плохо получается в этом направлении, в отличие от устава внутренней и строевой службы в армии. И старайся больше не вступать с ним в конфликт. Правда, он и сам, частенько провоцирует эти конфликты с сослуживцами. Когда он вчера напросился остаться после службы ответственным по части вечером, заменяя моего заместителя по тыловому обеспечению, я понял, что он проявил собственную инициативу — встретить тебя. Кстати, ты завтракал? Ужинал вчера по прибытии?
— Никак нет, товарищ полковник!
— Это не хорошо, но и очень даже хорошо для тебя с другой стороны. Полагаю, что ты преднамеренно не ходил на завтрак. И правильно сделал. В таком случае против тебя не могут быть возбуждены дознания, так как ты не был поставлен на учёт и довольствие части. Постарайся наладить отношения со своим командиром взвода — старшим лейтенантом Шелупановым. Я в курсе, что ты и с ним успел «познакомиться» — замполит доложил, — нахмурившись заметил командир.
— Твоя мама после трибунала заходила ко мне, я её принял. Она обвинила меня в том, что тебя посадили. Она в слезах кричала на весь штаб вернуть ей сына. Я её успокоил, как мог. С ней был и твой старший брат. Тогда я ей обещал, что обязательно поеду, встречусь с командиром Дисбата и буду ходатайствовать о твоём досрочном освобождении по истечении одной-трети срока отбывания дисциплинарного наказания, или половины срока. И когда я в праздничные дни встретился в Гарнизонном клубе «Дом Офицеров» с командиром батальона Дисбата, полковником Крамаренко, стал спрашивать про тебя, и попросил принять моё ходатайство, он как ошпаренный отпрянул от меня — сказал с такой ненавистью к тебе, что он не только не вернёт тебя обратно ко мне в часть, он даже не хочет отправить тебя, добавив срок, в гражданскую тюрьму. Сказал, что лично занимается твоим воспитанием и что Тасаев должен смириться, приняв уставы и законы дисциплинарного наказания и измениться, иначе он сгноит тебя в карцере по строжайшему режиму. Мои просьбы были тщетны, и по твоей вине тоже. Другие офицеры Дисбата мне сказали, что ты стал «БУРЫМ» — авторитетом значит, и что по неписаным законам Дисбата ты не имел право выйти оттуда, не отбыв весь срок до звонка, иначе ты бы считался сломленным, униженным, опущенным, как у вас говорят, хотя слово опущенный в Дисбате имеет под собой другое понимание — полотер. Ну что в этом такого зазорного, помыть полы?
— Товарищ полковник! Сегодня ни мы, ни наше поколение не установили эти неписаные законы и правила. Они десятками лет существуют в той системе, к тому же командование потакает этим установившимся нормам поведения осуждённых. И те, и другие стали заложниками зависимости друг от друга. Без таких, как мы, контролирующих беспредел над осужденными ротой охраны, — сержантами и солдатами, многими офицерами, которые глумятся над штрафниками, существование осужденных было бы крайне нетерпимым…
— Нуу, с этим я ничего не могу поделать, это не в моей компетенции, мы у себя в части не можем справиться со злом «дедовщины», — признал своё бессилие командир. — Подумай над тем, чем бы ты мог заняться в дальнейшем по службе? Должен тебя сразу предупредить о вопросе твоего досрочного увольнения из армии. По существу, я смогу написать ходатайство в Округ о твоём досрочном увольнении, только через три месяца, так как у тебя не дослуженный срок в армии полтора года, и то при твоём положительном поведении. Всё зависит от тебя. Домой, хоть письма пишешь? Как твои родные, есть известия?
— Так точно, всё хорошо.
— Ну вот и хорошо, что хорошо. Иди, присмотрись, подумай, а я подумаю, куда тебя определить для начала — в твой бывший мотострелковый взвод, или же в транспортный водителем. У тебя же есть водительские права, как я помню?
— Так точно, есть!
— Вот и хорошо. Сейчас иди к начальнику штаба капитану Кондратьеву. Он поставит тебя на учёт и довольствие. Тебе вернут полагающееся твоему служебному положению, как и всем, табельное оружие солдата- автомат. Помню твои успехи на стрельбах при учении. Можешь идти, удачи!
Тасаев встал, задвинул стул на место, принял стойку «смирно», отдал воинскую честь командиру, спрашивая разрешения идти
— Разрешите идти? Командир приподнялся и сказал:
— Иди сынок, удачи тебе!
— Есть, идти…




II

Салман вышел в коридор штаба и направился в другое крыло по коридору, но вдруг вспомнил про письмо, которое он оставил на столе командира! Салман остановился в раздумьях — вернуться ли ему за письмом от Русова, как вдруг он услышал:
— Эй, солдат! Вы что там стоите? А ну-ка, подойдите ко мне! Оглянувшись на окрик, Тасаев увидел дальше по коридору стоявшего майора — замполита части. Он медленно подошёл к нему и молча встал напротив, смотря майору прямо в глаза.
— Вернитесь на исходное и подойдите как положено солдату к офицеру! — приказал майор «Организму».
— Это другой вопрос, — ответил «Организм», и вернулся на исходное, ровно туда, где его окликнул майор. Он встал смирно, приподнял подбородок, приложил к виску руку, и очень громко крикнув — есть подойти, направился в сторону офицера. Тасаев чеканил так громко шаг, стуча каблуками о паркет, поднимая ногу до уровня груди, как маршируют почетные караульные у Мавзолея Ленина. По коридору стали открываться двери кабинетов, офицеры выглядывали наружу, не понимая, что происходит. Кто-то громко крикнул:
— Товарищ майор, здесь Вам не плац подготовки строевого шага, оставьте Ваши штучки…
Тем временем, Тасаев подошёл почти вплотную к майору и доложил:
— Товарищ майор, рядовой Тасаев по Вашему приказанию прибыл! — доклад «Организма» не звучал в среднем позволительном тоне. Это было настолько «рупорно» громко, что некоторые офицеры ещё до сих пор наблюдали этот спектакль двоих не совместимых «Организмов»! Очередная дерзость шокировала и поразила майора, что он некоторое время стоял молча. К ним подошёл начальник штаба, капитан Кондратьев, выпускник (как всем известно было) Суворовской школы, слушатель «Военной академии имени Фрунзе» в Москве, блестящий молодой офицер, рано сделавший военную карьеру. Он спросил, обращаясь к майору, и глядя на ожидавшего команды «вольно», Тасаева:
— Товарищ майор, что здесь собственно происходит? Хотите заниматься строевым воспитанием бойцов, идите на плац, что Вы устроили здесь представление цирка?!
— Товарищ капитан! Я сам разберусь, а Вы солдат зайдите ко мне, — майор удалился в свой кабинет.
— Черти что происходит?! — недоумевал капитан, когда к нему обратился Тасаев:
— Разрешите обратиться, товарищ капитан?
— Опусти руку, Тасаев, что происходит? Ты вчера прибыл???
— Так точно, вчера…
— Да брось ты сейчас свои — «так точно… разрешите…» говори Тасаев, что происходит?
— Я иду от командира части к Вам, он меня направил, потом в коридоре встретил этого майора, и он начал «дрессировать» меня здесь — принять исходное, и тому подобное.
В это время в коридор выглянул майор, и обратился к «Организму»:
— Солдат, я Вас жду!
Тасаев специально, зная заведомо, что сначала спрашивают разрешение у старшего по званию, обратился к капитану:
— Товарищ капитан! Разрешите зайти к майору в кабинет?
— Разрешаю! — выдавил капитан, громко усмехаясь.

Тасаев зашёл к майору. Майор сел на стул-кресло за своим рабочим столом.
— Что Вы хотите от меня, товарищ майор? — первым спросил Тасаев.
— Солдат, я от Вас не хочу ничего, я от Вас требую воинского повиновения, согласно воинскому уставу и внутреннему порядку!
— О каком уставе и порядке Вы говорите? Позвольте себе уяснить, что я ещё не являюсь Вашим непосредственным подчиненным, и не состою в рядах личного состава этой части… пока ещё не состою. А Ваши собственные притязания по отношению ко мне, меня собственно не волнуют. Занимайтесь Вашими обязанностями, а не подстрекательствами и провокациями в отношении солдат! Ваша эпопея — Буш, Рейган, Варшавский договор, страны НАТО, Женевский договор, капитализм, социализм…
— Прекратить немедленно паясничать, товарищ солдат! Я Вам вот что скажу — Вам не место в Советской армии, Ваше место в тюрьме, и я Вас туда отправлю в скором времени!
«Организм» подойдя ближе к майору, нагнулся через стол к его лицу и, глядя в упор, буквально прошипел:
— Послушай ты, дятел! Ты говоришь, что мое место в тюрьме, что мне нет места в Советской армии и что я гнойник, как ты выразился вчера! Преступник и гнойник это ты и подобные тебе! Майор хотел перебить пришедшего в ярость «Организма», но ещё ближе подступившись к офицеру, «Организм» придавил своим взглядом того поглубже в кресло, продолжая накат «тихоокеанской волны», который вселился в его душу:
— Меня посадили за то, что я стоял в строю одетый с повязкой на рукаве — «дежурный по штабу». Меня посадили за то, что я стоял в строю, как и многие, которые ожидали команды идти на завтрак, а команду не давали из-за «дедушек, игнорирующих твои уставы строевой и внутренней службы и порядка. Меня посадили за то, что меня в это время толкнул какой-то ублюдок ефрейтор, и на моё замечание он нанес мне моральное оскорбление, выражаясь матом в адрес меня и моей матери. Тот ублюдок, который ещё не был одет по вашему уставу и внутреннему порядку, и такие, как он ублюдки — «дедушки», набросились на меня. Меня посадили за то, что матом оскорбляли меня, мою мать и всех вам ненавистных чеченов. Меня посадили, за то, что я в момент нападения исполняющий обязанности дежурного по штабу, пришел в строй, чтобы не нарушать ваши порядки. Меня посадили за то, что я не воспользовался табельным штык-ножом, который находился на моем форменном ремне. А надо было бить их не кулаком и ногами, а вырезать этих визжащих поросят, защищая свою честь, жизнь и достоинство. Меня посадили за то, что таких ублюдков в армии породили подобные тебе «гнойники». Меня посадили как избранную жертву, чтобы неповадно было другим. А там, где я сидел, молодые советские солдаты в прямом смысле гниют, истощенные тяжёлыми работами и условиями. Там гниют солдаты советских матерей, которые родили и вырастили их, а потом отправили служить Родине для ее защиты, а не для привлечения их к рабскому труду посредством осуждения их даже за мельчайшие провинности и привлечением к дисциплинарным наказаниям на годы. Там, в том самом Дисбате, ежедневно теряют здоровье и смысл жизни до полутора тысяч молодых солдат, которых такие как ты обрекли на это изуверство! Там отсидеть год считается по тяжести — отсидеть три года или пять лет в тюрьме. Каждый день туда прибывают от трёх до семи человек, и каждый день оттуда выходят измождённые, замученные такими как ты, молодые ребята, которым уже вряд ли что поможет жить дальше. Ты меня посадишь?! Пусть я сяду в тюрьму! Там в тюрьме люди намного человечнее, чем в армии и в Дисбате. Но прежде чем сесть, или потом после, когда-нибудь, я найду тебя, гнойник, и раздавлю, как вошь! — на последних словах «Организм» придавил ногтем большого пальца невидимого клопа на столе… Майор сидел, уставившись на этот страшный «Организм», с трясущейся, искривленной и отвисшей челюстью. «Организм» совершенно спокойно удалился, тихо прикрыв за собой дверь кабинета.
После этой содержательной беседы с майором, Тасаев постучал в дверь кабинета начальника штаба и вошёл, спрашивая разрешение:
— Товарищ капитан, разрешите войти?
— Входи, — разрешил капитан, и указал куда ему присесть. Кондратьев обратил внимание на волнение Тасаева.
— Что-то случилось? — Так, особо ничего. Замполит нашел объект перевоспитания в моем лице.
— Да, достанется тебе от него. Новую жертву нашел себе, видишь ли. Всё неймётся ему, доведёт кого-нибудь до греха, — заметил капитан, продолжая делать какие-то записи в журналах, — если хочешь, зайди после обеда — я тут кое-что доделаю, а потом займёмся тобой. Личное дело твоё у меня в столе, остальные твои документы передал мне дежурный.
— Разрешите идти? — вставая и отдавая честь, спросил Салман.
— Да расслабься уже! Эти штучки прибереги для соблюдения в присутствии личного состава и других, а так, я всё пойму. Уважение это, друг мой, надо заслужить. Надеюсь, мы найдем точки соприкосновения. Жду после обеда или я пришлю за тобой дежурного по штабу, он тебя найдёт.
— Спасибо, товарищ капитан…
Салман подошёл к дежурному по штабу. Тот смотрел на него, будто видел нечто невообразимое.
— Командир у себя? — спросил Тасаев.
— Нет, командир на выезде. Вот, он оставил для тебя пакет. Тасаев взял запечатанный пакет. Быстро его распечатав, Салман нашел в нём тот самый конверт с письмом от майора Русова.
Он надел свою шинель, вышел и спокойно побрёл к курилке. За спиной он услышал звук открывшейся двери штаба, и вдогонку ему раздался голос дежурного по штабу:
— Командир велел, чтобы ты пошел в столовую и покушал…
В зале столовой не было никого. Через «окно» подачи пищи Салман увидел суетящихся солдат — поваров в белых халатах и высоких колпаках на головах. Он крикнул в проём окна:
— Где дежурный по столовой?
— Я здесь, что надо? — вынырнул за его спиной, из-под обеденного стола в зале заспанный сержант. Увидев Тасаева, он опомнился и сказал, что он в курсе и сейчас всё организует. До обеда оставалось ещё несколько часов. Видимо, дежурного по столовой предупредил дежурный по штабу.
Салман отошёл в дальний угол зала и присел за крайний стол. Он достал из нагрудного кармана конверт от майора Русова — две страницы листков из школьной тетради с красными полями по краям. Салман бережно развернул письмо и начал читать текст, написанный красивым, аккуратным почерком:
«Здравствуй, дорогой мой Салман! Сынок, если ты читаешь эти строки, значит ты благополучно вернулся в часть. Я очень рад этому, и уверен в том, что у тебя всё хорошо. Помнишь, мой дорогой, когда я летом приезжал к тебе в Дисбат во второй раз, за время твоего заключения? Ты тогда находился в карцере, и я принудил привести тебя на КПП. Конвойные, которые привели тебя, разрешили посадить тебя в машину, которая стояла у шлагбаума. Мы с тобой говорили недолго. Я передал тебе гостинцы из посылки, которая пришла на адрес нашей части от твоей замечательной мамы, и письмо от твоей мамы. Тогда я тебе ничего не стал говорить, в особенности о том, что я на следующий день уезжал на поезде в Хабаровск, а оттуда самолётом на Кавказ до Минеральных Вод. И таким образом я добрался до города Грозного, а оттуда к вам домой. Твои не знали, что я еду. Встретили меня с большим теплом и радушием и были искренне благодарны за визит. Первым делом, хочу сказать про твоего отца Наурдина. Неожиданно для меня, он проявил себя очень достойно и мужественно. И не только твой Дада — отец, ведь так вы все обращаетесь к отцу. Ваш Дада, не переставал меня удивлять! Он ни разу не спросил у меня про тебя, только лишь через неделю, когда я уезжал, и мы вышли попрощаться с твоей мамой Тагибат, братьями и сестрами, и не только с ними — казалось, вся родня ваша, да и соседи ваши пришли меня провожать, только в этот час я смог заметить грусть в их глазах, до этого будто и не было причины твоей сопричастности моему визиту. Какая сила и мощь в характере и устоях твоего народа. Только там, у вас дома, по сути для меня раскрылся характер и нрав чеченцев. В минуты расставания я понял, что в глазах твоего Дады горел этот один вопрос — как он… его сын. Я попросил его отойти в сторонку со мной, взяв его под руку. Он стоял и не шевелился, но вокруг все отошли на дистанцию. Я попросил его, доверчиво обняв за плечи:
— Дада! Спрашивай, я отвечу на любой твой вопрос.
Он приподнял свою голову, и глядя мне в глаза ответил:
— Если ты приехал ко мне, с такого дальнего края, у меня нет к тебе других вопросов. Я получил на все вопросы ответы твоим визитом, за что тебе безмерно благодарен. Счастливого тебе пути. Спасибо! Мой дом теперь твой дом, приезжай в гости.
О тебе ни единого слова! Представляешь? И тогда, я заплакал… Твой отец не стал меня утешать, а развернулся и ушел в дом. Твои братья и родственники проводили меня до самых Минеральных-Вод, до аэропорта. Сынок, прости! Это моя вина и вина всех офицеров нашей части, и не только. Вина лежит на многих. Должен тебе сообщить и неприятную тебе новость — тогда, в ходе следствия и военного дознания, на тебя «накатал» особисту твой земляк, с которым ты призывался вместе, и за которого ты всегда стоял горой. Его бедного припугнул особист, и он выдал такое, что мне стало не по себе. Я читал его донос на тебя из архива части, где он утверждал, что ты являешься лидером противостояния перед старослужащими… Это сыграло большую роль в твоём деле. Сынок, я не хочу, чтобы у вас возникли межродовые столкновения из-за всего этого. Забудь, и не вспоминай больше, только знай, кто настоящий друг и товарищ. Мне не хотелось, чтобы ты обо всем этом знал, находясь там в заключении, а теперь считаю своим долгом рассказать.
Я перевожусь сейчас в другой округ на повышение. Очень надеюсь вновь встретиться с тобой, с твоим Дадой и всеми остальными твоими братьями. Я никогда не забуду теплоту твоего дома, простоту и величие, которые так гармонируют в характере вашего народа.
Командир обещал мне за тебя. Письмо уничтожь, как только прочтешь, по известным нам причинам. С чувством долга перед тобой! Прощай, и до свидания! Обнимаю!»






                Глава 4. Горючие слезы

I

Салман вышел из столовой, так и не дотронувшись до еды. Он зашел за здание двухэтажной казармы к спортивной площадке и, плюхнувшись лицом вниз, прямо в холодный сугроб, завыл, как волк.
Тасаев долго лежал, уткнувшись в холодный снег чужбины. Сердце и лицо горели так сильно, что в прямом смысле топили этот мерзлый колючий снег. В этот момент Тасаев понял, что перенесенное в Дисбате оказывается наносило боль только телу, и эта боль не была такой сильной, как та, которую он испытывал сейчас, узнав этот горький момент правды о предательстве земляка. Все нутро отказывалось принимать этот факт, но куда денешься от истины. Сердце горело одновременно от боли и стыда перед майором Русовым. Интересно, каково ему было восхищаться нравом чеченского народа и при этом знать, что среди него есть такие подлецы, которые без стыда и совести могут накатать доносы на своих земляков. Спутанные мысли горели в голове вместе со слезами. Не мог он поверить и принять то, что Леча Сааев (имя и фамилия не изменены. Прим. автора) мог так легко предать его.
Они встретились буквально перед отправкой поезда с призывниками в армию до Минеральных Вод. Их братья, которые пришли их проводить, оказывается были ранее знакомы, и настояли, чтобы там вдали от Родины, они до конца держались вместе, и во чтобы то ни стало защищали друг друга. Потом, самолёт до Хабаровска, и поездом с Хабаровска до порта ВАНИНО. Даже в Хабаровске на пересыльном пункте разные «покупатели» призывников, отбирающие их для своих частей, не смогли их разлучить. Тасаев проявил здесь смекалку, уговорив «покупателей» не разлучать их. Он смог этого добиться. А получается для чего? Для того, чтобы потом через череду испытаний, узнать, что его земляк, которому он верил и доверял, так подло предал его?!
Теперь у Тасаева появилась новая цель — он должен во что бы то ни стало добыть эти показания с архива секретной части штаба. Теперь, его глодало только три чувства, которые не смогут сойти с его сердца и головы — это чувство справедливости — узнать истину, добыв свидетельские показания Сааева. Второе — это чувство мести — наказать трёх дисбатовских офицеров, которые с пристрастием шовинистской ненависти, измывались над ним в карцере кичи. И третье чувство — это чувство долга перед родителями — вернуться домой, пока они живы, если его судьба не примет неожиданный поворот… Родители, дом… родное село. Салман даже не чувствовал под собой холодный снег чужбины, потому что сладкая боль от нахлынувших воспоминаний о Родине согревала его изнутри…



II

После возвращения из казахстанской ссылки отец Салмана построил на родине дом. Это было прекрасное село Алхазурово, которое лежало в подножье чеченских гор, окруженное густыми лесами и плодовыми садами. Отец Салмана Наурдин был кровником и по чеченским адатам не мог жить в своем доме. Чтобы соблюсти уважение по отношению к кровникам, он уехал далеко от родового села, туда, где соприкасались границы Ставропольского края, Дагестана и Чечено-Ингушетии. Наурдин забрал с собой жену и детей, а, чтобы не погас очаг в родовом доме, поселил там свою мать, которую Салман и его братья и сестры с удовольствием часто навещали.
Он поселился в небольшом хуторе Притеречья, где в основном труженики были заняты животноводством, виноградарством, выращиванием злаков и другими работами. Это были годы, когда чеченцы только начинали становиться на ноги на родной земле. Было тяжело начинать все сначала, но Родина грела и помогала. Как-то в одну весну отец Салмана вместе с другими хуторянами получили во временное пользование небольшие наделы земли под бахчевые культуры, которые находились в двух-трех километрах от хутора.
Наступило лето. Бахча созревала и по просьбе хуторян Наурдин взялся охранять участки от заблудшего скота, грызунов, диких птиц или, что еще хуже, двуногих вредителей, которых в округе хватало. За это Наурдину выделили в личное пользование еще один участок. Отец Салмана подошел к этому вопросу охотно и со всей серьезностью. Он соорудил прекрасный двухъярусный летний шалаш на деревянных сваях для жилья и укрытия от непогоды, где можно было отдохнуть и жить во время созревания бахчевых. Салману тогда было лет 13.
В один из вечеров мама отправила его с ужином к отцу. После вечернего обхода участков они расседлали коня и, отпустив его пастись, удобно расположились на природе и приступили к еде. Это был прекрасный летний вечер, освещенный мириадами звезд. Салман решил остаться у отца, тем более под рукой был «Идиот» Достоевского, чтобы скоротать время. Было уже глубоко за полночь, когда отец, прикрыв потеплее спящего Салмана, решил сделать еще один обход по участкам, чтобы проследить, не травят ли арбузы и дыни заблудший скот или зайцы. Он только было взял ружье, когда заметил недалеко из лощины свет фар. Свет этот двигался кругами, не удаляясь и не приближаясь. Судя по всему, это были две грузовые машины. У Наурдина возник вопрос зачем они крутятся в одном месте? А следом мысль- может кровники меня ищут? Вполне возможно!
Он, крадучись пошёл в сторону света фар с возвышенной стороны бугра, чтобы его не заметили при случайном попадании в его сторону света. Наурдин подкрался с теневой стороны бугра и увидел две бортовые машины ЗИЛ-130, и людей, которые пытались согнать овец под освещение фар вглубь лощинки, наверняка для погрузки! Овец было много — более ста голов.
— Видимо воры с ближайшей кошары угнали государственный скот, — подумал Наурдин.
А вокруг по всей степной дали этих кошар было много — ставропольских, дагестанских и нашего совхоза.
— Как быть? Что делать? — тысячи вопросов в эту же секунду свили паутину в голове Наурдина.
Сделать попытку остановить это деяние? А если они захотят от него избавиться? И ещё сын в шалаше… ребенок совсем… Если дать о себе знать выстрелом в воздух, то у него с собой всего несколько патронов, а остальные в шалаше и если погоня с их стороны, то успеет ли он добежать до шалаша??? Может оставить их, не давая о себе знать? Никто не узнает, что он это видел. Он ведь и так ходит под тяжестью кровной мести, а тут еще может снова пролиться кровь… Никто не узнает… Но знает Аллах и этого достаточно, чтобы выбрать верное решение, и я знаю, что я не трус! — пришла последняя мысль Наурдину, которая оказалась убедительнее всех остальных.
Он выстрелил поверх кабин машин и крикнул на чеченском и русском языках:
— Оставьте овец и убирайтесь с моей территории! Сегодня я здесь хозяин!
Испуганные люди засуетились вокруг овец, прячась за машинами. Их было около пяти шести человек. Один бросился к кабине, достал ружьё и отбежал за машину.
Наурдин ещё раз выстрелил поверх машин и побежал в сторону шалаша. Через несколько минут машины начали движение, освещая фарами всю округу. Наурдин добежал до шалаша, разбудил Салмана, и они начали вдвоем готовиться к обороне, и принимать дальнейшие решения. Ворам недолго пришлось кататься — они наткнулись на бахчи, а значит, соответственно, и шалаш рядом! Воры подъехали к шалашу на небольшое расстояние, ослепляя его фарами, а один начал кричать из кабины:
— Дядя, не глупи, давай поговорим по-хорошему! Договоримся!
— Русские так плохо не говорят на своем языке — смекнул Наурдин и сразу же блеснул в ответ своим «знанием» русского:
— Эсли хуочиш по хороший, уходи пока дживой! Эсли, хороши ни понимаэш, полхой риядом стоит!
Кто-то из кузова одной машины выстрелил в сторону шалаша. Отец лежал за арбой, а Салман за шалашом, укрывшись за дровами. Отец его с раннего детства научил обращаться с оружием.
Салман тут же выстрелил в сторону той машины, откуда стреляли. Отец, крикнул ему
— По людям не стреляй! Водители стали перегазовывать, моторы ревели. Они делали устрашающие движения в их сторону, а потом отъезжали назад, пытаясь заехать с другого бока. Но их останавливали предупредительные выстрелы обороняющихся.
— Дада, у меня мало патронов, кинь мне патронташ! Мы продержимся до рассвета…
Отец понимал, что до рассвета еще далеко, и им не продержаться, если эти люди решили пойти до конца, то тогда дело, как говорится, «дрянь».
Наурдин подбежал к Салману и стал его уговаривать:
— Ты должен бежать в хутор за подмогой. Мы долго не продержимся. В темноте ты не найдешь коня, поэтому придется тебе идти пешком через лесополосу, а после леса по пути овцеводческая точка — кошара, там чабан Боки, он тебя отвезёт в хутор на мотоцикле своём, а там поднимешь людей на подмогу и вернётесь на тракторах и машинах… На кошаре у Боки злые собаки волкодавы, а чтобы их отпугнуть, и выстрелами разбудить чабана и его семейство, тебе нужно взять с собой одно ружьё, — объяснял он сыну.
— Я тебя не брошу! — твердо ответил Салман, — что я скажу братьям, что струсил?! Тем временем машины начали новый штурм, разъехавшись друг от друга и освещая шалаш. А из кузовов машин в сторону шалаша раздались выстрелы, следом за которыми голос:
— Дядя! Мы слышим детский голос у тебя там пищит, пожалей ребенка, давай договоримся, пожалей ребёнка!..
По всей вероятности злоумышленники подумали, что Наурдин увидел номера машин, хотя они были замазанные, или что он кого-то узнал среди них. Значит, кто-то был среди них, кого мог знать или опознать Наурдин.
Отец боялся за Салмана и просил его, чтобы он бежал за подмогой. Этим самым он хотел спасти его, если вдруг ситуация и дальше будет накаляться.
Салман, на удивление отца, стал противиться его воле. Он плакал и просил отца — не уговаривать его. Но Наурдин не отступал:
— Если ты сын своего отца, ты должен, обязан его послушать!
За шалашом с их стороны стояла темная тень от света фар! Салману нужно было пробежать по этой тёмной тени вниз, потом повернуть в сторону лесополосы, пройти ее, и добежать до точки чабана Боки…
— Бери ружьё и уходи, — твердо сказал отец, перебегая за арбу. Ружья были разнокалиберными — шестнадцатого калибра и двенадцатого, и в случае если закончатся патроны у отца в двенадцатом калибре — отец останется безоружным! Салман, выстрелив в сторону машин, крикнул отцу так, чтобы те не услышали:
— Ружьё и патроны я оставляю здесь! Стреляй, перебегая с места на место, как будто нас ещё двое! — и побежал в сторону, как и советовал отец. Когда Салман убежал, отец перепугался за него — а вдруг его заметят и настигнут.
В этот момент они сожалели оба — отец тем, что так необдуманно подверг опасности сына, а сын, что оставил отца. Салман бежал изо всех сил и плакал горючими слезами… Слезы, растекаясь по лицу от встречного ветра, больно жгли его лицо. Они жгли его, пристыжая и напоминая, что он «предатель»… Салман остановился, прислушался, услышал выстрелы, хотел бежать назад на помощь отцу… а голос внутри говорил:
— Скажут испугался собак — волкодавов, скажут бросил, скажут… А дада сказал:
— Если ты сын своего отца…
Он вбежал в лес. Ветки деревьев стали хлестать его по лицу во тьме, будто давая ему пощёчины за «предательство», больно царапая лицо и обдирая кожу… Он возненавидел лес… Остановился, прислушался — ещё слышны выстрелы… Дада жив. Мой дада жив… Он завыл и рванулся вперед, в самую глубь леса… За лесополосой в небе появились яркие отблески света фар, направленные в сторону шалаша, и их было очень много…
— Он дошёл, — мелькнула мысль в голове Наурдина.
Когда подъехали сельчане, злоумышленники уже удалялись далеко вглубь степной дали, а отец делал предрассветный утренний намаз, сидя на овечьей шкуре… Рядом лежало два ружья, с тремя целыми патронами, кинжал, пистолет ТТ с двумя обоймами, который видел в первый раз подбежавший к отцу Салман. Он успел накрыть его, пока не подошли остальные, так как сам владелец не мог его спрятать, нарушив намаз лишним движением.
Когда Наурдин закончил молитву, он обратился к приехавшим к нему на помощь сельчанам, которых кстати было не мало. Наурдин с улыбкой, поглядывая на пылающее от ссадин и царапин лицо своего сына сказал прибывшим:
— Вы приехали посмотреть, не созрели ли наши арбузы? Да благословит вас Всевышний! Не знаю, как арбузы, но чьи-то бараны чуть было не «созрели»… Марша догIийла шу! (Да будет свободным ваш приход!)
Такие же горючие, как и в ту ночь, когда он убегал в лес, слезы снова жгли лицо Салмана. Тогда он подросток думал, что предает отца, но сегодня он узнал каким бывает настоящее предательство. А еще перед глазами стоял образ отца — мужественного, настоящего, сильного…
Со вчерашнего вечера заступивший дежурным по роте, сержант Молчанов, зашёл покурить в туалет, находившийся на втором этаже с тыльной стороны от парадного входа казармы, окна которого выходили на задний план здания в сторону спортивной площадки. Приоткрыв окно в туалете, сержант курил и выпускал дым на улицу. Вдруг вдали, в конце футбольного поля он увидел темный силуэт человека, лежащего на сугробе, которого немного запорошило снегом. Он внимательно ещё раз присмотрелся, прищурив глаза, и точно убедился — человек! Сержант пулей вылетел с туалетной комнаты, подбежал к каптерке и стал стучаться до старшины. Прапорщик открыл дверь:
— Ты чего ломишься, по шарам или в лоб хочешь?
— Там, там на поле, в снегу человек! Человек в снегу, там на поле, — взволновано пытался докричаться сержант до прапорщика…
— Мать твою Карабас, бегом за мной! Они выбежали на улицу, не надевая шинели. Выскочив за задворки казармы, они вприпрыжку, проваливаясь в сугробы, неслись к силуэту. Услышав возбужденные охи-ахи, несущиеся в его сторону, Тасаев вскочил и увидел двух бегущих к нему людей, а вглядевшись узнал в них прапорщика Крылова, и сержанта Молчанова…
                Глава 5. Таежная схватка

I

После обеда Тасаев сидел в кабинете у начальника штаба. Все формальности соблюдены. Его восстановили в свой родной мотострелковый взвод, теперь уже под началом старшего лейтенанта Шелупанова с дальнейшей перспективой — по прошествии некоторого времени назначить его на какую-нибудь должность. Но, а пока Тасаев будет проходить службу рядовым личного состава. Салман вернулся в расположение казармы, снял верхнюю одежду и прилёг на свою кровать. Сон не шел. Какое-то странное чувство пустоты заполнило его всего изнутри. Позади уже два года армейской службы. Те, кто вместе с ним вступил в ряды Советской Армии, уже отслужив, уехали домой и ставят перед собой новые цели. А он снова вернулся в эту холодную казарму с вычеркнутыми из службы и из жизни двумя годами, которые остались там за колючей проволокой Дисбата. Тасаев перерос не только своих сослуживцев, но и всю эту армию вместе с ее чинами и должностями, поэтому само нутро уже не умело и не хотело выполнять какие-либо приказы, служебные установки, учиться чему-то.
Он был выше всего этого, потому что Дисбат, пытаясь его сломать, наоборот слепил из него монолитный «Организм» с бунтарским духом и железной волей. И теперь находиться в числе новобранцев и выслушивать приказы командиров было по меньшей мере цинично.
«Не верь! Не бойся! Не проси!» — эти три жёстких установок со своими принципами были самыми действенными в его жизни последние два года.
Впереди неизвестность. А это всегда вызывает пусть и не страх, но тревогу. Тасаев абсолютно не знал, чем он будет дальше заниматься, и чем будет заполнена его жизнь — там, как судьба решит. Ясно было лишь одно — впереди три цели, тройное достижение которых заполнит смыслом его пусть и короткую, но уже такую непростую жизнь. Он был твердо убежден в том, что обязательно найдет и накажет тех трех офицеров, которые с особым рвением пытались уничтожить его, как физически, так и морально. Следующим пунктом, мотивирующим в нем любовь к жизни, является последняя новость — предательство земляка. Тасаев уверен, что обязательно найдет его, посмотрит в глаза и спросит каково это чеченцу быть предателем? А третья, даже скорее и не цель, а большая мечта и сильное желание — вернуться к родному очагу, к теплу отца и матери, как он и обещал им. Служба в армии, которую ему нужно продолжить тоже не сулила Тасаеву покой и тишину. Он уже понимал, что любые «сладкие» разговоры не имеют под собой основы доверия. В особенности, если человек не знает цену данному или сказанному слову, нужно относиться к таким людям с должными выводами для себя…


II

Дисбат, как главный враг остался позади, но здесь уже определились три неприятеля Тасаева, которые могут быстро перейти в роль врагов. Это замполит части, старший лейтенант — командир взвода и тот, пока ещё невидимый, особист. Благо в том, что они по своей натуре открыто вступили с ним в противоборство, а открытый противник и не так страшен, как скрытый недруг — вероломный лицемер с маской «приятеля, друга», прячущий камень за пазухой.
Кроме этих троих обозначенных, как правило, у каждого офицера в части имелись свои «подопечные» — осведомители, сексоты, стукачи, за теплое место в «служении родине». С ними он разберётся, а вот те трое из первых обозначенных им, с ними нужно «ухо востро»!
И если даже при хороших обстоятельствах, при добром расположении к нему командира части, его захотят уволить досрочно посредством ходатайства в Округ, ему нужно успеть решить основные задачи — застать где-либо, поймать и наказать троих гнид из Дисбата, исполнить свою клятву, — вернуть им «долг»! И следующее — добыть показания Сааева во что бы то ни стало, если таковые существуют…
Вдруг его осенило, что самую главную задачу чуть не упустил — нужно сесть и немедленно написать матери письмо. В его прикроватной тумбочке уже лежало несколько новых тетрадей, несколько ручек, с десяток почтовых авиа-конвертов. Но прежде надо покурить, обдумать текст письма — решил он. Он вышел из казармы до курилки и выкурил одну за другой две сигареты. Тасаев увидел, что в его сторону направляются прапорщик Крылов с продавщицей магазина военторга части, Швецовой, которая была известна здесь, как Леди Швец. Никто и не знал, как ее зовут, зато о безграничных возможностях импозантной «королевы» прилавка знали все. Шли даже слухи, что покровитель у нее с морской портовой базы.
Она помнила Тасаева еще с его дежурств по штабу, когда часто приходила в финансовый отдел. Леди Швец тепло поприветствовала Салмана
— Я так рада, что Вы вернулись. Когда Вас посадили все так переживали, расстроились. А как Ваша мама? Пишет? Замечательная женщина! Я ей чайный сервиз помогла купить… А бывший наш замполит приобрел у меня для Вашей семьи японский столовый сервиз знаменитой фирмы «Made in japan — sone» на двенадцать персон, когда он собирался навестить Ваших! — на одном дыхании сообщила Швец всю эту важную информацию, а чуть погодя продолжила:
— Кстати, если Вам лично нужно будет что-то, ну или мало ли для кого-нибудь приобрести интересненькое, обращайтесь. — Спасибо, непременно буду иметь в виду — заверил ее Салман.
Продавщица будто на мгновение вернула Тасаева домой. По его лицу пробежала теплая улыбка, вспомнив какой большой маминой слабостью была красивая посуда. Вот и сейчас представлял он горящие глаза матери, которая распаковывает очередную коробку с сервизом.
Тасаеву был дан отпуск на три дня с неотлучным нахождением на территории части без привлечения его к служебным обязанностям. Теперь у Салмана была уйма времени, чтобы вдоволь предаться своим думам. Начальник штаба сказал ему, что жест доброй воли командира части нужно оценить, да и отдых перед службой ему действительно не помешает.
Написав письмо домой, он отдал его дневальному, чтобы тот передал почтальону. Салман поинтересовался у сержанта дежурного по роте, есть ли кто в этой части из Кавказа. Сам сержант оказался москвичом. Он узнал, что в пожарной части служит младший сержант Жуков Ахьед из Кабардино-Балкарии — кабардинец по национальности. Пожарная часть с единственным пожарным взводом находилась в ста метрах от казармы рядом с автопарком. Там же в здании находилось помещение солдатского клуба. Салман подошёл к тумбочке дневального, где стоял телефон-вертушка, посредством которого могла осуществляться связь исключительно только через коммутатор дежурного по штабу. Он крутанул ручку и на том конце прозвучал голос:
— Дежурный по штабу младший сержант Осипов слушает.
— Свяжи меня с пожарной частью. Это Тасаев, сегодня в штабе виделись с тобой…
— Понял, сейчас…
— Алло, не стоит, не нужно, — передумал он.
Он бросил трубку и решил неожиданно нагрянуть к земляку — кавказец ведь, да и результата будет больше, когда появляешься неожиданно, и когда не ждут…
Ахьед оказал кавказское гостеприимство — картошка, жаренная на самодельной электрической плите, чай, сладости… Вечером после будничного дня в казарму возвращались солдаты и сержанты, которые приводили себя в порядок, готовились к ужину. Салмана ужин ожидал в пожарной части. Кабардинец настоял на том, чтобы Тасаев пришел в клуб — в комнату художника, там будет всего три-четыре сержанта. Да и ему самому интересно посмотреть, послушать этих «элитных» сержантов, способных устраивать запрещённые по уставу внутреннего порядка «пикники» в комнате художника части. Можно добыть много интересного, чем здесь «дышат»?!
Находясь здесь, мысли Тасаева все же витали вокруг поставленной цели — он обдумывал, кого из первых «краснопёрых» он навестит? Двое из троих находились в городке офицеров, где проживали исключительно офицеры Дисбата в деревянных домах, недалеко от самой зоны Дисбата. Их достать не представит особого труда. А один из этих троих его «должников» капитан Прокоп, гадина последняя, находился в тайге, на лесоповале с осужденными дисбатовцами, группой из сорока четырех человек — расконвоированного взвода с тремя краснопёрыми сержантами…

