Хромая сайга

     Мать уже была на старте. Вышла за порог, подхватив две клетчатые сумки, и Мейирбек, преодолевая её сопротивление, мягко потянул к себе один из баулов. Она, как всегда в этих случаях, упиралась:
– Будь я врачом или строителем, ты бы делал за меня мою работу? Нет. Вот и не надо. Суп на плите. Поешь и возвращайся на занятия.
– Мам, но я же не развалюсь, а тебе, всё-таки, полегче будет...
– Какой у тебя, Куралай, сын-то молодец, тьфу на него, чтоб не сглазить! – Базарные торговки улыбались, принимая от Куралай пластиковые стаканчики с горячим чаем. Обеденный перерыв – самое напряженное для нее время, а потом наступит краткое затишье. Восемь больших термосов надо разнести по точкам, и сразу вернуться домой, в их маленькую квартирку на пятом этаже, где в двух десятилитровых кастрюлях уже закипает очередная порция воды.
      Мейирбек – рослый, длинноногий парень, Куралай едва поспевает за сыном, пытаясь приладиться к его размашистым шагам. Издали они напоминают страуса и куропатку, бегущих по каким-то общим неотложным делам. Через полчаса у Мейирбека групповой урок, и следующую ходку Куралай совершит уже в одиночестве…
      Последние сентябрьские дни, в городе промозгло и ветрено. Отопление, как обычно, дадут только первого числа. Зябко в квартирах, в учреждениях. И улица не радует. Серое небо, серые прилавки, серые озабоченные лица вокруг. Под ногами противно чавкает слякотное месиво. Ветер с грохотом гоняет пустые пивные банки, раскачивает провода, обдирает с ветвей жалкие остатки листвы. В такую погоду хорошо, должно быть,  сидеть, размякнув, в жарко натопленном частном доме. Подбрасывать полешки в печку, мечтать в оцепенении. Медитировать, завороженно глядя в оранжевый глаз огня.  Однако холод бодрит и стимулирует к действию. В этом его прелесть.
   «Только у нас вы найдете самый лучший товар по самым лучшим ценам!» – назойливо заливается над головой деланно-оптимистичный рекламный голос. И, будто продолжая вкручивать в мозг раскаленный прут, следом из радиорубки хлещет нахальный мотив заезженного эстрадного шлягера. Кто-то предприимчивый ловко присобачил незатейливый казахский текст к залихватским ритмам казачьей плясовой. Особенно  смешно было вот это повторяющееся припевное «хэй, да–нарана–нара». Матери было всё равно, для нее все специфические рыночные звуки давно слились в нерасчленяемый непрерывный гул. «Дешёвка», – думал Мейирбек, на ходу поудобнее перехватывая сумки, – «отрыжка глобализации, как говорит их куратор Ерден-агай. Но на базаре, наверное, другого и не надо…».
– Мейирбек, амансын ба!  – Куратор, лёгок на помине, с любопытством  оглядывал своего студента с китайскими баулами и маленькую женщину в тёмном спортивном костюме, мелко семенившую рядом. – У вас же сольфеджио четвёртой парой!
– Здравствуйте, агай , – Мейирбек приостановился. – Не беспокойтесь, я не опоздаю.
      Они продолжили свой обход, а куратор, проводив их взглядом, пожал плечами. Талантливый мальчик, самородок, можно сказать. Всего-то образования – два года кружка домбры, где играли на слух, без нот, а схватывает всё на лету. Цепкий, все педагоги отмечают это. И вежливый такой, воспитанный. Документы приходил подавать сам, и выглядит взрослым не по годам. А это, значит, мама его… Что ж, хороший он сын, судя по всему. Хотя руки музыканту надо бы поберечь.

***
     Куралай благоговейно и с умилением подглядывала, как Мейирбек учит свои непонятные уроки. Иногда подходила, подолгу с любопытством смотрела через плечо сына в страничку нотной ксерокопии.
– Мама, я тогда буду пораньше уходить в колледж, и в выходные тоже! – не выдержав, пригрозил однажды Мейирбек, которого сердили ласковые взгляды и вздохи матери.
– Всё, всё, больше не мешаю, – Куралай покорно отступала и прикрывала дверь в комнату. Мыла посуду, задумчиво слушая долетавшие из-за стенки звуки кобыза – то страшные и заунывные, то будоражащие и визгливо просящие о чем-то, уносилась мыслями в прошлое...