III

На этот раз воспоминания унесли Тасаева в тот таежный лес, куда он был направлен тем летом после расконвоирования. Об этом его попросил командир роты, которому подчинялся тот расконвоированный в тайге взвод, и над которым измывался командир таежного взвода. Батальон состоял из пяти рот осужденных по двести пятьдесят-семьдесят человек переменного состава и ротой охраны постоянного состава, плюс сержантский взвод, автозавод, хозвзвод, прапорщики, офицеры и командование из высшего состава офицеров — общая численность батальона в районе двух тысяч человек. Тасаева расконвоировал командир роты майор Иванов, с целью перебросить его в тайгу на лесоповал, чтобы тот на месте разобрался в сложившейся ситуации.
План по валке леса был удовлетворительным, но зато участились побеги осуждённых — два за четыре месяца. Судя по всему, ситуация была непонятная и требующая конкретного вмешательства. Кроме того, участились подозрительные травмы осужденных. Объясняли это производственными травмами, чего не бывало ранее. Там, в тайге находились пару человек из осуждённых на условиях — «смотрящие» по статусу «подбурки». С давних времён осуждённых в штрафбат на Дальнем Востоке в общем называли «Изюбрами», и потом только по иерархии — «Бурые», «Прибурки» «Подбурки», «Бобры», «Фофаны», «Мореманы», «Нифеля» — целый «зверинец» из фауны и флоры. По приезду Тасаева командир таёжного взвода капитан Прокоп, проявил сразу недовольство.
В тайге взвод занимался поставкой леса на рабзону в Дисбат, который вывозился гражданскими водителями на лесовозах. А там на рабзоне обработкой леса и его распилом на строительный материал занимались три остальных взвода роты. Другие роты осуждённых занимались на заводе железобетонных изделий, строительством объектов, и другими поставленными задачами.
Рабсила давала результат во всех направлениях. Однако в центре всего этого «муравейника» царил свой специфический процесс. И это был процесс выживания, противостояния, давления, подавления воли, подчинения воли, предательства, ненависти, угнетения, карательных форм, изворотливости, психологического давления, травли искусственным газом посредством воды и хлорки в одиночных камерах «кичи», морения голодом и холодом.
Враждебно настроенный «таежный хозяин» свой диалог с Тасаевым начал с грубого вопроса:
— Почему ты здесь?
— Таежным воздухом подышать!
— Не надорви грудь!
— Я не грудью, я носом буду дышать, наслаждаясь ароматами таёжного букета…
— И всё-таки, почему ты?
— Других, как я нет!
— Ох ёшкин горбыль… А где Вася, Муса Беков, Черных??? Или Муса с Васей решили, что я на них не имею силы противодействия? Значит они решили тебя прислать… Муса зверь…
— Я не посыльний, чтобы ты знал! За Мусу и Васю, могу и порвать… Короче ближе к делу, товарищ таежный бургомистр, много горбыля, ты загнал? Сколько лосося? Ягоды? Почему ты, сука, «Изюбров» калечишь? Полвзвода на тебя пашет, а половина на зону. Это ты, смотри, не надорвись! Мой расклад таков! На тебя два охотника лося бьёт, косулю, птицу — глухаря, горлицу, что тут ещё водится? Ты даже мясом не накормил ни разу «Изюбров», всем торгуешь, и лесом латышам…
— Зачем им мясо, они сами животные, пусть траву жрут здесь ее валом, ешь до не хочу, — прервал его Прокоп
— Не боишься, что тебе брюхо набьют мхом?
— Нет, нет, и нет. Нет, нет, и нет… — стал кривляться Прокоп, высовывая свой длинный язык.
— Ладно, клоун, слушай дальше. Пять человек сборщиков таёжной ягоды — брусника, голубика, жимолость, малина, ежевика, шишки. Двое рыбаков — лосось икра, форель. Два дровосека, по машине пеньков в день. Машина возит дрова на продажу, и несколько человек ты отдал соседним гражданским лесозаготовщикам латышам, кроме того, что ты им и лес пихаешь, а изможденные остатки людей на лесоповал от биржи пешком до делянки, по шесть километров утром туда и шесть обратно вечером после изнурительных работ. Плюс ещё две «скотины» прохлаждаются, которые должны присматривать за этим всем. Ладно они… они своё получат по возвращении в зону! Пахарей не жалко? Отсюда люди бегут, а потом их ловят и судят за побег. Они сюда напросились не сдохнуть, а заработать УДО (условно досрочное освобождение).
— Они не люди, ты же сам говоришь Изюбры! Пусть скачут себе на «волю»…
— Изюбры значит?!
— Ты тоже приехал УДО заработать, а Тасаев?
— Я не рабствую за свободу, а борюсь за неё! Говоришь «Изюбры»?! Слушай Прокоп! На зоне ожидается «Тихоокеанская волна в силу цунами» — Бунт! И горбыль тебе в одно место значит, секешь?
— Секу! После ответа почему ты?
— Я уже ответил на этот вопрос. Секи дальше — я забираю ружьё, одного человека, палатку, удочку для рыбалки, соль, сахар, чай, крупу, посуду, и «брошу якорь» недалеко отсюда, рядом. Ты бросаешь всех людей на делянку и биржу. Всех без исключения. Люди восстановят силы. Смотри, они все загнулись, да и в болячках. Ты перегнул через край, половина людей на такой план, когда полный взвод еле справлялся…

Тасаев не просто оказался в тайге. «Бурый» состав сам откомандировал его сюда, потому что бесчинства, творимые в тайге, эхом отдавались на условиях жизни всего Дисбата. Обе стороны — как «бурый» состав, так и командир роты были заинтересованы навести там порядок. А успокоить «таежный» пыл Прокопа смог бы только Тасаев.
От постоянных издевательств, невыносимо тяжелых условий труда, несправедливости, жестокости, осужденные бежали, хотя прекрасно знали какими плачевными будут последствия. Они, словно загнанные зверьки, становились пленниками прокоповской бесчеловечности и жестокости. Каждый побег становился очередным наказанием для всего батальона, потому что, пока не вернут на зону сбежавшего, руководство измывалось над остальными.
Это был крайне циничный метод перевоспитания, когда за чьи-то проступки несли ответственность другие. Таким образом руководство ставило цель выработать на зоне стадный эффект, чтобы каждый был зависим от действия других, разжигая таким образом среди них ненависть. Этот достаточно действенный метод по выжиганию из людей каких-либо принципов до сих пор успешно применяется в современном обществе.
— У меня условия! Ответ неверный был. Почему ты? — не унимался Прокоп.
— Потому, сука, чтобы цунами бунта в зоне не снес кое-кого, да и моих людей… Мало никому не покажется! Все хлебнут «водицы»…
— И сколько ты здесь собираешься быть?
— Много вопросов у тебя, капитан, ко мне. Снимай людей с шабаша сегодня, и к делу завтра.
— Я для тебя местечко приметил, у соседней речки, вон у той сопки, оттуда и закат красив. Ружье не дам!
— Я сам возьму, я уже послал, за твоими охотниками человека.
— Утром не хочу тебя видеть при всех, уходи сегодня.
— Нет, сегодня я должен видеть всех, до единого человека! Понял? Тут, как говорится, «ты мне, я ни тебе и не фига…» А банька хорошая здесь?
— В мою не пущу, иди в общей парься.
— Ладно. Пусть твои два дневальных помоют общую и растопят.
— И дневальных не дам, они мои…
— Нет, не твои, они мои, и подчиняются мне! Формально тебе, по существу мне. Мы хоть и разные с ними, но с одной «стаи»…





                Глава 6. Глухарь

«Даже пред самим собой делай вид, будто ненавидишь тех, кого презираешь. Это тебя повысит в собственных глазах ровно настолько, насколько роняет тебя то, что ты их ненавидишь, вместо того чтобы презирать. Так возникает иллюзия незыблемости принципов».
(Ежи Лец)
I

Начались будни армейской жизни. Служба Тасаева за последние месяцы проходила без каких-либо инцидентов с сослуживцами и командованием части, за исключением одного.
На новогодний праздник он был назначен на сержантскую должность командиром отделения в своем же взводе. Изначально первое предложение было поставить его заместителем командира взвода, от которого он отказался, потому что эту должность занимал сержант Молчанов из Москвы — исключительно порядочный парень. Было бы подлостью занять его место, снизив его тем самым по должности. Командиры рассчитывали использовать авторитет Тасаева, и свойственную ему жесткость, на что он «поднял руки» — «увольте»!
Командир части сам предложил другой вариант — пойти к нему водителем на командирской машине УАЗ-469. Этот вариант был как раз подходящим, но водителем уже работал замечательный парень из Таджикистана, которому нужно было ещё служить почти год до осени.
А случай тот был совсем критический и произошел буквально на первых порах его возвращения с Дисбата. Тасаев зашёл в столовую перед завтраком личного состава, чтобы взять у солдатского повара фотоаппарат. В этот воскресный выходной день они с Жуковым решили сделать снимки в зимнем лесу для набора фоток к дембельскому альбому. Когда Тасаев вошёл в зал приема пищи, столы для личного состава были почти накрыты едой дежурными по столовой. И он увидел, как сержант, зам. командира транспортного взвода ходил по столам и отрезал куски сливочного масла от порционных кусков, предназначенных на завтрак личному составу части.
Каждому солдату и сержанту в день на завтрак полагалось тридцать граммов масла. Отрезая от них кусочки, — граммов по пять, у сержанта на тарелке набралась целая куча масла. Салман забрал у него тарелку с этой кучей, взял того за шиворот и выволок его в тамбур, а потом припечатав его морду в тарелку с маслом, смачно размазал по харе со словами — жри крыса, и пинком выкинул прямо в дверь.
Тот ударился лицом в двухстворчатые двери и больно расшиб лицо и бровь в кровь. Двери распахнулись с треском, и сержант уткнулся головой прямо в грудь дежурного по части майора Сыроваткина — заместителя командира части по тыловому обеспечению на должности, который шёл в столовую для проверки готовности завтрака. Транспортный взвод, в котором стоял на должности зам. командиром взвода этот сержант, как раз -таки был в подчинение ко всему прочему майора Сыроваткина. Огромного роста офицер подхватил потерпевшего, обмазываясь сливочным маслом, смешавшимся с кровью сержанта. Он сразу заметил в тамбуре «Организма» и пришел в ярость. В понимании майора было неприемлемым рукоприкладство между солдатами и сержантами. А тут сам факт налицо — должностное лицо избито простым рядовым.
— Что тут происходит? — взревел офицер.
— Выдайте Вашему подчинённому солидол, чтобы он не пользовался солдатским маслом для макияжа, товарищ майор! — пнув сапогом лежащую перед собой тарелку с остатками масла, Тасаев ушел в направление пожарной части, не реагируя на команды майора:
— Стоять солдат, когда я с Вами разговариваю!
Он практически целый день провёл в комнате художника части, начиная работать над своим будущим дембельским альбомом, рисуя на кальке междустраничных вкладок в альбоме разные картинки на тему армейской службы.
Странно, что впоследствии майор ни разу нигде не обмолвился об этом случае. Стоит особо подчеркнуть, что среди личного состава Сыроваткин пользовался безупречным авторитетом и уважением. Он никогда не позволял себе по разным пустякам, беспричинно приставать к военнослужащим, всегда проявляя требовательность, сопряженную с благородством и пониманием.

II

Наступила весна, а это значит, что настало время таежного похода. Тасаев получил в компании с сержантом Молчановым увольнительные в город с девяти часов утра, до семи часов вечера. У них уже были свои заготовки в Порту, во времена ночных вылазок — самоволок. С Молчановым они приехали к знакомой девушке на квартиру, которая работала медсестрой в военном госпитале. Там, Тасаев облачился в заранее приобретенную от Леди Швец гражданскую одежду. Оставив компанию своих друзей, он отправился на поиски такси. Поймав такси, Салман поехал в сторону своей части. На расстоянии около двух километров от части протекала речка, именуемая в народе Мучкой. На мосту, протянутом через речку, Тасаев отпустил таксиста, сказав, что хочет прогуляться пешком до части.
После моста на развилке он пошёл в другую сторону, по дороге в направлении лесозаготовочных угодий. Он знал, что круглосуточно машины тяжелогрузы вывозят по этому тракту лес из тайги. Путь был неблизким — семьдесят верст не меньше, а надо бы успеть обратно вернуться. Во время нахождения в тайге он был знаком с несколькими водителями латышами, которые управляли грузовыми машинами японского производства KOMATSU — Nissan» и чешскими «Татра». Салман тогда из загажников Прокопа часто таскал им запчасти на бензопилы, запчасти от буксировочного тягача, ягоды, рыбу, а те в свою очередь для «изюбров» припрятывали чай, табак, сладости, спиртное.
Одна за другой мимо пронеслись две машины, а за ними еще три тяжелогруза.
К сожалению, Салман не помнил номера машин своих знакомых, а через высокие кабины и замызганные стекла высмотреть знакомые лица было нереально. Поэтому Салман решил вернуться на мост, где грузовики обычно замедляли свой ход.
Тасаев не ошибся. Проехав мост, Komatsu затормозил. Дверь машины открылась, а вывалившийся оттуда брюзглый водитель с огромным пузом удивленно выпалил с ярко выраженным акцентом:
— Клазсам моим не веррюю!? Чачень, ти чтольи?
— Да, да, рыжий «фриц», это я! — обрадовался Салман, ускоряя шаги навстречу латышу Улдису.
Улдис был огромного размера рыжим здоровяком с громадным пузом и добрым сердцем. Друзья обнялись! Они расспрашивали друг друга о делах и общих знакомых, но лютый мороз заставил их быстро сесть в кабину. Машина тронулась. Салман узнал, что напарники Улдиса Айварс и Янис уехали в отпуск на родину в Эстонию и должны скоро вернуться. «Зимник» — укатанная под колесами снегом дорога представлялась как каток, но привыкшая машина уверенно шла вперед.
На распутье двух дорог, почти не доехав до расположения таёжного взвода, Салман попросил его высадить. Улдис упрямо пытался довезти его до точки, но Салман решительно отказался, ссылаясь на то, что хочет прогуляться по знакомым местам. Улдис должен был проехать здесь обратно примерно через два часа, груженный лесом. С раннего утра он уже сделал один рейс.

III

«Организм» спустился с сопки по зимнику. Недалеко от моста через реку находилось строение казармы дисбатовцев, а к казарме прилегала и столовая. Чуть поодаль стояла общественная баня с навесом для дров. Через мост на возвышенности виднелся «Белый дом». Так называли дом офицера, в котором жил командир таёжного взвода. Белым этот дом в народе называли, потому что он был выкрашен в белый цвет, вместе с этим, этот дом имел и другое название — «Пентагон», созвучным словам «Пенько гон». К «Пентагону» прилегали продуктовый склад, погреб, кладовки с запчастями, ремонтный цех, помещение для дизельного двигателя — генератора подачи тока и помещение для двух осужденных дневальных, которые исполняли обязанности — уборка, готовка пищи для офицера, обслуживание генератора и другие текучие работы по «Пентагону». И недалеко баня из массивного сруба, для офицера и его гостей.
Салман перешёл мост, зашёл за сруб бани и стал наблюдать. Потом, аккуратно с боку подошёл к дому, чтобы не попасть под обзор окон, выходящих в сторону моста и казармы. Он медленно поднялся на крыльцо и открыл дверь в коридор.
На кухне кто-то гремел посудой. «Организм» медленно прокрался к открытой двери кухни и заглянул. Там во всю прыть занимался чисткой рыбы какой-то «фофан», как правило их должно было быть здесь двое. «Слуга» Прокопа оглянулся. Салман приложил палец к своим губам, подавая знак — молчать. Он вошёл, прикрыв за собой дверь, и спросил:
— Где второй?
— Вы кто? Второй в генераторной, дизель заправляет…
— Где Прокоп?
— У себя, отдыхает.
— Идём со мной в генераторную, только тихо, прибью. Меня помнишь?
— Кажется да…
— Вот и славно, иди тихо, — они вышли, прошли в генераторную, нашли второго.
— Так, слушайте меня! Если будет «буча» вы никого не видели. Ходили к реке за водой, идите до бани, и таскайте воду в баню. Вы не видели ни к о г о, ни к о г о! Уяснили? Ни к о г о! Если нет, вас на зоне закошмарят! Свалили тихо. Я тут ненадолго. Забудьте меня!
Салман знал, что в субботу вечером у Прокопа баня, а после баньки у него запой. И сегодня в воскресный день он за весь выходной будет приходить в себя, попивая самогон, брагу или водки, а потом как всегда будет выходить до ночи с запоя, чтобы в понедельник заниматься «службой». «Организм» тихо вошёл в комнату. Прокоп полулёжа спиной к окну, читал книгу, но боковым зрением видел, что кто-то вошёл.
— Дизель заправили? — спросил он, не поднимая головы, думая что вошёл дневальный.
— Нет! Солярка закончилась твоя! — выискивая глазами на стене, и под кроватью ружье, — объявил «Организм», а потом добавил — хорошо жируешь, глухарь!
Таёжный «король» вскочил от неожиданности.
— Ты кто? Кто ты такой? Дневальный! — звал перепуганный хозяин «Пентагона», пытаясь вскочить.
— Нет дневального. Есть «плевальный» на тебя, сука! — усаживая того на кровать, огорчил «гость» хозяина.
— Ты? Ты как здесь оказался? Я сразу и не признал тебя, какими судьбами?
— Не переживай, сейчас признаешь. Салман снял с себя пальто и повесил его на вешалку, поверх зимнего бушлата хозяина. Тасаев пододвинул стул спинкой к хозяину и сел на него, впиваясь глазами в перекошенное от страха лицо Прокопа.
— Тебя утопить в проруби, где ты после парилки окунаешься или сжечь вместе с твоей баней? Упился и сгорел алкаш скажут, или утоп. Слышал, как в народе говорят, что рожденному сгореть не утонуть, и наоборот? Твоя какая масть — рыбок накормить или тайгу удобрить?
— Прекрати, остановись, ты ничего со мной не сделаешь…
— «Харёк» свой закрыл быстро, пока я не разбил его. А теперь по порядку! Первое, что ты написал донос на меня на имя комбата этой свинье пьянице, как и ты, мне сказали давно. Твоя кляуза гласила, что я здесь мешаю работать, избиваю «Изюбров», и все свои тяжкие грехи ты слил на меня. Раньше, ещё до меня, здесь был Рамзан, ты его выжил прямо на кичу, в карцер, по твоему доносу-подлогу…
— Нет, не так всё было…
— Заткни «харёк» свой, сука, — «Организм» нанес короткий боковой в челюсть, свалив набок Прокопа на лежащую у его изголовья подушку. Бил он жёстко и хлестко и неудивительно, ведь за последнее время рука его была, как говорится, «набита».
Прокоп лежал, не подавая признаков жизни. «Организм» принёс с кухни ведро воды, и плеснув ею в лицо, привел в чувства Прокопа. Тот через вопли и стоны, еле прохрипел:
— Я тебя на киче сгною…
— Да ты что, неужели? Сука ты, Прокоп! Ты всех пугаешь этой кичей. Я уже тю-тю, меня нет больше для твоей кичи. На, держи за кичу, — «Организм» стоя на ногах нанёс удар в голову ногой через стул. Хозяин вновь плюхнулся на кровать бочком.
Пока тот был в отключке, «Организм» шарил по всем углам комнаты. Как оказалось, одноствольное ружье двадцатого калибра с патронташем висело за бушлатом хозяина. Он взял ружье, загнал патрон, поставил на предохранитель, и стал искать ключи от сейфа. Ключи оказались в карманах бушлата. Тасаев открыл сейф и обнаружил там много интересного — блокнот с записями, две тетради с записями, куча доносов, от него самого на имя комбата, доносы к нему самому от стукачей «Изюбров» на своих же…
В сейфе был ещё один встроенный сейф. К нему как назло не было ключа. На стене к прибитому гвоздю висел офицерский китель с погонами капитана. Там во внутреннем кармане» Организм» обнаружил маленький ключ, ко второму внутреннему сейфу. А там, куча денег, завёрнутые в газету» Красная звезда»! Деньги он взял, засунул во внутренний карман своего пальто на вешалке. Кроме всего, в сейфе лежало несколько бутылок польской водки, которая водилась в портовских магазинах. «Организм» подвинул стул ещё ближе к кровати и присел, положив свои руки на спинку стула. Потом достал сигарету и закурил.
Таёжная «крыса» стала подавать звуки — охи. «Организм» встал, достал из сейфа водку, открыл её, раскрыл рот Прокопа и стал вливать содержимое в его горло, засунув туда горлышко бутылки. Тот стал захлёбываться и попросил:
— Хватит, достаточно, прекрати, прости.
— Ты, будучи взводным командиром другого взвода, нашей роты, когда я в то время был в другой роте, травил хлоркой на киче в камере хороших людей, ты их ломал, с каждым твоим заступлением на дежурство — дежурного по батальону, ты приходил ночью на кичу, начальник караула открывал тебе камеры, и ты измывался вместе с начальником караула над людьми. Твоя доза полведра хлорки, ведро воды в камеру на одного человека. Ну какая же ты мразь, живодёр…
— Ты докажи, что я так делал? Ты… Ты за всё ответишь…
— Перед тобой, на кого ты тыкаешь вовсе не Я, а ты, это ты сам, я это ты, ты и такие как ты сделали меня тобой! Я — это ты! «Организм» потянулся, взял ружьё, взломал его патронник, показал патрон в патроннике, вернул в затворное положение, и направил на него.
— На, держи, допивай, — и протянул открытую бутылку с водкой.
— Пей с горла, и до дна! Каплю выплеснешь, застрелю мразь, мне терять нечего, считаю до трёх! — подняв ружьё, «Организм» направил его на лицо, начиная отчёт цифр, — раз, два… Прокоп опрокинул остатки водки из бутылки в своё горло. -Не жалей, я тебе ее много привез.
Хозяин боковым зрением посмотрел на сейф. Сейф был закрыт, и тот спокойно выдохнул.
— Продолжаем воспоминания твоих «подвигов»! Сахалинского Васю ты подставил? Ты подставил! Якунина Армавирского ты подставил? Ты подставил! Гору Меликова на шесть лет в тюрьму ты раскрутил? Ты раскрутил! На кабардинца Алика ты натравил фофанюг? Ты! Серёгу омского ты подвёл к ответу перед Бурсоставом? Ты, гнида! Ни за что под жернова бросил пацана, подведя чужой донос под него, когда был сход, это тоже твоя работа. Тебе интересно, кто тебя слил мразь? Твои же, когда ты им поперек горла встал. У тебя столько говна, что от тебя ад откажется, урод в мундире. «Организм» нанес хозяину тайги удар прикладом ружья по лицу. Тот упал вообще с кровати, и тут же получил удар ногой снова в лицо, что изо рта и носа брызнула темная струя крови.
Салман снова открыл сейф, взял бутылку водки, закрыл сейф, положил ключи от сейфа в карман бушлата, и другой ключ в китель на стене, прежде стерев отпечатки пальцев с ключей вафельным солдатским полотенцем со стола.
Открыв бутылку, «Организм» влил в себя пару глотка содержимого, остальное влил в горло и на лицо лежащего на спине хозяина «Белого Дома». Потом вылив на него воду, он бросил ведро в угол. Взял ружьё, вынул патрон, вставил патрон в гнездо патронташа, взял ружьё за ствол и с размаху ударил его об деревянный пол, и ружьё разложилось на две части. Салман снова открыл сейф, забрал две бутылки, закрыл сейф и положил ключи вытерев полотенцем.
Он аккуратно осмотрелся, а потом зашел на кухню и отмыл кровь с рук. С рук она быстро отмывается, совесть от нее очищать бывает тяжело, а вот совесть Салмана всегда была чиста. Тасаев спокойно оделся и вышел на улицу. Таежный воздух приятно щекотал лицо. С чувством исполненного долга, он пошел в сторону бани.
— Фофаны! — крикнул он, подойдя к срубу. Оттуда выскочили два озадаченных штрафника.
— Вот, спрячьте, и не давайте ему больше пить, совсем очумел, нажрался скотина и об пол лицом. Пока он не пришёл в себя, наведите там порядок. Водка на ваше усмотрение. Больше вы ничего не знаете. Вы таскали воду в баню. Замётано?
— Могила!
— Ну, счастливого возвращения домой, «фофанюги»! Переходя через мост, он, размахнувшись выбросил в реку патронташ, который быстро затерялся в запорошенных снегом волнах холодной Мучки.


















                Глава 7. Политрук

«Я видел на дереве зла и добра повешенных, чьи конвульсии не говорили о принадлежности ни к одной из двух категорий.
Дерево выкорчевали, дабы всех убедить, будто его и не было. Однако повешенные по-прежнему болтались в воздухе»
(Ежи Лец)
I

В неделю два раза проводились утренние занятия по политинформации с личным составом срочной службы. Раз в неделю политзанятия с сержантским составом проводил сам замполит части. На очередных занятиях замполит обнаружил, что Тасаев занят письмом, которое он писал домой. Вот так удача! Теперь точно подвернулась возможность на глазах всего сержантского состава устыдить «Организм».
Салман встал, признался в том, что он действительно виноват, и пообещал, что больше подобное не повторится. Однако замполит не хотел упускать удобный момент и полностью переключился на порицание Тасаева. Смакуя каждое слово, он продолжал и продолжал осуждать действия солдата, будто этим одним проступком он поставил под угрозу жизнь и безопасность всей страны. Железная выдержка Тасаева не была безлимитной.
— Товарищ майор, вам палец в рот не клади, до колена третьей ноги откусите — грубо прервал он замполита.
— А то, что Вы рассказываете я могу повторить слово в слово. Вместо того, чтобы «шагнуть» по новым идеям партии и правительства государства вперёд, Вы здесь зачитываете старый курс лекций, давно вышедший из программ политической работы с младшими командирами личного состава, которые декларировались еще до моего призыва в армию — выпалил Тасаев, приводя в изумление весь застывший класс.
Прежде чем вызывать Тасаева на этот провальный для себя поединок, замполиту нужно было догадаться, что «Организм» перерос солдат не только физически и психологически, но и в интеллектуальном плане. Тасаев действительно знал назубок все, что рассказывал на лекции запмолит, поэтому и отвлекся на письмо. Дисбат отточил не только дух Салмана, но и дал ему блестящую базу знаний. Тасаев вернулся в часть настолько политически подкованным, что в любом риторическом бою мог бы с легкостью положить на лопатки даже самого сильного политолога. Потому продолжение службы в части давалось Тасаеву тяжело. Он был здесь подобно птице, которую учили летать.
— Так, так, интересно, молодой человек, Вы будете учить меня, что вам конспектировать? — начал нервничать замполит.
— Учить никого не собираюсь, но можете отдать свой учебный журнал с конспектом на сегодня любому из этих сержантов, а я наизусть продекламирую оттуда текст, более того даже скажу из каких журналов и газет все это списано. Вы отстаёте намного от программы в Дисбате. К Вашему сведению, за первое полугодие своей службы до трибунала, я являлся отличником боевой и физической подготовки, отличником строевой и политической подготовки. А Вы могли работать только в каком-нибудь колхозе парторгом и то сомневаюсь — выдал на одном дыхании Тасаев.
— Выйдите из класса! — приказал замполит.
— Я-то выйду с удовольствием! Только знайте, что из-за таких, как Вы, товарищ майор, занимающих не свои места, места кадровых офицеров в армии, происходит то, что происходит сейчас здесь, в этом классе.
«Организм» взял свои вещи и вышел. Через час его вызвали к замполиту в кабинет. Он тихонько открыл дверь и вошёл, нарушая устав регламентирующий отношение младшего по званию к старшему. Замполит сидел за столом. Бросив злобный взгляд на Тасаева, замполит приказал
— Выйдите и зайдите, как положено!
— А Вы не замечаете, что уже «ПОЛОЖЕНО»? — глядя в упор, съязвил «Организм».
— Что…? Что положено? Кому положено? Что, Вам не положено выполнять приказы старших командиров? Вы понимаете, что Вы говорите?
— Ни мне положено майор, а на Вас «ПО ЛО ЖЕ НО! Вы не заметили? Спину проверьте, или поприседайте! К тому же ты не воин, а старое пугало в мундире, заинтересованное добыть себе на пенсию проценты в виде «северных» надбавок, так и дерзай себе надбавку, но ко мне не лезь «гнойник»! Будь ты истинным воином, ты бы рискнул хоть раз, заступая на очередные с офицерами дежурства по части, проверить ночью караульные посты по периметру складов с боезапасом, вверенным нашей части всем Гарнизоном! — громко хлопнув за собой дверь, «Организм» ушёл в комнату художника. Годы борьбы за собственные принципы и честь научили его с легкостью просчитывать любые действия противника.

II

Сегодня был волнительный и ответственный для Тасаева день. Сразу с отъездом офицеров домой, ему нужно готовиться в «поход». Ситуация складывалась в его пользу, ведь на вечернее дежурство сегодня заступает Крылов, а этим моментом нужно обязательно воспользоваться. Есть еще одна преграда в мерзком лице замполита. Но с ним он легко разделается.
«Воли белая нить, всё сошьёт воедино», — говорил ему отец. И эти слова он вспоминал часто, потому что именно воля была его главным оружием против тех, кто во сто крат преобладал силой.
Командиру не нужны всякие ЧП в части, дискредитирующие его авторитет, от которого зависит в какой из теплых военных округов он переведется по окончании пятилетнего срока здесь. Именно по его умению командовать и сохранять порядок в части зависит что ждет его Чукотка или Черноморское побережье, социалистические республики или союзные государства Варшавского договора? Командиры везде нужны, но не все хотят везде служить.
В эти дни командир части был в командировке в Штабе Округа. Временное исполнение его обязанностей возложили на замполита. А это говорило о нежелательности что -либо предпринимать сегодня, однако суточное дежурство Крылова вселяет уверенность, ведь при возникновении непредвиденных обстоятельств, он может спокойно рассчитывать на него. При плохом раскладе ему потребуется алиби, а его авторитетно может предоставить только Крылов. Однако Тасаев ни за что не допустит, чтобы прапорщик пострадал. В крайнем случае Крылов сможет сказать, что Тасаев ночью отпросился в комнату художника рисовать свой дембельский альбом. Ни для кого не секрет, что хороший солдат с первого дня готовит этот альбом. Вечер неумолимо быстро наступал.
Тасаев знал, что в его жизни грядет еще одна неспокойная ночь, но он с нетерпением ждал ее наступления, так как предвкушение возмездия было слишком сладким и захлестывало собою даже это чувство тревоги за последствия. После отъезда офицеров домой, Салман ужинал со всеми в столовой. Вдруг он заметил, как быстро поев, пошел к выходу водитель командира части. Заметив за столом Тасаева, он подошел и поздоровался.
— Куда торопишься? — спросил его Салман.
— У меня выезд. Этот чертов замполит не уехал домой на автобусе. Решил показать, что он командир, и продемонстрировать перед другими, как он на командирской машине едет, сидя на его месте, а командир, между прочим, не любит, когда его машиной кто-либо пользуется. Я как раз собирался техническое обслуживание сделать. Ладно, пойду я… выгоню машину с бокса — недовольно пробурчал водитель.
— Ладно, счастливо! Прокати его с ветерком, — крикнул «Организм» вдогонку выходящему из столовой таджику.
Сердце, словно маятник резкими ударами отсчитывало время.
«Организм» включил «радар» мозга. Он быстро нашел глазами Молчанова и кивком головы дал ему понять — «на выход». Не доев свой ужин, они направились в сторону автопарка, куда пошел выгонять с бокса машину таджик.
— Что случилось? — спросил сержант у Салмана.
— Мы едем в порт на командирской машине! — удивил «Организм"сержанта.
— Ты обалдел что ли, Тасаев? Угнать собрался? Скажи, что происходит.
— Нет, не угонять, нас просто подвезут…
«Организм» на ходу принимал решения. Интуиция и врожденное чувство решимости никогда еще подводили его, и, наверняка, не подведут и сегодня. Они вошли в дверь бокса. Ворота были ещё закрыты. Тасаев сходу, не оставляя даже довода на отказ, убедительно попросил Довлатова:
— Дружище! Надо помочь! Прокати до порта! Там девчонки ждут, сам понимаешь, ну?
— Как? Я сейчас на выезд «ИО» везу… исполняющего обязанности… Нет, не могу, Аллахом клянусь! — Аллаха не трогай, а машину тронешь вместе с нами. Кто посылку вашу с твоими земляками с анашой отбил с проверки? Сколько грецких орехов с «косяками» там было спрятано? Ты забыл? Иди, ищи в грузовиках пару бушлата «мазутчиков» (мазутчиками называли шоферов водителей) быстро. Валера, а ты беги, найди Крылова, и быстро беги обратно. Скажи ему, что мы с тобой засидимся допоздна в «малярной» художника! Он залез в багажный отсек УАЗа, где находились шестые и седьмые сиденья в салоне семи местного авто, постелил на пол бушлаты и пригласил Валеру: — «Купейный» вагон готов принять пассажиров. Таджик, открывай ворота!
Довлатову ничего не оставалось, как молча исполнить приказ, потому что идти против Тасаева, это означало конкретно испортить себе армейскую жизнь. И даже статус водителя командира ничем бы не смог помочь.
Машина выкатила с бокса, подъехала к КПП и, просигналив, затормозила. Дежурный по КПП позвонил в кабинет замполита, увидев машину у ворот. Через минуты две машина выехала за территорию части и направила свой ход в порт. «Самоходчики» лежали в заднем отсеке авто, боясь издать лишний звук. Не зная, что может произойти там сзади, таджик громко разговаривал с новым «шефом». А замполит, пусть и временно, но и все же удачно дорвавшийся до командирской должности пытался донести до водителя, каким плохим человеком является этот «дисбатовский уголовник». И что было бы неплохо Довлатову тоже за ним иногда понаблюдать.
— Тут, «Организм» еле сдерживал накатывающуюся на него волну «Тихоокеанского цунами», чтобы не сделать с этим майором — «Ёжики-Пыжики» прямо сейчас, высадив его из машины… Но сегодня цель была другая, и он дойдет до неё, иначе можно и упустить. Старшего лейтенанта могли перевести в другую часть, мог заболеть, исчезнуть, потеряться, да что угодно могло бы произойти. А ведь он очень нужен Тасаеву… очень…
Ему нужно взглянуть в эти подлые и жестокие глаза, взглянуть на равных и доказать, что время не стоит на месте и возмездие рано или поздно настигает. Сердце стучало сильнее и сильнее. Нет, в Тасаеве не говорила даже жажда мести, потому что презренные люди, пытающиеся сломать чье-то достоинство не заслуживают мести, они заслуживают наказания. И он обязательно накажет… накажет… накажет — отсчитывало минуты испытанное временем, молодое, горящее сердце.

«Он шёл по собственным следам, бесследно их стирая и сам по дороге стараясь немилосердно. Когда он дошёл до конца своих прежних следов, его было слишком мало, чтобы начать новый путь, но слишком много, чтобы вовсе не быть…» (Ежи Лец)





 
                Глава 8. Вкус хлорки

«Таков закон дворца, где правит зло: То ты в седле, то — на тебе седло».
(Фирдоуси)
I

Машина затормозила у многоэтажек офицерского городка в порту. Майор велел водителю возвращаться обратно в часть очень аккуратно.
— Сильно не гоните водитель, на дорогах скользко ещё. Я позвоню дежурному узнать, как Вы добрались…
— Не беспокойтесь, товарищ майор, я аккуратно.
— Езжайте не спеша, и не забудьте наблюдать за Тасаевым, товарищ младший сержант! Вы уже у нас комсомолец, пора на кандидатскую подавать, а я Вам помогу, потому что Вы хороший солдат! Ну, я пойду, а Вы аккуратнее на дорогах. До свидания! — наконец вылез из машины майор, осторожно прихлопнув за собой дверь. Лежащие в темноте ребята, еле сдерживали себя от смеха, а «Организму» приходилось еще и отбивать надвигающуюся волну гнева.
Машина уже тронулась и, пока она не отъехала дальше, Салман, не поднимаясь с укрытия, крикнул водителю:
— Гони на Третью линию. (Улицы в порту именовались в основном Линиями с нумерацией). Когда машина отъехала, сначала для видимости в обратную сторону, а потом свернула в сторону центра, ребята перебрались на сиденья за водителем, но уже громко хохоча. Валера не унимался, подшучивая над Довлатовым:
— Таджикский Шерлок! Так и будем его называть с этого дня — Шерлок, Таджикский Шерлок, — заливался смехом Валера.
А сам новоявленный Шерлок Холмс, не переставал удивляться:
— Он что, в натуре дебил? Мне командир такие вещи не предлагал. Вот клянусь вам ни разу ни о чём командир меня не попросил наподобие этого.
— Да ладно тебе заливать! Видимо, он где-то знал о твоих грешках, потому что просто так подобные предложения не делают. Тебе сама партия дорогу светит, скоро кандидатом станешь, а на дембель, глядишь, досрочно и в партию примут — серьезным голосом поддержал тему Салман. Довлатов резко притормозив, обратился к Салману
— Брат! Зачем так? Ты так не скажи, обижаешь…
— А что обижаться теперь? Предложение тебе сделано, а по понятиям солдата мы не слышали, чтобы ты отказался от предложения, значит ты раздумываешь или решил сразу. Дома ведь партийный билет дорого стоит наверное, а тут пару стука по «Азбуке морзе», и пой «Я достал из широких штанин, вместо паспорта яичный блин..»
Валера угорал, а обиженный Довлатов остановил машину под столбом городского освещения, развернулся на задний салон и с огромными от удивления глазами смотрел на Салмана, не понимая шутит тот или говорит всерьез.
Обращаясь к Валере, Салман предложил:
— Сержант, а ты не смейся, ведь дело стоящее. Я согласен, чтобы вы на двоих разделили лавры — ты иди к таджику в помощники «Ватсоном». Валера резко впал в ступор и тоже стал смотреть на друга, не веря своим ушам. В машине было довольно-таки светло, чтобы увидеть вытаращенные глаза и неподдельное удивление этих замечательных верных ребят, у которых совесть, благородство, готовность протянуть руку помощи, порядочность всегда были на первом месте.
Казалось, банальное начало юмора и сарказма, плавно переходило в тяжёлую артиллерию драматургии. Ребята вначале сами дали искру этой теме, потом Салман брызнул маслом, и в итоге разгорался настоящий «пожар».
— Ладно, пацаны, некогда тут комедии разыгрывать. Довлат! — обратился Салман к таджику, сокращая его фамилию.
— В такой ситуации, если для тебе неприемлемо предложение, знаешь, что надо делать? Надо по морде дать, или на три буквы послать, кто бы это ни был. Если твой ответ не сиюсекундный, то ты подверг себя сомнениям. Запомни это на всю жизнь.
— Понял, брат, я бы никогда…
— Езжай! Всё, баласт сброшен, забыли. В память о сегодняшнем вечере оставляем на себе право называть тебя Шерлоком. Только не обижайся. Такое имя между прочим не каждый заслуживает. Валера, а ты раз уж напросился, то будешь Ватсоном, чтобы Довлату, то есть Шерлоку скучно не было.
— Брат! Давай одно из двух — не сокращай мою фамилию, или убери этого «Шерлока» с меня, — взмолился таджик.
— Это мы ещё посмотрим, что прилипнет, то и останется, не отлипнет. Ватсон, мы не проехали наш дом? Показывай дорогу,» доктор»! — Салман был неисправим.
Они приехали на место, условившись о том, что утром к пяти часам Шерлок приедет за ними, чтобы забрать их в часть.
— Езжай в часть только через водозаборную башню, чтобы не встретиться с ВАИ (военная автоинспекция). Так мало вероятности их встретить, они обычно курсируют в сторону Госпитальной улицы от Гарнизона, — напутствовал Салман таджику, который и так немало знал маршруты ВАИ.

II

«Организм» с новоявленным «Ватсоном» зашли к Рите. Рита им была очень рада. У девушки гостила ее подруга, которая также работала медсестрой в военном госпитале. Рита с большим удовольствием показывала ребятам гражданскую одежду, которую она купила по их заказу — зимние сапоги, джинсы, дубленки, норковые шапки. Также девушка показала и покупки, которые сделала себе по настоянию ребят.
Деньги на все это выделил Салман из «таежного» фонда, в котором запасов оказалось не меньше чем на покупку новой машины Газ-24 Волга. Импортного товара в магазинах «Берёзка» для портовых рабочих и моряков было достаточно, но для начала нужно было достать чеки — боны, у моряков, с чем Рита справлялась с особой осторожностью.
Им нельзя было засвечиваться крупными деньгами, так как везде рыскали ищейки пролетариата.
Надев на себя гражданку, ту которую достала ранее Леди Швец, Салман быстро оставил компанию друзей и вышел в город. Ему нужно было поймать такси и добраться до поселка Октябрьское, который отсюда находился в 15 километрах езды. Пока все шло по плану. Успешно доехав до пункта назначения, Салман попросил водителя ждать его с включенным счётчиком, обещав двойной тариф оплаты. Он представился ему портовым матросом дальнего плавания. Эту роль он уже примерял на себе, когда впервые соврал матери, представив гауптвахту, в которой сидел подводной лодкой.
Прижимаясь к елям, осторожно ступая по дощатому тротуару, он приблизился к дому, где проживал старший лейтенант Авдеев из первой роты Дисбата. Пешеходные тротуары здесь устилались обрезной доской. Это был обычный вариант благоустройства населения северных и дальневосточных регионов.
Салман часто здесь бывал. Дисбат отсюда недалеко. И часто осуждённых солдат под конвоем «красноперых» и в сопровождении одного офицера, выводили на уборку территории. Они убирали мусор, опавшую листву и снег. Выполняли эти работы для офицеров и их жен. Разве могли бы представить солдатские матери, что их сыновья, которых они отправили служить Родине, будут словно дворники чистить офицерские дворы.
Несмотря на весь авторитет Тасаева, известного, как бунтаря и борца за справедливость, офицеры выводили и его на эти работы. Однако к чужому мусору Тасаев не дотрагивался, хотя всюду сыпались угрозы быть жестоко наказанным. Однако хитрые и вероломные надзиратели всегда выискивали удобный момент, чтобы Салмана и подобных ему «статусных» ребят опустить через ложные слухи, будто были они замечены подметающими чужой двор или чистящими туалет. Это были низкие методы, путем которых они пытались выжечь из человека чувство собственного достоинства. Поэтому и тут приходили на помощь те три золотых принципа — «Не верь! Не бойся! Не проси!»
Время было позднее, учитывая, что офицеры ложились рано, чтобы утром быть вовремя на зоне перед подъемом батальона. Каждое утро в шесть часов через многочисленные громкоговорители по периметру зоны раздавалось: «Батальон, подъем!» и понеслась -«Трудни Ёжики — Пыжики». Деревянных жилых домов здесь стояло уйма. В основном они были однотипными. Двухэтажные, двухподъездные, в каждом подъезде по три квартиры на каждом этаже. Как правило, эти дома были добротными, из массивного толстого бруса наружных стен, с хорошо утеплёнными внутренними стенами с кирпичными перегородками. Салман однажды участвовал в разборе такого дома здесь, после пожара.
Времени на воспоминания не было. Каждый шаг Тасаева был просчитан до геометрической точности.
«Организм» вышел из своего укрытия, довольно пристально понаблюдав за обстановкой, и вошёл в подъезд, приподняв цигейковый воротник пальто и надвинув глубже на голову меховую шапку из чернобурки. По внешнему виду на солдата он и близко не «смахивал».
Все продолжало идти по плану. «Организм» стоял у квартиры номер 2. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он уверенно постучал в дверь. В ответ раздалась тишина. Он постучал еще раз, но уже не так громко, чтобы не разбудить весь двор. За дверью раздались шорохи, а за тем прозвучал знакомый до тошноты, мерзкий голос:
— Ну кого там бл… принесло, щас… — Посыльный, товарищ старший лейтенант! — изменив тембр голоса — сообщил через дверь «Организм». Телефоны были привилегиями только для офицеров высшего состава.
— Что там, сбежал кто, или сдох? — недовольно бурча сонным голосом, хозяин открыл дверь, выпуская перегарную вонь изо рта.
И в мгновение ока, в дверной проём протиснулся какой-то «росомаха» (по крайней мере, так могло показаться «пингвинообразному» Авдееву.) Этот хитрый, подлый и коварный интриган от внезапного страха сразу включил «заику».
«Организм», закрывая одной рукой за собой дверь, защёлкнул её на замок. Развернув спиной к себе Авдеева и прикрыв ладонью его рот, он медленно потащил свою добычу на кухню. Тасаев был абсолютно спокоен, как будто каждый день вламывался в чужие квартиры. Видимо этот сценарий был настолько ожидаем и изучен его сердцем, что он просто повторял действия, о которых жаждал в последнее время. «Организм» прикрыл за собой дверь кухни, включил свет и не отпуская старлея задвинул занавеску на окне, которое выходило как раз на парадную сторону подъезда.
Затем, Тасаев усадил свою жертву на табуретку и велел вести себя тихо, поднося к его горлу длинный, острый нож, который ярко блеснул на домашнем свету. Под табуреткой раздались звуки струи. Жалкая сущность Авдеева была полностью прижата к двери холодильника, а рот прикрыт ладонью «Организма». Одет он был в теплые офицерские кальсоны голубоватого цвета, которые вмиг пожелтели от вытекшей из него то ли от страха, то ли от недержания жидкости. Авдеева наказать оказывается и не нужно было особых усилий, если от одного вида ножа он выпустил под себя струю. «Организм» понимал, что если у этого «подпочечный резервуар» расслаб от страха и самопроизвольно опорожнился, то и ноги ослабли до ватного состояния.

III

Школа жизни под названием «Дисбат», которую прошел Тасаев преподала ему бесценный урок знаний. Он научился анализировать ситуацию, слышать, понимать и видеть там, где многие не могут, защищаться на пороге отчаяния, наносить ответные удары в неравной борьбе, терпеть голод и боль, а самое главное, что при этом он не потерял чувство сострадания и милосердия.
Он умел ждать и верить, сколько бы времени на это ни требовалось. А еще там, в застенках Дисбата он овладел и другим искусством — умением совершать возмездие. И сейчас удача, которая всегда была на его стороне, давала ему возможность продемонстрировать этот навык.

Семьи у этой «гиены» не было. Авдеев сожительствовал с подобной себе алкоголичкой. Наверняка, сейчас она дрыхла в пьяном угаре в какой-нибудь из двух комнат. Алкоголизмом страдали многие офицеры. Надо отметить, что не все они были такими подлецами, как Авдеев. Находилось среди них и много тех, кто по-человечески относился к осужденным. Но, к сожалению, подобные Авдееву ублюдки — жестокие, лишенные всяких принципов имели большую власть.
Могут меняться эпохи, политический строй или власть, но «авдеевы» и «прокопы» всегда находятся вне зависимости от национальной или религиозной принадлежности. Они, подобно дождевым червям, выползают отовсюду и умудряются оставлять свой мерзкий след в судьбах людей. Проявление жестокости над тем, кто слабее — тактика подонков, которая не меняется сколько бы ни шли годы.
Судя по беспорядку, который царил в квартире, вечер старлея прошел весело — повсюду стоял невыносимый запах перегара, на столе возвышалась гора грязной немытой посуды, а по всей кухне были разбросаны пустые бутылки и окурки сигарет.
Словно приклеенный к этой табуретке, Авдеев боялся даже шелохнуться, а маленькие бегающие глаза выдавали его нечеловеческий страх.
«Организм» положил на холодильник шапку, которую снял с головы и наклонившись к старлею, прошептал:
— Сейчас я освобожу твой рот, и мы спокойно поговорим. Но, а если ты попытаешься меня удивить, я воткну этот нож прямо тебе в горло. Договорились? Моргни глазами, если ты меня понял? Авдеев, как по команде открыл и закрыл глаза. Незваный гость медленно удалил с его лица руку и старлей начал учащенно дышать, жадно хватая ртом воздух.
— Ни звука! Иначе я разозлюсь. Ты ведь меня помнишь? Узнал, наверное?
— Нннет, нне знаю, не узнал…
— Ответ не верный! — «Организм» расширил глаза.
— Кажется, помню… вспомнил… ты…
— Мразь, не ты, а «Вы»!
— Вы… Вы… Тас… — Авдеев моргал округлившимися, как у выпи, глазами.
— Ты помнишь третью камеру на киче? — начал приводить его в чувство Тасаев.
— Да, при..прип… припппомминаю…
— Помнишь, когда ты заступил на дежурство начальником караула кичи, как ты открыл третью камеру, запустил ко мне с палками — макушками от ёлок охрану, и что они со мной вытворяли?
— Бес попутал… прости окаянного, прости Христа ради, пощади, — Авдеев затрясся всем телом. С его жирного лица лился град слез, что еще больше вызывало к нему чувство отвращения.
— А Христос здесь-то при чём? Христос мой Бог, или твой Бог? Ты действовал, по настоянию Христа, или Беса, который тебя попутал? Ну что не сделаешь ради Христа, «мой друг»! Придется простить! Вот, только поищу сейчас в себе чувство жалости… Только нет его, понимаешь? И я не знаю куда оно делось? Может, ты знаешь? Может, ты украл, отнял, это чувство во мне, может, сейчас вернёшь, в своих же интересах. А ты меня простишь ради своего Беса?
— Хоть ради кого, ты скажи…
— Урод, не ты, а Вы, теперь я главный!
— Вы… Вы…
— Дальше слушай, мне важно тебе напомнить обо всем…
— Пить, воды попить можно? Пить хочу…
— Что трубы палят адским пламенем от Бесноватого? Не дам воды, ты и так «потоп» тут устроил со всех дыр. Не переживай и слушай меня. Я улетаю завтра самолётом из Сов. Гавани. Мне надо с тобой просто попрощаться, не проститься с тобой было бы несправедливо. Так попрощаться, чтобы этот вечер моего прощания с тобой, ты запомнил на всю оставшуюся жизнь. Итак, а ну ответь мне сейчас мразь, чем тебе лично не угодили мои предки, когда ты мне в камеру через дверь орал на всю кичу, что зря наше волчье племя товарищ Сталин не утопил в море?
— Я же говорю Бес попутал, прости ради Бога… Вашего Аллаха…
— Ах ты ублюдок, атеист грёбаный, о Боге вспомнил?! Где твой Бог был, когда ты измывался над заключёнными солдатами? «Организм» замолчал. Он достал из внутреннего кармана пальто сигареты и закурил. Чуть погодя, он положил на стол, заранее заказанный и взятый у Риты сверток. Развернув целлофан, внутри которого содержалась хлорка в порошковом виде и, взяв кружку с водой, высыпал туда часть содержимого и размешал чайной ложкой. А потом, отломив от черной полбуханки хлеба кусок, насыпал на него порошок.
По всей квартире поднялся специфический запах хлорки. Авдеев сидел на своей табуретке, вытаращив опухшие от слез глаза.
— Что вылупился? Вспомнил свой «компот», третью камеру, бочок хлорки и ведро воды… помнишь? Помнишь, как ты самолично рассыпал в моей камере бочок хлорки и вылил на нее ведро воды? А помнишь, как ты после этого сказал, что нужно дезинфицировать черножопое отродье? Ты помнишь, как после взаимодействия воды и хлорки, пары газов стали меня душить? Помнишь, сука? Конечно, помнишь… ты все помнишь. Ты помнишь, как я задыхался и храпел, а ты обхохатывался, когда я от кашля чуть все свои внутренности не выблевал.
Авдеев молчал.
— Вспоминай, сука! — «Организм» нанес ему короткий удар между глаз, а потом продолжил
— Ты помнишь, как арестанты с других камер долбили по железным дверям, взывая тебя суку к милосердию, чтобы ты остановил эту безнаказанную травлю, которую ты объявил мне? Еще как помнишь! Я знаю, знаааююю, ты всё пооомниишь, знаю, что не я один прошел твой пресс! Сколько пацанов солдат ты сгубил — кавказцев, азиатов, славян, прибалтов, грузин, украинцев. А Бекова Мусу ингуша, а Меликова Гору азербайджанца? Ты мразь, даже своего однофамильца Серёгу Авдеева не пожалел, а пустил его под «молотки»! Ты очень легко умел вешать на людей ярлыки — предатели Советского Союза, изменники, профашисты. Только не знала ты, мразь, что безнаказанным ничего не остается. Ты сдохнешь, Дисбат твоей сгниет, а я и моя нация живы! Нация, которой ты меня попрекал, гибель которой ты жаждал увидеть. А пришлось увидеть возмездие! Неужели даже не задумывался, что когда-нибудь настанет этот вечер расплаты?! Не надо трястись… когда совершал эти гнусные преступления, нужно было задуматься над тем, что вместе с преступлением существует еще и наказание! На! Ешь и запивай мразь! Это тебе на похмелье…
— Нет, не надо, пожалуйста, не надо! Авдеев скатился с табуретки прямо в собственную лужу. И сделав попытку схватить за ноги Тасаева, получил коленкой в морду. Из его носа фонтаном брызнула кровь, а лужа на полу приобрела красно-желтый оттенок. «Организм», держа в одной руке хлеб с хлоркой, другой взяв его за челюсть, насильно открыл ему рот и, запихав туда хлеб, пригрозил:
— Жри, сука! Иначе разрежу рот до ушей.
Авдеев начал послушно жевать хлеб с хлоркой. «Организм» преподнес ему кружку со смесью воды и хлорки и заставил влить в себя содержимое. Остатки хлорки в пакете «Организм» высыпал ему на голову и лицо. Авдеев затрясся в конвульсиях из-за сильного кашля и рвоты.
Тасаев взял свою шапку и брезгливо переступив через лежащего в луже Авдеева, спокойно вышел из квартиры и побрел к ожидавшему его таксисту. Сев на заднее сиденье, он продиктовал адрес
— Ресторан «Волна — там его ждали друзья.

IV

Машина спокойно въехала в портовский город. Уставший его ждать таксист, видимо, заскучал и решил заговорить, мол не страшно ли ходить в далекое плавание, как прошло свидание и прочее. Но Тасаев легко отмахнулся, сказав, что нет настроения из-за ссоры с девушкой. В салоне машины стояла тишина. Салман прислонился головой к двери машины и пристально смотрел на улицу.
Ночь была спокойна и тиха. Яркие городские огни освещали портовские пристани. На душе было приятно и легко, но вместе с тем сердце изнутри съедала непонятная боль…«Никогда не думай, что перед тобой баран, и съесть его, он может оказаться волком и съесть тебя…» Он даже и не понял, как из глаз одна за другой начали падать слезы. Будто эти капли, словно волны горной реки срывались со скал его прошлого и окропляли путь перед будущим.
Салман зашел в ресторан и нашел своих друзей и улыбаясь позвал их:
— Айда, домой! Хватит балдеть! Нагулялись пора и меру знать. Валера, смотрю ты «шары» свои залил под морепродукты. Я тебя на себе тащить не стану. Попадешь в руки патруля, они нашего брата умеют вычислять, отправят тебя на дисбатовскую «кичу», там твоим слезам не поверят, как и твоя Москва, которая им не верит.
— Ой! — воскликнула Замира — подруга Риты, веселая татарочка, потомственная жительница Ванино в четвертом поколении, дочь ссыльного казанца, — мой любимый фильм» Москва слезам не верит»…
— Как-нибудь вместе ещё сходим, а теперь пора, — торопил их Салман, несмотря на уговоры… Они шли пешком в сторону улицы «Третья линия». Салман отстал с Ритой, от впереди идущих Валеры и Замиры.
— Рита, слушай меня внимательно, — обратился он к девушке — я знаю, что у тебя завтра выходной, но и все же ты должна сходить на работу к себе в госпиталь, придумаешь причину. Узнай в приемных отделениях терапии, хирургии, травматологии, везде, не привезли ли сегодня за ночь, или не привезут завтра, офицера из дисбатовской части. Его зовут Авдеев, он старший лейтенант. Если привезли, узнай подробно обо всем — историю болезни, его пояснения, всё что можешь узнать узнай.
— Что случилось? Ты что-то натворил, Салман? Почему Валера не с тобой был? Деньги эти, какие-то тетради, записи — лес, дрова, горбыль, рыба, икра, ягода, бензопилы, запчасти… твои, какие-то поездки ночные, секреты Я тебя прошу, не впутывай меня ни в какие истории. Меня мой отец прибьёт. Он, скоро должен вернуться с плавания… О Боже!!! Скажи, что случилось?
— Поверь, ничего не случилось. Деньги, эти записи, всё это улики против очень плохого человека, поверь! Я тебя не подставлю. Про деньги, про всё остальное ты узнаешь от Валеры, причем скоро, совсем скоро. Пожалуйста, верь мне, с тобой ничего плохого не случится. Помнишь, я лежал в госпитале, когда меня привезли из Дисбата, ты первая была, которая оказывала мне помощь, я этого никогда не забуду. Я тебя не подведу под удар! И клянусь, если ты мне не веришь, мы сейчас уедем с Валерой, и больше никогда не появимся и не побеспокоим тебя.
— Хорошо, я пойду завтра. А как я…
— Слушай дальше, — перебил её Салман, — завтра в одиннадцать часов тебя будет ждать каптерщик с нашей части, чёрненький такой, таджик. Он у нас и по совместительству почтальон — почту возит с города в часть, также бельё на стирку в прачечную. Завтра он должен приехать на военную прачечную. Ты знаешь, что туда и с госпиталя возят бельё. Она находится возле пожарки городской. Он привезёт солдатское бельё, постельные принадлежности и прочее. Пока он здесь будет сдавать привезенные им вещи и будет получать уже готовые, у него будет время тебя дождаться. Ориентир на одиннадцать часов. Напиши мне всё, что узнала, запечатай в конверт и передай таджику…
Они с Валерой сразу переоделись в форму, поймали такси и вернулись в часть. Так, было лучше для них, чтобы их заметили в части, да и Шерлоку не придется таким образом рисковать, лишний раз гоняя командирскую машину.
Салман лёг на свою кровать. Сегодня у него был тяжелый вечер. Так хотелось уснуть и освободить мозг, но память никогда не спит и сегодня ей захотелось вернуть его в первые дни Дисбата.
«Не ждите от зёрен, советую вам, слов благодарности жерновам!»
(Ежи Лец)







                Глава 9. Изюбрь

«Всё устрани, что может
связать тебя в пути,
чтоб двигаться свободно,
оковы рви скорей…»
(Омар Хайам)
I

Изначально, призывников на самолете доставили из Кавказа в Дальневосточный военный округ, в город Хабаровск на пересыльный пункт, Тасаев вместе с несколькими ребятами из Грозного попал в группу отбора в Ванинский военный гарнизон.
Во время службы в части до трибунала, он видел, как к ним в часть на тяжёлые работы при строительстве складов привозили дисбатовцев под конвоем, и он с ребятами ходил смотреть на штрафников. Они работали в усиленном режиме под пристальным наблюдением конвоя.
Жизнь дисбатовцев была на устах почти у каждого, потому что штрафной батальон находился практически под боком. Все были наслышаны, через какие жернова перемалывает это место осужденных. Причем попасть в его застенки не составляло особого труда. Командование даже за малую провинность с легкостью отдавало солдатам статус «штрафников», а там зона ломала даже самых сильных.
Это слово «дисбат» для сержантов и солдат звучало словно приговор, ведь они знали, что при малейшем нарушении устава, казарма может смениться гауптхвахтой.
Всего на прибрежном участке Татарского пролива, Ванинского и СовГаваньского гарнизонов было три гауптвахты, предназначенных для служащих Советской Армии и военно-морского флота — одна гауптвахта Сов. гаваньского гарнизона для моряков и две для Ванинского гарнизона. Они все три взаимодействовали при обмене арестантов на своих и чужих, чтобы устрашать солдат и сержантов, матросов и старшин. Каждые носители «разных цветов погонов» ненавидели друг друга. По сути Дисбат была дешевая рабочая сила Советской Армии, услугами которой пользовались командиры военных частей и начальники гражданских объектов.
Зная о горькой участи дисбатовцев, Салман собирал у своих сослуживцев деньги, покупал на них сигареты, чай, сгущенное молоко, печенье и вместе с товарищами ходил угощать штрафников, когда их привозили к ним в часть. Не все гостинцы попадали в руки к осужденным. Половину приходилось отдавать конвою, чтобы те разрешили передать их заключенным.
До трибунала Тасаев вместе с Исламом Расулаевым, который также участвовал в драке в то злосчастное утро, провели время под следствием на гауптвахте полуострова «Меньшикова» у моряков, в секторе подследственных и осужденных. В ходе трибунала Расулаев, попросил у судьи дать ему любой тюремный срок и избавить его вообще от близости армии. И наотрез отказался идти в Дисбат. Как позже выяснилось, он сделал правильный выбор. Отчаянному парню из Грозного прокурор за его дерзость запросил четыре года тюрьмы усиленного режима, но в итоге суд приговорил его на три года общего режима тюрьмы. Отсидев ровно год в тюрьме города Комсомольск-на Амуре, он уехал домой в Грозный, освободившись по УДО одной трети срока (условно досрочное освобождение). И тогда, после трибунала, сразу же Расулаева отправили на пересыльную тюрьму в ВАНИНО.
В принципе у Тасаева тоже была такая же возможность, однако он осознанно выбрал Дисбат, так как не хотел иметь на себе пятно судимости и статус отмотавшего тюремный срок, а Дисбат — как бы там ни было лишь дисциплинарное наказание. Тасаев никогда не шел на поводу обычных человеческих прихотей, а строго следовал принципам чести и достоинства. Жить, конечно, от этого становилось тяжелее, но зато чистая совесть всегда была хорошим спутником.

Караул охраны на этом полуострове состоял из состава морской флотилии, которая поочередно меняясь с каждого военного корабля и подводных лодок становилась на якорь у берега после морского похода в ожидании следующего рейса по водам Тихого океана, а оттуда и Индийского.
После трибунала Тасаева вновь отвезли обратно туда же. Он провел там ещё некоторое время в ожидании ответа на кассационную жалобу его адвоката из высшего военного трибунала Дальневосточного военного округа. Мама с братом, которые сломя голову с такой дали примчались на трибунал, уже давно вернулись домой.
Надо отдать должное благородству моряков, которые с таким великодушием относились к обитателям «метро». Метром называли сектор крыла гауптвахты, где содержались подследственные и осуждённые солдаты и сержанты, матросы и старшины. Офицеры, матросы и старшины флота, которые заступали в свой очередной караул с большим пониманием относились к личным трагедиям арестантов, но при этом учитывая по какой статье они сюда попали. Незавидным становилось положение и статус тех, кто оказался на гауптвахте за совершение низких поступков, будь то изнасилование или дезертирство.
Салман был уверен, что моряки начнут притеснять его за то, что он посмел поднять руку на старослужащих. Но на удивление Тасаева его печальные ожидания не оправдались.
В караульном помещении, у них значились личные дела на «обитателя». Каждый раз, когда заступал новый караул, приходили матросы и старшины, открывали его камеру и выводили на прогулку, общались с ним, не скрывая своего восхищения его мужеством, и вселяли ему надежду на лучшее. Моряки рассказывали ему, что на флоте считается большим позором чрезмерное притеснение молодых и издевательства над слабыми. Принципы морского флота никогда не допустят такого.
Офицеры флота, заступавшие начальниками караула, всегда относились к нему с большим теплом и уважением. А один капитан-лейтенант вообще из дома приносил сладости и фрукты для Салмана, каждый раз, когда тот заступал на смену, и с кухни гауптвахты приносил ему овсяную кашу, отделенную от общей, до добавления свиной тушёнки, зная, что Салману нельзя употреблять свинину.
Много чего случалось здесь за эти два месяца. Плохое и хорошее чередовалось как день и ночь. Салман запомнил этих «морских» ребят, как настоящих воинов Армии и Флота. Когда наступило время покидать полуостров «Меньшикова», за Салманом приехал прапорщик Крылов с двумя конвоирами из его части. Было странно, что приехали забирать в субботу, обычно в тюрьму или в Дисбат сопровождали в будничные дни.
Прапорщик взял с собой двух конвоиров из части, где служил Тасаев. Так полагалось по уставу, что сопровождать в Дисбат его должны два человека из призыва. Ими оказались его друзья Сааев и Березкин, которые сами вызвались его доставить до Дисбата.
Крылов, который навсегда остался в памяти Тасаева, как пример того, каким должен быть настоящий человек, забрал его сначала в часть, под свою ответственность перед командиром части, нарушая при этом нормы препровождения в Дисбат. Ему дали помыться, побриться, переодели в новую солдатскую робу и сапоги и оставили в части до понедельника.
В субботнюю ночь почти весь личный состав общался с ним. Почти у всех на устах был один вопрос — ну как там? Те самые «дедушки», из-за которых и заварилось все, прислали к нему «парламентера», чтобы позвать после отбоя в столовую на чай. Кстати, пригласили всех желающих. В части дежурил сам Крылов, ответственным на ночь остался майор Русов. В столовой, по настоянию Русова произошло перемирие…
Салман простил старослужащих, и они пожали друг другу руки. Казалось, что «деды» действительно искренне извинились перед ним. Прапорщик Крылов и майор Русов спросили о том смогут ли они рассчитывать на то, чтобы снять до понедельника караул, причитающийся для охраны. Все заулыбались, но а Тасаев сказал, что он не собирается ни убегать, ни нападать на кого- либо, а то, что случилось уже никому не изменить и ход жизни от этого также не изменится.
В понедельник утром на разводе личного состава части, командир попросил привести Тасаева. Салмана сопровождали прапорщик Крылов и караульные Сааев и Берёзкин. Тасаев стоял в их сопровождении перед строем в солдатской форме — без всяких знаков различия и родов войск, и с походным рюкзаком, в котором лежали его личные вещи.
Командир, обращаясь ко всему личному составу выступил с речью:
— Вот, наглядный пример и результат того, что происходит, когда нарушается воинская дисциплина, устав, обязанности воина, долга чести и взаимоотношений, соблюдение порядка в армии. Мы потеряли в одном лице хорошего солдата, товарища и сослуживца. Неосторожные действия привели к тому, чему мы сегодня стали свидетелями. Помните солдаты, что нам дорог каждый из вас и что каждого из вас ждут дома!

II

Они прибыли в Дисбат. Оставив на КПП машину с водителем, прапорщик с конвоем пошли «сдавать» своего товарища в Дисбат. При штабе находился пункт приема вновь прибывших. Этим вопросом в отдельном помещении занимались сержанты срочной службы. Получив на руки пакет с личным делом, и арестанта, сержант грубо сказал прапорщику и конвоирам:
— Вы свободны.
Тасаев последний раз посмотрел на своих товарищей.
Прапорщик, держа свой кулак сжатым, сказал напутственное «Держись»! А здоровяк Березкин подошел к Салману с полными от слез глазами и крепко обнял его. Салман посмотрел в сторону Лечи. Тот странным образом отвел взгляд и даже не подошел к нему.
Тасаев даже не догадывался тогда, что идет на этот суд по доносу земляка, чеченца, брата и друга, которому он так искренне верил. Салман с болью смотрел вслед Сааеву, думая, что он отводит свой взгляд от него, скрывая свою боль и горечь, а, как оказалось на самом деле, просто предательским глазам было стыдно смотреть…
Интересно, что чувствовал на тот момент Сааев и не стыдно ли было ему идти обратно до части вместе с Березкиным — русским парнем, который не скрывал своих слез от потери друга и сослуживца. А он, чеченец, вскормленный чеченской матерью, разговаривающий на чеченском языке, вышедший из лона чеченской нации и истории, совершив это гнусное преступление, идет спокойно в часть…
Тасаев никогда не найдет ответа на этот вопрос, который годами будет гореть в нем… Салман, кивнув им головой, пошел вслед за сержантом в комнату досмотра и приёмки. В помещении стоял стол, ломящийся от огромного количества бумаг, пакетов с личными делами, печатей, ручек и карандашей. За столом восседало трое сержантов, а один стоял у окна с красными погонами. Опьяненные от данной им власти, они злобным взглядом окидывали зашедшего. Нет ничего страшнее человека, который дорвавшись до власти ощутил себя всесильным.
— Быстро разделся догола — рявкнул на Салмана старший сержант, сидевший по центру.
— Посмотрите, как его приодели-то, как елку… все новое, блестящее! — подключился к разговору второй.
— Я сказал раздеться! Что здесь непонятного, изюбрь — снова рявкнул первый.
Слово «изюбрь» Салман услышал в этот день впервые и не понял, что оно обозначает. Изюбры — это подвиды благородного оленя, обитающего в основном в Забайкалье и на Дальнем Востоке. Дисбатовцам это прозвище дано очень давно, еще задолго до рождения Салмана. Видимо, был в этом какой-то скрытый смысл.
Салман, сбросил на пол рюкзак, снял пилотку с головы и начал медленно раздеваться…
— Быстрее, и вещи клади сюда на стол, — крикнул кто-то. Он растянул новый кожаный ремень, положил на стол, стал расстёгивать пуговицы на робе. Один из сержантов, улыбнувшись взял в руки ремень с пилоткой, и довольный объявил
— Это моё! — на что другой сержант возразил:
— Лучше отдай мне. Мне скоро на дембель. Салман разделся до белых солдатских кальсон, как уже его сапоги и форму разобрали присутствующие
— Не стесняйся, здесь не барышни, раздевайся догола, так положено. Салман выполнил приказ. «Длинный» сержант, который сидел в центре других, спросил у Салмана, читая и разглядывая его личное дело:
— Фамилия, имя, отчество, год рождение, место рождения, год призыва, номер воинской части, статья…
Сержант сверял ответы Тасаева с личным делом и делал какие-то записи в журнале, а также другой сидевший рядом с «длинным» сержантом делал записи, заводя другое личное дело, и проводя перекрестный допрос Тасаеву с первым сержантом. Хотя в деле, в котором отдал прапорщик, было всё записано и заверено. Но, видимо, здесь нужно было соблюдать эти формальности.
Тем временем, остальные двое вытрусили все из рюкзака и из карманов робы, распределяя содержимое между собой. Также они в доли секунды присвоили себе деньги, часы, сапоги, новые носки, запасные портянки и зимний бушлат в комплекте с рюкзаком. В общем, Салман остался, как говорится, в чем мать родила. Через некоторое время один из сержантов вышел и принес Салману вещи — старые, грязные, поношенные сапоги не его размера и такая же одежда. Он бросил вещи к ногам Тасаева и наорал:
— Тридцать секунд! Оделся! Время пошло! — и поднял руку, заглядывая на циферблат…
Салман не шелохнулся с места, а улыбаясь спросил присутствующих:
— А с какой стати я должен надевать лохмотья? Я вроде зашел сюда в нормальной одежде. Или я, по-вашему, донашиватель тряпья что ли?
Салмана тут же откинуло в сторону от сильного удара ногой, который он получил прямо по почкам. Он попытался вскочить, как следующий удар сапогом пришелся в живот и под дых. Тасаев свалился, скорчившись на пол, а окружившее его воронье выкрикивало грязный мат.
Он, отдышавшись, поднялся на ноги.
— Слушайте вы, пидарасы! Вам придется меня убить здесь, прежде, чем я надену этот хлам. Бейте до тех пор, пока не выбьете из меня душу! — с этими словами он нанес резкий удар в пах ногой сержанту, который стоял ближе всех остальных к нему и свалил его с ног. Остальные со зверской жестокостью налетели на Тасаева и начали его из всех сил пинать.
Вдруг один из них, тот «длинный» сержант крикнул:
— Стоп, стоп мужики, достаточно. Хватит! — он пытался помочь упавшему Салману встать на ноги, но Тасаев его грубо оттолкнул:
— Отвали, сука! Не трогай меня!
— Всё, хватит Салман! — сержант произнес его имя, — хватит, успокойся.
— Суки, шакалы подлые, трусы, — Салман пододвинул стул и присел, всё ещё скручиваясь от боли в животе и на спине. Длинный, почти за два метра высотой, с русым цветом волос старший сержант, вдруг произнес:
— Нохчи вуй? Мичара ву? (Ты чеченец? Откуда родом? С чеч..) Салмана это удивило, но он подумал, что его разыгрывают, либо проверяют его данные.
— Там в деле всё написано, кто я, откуда и какой национальности — грубо ответил он.
Старший сержант привстал и велел всем вернуть его вещи, а потом, обратившись к Тасаеву, сказал:
— А ты одевайся и слушай меня внимательно. Отсюда редко кто заходит на зону после нас, как зайдешь сегодня ты. Подавляющее большинство, уже здесь падают на «полотера», а это значит, что путь наверх в «бур состав» закрывается уже в этом кабинете. Там внутри, тебя ожидают большие испытания. Я сам с Грозного, из поселка Черноречье — Андрей с какой-то глубокой грустью подчеркнул это. Видимо, в русском парне любовь к Чечне и к ее народу засела так глубоко, что он не только знал язык, но и болел душой за каждого чеченца, кто мог оказаться за колючей проволокой Дисбата.
Андрей хорошо знал, что значит для чеченцев слово «честь», поэтому словно в зеркале видел все, что предстоит там Тасаеву, потому штрафник уже здесь в кабинете дал старт своей неравной борьбе. А то ли еще будет?
— Я закончил Грозненский кооперативный техникум и после его окончания по распределению был направлен на остров Сахалин. Я сам так хотел, попросился. Оттуда я был призван в армию, а потом попал в Хабаровск в сержантскую школу, ну а после меня направили сюда. Зовут меня Андрей. Извини, но тут каждый должен пройти «приёмку», а ты нас убедил. Там внутри зоны наши сержанты, среди которых есть отличные ребята. Кстати, среди осужденных и наши земляки — один ингуш Беков Муса и пятеро чеченцев. Муса старше всех по возрасту, и как старшина среди земляков. Также он среди «Бур состава» по всему батальону старший, как и старшие с каждой роты по одному — старшие среди «Бурых». На каждую роту «Бурых» по пять — семь человек не более, на весь батальон штрафников человек тридцать — тридцать пять «Бурых», больше их никогда и не бывало, как гласит история этого Дисбата, Дисбат этот, чтобы ты знал самый крупный в Советском Союзе. Сегодня, если бы сюда после трибунала привели бы даже моего родного брата, по неписаному закону я не имел бы права ему помочь. Каждый должен пройти свой коридор «приёмки», вход сюда такой. А там внутри все похлеще и пострашнее.
Держись, брат! Там внутри не надейся на землячество. Здесь другие правила. Там тебе никто не поможет. Они даже не подойдут и не подадут тебе руки, пока ты себя не проявишь и не добьешься к себе уважения. Всё зависит от тебя. Как зайдешь, как проведешь здесь срок и как уйдешь отсюда. Ты молодец, я смотрел твоё дело! Нохчо кIант ву! (Чеченский парень), — Андрей протянул руку. Салман пожал ее в ответ и поднял на него свои глаза, в которых читался немой вопрос:
— Ну почему нельзя помогать даже брату? Что это за правила такие…

III

Там в застенках Дисбата он будет задавать себе множество подобных вопросов, но ясно одно, что заходит он туда не для того, чтобы сломаться, а для того, чтобы стать сильнее и крепче. И он это доказал, едва переступив порог этой территории. Остальные сержанты также протянули ему руки:
— Извини, брат! Ничего не поделаешь, но ты заработал один балл. Андрей попросил ребят сделать чай.
— Хочу выпить чай с земляком. Со мной сейчас нет здесь земляков, а те, что есть находятся там за колючкой. А штабным сержантам, во внутрь зоны запрещено, поэтому у меня тоска по своим родным грозненцам.
В комнату вошёл младший сержант и доложил старшему: — Товарищ старший сержант, там ещё одного привезли из Амурской области, столицы БАМа Тынды. (БАМ Байкало — Амурская магистраль).
— Я не закончил, пусть подождут, — царственно велел старший сержант.
— Я смотрел его сопроводительные, кажется тоже из ваших краев! — сообщил младший сержант.
— Пусть ждут, я занят! Мужики! — обратился Андрей к своим сослуживцам — оставьте нас на пять минут и пригласите сюда Якута и ещё одного с караула! — Принято, — ответили ему сержанты и вышли за дверь. Андрей подробно объяснил Салману, как поступать дальше:
— Есть два пути, из которых ты можешь для себя выбрать лишь один — путь наверх или путь вниз до пола. Учти, что оба этих пути одинаково тяжелы. Если поднимешься наверх, то надо во чтобы то ни стало удержаться. А упасть — подобно смерти, лучше даже умереть, чем один раз подняться, а потом, упасть, тогда прямиком дорога в «ад» — то есть в зубы тем, кто сразу упал и не дай Бог, конечно, этого допустить. Уж лучше сразу «упасть», взять тряпку, и жить со всеми «внизу». Но есть ещё один путь — жить сам по себе, отказаться от всего, от внутренней системы, от общения со всеми, но такие редко кто доходят до конца, потом сожалеют и пытаются на «лестницу», а это сложнее, чем вначале. Он должен тогда сместить одного с иерархии, освободить себе место, и такое вряд ли удается, тогда он теряет и статус «сам по себе», и его бросают на самое дно, чего врагу не пожелаешь. Этот третий путь вообще исключи для себя, он коварен и опасен. Там внутри зоны, во второй роте, наш земляк — Муса Беков, непререкаемый авторитетный парень. Справедливый и настоящий мужчина, ингуш с Кантышева, недалеко от Назрани живет. Отслужил два года в армии, и под конец к дембелю, попал сюда. Думаю, что ты найдешь точки соприкосновения с ним. В общем-то держись брат! Сейчас я дам тебе ребят своих в конвой. Они тебя проведут до КПП, входа на зону. Там, на том пропускном тебя должны пропустить через особую приёмку, могут и сломать, хотя вряд ли, я нашего брата знаю. При мне такого не случалось, чтобы наши земляки сразу, ещё не войдя на зону… Но внутри зоны зато бывало, что ломали, и то офицерье подставляло, попадались по доверчивости и наивности. Запомни три важных правила! Выцарапай их у себя на сердце и никогда не забывай: Не верь! Не бойся! Не проси!
Это всё, что я могу для тебя сделать. Держись, Салман. У меня в Грозном остались друзья детства и юности. Бог даст свидимся. Деньги там сейчас тебе не к чему. Оставь их у меня. И мне они тоже не нужны, а вот тебе потом понадобятся. Их там тоже много водится. Но вначале они будут тебе мешать, пока не освоишься. Офицерское наблюдение — проверки, обыски — шмоны, за тобой будет охота, а при обнаружении денег «кича» — карцер строго режима. Старайся не конфликтовать с офицерами. Ну вот, в принципе и все. Бери вещи, пойдем провожу до выхода, а то скажешь ещё, у меня нет «гилак», — с русским акцентом произнес он, чеченское слово «гIиллакх, что в переводе с чеченского означает этика.
Они вышли на улицу. Перед выходом Андрей его обнял, чтобы никто не заметил. За это его могли понизить в звании, наказать, да и вообще испортить всю военную службу.
Во дворе в курилке стоял лейтенант с эмблемами танкиста на форме и двое автоматчиков, сопровождающие солдата в пилотке, без погон и знаков различия. А чуть поодаль в стороне стояли двое краснопогонников с автоматами. Андрей подошёл к автоматчикам и отвёл в сторонку узкоглазого, видимо это и был тот самый Якут. Он перекинулся с ним несколькими словами и, изменив тон голоса, приказал:
— Тааак, этого на зону, — показывая на Салмана, — а этого ко мне на приёмку, — указывая на того с заячьей губой. Салман посмотрел на арестанта, вроде как похож на земляка — здорового телосложения парень, кавказской внешности, но очень уж на вид растерянный, и похоже было, что он на пару лет старше Салмана. Они обменялись взглядами. Подавленный, потерянный вид земляка как-то с болью отозвался в душе Салмана, и он настоятельно бросил ему:
— Шек дIа ма валалахь, кзузахь со ву, хьан ваша ву… (Не переживай, здесь я, твой брат…)
— Прекратить разговоры! — крикнул старший сержант Андрей на Салмана. Увести его быстро — указал он на Тасаева.
Его повели по дощатому тротуару. Вокруг стояли березы, сосны, ели, кедры, деревянные строения, кругом двухэтажные дома. Тасаев шел абсолютно спокойно, будто впереди его ждала безмятежность, а не жестокая борьба за место под солнцем. Первым тишину нарушил Якут:
— Сколько?
— Чего сколько?
— Срок какой?
— Полтора…
— Не хило, обычно вашим до «потолка» дают — два.
— «Потолок» меня не выдержит на два.
— Крутой, что ли? Сколько в войсках?
— Нет, всмятку! В войсках полгода! — дерзанул подконвойный.
— На Андрюху рассчитываешь?
— На Аллаха!
— Смотри, сам не оплошай! — выплюнул в сторону Якут. Дальше снова шли молча…
На КПП Якут сначала сам зашёл вовнутрь, потом минут через пять кто-то выглянул и крикнул второму конвойному: — Заводи!…
Его завели. И с этого момента он запишет свое имя в летопись Дисбата, как несломленное системой и временем.