       Сколько Куралай себя помнила, она всегда была такой. Невысокой, плотноватой, смуглой, с удивлённо приподнятыми тонкими бровями и большими грустными темно-карими глазами. Только по молодости была она более улыбчива, с приятными ямочками на круглых щеках, с густыми косами. А когда Куралай пела на аульных праздниках, даже видные парни из городских гостей засматривались, начинали ухлестывать. Правда, стоило ей пройтись, неловко припадая на левую ногу, те испарялись без следа. Но потом появился Азамат. Простой городской работяга, хмурый и неразговорчивый. Смотрел неотрывно долгим тяжёлым взглядом, в котором чувствовалось глухое и тёмное желание. Приглашал в кино. Делал небольшие подарки.
– Иди за него, тебе ли кочевряжиться, – ворчала мать. – Какой ещё дурак на тебе женится? А он и при работе, и при квартире, и сирота, так что хоть родня его досаждать не будет!
Права была мать, ох и права. Некому было приставать к молодым с докучливыми нравоучениями. Как, впрочем, и образумить Азамата, когда он стал прикладываться к бутылке и в пьяном виде распускать руки. Уже дочь была школьница, и сын родился, а муж всё чаще возвращался домой нетрезвым, осыпал жену руганью и гонял их с дочкой по квартире.
– Кто ты есть, а?! Висишь у меня на шее камнем, убогая, а радости от тебя ноль! Уйди с глаз, скройся, сука, чтоб я тебя не видел! – бушевал Азамат, а вслед за липкими комьями слов в неё летели и тяжёлые грязные ботинки, и пустые бутылки, и всё, до чего дотягивались его огромные чёрные узловатые пальцы.
        Куралай, беззвучно рыдая по ночам, просила бога об избавлении. И однажды, после очередной попойки, Азамат не вернулся домой. А спустя неделю его показали по местному телевидению. Куралай содрогнулась, узнав обезображенное лицо мужа в сюжете из криминальной хроники. Зажав рот руками, бросилась в туалет, где ее долго рвало, выворачивая наизнанку.
         Но, как бы там ни было, отныне она свободна. Никто больше не помешает ей и её детям мирно жить и любить друг друга. Единственное, что смущало, это необходимость каким-то образом существовать на её смехотворное пособие по инвалидности. Она подолгу стояла на лоджии, вглядываясь вдаль сквозь мутную пелену набегающих слёз: с их пятого этажа виднелась вытянутая голубовато-серая тарелка озера, а прямо под окнами ровно шумело беспрестанно шевелящееся человеческое море – центральный городской базар....
       Как именно она пришла к своему постоянному бизнесу, Куралай давно позабыла. Среди смутных воспоминаний мелькали её неудачные попытки печь пирожки и бауырсаки  на заказ. А потом вдруг на нее снизошло решение мучительной проблемы, будто кто-то резко щёлкнул выключателем, и свет прорезал непроглядную тьму.
       В течение многих лет старожилы их прибазарной панельной пятиэтажки изо дня в день наблюдали её неровный челночный бег, которым она передвигалась по одному и тому же маршруту неустанно и бессчетное количество раз. Эту небольшую, сильно прихрамывающую женщину с двумя потрепанными клетчатыми сумками знал весь базар. Её жалели, но вовсе не из сочувствия охотно становились её постоянными клиентами. Термосы Куралай сверкали чистотой, работала она в одноразовых перчатках, всякий раз распечатывая свежую упаковку коричневых стаканчиков. Куралай не ленилась, и у нее всегда было шесть разновидностей её товара: с молоком, без молока, чёрный с сахаром, забеленный сладкий, зелёный и травяной. Постепенно она стала монополистом в своём деле, и никто, кроме Куралай, не мог втиснуться на это место. Нарисовался и дополнительный источник дохода: владельцы нескольких рыночных магазинчиков взяли ее к себе уборщицей, и с этой работой она тоже справлялась ловко и без видимого напряжения.

***
          По предмету «Родственный инструмент» ему предлагали и жетыген, и сазсырнай, но Мейирбек выбрал домбру. Он и так уже умел играть несколько нетрудных кюев  и пел популярные народные песни в собственном нехитром сопровождении. Но ему хотелось добиться большего. Занятия во время карантина проводились онлайн, а Куралай недоумевала, как же это возможно – музыке учить на расстоянии. Был один большой плюс в том новом и странном режиме: Мейирбек больше теперь был с матерью, да и помогать ей на рынке мог почти беспрепятственно.