                Глава 10. Рита

«Если нет в тебе никакого
угрызения совести в поступках,
все равно сотри то никакое,
и сотвори благое».
(И. Акаев)
I

Сразу же утром, после подъёма личного состава, в казарму дневальному позвонил дежурный по штабу и велел срочно прибыть Тасаеву в штаб. Салман собрался, привел себя в порядок и зашёл к дежурному. Офицеры ещё не прибыли в часть, и завтрак тоже не прошёл. Время было раннее.
— Вот, возьмите, — протянул он телефонную трубку коммутаторной связи, а не прямой городской линии. На вопрос «глазами» Тасаева к дежурному — кто? — дежурный ответил, пожимая плечами — не знаю, сказали из госпиталя!
— Ладно, ты иди на завтрак без очереди и вне строя, я подежурю за тебя, — отослал Салман дежурного.
— Но… — Бегооом убежал отсюда, или завтра пойдешь в общий строй и насовсем…!
— Алло, — ответил в трубку Салман, — слушаю! — Это Вы, товарищ Тасаев? — прозвучал в трубке голос Риты…
Салман взволнованно насторожился:
— Да, я слушаю Вас.
Рита шифровалась, как могла:
— Вы сдавали анализы военному врачу начальнику санчасти в вашей части пару дней назад? — спросила она.
— Да, сдавал, а что?
— Подозрение, что у Вас аппендицит, и Вы должны срочно сдать повторные анализы сегодня до девяти часов утра, натощак. Имейте ввиду — завтракать нельзя. Вы должны прибыть в госпиталь и лечь на обследование, это срочно. Всего хорошего, до свидания!
Она положила трубку, и на том конце прозвучали короткие гудки… Салман опустился на стул.
— Всему наступает конец! — подумал он, прекрасно понимая, что брошенный в стремительно бурлящую горную реку Аргун камень не оставит никаких следов, а бросив камень в стоячую болотную воду, все увидят напуганных жаб, насекомых и разводы кругов над болотной мутью, но и эта поверхность никогда не останется прежней.
Он вышел на крыльцо штаба, достал сигарету и закурил. Недалеко от него, на спортивный стадион приземлился огромный чёрный ворон. Говорят, они живут триста лет. Вороны здесь умели подавать разные звуки — лай, мычание и даже человеческим голосом кричать. Этот стал лаять, как собака, важно похаживая по кругу, словно хотел сказать:
— Скоро я кому-то выклюю глаза…
Салман показал ворону фигу и пошел в казарму, бросив «захваченный» пост в штабе.
— Блин, — подумал он, с такими солдатами скоро всю эту хваленую армию захватят все кому не лень, к тому же у этой страны система, гнобящая лучших сыновей страны в тюрьмах, в лагерях, в дисбатах по всей необъятной стране. Чувствовалась полная анархия во всех сферах жизни и боеспособности страны. И что этих боятся во всем мире? — думал он. Захотел бы сейчас он, лично он один захватил бы эту часть, обезоружил бы караул, захватил бы штаб, легко! И тогда наступила бы здесь хана всем: и командиру, который позволил его посадить, и всем этим замполитам, зампотылам, всем, всем, «кирдык» и огромный «девятый вал» по самое — не хочу!
Рита шифровалась неспроста — это означало, что он должен немедленно найти её в госпитале, где она, по всей вероятности, будет его ждать. Она была дочерью капитана третьего ранга на эсминце. А мать ее умерла от онкологии, когда Рите было всего 12 лет.
Рита выросла хорошей девушкой — принципиальной и умной. Ее дружба с Салманом и Валерой никогда не переходила должные рамки, хотя нельзя было скрыть тот факт, что Салман ей нравится, но тем не менее случайные и недолговечные отношения были не в правилах Риты.
Салману нужно было срочно найти дежурного по штабу. Он застал Крылова в солдатской — бытовой комнате, где тот отчитывал нескольких солдат за испорченное имущество — утюг.
— Товарищ прапорщик, мне надо с Вами поговорить, если позволите? — обратился Тасаев.
— Где тебя носит, черт побери? — вскипел он, глядя на Тасаева, — почему тебя вечно надо искать? Потом, после завтрака. Иди разберись с этими «архаровцами». Идём в каптерку, нужно ещё приготовить личный состав на завтрак… Он зашел в каптерку. Там возился с бельём каптерщик Тилаев. Прапорщик грубо рявкнул в его сторону:
— Этот тоже, балбес и лентяй! Сурок вечно где-то спит, скоро на свинарник отправлю пахать…
— Товаааарищ прапорщик!!! — возмутился каптерщик… — Пошёл отсюда! Быстро, и чтоб утюг работал, учти, что я не выдам другой… Тааак, а что у тебя, чечен? — повернулся он наконец к Тасаеву.
— Мне надо в госпиталь…
— Что значит тебе надо в госпиталь? У вас что, кроме вам всем надо, больше ничего не надо? Надо, нужно, дайте, сделайте, найдите, достаньте… У меня что лампа Аладдина?
— У меня, кажется, обострился аппендицит! — соврал Тасаев.
— Вот те на!? А что ты стоишь, словно девица поцелуй выпрашиваешь? Скоро автобус должен выехать в городок за офицерами, терпит?
— Нет, пусть сразу выезжает со мной, меня доставит в госпиталь, а там пусть подождёт у городка их.
— Ладно, скажи помощнику дежурного по части, немедленно выезжать! Шевелись! И чтобы он лично доставил тебя в госпиталь, понял!?
Обычно автобус утром и вечером отвозил и привозил офицеров и прапорщиков в сопровождении помощника дежурного по части. Они приехали в госпиталь. Помощник дежурного по части с соответствующей красной повязкой на рукаве, прапорщик Никишин прошёл с Тасаевым через КПП, сделав отметку в журнале дежурного. Они пришли в приёмное отделение хирургии. Там, в холле в ожидании своего приема находилось несколько офицеров и солдат из других частей Гарнизона. Тасаев подошёл к дежурной медсестре и сказал:
— У меня аппендицит, позовите срочно с ординаторской Маргариту Смолину! Она в курсе, наш доктор ей звонил. Дежурная сестра пошла искать старшую медсестру. Маргарита не заставила себя долго ждать. Она подошла, поздоровалась со всеми и сказала прапорщику Никишину:
— Вы подождите тут, если будем госпитализировать, то Вы должны будете расписаться в журнале, а Вы больной пройдите в кабинет осмотра. Рита повела Тасаева в кабинет осмотра. Она закрыла за собой дверь и взволнованно спросила:
— Это ты…? Ты натворил? — она гневно впилась в него глазами. — Что? Что случилось, скажи!? — Это ты скажи, что случилось? Ты негодяй, как ты мог приходить ко мне домой, уходить, и… и.. и. Она задвинула защелку на двери и обессиленно опустилась на кушетку, прикрыв лицо руками. Всхлипывая, она подняла голову с мокрым от слез лицом и спросила:
— Скажи мне за что ты его так? Вчера, когда ты мне сказал про какого-то офицера, которого привезут, или должны привезти, а потом уехал, я осталась с этим наедине, я себе места не находила… Как ты можешь вот так вот просто? Это, всё это — просто невообразимо для меня…
Он сел рядом, взял ее за руку, и попросил успокоиться и рассказать ему подробно, что случилось.
— А ты и не знаешь!? — выдернула она свою руку — ты, ты ничего не знаешь? Какая я дууураа..! Тогда зачем ты, вчера мне обо всем этом говорил? Когда ты уехал, я ночью позвонила дежурившей здесь подруге, чтобы она узнала обо всем… Она буквально через час сообщила, что в терапию поступил этот твой Авдеев с ожогами слизистых, отравлением, сломанным носом. Они даже не знали куда, в какое отделение его положить… Ты садист проклятый! Как я тебя ненавижу! Убирайся с моих глаз! Твоё счастье, что он не заявил ничего о происшедшем с ним. Ночью вызвали дознавателя. Этот твой объяснил, что ночью в темноте, он перепутал ведро воды, с хлорированной водой для уборки и выпил этот раствор, а потом он упал и не знает, как упал и что с ним случилось. От него ещё и перегаром несло, может это тоже ты его напоил? Скажи? А ведь за последние два месяца, это второй случай у нас. Ранее поступил такой же офицер с Дисбата, с тайги, тоже в стельку, тоже с изуродованным лицом и выбитыми зубами, тоже сказал — что упал в бурелом… Скорее это в твой «бурелом» он упал, Т а с а е в!!! В твой…! Я не верю своим глазам, что ты вот так мог искалечить человека, ненавижу тебя, ненавижу, а теперь убирайся вон! Никогда больше не появляйся на мои глаза!! — она отвернулась, прикрыв лицо руками… Он быстро вышел за дверь, и бросив ей короткое «прости» Тасаев прошел к приемной и громко окликнул дожидавшегося его прапорщика:
— Поехали отсюда!
А на вопросительный возглас прапорщика ответил так, чтобы все услышали
— Да ерунда! Обычный понос…

II

Они доехали до Гарнизонного жилого городка и стали ждать своих пассажиров, так как они не успевали уже по времени вернуться обратно, доставив в часть Тасаева. Через некоторое время стали собираться офицеры и прапорщики, женщины — служащие советской армии, в их штабе. Женщин было несколько — начальник финчасти, бухгалтера с машинного бюро и из планового отдела. Тасаев вышел с автобуса и подошел к тем, кто стоял в сторонке и выпускал дым в ожидании, пока все соберутся. Тасаев нашел среди них капитана — начальника санитарно-медицинской части по прозвищу «Слон» и поздоровался с ним. Учитывая огромное телосложение капитана, это прозвище само к нему напрашивалось.
Салман объяснил ему, что он был в госпитале, так как очень нужно было встретиться с человеком, и что он воспользовался тем, что сказал Крылову про анализы.
— Ничего серьезного? — спросил капитан.
— Нет, уже всё хорошо.
— Ладно, молодец, что сказал. Буду знать! В их части служили три товарища, которые с разницей в один год пришли служить в эту часть. Они закончили Тамбовское артиллерийское военное училище. У них была своя компания, в которой они тесно дружили и поддерживали друг друга. Это доктор — капитан Соломатин — медик и военный в одном лице, капитан Клименко с солдатским прозвищем Клим и третий пофигист и бухарик старший лейтенант Бондин по прозвищу Бон. Бондин был понижен в звании с капитана до старшего лейтенанта за ночной угон командирского УАЗика в пьяном состоянии из части во время своего личного дежурства. Тогда он на повороте повалил на бок УАЗик, поломал себе горбинку носа, в общем ЧП, за которое поплатился звёздочкой. И сегодня вечером Бондин сменял с дежурства прапорщика Крылова…
Тасаев ехал в автобусе, присев на заднее сиденье. Он ничего не слышал и не видел. В его ушах звучал лишь голос возмездия, а память словно назло крутила перед глазами калейдоскоп тех воспоминаний, черные кадры которого сменяли один за другим. Пусть за окном меняются времена года, пусть рушатся империи и заканчиваются эпохи, пусть до конца света останется лишь мгновение, но он обязательно исполнит клятву, клятву, которую он дал не кому -либо, а себе, потому что слову, данному себе нельзя так легко изменить. Память снова и снова кидала в лицо эти обрывки из дисбатовского прошлого, когда он, словно обессилевший волк, оказался в капкане, так ловко расставленному подлыми прислужниками власти, которые прикрываясь служению Родине губили тех, кто мог и хотел эту Родину защищать.
Ветер памяти пронимал до костей, когда сердце снова и снова обжигал холод воспоминаний, тянущихся из ледяных камер, где стаи шакалов набрасывались и набрасывались, где по адову кругу шла эта бесконечная травля. И глаза… ехидные взгляды жаждущих власти гиен… и слова, слетающие с их мерзких уст, оскорбляющие его народ, его имя и честь… народ, благодаря врожденной силе которого он и не сломался под таким страшным натиском.
Там, в этих холодных застенках Дисбата, где тысячи людей ради жизни кидали на кон свою честь, он после каждого удара поднимался, потому что за спиною бурлящим рокотом Аргуна, звучал голос его народа… и этот голос заставлял его снова и снова подниматься на борьбу. А в моменты отчаяния перед глазами стояли святые образы отца и матери…
Нана… мне в аду этом молитва твоя оберег…
Дада, ты знай, что живым меня здесь никому не сломать… а смерти ты знаешь, что я не боюсь…















                Глава 11. Клятва

«Выбросьте ваше альтер ЭГО,
лишённое собственного «Я».
Война, скрытая и открытая,
продолжается десятки веков.
Истинный враг один —
исполнители его воли — другие.»
(И. Акаев)
I

Стиснутый со всех сторон долгом перед множеством обстоятельств, этот молодой человек переживал и страдал за тех, кто ему доверял, чьей добротой к нему он так или иначе воспользовался. Тасаев нисколько не сомневался в том, что может целиком и полностью пожертвовать собой ради тех, кто даже весом с песчинку сделал для него добро. Он никогда не говорил им об этом, но эта истина всегда была для него ясна. Слова и поступки, конечно же, разные измерения. Тасаева с каждой минутой поглощала эта бешеная стихия возмездия. Жажда свершения справедливости душила и душила его все сильнее. И она вела его над пропастью, над пропастью риска и возможно новой беды. Много раз Тасаев пытался заставить себя сказать это короткое «Прощаю», но все было тщетно, потому что в нем говорила не жажда мести, а жажда возмездия. Эти мысли пчелиным роем кружили в его голове. Он решал, думал, предполагал и все это время память не засыпала ни на минуту. Иногда голос разума шептал:
— Ты же выстоял… не сломали же тебя. Ты даже строевым шагом перед ними не прошёлся, честь не отдал ни одному из этих зверей в человечьем обличье, даже глаз перед ними не отвел в сторону.
А тогда сердце задавало разуму встречный вопрос:
— А как же другие? Такие же молодые, сильные ребята, среди которых и его земляки? Ведь их честь и достоинство осталось лежать там на холодном полу, пропитанном запахом хлорки. Кто-то ведь должен рано или поздно заставить ответить за них. Так пусть же в его лице настигнет возмездие тех, кто с такой легкостью ломал человеческие судьбы. Эта борьба разума и сердца с каждым днем все сильнее и сильнее разгоралась внутри него. И не было той глубины, в которой он мог бы найти правильные ответы, будто все провалилось в бездну, с которой истину уже не достать. Эта внутренняя борьба преследовала его, жила в нем словно карма, и порой она ему казалась даже тяжелее той, которая шла за колючей проволокой Дисбата. Он жил ожиданием того дня, когда рано или поздно на одной из жизненных дорог встретится с теми, кто стал безвинной жертвой армейского произвола, обнимет его и скажет:
— Брат! Ты отомщен… Будь спокоен…
Тасаев не мог определить верны его аргументы или нет. Опьяненный этой целью, он даже возможно и не осознавал, что собирается исполнять новый танец на старых граблях.
Все уехали домой, пусть и поверженные, но уехали скорее к папам и мамам. А он… у него ведь тоже есть дом и семья, которая ждет его. В этот момент снова просыпалось сердце и его голос набатом звучал внутри:
— Они не смогли то, что смог ты… значит у тебя другая участь и другая роль.
А потом… потом в ушах зазвучал тот холодный окрик «Заводи», который он впервые услышал у входного на зону КПП. Тогда Тасаев прошептал в ответ про себя шахIаду — «Iашхьаду АллаиЛахь ИллалЛахь, Ва Iашхьаду Iaнна Мухьаммадан РасулулЛахь»… «АллахIумма анта робби, ла илахIа илла анта, хьалакътани, ва ана Iабдука, ва ана Iала IахIдика ва ваIдика мастатIаIту. АIузу бика мин шарри ма сонаIту, аббуу лака биниIматика Iалаййа, ва абуу бизанби, фагIфир ли, фаиннахIу ла йаг1фируззунуба илла анта»! " Я свидетельствую, что нет иного Бога, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммад — посланник Аллаха! «О Аллах! Ты — Господь мой, и нет ничего достойного поклонения, кроме Тебя. Ты создал меня, а я — Твой раб, и я буду хранить верность Тебе, пока у меня хватит сил. Прибегаю к Твоей защите от зла того, что я сделал признаю милость, оказанную мне Тобой, и признаю грех свой. Прости же меня, ибо, поистине, никто не прощает грехи, кроме Тебя!» Воистину, когда он произносил ШахIаду тревога, холодной змеей окутавшая сердце отпустила и сердце обуяла непоколебимая вера… вера в Аллаха, вера в свои силы. А тем временем, выглянувший красноперый сержант с КПП, стоял в той же позе, с разинутым ртом.

II

Салман, гордо подняв голову, твердой поступью вошёл вовнутрь, где за столом сидело несколько сержантов, а двое стояли по краям у двери. Якут сидел на углу стола, свесив ноги, и держал за ствол свой автомат, поставив его приклад на пол. Салман прошёл в середину комнаты, бросил на пол свой рюкзак, снял свой поясной кожаный ремень, намотал на правую руку, чтобы тяжёлая латуневая пряжка оказалась ближе к руке и сказал:
— Готов к знакомству! Кто первый? Все, кто сидел вскочили. Якут тоже привстал. Некоторые сняли свои ремни с пояса, на которых висели тяжелые подсумки на два автоматных «магазина» — обоймы по тридцать патронов в каждом. Якут поднял руку и сказал всем:
— Ээээээ, харе, харе — означающее в народе стоп, стоп! — Мужики! — продолжил он, — я вам всё объяснил, дальше дело ваше. Подписывайте сопроводиловку, и я пошёл, вы уж здесь без меня…
— Выведи этого «кабана» отсюда Якут, пока мы его здесь не уделали!
— Давай его сразу на кичу, там разберемся с ним — раздавалось вокруг.
— Пошёл вперёд, идиот, — указал Тасаеву Якут на другую дверь, выходящую на территорию зоны. Он вывел его наружу и сказал:
— Ты себе уже нажил проблемы. Жди здесь.
Якут вошёл обратно на КПП, откуда доносились споры. Слышно было, что кто-то звонил на КПП и те в ответ что-то объясняли… Потом Тасаева позвали во внутрь КПП. Подозрительно поглядывая друг на друга, они выдержали паузу, а потом спросили:
— Ты откуда знаешь капитана Бабицкого, командира второго взвода второй роты? — Не знаю я никакого Бабицкого, первый раз слышу.
— Значит похоже, что его знают те, кто знает тебя.
— Может быть, — безразлично бросил в ответ Салман.
— Выйди пока из КПП, разберемся, — сказал их главный белобрысый сержант. Он вышел наружу снова на сторону зоны, встал на дощатые ступеньки входа в КПП и достал из кармана сигарету.
Тут же выскочил какой-то сержант и начал на него орать, — Ты, салага! (видимо он имел ввиду полный срок со дня его призыва в армию — полгода) Ну-ка, затушил сигарету! Ты не понял, где ты находишься? Мы сейчас быстро подключим твои мозги. Салман щелчком пальца бросил горящую сигарету на асфальтированную дорожку, уходящую в глубь зоны, и ответил:
— Беги и туши! Сам ты, салага! Якут, выскочив и поймав этого за рукав, затащил обратно вовнутрь. Салман стоял и пристально смотрел на свой тлеющий окурок. Пока он до конца не угас, Салман дал клятву Всевышнему:
— О Аллах! Я клянусь всем мне дорогим на этой земле, не пасть ни перед кем, находясь здесь! Я уповаю лишь на Тебя и на Твою милость! Ла илахIа ИллалЛахIу вахьдахIу ла шарика лахI, лахIулмулку ва лахIулхьамду ва хIува Iала кулли шайъин къадир — нет ничего достойного поклонения, кроме одного лишь Аллаха, у которого нет сотоварища. Ему принадлежит владычество. Вся хвала Ему. Он Всемогущ! Йа хьаййу, йа къоййуму, бирохьматика астагIису, аслихь ли шаъни куллахIу, ва ла тIакилии ила нафси тIарфата Iайн — О Тот, жизни которого нет начала и конца, Тот, кто сотворил творения, управляет ими и поддерживает их жизнь, поистине, я обращаюсь за защитой к милосердию Твоему, обустрой мои дела и не оставляй меня на самого себя ни на мгновение! ХьасбийАллахIу, ла илахIа илла хIува, Iалайхьи таааккалту, ва хIува роббул Iаршил Iазим. — Достаточно мне Аллаха! Нет ничего достойного поклонения, кроме Него, на Него уповаю, и Он — Господь великого 1арша.
Он стоял, читая одну за другой молитвы, уповая на Господа миров Всевышнего Аллаха, призывая Его к помощи сохранить в себе разум, силу духа и тела и не позволить ему уронить честь и достоинство ни перед кем.

       Из глубины зоны в сторону КПП шёл какой-то сержант, самодовольно переваливаясь с ноги на ногу. Он поднялся на ступеньки, оглядел Тасаева с ног до головы, открыл дверь в КПП, заглянул и спросил у тех, кто был внутри:
- Этот что ли?
- Да, этот, этот! На, держи бумагу свою и забирай его.
Пришедший закрыл дверь и, обращаясь к Тасаеву, равнодушно бросил:
- Ну пошли!....


                Глава 12. Офицер-Фантом

«Чтобы добраться
до истока,
надо грести
против течения»
(И. Акаев)
I

Как правило, бунтари, лидеры, вожаки не принадлежат к числу мыслителей, они всегда идут напролом против течения каким бы сильным оно ни было. У них напрочь отсутствует чувство проницательности, так как проницательность ведет к сомнению, а сомнение приводит к порогу бездействия. Какой бы на первый взгляд ни была нелепой и безумной идея, на защиту которой они встали, даже холодный рассудок не сможет их заставить свернуть с этого пути. Преследования и гонения еще больше разогревают кипящую внутри них лаву.
Личные интересы, семья, покой и тишина — они все это щедро приносят в жертву ради исполнения задуманного. А инстинкт самосохранения исчезает до такой степени, что мученичество они принимают за высшую награду. Высокий внутренний потенциал и вера в собственные силы позволяет им подчинять себе толпу. Они не всегда бывают счастливы, но зато никогда не бывают зависимы от чего — либо или от кого -либо.
Вернувшись из госпиталя в свою часть, Тасаев зашел на кухню столовой и сказал повару, чтобы тот пожарил ему много рыбы. Салман зашёл в служебную комнату поваров и прилёг на кушетку. Сердце снова бешено забилось. Надо немедленно принимать решение, как поступать дальше. В списке задач остается незавершенным пункт под названием «Тяпа».
Командир взвода третьей роты Тяпкин, а точнее последний лицемер и гнида по прозвищу Тяпа, сыграл в жизни Тасаева одну из не лучших ролей. Он был ярким представителем стаи служивых, которыми бывает ознаменована любая эпоха. Провокации, подстрекания, доносы — всей этой гнусностью была полна жизнь Тяпкина.
Однако, чтобы дойти до финишной прямой, нужно сделать еще один рывок.
В предвкушении своего еще одного успеха, Салман с большим аппетитом поел рыбу. Закончив есть, он разыскал Крылова. Салман знал, что сегодня в их часть должны были прибыть вагоны с новым вооружением для закладки на сохранение в складах. Тасаев никогда не сторонился физических работ, наоборот его отделение было на лучшем счету на передовых, принимая участие в любых мероприятиях по служебному долгу. Когда весь личный состав распределился по режиму текущего дня, часть словно опустела, за исключением пожарников части, штабных офицеров, гражданских служащих сов. армии в штабе, дежурных и дневальных.
Салман постучал в закрытую изнутри дверь магазина военторга. После еще одного стука раздался певчий голос Леди Швец.
— Кто там?
— Тасаев! Если Вы заняты, я приду позже…
— Идууу, идууу!
Дверь открылась, и за ней появилась вся расфуфыренная Леди Швец, от которой несло и духами «Красная Москва» и всякой всячиной вперемешку с иностранным парфюмом. Одним словом, это был такой несовместимый букет запахов, что даже мало что понимающий в парфюме Салман, среагировал как нюхнувший аммиак.
— Ооо, кто к нам пожаловал, наш красааавчик джигииит… как всегда неотразим… Проходи дорогой, проооходии, прямо туда, в подсобку иди, там все свои.
— Спасибо! Собственно, я ненадолго, я на минутку всего…
— Проходи, проходи, — Леди Швец ловко подхватила его под руку и повела в подсобное помещение.
— Вот полюбуйтесь, — сказала она двум офицерам, которые сидели на ящичках вместо табуреток, вокруг импровизированного стола над ящиком, щедро обставленным всякой закуской. Здесь было все: и морская капуста, и грибочки, и балык сёмги, и красная икра. Кстати, икры красной в этих краях было так же много, как на Кавказе баклажанной, а вот баклажанная здесь как раз была в дефиците. На столе соответственно стояла и водочка.
Два выпускника Тамбовского военного училища, приподнявшись поздоровались, хотя они виделись сегодня в автобусе и, подав руку, пригласили за «стол». Салман всячески отказывался, но было бесполезно, потому что эти ребята никогда не брезговали обществом солдат, а обществом Тасаева тем более.
— Чечен, присаживайся, не стесняйся, ты нас не объешь. Швец, принеси стакан Салману — настаивал на своём капитан Клименко.
Капитан «Клим», как его называли уважительно в узких кругах офицеры и прапорщики, сержанты и солдаты, был весьма порядочным и отзывчивым человеком. Он пил реже, чем его приятель старший лейтенант Бондин, по прозвищу «Бон», и в своё свободное время занимался спортивными занятиями индивидуально, а иногда и с Тасаевым и Молчановым, обучая их азам искусства боевого самбо, рукопашного боя и другим упражнениям по укреплению мышечных комплексов. А Бон, который находился здесь же возле своего закадычного друга, был гулякой, повесой, и пофигистом. Жена бросила Бона и уехала в свой родной Тамбов, забрав с собой их единственную дочь. У Клима была семья — жена и двое детей. Бон взял стакан, налил туда до половины водки и протянул Тасаеву:
— На, держи! Выпей и закуси балычком.
— Нет, ребята, извините, не могу. Как-нибудь в другой раз. А Вы, товарищ старший лейтенант, разве не заступаете сегодня дежурным по части? — спросил Тасаев.
— Заступаю. Ещё не вечер. Отосплюсь в пожарке до вечера. А ты бери, давай выпей, не девочка, — не унимался старлей, — скоро «Слон» должен подойти…
— Вот, со Слоном и хряпнете, — усмехнулся Салман.
— Бон, оставь его, не приставай, если он говорит нет, значит нет. А что приходил, по делу к Швец? — спросил Клим у Салмана.
— А вы думали!? Конечно жеее, ко мнееее, не к ваам жеее… — пропела Леди Швец.
— Собственно, у меня нет от вас секретов никаких, да и вы можете помочь советом. Мне нужна офицерская форма, не парадная, а обычная повседневная… парадная будет дороговата для меня…
— О! В нашем полку прибыло! — первым отреагировал Бон.
— Да нет, не прибыло. Я сегодня в госпитале встретил офицера с Дисбата. Он такой хороший человек, очень много помогал осужденным в самые трудные минуты. Сейчас он в госпитале на лечении, и случайно проговорился мне, что у него скоро день рождения и что ему не хотелось бы этот день встретить в госпитале. Ну вот, я и решил сделать ему подарок — купить ему форму, полный комплект. Деньги у меня есть. За всё время, которое был здесь накопил, не тратил переводы из дома, да и свои солдатские начисления. А тот офицер, старший лейтенант, на свои деньги нам заносил в зону чай, сладости, сигареты, надо как-то отблагодарить его.
— О, брат «кандрат», да ты у нас альтруист, — съязвил Бон, — у меня завалялись кое-какие тряпки, отнеси ему их, если ему не в чем служить…
— Я понимаю Ваш юмор, товарищ старший лейтенант, но здесь не тот случай, — возмутился Тасаев. Обращаясь к Леди Швец, Салман продолжил свою просьбу:
— Мне бы полный комплект с красными аксессуарами, фуражка, сапоги яловые комсоставские. Такие же, как Вы для моего отца достали. Я их уже отослал посылкой отцу. А ещё мне нужен планшет офицерский, портупея, погоны, звёздочки и общевойсковые эмблемы. Сапоги сорок четвертого размера, а форма примерно, пятьдесят второго размера, ну рост четвертый или пятый — примерно, как на Клименко или на меня.
— Ну ты даёшь, это столько выложить?! — не унимался хмельной Бон.
— А зачем эта «краснопёрость»? — вмешался Клим, — возьми военно-полевую форму цвета хаки, хороший материал ПШ — полушерстяная ткань, вообще шик. Нового образца красивый китель, галифе, сапоги и фуражка, и деньги сэкономишь на рубашку и галстук. Пойдем покажу, у нашей леди здесь в «загажнике» всё есть, она и мне выделила, все завидуют.
— Может, он хочет другое, правда, красавчик!? На обед поедем в гарнизон, я там и возьму тебе всё и привезу после обеда, — вмешалась Леди Швец, включая свой меркантильный интерес.
— Нет! — решительно сказал Клим — Распакуй свой «загажник», я лучше знаю.
Леди Швец, нехотя полезла за полки товаров. Тасаев взял всё необходимое, заплатил, поблагодарил, поставил бутылку водки компании и удалился. Водка у Леди Швец всегда водилась под прилавком, несмотря на строгий запрет продавать на территории части спиртное.

II

Тасаев пришёл в бытовую комнату солдат, разгладил форму, приделал эмблемы на петличках, собрал звёздочки на погонах, размял новые сапоги, подшил воротничок. Он быстро оделся и посмотрел на себя в зеркале — лучше, чем ожидал. К обеду личный состав вернулся в часть, успешно закончив разгрузку вагонов.
После обеда и небольшого отдыха замполит назначил час строевой подготовки, а после информационную лекцию с рядовым составом, которую проводят командиры взводов, а с сержантским составом политзанятия проведет он сам.
Тасаев блуждал, дожидаясь вечера, словно неприкаянный, но потом решил посетить политзанятия. Он постучался в класс, открыл дверь и спросил:
— Товарищ майор, разрешите присутствовать?
— Проходите, если будете себя вести достойно, — многозначительно ответил майор… «Организм» тут же пошёл в «атаку»:
— Что значит достойно? Когда я, по-вашему, вел себя недостойно?
— Вы нарушаете дисциплину и ведёте себя неподобающе дисциплинированному солдату Советской армии…
— А, значит так! Тогда, Вы товарищ майор, скажите, как называется то, когда старший офицер, занимающий высокую должность в части, подстрекает одного солдата следить за другим, предлагая ему взамен за это позволить вступить в кандидаты партии, а потом и в партию? Такой поступок старшего офицера не то чтобы недостойный, а подлый и низкий, товаааааарищ майооооор — растягивая последние слова выпалил «Организм».
— Я не знал, что все солдаты обо всем ставят Вас в известность, Тасаев! Вы меня удивляете.
— Я тоже не знал, что нашей партии и нашей Великой Родине нужны стукачи и сексоты, товарищ майор…
В классе послышалось хихиканье и шёпот, а «Организм», продолжая стоять у дверей, обратился к присутствующим:
— А вы что «закудахтали»? Думаете, это цирк? Товарищ майор, знаете, что мы с Вами сделаем? — продолжал «Организм» — я Вас вызываю на суд чести, который пройдет перед всем личным составом, перед всей частью, перед всем гарнизоном, перед всем Дальневосточным военным округом.
Я сегодня же напишу рапорт на имя командира части, на имя начальника гарнизона и на имя командующего округом — генерал-лейтенанта Третьяка Игоря Моисеевича. Буду это делать не скрытно, как Вы, а открыто, предупредив Вас об этом. И попробуйте меня остановить…
— Достаточно! Вон из класса!
— Нет уж, постойте! Вы что думаете, Вы захотели — вон из класса, Вы захотели — солдат ко мне, солдат строевым шагом, выше ногу… А Вы хоть сами-то сможете пройти даже пять метров строевым шагом? Вас после каждого шага заносит то влево, то вправо… Вы умеете, например, стрелять в мишень, хотя бы попасть рядом? Вы не умный человек, Вы характерный человек — сноб, характерные люди они, как англичане, пытающиеся подчинить, завоевать, характерной им черте властолюбия. И потому лишь, шестидесятитысячная армия Англии держала двести пятьдесят миллионов индусов под своей пятой. А это лишь побочная форма психической эволюции характерности. Нужно анатомировать мозг тиранов и вложить туда вместо характера ум. Помните мои слова — ум индусов превзойдет характер англичан, а мой над Вашим.
— Ну, ну, дальше, любопытно очень…
— Хотите дальше? А дальше знаете, что привело Бонапарта к высшей власти? Вы не знаете, я уверен. Его привел к высотам исключительно его ум и обаяние. А когда он потерял обаяние, он потерял и власть. Вы хотите власть в этой части над личным составом, а с какого такого перепугу, эта часть должна лечь к Вам под «ноги»? Вы хотя бы знаете то, до какой степени Вы сами довели к себе отношение личного состава? Так я Вам скажу об этом! Запомните раз и навсегда, Вы даже не единица для личного состава, Вы ноль в форме тухлого яйца. Всего хорошего, товарищ ноль! Готов встретиться с Вами на суде Чести, и возьмите себе побольше адвокатов. Я Вас презираю, как ничтожество, подстрекающее солдат к низости. «Организм» открыл дверь и вышел наружу, не закрывая ее за собой. Он снова ушёл в комнату художника, думать…

III

После отбоя дежурный по части Бондин бухал со своим помощником на пару на кухне, в комнате поваров. Валера ему сказал открыто, что нужно съездить в город и что его повезёт командирский УАЗ. На что тот ответил, что в принципе сам хотел на нем прокатиться…
— Но, если тебе надо, значит тебе надо больше моего. Везде порядок? — спросил старший лейтенант.
— Так точно, в Ваше дежурство обещаю полный порядок. Всё под контролем. Только я мигом туда и обратно. Добро?
— Ну вали быстрей, «запарил» мозги… А где этот чечен?
— Он в комнате художника закрылся, альбом делает.
— Ладно, аккуратнее там, не попадитесь в руки ВАИ!
По условности ребята сначала завезли Салмана в госпиталь, подождали пока он пройдет КПП, а потом уехали к Рите, чтобы успеть вернуться его забрать. Он зашёл во внутрь маленького проходного КПП, где обычно дежурили солдаты из команды выздоравливающих больных. Увидев офицера, дневальный в солдатском байковом костюме больных, вскочил, спрашивая в какое отделение идёт офицер, и что нужно сделать отметку в журнале посетителей. Дежурный в тот момент в окно видел машину УАЗ, на которых здесь ездят высокопоставленные командиры и их помощники. Салман сразу одёрнул дневального:
— Ты почему устроил здесь курилку, почему здесь накурено? С какого отделения, воин?
— С инфекционного отделения, товарищ старший лейтенант!
— На гауптвахту в дисбат тебя на пару дней, там тебя научат как вести дежурство, воин!
— Виноват, товарищ старший лейтенант.
— Фамилия, с какой части, сколько дней в госпитале находишься? — запутал того «офицер», — чтоб к моему возвращению здесь было проветрено и убрано, солдат!
— Есть, разрешите выполнять?! Тасаев особо не «рисовал» свой фейс дежурному, разговаривая в проходе, а тот через стеклянную перегородку. Резкий тон офицера охладил солдата, уже на вид не похожего на страдающего больного, нашедшего «теплое» и особо беззаботное от службы место на КПП. Тасаев подошёл к отделению терапии при основном здании инфекционного отделения. Территория госпиталя была ему хорошо знакома.
Каждое отделение находилось при отдельных строениях, одноэтажно барачных типов строений, может ещё со времён тридцатых сороковых годов построек, если и не раньше. Он прошёлся вокруг корпуса строения, заглядывая в окна, зашторенные белыми занавесками.
Ночью здесь в каждом отделении обычно дежурили военврач и одна сестра, за исключением приемного отделения в хирургическом корпусе. Заглянув в окно солдатской палаты, «Организм» тихо постучал в окно. Кто-то задвинул занавеску и выглянул в окно, приложив руки к стеклу для заслона света и ясной видимости. «Офицер» показал сигареты с фильтром и авоську, с «передачей» якобы. Он подал знак, приложив палец к губам:
— Только тихо! Больной согласно кивнул:
— Понял. Эти штучки здесь проделывали часто, ходоками, гонцами, за чем-нибудь. «Офицер» показал солдату с какого торца, чтобы тот открыл дверь, закрытую на ночь изнутри. Здесь в отделении было три палаты, предназначенных для офицеров — одна трёхместная, одна двухместная и одна одноместная. Обычно их тоже занимали солдаты. Тем не менее, офицеры редко ложились в этот военный госпиталь, в окружении солдат, предпочитая портовую гражданскую больницу с уровнем высоких современных технологий и качеством лечения.
— Офицеры есть? — спросил «Организм, передавая тому сигареты, — я друга ищу, он должен быть здесь.
— Да, один в четвертой палате, — ответил, обрадовавшийся сигаретам солдат.
— Жаль, что не в третьей камере, — сказал «Организм».
— Что Вы сказали? — переспросил солдат. Они общались почти шепотом, чтобы не привлечь внимание отдыхающих ночью.
— Так, юмор. А ты наблюдай, чтоб нас не застукали, — поднял авоську с звенящими внутри бутылками «офицер».
— Понял. А нам оставите немного, ну этого, — приложив палец к горлу, спросил солдат.
— Оставлю, ещё привезу, только ты не выдавай нас с другом. — Понял, есть!
«Организм» медленно вошёл в палату, прикрыв за собой дверь. В палате был полумрак, внутреннее освещение было выключено, а свет падал из коридора через наддверное окно в палату и немного через окно с улицы. Авдеев лежал на кровати, свернувшись клубком и повернувшись к стене. «Организм» медленно взял стул, подвинул его к кровати и присел. Старлей сипло дышал через рот.
Наклонившись к больному, «Организм» увидел аккуратно наложенную и заклеенную пластырем повязку на нос.
— Старлей, — толкнул он его за плечо — просыпайся. К тебе явился сам «Ангел». Сейчас отправимся в путь, до третьей камеры…
Заметно было с боку, как у того зашевелилась верхняя ресница правого глаза, а лежал он на левом боку, и задергалось правое ухо. Дыхание прекратилось совсем…
— Эй, пингвин, ты меня слышишь? Дыши спокойно, ровно. Хлорки будешь ещё, сука? Совершенно глухим, сиплым голосом это съежившееся существо, ответило вопросом, не поворачивая голову:
— Ты думаешь, это тебе сойдёт с рук?
— Думать должен ты, как дальше будешь себя вести. На местном «сходняке» авторитетных людей был поднят вопрос, что с тобой делать дальше, с тобой, который практически калечил молодых безвинных ребят, травил, измывался…
— Я на службе…
— На какой ты службе, урод?! Кто тебе позволил измываться над солдатами?
— Они осуждённые трибуналом.
— Это оправдание людоедов, думающих, что человек — это скотина.
— Я смотрю, ты цитируешь философа! А что ты будешь делать, когда пробьешь «глухую» стену и окажешься в соседней камере? Это из той же серии…
— Я пробью следующую и доберусь до тебя!
— Твоей безмозглой головы не хватит на все стены! Лоб прошибешь…
— Ты будешь осуждён высшим трибуналом человеческой Совести и Чести, и будешь жестоко наказан, если ещё раз тронешь хоть одного солдата!
— Я знаю тебя хорошо, ты одиночка…
— Нет, не знаешь! Со мной Сила Всех Небес!
«Организм» схватил его за волосы и повернул его голову к себе… Тот, словно увидев перед собой приведение, открыл рот и замер, хлопая глазами, а потом увидев на нем офицерскую форму, решил съязвить:
— С кого форму-то снял?
— Спроси у Прокопа — ответил Тасаев.
«Организм» отбросил его голову, прежде смачно плюнув ему в лицо. А потом встал, поправил на себе форму, портупею, вытянулся во весь рост, поправил фуражку на голове, резко развернулся и ушёл, оставив авоську с двумя бутылками лимонада:
— Ну! Бывай, Буратино — съязвил напоследок «Организм», намекая на разбитый нос старлея.

В ста метрах от КПП его ждали ребята. Не обращая внимания, на вскочившего дежурного на КПП, он направился к машине, размышляя на ходу — ехать ли сейчас к третьему, пока Тасаев ещё стоит после чёрной на белой -«зебреной» полосе, но подумал про себя — Остерегайся попасть под колесо собственной фортуны….




                Глава 13. Вагон — «Труба»

«У победителя много друзей,
и лишь у побежденного они настоящие…»
(Макиавелли)
I

Салман решил вернуться в часть, чтобы действительно не рисковать «колесом» фортуны. В машине были гражданские вещи и деньги, которые Рита просила забрать из её квартиры, что и сделал Валера. Он сказал, что она отдала деньги, вещи и листок с пометками — записи расходов.
Из «таёжного фонда» Прокопа за всеми расходами и тратами осталось двенадцать тысяч двадцать три рубля тридцать две копейки, кроме пару сотен, оставшихся в кармане у Салмана. После возвращения в часть, Салман вскрыл полы в комнате художника, взял часть из этих денег, оставив ровно десять тысяч, замуровал всё в тайнике с вещами и ушёл спать.
Ночью Тасаев проснулся от резкого толчка. Над ним стояли сержант — дежурный по роте, помощник дежурного по части, водитель командирской машины Довлат, которые пытались его разбудить. Они сообщили, что у них ЧП — Бон сделал аварию, и что они будут ждать его у дежурного по штабу. Салман быстро умылся, оделся и побежал в штаб, велев дневальному поднять сержанта Молчанова. В штабе стоял «траур». Немного пьяный и растерянный помощник дежурного по части — прапорщик Осипов, нервно бормотал:
— Что делать, что предпринять???
Следом за Тасаевым прибежал Валера Молчанов, и тоже с ходу:
— Что, что случилось?
— Так. Для начала, где Бон, и где он перевернулся? — задал логичный вопрос Тасаев.
— Звонил из госпиталя, с ним ничего страшного не случилось, только машина лежит в кювете, недалеко от станции Токи, как мне пояснил сам Бондин — объяснил дежурный по штабу. (Токи, не путать с японским гор.- Токио, Токи — это железнодорожная станция, где рядом находилась прежняя старая территория этой части, до сих пор охраняемая ВОХРом, и по-прежнему принадлежавшая их воинской части. Прим. автора)
Видимо, Бон решил ночью сам поехать проверить посты и покататься на командирской машине. Обычно для этих целей использовали ежесуточно дежурившую машину с водителем.
— Звони домой Климу — сказал Салман дежурному, — а Вы, товарищ прапорщик, идите куда-нибудь, или присядьте, или отоспитесь до утра где-нибудь… У Вас завтра тяжелый день… благо, что командира нет здесь.
— Командир послезавтра приезжает, он по несколько раз мне звонит за день, а Клим не берет трубку. Потом и вовсе отключил телефон, может жена. Я уже несколько раз звонил ему по просьбе Бондина — ответил дежурный. Все стояли, переминаясь с ноги на ногу.
— Тааак, вот что! Дежурную машину на выезд, срочно. Я с Молчановым еду в городок за Клименко и оттуда в госпиталь. Прапорщик, Вы остаётесь в штабе вместе с дежурным по штабу. Отдайте вашу повязку помощника дежурного по части сержанту Молчанову. Если нас встретит патруль, или ВАИ, позвонят в штаб, вы подтверждаете запрос, что помощник дежурного по части сержант Молчанов поехал в госпиталь на дежурной машине вместе с Тасаевым. Пусть на нашем выездном КПП отметят путевку дежурной машины. Ты — дежурный по роте остаёшься в роте неотлучно. Смотри мне, не смей дрыхнуть, пока мы не вернёмся. Сейчас иди и срочно пришли мне зам. ком. взвода транспортников, этого «маслоеда», козла вместе с их командирами отделений, и водителя «Захара», — (захаром называли трех-мостового ЗИЛа — 157 го). Нужно их отправить по старой дороге к станции Токи, до УАЗика. Мы потом к ним подъедем. Мало людей, пусть ещё берут несколько человек, если придется грузить руками на кузов ЗИЛа УАЗик. Пока они собираются, мы не станем их ждать, мы выезжаем. Пусть берут веревки, лаги, буксир всё необходимое, мало ли что там пригодится — быстро разрулил ситуацию Тасаев…

II

Они прибыли в городок офицеров, (в штабе дежурный дал номер дома и квартиры Клименко). Сержант один пошёл к дому. Через несколько минут он вернулся с Климом. Водитель, Валера, Салман и Клим постарались уместиться в кабине ЗИЛ — 130 и поехали в госпиталь. Нашли Бондина, у которого снова был сломан нос, причем на том же УАЗе. Также было порезано лицо в области скулы, небольшие ушибы и царапины. В общем, Клим договорился с дежурным военным врачом, и Бона забрали, сделав нужные записи в журнале поступления пациента.
Они сразу же поехали по объездной к командирской машине. Оказывается, его обнаружили рыбаки, которые возвращались с ночной рыбалки. Они же его и доставили в госпиталь, так как он был в отключке, когда они его обнаружили. Потом Бон пришел в себя и уже с госпиталя позвонил в часть, не дозвонившись до Клима…
Возле УАЗика возились уже их ребята. «Мародеры» успели своровать запасное колесо, аккумулятор, домкрат, ключи и всякую мелочь. Машина сделала один оборот через крышу и лежала на боку в глубоком овраге, ударившись боком передка о большой каменный валун, которых в округе было навалом. Они поставили машину на колёса, зацепили буксир и вытащили на дорогу. К буксировке до части машина уже не была пригодна, ее только грузить на борт, рулевые тяги перегнуты, одна шкворневая тяга сорвана. Справились с этой проблемой погрузки УАЗ на грузовик. Все благополучно вернулись в часть, выгрузили машину, кое-как втащили в свой же «командирский» бокс, и стали подсчитывать детали, подлежащие ремонту, замене, рихтовке, и покраске…
У них было в запасе еще полторы суток до возвращения командира. Надо было спасать «задницу» (простите) Бондина. По-человечески его было всем очень жалко, и каждый был готов внести свой вклад. Стали совещаться, отпустив лишних людей на отдых. Приняли решение начинать полный разбор машины. Для этой цели подняли ремонтников транспортного взвода и начали работу. Бондина отправили отдыхать. Клим, Валера, Салман и командирский водитель пошли на кухню в столовую. Подняли поваров, заказали себе чай и начали обсуждать ситуацию. Водитель командира был в панике.
— Думал, в отпуск поеду скоро, командир обещал, а теперь меня ждёт гауптвахта, — сетовал он — командир строго запретил трогать машину. Даже мне лично сказал, чтобы я не возил домой и из дома замполита, и вообще никого. Строго настоял, чтобы его машина не выезжала за ворота части…
— Вот и прекрасно! Это уже наш плюс, — перебил его Салман. Замполит принуждал тебя его возить? Принуждал!
— Ну да, от него тоже зависит мой отпуск, вдруг бы он мне назло, на чем-нибудь подловил бы…
— Да задолбал ты со своим отпуском, Шерлок. Подожди, замполиту мы еще устроим. У меня предложение, Клим. Можно, я всё разложу?
— Ну давай, чечен, я думаю, ты предложишь дело, а вот с запчастями что делать, этого я не представляю…
— Я представляю, я знаю, что делать, но только Вы должны нам с Валерой помочь, просто дать нам возможность, развязать нам руки. Обещаю, что к приезду командира, мы из его машины сделаем «ласточку».
— Чечен, ты представляешь, что это невозможно.
— Возможно! Согласен со мной, Валера, справимся?
— Думаю, что да, поднажмём, да справимся, — согласился Валера, а Шерлок умоляюще смотрел на них.
— Говорите, что у вас на уме? Решили машину угнать где-нибудь, а, «гаврики»? — недоверчиво спросил Клименко.
— Обижаете, товарищ старший лейтенант, всё очень просто.
— Ну, давай, валяй, не томи.
— Для начала, мы сейчас же посылаем дежурную машину к месту аварии, привозим оттуда весь мусор от УАЗа, стёкла и всё такое, разбрасываем их в кювете, на спуске после поворота к мосту через речку Мучка, по дороге в порт. Там же грузовик наследит, заехав в кювет, ну типа УАЗ вытаскивал. А так как у нас нет другого УАЗика, чтобы наследить, значит сразу отвозят туда одно колесо с УАЗика и им же там наследят ребята, покручивая его по земле. Всё сделают как надо, а там особо лазить никто и не будет, особенно замполит. Разольём там масло- отработку, типа вытекло, так же, как там на аварийном месте, потопчут траву и всё такое.
— И зачем этот маскарад? — спросил Клим.
— А за тем! Замполит же приказал утром забирать его из дома Довлату, вот и Довлат поехал, а на спуске отказали тормоза, и он, чтобы не упасть в реку, свернул в кювет, и оп-па-наа пе-ре-вер — нул-сяяя! А командир же говорил Довлату, чтобы машину не трогали во время его отсутствия? Говорил! А замполит — исполняющий обязанности командира части, приказал водителю возить его? Приказал! Так, кто виноват во всём этом?! Конечно же, виноват этот падла, исполняющий обязанности.
— Гениально! Вот это номер! — ну ты чечен даёшь «угля»! Поразительно!
— Угля, говоришь Клим? Перца даю в одно место этому гнойнику!
— Вот это да, классно, — обрадовались «Ватсон» и «Шерлок».
— Шерлок! — обращаясь к Довлату и хлопая его по плечу, Салман велел, — бегом летишь к месту аварии на дежурной машине, всё что там есть сюда к речке. Выберешь сам место, где «ты сам перевернулся, ну якобы», возьми с собой ещё одного, помимо водителя дежурной машины, открути одно колесо сразу с УАЗа. Не возвращаясь в часть, исполняете всё, как нужно. Ты разберёшься! Бегом! Времени в обрез, уже светает. Потом, когда вернёшься, мы забинтуем тебе голову, «дадим» тебе в глаз, чтобы фингал набить, для пущей достоверности. — шутил Салман.
— Хоть в оба глаза, — согласился Шерлок.
— А что, это, кстати, хорошая идея, — сказал «Организм» и сходу с правой руки кулаком «въехал» в левый глаз Довлата. Тот опрокинулся со скамейки и упал, задрав ноги кверху и отключился. Клим с Ватсоном вскочили от неожиданности. — Ты очумел! С ума сошел что ли? Что ты делаешь? — кричал старлей.
— Задницы вам всем спасаю, — ответил «Организм», — ты же еще вчера начал бухать в магазине с Бондиным, который должен был вечером заступить на дежурство по части. Это всё результат начала вашего распития водочки с балычком. Так что, если разгребать, так разгребать по полной без задоринки, да и он сам был не против получить в оба глаза, а получил в один только, ему и в отпуск надо скоро. Так что, и волки сыты, и овцы целы! Только «задница» одного козла замполита подставится!
Они привели Шерлока в чувство, у которого была рассечена бровь над левым глазом, с которой брызгала кровь.
— Вот, и краску сэкономим у художника, — язвил «Организм», а потом подошёл к нему, попросил прощения и размазал на его ХБэшную робу его же кровь.
— Ну за что, что я сделал? — удивлялся уже разозленный Шерлок.
— Всё, веди его, Валера, к машине, отправляй их и возвращайся.
— Пошли вы, все! Я сам! Не надо меня провожать, — сказал злобно Довлат, и хотел было выйти, как Салман его остановил. — Что ты сказал? Пошли вы все?!
— Чечен, хватит, ну! — вмешался Клименко, преграждая ему путь.
— Ещё раз не то, что услышу, а узнаю, что тебе в голову пришло — меня послать…
— Довольно! Я сказал довольно! — пытался успокоить Салмана старлей, и ему на помощь пришёл Валера.
— Салман, успокойся, пусть идет, время поджимает. Салман сел на лавку перед большим обеденным солдатским столом и отвернулся скрипя зубами… Они вывели Довлата и вернулись.
— Чечен, хватит, наломали уже дров…
— Я не чечен — огрызнулся Салман на Клима, — я чеченец. — Ну, чеченец так чеченец, какая разница. Давайте ребята, если начали помогать Бону, надо спасать его. Если его с армии турнут, он пропадет, сопьётся совсем. Я же ему говорил, никуда не ехать, за руль не садиться, никаких угонов машин. Не могу я его бросить, оставить, мы с первых дней вместе еще с училища. Я сюда приехал, потом и его сюда затащил. Если бы не я, его давно выкинули бы из армии или же посадили бы. У нас ещё один друг в Германии служит, уже майор, вот-вот скоро должен к нам в часть перевестись, замом командира по тылу. Отличный парень, здоровый такой. Познакомлю пацаны, наш парень. С ним можно на «разведку», надёжный…
— Что будем делать с Бондиным? — вдруг спросил Салман, — у него тоже травмы… не скажем же, что они с водителем были вдвоём, три шва на лице, нос хотя и вправили, но распухший, царапины, ушибы?
— Это проблема. Утром развод, мать его — заскулил Клим
— Надо что-то придумать, — задумался Валера — а, кстати, где он?
— В пожарке, в комнате художника отдыхает, — плюнул в сердцах Клим.
— А если ты его сменишь, Клим? — спросил Салман, — хотя, навряд ли, надо докладывать в штаб Округа, по уставу — сразу же поправил Салман себя. Он хорошо знал эти правила — ранний опыт дежурств в штабе. Клим, думай как с Бондиным быть.
— Я думаю так, — начал вслух размышлять Клим, — нужно мне встретить замполита во дворе дома, когда он выйдет утром именно в тот момент, когда офицеры будут уже садиться в автобус. Скажу ему, что я не поехал в часть на автобусе, потому что решил с ним поговорить, доложив ситуацию. Якобы, я, выйдя к автобусу, увидел дежурную машину и спросил у водителя дежурки почему он здесь. И водитель дежурки мне доложил обо всём, что была авария недалеко от части, недавно, когда водитель командирской машины поехал за замполитом, и что машину уже вытащили, доставили в часть, до приезда офицеров, чтобы никто не увидел и спрятали в боксе. Потом они вдвоём поедут в часть, а водитель покажет нам то место по схеме, как нам представил Салман. Привезу его к нам, к предполагаемому месту, а потом в часть. После развода личного состава, я проведу его в бокс, покажу ему машину, и «раненого» водителя. А вот с дежурным по части надо думать, если выставить его перед строем на разводе, офицеры устроят такой переполох. Раненый Бондин и водитель командира, это уже мистика, или повод для размышления. Это не пролетит мимо особиста, да и стукачей.
— Надо иметь твердое алиби, — вступил в рассуждение Тасаев — ехали две машины — УАЗ и автобус с помощником дежурного по части — прапорщиком Осиповым. Прапорщик и водитель автобуса увидели, как впереди едущий УАЗ, не сбавляя скорость к повороту налево к мосту, проскочив мимо поворота в направлении к таёжной дороге, свалился в кювет и опрокинулся. Они подъехали, достали водителя. Водитель был совершенно нормальный и от госпитализации отказался. Кроме того, что он разбил себе левую бровь, других травм у него нет. И удар пришелся в левую бровь, как раз в левую стойку со стороны водителя. И руку ещё поломаем ему, если надо будет — съехидничал «Организм, — а потом водитель автобуса возвратился в часть, оставив там этих двоих, и снова вернулся к месту аварии уже с дежурным по части, с подмогой из сержантов, пригнали ещё дежурный ЗИЛ, вытащили УАЗ, загрузили и отвезли в часть. А в то время, когда вытаскивали УАЗ с кювета, буксировочный трос сорвался с зацепа и прямо на глазах у всех врезался в лицо дежурного по части офицера.
Приехавший утром в часть доктор, наложил Бондину три шва, что и подтвердит доктор» Слон», — закончив свой вариант, Салман вопросительно взглянул на Клима и Валеру.
— По-моему, «Шерлок Холмс» тебе больше подходит, чем Довлату, — попытался пошутить Молчанов…
— Ты мне собрался кличку или прозвище дать? — возразил «Организм», глядя тому в глаза.
— Нет, я просто, к слову…
— Сейчас не обо мне и не о моих прозвищах думай, друг, у нас полно забот.
— Ребята, ну хватит, вы что на самом деле, неразлучные, и вместе не можете пять минут, — сделал замечание Клим и продолжил:
— Но утром же перед офицерами доклад исполняющему обязанности командира части должен сделать дежурный по части, вот в чём ещё проблема.
— Пусть помощник докладывает — предложил Ватсон. — Но этим мы не закроем вопрос, который возникнет у многих — где дежурный?! Им будет любопытно очень, ведь он у всех, как «бельмо» на глазу, — заключил Клим.
— Пусть скажет, что у него была диарея на тот момент, неважно, — твёрдо вставил «Организм», — некогда сейчас «чапаевскую картофель» расставлять. Решили однозначно, пусть пом. деж. докладывает. Машину смотрит только замполит, и всё тут. В его интересах спасать свою пятую точку. Пока про аварию знаем мы, — те, кто знает. Солдат и сержантов мы с Валерой берём на себя, стукачей среди срочников берёт на себя сержантский состав. Пусть попробует кто-нибудь что-нибудь ляпнуть, пригрозим устроить поход в дисбатовскую гауптвахту, обделаются сразу. Дальше! Среди офицеров и прапорщиков будут знать те, кто уже знает — Клим, Бон, и прапорщик пом. деж., который вечером бухал с ним вместе на кухне, и наш «козел отпущения» — замполит, который сам напросился гнида, гнойник, да ещё и доктор «Слон», который для алиби скажет, что он наложил швы своему однокашнику Бондину. «Слон» свой, не продаст! А по ходу, если кто узнает, утрясем. Если особист пронюхает, что-либо, так это на замполите, на Клименко и Бондине ляжет. Пусть охаживают его, правильно товарищ старший лейтенант? — спросил «Организм» у офицера.
— Ничего больше и не остаётся — согласился Клим.
— Не надо здесь сопли жевать. Теперь, когда замполит у нас в руках, остаётся использовать его и для восстановления машины. Клим, ты у него выбиваешь для нас с Валерой завтра две «увольнительные записки» прямо с утра. Пусть он выделит нам дежурную машину ЗИЛ-130, или автобус. Запчасти мы берём на себя, все, которые нужны будут. Проведём рейды по портовым автохозяйствам, в гарнизонном автобате, по лесничим хозяйствам, где больше всего используют советский внедорожник УАЗ.
— Ну мужики, это таких денег стоит будет, как и где думаете добыть их? — А мы им чеченского коньяка, чеченского вина, если надо, канистрами зальем их глотки. У Клима глаза расширились, и сразу последовал удивленный вопрос:
— Откуууудааа?
— Военная тайна, товарищ Клим, как говорил товарищ Сталин Ворошилову — «Товарищ Клим!» — скопировал Сталина «Организм».
— Ну мужики, ну вы даёте! — вдруг опомнившись, Клименко вскочил и медленно произнёс:
— Яяя поооняяялл, я понял, «Вагон Труба»! Точно, «Вагон Труба»! («Вагон трубой» называли вагоны теплушки с установленными внутри печками — «буржуйка». В таких вагонах находились экспедиторы сбытчики, представители вино-коньячных заводов, которые доставляли по северным и дальневосточным областям вино и коньяк).
Салман, знал, что в порт прибыли вагоны из Чечено- Ингушетии со спиртным. Виноделы, которые доставляли вино и коньяк, по дальним областям, брали с собой для собственных нужд и продажи неучтенный товар — вино, коньяк, водку, спирт.
В товарных вагонах они месяцами жили охраняя, сопровождая и реализовывая груз, так как эти вагоны были оборудованы печками, которые топились дровами, и дымоходы выходили над крышами вагонов. Трубы дымились, и такие вагоны в народе именовались «Вагон Труба». И вот, в порту стояли цистерны с зельем и сопровождающий их вагон «Труба». Эти вагоны должны были в скором времени загрузиться на пароход из Ванино до порта Холмск острова Сахалин.

III

Составив таким образом точный план, они решили действовать. При хорошем стечении обстоятельств они придумали легенду и для командира — мол водитель Довлатов принял решение обновить изношенный внешний вид машины, удалить царапины, отрихтовать вмятины, образовавшиеся на кузове, и освежить покраской весь автомобиль, и что эту идею поддержали ремонтники автотранспортного взвода и помогли реализовать его идею. А в глаз получил монтировкой, случайно, при выполнении работ. «Свидетели» у них есть, что так и «было», — сержант зам. ком. взвода, и другие солдаты ремонтники. Тогда и замполит не попадает в опалу, и всё становится на свои места.
Они пошли в бокс к машине. Ремонтники во всю разбирали машину. Нужно было заменить правое крыло, бампер, передние фары, подфарники, поворотники, лобовых два стекла — их раму съемную, которая была раскурочена и все стекла на четырех дверях. К замене подлежал капот, кузовной тент. Дуги под тент можно отрихтовать — выпрямить и покрасить. Все двери подлежали к рихтовке, к замене подлежала передняя решетка, радиатор, вентилятор охлаждения, патрубки, а также нужно найти аккумулятор, запаску. Переднее левое и задних два крыла можно было подрихтовать, и дальше по мелочам — передние тяги и прочее.
Малярные работы, кузовные работы по жестянке — всё это могли сделать на месте с оценкой отлично, так как среди ремонтников были умелые спецы солдаты, которые уже отслужили в автовзводе по полтора года. Команда работала слаженно. Краска цвета хаки была в избытке у них, также была и шпаклёвка, и все сопутствующее.
Салман с Валерой доехали с водителем дежурной машины до ЖД вокзала порта, где нашли на ЖД- путях «тупик» с «Вагон Трубой». Там они встретили земляков Салмана. Как оказалось, они были из Наурского района с винсовхоза Алпатово.
Чеченцы их встретили тепло и душевно. Угостили сушеным мясом и курдюком, предложили выпить, но ребята отказались. Салману хотелось утолить жажду в общении с земляками, наслаждаясь родной речью, но времени было в обрез. Экспедиторы подарили ребятам знаменитый чеченский коньяк «Вайнах», налили десять литров вина и три литра спирта. Деньги брать напрочь отказались. Тогда он соврал, что вот ему офицеры дали денег, чтобы он им купил вино сорок литров, на что земляки ответили:
— Деньги можешь оставить себе, а вино мы нальем и так.
Он узнал у них сколько стоит вино, чтобы отчитаться хотя бы перед офицерами, этим солгав землякам, чтобы узнать цену. Но те назвали цену таким образом: — Для них это стоило бы столько, а для тебя нисколько. Салман согласился. Они наполнили их походные канистры для питьевой воды, которые ребята привезли с собой из части.
Земляки помогли донести товар до машины, чтобы патруль не увидел здесь солдат с канистрами. Они вернулись к вагонам, Салман попрощался с земляками, и настойчиво просил взять деньги, хотя бы за вино для офицеров — за сорок литров. Но те категорически отказались, особенно сопротивлялись две женщины, которые были среди них, и судя по их разговорам, одна из них жена сопровождающего экспедитора, а вторая его сестра. Их было всего шесть человек в сопровождении вагонов.
Тогда он бросил деньги и побежал вместе с Валерой к ожидающей их машине с водителем. Женщина крикнула вслед:
— Хьо стаг валахь юха верза! — (Если ты мужчина, вернись. С чеч).
Он остановился, постоял, развернулся и пошёл обратно к землякам. Валера стоял там, где остановился Салман, и недоуменно наблюдал за ним. Когда Салман вернулся, то не поднимал голову от стыда и не смотрел на своих земляков.
Он ещё находился в сомнении — его оскорбили, или он их оскорбил? А тем более он был потрясён криком этой женщины ему вслед. Он даже не осознавал полностью всего того, что стояло в «синтезе» этого окрика. Особенно, когда это звучало из женских уст то ли это было оскорблением, то ли это был упрёк за его поступок.
Он только хотел, чтобы его визит сюда не навредил этим людям, дорогим для него. Мужчины и женщины что-то говорили, перебивая друг друга, а один из мужчин жёстко отчитывал женщину, но Салман их мало слушал, он стоял с опущенной головой, думая о своём…
Потихоньку Салман стал осознавать, что на самом деле он их оскорбил, оставив деньги. Они же его предупреждали, что для него это не стоит ни копейки. А денег у него было много, тех денег, которые были заработаны Прокопом на поте и крови осуждённых солдат в Дисбате. И тратил он их сейчас на благо обычных солдат, потому что перевернувший командирскую машину офицер был хорошим человеком по отношению к солдатам. Поэтому Салману хотелось хоть немного выручить земляков, зная, что они зарабатывают своим трудом.
К нему подошёл мужчина, засунул ему в карман, брошенные им деньги и сказал:
— Ишта вуоха мегар дац, вай арахь ма ду. Тхо кхин а деа-пхеа дийнахь кзузахь хир ду. Хьайн аьтто балахь, вола тхо долчу. Вало, хIинца хьайн гIуллакхе хьажа, вало…!!! (Нельзя быть таким растерянным, опрометчивым! Мы же не на Родине. Ещё дня четыре — пять мы будем стоять здесь. Приходи если получится в гости, а теперь иди, занимайся своими делами… С чеч..)

IV

Объездив все всевозможные военные, гражданские, и просто военизированные организации, объекты и базы, к двум часам дня они добыли практически все детали по списку, требуемые на восстановление машины, кроме одной редкой вещи — тента на крышу кузова УАЗ. И под конец, совершенно отчаявшись, Салман решил остаться в порту в поисках тента, а Валеру отправить в часть уже с теми деталями для сборки машины и покраски.
Он велел спрятать спирт, немного вина и две бутылки коньяка «ВАЙНАХ». С собой он оставил литр спирта и двадцатилитровую канистру вина. Они уже потратили одну канистру вина и изрядно немалую сумму денег из тех, что были с собой у Салмана из «таёжного» фонда. Он нанял такси и ездил по воинским частям, леспромхозам, где могли быть аварийные машины, от которых могло остаться кузовное покрытие из брезента — тент. К кому только он ни обращался, и наконец, появилась надежда. От одного офицера морской авиации он получил номер телефона их зав. базы. Тот ответил по телефону, что у них нет тента, а который есть от их старой машины, он вообще непригодный. Но зато он знает, что недалеко от порта ВАНИНО есть военная школа ШМАС — школа младших авиа специалистов, и что там, получив новый УАЗ, начальник школы, заказал и сшил для своей машины утеплённый тент, а тот с машины который, почти новый, должен находиться на складе автороты при ШМАС.
Салман знал, что эта школа находится недалеко от Дисбата, и он сейчас был почти рядом. У него есть увольнительная — записка до девяти вечера, и он свободен передвигаться хоть пешком, хоть на любом доступном транспорте, в пределах Ванинского и Сов. Гаваньского Гарнизонов. Он приехал в ШМАС и на КПП стал общаться с караулом. Бутылка спирта это уже как литр водки, если разбавить водой, и если караул вызовет на КПП какого-нибудь сержанта из транспортной роты, то бутылка спирта подогреет их интерес. Пришел рядовой, совершенно отрешенный от службы на вид, а солдат с караула говорит Салману:
— Этот рядовой всем сержантам сержант.
Познакомились, и поговорили. Салман сказал:
— У меня проблема, нужно ее решить, только познакомь меня с офицером или прапорщиком со склада.
— А для чего? Собственно, я и сам могу кое-что, что не могут они… У этого рядового был украинский акцент и уверенный вид — сапоги в гармошку, пуговицы расстёгнуты на воротнике, ремень болтается, в общем, чем не «МИГ — 25»?!
Салман ответил:
— У меня проблема. Я разбил командирскую машину, кроме всего и тент непригодный, всё вроде нашел, помощи неоткуда ждать, так как я ее перевернул будучи в самовольной отлучке…
— Не повезло тебе, артиллерия, — подчеркнул тот, — меня Влад зовут, хочешь ракетный двигатель к своей тачке? — серьезным образом предложил Влад.
— Нет, спасибо. Я на земле лучше чувствую себя…
— Не похоже! — съязвил Влад.
— Многим так кажется. Я тут, по соседству полтора года на «дизеле» («Дизель» иносказательно Дисбат) провел, а ничего, нормально себя чувствую, ты бы там день, и загнулся бы. Там у таких «ёжиков», как ты, быстро иглы сбривают, лучше давай, ближе к делу. Тент есть?
После слов Салмана про Дисбат, Влад унял свой гонор, выпрямился и ответил:
— Извини «земеля», по-братски, не знал.
— Всё нормально.
— Нуу, как сказать, это будет стоит денег. Ты из Грозного, чеченец?
— Да.
— Я из Крыма, с Евпатории.
— Очень рад, почти Кавказ.
— У нас были, полгода назад нохчи, на учебке, начальник школы сказал, что больше не возьмёт ваших.
— Ну и дурак, — рассмеялся Салман, — я в курсе, наши ребята отсюда приходили тогда, в Дисбат, кричали, орали через колючку — «Нохчи есть тут, чеченцы сидят тут», а когда узнали, что мы там есть, отправляли через караул всгрев. Часто приходили, кричали, что вам надо ещё, а офицеры их гоняли, но они вновь приходили. Их ловили, и к нам в нашу кичу сажали — в камеры для суточников. Их били, но они вновь появлялись, когда их выпускали.
— Да, я помню, отчаянные ребята были, — согласился Влад.
— Влад, вина хочешь попробовать, нашего чеченского, ну не сравнить с крымскими сортовыми винами, я бывал в Ялте, и нас водили на Массандровский винный погреб, рассказывали историю виноделия Крыма. Но и наше не плохое, белое сухое…
— А есть?
— Хоть залейся.
— Да ну?
— Ну, да!
— Идём до машины, оценишь!
Водитель открыл багажник. Стакана не было, но была полупустая бутылка из-под лимонада. Вылили лимонад на землю, и Влад налил с канистры полбутылки вина, и с горла опрокинул содержимое.
— Неплохо, — дал он оценку вину, — а потом заключил:
— Ркацители!
— А то, высший пилотаж! Для летчиков! — показывая пальцем в небо, улыбнулся Салман.
— Ничуть не хуже наших вин, — снова оценил Влад.
— Так, тент хороший? Видел сам?
— Видел. Прапор завхоз хотел загнать, клиента не нашёл.
— Клиент тут, уже созрел, — пошутил Салман.
— Но, тот денег хочет срубить…
— Сколько?
— Не знаю. Но думаю, для нашего брата — солдата, будет много, не осилим…
— Говори, сколько?
— Земеля, мне не надо, я постараюсь помочь.
— Здесь за минусом полбутылки двадцать литров, а это сорок бутылок. Что ещё?
— Он на это не пойдёт, непьющий.
— Пойдёт, у него товар неликвидный, а мой товар за милую душу улетит. Дефицит, не борматуха какая.
— Это точно. Я сгоняю. Подождёшь?
— Только быстро! У меня и другие варианты, моряки обещали подсобить — соврал Салман, чтобы тот лишний раз цену не поднимал.
Через полчаса Влад вернулся хмурый.
— Сука! Говорит, что у него тент нулевый, даже на солнце не подгоревший, поэтому заломил канистру и двести деньгами.
— Сто и канистра! Если нет, то я погнал.
— Лады! Звякну на базу с КПП, — побежал посредник на КПП.
Вернувшись обратно, Влад назвал новую цену:
— Сто двадцать и канистра! Больше никаких разговоров. Это его последнее слово. И то, всё ему, чисто его доля. С моей долей он сказал, сам разбирайся. Но мне ничего не надо, я по-братски. Вина жалко… вот курва…
— Ладно, разберемся. Это точно чисто его доля, и тебе ничего не достанется?
— Ты чего, брат? За кого ты меня держишь? Я по-доброму по-хорошему, для земели…
— Ладно, съехали. Спросил, чтобы знать. У меня пузырь чистого пшеничного спирта, для тебя, земеля! Найди ещё ёмкость литра на три — сольём вино для тебя, а для твоего прапора добавим воды в канистру с вином. Тебе, для пилотажа, земеля, — рассмеялся Салман.
— Лады, брат. Я быстро…
Всем сержантам сержант Влад побежал за шлагбаум, хотя по пустым погонам он выглядел как простой рядовой.
Влад притащил солдатский бочок. А ходил он и бегал здесь, не оглядываясь даже по сторонам. Видимо, считались с ним, только было не понятно, за что. Каждый выживает, как умеет. Салман спросил:
— Влад, скажи чем ты здесь занимаешься на службе? Наверняка, учебным самолётам хвосты не заводишь?
— Я старшина роты, просто ХБ постирал, у меня звание старший сержант, я с учебки здесь остался.
— Молодец, теперь становится яснее. Ладно, сливай «керосин», авиатор, — подбодрил его Салман — только где потом пополнить «утечку» водой?
— Щас органём (имел ввиду организуем, хохол). Он свистнул на КПП, и махнул рукой одному из КППэшников, тот быстро примчался и Влад дал команду:
— Бочок на КПП заныкать, чтоб ни одной капли, ни одной, понял, воин?!
— Так точно! — выпрямился ефрейтор.
— И воды сюда в канистре, чистой только. Уяснил?
— Так точно, товарищ старший сержант! — подтвердил слова Влада, что он старший сержант, ефрейтор.
— Хорошо «летают» твои летуны, пусть бутылку спирта тоже заберёт, — похвалил Салман Влада. («летуны» — это все те, кто имеет отношение к авиации) и спросил, когда и где будем обмениваться «товаром», ты своё «заработанное» забрал, а работа не завершена же?
— Через полчаса, там внизу у развилки, лично привезу на хлебовозке. Жди там, земеля! — сказал Влад и пошёл. Действительно, вскоре подъехал ГАЗ — 66 й, оборудованный под будку хлебовоза. Завёрнутый в белые запыленные солдатские простыня, тент был безупречно идеальным…
V
Салман вернулся в часть к половине седьмого вечера. В боксе кипела работа полным ходом. Всё шло, как по маслу. Клименко и Бондин не могли выразить Салману свою благодарность. Они обнимались, как давние закадычные друзья. Салман обратился к ремонтникам:
— Так, воины «мазутчики», обещаю вам хорошего вина по бутылке на каждого, если все сделаете на отлично и к сроку. Машина должна быть готова не позднее к двенадцати часам завтрашнего дня…
Довлатов ходил, словно из революционного времени командир полка Щорс с обвязанной головой, искоса поглядывая на Тасаева, но позволил себе улыбнуться.
— Замполит просил тебя зайти к нему, когда ты вернёшься, — сказал Клим.
— Даже просил? Он же любит только приказывать, — ответил Салман, — ему надо, пусть он и идёт ко мне, на фиг он мне сдался…
— Ну ладно, не кичься. Для общего дела, зайди — попросил Клим.
— Мне не надо два раза повторять, я знаю, идти или нет. У меня с ним не общее дело, а личное…
— Ну смотри сам, если сам, — огорчился Клим.
— Клим! Ты меня извини, конечно, но он гнида. Я не воображаю из себя невесть кого, если надо, готов для друзей и сапоги почистить в дружбу, а не в службу. А ему я и капли воды не подам, если он будет сдыхать.
— Это я знаю, чеченец, и даже уверен в этом, поэтому делай, как знаешь. Спасибо тебе за всё, что ты сделал, Валере спасибо, всем спасибо. Вы молодцы, я очень рад и горд служить с вами! — благодарил Клим.
— А я же всегда говорил, что чечен красавчик, — подхватил Бон, — и Слон его уважает, всегда хвалит, все хвалят и ценят…
— Ладно, я вам здесь не девица на выданье, и не жених для сватовства. Расхвалили тут. Сглазите еще. Я между прочим голодный очень. А где Ватсон? Довлат, пошли за Валерой.
— Я сегодня заступаю дежурным по части, с замполитом так решили, принимаю дежурство у этого балбеса, — показал на товарища своего Бондина, Клим. А Молчанов дежурным по роте заступает для надёжности и прикрытия дела. Скоро пойдём всё принимать, автопарк, ружпарк, и всё такое, сам понимаешь. Мы быстро. Скоро офицеров повезут. Я позаботился об ужине, много рыбы взял разной, грибочек, солений, на складе продуктов военторга, офицерского доппайка. Картошку наварят, накроют, всё сделают, потерпи, — внёс свои коррективы Клим.
— Хорошо, пойду вздремну, разбудите потом, устал и голова разболелась. Я в «художке» буду, если что. Бон, ты не переживай, езжай домой, отдохни — сказал Салман.
— Нет, я потом, когда все уедут поеду. Мне нельзя на автобусе — светиться лишний раз не хочу. Я тут целый день в пожарной машине спал.
— Ладно, разберётесь тут пока сами, а я пошёл… уже сил нет, увидимся… Тасаев открыл своим ключом комнату художника, лёг на топчан и сразу заснул глубоким сном.

Валера разбудил Салмана. Он стоял и улыбался с красной повязкой «дежурный по роте» на предплечье выше локтя, бренча ключами от «ружпарка» — оружейной комнаты, где находились боезапас, патроны и табельное стрелковое оружие личного состава — автоматы, пулемёты, пистолеты, и винтовки для особого назначения. Они пошли в столовую, прихватив с собой немного белого вина «Ркацители» и бутылочку грозненского коньяка «ВАЙНАХ», где их ждали дежурный по части Клименко, отставший от автобуса, якобы по важным незаконченным делам в медпункте, доктор капитан Соломатин, по прозвищу «Слон», старший лейтенант Бондин — Бон, и водитель командирской машины младший сержант Довлатов.
Они сидели за обильно накрытым столом, который ломился от всяких яств — квашеная капуста, соленые и жареные грибы, балык сёмги, жареная сёмга, соленая сёмга, жирная селёдка иваси, заливное из прекрасной вкусной рыбы палтус, варёный картофель, мочёные яблоки, соки из дальневосточных лесных ягод клюквы и брусники, и для полного завершения абсолютизма меню — белое Кавказское вино «Ркацители» и марочный коньяк «Вайнах». Ко всему прочему Клим еще достал из-под стола бутылку польской водки.
— Да, — умилялся доктор, разглядывая чеченский коньяк, — мне один раз доводилось его пробовать в медучилище, земляки ваши угостили.
— Одного раза мало, надо повторить, и он не из самых лучших коньяков из наших виноградников. У нас есть КВК — коньяк высшего качества до двадцати лет выдержки, и есть другие высокой выдержки коньяки «ИЛЛИ», «ЭРЗИ», «БАШЛАМ» — ответил Салман.
Они посидели, покушали, немного выпили, и наконец, решили отправить домой Слона и Бона. Их отвёз на дежурной машине водитель с помощником дежурного по части. Ближе к полуночи, не разрешая повару убрать со стола еду, они пошли в бокс. Работа по рихтовке и шпаклевки деталей была завершена и маляр готовился покрасить машину. Надо было спешить, так как времени для сушки после покраски машины и отдельных деталей оставалось мало. Нужно было краску хорошо выдержать в сушилке, а потом собрать целиком… К обеду машина была готова, и водителю надо было ехать встречать командира на железнодорожный вокзал.
Старания Салмана были оправданы с лихвой — хорошим людям помог, и замполит оказался по шею в стальных запястьях «Организма». А это был еще один успех в копилке свершения Тасаевым справедливости.






                Глава 14. Ложка

«Бьёт кроваво, остро,
жгуче по слуху стон, когда из-за колючей
проволоки слышен он»
(И. Акаев)
I

Командир вернулся в часть и был приятно удивлен обновлением своей служебной машины. Новые фары, свежая покраска, новый тент, хорошо отремонтированная ходовая часть, мягкий ход машины…
— Какими силами, откуда новый тент? — не переставал допытываться у своего водителя, командир. А легенда была придумана такая, что капитан Клименко и сержанты личного состава с позволения замполита части решили сделать командиру подарок и буквально за несколько дней усиленных стараний и поисков нужных деталей по всему гарнизону и других гражданских автохозяйств, всё необходимое было найдено.
Командиру сказали, что тент нашел у гражданских лес. хозников, капитан Клименко на обмен личного охотничьего ружья, которое он отдал вследствии ненадобности. Клим получил благодарность, Довлат свой долгожданный отпуск, сержант Молчанов также получил благодарность. А про Бондина командиру сказали, что он якобы находился на домашнем лечении от диареи. Этот факт подтвердил и доктор части Слон. Замполит отделался от всех командирских порицаний.
Но, а главный герой всей этой истории Тасаев остался за кулисами. И неудивительно, ведь случайно или преднамеренно, но подвиги чеченцев почему-то уходят в забвение, а вот проступкам их даже самым мизерным всегда дается широкая огласка. Но Тасаев не нуждался ни в благодарностях, ни в чьих-либо похвалах, он получил свой «иммунитет» от гнойника.
Время шло. Уже ушли на дембель «майские», которые отслужили два года, среди которых был и Валера. Также уехал младший сержант кабардинец Жуков Ахьед, и с ними же сержант «маслоед». Пришел новый молодой пласт взамен уволившимся. Также в часть пришло пополнение из двух офицеров, среди которых оказался, как говорил Клименко их общий друг — майор Александр Соколов. Высокий, здоровенный парень, лет тридцати двух. Пять последних лет он отслужил в Германии в составе ГСВ. Добродушный, улыбчивый и интеллигентный офицер получил должность заместителя командира по тыловому обеспечению и сменил ушедшего на повышение майора Сыроваткина. Салман был в своих заботах — писал домой письма, ждал обратные и очень сильно скучал по Родине.
С Ритой они помирились. Она сама приехала в часть. Валера, оказывается. был у неё перед самым уходом на дембель, чего Салман не знал, потому что если знал бы, то ни за что его не пустил бы.
Вечером, после отбоя он лёг спать, но память не хотела спать, и она снова унесла его туда… за колючую проволоку Дисбата.