– Что это, сынок? – Куралай заинтересованно наблюдала за спотыкающимися движениями его правой руки. – Хромает твоя музыка, прям как я, когда на автобус опаздываю, – хихикнув, женщина вопросительно уставилась в глаза сына. Мейирбек вдруг замер, оборвав мелодию на всём скаку.
        Его тихая мать, забитая забулдыгой-отцом, которого он почти не помнил, иногда поражала его своими меткими высказываниями. Своей интуицией. Едва окончившая сельскую восьмилетку, она была тонкой и понимающей музыку слушательницей.
– Это Курмангазы, мам. – Мейирбек кашлянул. – "Аксак киик" . Ну, там, вроде, легенда о том, что Курмангазы на охоте подстрелил сайгу, и она, хромая, кинулась прочь. А он такой, типа, подумал: "Разве в этой жизни ранена только она?"
       Куралай все ещё улыбалась, не сразу осознав смысл его слов. Мейирбек отвернулся к компьютеру, что-то нашаривая в интернете. Не смотрел на мать. Она неслышно вышла, в коридоре спиной прислонилась к стене. Зажмурилась до звёздочек в глазах.
– Мам! Ты куда ушла? – Мейирбек выглянул в коридор. Куралай улыбнулась и вытерла уголком фартука увлажнившиеся глаза.
– Я рассказать тебе хотел кое-что, а ты сбежала. – Мейирбек всматривался в лицо матери, пытаясь угадать, что это с ней.
– Да, сынок, давай, – Куралай любовалась им, озаренным в этот миг какой-то очередной волнующей его мыслью.
– Хромые в древности были табуированы, как сакральные существа, – Мейирбек осёкся. Куралай, кажется, не понимала его.
 – Ну, как тебе объяснить... Считались священными, что ли, носителями душ умерших, представителями потустороннего мира... И, в общем, нельзя их было обижать. А если вдруг кто-то не в курсе был и всё-таки полез к хромому, потом всегда бывал наказан. Рано или поздно. Поэтому так много кюев с такими названиями. «Хромой кулан», «Хромой баран», «Хромая девушка»…
        Мейирбек выжидательно смотрел на мать. Она усмехнулась, потрепав его по щеке.
– Это тебя твой агай просвещает?
– Нет, это наша апай , которая музлитературу ведёт.
– Понятно. И зачем ты мне об этом рассказываешь?
Мейирбек смутился. И вправду, зачем? Тормоз он, всё-таки. Недогоняющий и чёрствый.
– Мам, ты, это, прости меня... Дурак я.
– Нет, сынок. Всё в порядке. А ты знаешь, что такое "Куралай"?
        Он неопределённо поджал губы.
– Мм…Птица какая-то, нет?
        Мать смотрела на него с сожалением и любовью. Вот такие они, современные дети. Столько всего знают и умеют, а о чем-то простом понятия нет. Да и после русского садика и школы что он там будет знать? Правда, в кружок домбры при бывшем доме пионеров года два ходил не зря, всё-таки. Но таких вот городских русскоязычных ребят особо не мучают, продолжают говорить с ними на русском. Хотя, казалось бы, какая же это нелепица – играть на домбре, не зная языка, петь песни, недопонимая, о чем поешь... Жаль, на домбру в колледже конкурс был большой, но зато взяли в класс кобыза, а не на барабаны какие... Может, и будет из этого толк.
– Иди, спроси у своего Гугла, а мне собираться пора. – Куралай должна была помыть пол в трех магазинах, сразу после закрытия. – Кстати, это почти то же самое, что и "акбокен".
– Ну, мам!
       Но Куралай уже скрылась на кухне. В их однокомнатной квартирке кухня всецело принадлежала ей.

***
       На сорокапятилетие Мейирбек подарил матери золотую цепочку с небольшим кулончиком. Он уже был на третьем курсе, заметно возмужал и оперился. Старшая сестра, Марал, приехавшая из Астаны на маленький семейный праздник, округлила глаза. Она-то ограничилась теплым джемпером на зиму и тостером. Практичные и нужные вещи, самое то для мамы.
– Ты что это, малой, кредит взял?
Встревоженный взгляд Куралай метался между лицами ее детей. А сын, как видно, смаковал свой триумф, оттягивая  момент объяснения.
– Да почему сразу кредит! Плоско ты мыслишь, Маралка, стандартно.
– Давай колись уже!
– А как же моя супер-мега-повышенная стипендия, а? Зря я, что ли, круглый отличник? – Он откровенно веселился. Но пора было раскрывать карты.
– Ансамбль у нас с ребятами, по тоям  ходим, играем, вот я и откладывал на подарок.
– И мне ни слова не сказал? – Куралай не могла поверить своим ушам. Значит, вот что это было, когда он, по его словам, сидел на дополнительных уроках или ходил по выходным в колледж для самоподготовки.
– Ну, сюрприз хотел тебе сделать, поэтому и не говорил пока!
– И на чем же ты играешь? – Марал ревниво и придирчиво рассматривала подарок брата. Ишь ты, и вкус есть у пацана, ну надо же. – Как-то кобыз с тоями не вяжется, или я не права?
– На кахоне я играю, на кахоне.
– Это что такое?
– Ну, ящик такой, ударный инструмент. Играешь и сидишь на нём же, удобно. Классная вещь.  Скоро еще петь буду, мутация у меня, вроде, прошла, возьму несколько уроков по постановке голоса, и вперёд.
        Куралай притянула его к себе и поцеловала в лоб. Ей хотелось плакать, но она сдерживалась, наклоняя голову и незаметно смахивая слезинки.

***

     Вскоре после того дня рождения Мейирбек уехал на республиканский конкурс в Атырау. Занял там третье место, и первым делом после объявления результатов набрал мамин номер. Телефон не отвечал. Он раз за разом пытался пробиться, не понимая, что приключилось с мобильником матери. Он у нее самый простой, зарядку держит хорошо и подолгу, и не мог Мейирбек припомнить такого же случая, чтобы мама когда-то была недоступна для него. Только когда сели в поезд, мама ответила. Голос был странный, и совсем непохожими на мамины были ее слова и интонации. «Да, сынок, молодец, поздравляю тебя, я так рада, возвращайся скорей», – как-то механистично, словно думая о другом, произнесла Куралай, и связь опять прервалась.
– А, так ты тут по телефону кому-то стучишь, гнида? – Вернувшись из комнаты, мужик в черной балаклаве с размаху пнул в живот скорчившуюся на полу Куралай. Вырвал из рук мобильник, швырнув его об стену. – Говори, где деньги, а то я щас терпение потеряю!
     Возвращаясь с базара за очередной  партией чая, Куралай не сразу поняла, что в квартирку кто-то проник. Дверь была чуть приоткрыта. Может, сын вернулся? Но почему не предупредил? Куралай по привычке сразу прошла на кухню, и тут ее сбили с ног, напав сзади. Падая, она стукнулась виском об угол плиты, и всё померкло. Выдернула ее из забытья настойчивая вибрация телефона в кармане кофты. «Возвращайся скорей», – пролепетала она, с трудом шевеля губами. Голова раскалывалась. Кастрюли на плите вовсю бурлили, было влажно и душно, окно густо заволоклось белёсым муаром, а старые верные сумки с пустыми термосами валялись рядом, как  испуганно притихшие зрители на каком-то страшном киносеансе.
– Молчишь? Ну, тогда вот тебе, тварь! – Схватив первый попавшийся ковш, он зачерпнул кипятка, но плеснуть не успел. Куралай  жалобно замычала, слабым движением руки показывая куда-то в угол.
– Ну вот, сразу бы так! – Вор кинулся в указанном ею направлении, постучал ботинком по полу, присел, резко надорвал линолеум и в два счета раскурочил дощатый настил небольшим блестящим топориком. Куралай молча плакала.
– О, ну вот и ладушки. Всё, мать. Живи. – Мужик, перешагивая через нее, вдруг нагнулся. Сорвал цепочку с кулончиком, небрежно сунул в карман. – А вякнешь кому, я к тебе еще приду. И щенка своего побереги, советую.
     Хлопнула входная дверь. Куралай с трудом приподнялась, стараясь не наступать на больную ногу. Поковыляла к выходу. Ей почудился резкий вскрик. Она выглянула  на двухквартирную площадку. Соседи, конечно, были на работе. Иначе что-то бы да услышали. Ну что ж теперь… Била ее жизнь и раньше, так что удивляться нечему. Она вздрогнула. Головой к намертво запаянному мусоропроводу, ногами на нижних ступенях пролёта лежал ее недавний гость. Куралай, цепляясь за перила, сползла к нему. Мужик был мертв. Шея неестественно вывернута, глаза приоткрыты и неподвижны. Споткнулся, видать, и ухнул вниз, как с обрыва. Перелом основания черепа или что-то такое. Пакет с долларами горбился у него сбоку под курткой. Стараясь не смотреть на мертвеца, она с усилием вытащила деньги. Нашарила в правом кармане кулон с цепочкой. Медленно вскарабкалась по лестнице и тихо закрыла за собой дверь.