II

…Пришедший из глубины зоны на КПП сержант, после получения в свои руки бумаг Тасаева сказал:
— Ну, пошли! А Якут, который смотрел ему вслед, махнул ему рукой, показывая большим пальцем вниз… Они шли по широкой асфальтированной дорожке мимо больших и длинных бараков, по всей видимости казармы для каждой роты. Его привели в одну из казарм и велели зайти в канцелярию ротного офицера, где сидел писарь. По его одежде можно было понять, что он из осуждённых. Сержант, который его привёл, бросив тому на стол пакет с бумагами сказал:
— На, оформляй! Рядовой переменного состава (переменный состав состоит из числа осуждённых) открыл свой журнал, пригласив Тасаева присесть на стул. Он стал заглядывать в полученные от сержанта бумаги и параллельно задавать вопросы Салману и записывать всё в свой журнал. Когда он зашёл в казарму, то заметил строго заправленные кровати, до блеска натёртые мастикой деревянные полы, а прямо на входе стоял дневальный на тумбочке по стойке смирно, и когда вошёл сержант, он крикнул на всю казарму:
— Смирно! Кроме дневального, в дальнем углу казармы среди кроватей сидели двое и играли в нарды. На команду дневального — смирно, они даже не повернули головы. На одном была солдатская форма из ХБ, а на втором летняя нательная майка и военные штаны из того же материала. Они оба сидели в тапочках на босу ногу. Сержант, ведя в канцелярию Салмана даже не посмотрел в их сторону, но они устремили на мгновение свой взгляд на Салмана. У писаря Салман спросил:
— Здесь чеченцы есть? Тот в ответ лишь промолчал, бросив на него резкий взгляд.
— Ты зачислен во второй взвод второй роты в первое отделение переменного состава. Командир второй роты майор Иванов, твой командир взвода капитан Бабицкий. Зам. командира второго взвода сержант срочной службы Астахов, твой командир в отделении младший сержант срочной службы Синицын, а я ротный писарь — рядовой переменного состава Андрей Махров. Вещи — рюкзак, кроме туалетных и письменных принадлежностей сдашь в каптерку сержанту, который тебя привёл, он же и старшина роты. Дневальный покажет, где его найти. И старшина покажет расположение твоего взвода, отделения и кровать. Свободен! — заключил писарь.
Писарь был на вид ухоженный и опрятно одетый, по сравнению с зачуханным на вид, испуганным дневальным переменного состава. Этот писарь, видимо, из «блатных» или из приблатненных переменников — заключил для себя Салман.
— Спасибо за «свободу», но это только начало моего заключения сюда — бросил Салман с интересом читающему его личное дело писарю. По всей вероятности, он готовился доложить хозяину этого кабинета, кого он сегодня принял, когда тот вернётся. Также писарь должен будет доложить блатным переменникам, кто зашёл в их роту. Такова реальность действий писаря. После каптерки и определения своей спальни и кроватей, он вышел на крыльцо входа. В казарму было два входа, и у каждого входа — крыльцо. Он вышел к тому, который был ближе к канцелярии. Видимо, здесь ходят офицеры, почему-то подумал он. На крыльце стоял здоровый парень в майке с накачанными бицепсами и курил. Это был один из тех, кто играл в нарды, облокотившись о перила крыльца с навесом. Салман поздоровался:
— Здорово!
— Здорово! — ответил тот и, далеко отбросив свой недокуренный окурок, ушёл вовнутрь. Салман остался стоять на пустом крыльце. Он достал сигарету, облокотился на то место, которое только что покинул этот на вид блатной…
— Ты чё здесь раскурился? Иди в курилку, — рявкнул на него сержант, который привел его сюда.
Послать его, или не стоит? — подумал Тасаев.
— Сейчас приведут с ЖБИ (завод железобетонных изделий) роту на обед, а ты вместо обеда будешь территорию подметать, — заявил сержант. Но тут же был послан «далеко» Салманом.
— Ладно, после отбоя посмотрим, кто куда пойдёт — зло взглянув на вновь прибывшего, удалился сержант. Тасаев понял, что здесь с ним, кроме сержантов, никто не желает общаться.
— Ну и ладно! Выжидательную позицию приняли значит? — подумал он в сердцах.
Тасаев стоя там же, продолжал курить, выбрасывая окурки туда, где только что выкидывал свои блатной. Он вспомнил произнесенную писарем фамилию командира второго взвода капитана — Бабицкий. Там на входном КПП сержанты вроде эту фамилию у него спрашивали, мол откуда ты знаешь капитана Бабицкого? — а он ответил, что не знает такого. Кто же этот незнакомец Бабицкий, и почему его зачислили в его взвод? — думал он.
Потом он увидел, как ушедший через плац сержант, вернулся с тем чеченцем, которого он встретил в штабе Дисбата, с заячьей губой, и которому крикнул: — Шек д1а ма вала хьо… Того завели в канцелярию… Потом вдруг он услышал приближающийся топот сапог и громкое пение солдатской песни. Роты возвращались на зону с работ на обед. Перед их ротой на плац с дорожки завернула рота осуждённых из пяти взводов, примерное количество которых составляло двести двадцать солдат без погон в сопровождении сержантов.
Сержанты сдавали автоматы на КПП при заходе на зону. А при выводе осуждённых рот на работы, они вооружались автоматами для конвоирования. Также были слышны песни и топот сапог на других плацах перед каждой ротой. Когда роту завели на плац для марширования строевым шагом после работы, от роты отделилось примерно пять-шесть человек осуждённых беспогонников, они зашли в казарму, не обращая внимания на сержантов и на своих горе арестантов. Роту погоняли минут двадцать строевым шагом, а потом дали команду — пять минут на туалет, десять минут на умывание, и снова в строй на обед. Столовая находилась в районе входного КПП. Все разбежались по нужникам, стоявшим вдали от казармы. После того, как они вернулись вовнутрь, в умывальную комнату, раздалась команда:
— Строиться на обед!
Всех повели по асфальтированной дорожке строем. Лишь несколько чисто одетых в военные формы без погон, за строем в хвосте поплелись вслед за остальными и разговаривали меж собой, абсолютно не обращая внимания на команды и выкрики сержантов. Вся эта картина впечатлила Салмана. Он стоял на дальнем крыльце и наблюдал, делая свои выводы.
Когда те ушли, на это же крыльцо вышел и тот, которого привели следом за ним. Он спросил, подойдя к Салману:
— Хьо нохчо вуй? (Ты чеченец?) — А ты не понял тогда, когда я тебе крикнул там? (Они говорили на родном языке) И почему твой вид потрёпанный, что случилось?
— Там в штабе, и потом на КПП подрался
— А в штабе ты ни с кем не познакомился? Ну с тем длинным сержантом?
— Нет! Но он тех успокоил, а потом меня отправили на КПП, и там подрался…
— Ну и ладно, похоже не очень они тебя «подключили».
— Они подсумками на ремнях, с автоматными магазинами по почкам били, почки болят…
— Ладно уж, терпи. Это всего лишь начало, похоже на то. Держись всегда рядом. Сколько тебе лет? И как тебя зовут?
— Лоьма. Двадцать два с половиной мне. Меня с третьего курса института забрали в армию. Там в войсках отслужил полтора года, в Дисбат дали год, хотели два дать. Меня с института отчислили, я с Волгограда призывался, жил там, отец чабаном работал там в области.
— Это уже не важно. Важно то, чтобы здесь не сломаться. Если даже здесь окажутся наши, то помощи пока не жди ни от кого. Здесь каждый должен сам выкарабкаться, а до тех пор каждый отвечает сам за себя. Если будешь «тонуть» за уши никто не вытянет, запомни это. Здесь никто никому ничего не должен! Мне уже понятна вся суть поведенчества в этой дыре. Дыра огромная и глубокая, если сорвешься с кромки, упадешь на самое дно, а оттуда не выкарабкаться, пока не уйдешь отсюда, или не сдохнешь! Не верь! Не бойся! Не проси! Надейся только на себя, понял? Я чем смогу, тем и помогу, если окажусь рядом!
— Я и сам справлюсь — уверенно бросил он, — я много повидал, сам держись…
На вид он был широкоплечий здоровый парень на два с половиной года старше Салмана. Крупные кости, здоровые руки, громадные кулаки, мощные скулы, ноги накаченные, какие обычно бывают у спортсменов борцов. Ростом он был немного ниже Салмана. Вот только глаза маленькие, и бегающие слишком быстро. Они у него зыркали по сторонам, что Салман так и не смог в них заглянуть…
Он даже имени не спросил у Салмана. Их на обед не позвали, и поэтому они не пошли.
— Ладно, — сказал Салман, — мне надо письмо домой написать и ушёл к себе. Тасаев достал свою тетрадь, ручку и написал письмо.
Не успел он дописать письмо, как на всю казарму прозвучала громкая команда дневального на тумбочке:
— Ротааа! Смирноо!
— Вольно! — прозвучал чей-то голос.
Со стороны дневального, по центральному проходу расположения казармы, шёл низкорослый майор с папкой бумаг под рукой, просматривая ряды двухъярусных коек по обе стороны расположения, в сторону канцелярии. Увидев среди рядов коек Тасаева, он спросил, как бы в никуда:
— А это кто у нас тут прохлаждается, почему не с личным составом, почему не на работе??? Салман сразу встал, проявляя уважение к старшему и без пилотки на голове. Он её специально не надел, оставив лежать на тумбочке, и доложил, спокойно стоя возле своей тумбочки:
— Товарищ майор! Рядовой переменного состава Тасаев только что прибыл, и зачислен в состав второй роты, во второй взвод…
— Тебя тоже научат, как докладывать по уставу дисциплинарного батальона — ответил майор и приказал подошедшему к нему сержанту с повязкой дежурного по роте:
— Найдите ему работу, пусть не прохлаждается здесь.
— Есть! Понял!
Майор сделал пару шагов в сторону канцелярии, а потом вдруг резко остановился, глядя перед собой, и злобно прокричал:
— Вот ещё один прохлаждается. Кто такой? Что здесь творится? Почему люди не заняты делом??? В проходе, как вкопанный, стоял Лоьма.
— Почему честь не отдаёшь? Почему не докладываешь по уставу?? На кичу захотел?
— Товарищ майор! Я только что прибыл сюда…
— Ты на курорт прибыл сюда? Фамилия? Тот назвал свою фамилию. Отправить обоих на плац подметать, а потом чистить туалеты — приказал майор сержанту и ушёл к себе. Сержант крикнул на Лоьму и потом, поворачиваясь к Тасаеву, заорал:
— Бегом на плац!!! Быстро!!! — он кричал так громко, чтобы его команда была слышна в канцелярии.

III

Салман взял свою тетрадь и спокойно побрёл в сторону дневального. Там за его спиной находилась стенка ленинской комнаты, а вход туда был со стороны центрального прохода в левом ряду двухрядно — двухъярусных кроватей. Он свернул к двери, открыл её и зашёл вовнутрь, где стояли столы, стулья, а стены были обклеены пропагандистскими плакатами. На стене, напротив от входа, висела политическая карта мира, а в углу на постаменте стоял выполненный из белого гипса бюст Ленина. Салман сел за стол и раскрыл свою тетрадь, чтобы продолжить письмо. Вдруг открылась дверь, и стоящий в дверях сержант выпалил:
— Ты что, сука, не понял? Я сказал бегом на плац!
— Зайди сюда, закрой за собой дверь, сука, и я тебе покажу гнида плац, и где раки зимуют! Сержанта как будто ветром сдуло.
— Наверное, за подмогой побежал, — подумал Салман, продолжая письмо. Он мысленно думал о земляке. — Хоть он и взрослее меня, — думал Тасаев, — но кажется это большая проблема зашла вслед за ним сюда. Не смог он дописывать письмо. Мысли уходили в другое русло. Тасаев встал, отнес тетрадь, положил ее в тумбочку и вышел на крыльцо.
Тревожные ожидания Салмана оправдались, когда он увидел, как Лоьма шагает по плацу. Не выдержав, Тасаев крикнул: — Делахь Лоьма! Ма хьайн Волгоградехь аренашкахь, хьайн дена гIо а деш, хьайн жа а дажош хиллехь ма бакъахь вара хьо, хIокху плац тIе важаъ ца вогIуш. ХIара арми яц, хIара набахте йу! (Лучше бы ты в степях Волгограда помогал своему отцу, пасти овец, чем здесь самому пастись на плацу. Это не армия, это лагерная зона! С чеч).
— Ну и что, что я шагаю на плацу? Я же туалет не мою, полы не мою…
— Ты уже этим показываешь, что ты готов нагнуться к тряпке. Я тебе объяснял, что здесь отдавать честь, ходить строевым шагом, чистить туалет, мыть полы, посуду, считается одним показателем твоей никчемной сути. Беги оттуда, спрячься где-нибудь, чтобы я тебя не видел…
Салман хотел вернуться назад, как ему навстречу вышел сержант, дежурный по роте, и сказал:
— Иди на плац или вечером пожалеешь… Не успел он договорить, как получил удар под дых и согнулся. Салман пинком сбросил его с крыльца по ступенькам. А сам пошел, взял свою тетрадь, вернулся к «бюсту Ленина» и начал дописывать своё письмо. Дописав, он подошёл к дневальному, рядом с которым висел на стенке почтовый ящик, и опустил своё первое письмо домой из Дисбата в ящик. Тасаев спросил у дневального:
— Здесь есть, кто из Грозного?
— Я не знаю! — ответил он
— Из Беларуси много здесь. Не знаю, не общался.
— Не из Беларуси, а из Кавказа, чеченцы? Не из Гродно дурень, а из Грозного! Что Гродно в Беларуси я и без тебя знаю…
— Не знаю…
— Да пошёл ты придурок…
Салман вышел на улицу, пошёл в курилку и стал курить, оглядываясь по сторонам. Периметр вокруг зоны был обтянут изнутри колючей проволокой, а за ним стоял бетонный забор, а за ним ещё выше бетонного уже другой деревянный забор. Кругом вышки с часовыми в красных погонах. Земляка не было видно нигде. Тасаев начал переживать за него, и сожалел, что грубо с ним обошёлся.
— А впрочем, он сам выбирает то, что он хочет. Может он по УДО хочет выйти отсюда. А я не хочу, раз это будет стоить мне моей чести. Уж лучше мои родители получат мой труп, чем… чем живого труса! — размышлял Салман.
Салман услышал кашель и увидел сигаретный дым из туалета, когда обернулся на кашель. Из туалета выходил его земляк, и тогда он подумал:
— Может быть, для его волгоградских овец нужен такой козёл, как этот, чтобы «вести за собой овец»…
Тот подошёл и присел рядом. Салман вскочил и требовательно сказал:
— Если ты в полотёры сюда нанялся, то ко мне не подходи на метр, даже и не смей! Я сам тебя поломаю. Тебе не стыдно, с такой «тушей» амбала, какой-то пёс задранный, тебя по плацу гоняет? Сдохни лучше! Я если останусь живой, то поеду к тебе домой и скажу твоим родителям, что ты умер, как мужчина!
— Хорошо! Я понял… я не знал…
— Что ты не знал, что не знал? Ты полтора года в армии отслужил, и ты не знал, как нужно вести себя достойно? За что ты сюда попал? Скажи мне.
— Да так.. одного там избил, сержанта…
— Сколько этот сержант отслужил, и за что ты его избил?
— Так, было за что. Надо было — он отводил глаза, прятал их.
— Говори правду, твоё личное дело в канцелярии. Вечером всем будет известно, за что ты сюда попал. Мне говори сейчас, за что и кого ты избил, если надо, прижмём писаря, чтобы он особо не распространялся о тебе.
— Пусть говорит! Я сержанта избил, он с учебки пришёл.
— С учебки пришёл… так он же молодой, в учебке полгода учатся всего лишь на сержанта. Ты над молодыми издевался? Не по делу? Ладно, если по делу там наказал, воспитывал, а если не по делу?
— Нормально всё, всё по делу…
— Хорошо, увидим! Теперь слушай меня! Если тебя, после отбоя ночью, кто-нибудь разбудит, поднимет и позовёт куда-нибудь в умывальную комнату или на улицу, ты не ходи! Сразу бей чем попало, потом толпа проснется, особо не успеют поломать, я поднимусь и приду на помощь. В общем держись, думай. Главное не бойся, не убьют — советовал Салман. Работать здесь не стыдно. Можешь работать, только не мой полы, посуду, туалет, не отдавай честь, не ходи строго строевым шагом, так видимость делай, не задирая ноги и голову. Я сегодня видел, как здесь «бурые» ходят. Кто бы ни был, если начнут бить, краснопёрые, осуждённые, главное иди в отместку, получить не страшно, страшно просить пощады и не отвечать по мере возможности. Здесь все враги друг другу. Каждый хочет выжить за счёт другого. Мы в один день пришли, поэтому я не буду стоять в стороне ждать, пока ты сам будешь стоять за себя, здесь не считается — поднялся, если ты сам не поднялся. Здесь брат не может помочь брату, это давно установлено, в штрафбатах, ещё с войны. Во всех дисбатах Советского Союза, разные правила и законы, я так слышал, чтоб ты знал — как мог подбодрял Салман земляка.
По дорожке со стороны КПП шли двое, которые играли в роте в нарды. Они были одеты в сапоги, ремни на поясах были приспущены, а на сапоги были набиты набойки-каблуки. Оба холеные такие, будто самые главные в Дисбате. Шли они спокойно между собой разговаривая, и выпуская дым. Салману показалось, что у одного, которого он раньше видел в майке кабардинский акцент, а второй говорил на чистом русском языке. Салман услышал, как русский обращается к кабардинцу по имени Алик, а тот называл своего друга Васей. Они задержались у крыльца, а потом решили — давай зайдём к Гоги и спустились ниже, к другому бараку…
Через некоторое время на дорожке показались ещё двое здоровых сержанта. Они шли мимо места, куда спустились перед этим двое блатных переменников. Салман стал пристально присматриваться к этим двум, на вид очень знакомым сержантам… Точно, они! Володя и Игорь. Володя покрупнее, Игорь поменьше. Салман встал и окликнул:
— Володя! — сержанты остановились и стали внимательно всматриваться в его сторону.
Салман встал, и не веря своим глазам, медленно направился в их сторону. Он подошёл к ним и молча встал напротив. Володя обратился к Игорю:
— Игорь! Ты узнаёшь?
— Кажется, да! — ответил Игорь — Салман? Ты? Как ты здесь оказался?
— Да вот, решил увидеть вас, соскучился…
— Как ты изменился за эти месяцы?! Что случилось? Как ты попал сюда? Пойдем с нами, в санчасть. Пойдём, пойдем, — обнимая, они повели его в санчасть, которая находилась ниже с другого торца казармы третьей роты.
Оказывается, часть этого барака с другого торца была выделена для санчасти и медпункта, так как один взвод этой роты находился всё время в тайге на лесоповале, а три остальных взвода работали в дневное время на пилорамах на рабочей зоне, за территорией Дисбата в метрах пятисот.

IV

…До этой встречи в Дисбате с Игорем и Володей Салмана свела судьба, когда начиналась его армейская жизнь.
Самолёт ИЛ-62 с призывниками с Кавказа из Минеральных Вод прилетел в Хабаровск, на котором находился и Салман, а летели они девять часов и сорок минут без пересадки. По прилету, в аэропорту Хабаровска их погрузили в автобусы и повезли на военный пересыльный пункт. Потом военные представители частей округа отбирали себе на службу в часть призывников. Салмана и ещё восьмерых чеченцев забрал какой-то майор краснопогонник.
Их привезли в какую-то часть и расположили в спортивном зале для ожидания ещё других призывников. Наслаждаясь свободным временем, они играли в волейбол, ожидая дальнейших указаний и действий военных. Потом к ним присоединилось ещё двадцать семь призывников из Алтайского края. Ребята повздорили, оспаривая спортивные маты, на которых ночью спала команда Салмана. Победила дружба. Маты поделили меж собой, а чеченцы еще дали им и мяч поиграть. У алтайцев с собой была гитара, а у чеченцев в рюкзаках было множество разнообразной, заранее подготовленной заботливыми матерями едой. Они и едой поделились.
На следующий день привезли уже в военных формах еще сорок четыре сержанта, прошедших сержантскую школу. Отслужившие полгода в учебке сержанты, решили забрать мяч и спортивные маты для себя. На этой почве разрастался скандал и возможная драка призывников с сержантами. Алтайцы встали рядом с чеченцами в стенку, призывники объединились и дали отпор. Тогда к ним подошли два парня сержанта и спросили:
— Среди вас слышна кавказская речь, а точнее чеченская. Есть чеченцы? — спросили два здоровых сержанта.
— Есть! — ответил Салман. (Он был избран старшим среди земляков, и по возрасту он был старше на полгода, и на год от остальных своих ребят, которым было по восемнадцать, восемнадцать с половиной лет) Тогда, тот сержант, что был повыше ростом, протянул руку Салману, стоявшему с волейбольным мячом в руке среди своих и алтайцев, со словами:
— Меня зовут Володя, а моего друга Игорь. Мы из Армавира. Полагаю, что для этих краев мы с вами земляки. Вы все из Грозного?
— Нет, нас только девять, а остальные наши друзья с Алтая — ответил Салман, пожимая руки Володе и Игорю, а они в свою очередь поздоровались со всеми призывниками. Володя предложил дружбу, сказав собравшимся в полукруг призывникам, и проявляя максимум дипломатии:
— Судя по всему, я здесь среди вас старше по возрасту. Я и мой друг Игорь, вместе учились в медицинском институте, но, не закончив его до конца, подались в солдаты. Так получилось. (На их петлицах виднелись эмблемы со" змеей, что обвилась вокруг чаши на ножке») Судя по всему, нас и вас, собрали здесь везти в одну часть, и там нам придется служить бок о бок. Вон, те уже сержанты строевые, мы медики, а вы молодые только начинающие, в рядовой состав, пока не дослужитесь до сержантов, кому как повезет. Нам предстоит приехать и столкнуться там, уже с более старшими в отличии от нас солдат и сержантов срочной службы. Мы двое кубанских казака, вас двадцать семь алтайских казаков и девять кавказских горцев! Да мы вместе горы свернем! Так, дружба? — Дружба! — ответили призывники, а Салман подбросил мяч перед сержантом:
— Держи! Володя поймал мяч и подошёл к остальным своим сержантам в другом конце огромного военного спортзала и громко сказал:
— Сержанты! Сейчас проведем дружеский турнир по волейболу между призывниками и сержантами. Чтобы никому не было скучно создаём по три команды с той и с этой стороны. Играем три игры, с каждой из команд противников. Судить игру будем мы с Игорем, — сказал он — собирайте команды играющих. Остальные освобождают площадку под сеткой. Ту игру, на радость призывников и удивление всех остальных, выиграли призывники со счётом 2:1.
Все эти сержанты и призывники провели ещё двое суток там в спортзале, в ожидании отправки до места службы. Но никто среди них еще не знал, где он окажется. Наконец появился тот майор краснопогонник, у которого на руках были все документы призывников и сержантов. Он появился с предписанием на железнодорожные билеты для всех и их доставки до Порта ВАНИНО.
Они ехали на поезде ещё более суток с Хабаровска до ВАНИНО. Володя с Игорем оказались прекрасными собеседниками и хорошими наставниками — они рассказывали призывникам как вести себя в армии. Имеющие за спиной небольшой жизненный опыт, они охотно делились с ребятами тем, что знали и с первых минут встречи стали для них хорошими друзьями.
В этот момент они, наверняка, и предположить не могли, что когда-то встретят Салмана в застенках Дисбата…
Наконец поезд прибыл в порт, куда сразу же прибыли военные машины, чтобы доставить их до места назначения. Но тут вдруг получилась какая — то проволока — собралось много офицеров с красными погонами, и другие с черными погонами — с эмблемами скрещенных пушек на петлицах — артиллеристы.
Артиллеристы требовали девять призывников из этой группы с водительскими правами. Выбрали пятерых чеченцев и четырех алтайцев. Тут призывники, сообща устроили переполох, мол берите или девятерых алтайцев или девятерых грозненцев, чтобы не разлучать на мелкие группы земляков. Наконец девять чеченцев уехали в одну сторону, чтобы служить в артиллерии, а двадцать семь призывников из Алтайского края и сорок четыре сержанта в другую сторону, как оказалось на службу в Дисбат. Вот и судьба привела Салмана всё же в этот Дисбат, но уже в другом статусе — в качестве осуждённого. Они сидели в кабинете медпункта, куда заглянул офицер — старший лейтенант, тоже медик, начальник санчасти. Ребята встали, поприветствовали своего начальника и представили Салмана:
— Вот, встретились, земляк наш с Кавказа. Ехали служить сюда вместе. Разлучились, а потом встретились сегодня здесь. Только что пришёл. Посадили за драку с «дедушками»! — представили они Тасаева. А потом добавили:
— Очень хороший парень!
— Это хорошо, если хороший парень. Долго не засиживайтесь, успеете ещё пообщаться.
Впоследствии эти три человека — старлей и два кубанских казака спасут Салману жизнь.
Салман пытался навести справку о той загадочной личности капитана по фамилии Бабицкий, и почему его определили именно к нему. Володя и Игорь ничего не знали о нем, кроме того, что есть во второй роте такой капитан, причем порядочный человек, который пользуется уважением и среди офицеров, а также уважением переменного состава. Знают его здесь как человека слова и чести.
Про алтайцев они рассказали, что те служат в конвое, на вышках в карауле, в хозвзводе и в автовзводе. На вопрос сколько же здесь отбывающих срок чеченцев и ингушей, они ответили, что человек пять-шесть не больше, и что многие из них во второй роте, куда и он попал. Там один ингуш Беков Муса и три чеченца, остальные в других разных ротах. И что ингуш старше всех по возрасту и потому он главный среди вайнахов, а среди «Бурых» он в числе более авторитетных по всему дисбату. Они пояснили, что никто не станет уделять внимание землякам и что землячество здесь до определения статуса осуждённого не котируется. Со своей стороны от них тоже никакие вмешательства невозможны, кроме небольшой поддержки, также и со стороны их друзей алтайцев, так как они вообще мало голоса имеют по сроку службы в армии.
— Мне понятно всё. Я не прошу и не ищу помощи… мне бы просто знать позиции всех, кто здесь и как, что по чём — сказал Салман…
Ребята ему вкратце объяснили, как и длинный сержант из Черноречья, — что делать и как себя вести в тех или иных ситуациях.
Они сказали, что «пресс» в первые дни начинают, как правило офицеры, прапорщики и сержанты и по ходу еще параллельно будут «прощупывать» и осужденные. Также ребята объяснили, куда садиться за стол во время приема пищи, и кому кладут первым еду с общего бака на столе, для десятерых человек на каждом столе, как вести себя в строю, какую работу можно делать, какую нет, как избегать лишних конфликтов с офицерами и т. д. и т. п.

V

Наступило время ужина. Первыми всегда принимали пищу три роты в огромном зале столовой. Перед завтраком или ужином каждую роту заставляли минут двадцать или сорок маршировать по плацу, затем только заводили в столовую.
В столовой находились три составных ряда столов на три роты — после входа, справа находились расположения столов для второй роты осуждённых, двадцать пять столов на десять человек — столы накрывались от требуемого количества людей. На двести, на двести двадцать, или на двести тридцать, в зависимости от данного количества людей на то время. Люди освобождались, приходили другие, кто в госпитале, в наряде, в санчасти и т. д. Среднее расположение занимали сержанты срочной службы. Левое расположение занимала первая рота. После этих на прием пищи запускали на средний ряд взвод караула, автовзвод, хозвзвод, и других солдат срочной службы с разных предназначений.
В тот день дежурным по батальону был капитан Осипенко — командир третьего взвода первой роты осуждённых. Три роты зашли и рассредоточились вокруг своих столов в столовой. Поступила команда сесть за столы, а затем уже приступить к приему пищи…
На ужин в меню было картофельное пюре с бефстроганов — рубленое мясо неизвестного происхождения с подливом, два кусочка хлеба и чай. Салман сел у края стола подальше от того края, где стояли баки с едой и хлебом. Рядом с баками садились исполняющие роль раздатчиков пищи.
Первым передавали еду на дальний конец стола, куда присел Салман, и к нему пристроившийся второй новичок, прибывший сегодня в их роту. Где-то через пару стола от них, занимали такие же статусные места на вид «блатные» здесь люди. Все без исключения наблюдали, как бы невзначай, за столом, где сидели новички. Особенно большое внимание к ним проявлялось со столов сержантского ряда… На ступеньках выхода из столовой стоял с повязкой на руке «Дежурный по батальону» капитан Осипенко, широко расставив ноги, с заведенными за спину руками, наблюдая за приемом пищи. Салман оценивал обстановку. Надо сейчас заявить о себе, — решил он, — прямо здесь, на глазах у всех…
Он не стал есть эту баланду, а отпив пару глотков чая, встал и направился в сторону выхода. Ему предстояло столкновение с капитаном. Максимум это могло быть словесной перепалкой между ними — тот попытается вернуть его назад к столу, а за отказ, его возможно отправят на кичу или ещё что-нибудь… Когда он встал, все посмотрели в его сторону, — для новичка это было непозволительной дерзостью, ведь такое здесь мог позволить себе исключительно лишь самый отъявленный Бурый, или авторитетные сержанты старослужащие, да и то не все. Тасаев встал, постоял секунду, и решительным образом вышел из рядов столов и направился в направлении капитана. За ним встал и второй «новичок», — редкостный случай, когда в один день, сразу попадали сюда двое из нацменьшинств огромной страны. Когда он дошёл до середины расстояния свободного пространства от столов до выхода, и шёл мимо сержантских столов, вдруг он почувствовал, как что-то ударило в спину и на полу за его спиной раздался звон чего-то упавшего. Он остановился…
В зале наступила мгновенная тишина, хотя перед этим стоял оглушительный звон сотен ложек об алюминиевые миски во время приема пищи. Все прекратили трапезу и стали наблюдать за этой сценой. В этой подавляющей тишине он обернулся вполоборота. Перед ним стоял Лоьма, который решил последовать за ним, а между ними лежала брошенная, кем-то в спину Салману, ложка. Тасаев посмотрел по сторонам. Через пару сержантских столов от него стояло двое сержантов, один из которых был в звании старшего. Этот и смотрел на него с презрением и ухмылкой…
Салман нагнулся, взял с пола ложку и со всей силы бросил на стол, где стояли те двое. Ложка попала в чью-то тарелку, разбрызгав на сержантов из тарелки пюре и подлив. Вскочили все сержанты, а за ними вскочили и «Изюбры». Сержанты подошли к Тасаеву. Ближе подошёл тот старший, а остальные его окружили. Широкоплечий старший сержант был ниже ростом Салмана и на вид намного старше.
Тасаев стоял со сжатыми кулаками, напрягшись и глядя тому в упор, в глаза. В этот миг старший сержант, незаметно для Салмана отвёл правое плечо назад в сторону. Удар сержанта в челюсть Салмана, опередил на тысячные доли секунды встречного удара Салмана в челюсть старшего сержанта. Тасаев получил настолько сильный удар, что искры полетели с глаз, и он на миг потерял сознание, но он не упал, точнее ему не дали упасть. Окружение сержантов было настолько плотным, что и невозможно было упасть. Также не упал, поддержанный своими и сержант. Салман пришёл в себя, и чувствовал удары по своему телу. Каждый красноперый пытался нанести ему удар… били руками, ногами, даже не давая ему упасть плотностью ударов.
Вдруг, тот старший сержант закричал:
— Стоять! Отставить! Всем стоять! Не трогать его! Он мой… Его схватили руками за поясной ремень, за руки, и повернули к старшему сержанту. Десятки сержантов столпились вокруг него, а две роты осуждённых «Изюбров» стояли, поднявшись за своими столами и наблюдали. Сержант подошёл к нему вплотную, и сказал, глядя снизу вверх ему в глаза:
— Я из тебя сделаю «отбивную котлету», ты у меня будешь харкаться и мочиться кровью. Отвести его на кичу, и не трогать! Понятно всем?
Подошёл теперь и дежурный капитан по батальону, с пистолетом в кобуре и с повязкой на предплечье, и сказал, обращаясь к Тасаеву:
— Трое суток ареста строгого режима в карцер, за физическое оскорбление старшего сержанта. А дальше добавим и возбудим уголовное дело. Отвести на КПП и сдать конвою.
Каждый из младших сержантов хотел выделиться перед старшим сержантом и офицером, каждый пытался схватить его за ремень и потащить на КПП, они столпились вокруг него, мешая друг другу, словно коршуны-падальщики над своей добычей. Салману было очень плохо — голова кружилась, а тело ныло, и ужасно гудело в ушах. Его привели на входной КПП, через которое его сегодня проводили на зону. Внутри него сидело несколько вооруженных КППэшников. Сержанты толпились и внутри, и снаружи. Вовнутрь зашёл капитан и подошёл к столу, на котором стоял телефон. Он позвонил и стал докладывать о ЧП, спрашивал у какого-то подполковника (как оказалось начальнику штаба батальона Лукьянову) разрешение отправить Тасаева на кичу. Получив разрешение, капитан вышел, приказав сержантам вызвать караул с кичи. Кругом стоял гул, который также эхом раздавался и в голове Тасаева. Как только капитан вышел из КПП, кто-то нанес ему сбоку удар прикладом по голове. Он не почувствовал боли, но почувствовал, как земля ушла из под его ног.
Очнулся Тасаев, уже лёжа спиной на столе в КПП. Вокруг стояло несколько сержантов. Он был весь мокрый, видимо его приводили в чувство, обливая водой. Над ним склонился Володя и рядом стоял подавленный Игорь.
— Салман! Ты меня слышишь? — хлопая его ладонью по щеке, спрашивал Володя. Он хотел было подняться, но снова грохнулся на стол. Володя что-то вложил ему в рот и попросил запить водой. Через минуты две, он потихоньку приподнялся, а потом встал на ноги. Володя сказал присутствующим:
— Его надо в санчасть!
— Нет, я в порядке, не надо меня в санчасть.
— Не упирайся, Салман, тебе срочно нужно в санчасть. — настаивали Володя с Игорем.
— Видите сами, с ним уже всё в порядке, испугался, «закосил» малёк, ничего с ним не сделали — орали во все горло другие сержанты, поочередно выкрикивая — на кичу его! На кичу! Тасаев поблагодарил ребят медиков, и сказал:
— Я готов! Ведите меня на вашу долбаную кичу…

VI

Его привели на кичу, которая находилась за зоной на отдельной территории, огороженной колючей проволокой. Его провели по узкому коридору и закрыли в третьей камере. Камера была совершена пуста — ни табуретки присесть, ни топчана, чтобы прилечь. Он присел на пол, так как не мог стоять. Несмотря на летнее время, камера за железной дверью была очень холодной. Когда его вели по коридору, Тасаев заметил много таких дверей с маленьким глазком на дверях.
Прошло около часа. За это время Салман понял, что иногда кто-то изредка наблюдает за ним в глазок.
В этой холодной камере, с ноющим от боли телом, Салман начал вспоминать свою Родину, дом… отца и мать, братьев и сестер, друзей. От этого становилось только тяжелее и горше на душе. Неожиданно нахлынувшие мысли прервал резкий лязг железного засова. Дверь открылась. На пороге стояли солдаты и сержанты с поясными ремнями в руках, увешанные военными подсумками для автоматных рожков на этих ремнях.
— Выход! — велел ему один из них.
— Заходите по одному, — ответил он, приподнимаясь с пола. Ремня у него не было, так как его изъяли уже на КПП.
— Выходи, сука! Тебе сказано — рявкнул другой в камеру.
— Ты сам, сука, и твоя мать, родившая тебя, сука, — ответил Салман, уверенно добавляя — зайди сюда один, если ты не сука! Они толпой начали вламываться в камеру длиной метра три, а шириной в один метр, и высотой около трёх метров. Пытаясь каждый нанести ему удар подсумками, они мешали друг другу. Каждый хотел опередить в нанесении ему побоев, однако Тасаев успевал бить их кулаками в лицо, и при этом еще наносить удары в пах.
Их было много, а он был всего лишь наедине со своим мужеством. Толпа одолела его и вытащила в коридор, где служивые псы снова начали наносить ему удары. С камер доносились незнакомые для Салмана голоса арестантов:
— Суки! Мрази! Слабо вам с ним один на один?! Ублюдки!
Опьяненная данной властью свора, совсем свалила его с ног и запинала…
Тасаев пришел в чувство, лежа на холодном бетонном полу своей камеры.
Он не знал, который час и сколько времени прошло. Открыв глаза, Тасаев через маленькое решетчатое окно увидел мерцающую в темном небе звезду и понял, что на дворе ночь. Кто-то снова заглядывал в глазок, а чуть погодя последовал знакомый лязг засова и на пороге снова появились еще не насытившиеся псы.
— Ты хоть понимаешь, на кого ты поднял руку? — начал один из них — ты ударил любимчика комбата! Солтан тебе этого не оставит. (Странная фамилия Солтан принадлежала тому самому старшему сержанту)
— Если не хочет оставить, то почему сам не приходит со мной разбираться?! Кишка тонка у этого вашего ублюдка Солтана! Я имел всю его домовую книгу, так и передайте вашему любимчику комбата, видимо, они друг друга имеют, п…, поэтому и любимчиком стал.
Они снова толпой набросились на него. Теперь, чтобы отбиваться у Салмана мало было сил. Они избили его до полусмерти и снова бросили на ледяной пол камеры. Через некоторое время, Тасаев пришел в себя. Все тело издевательски ныло, кости болели, а спину вообще невозможно было выпрямить. Ситуацию еще больше усугубляло то, что лежать нужно на совершенно холодном полу. Салман снял один сапог, положил под низ и присел на него, хорошо замотав ногу портянкой. В камере не было света, но он проникал через наддверное окно камеры с коридора. Тонкий луч света бил, как с прожектора, освещая даже самую дальнюю часть камеры. Салман потрогал лицо. Оно было полностью распухшее, а одежда на нем была ободранной и грязной от побоев.
По всему телу были следы ваксы и крема сапог, смешавшиеся с его кровью и пылью. Боль в теле невозможно было описать словами.
Дверь камеры снова открылась, и она заполнилась светом из коридора.
В дверях стоял офицер с пистолетом в кобуре, и с повязкой на предплечье с надписью — «Начальник караула». (как оказалось, это и был тот самый старший лейтенант Авдеев), а рядом с ним находился сержант с автоматом.
— Встать! — крикнул на Салмана офицер.
Салман встал и надел сапог. Офицер потянул руку и взял у другого сержанта, который стоял поодаль тарелку с едой и поставил ее перед собой на пол. На грязной алюминиевой и судя по всему «сто лет» не мытой тарелке была размазана какая-то вязкая жидкость, в которой лежал ломоть чёрствого хлеба, и в этой же тарелке стояла эмалированная кружка с жидкостью, похожей на чай.
— На! Поешь, наберёшься сил, — сказал офицер, ехидно ухмыляясь и ногой подкатывая тарелку к арестанту.
Салман молча глядел на тарелку…
— Жри, мразь! — вскрикнул офицер! — Я сказал жри, — повторил он!
Салман резким ударом ногой обратно отправил тарелку к ногам офицера, обрызгивая того содержимым.
— Жри сам, собака! Офицер пришёл в ярость.
— Хлорки сюда! Быстро хлорки быстро! Воды и хлорки! Полный бочок хлорки! Я покажу этой мрази! Я уничтожу эту тварь!
Сержанты быстро прибежали с ведром воды и солдатским бочком из-под еды, почти до верха заполненным бело-желтоватым порошком — хлоркой. Один из сержантов заскочил в камеру и рассыпал по всему полу хлорку и выскочил, а второй, не отходя от двери, со всего маху разлил ведро воды по камере, по пояс обдавая водой и Салмана.
— Закрыть камеру! — приказал старший лейтенант. В коридоре был слышен топот удаляющихся сапог. Тасаев стоял в камере среди этой вонючей жижи. В ногах не было сил стоять, а присесть было некуда.
С камер по коридору доносились крики арестантов:
— Третий, третий! Закрой глаза! Глаза закрой и не открывай!
— Сними с себя ХБ, намочи её мочой своей, натяни на голову, и дыши через неё. Быстро делай, что я говорю.
Салман не понимал, к кому обращались эти люди, а потом резко вспомнил цифру «три» на дверях его камеры. Голос снова повторил:
— Третий, сделай как я тебе говорю! Снимай ХБ, намочи её, и закрой лицо…
Через какое-то время началось жжение глаз, а в горле появилось раздражение, которое постепенно вызывало кашель. Газы от разбавленной хлорки провоцировали жжение в глазах и кашель горла. Кашель усиливался, а во рту появилась слизь, которая поднималась изнутри. Он задыхался от нехватки воздуха. Кашель усилился до такой степени, что выворачивало все внутренности. Салман упал на корточки, потом вскочил, и снова упал. Вдоль наружной стены внутри камеры проходила труба на уровне метра от пола. Труба была диаметром около семидесяти двух сантиметров и толщиной чуть больше стеклянной полулитровой бутылки. Он зацепился за неё, и привстал, но в ногах не было сил. Избитое, окровавленное, уставшее тело хотело предательски рухнуть прямо в эту грязную жижу, но душа была полна сил и Салман слышал ее голос внутри себя, слышал как душа, сердце и разум объединившись произносят внутри него самые главные слова
— Клянусь Всевышним Аллахом! Если Он продлит мои дни, и я выйду отсюда живым, я повторю этот день, в твоей жизни, грязная свинья. Я буду жить ради того, чтобы найти тебя и накормить этой хлоркой и Аллах мне поможет в этом… Он затрясся в удушающих конвульсиях и упал прямо в эту кипящую от реакции взаимодействия воды с хлоркой — туманную жижу… а внутренний голос продолжал и продолжал твердить те слова, которые Салман по воле Аллаха исполнил, потому что рано или поздно ни одно зло не остается безнаказанным…
«Может много страшных злодейств на земле, ещё страшнее, когда эти злодейства вызывают противозлодейства»!
(И. Акаев)




                Глава 15. Бабицкий

«Никакая сила не властна
над духом человека, кроме Силы самого
Всевышнего Аллаха!
(И. Акаев)
I