***
 – Ну и дубак сегодня, чайку бы!
– А мож, чего погорячее хватанем в честь праздника?
– Успеется! За нами не заржавеет! Вот обедать сядем, тогда и…
– Во, пральна! А то развезёт на морозе-то!
– А вы слышали, она трешку отхватила в новостройке!
–  Кто?! Да ты чё??? И на какие это шиши, интересно??
– А вот! Уметь надо!
– Молодец баба!
– Не, ну скажите, в "Бинго" выиграла она или типа того?
– Накопила, вот и всё!
– Ничё се, накопила! Мифы и легенды Древней Греции?
– Чего?
– Я говорю, чё ж мы с вами так не накопим-то?!
– Да куда тебе. Не сможешь ты так, как она.
– Как «так»?
– По тенгушечке, по зернышку, во всем себя урезать изо дня в день, носить одно и то же, ничего лишнего не покупать. По тоям не ходить. Не курить, не пить.
– Не смеши мои тапочки! "Не пить, не курить".... Ещё со жратвой туда-сюда, с тряпками тоже, но как без допинга?!
– И ещё. Как её муж-алкаш кони двинул, больше с мужиками она не связывалась.
– Молодец, чё скажешь.
– А то.
– Девки, чё там далеко ходить, я и других таких тихонь знаю.
– Эт кого?
– А бабу Зину не помните? Ну, худенькая такая, симпатичная. Лицо такое… Ее бы приодеть, так за учительницу сойдет. Да тут, за акиматом, избушка у нее. Это она щас слегла, а до того постоянно здесь отиралась. С тележкой вечно. Весь город обежит, все помойки проинспектирует. На дрова, на уголь, говорит, ни копья не тратила отродясь. Всё, чего подбирала, ящики там, дощечки, палки, старые двери, мебель, ветки спиленные – все на отопление пускала. У кого луковица укатится или яблоко под прилавок – всё-всё углядит, ничего не пропустит, и тоже – рраз, и в свою тележку. Ну, про сбор бутылок и всяческого вторсырья я уж и молчу.
– И чего?
– Чего? Домик купила сыну, вот чего. И это, говорят, у неё далеко не первая покупка недвижимости.
– Ууу! Так, выходит, зря мы тут круглый год топчемся-то, а, бабы? Здоровье теряем.
– Ага. Но ты попробуй, покружи так. Копыта отбросишь на третий день.
– Угу. А то и раньше.
– И эта тоже. Как она со своей ногой снует туда-сюда, понять не могу.
– И ещё ведь тяжести какие. И чего она тележку себе не заведёт?
– А я спрашивала. Неудобно, говорит. Тут-то не Бродвей, поди, по колдобинам нашим много не накатаешь.
– Эт точно!
– А старую хату не продала она?
– Нет, в новостройке-то еще ремонт делать.
– Это ж еще бабла сколько надо, мама дорогая!
– Ну да…А потом эту, наверное, отремонтирует и сыну оставит.
– А дочка? Дочка же у нее в Астане!
– А дочка под ипотеку там квартиру взяла, у нее работа хорошая, так что все в порядке.
– Выходит, всё в ажуре у Куралайки?
– Да…Она говорит, что оберегает ее кто-то. Я не запомнила толком. Чё-то типа какого-то возмездия, что ли, кары небесной.
– Сказки всё это…
– Да не скажи. А иначе чё это было-то? Ведь уже унесли тогда ее деньги!
– Ну дак это ж надо додуматься дома такие бабки хранить, вот идиотка-то блаженная!
– Сама ты блаженная. За языком следи, а то вдруг чего…Тоже эт-самое, того…
– Ша, девки, кончай базар, вон уже и наш чаёк подоспел, горяченький!
         Слегка переваливаясь с ноги на ногу, Куралай с улыбкой приближалась к рыбному прилавку. Под новыми сапожками – сыновним подарком – весело скрипел новогодний снежок. А из радиорубки доносился хромающий ритм домбры…