…Очнулся Тасаев уже в другой камере. Над ним стоял начальник караула старший лейтенант Авдеев, караульные сержанты и рядовые, которые обливали его водой. Он сбросил с себя одежду, которая полностью пропиталась хлоркой. Весь правый бок, на который он упал в эту жижу горел от жжения, а в некоторых местах уже вздулись волдыри. Он тяжело дышал из-за сильного кашля, который все еще не проходил. Его заставляли пить воду, от чего ему становилось еще хуже из-за раздраженного горла. Глаза болели, а из-за невероятного жжения, из них текли слезы. Он промывал и промывал их водой, а от боли казалось, что в них вонзилось сотни металлических игл.
Ему принесли другую одежду, которая вся была рваная и вонючая, а вещи Салмана они куда-то выбросили. Уж больно хотелось начальнику караула переодеть его в лохмотья и пользуясь удобным случаем, унизить.
— Сейчас оденешься и пойдешь помоешь свою камеру. Тогда будешь сидеть в сухой камере — прорычал он.
— Где моя одежда? Верните мне моё ХБ. Постирайте, сделайте, что хотите, или принесите новую. А эту рвань сам наденешь, старлей, сука. Если, я когда-нибудь выйду отсюда живым, я напомню тебе эту ночь, паскуда. А если я не выйду, то за тобой другие придут, поганая мразь, но за эту ночь ты еще обязательно пожалеешь! — с присущей себе дерзостью ответил Тасаев.
— В камеру его! В свою камеру! Бросьте опять эту тварь в лужу с хлоркой! Мало вас Сталин уничтожал! Надо было вообще утопить ваше это поганое племя…
— Что ты сказал? Какое племя? Ах ты….
Тасаев дернулся к нему и осыпал его и всех остальных такой грязной бранью, что от этого «семиэтажного» мата в адрес старшего лейтенанта ужаснулись все, кто там присутствовал.
Офицер метался туда-сюда, то хватаясь за кобуру, то с ором кидаясь на сержантов. Лично сам он не смел прикасаться до Тасаева и поэтому хотел натравить на него солдат и сержантов. А те уже понимали нецелесообразность дальнейших побоев, потому что весь караул видел, что Тасаева ничем не испугать, даже смертью.
— Может хватит? — осмелившись спросил один из них.
— Трусы! Вы и есть то, что он на вас сказал — взревел Авдеев.
— Товарищ старший лейтенант, он на вас больше сказал вообще-то, — напомнил ему сержант. Ещё раз обозвав их трусами, начальник караула ушел к себе.
— Суки! Где моя одежда? Подождите бл…, я вас найду, когда-нибудь… всех найду… и такое вам устрою!
— Заткнись! Сейчас в свою камеру пойдёшь дохнуть! Нам ничего не будет — скажем старлей приказал, пусть потом с ним разбираются. Ещё слово, и ты пойдешь подыхать! — орал на него какой-то пёс с автоматом. Но в ответ сержант услышал в адрес своей матери, которая его родила, кучу нелицеприятных «комплиментов» от Тасаева, а тот со всей силы ударил ногой в живот Тасаева, сидящего на полу… Дыхание вновь перехватило, и он чуть не задохнулся от нехватки воздуха в легких.
— Всё, харе мужики! Хватит! Я больше не участвую в этом, — сказал один из них своим товарищам.
— Нет уж, когда начинали ты первый был, ты кричал, что его надо проучить…
— Суки, долбитесь там меж собой, как хотите! Где моя одежда?
— Она сгорела! На ней пятна от хлорки.
— Давайте её сюда или тащите новую форму, б..ди, — кричал Тасаев на них.
— Приведите сюда кого-нибудь из залетных к нам, суточников, пусть вымоют его камеру, — предложил один. — А пусть остаётся здесь, — сказал другой.
— Нет, он оформлен в третью, пусть сидит в своей третьей, — настоял первый. Слышно было, что кто-то зашел в коридор и заглянул в эту камеру, через плечи стоящих в ее дверях караульных.
— Вы что наделали? — спросил один из вошедших с улицы — надо было подождать нас. Ладно, завтра придём, только не переборщите здесь, — сказали вошедшие и ушли.
Салман не видел их лица, но успел крикнуть вдогонку:
— Приходите б..ди, меня и на вас хватит!
— Тебе что, жить надоело? — спросил один из караульных.
— А ты останься со мной здесь в этой камере один на один и посмотрим тогда, кому жить надоело! — ответил Тасаев.
Они закрыли его и ушли. Потом через некоторое время вернулись и отвели его в одном нижнем белье в свою третью камеру. Помещение было отмыто, но все еще оставалось сырым и было полностью пропитано вонью хлорки. Тасаеву было холодно. Болела голова и ныло все тело.
Они снова пришли, открыли камеру и повели его в умывальную комнату. Здесь ему дали облиться ведром холодной воды — душа здесь не было, были лишь обычные подвесные умывальники с нижним клапаном.
Тасаев наотрез отказался от этой грязной робы. Тогда они сняли одежду с одного арестанта из другой камеры, заставив его одеть то грязное ХБ. Тасаев и от неё отказался, тогда ему принесли его одежду и показали. Его форму было не узнать — вся в пятнах от хлорки, крема сапог и ваксы, местами обесцвеченная.
— Отстирайте, как хотите, я только одену свою, а вшивая чужая мне не нужна — выдал им Тасаев.
— Мы что будем стирать твою форму? Ты вообще нарываешься сейчас на большие проблемы! Сам стирай!
— Отведите меня в камеру, я в трусах посижу! — решительно заявил Тасаев! — Ищите мне новую форму или отстирайте мою! Пятна от хлорки вы не смоете уже, а от грязи отмоете. А кто будет стирать, это уже вам решать.
— Ты нарываешься, козёл! Мало получил?!
— Сам козёл! — ответил Салман и нанёс сержанту удар кулаком в челюсть…
Его снова избили, но не так сильно, как раньше и бросили в свою камеру…
«Благодарю тебя мой Бог,
Что смертный час — гроза глупцов… Из разлагающейся кожи
Исторгнет дух в конце концов.
И вот тогда, молю беззвучно,
Дай мне исчезнуть в черной мгле, — В раю мне будет скучно,
А ад я видел на земле.
(Саша Черный. 1907г.)
II

Произошла смена караула. Все куда-то ушли, видимо, в свою караулку. Через глазок было видно, как по коридору ходит рядовой караульный. Тасаев уже совсем продрог. Через некоторое время его камеру открыли. Он стоял в одних сапогах и трусах. Они принесли его постиранную одежду, которая была все еще мокрой. Наверняка, они заставили ее постирать кого-нибудь из арестантов. Он надел её, и от этого стало ещё холоднее. Уже рассветало, когда новый караульный открыл его камеру. Он стоял в дверях и смотрел на Салмана. Парень был совсем молодой, на вид всего лишь 16—17. Но так как в армию брали только с восемнадцати, то наверняка ему было чуть больше восемнадцати.
Он постоял немного и ушёл, закрыв за собой камеру. Минут через десять камеру снова открыли. Салман сидел на полу, подложив под себя один сапог. В дверях появился тот самый молодой рядовой солдат с автоматом за спиной. В руках у краснопогонника была чистая эмалированная солдатская кружка, из которой поднимался пар.
— Это парёнка — крепкий чай со сгущённым молоком. Тебя это согреет. Держи! — протянул он Салману кружку.
Тасаев молча посмотрел ему в глаза, а молодой солдат, не отводя своего взгляда, сказал:
— Меня Сашко зовут! Держи! — в его речи чувствовался украинский акцент.
Салман встал, надел свой сапог на ногу, взял из его рук горячую кружку, и отпил этот сладко-горький напиток, обжигая свои набухшие губы. Салман был в ужасном состоянии, как физически, так и морально. Протягивая руку за кружкой, которую ему принес Сашко, в его мыслях пробежала картина, как он одним ударом руки, обливает лицо юноши содержимым из этой кружки, затаскивает его в камеру и отнимает автомат…
А тем временем Сашко полез во внутренний нагрудной карман своего ХБ, достал сигарету, закурил спичкой и выдохнув прямо в камеру дым, протянул её Салману:
— Куришь?
— Курю, когда как — ответил Салман — только вот сейчас боюсь… горло сильно шипит, даже от твоего чая больно, — сказал Салман, покашливая.
— Суки! — ругнулся Сашко! — А ты покури, это поможет прокашляться. Я пока отойду, а то заметят. Я потом, потом заберу кружку…
Чуть погодя Сашко вернулся и протянул уже другую кружку:
— Я у них стащил. На отпей! Спирт здесь на пару глотков…
— Нет, не хочу, спасибо! Тем более у меня горло сильно шипит.
— Пей, согреешься… тебя колотит и так, заболеешь.
Тасаев взял кружку и отпил большой глоток спирта, и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Салман с трудом отдышался и прокашлялся. Сашко, улыбаясь протянул кусок сахара:
— Не грызи, а подержи во рту. Это хорошо вырабатывает слюну, тебе поможет. Я пошёл! Скоро смена! Будь здоров! Салман от удивления не успел даже толком что-либо сказать Сашко. Он был поражен мужеством совсем молодого парнишки, который в этом аду сумел сохранить в себе человека.
За всё своё время пребывания в Дисбате, и попадая на эту кичу в дальнейшем, Салман больше ни разу не встретится с Сашко. Впоследствии, сержанты рассказали ему, что его с караульной службы перевели куда-то в хозвзвод, а после и вовсе перекинули в другую часть, за попытки помочь осужденным, передать им сигареты и чай. Мужественный парнишка Сашко навсегда остался в памяти Тасаева.

На улице уже светало, когда в коридоре раздался чей-то громкий басистый голос:
— Где он? Открывай немедленно камеру!
Дверь в камеру Салмана распахнулась, и на пороге нарисовалась огромная фигура офицера, которая заслонила собой весь коридорный свет в камеру. Салман сидел на полу, подложив под себя один сапог.
— Ты Тасаев? — спросил капитан
— Я Тасаев, я им и останусь…
Офицер развернулся и дал пинка сержанту с автоматом. Проделав тоже самое и со вторым рядовым, который находился рядом с сержантом, он закричал:
— Где ваш начальник караула, твари? Быстро позвали его сюда! Бегооом, ублюдки! Офицер прикрыл за собой дверь камеры и пошел навстречу начальнику караула. Через некоторое время, в конце коридора начали раздаваться громкие споры, а басистый голос кричал:
— А ты попробуй, помешать мне! Я его забираю! Это мой солдат… Иди жалуйся падла… Ты его видел? Ты видел его я спрашиваю, и ты хочешь сказать, что ты не приложил к этому руку? А если он на тебя напишет? Я его заставлю написать на тебя…
Капитан кричал, и его слова были понятны, а то, что говорил старлей, было неразборчиво…
Салман толкнул ногой незапертую снаружи на засов дверь и, не выходя из камеры, громко крикнул в коридор своим осиплым голосом:
— Я никуда и никому не стану писать! У меня нет к этой мрази ненависти, кроме презрения! Я сам достану эту презренную б..дь, когда придёт моё время… В ответ Салману басистый голос крикнул
— Молчать, у тебя не спрашивают…
«По милости твоей я весь насквозь расколот, — кирпич пенял гвоздю, — за что такая злость? — За то, что в голову меня колотит молот, — сказал с досадой гвоздь!»
(П. А. Вяземский)


               






                Глава 16. «Подключение»

Дуьне, Эхарт тIекIалдаккхий,
Мисир — мехах эмкал йаккхий,
ТIулга тIера бахтар даккха.
Со къинтlера вера ву тIаккха, —
Бехк а боцуш аш мел вийнарг
сайн теш а лоцуш къематдийнахь…
(Оспанов Къосум)
I

Опыты над массами и управление их сознанием начали проводить еще несколько веков назад. Изучая воображение толпы, можно заметить, что на нее можно с легкостью воздействовать, в особенности образами.
Такие образы не всегда имеются в нашем распоряжении, но их можно создавать, вызывать посредством умелого применения слов и формул. Искусно обработанные формулы получают действительно ту магическую силу, которая им приписывалась некогда адептами магии. Они могут возбудить в душе толпы самые грозные бури, но умеют также и успокаивать их. Можно было бы воздвигнуть пирамиду, гораздо более высокую, чем пирамида Хеопса из костей лишь тех людей, которые пали жертвами могущества слов и формул. Очень часто слова, имеющие самый неопределенный смысл, оказывают самое большое В Л И Я Н И Е на толпу.
Таковы, например, и известные термины, такие как демократия, социализм, равенство, либерализм, свобода и т.д., Они до такой степени неопределенные, что даже в толстых томах не удается с точностью разъяснить их смысл, (в отличии от Коранических текстов сур и аятов из Корана). Между тем, в них, несомненно, в таких формулах и образах заключается магическая сила, как будто на самом деле в них скрыто разрешение всех проблем.
Они образуют синтез всех бессознательных разнообразных стремлений и надежд на их реализацию. Ни рассудок, ни убеждение не в состоянии бороться против известных слов и известных формул. Они произносятся перед толпой с благоговением, и тотчас же выражение лиц становится почтительным, и головы склоняются. Они вызывают в душе грандиозные и смутные образы, и окружающая их неопределенность только увеличивает их таинственное могущество. Образы, вызванные словами независимо от их смысла, меняются соответственно времени и народам, хотя сами формулы остаются неизменными. За многие, многие века единственным на земле оставался один народ, который не поддавался образам тех слов, а имел свои четко сформировавшиеся устои.
«Совет старейшин», «Мехк Кхел» (Суд народа), «Iадат» (Неписаный закон гор) и кодекс чести «Нохчалла» — потомки Ноя — народ Нохчи тысячелетиями живут по этим канонам и еще ни одна эпоха не смогла сдвинуть с места чеченские устои, как невозможно сдвинуть с места и чеченские горы…
Многие народы, живущие рядом с чеченцами, имели некое сходство в поведенчестве. Но и они подверглись ассимиляции тех искусственных подложных образов — всяческих терминологий. Салман Тасаев как раз один из ярких примеров сопротивления отказа от стадной системы воздействия на него, где воля человека подавляется силой терминологии и формулами образов.
В его понимании, как и в понимании его предков, живших исключительно по нормам Адатов, чеченец — это человек с честью и достоинством, которого нельзя ни к чему принудить ни силой, ни манипуляцией, которому нельзя навязать идеологию социализма, демократизма, капитализма.
Он человек, сознание которого доминировало над противной ему системой, и имел он только одно понятие служения — служение своему Отечеству, своему народу, своему быту, культуре и своему вероисповеданию. Он изо всех сил стал противиться тому, что ему было противно, словно два разных «резус-фактора крови» столкнулись, отравляя друг другу клетки организма.
Система правления массами всегда имеет под собой шаткое основание, когда она ставит перед своим слепым совершенством античеловеческие Ц Е Л И.
И когда в её правлении и руководстве находятся характерные гиенам, псам и шакалам элементы, разумеется, вполне естественно, проявляется СОПРОТИВЛЕНИЕ по своему образу и духу. Здесь включается — НОХЧАЛЛА — Кодекс чести и достоинства Человека, укоренившееся издревле в жизни и культуре народа. И, естественно, представитель этого народа всеми фибрами своей души сопротивлялся тому организму «Онтогенеза» своим Организмом генома — совокупность наследственного материала, заключённого в клетке человека.
Капитан буквально отбил у начальника караула из кичи Тасаева и повел его на зону. Идти нужно было от кичи до входного КПП минут десять. Из слов этого верзилы капитана, Тасаев узнал, что тот был предупреждён о его прибытии в Дисбат. После военного трибунала над ним и получения срока в Дисбат, к капитану приехал старший брат Тасаева вместе с майором Русовым по чьей-то рекомендации, с просьбой похлопотать и шефствовать над ним, а также опекать его. Старший брат Салмана Саид тогда приезжал с матерью на военный трибунал. И что капитан, придя рано утром на зону, узнал, что Тасаева еще вчера вечером отправили на кичу и поэтому сразу примчался.
Это и был тот самый капитан Бабицкий, чью фамилию его вчера спрашивали на КПП.
— Ты куда стремишься? Такой «бонус» здесь в первый день никто не зарабатывал. Тут на зоне все твои собратья по несчастью только и болтают о тебе. Я твоему замполиту Русову обещал вернуть тебя в твою часть по УДО. А ты с первого дня на кичу. В героя играешь. Ты хоть знаешь, по чьей челюсти ты заехал вчера? Он любимчик комбата.
— Видать, он сам не знает, на кого он прыгнул — съязвил Тасаев.
— Ты давай, прекращай мне тут геройствовать. Мне твой брат дал над тобой всю власть, если надо я сам тебя успокою.
— Брат в Грозном, а я здесь. Спасибо за заботу и ему и Вам. А замполиту надо было знать, что у него под носом происходит в нашей части. И брат, и замполит умыли руки, исполнив заботу, а я нахожусь в грязи. Они и не представляют, наверное, каково моим родителям теперь…
— У всех есть родители, у всех одна беда, не только у твоих. Если так сильно переживаешь за своих родителей и хочешь успокоить их, то ты должен вести себя соответственно, чтобы я смог вытащить тебя отсюда. Не влезай ни в какие переделки, оставь ваши эти дурацкие понятия. Здесь вы находитесь для исправления ваших ошибок и проступков. Здесь каждый считает себя не виноватым и случайным.
— Я не верю в случайности такие. Всё закономерно против всяких закономерностей…
— Ооо брат, у тебя риторическая философия!
— У меня одна философия! А дальше КПП в таком виде я не зайду, можете отвести меня назад. Или пусть мне принесут чистую форму, не я испортил «военное» имущество.
— Ты мне условие ставишь? Я её испортил, по-твоему? И где ты мне прикажешь взять её?
— Тогда я сниму её с первого встречного, у которого она будет соответствовать моей, с которой я пришёл сюда, или держите меня в камере.
— Вот это ты видал? — капитан преподнес к лицу Тасаева свой огромный сжатый кулак — марш за мной! — приказал капитан и ускорил шаг в направлении КПП. Он не стал заходить на КПП и велел открыть деревянные прозрачные, обтянутые металлической сеткой и колючей проволокой ворота. Капитан назвал фамилию Салмана, номер роты и взвода. Те внесли данные Тасаева в журнал, и капитан зашёл первым на территорию зоны. Салман встал, не зная что делать. Идти или не идти за ним дальше в таком виде. Капитан подошёл и почти шепотом сказал Тасаеву:
— Дурень! Такой вид для тебя, как показатель, на который ты рассчитываешь, и на то, что ты дурак. Следуй за мной.
Они шли до казармы их роты по широкой дорожке мимо казарм других рот и плацов, на которых усердно строевым шагом маршировали роты осуждённых под присмотром офицеров и сержантов, а навстречу им шёл какой-то майор. Офицеры отдали друг другу честь, прикладывая к своим вискам и фуражкам руки. Майор остановился и сделал замечание капитану:
— Почему рядом с Вами рядовой переменного состава не отдает честь? Его надо соответственно наказать! Капитан взглянул на Тасаева и раздражительно бросил майору:
— Ладно, Коля, иди, я сам разберусь… — капитан пошёл дальше, а за ним следовал Тасаев.
Когда они вошли в расположение роты, дневальный на тумбочке подал команду:
— Рота, смирнооо!
— Вольно! — отставил команду, капитан. (такие команды, при вхождении офицеров подаются дневальным, вне зависимости от присутствия в казарме людей или их отсутствия.) Капитан повёл Тасаева к канцелярии ротного офицера и велел ему подождать снаружи, а сам зашёл вовнутрь. Через несколько секунд оттуда вышел писарь. Внутри находился командир роты майор. Через минут десять капитан открыл дверь и велел зайти Тасаеву.
— Вот, товарищ майор, вчерашний «герой»! — доложил капитан майору.
— Я с ним уже встречался вчера. Почему не докладываешь по форме, товарищ рядовой переменного состава? — строго спросил майор, обращаясь к Тасаеву, — что, обратно на кичу захотел?
— Отправьте назад! — ответил Тасаев, стоя в вольной позе.
— Что? Трое суток ареста в карцере строгого режима! — вскочил майор.
Капитан вскочил и, вытолкнув Тасаева из канцелярии, прикрыл дверь, оставаясь сам внутри. Тасаев пошел до своей кровати и рухнул на нее, не снимая сапог. Недалеко через центральный проход, напротив между кроватями на табуретках сидело четверо ребят на вид кавказской и славянской внешности. Они были без погон и, поглядывая в его сторону, распивали чай.
Тасаев буквально сразу же отключился. Усталость и сон одолели его. Салман проспал несколько часов, когда его разбудил дневальный и предложил ему покушать. Рядом с его кроватью стояла табуретка, на которой лежала глубокая алюминиевая миска с жареной картошкой и кружка с горячим чаем, а на его прикроватной тумбочке лежали аккуратно сложенные новое ХБ и трусы с майкой неизвестно от кого. Дневальный также передал слова капитана о том, что у него два дня на отдых для восстановления и адаптации, и что капитан будет только вечером. Он снова уснул. Вечером перед отбоем всех построили по центральному проходу и дали команду на отбой, а его позвали в канцелярию. Там сидел капитан. Он долго читал Тасаеву нравоучения, и в конце подытожил:
— Всё в твоих руках!

II

Утром прозвучала команда «подъем», приготовление к процедурам туалета, умывания, утреннего осмотра, строевой подготовки и политзанятиям перед завтраком. Тасаев встал позже всех, когда остальные уже находились на улице, маршируя строевую подготовку. Он зашёл в умывальную комнату и только намылил лицо, как вошедшие двое сержантов набросились на него с требованием выйти на плац и заняться строевым маршем. Тасаев их отправил по известному адресу, как тут же получил в глаз искромётный удар. В ту же секунду сержанты получили в ответ не менее два ярких удара и выбежали из умывальной.
Целый день Тасаев маялся по казарме в плену своих собственных раздумий. Вечером привели с работ осуждённых. Их погоняли по плацу, а потом повели на ужин. Тасаев остался в роте. К нему никто не подходил и не заговаривал. Только лишь один раз утром подошел Лоьма. Но Тасаев не стал его особо привечать.
В отличие от Салмана Лоьма выглядел очень даже неплохо. Видимо, ему было очень любопытно узнать, что происходило на киче, на что Тасаев коротко отрезал:
— Если так интересно, то сходи и узнай. И почему только меня одного туда отправили, где был ты?
— Не знаю, но я тоже дрался…
— Но лицо у тебя, как будто со свадьбы пришел — заметил Тасаев и ушёл прочь. Больше к Тасаеву никто не обращался, и даже после его утренней драки в умывальной комнате.
Всех повели на ужин. В казарме, кроме нескольких сержантов и дневального с переменного состава, находилось еще несколько переменников, им ужин принесли в казарму. Они плотно окружили импровизированный стол из табуреток между кроватями и начали есть, громко смеясь над своими рассказами. Тасаеву после вчерашней миски с картошкой больше ничего не приносили, а в столовую он не ходил, но и голода особого не испытывал.
Решив скоротать время, он зашёл в ленинскую комнату и сел за стол, пододвинув подшивку военных газет «Суворовский натиск». Салман разглядывал некоторые статьи про отважную и доблестную Советскую Армию, выполняющую интернациональный долг в Афганистане. В ленкомнате, кроме бюста Ленина на пьедестале, ещё висел огромный портрет Ленина — вождя мирового пролетариата, а по центру поменьше размерами портреты членов политбюро. От этих ракурсов создавалось такое ощущение, что глаза с портретов наблюдают за Тасаевым, в какую бы сторону он ни отходил.
Только глаза вождя глядели совершенно наивно по-детски, где в глубине отражалось всё величие его наследия социализма и марксизма. На подвешенных к стене полках находились многочисленные тома книг Ленина, Маркса, уставы советской армии, и висели разного рода плакаты, карты — атласы, наряду с «Моральным кодексом» строителя коммунизма.
Вдруг открылась дверь в комнату и вошли сержанты. Один из них довольно воскликнул:
— О! Да он здесь!
А другой бросил на пол тряпку и рявкнул:
— Быстро упал на пол! — Это означало, что нужно взять тряпку и протереть пол, что уже автоматически становилось началом унижения.
— Вы меня ищите? Решили познакомиться поближе? Пожалуйста, я готов!
— Да он ещё и острит. Что, такой борзый?
— Сам ты, собака! — ответил тому Салман…
«Подключение» — так называли здесь подобный процесс перевоспитания, длилось долго…
Вся ленкомната обагрилась кровью. Красные брызги были на всех портретах и плакатах, развешанных на стене. Несколько переломанных табуреток валялись на полу, когда после команды дневального строиться на вечернюю поверку сержанты покинули Тасаева, немало получив от него по мордам.

Перекличка и команда «Отбой» прошли без него. Тасаев понимал, что его все равно позовут на «подключение». Он сидел и ждал. После отбоя в комнату заглянул ответственный офицер, который дежурит вечером до отбоя поочередно с остальными ротными офицерами.
Офицер не обратил внимание на беспорядок в комнате, а лишь бросил Тасаеву:
— Зайди ко мне в канцелярию! — и ушёл, прикрыв дверь. Салман не последовал за ним, а подошёл к столу, который стоял ближе к белому, как снег, бюсту Ленина. Он сел прямо на стол и стал разукрашивать вождя своей кровью. Брови, усы и борода вождя пролетариата вмиг обагрились кровью, приобретая алый цвет флага Советского Союза. Бюст из белоснежного гипса недвусмысленно приобрел оттенки Красной Армии, будто подтверждая сколько безвинной крови было пролито гражданами этой страны, которая прикрываясь под лживыми лозунгами любви к народу, вершила свои грязные дела…
В комнату ворвался офицер:
— Я кому приказал… — вдруг глаза старлея стали расширяться, увидев в крови вождя мирового пролетариата.
— Ах ты, скотина! Мразь такая! Сволочь кавказская! — взревел старлей.
— Сержант! Быстро ко мне, — крикнул он. Тасаев продолжал сидеть на столе, он спокойно обводил контуры гипсовой растительности на лице вождя кровью со своих рук и лица, абсолютно не обращая внимания на крики офицера…

III

Его отвели на кичу. Третья камера была свободной, словно он здесь прописался. Она была сухой и совершенно пустой. Он уже, имея опыт, снял один сапог, подложил его под себя на пол и присел, закинув безсапожную ногу на ногу с сапогом. Не прошло много времени, как заскрипел засов его камеры. На пороге стоял офицер с повязкой на предплечье «Нач. караула» и пару охранников с автоматами.
— Выйти из камеры! Руки за спину! — прокричал тот. Тасаев спокойно привстал, надел свой сапог и вышел уже в знакомый ему коридор. Прибежал другой охранник с бачком хлорки и с ведром воды. Последовательно рассыпав хлорку по камере, и разлив воду, сержант выходил из камеры, как стоящий с руками за спиной «Организм» нанес тому удар сапогом в пах, что сержант упал, застонав, прямо к его ногам и выпустил бачок и ведро из рук…
Офицер заорал во всю гортань:
— Караууууул! В ружье!!!
В эту же секунду набежали псы, но зверь проснулся внутри Салмана. Он начал жестоко рубиться с ними будто не на жизнь, а на смерть…
«По сути добродетель человечества — это словно мираж, образуемый светом на подвижных песках пустыни. Ни одна цивилизация, построенная на крови не осталась на земле в памяти человека без падения. Этой системе миражного пролетариата, социализма и равенства, также предрекало бесславное падение, потому как за ширмой навеянных иллюзий главенствовали насилие и притворство, коварство и ложь, лицемерие и словесный блуд, бич и пряник, атеизм с политической проституцией, гнёт и разврат сознания»
(И. Акаев)










                Глава 17. Тебулос

«Человек состоит из материи
и действующей силы.
Жизнь — борьба в потоке времени,
а по исходу всё бренно и забвенно. Держи голову при жизни,
после неё, она и так падёт»
(И. Акаев)
I

Это было начало ноября, когда Салман проводил последний день дома перед началом армейской жизни. В ночь с первого ноября на второе в доме Салмана собралось много людей — друзья, ребята одноклассники, односельчане, родственники.
Утром Салман должен был прибыть в районный военкомат, чтобы оттуда отправиться в республиканский сборный пункт призывников города Аргун для отправки с осенним призывом, чтобы пополнить ряды Советской Армии. Люди разошлись глубоко за полночь. Старики провели религиозный обряд мовлид, восхваляя Всевышнего Аллаха, и Его посланника пророка Мухаммада (с.а.с) Проводы закончились глубоко за полночь. Гости разошлись, и Салман остался в кругу своей семьи. Отец Салмана находился в своей половине пространства в доме, которую занимал, как хозяин дома и отец семейства.
Наступило время утреннего намаза. Отец спокойным голосом негромко призвал к молитве, прочитав азан. Встав чуть позади отца, Салман степенно вполголоса произнёс Къамат (готовность присутствующих приступить к молитве) Совершив Джума — (совместный) утренний намаз с отцом, Салман вышел во двор дома и направился в денник, где его дожидался к утреннему корму любимец и верный друг трехлетний жеребец — скакун Тебулос.
Когда отец у проходящего мимо их села цыганского табора купил для Салмана этого жеребенка, встал вопрос, как назвать этого чернявого красавца. Ответ пришёл незамедлительно. Салман попросил отца позволить ему дать жеребенку имя Тебулос.
Отец улыбнулся и ответил:
— Лучшее и не придумать.
Салман неслучайно назвал так своего нового друга. Как-то отец рассказывал Салману про самую высокую точку Чечни — гору Тебулос-Мта, с которой целиком и полностью связана большая история чеченского народа. В далекую древность — в двенадцатом, тринадцатом, четырнадцатом веках из-за постоянных набегов и нашествий всяких степников — половцев, кипчаков и монголотатарских племен на Кавказ, чеченцы покидали равнинные территории и всегда уходили в горы. Горы никогда не пускали врагов. Эти многовековые исполины словно вечность возвышаются над землей и умеют отражать любую силу.
Противостояние чеченцев с захватчиками длилось долгое время. Оно переходило из года в год и из века в век. Чеченские племена поднялись на самую высокую точку своей земли — гору Тебулос Мта, которая возвышалась на высоте 4493 метра над уровнем моря. Тебулос-Мта стала защитой горцев. Они, спускаясь с этих гор, с честью отражали набеги всех степняков.
История сопротивления чеченцев с татаро-монгольскими захватчиками связана с этой благословенной горой. Горы Кавказа помнят с каким позором повернул своих коней Хромой Тимур, потому что Золотая Орда, покорившая полмира, разбилась, ударившись о чеченские скалы. Именно на непокорной чеченской земле навсегда распалась Орда. У подножья величественного Тебулоса остались лежать останки тех, кто, возомнив себя властителем мира, пришел покорить горы.
История не знает еще ни одного случая покорения чеченцев. Отсюда уходили поверженными, как многочисленные кочевые племена, так и полчища Хромого Тимура и персидских князей… Касаясь своей седой шапкой белых облаков, и сегодня стоит Тебулос — вечный страж чеченской земли…
Тебулос, фыркая радостно приветствовал своего друга. Салман обхватил шею своего черногривого любимца, а тот в свою очередь теплыми губами облизывал лицо Салмана.
Они были очень сильно привязаны и на удивление так хорошо чувствовали друг друга. Салман показал ему кусочек сахара, который достал из кармана. А Тебулос постучал копытом и прежде чем принять угощение, совершил поклон в знак вежливости и уважения.
Сегодня Салману хотелось как можно дольше провести время со своим скакуном, потому что он ведь расстается сегодня с ним на целых два года, а может и дольше, если вдруг попадет в морской флот Армии.
Насыпав в корыто своему другу чистого овса и положив в кормушку немного душистого сена, Салман вернулся в дом. Он знал, что как только после утреннего корма пройдет чуть больше часа и в небе разольется рассвет, они помчатся с Тебулосом по полю, чтобы проститься друг с другом.
В доме вкусно пахло завтраком. Салман незаметно от отца, который не любил любое проявление сентиментальности, обнял свою маму, которая разливала чай. Отец велел принести чай и Салману. Здесь не нарушалось никаких табу. Если нет в доме посторонних, отец был не против, чтобы его дети принимали трапезу в его присутствии. Другие члены семьи отдыхали. Отец попросил мать оставить их вдвоем. Разговор состоялся короткий. Навет был дан сыну таким — не лезть вперёд, и не отставать, помогать слабым, а нуждающимся в помощи — оказывать её, слушаться старших командиров, выполнять приказы, если они не противоречат человеческой благовидности, не допускать проявления трусости даже перед лицом смерти и никогда не заискивать перед кем-либо… И возвращайся домой! — завершил свой наказ отец.
Уже светало, когда они вместе вышли во двор. Салман вывел из денника своего любимца.
Отец, понимая что сын хочет попрощаться с другом, вынес из кладовой седло и уздечку, но Салман попросил его:
— Мы сегодня без этого, если позволишь?
— Смотри, чтобы он не понес тебя! Хотя, он тебя понимает и без узды. Только разогрей его сначала, если надумаешь пустить его в галоп.
Салман, взяв за гриву Тебулоса, повел его за околицу. Он никогда не позволял себе садиться на коня в присутствии отца, или подъезжать к отцу верхом, не спешившись. Закон Адата требовал спешиться, подъезжая верхом к селу, к старшим, а выезжая выйти за село пешим, независимо от того чужое это село или свое. За оградой Салман отпустил коня. Тот встал на дыбы и покружив вокруг друга, побежал в сторону поля. Тебулос так радовался, будто его впервые вывели на улицу. Он то возвращался к нему, то снова убегал вперед.
Салман видел, как его друг уже разгорячился и в один миг, когда Тебулос приблизился к нему, он рывком оказался на гладкой спине скакуна. Словно, ожидая этого, конь понес своего друга навстречу прохладному ноябрьскому ветру. На все еще зеленую траву, тонкой проседью лег иней. Осень не хотела уходить, но в воздухе уже чувствовалось холодное дыхание приближающейся зимы. Тебулос, обойдя лесополосу, унес Салмана на просторы равнинного поля и выбрав знакомый себе маршрут, начал потихоньку набирать скорость.
Салман развел руки, а потом медленно прильнул к холке, обхватив шею скакуна, и тот понёсся галопом. Молодые и сильные они так красиво дополняли друг друга и бесстрашно неслись — Тебулос навстречу ветру, а Салман навстречу новой жизни.
Вдруг Тебулос споткнулся, и его правая передняя нога провалилась видимо в норку крота или какого-то другого грызуна. Конь, как в замедленных съёмках, стал опрокидываться на шею. Салмана бросило в небо. Он летел, переворачиваясь в воздухе, и видел, как его друг, также опрокидываясь через голову, кувыркался по осенней выжженной солнцем траве. Салман случайным образом приземлился на корточки, словно он сам сгруппировался для этого трюка.
После касания земли, его по инерции отбросило в сторону и в последний момент, он правой рукой принял всю тяжесть падения и вывихнул большой палец на руке. Не сильно ударившись об землю, он лежал на спине, закрыв глаза. Физической боли он абсолютно не чувствовал. Боль сейчас была лишь в сознании. Он стиснул зубы, чтобы не зарыдать. Салман был уверен, что его друг сломал ногу или шею. Он боялся открыть глаза и посмотреть в сторону скакуна. Голова гудела от досады и сожаления. Он заскулил, застонал, и протяжно завыл:
— Тебууулооооос! Тебулооос! Вдруг Салман почувствовал, как что-то мокрое стало капать на его лицо и обдало его теплым паром. Он открыл глаза, а над ним стоял его друг, из глаз которого текли крупные капли слез, которые падали на лицо Салмана.
— Тебулооооос… Тебуло… Он потерял сознание, скорее от волнения…
II
…Салман открыл глаза. Над ним стояли солдаты и сержанты в красных погонах, обливая его водой. Оказалось, они его вынесли на улицу. Он лежал во дворе входа в камерное помещение. Караульное помещение находилось с другого торца здания. Караульные переговаривались меж собой, а один пнул его ногой и спросил:
— Что, зовёшь на помощь своего отца Тебула? Тебул твой тебе не поможет! Мы тебя здесь сгноим…
— Тащите его в камеру, — прорычал другой.
— Пусть пока маленько оклемается здесь, — предложил другой. Салман попытался, приподнявшись, присесть. Но кто-то снова пнул его и пригрозил:
— Лежи, сука! Он свалился на бок на гравий, усыпанный во дворе около бетонной дорожки.
Салман подвернул ногу под себя и стал незаметно собирать камушки размером с грецкий орех и засовывать их в голенище сапога. Через какое-то время ему приказали встать. Он сделал это с трудом и его отвели в камеру, держа за руки, так как сам он идти не мог. Камера была другая — вонючая, но сухая.
— Пусть оклемается, потом «подключим», — услышал Салман голоса за дверью, которую запирали за ним. Салман быстро снял сапог, подложил его под себя, сел на него, размотал портянку на ноге и разорвал её вдоль на две части. Одну часть он намотал обратно на ногу, закрепил ее, а во вторую часть байкового полотна вложил по центру камушки — их было около восьми-десяти штук. Он закрутил полотно так, чтобы камушки не выпали, потом сделал тугой узел вокруг камней. Разветвленные две части он сложил в целое и снова закрутил и получилась увесистая дубинка — колотушка, гибкие нунчаки. Наблюдая за глазком в двери, он спрятал своё затейливое, но грозное оружие за спину, засунув их в штаны, спустив поверх робу.
За эти дни он получил немало побоев, но боль ушла куда-то, просто тело горело и ныло. Суставы ломило, словно их вывернули. Он сидя на сапоге, прислонился спиной к стене и закрыл глаза…
Тебулос, Отец, Нана, сестры и братья, друзья и одноклассники, соседи и родственники, школа, каникулы, родное село, волны Терека… всё мелькало под веками закрытых глаз…
Тебулос, друг мой, — шептал внутренний голос, — прости меня, что я оставил тебя, мне хотелось побывать в армии, испытать себя. Отец, и ты прости меня, Нана, и ты прости… Сегодня я убью любого, кто попытается меня унизить. Я сожалею, что не так тепло, как хотелось обнял вас в тот день, когда прощался с вами… Аллах, прости и Ты меня! Он снял второй сапог, размотал портянки на ногах, потер ладонями по стенам, собирая пыль, и стал совершать омовение пылью.
При отсутствии воды, ее можно заменить землёй, песком, пылью. Наверное, эта пыль была пропитана болью и страданием тех многих, кто здесь оказывался, и поэтому в теле и душе Салмана появилась какая-то необычная лёгкость. Аллах облегчал боль в его теле и поэтому Он снял с его души все сомнения в себе. Салман постелил перед собой верхнюю робу, под ноги положил портянки, встал наугад в сторону Каабы и громким Азаном призвал себя к молитве, а потом прочитал вполголоса Къамат — готовность исполнить намаз, и совершил его, под взглядами пристально наблюдающих через глазок охранников.
Он оделся, намотал на правую руку импровизированную колотушку — нунчаки и прислонившись спиной к двери, заслоняя собою глазок, стал дожидаться дальнейшего «подключения», то есть ломки, как здесь это называется…
— Они могут сломать моё тело, но дух они мой не сломают, — настраивал себя узник обстоятельств.
«Организм» стал черпать потенциал воли и духа из глубины сознания и полностью полагаться на Всевышнего.
Он стал произносить ШахIаду, и молитвы, освежая в своем сознании поклонение и веру в Единобожие: — Ашхьаду АллаиЛахь ИллалЛахь, Ва Iашхьаду Iaнна Мухьаммадан РасулулЛахь»… «АллахIумма анта робби, ла илахIа илла анта, хьалакътани, ва ана Iабдука, ва ана Iала IахIдика ва ваIдика мастатIаIту. АIузу бика мин шарри ма сонаIту, аббуу лака биниIматика Iалаййа, ва абуу бизанби, фагIфир ли, фаиннахIу ла йаг1фируззунуба илла анта»! Я свидетельствую, что нет иного Бога, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммад — посланник Аллаха! «О Аллах! Ты — Господь мой, и нет ничего достойного поклонения, кроме Тебя. Ты создал меня, а я — Твой раб, и я буду хранить верность Тебе, пока у меня хватит сил. Прибегаю к Твоей защите от зла того, что я сделал. Признаю милость, оказанную мне Тобой, и признаю грех свой. Прости же меня, ибо, поистине, никто не прощает грехи, кроме Тебя!» Воистину — когда он произносил ШахIаду и молитву, тяжесть в груди упала, как и в прошлый раз, когда его заводили на зону в Дисбат.
«О Аллах! Я клянусь всем, что мне дорого и свято, не пасть ни перед кем, находясь здесь! Я лишь только уповаю на Тебя и на Твою милость!» «Ла илахIа ИллалЛахIу вахьдахIу ла шарика лахI, лахIулмулку ва лахIулхьамду ва хIува Iала кулли шайъин къадир». — «Нет ничего достойного поклонения, кроме одного лишь Аллаха, у которого нет сотоварища. Ему принадлежит владычество. Вся хвала Ему. Он всемогущ!» «Йа хьаййу, йа къоййуму, бирохьматика астагIису, аслихь ли шаъни куллахIу, ва ла тIакилии ила нафси тIарфата Iайн.» — " О Тот, жизни которого нет начала и конца, Тот, кто сотворил творения, управляет ими и поддерживает их жизнь, поистине, я обращаюсь за защитой к милосердию Твоему, обустрой мои дела и не оставляй меня на самого себя ни на мгновение!» " ХьасбийАллахIу, ла илахIа илла хIува, Iалайхьи таааккалту, ва хIува роббул Iаршил Iазим.» — «Достаточно мне Аллаха! Нет ничего достойного поклонения, кроме Него, на Него уповаю, и Он — Господь великого Iарша.»
Он стоял у двери камеры, читая молитвы, уповая на Господа миров Всевышнего Аллаха, призывая Его к помощи — сохранить в нём разум, силу духа и тела, и не позволить ему уронить честь и достоинство ни перед кем…
И вдруг, он стал кричать через дверь камеры в коридор:
— Я сын «Тебулос-Мта», Нохчо!
Я Вершина, на которой боятся вить гнезда даже орлы!
Я скала, режущая ветер в поднебесье!
Я ловец первых снегов с неба!
Я Гора Тебулос! — Кричал врагу мой предок. И вам шакалам, сегодня я кричу:
— Тебулос! Тебулос! Тебулос! Откройте дверь! — кричал Салман через запертую железную дверь караульным в коридор. В разных камерах раздавались свисты, возгласы и топот. В коридоре раздался топот сапог, а потом заскрежетал засов. На свою беду караульные псы сами распахнули дверь, не ожидая «Лавины Горы»! Из камеры был выпущен «Организм»! Люди, превратившиеся в шакалов, разбудили в человеке зверя! Столпившиеся у входа вооруженные автоматами и штыкножами четверо караульных, не успели даже опомниться, когда они уже лежали поверженные орудием из обычной солдатской портянки с несколькими камушками. Он затащил их в свободную камеру под номером три, ранее приготовленную ими же для Салмана, куда была рассыпана хлорка, разбавленная водой. Он бросил к ним их автоматы, и закрыл на засов. А когда в один из моментов, в порыве злобы, он решил оставить у себя оружие с обоймами к ним, и расправиться со всем караулом, он вспомнил навет отца — «…и возвращайся домой». Салман открыл дверь входа в коридор камерного помещения, вышел во двор, размотал с запястья руки колотушку, одним взмахом выкинул ее через забор и колючую проволоку. Незамысловатое, но, грозное орудие кометой полетело ввысь за территорию кичи.
В камерах стоял гул, видимо арестанты смотрели через глазки дверей в коридор. Они молотили в двери, и кричали:
— Тебулос! Тебулос…! Он крикнул всем от скверного состояния души, и произошедшего:
— Да заткнитесь вы!
Тасаев зашёл в свою камеру, прикрыл за собой железные двери, снял сапог, сел на него и прислонился спиной к стене. На улице был слышен топот, бегущих по бетонной дорожке сюда караульных, крики и стуки запертых из третьей камеры…
В ушах Салмана стоял глухой гул, с носа потекла кровь, и он свалился на бок без чувств…
















                Глава 18. Млечный Путь

«Не дай вам Бог смятение души, когда остаётесь с бедою своей! Мольбою взывайте вы
к Творцу своему,
и силы вернутся
с надеждой в душе…»
(И. Акаев)
I
…Служба в части, где Салман дослуживал свой армейский срок, протекала умеренно. Наступил субботний вечер. После ужина весь личный состав, за отсутствием несущих службу внутреннего распорядка, пошли в клуб на художественный фильм.
Салман остался в расположении казармы. Он лег на кровать и стал размышлять о своем третьем «должнике».
В ту ночь, когда он совершил дерзкое нападение на караульных и отключился, потеряв сознание, его вынесли во двор кичи и привели в чувство, обливая водой из вёдер. Он открыл глаза и увидел над собой Млечный путь, который завис в ночном небе Дальнего Востока.
Вокруг Салмана суетились солдаты и сержанты. Он, словно оглох и ослеп — он ничего не видел, не чувствовал и не слышал, кроме неба, в котором так красиво мерцал Млечный Путь. Небо казалось так рядом, словно каждая звезда касалась его век и глаз. Звёзды ласкали его зрение, душу, а он читал про себя Аят из Корана. Было так блаженно хорошо внутри, будто звезды исцеляли его. Теплилось невероятное ощущение этого соприкосновения со звездным небом…
— Что вы церемонитесь с ним? — раздался зычный голос офицера, — В камеру его! Тащите эту мразь в камеру, и хлорки побольше ему, — и с этими словами офицер пнул сапогом в бок лежащего…
— Тащите его сами, если хотите, — прозвучал голос.
Видимо смелый сержант или солдат проявил сострадание к изувеченному.
— Действительно, может хватит с него? — поддержал другой голос, добавляя — нормальный же он паренёк.
Они взяли затащили его в сухую камеру и закрыли за ним железную дверь.
II
В камере Салман стал бить ногой об пол наискось, чтобы сбить с сапога каблук. Каблук поддавался тяжело, но усердие свершило дело, и таким же способом Салман отбил второй каблук с сапога. На каблуках из твёрдой уплотнённой резины торчали ещё и сапожные гвоздики остриём в наружу. Он сложил два каблука друг на друга наружной стороной, а внутренние стороны с гвоздями в наружу, потом размотал целую портянку, разрезал ее пополам, и стал мастерить очередное орудие.
Незамысловатое оно получилось довольно угрожающим. Этим можно хорошо отбиваться, и нанести противнику хоть какой-нибудь физический ущерб, — решил он. Укрепив на запястье очередную колотушку — нунчаки, Тасаев стал дожидаться дальнейшего своего «подключения» к покорности.
Через полчаса заскрипел засов двери его камеры. Он тут же подскочил, приняв выжидательную позицию, готовый к отпору. За дверью слышны были голоса нескольких караульных. Салман отступил на шаг назад, чтобы сразу нанести удар по голове колотушкой первому вошедшему, или оказавшемуся на пороге камеры. Прежде чем открыть дверь, после открытия засова, кто-то взглянул в глазок камеры. И тут же раздался голос:
— Эй, ты только не бросайся и не кидайся на нас, мы чай принесли…
— Идите на хрен со своим чаем, козлы!
Те медленно открыли дверь, сами сторонясь входа, и показывая кружку, над которой исходил пар, и тарелку с горкой жареной картошки.
— Мы с миром и чаем, друг! — сказал сержант, который вышел вперёд.
— Я с козлами не дружу!
— Ладно, довольно, хватит. Поговорить надо! Дай я зайду к тебе один?!
— Заходи, если смелый?
— Послушай, всё нормально не дрейфь!
— Я дрейфую? Давайте по одному, по двое, да мне по фигу сколько вас там… Сержант зашёл, не слушая Салмана, и протянул руку:
— Я Серёга!
— Я, Салман! Ну и что дальше?
— Может руку подашь?
— Нет! Руки не дам! По локоть откусишь. И кто ты такой, чтобы я тебе руку давал? Мы не на равных баррикадах, чтобы руки подавать друг другу, да и цветом ты мне не по нраву. Все вы козлы краснопогонные, можете только толпой нападать.
— Я к тебе по делу, и с миром.
— Мира нет, если дело, говори!
— Ладно. Чай будешь с картошкой?
— Нет, я сыт по горло от вашего «угощения». Говори, с чем пришел? Сержант кивнул остальным, чтобы те отошли от камеры, прикрыл дверь, закурил сам и протянул Салману сигарету.
— Говори! И не кури в моей камере! Потом будешь стучать офицерам, что у меня накурено.
— Ладно, тогда. Пойдем на улицу, если не доверяешь, — предложил сержант, выходя из камеры.
Отказаться, значит проявить трусость — подумал Салман, и вышел вслед за сержантом. Сержант «раскидал» ситуацию таким образом — с этих пор ни один сержант и солдат срочной службы не станет его притеснять ни физически, ни морально. И что он может рассчитывать на благосклонность солдат и сержантов срочной службы, да и офицеры будут благосклонны. Только с условием! Мы помогаем тебе подняться до уровня «Бурых». «Бурые» — это сам понимаешь, элита среди переменного состава. После нас, после нашего «подключения», они возьмутся за тебя. Будут пробивать жёсткой формой. Можешь и здоровье окончательно потерять или совсем «кони» откинешь. Да и потом, всякая шушера будет стараться тебя проглотить в свою среду. Если ты пойдешь со мной на сделку, ты можешь положиться на нас. Твоя задача проста. Жить, кушать, делать всё, что угодно, поднимать кого тебе вздумается на уровень «бурых», опускать до уровня плинтуса кого угодно. Но, основная твоя задача заключается в том, чтобы мы были в курсе всего, что происходит внутри жизни всего переменного состава, «бурых» и всех остальных осуждённых. На рабочей зоне железобетонных изделий, чтобы план не срывался, рабочие узлы не ломали, и прочие там издержки…
— Понятно! Можно не продолжать. Теперь я скажу, как там тебя, Сергей, Серёга, Степан, Абдулла, мне неважно. Так вот… слушай. Когда мои предки были высланы в Среднюю Азию, так получилось, чтобы сохранить честь семьи мой отец, без умысла совершил убийство, убил в драке человека, и он получил десять лет срока в лагерях. И так получилось, что мой отец попал в казахстанский лагерь, где помимо советских граждан, сидели и пленные японцы, которые были захвачены в плен, с августа месяца по третье сентября 1945 года, во время зачищения остатков военных угроз во второй мировой войне. И там в лагере мой отец познакомился с одним пленным японцем. И этот пленный японец научил моего отца многому. Он научил его кое-каким вещам, а самое главное — видеть и понимать, чувствовать и оценивать, принимать и отрицать, смотреть вглубь сути всего и всему. Японцы не были трусами, а мой отец и подавно. У них было чем делиться друг с другом.
А вот, Серёженька, тебе ведь нечего мне дать, кроме того, что избить толпой, применить насилие, или предложить мне стать крысой, приносящей тебе сыр. В этом и заключается вся твоя ментальность. А вот благодаря этим японцам, мой отец вернулся на родину, в свою семью живым, сохранив многие ценности, приобретя многие премудрости выживания в среде псов и людей, сохранив честь и достоинство.
— Мы сейчас не про твоего отца и долбаного японца…
— Слышь ты, как там тебя, Серый!? Не перебивай меня, коли ты пришел с предложением. Тот, как ты говоришь, «долбаный» японец, вырезал весь караул и исчез, потому что они издевались над пленными его соотечественниками. Куда он исчез, так никто и не узнал. Может его и убили. Но он остался человеком в памяти многих… Так что, крысой я не стану, можешь и не пробовать. Если ты не хочешь, чтобы я когда-нибудь в своей жизни, или мои родичи, подняли тебя с теплой постели, то уходи с моей дороги. А теперь веди меня в камеру, вербовщик хренов, а вот это тебе на память — с этими словами он достал, спрятанную за спиной в штанину колотушку из каблуков, развязал с запястья конец плетенной веревки из лоскутов портянки и протянул сержанту, — пока живи и думай…

III

Салман лежал на своей койке и думал — надо идти сегодня, после фильма и отбоя личного состава ко сну. Он решил снова воспользоваться офицерской формой…
Была уже полночь, когда офицер в полевой форме стучался в дверь квартиры дисбатовского офицера. За дверями послышался шорох, а потом раздался возглас:
— Кто там? — Я посыльный! На киче ЧП! Повесился рядовой переменного состава Вашего взвода! Вас срочно, вызывают на кичу.
Не дождавшись, пока тот открыл дверь, человек в полевой форме быстро спустился по лестнице на первый этаж и выскочил на улицу, направляясь по деревянному настилу тротуара, в сторону кичи и спрятался в ночных тенях молодых берёзок и елей, освещаемых ночным фонарем на столбе около тротуара, в безлюдном месте. Через минуты две-три по тротуару бежал офицер, на ходу застегивая мундир, с перекинутой через плечо ременной портупеей.
«Офицер» в полевой форме выскочил из своего укрытия и сделав подсечку ногой, повалил бегущего и затащил его за заросли. Тот начал брыкаться, но получив удар кулаком в челюсть, отключился без признаков сопротивления. На счастье нападавшего, в кобуре у офицера не оказалось пистолета.
Нападавший не стал дожидаться, пока эта гнида придет в себя. Раздел до трусов, забрал с собой его форму одежды, оставив тому одни трусы. Дополнительно врезал пару раз в оба глаза для хороших фингалов на память, осыпал того по голове сухим порошком хлорки из пакета, а пустой пакет засунул в рот, и тихо исчез за территорию городка…
Тасаев доехал на поджидавшем его такси до окраины порта. Он отпустил такси и пошел пешком в сторону своей части по просёлочной дороге мимо православного кладбища. Салман забросил свёрнутые в пакет вещи офицера через забор на кладбище, отошёл от погоста подальше и присел на валежник, который лежал около обочины дороги, закурил и начал вглядываться в небо, в котором снова засиял Млечный Путь.
Всё! — решил он, — достаточно с него. Больше никаких мщений и походов. Нужно заканчивать с этим. Сигарета в его руках затухла. Салман выбросил окурок, закурил новую сигарету, и под мерцание звезд, вновь окунулся в воспоминания…

IV

Прошел уже месяц, как он оказался за колючей проволокой Дисбата. В течение этого месяца он залечивал свои раны и стоял уже перед новой ступенью испытаний. В составе «Бурых» уже возник вопрос, как поступать с ним дальше и чему его подвергнуть. Конечно, Тасаеву не составило больших усилий доказать, что он из себя представляет и «Бурому» составу, а тут все произошло само по себе. Это был один из обычных дней на заводе ЖБИ (железобетонные изделия), куда их ежедневно конвой отводил на работы. Тасаев решил немного отдохнуть и сидел возле горы насыпи из щебня и курил, как неожиданно ему в спину попал камень. Салман оглянулся. Недалеко стоял один здоровяк в чистом, незапачканном работой комбинезоне и кричал в его сторону:
— Ты чего, сука сидишь без дела, фофанюга! А ну быстро тачку в руки и давай пахать, мать твою…
Тасаев понял, что это один из «бурых». Салман молча подошел к нему и одним ударом кулака в челюсть свалил его в корыто, куда высыпали щебень для подъема в бетономешалку. Тасаев включил пульт и корыто поехало наверх. В этот момент подбежал другой из «бурых» и быстро переключил пульт на низ и вернул товарища на землю. Обидчик Тасаева, барахтаясь пытался вылезть из корыта, но получив пинка в грудь, снова свалился туда же. Тасаева окружили. Вокруг были слышны крики:
— Ты что творишь?! Ты же на «бурого» руку поднял!
Тасаев прокричал в ответ:
— Да мне по фиг бурый он или синий.
На крики сбежались сержанты. Тут же подоспел и офицер, который пригрозил Тасаеву кичей. Все разошлись по своим делам. А в тот же вечер в одной из рот состоялся «сходняк» «бурых», куда позвали и Тасаева.
Через некоторое время его пригласили в каптерку, где за огромным столом, который ломился от разнообразной еды и спиртного восседали «бурые» в количестве более двадцати человек. Во главе стола сидел Вася Черных, известный в Дисбате, как Вася Сахалинский, а по правую руку от него сидел Беков Муса, и так по. Поднять руку на «бурых» каралось жестоко, но и все же бурсостав решил разобраться в чем дело.
Обиженный Тасаевым рассказал, что кинул в него лишь камень, на что Салман прервал его речь на полуслове:
— Он не только кинул в меня камень, он оскорбил мою мать. А такое я никому не прощаю. Пусть спасибо скажет, что вообще не прикончил его.
— Это правда, Виталик? — обратился Черных к «бурому». Тот замялся.
— Ну было дело… сказал… так для связки слов — замялся Виталик.
— Я тебе за такую связку, язык вырву, — выдал Тасаев.
— Здесь так не принято разговаривать. Уйми свой пыл — вступился в беседу Муса Беков, недовольно посмотрев на Тасаева.
Салман не стал ему грубить в ответ, чтобы не нарушить вайнахский этикет и соблюсти должную субординацию. Какими бы ни были условия, в которых оказался Салман, он никогда бы не позволил себе нарушить ментальность своего народа. И Муса, наверняка, это понял и оценил. Салман был уверен, что не смотря ни на что, Муса его не бросил бы. Глаза Мусы грозно улыбались в глубине своих взглядов и миропонимания. В образе лица Мусы отражались тайны величия Джейрахского ущелья, как и тайны Аргунского ущелья — в глазах Салмана, в прошлом и в настоящем! Воды ручеек, рек, — этих двух ущелий стремительными потоками впадали в единую грозную реку Терек, который уносил все стекающие воды с гор в Каспийское море. И равно так же, мысли этих достойных ребят совпадали в едином потоке — ПОНИМАНИЯ! Эти парни знали цену жизни. Да, здесь не было место землячеству, и даже брату родному невозможно было помочь, однако знающий цену чести Беков прекрасно понимал, что в этой ситуации Салман заслуживает уважения. Это понимал и остальной «бурсостав», каждый из участников которого в свое время прошел через те же испытания, что и Салман.

Ситуация действительно была серьезной для «бурсостава». Все было чревато тем, что по Дисбату мог пройти слух, как не состоящий в бурсоставе избил «бурого», а после этого считай статус «бурого» опускается ниже плинтуса и, конечно же, это нежелательный пример для остальных. По сути Тасаев должен был быть наказан по всей строгости, однако для Васи Черных важнее было спасти имя и статус «бурсостава». Поэтому он решил объявить всем, что передряга произошла между двумя «бурыми», а тут вопрос уже сам по себе отпадет, так как их отношения никого не должны волновать, да и для бурсостава такое пополнение в лице Тасаева не помешает.
Первым недовольство высказал Алик из города Нальчик. Тот самый, который в первый день нахождения Тасаева в Дисбате отказался с ним здороваться, когда они увиделись на крыльце роты.
— Вася, а как же лимит? Ты же понимаешь, что нас и так много…
— Не переживай! Я без места не останусь. Могу тебя сдвинуть, да и вообще любого, причем с легкостью! — успокоил его Салман.
— А ну встань — обратился Черных к Тасаеву, — пододвигай свой стул и садись рядом со мной.
Тасаев сел. Вася взял бутылку и почти до краев наполнил стакан водкой.
— Пей! — протянул он стакан.
— Я не пью — ответил Тасаев.
— Непьющий человек в нашем составе или подозрительный или больной — привел Черных избитое выражение и добавил
— Для дела надо!
Тасаев выпил и закусил. Вася положил руку на его плечо и сказал:
— Теперь мы вместе!
Потом Черных представил Салману всех сидящих за столом…
 
V
После этого «боевого крещения» Тасаева прошло уже более полугода. В то зимнее утро он стоял в строю на разводе, как и весь остальной личный состав Дисбата, — офицеры, прапорщики и сержанты, рядовые срочной службы. Там же находился и весь переменный состав осуждённых солдат. А перед трибуной стояли офицеры высшего состава — командования дисциплинарного батальона. После доклада дежурного, командир батальона начал давать различные команды, рекомендации, и анализ пройденных дней всего личного состава за последнее время. Затем комбат стал выговаривать свои недовольства в адрес офицеров и сержантов по перевоспитанию осуждённых в Дисбате и выполнение ими физработ на различных участках трудообъема. Затем его взгляд остановился на строе подразделения роты, где стоял Салман.
Комбат громко назвал фамилию Салмана и приказал выйти из строя в центр плаца. Салман спокойно вышел, развернулся лицом к строю, как полагается, и встал по стойке «вольно», не дожидаясь команды комбата. — Вот вам пример, товарищи офицеры, деятельности вашего воспитательного процесса. Гляньте вы на этого рядового переменного состава. Одет, как будто он собрался на парад героев или же нарядился как снегурочка на ёлку. Вы видите это явление природы? Нарядная, ухоженная снегурочка…
Слова комбата были направлены исключительно для оскорбительных форм конкретного человека, который вопреки всему оставался человеком и был, как бельмо на глазу у всех, кто был здесь наделён властью, чтобы перед ними роптали и раболепствовали осуждённые. Да и не только против него одного. У осуждённых была своя обособленная система пребывания в этом дисциплинарном батальоне, и у них была своя вертикаль, помимо тех, кто был во власти и при оружии с особыми полномочиями по воспитанию осуждённых. Но и те были зависимы от таких, кто держался особым образом — силой внутреннего духа.
При малейшем беспределе командования, осуждённые сплачивались в единый организм. Они могли сорвать планы по объему работ по изготовлению железобетонных изделий и выработки лесоматериала, и много чего другого. Здесь пересекались различные интересы и противостояния. Мир здесь не представлялся каким он есть, и жизнь в этом миру была устроена, выложена своими «тоннелями», «подводными течениями», словно в термитнике, где каждый обитатель имел свой статус подчинённый особым устройством внутренней системе осуждёнными, помимо тех, кто был официально надвластным. Комбат допустил большую ошибку, бросив такой оскорбительный вызов. Этот вызов был направлен не только против одного Тасаева. Это касалось всех, кто был в одной упряжке с ним. Проглотив сегодня это оскорбление одним, завтра пришлось бы глотать это и всем остальным.
Разъяренный с похмелья комбат, всё изгалялся над выставленным перед строем осужденным. Комбат хохотал, говорил какие то нелепости, «снегурочка» «ёлка», «наряд», «подарки»… Тасаев был просто чистым и опрятным, не таким, как многие, сломленные, грязные, оборванные, затравленные, напуганные, терпящие любые издевательства, готовые черпать из офицерских уборных дерьмо…
Комбата раздражало, что Тасаев здесь остается чистым во всех смыслах этого слова.
Тасаев вдруг выпрямился и встав по стойке «смирно» обратился к переменному составу осуждённых в Дисбат, громко скомандовав:
— Батальооон! На месте, к бооююю!
Более тысячи осуждённых солдат приняли «упор лёжа» Все понимали, что происходит. Они поддержали своего товарища, который шел напролом против ненавистной и жестокой системы и произвола. Тасаев развернулся к трибуне и крикнул комбату:
— Подними хоть одного из них, и тогда ты здесь «Дед Мороз», а я «Снегурочка»! Стоящие рядом сержанты, солдаты, прапорщики, офицеры, бегали вокруг лежащего батальона, кричали подняться, пинали лежащих. Но ни один не встал.
Тасаев крикнул:
— Отбой! И только после его команды все встали и выровняли строй. Он громко крикнул своим:
— Спасибо!
Его снова увели на кичу — в этот рукотворный ад, своеобразный цех ломок и подавления воли…
Комбат объявил десять суток строгого режима. По окончании десяти суток, он рано утром приходил сам на кичу, заставлял открыть камеру Тасаева и добавлял ещё по десять суток, за неопрятный внешний вид. По окончании дозволенного срока содержания на киче, комбат встречал Тасаева у входного КПП на зону, и вновь добавлял по десять суток, и его снова возвращали на кичу. Начальнику кичи была дана команда опечатывать камеру, чтобы караульные не могли без ведома открывать камеру, передавать заточенному всякие сгревы — еду, воду, чай и прочее из зоны. Четные дни, в строгом режиме были кормежными, по установке комбата, а нечётные дни считались «пролетными» — ни воды, ни еды. Ко всему прочему дополнительные травли хлоркой, связывания в «ласточку», — это, когда лёжа на спине заключённому связывали за спину руки к ногам, сгибая туловище назад, где наказанному приходилось лежать на бетонном полу долгое время…
Тем не менее, находились и такие офицеры, которые открывали его камеру, заставляли караульных развязать Салмана, поить чаем и приносить хоть какую-то еду.
Эти офицеры, как правило, были выходцами из южных регионов страны, да и не только. Это не важно, важно то, что они существовали в этой мерзкой системе подавления человеческой воли и духа…
Млечный Путь в небе продолжал сиять вместе с луною, которая уже заходила за таёжные сопки. Надо было идти в часть. Тасаев зашёл дальше в чащу леса, снял с себя всю одежду, раздевшись до нижнего белья. Он собрал хворост, разжёг костёр и бросил в неё всю офицерскую форму, вместе с сапогами и сжёг.
Он дошел по обочине дороги ведущей в часть до речки «Мучка», искупался в холодной воде, и вернулся в расположение своей части, мысленно не находя оправдание своему пребыванию здесь в этом Богом забытом месте. Тасаев понимал, что не должен был находиться здесь в таком далеком от дома краю. Это большая ошибка. Он должен быть там… на своей Родине… там, где совершенно другая земля, другие люди с другими нравами и ценностями, где даже Млечный путь ярче и выше…
«Только человек человеку вольет в горло — горький глоток отравы…» (И. Акаев)

 









                Глава 19. Звонок

I

Годы шли, перемалывая через свои жернова все плохое и хорошее. С той тяжелой поры, словно искусный кузнец, сковавший в Салмане железный дух, прошло уже ни много, ни мало, а 20 лет. И это были не менее тяжелые в его жизни годы, потому что сейчас эта же страна таким же образом испытывала на прочность уже его Родину. Не успевшая перевести дух от первой военной компании, истерзанная Чечня оказалась в тисках уже второй народоубийственной войны, которая по своим масштабам оказалась намного кровопролитнее и страшнее первой. В это время Салман работал журналистом в одном из иностранных издательств, корреспондентский пункт которого располагался в Москве.
Это был канун Нового года, когда в один из рабочих дней шеф-редактор информационного бюро созвал сотрудников и объявил о грядущей командировке в Хабаровский край. Салман вздрогнул от одного упоминания этого края, а прозвучавшее вслед за ним — нужно в порт Ванино и вовсе будто разворошило спящий внутри клубок воспоминаний.
— Пожалуйста, можно мне туда поехать? — взмолился Салман на удивление шеф-редактора.
— А справишься? Путь не близкий, — спросил тот в свою очередь.
В воздухе повисло молчание. Салман на мгновение вспомнил все то, с чем он справлялся там на протяжении трех с половиной лет, когда абсолютно нечеловеческими методами из него пытались выбить честь и достоинство и превратить в кусок мяса, слепо следующий чьим-то указаниям.
Легкая усмешка пробежала по лицу Салмана
— Справлюсь….
Победивший дисбат, разве не сможет теперь через 20 лет преодолеть дорогу к нему?
На следующий день Салман уже находился в самолете, который взмыл в декабрьское небо по рейсу Москва-Хабаровск. А оттуда уже другим авиарейсом Салман прибыл в порт Советская гавань. Пункт назначения — тот самый порт Ванино находился отсюда в часе езды. По заснеженным просторам Дальнего Востока таксист молчаливо вез Салмана до места, где он впервые взрастил в себе непоколебимый дух, над которым оказалась бессильна даже советская мощь. Уже поздно вечером, уставший от долгого пути, Салман расположился в номере местной гостиницы «Волна».
Сон не шел. Из окна виднелись огромные краны, стоящие в бухте порта «Ванино», располагавшегося в татарском проливе Охотского моря, впадающего в Тихий океан. Салман распахнул окно. В номер ворвался холодный морской ветер декабря, который своим морским запахом и дуновением все сильнее обнажал память Салмана.
Сам воздух был пропитан этими тяжелыми воспоминаниями, как двадцать лет назад чеченский паренек с берегов буйного Терека оказался здесь на промозглой дальневосточной земле, и на собственном примере показал, что над духом не властна никакая сила. А потом через года, силу духа продемонстрировал и весь его народ, который на глазах целого мира выстоял в неравной борьбе, а кроме того вышел победителем из этой жестокой бойни. До самого утра перед глазами Салмана юлила и юлила память, сменяя один за другим кадры из его прошлого.
На следующий день Салман оперативно решил все вопросы, связанные с заданием издательства и направился в поселок Октябрьский, где непосредственно и находился дисбат.
На заросшей бурьяном территории не было ни души. Огороженные колючими проволоками лежали развалившиеся казармы. Осторожно ступая среди этих руин, Салман уже пошел в сторону кичи — того самого карцера, куда его безжалостно кидали с целью «перевоспитать», сломать его стержень и уничтожить в нем то, что досталось ему наследием от предков — непоколебимый дух и вера в Аллаха.
Дисбат хотел сломать его, а в итоге сегодня сломленный лежит у его ног. Именно здесь когда-то Салман словно кирпич, обжигаясь становился сильнее и крепче. Он вновь и вновь окидывал взглядом эти руины. Истина была ясна как день — дисбат умер, а Салман жив. Все пошло не по сценарию. Неудивительно, чеченцы всегда рушили жестокие задумки коварных режиссеров. Среди этих дальневосточных сугробов, под которыми оказался похоронен «Тот самый дисбат», Салман вспомнил свое последнее утро, проведенное здесь.

II

Легендарный день «звонка» — звонком здесь называли последний день отбывания срока наказания, в его жизни настал 12 ноября. В это победное утро Салману вновь удалось продемонстрировать всем свой непререкаемый авторитет чести и достоинства, завоеванный здесь через череду испытаний и неравной борьбы. В этот день все это закончится и уже навсегда останется здесь — в этом карцере и в этих казармах, пропитанных запахом человеческой крови, куда безжалостно закидывались даже за мельчайшие провинности молодые ребята, собранные со всех уголков страны, чтобы в нужный момент защитить и отстоять ее интересы, однако стране, видимо, нужны были не герои, а рабы со стадным инстинктом, для черных работ и бесплатной рабсилы.
Ломали здесь всех. Такова была задача, которую ставили перед собой командиры — уравновесить статус всех осужденных, чтобы никто из них даже на толику не казался сильнее или свободнее других, и когда осталось чуть более месяца до звонка Салмана, командир дисбата отдал негласный указ по ликвидации — уравниловка всех осуждённых, всеми силами и средствами, чтобы не было ни одного отличающегося друг от друга по иерархии внутренних ценностей и достоинста.
В дисбате проходили массовые нападения активистов из осужденных на «блатных — бурых».
Перед глазами Салмана стояло лицо командира роты, перед которым он предстал и объявил:
— Если подобное унижение коснется меня, вы никогда не сможете отмыться от крови, которой я залью в эту же ночь всю казарму, можете это передать и самому комбату. И это не угроза, а предупреждение!
В ту же ночь его бросили в карцер, где он отбывал свои последние дни перед освобождением. На этой зоне, несмотря на всю жестокость, творимую здесь руководством, среди осужденных сохранились свои неписаные законы, которые тщательно соблюдались заключенными, вопреки установкам внутреннего порядка дисбата.
Один из ритуалов, которым и ознаменовалось последнее утро Салмана в дисбате, заключалось в отказе осужденных от сливочного масла. Так, ребята, осужденные на два года последние сто дней, до дня своего звонка отказывались от выдаваемого им сливочного масла. А выдавалось оно осужденным каждое утро в размере 20 грамм на человека. Осужденные на полтора года отказывались на семьдесят пять дней, осужденные на год на пятьдесят дней, и заключенные на полгода на тридцать дней.
Подобного правила придерживались лишь авторитеты, которые полагающееся им масло отдавали на общий стол. И когда наставало долгожданное утро «звонка», осужденные приглашали авторитета на завтрак, куда приносили масло, от которого они все отказывались в его пользу.
И в это утро, когда подручные начали чистить ему этим маслом сапоги, по ритуалу, остальные осужденные начинали бить ложками об миски, создавая подобие звонка. Этот звон, издаваемый почти полутора тысячами людей, начал разноситься по всей зоне, знаменуя победу своего авторитета и единственного человека, который на тот момент несломленным покидает дисбат.
На этот шум сбежались офицеры, сержанты, командиры роты и начальник охраны, но никто из них не мог наказать первопричину этих беспорядков, то есть Салмана. Потому что отныне по закону он вне их юрисдикции и по закону военной прокуратуры он не подлежит какого-либо рода наказанию, за исключением, если он не совершит злостное преступление. Зная это, Салман под звон ложек, издаваемый тысячами осужденных, с улыбкой смотрел на офицеров, которые не в силах были остановить этот звон, как оказались не в силах сломить его дух, когда, как за месяц до его освобождения, в результате большого переворота, произошедшего здесь с подачи командования дисбата, руками самих заключеных — активистами, которым было обещано досрочное освобождение, было сломлено более 20 человек, которые, как и Салман, носили статус «бурых». Таким образом, он был единственным, кто покинул стены дисбата с победной улыбкой на лице. С этой же улыбкой он сегодня смотрел и на руины дисбата…

III

В следующее утро, по дороге в родную часть, Салман окунулся в холодные воды незамерзающей речки Мучки, которая среди таежных сопок стремительно протекала недалеко от его части, где он служил до того, как попасть в дисбат, и дослуживал после освобождения. Холодные потоки знакомой Мучки освежили тело и мысли Салмана, и напоследок он решил навестить свою родную часть, где прошли годы его службы.
Часть он нашел без видимых изменений. Попросив дежурного офицера, и рассказав ему кто он, Салман зашел внутрь, прошелся по своей казарме, заглянул в штаб. Разбуженные воспоминания не особо грели душу в этот зимний день, а лишь увиденные руины дисбата вызывали удовлетворение, будто через 20 лет в их образе он увидел свой победный трофей…

Несмотря на всю горечь пережитого, Дальний Восток хранил и одно-единственное ценное для Салмана воспоминание. И это воспоминание пережило и дисбат, и военную часть, и целую эпоху. Будучи заключенным, Салман вместе с группой штрафников, был доставлен в тайгу недалеко от части. Здесь когда-то произошла большая трагедия — в результате взрыва артиллерийских складов в радиусе десятки километров сгорела тайга. Штрафников отправили туда высаживать саженцы, чтобы заполнить новыми деревьями выжженную территорию. Руками Салмана было посажено ровно две тысячи шестьсот саженцев хвойной породы — ели, сосны и пихты. Он с трепетом считал каждый высаженный саженец. Это было единственное, что он сделал в Дисбате с удовольствием и о чем у него осталось такое теплое воспоминание. Салман был твердо уверен, что не уедет отсюда, не навестив тайгу. Он нашел именно тот участок, где когда-то работал. Вместо тех малюсеньких тростиночек, высаженных им 20 лет назад, теперь взору предстали огромной высоты деревья, на колючих ветках которых лежали большие хлопья снега. Салман задрав голову, окинул их взглядом. Это было его личное большое наследие, которое он оставил после себя этой земле.

В середине дня таксист доставил Салмана в аэропорт «Советская гавань». Салман сидел в зале ожидания вылета, листая попавшийся в руки журнал. Взгляд Салмана неожиданно остановился на инвалидной коляске, в которой судя по форме, сидел ветеран военно-морского флота, а на груди у бывшего морского пехотинца красовалась табличка «Подайте ветерану чеченской войны». Каждый проходил мимо, даже не удостаивая просящего случайно брошенным взглядом.
Память снова проснулась внутри Салмана, но теперь эта память бродила не среди руин дисбата, а среди руин одного маленького города, чье величие стало неприступным для целой империи. И доказательством тому служит то, что через жернова этой войны прошли в количестве миллион двести человек представители различных видов рода войск Министерства обороны, а также силовых структур МВД.
В частности морская пехота, именно с побережья Тихого океана оставила свой незабываемый кровавый след в Старопромысловском районе Грозного, где дальневосточные моряки творили бесчинства, жестоко убивая в своих домах ни в чем неповинных людей, вырезая целые жилые кварталы с твердой уверенностью, что эти преступления останутся безнаказанными. И эта вседозволенность российсских военных превратила чеченскую войну в народоубийственную бойню.

IV

Память кидала в лицо черно-белые кадры чеченской войны, где эти самые ветераны когда-то, теряя свои человеческие лица, творили невообразимые бесчинства. С одним из таких «героев» судьба свела Салмана в Краснодарском крае, где он вместе с товарищами из издательства находился в рабочей командировке. Проезжая один из городских перекрестков, группа наткнулась на ветерана чеченской войны, который вот также сидел с протянутой рукой в инвалидной коляске. Салман бы, быть может, и проехал мимо, да вот товарищей по перу заинтересовала судьба вояки, и они остановились.
Ветеран с удовольствием согласился принять участие в беседе, которая тяжелым свинцом легла на сердце Салмана, ведь у него до сих пор в ушах звучит то, что рассказало это существо в человечьем обличье.
В придорожном кафе, ветеран — инвалид поведал о своих «подвигах», он воевал в Чечне по контракту, а это значит, что дозволено было все и немного больше. Ветеран ушел глубоко в свои кровавые воспоминания, не зная, что среди слушающих один из тех, над чьим народом он совершенно безнаказанно вытворял эти вещи.
Говорил он долго и увлеченно, но из всей истории Салман запомнил лишь имя Борьки Черного и одно из холодящих сердце и разум воспоминаний контрактника, а именно, когда он вместе со своими боевыми товарищами в пригороде Грозного ворвался в один из чеченских домов.
Сидящий у окна старик не отвел свой устремленный в неизвестность взгляд, чем и привел в бешенство солдат. В его жилистых руках виднелись темно-зеленые четки, которые он медленно перебирал. За окном слышался грохот проезжающего БТРа и грязная брань федералов — классика жанра — зачистки. Ныне безногий инвалид, а тогда полный сил контрактник неожиданно увидел на нижней полке серванта, бережно завернутую в белую ткань книгу.
— Не трогай! Не смей, — сорвался старик, трясущейся рукой, хватаясь за трость, стоявшую за стулом.
— Ты чего, старый… а? — расхохотался контрактник! А ну дай сюда… на шее Мухтара будет лучше смотреться не так ли — он быстро схватил упавшие из рук старика четки и приказал завести в дом пса. Хохочущие солдаты завели в дом собаку, на шею которой наш ныне безногий герой повесил зеленые четки.
— А этому тоже найдем применение… не бойся… — посмотрел он на старика.
Грубо отбросив белую ткань, в которую был завернут Коран, контрактник начал срывать одну за другой страницы священного писания. Старик, словно старый, обессилевший волк из последних сил бросился на врагов, но одним ударом отброшенный, остался валяться на полу.
Под хохот солдат, федерал обтерся страницами Корана, и пнув напоследок, лежащего в крови старика ухмыльнулся
— Спасибо, дед. У нас как раз туалетная бумага закончилась.
Он бросил Коран товарищам и вышел.
— Кстати. Где Черный? Где Борька! Вот сукин сын… Почему этот дом до сих пор стоит? Я же приказывал Борьке взорвать все к чертовой матери.
Допивая вторую чашку кофе, инвалид рассказал, что за годы войны особую агрессию у него вызывали чеченские дома, не просто дома, а атмосфера, которая царила там. К примеру, этот дом, который он приказал взорвать Борьке, был именно таким. Плетенная из дерева в чеченском стиле ограда, молодая груша, растущая прямо у окна и старый медный кувшин на крыльце… в этом дворе время будто остановилось, и Борька видимо не захотел прерывать этот ход. Они часто замечали за Борисом Черным такого рода непослушание, то автомат у него не зарядится, то ножа с собой не найдет. Черным, они называли Борьку из-за смуглости кожи. Думали всё совпадение, но на этот раз солдаты увидели, как Борька со всех ног бежит, чтобы скрыться за ближайшим поворотом.
— Догнать суку! Убить! — орал озверевший федерал.
Черного приволокли и бросили к его ногам. Схватив его за горло и приставив к нему нож, контрактник прошипел сквозь зубы:
— А ну говори… говори подлец почему приказы не выполняешь? Почему не взорвал дом! Почему не зарезал, как другие, когда приказывал! Говори!
С черных волос Борьки крупными каплями стекал пот.
— От чеченца меня мать родила… — глухо сорвалось с его уст. Федерал убрал нож и словно добычу кинул парня в ноги жаждущим крови остальным контрактникам. Через доли секунды из Борьки Черного осталось одно лишь кровавое месиво…
Салман слушал безногого контрактника, а внутри все больно сжималось, будто каждое слово, слетающее с его мерзких уст ржавым ножом выцарапывалось на сердце. Когда-то в холодных застенках дисбата он доказал, что чеченский дух невозможно сломить, потом это же доказал малочисленный чеченский народ, схлестнувшийся с миллионной армадой, что чеченская кровь сильнее жестокости и зла, доказал и Борька Черный, который ценой своей жизни не пошел на братоубийство. Кто же вышел победителем из этой бойни? Дисбат в руинах, а контрактник с морпехом с протянутой рукой сидят в инвалидных креслах. И из этого адова круга, как и из всех остальных его народ вышел, сохранив в себе человека, а это и есть самая большая победа.
Салман небрежно бросив журнал, подошел к пехотинцу и положил к нему в ладони купюру в тысячу рублей. Салман остановился. С его уст чуть не сорвалось: «Привет из Чечни!» Но видя жалкое состояние просящего морпеховца, внутреннее благородство Салмана не позволило это сделать. Он просто улыбнулся. И эта улыбка была направлена в пространство, в сторону тех, кто когда-то бахвалился за два часа одним полком сломить дух чеченского народа.
Самолет вновь взмыл в небо. Скоро после прилета в Москву,  и праздничного отдыха ему предстоял долгий воздушный путь в Нью-Йорк, а после Нью-Йорка, Салману предстоит и другая командировка, которая позволит ему встретиться с Родиной, с такой же несломленной как и он…

«Мой весёлый народ,
презирающий хныканья века, Не прощай, никогда не прощай
вязкой лести
и звука кнута…»
(Лула Куни)
 
Исмаил Акаев
Записки 1980-2002 гг…