Мемориал. Родные пенаты

В "Мемориал" меня впервые привела покойная Марина Морозова в начале 1988, когда он был ЕЩЁ полулегальным, - но что спустя четверть века власти объявят его "иностранным агентом", никому бы и в голову не пришло.
В ту пору "Мемориал" собирался по квартирам, а членов его за пикеты забирали в ментуру и штрафовали (плёнка начала крутиться в обратную сторону! - заметила та же Марина ещё в 2000-е; но нет, не в обратную, а куда хуже). Собственно говоря, забрали, если не ошибаюсь, один раз Самодурова и Пономарёва и оштрафовали на 50 рублей. Это было единственное судебное утеснение "Мемориала" в советскую (горбачёвскую, конечно!) эпоху. Собираться по квартирам было нетрудно: в группу "Мемориал", существовавшую около года, я был принят, кажется, семнадцатым участником.
Для меня это был первый опыт долговременного коллективного низового действия. (Ведь не считать же таковым создание подпольной эсдековской партии из четырёх подростков в 1982.) Он дал мне очень много пониманий и навыков, определивших последующую жизнь, хоть иногда и сильно трансформировавшихся. Прочно избавил от эйджизма (почти отсутствовавшего в родительской семье, но навязывавшегося всем внешним миром). На собраниях я был не больно речист, больше слушал. Но знал, что подними я руку - меня, 19-летнего вахтёра, выслушают и обсудят мои замечания так же внимательно, как и всех остальных в группе, где я был младшим, присутствовали люди с учёными степенями, а то и со стажем политической отсидки.
Здесь, на собраниях, я понемногу учился основательно спорить.
Вскоре в группу пришёл Олег Орлов. Мне посчастливилось некоторое время выходить на пикеты (уже не штрафовали, хоть и вязались...) с ним вдвоём, и я горжусь этим знакомством. Олег сразу проявился как "рабочая лошадь", охотно принимая на себя самые кропотливые и монотонные дела. У меня же в голове был исключительно романтический пыл, порой оборачивавшийся невольной безалаберностью. Оттого Олег однажды попробовал на меня слегка обидеться - и вмиг лишил желания подавать к этому повод. Впрочем, в дальнейшем Орлов вроде бы воспринимал мою неизбывную бесшабашность с некоторым юмором. А я всё-таки понял, что общественная деятельность состоит не из одного праздника.
Помню, как-то мы шли с Олегом по бульвару, несли к месту пикета стенды и плакаты. Ярко светило и слегка припекало солнце. Кругом кипела проснувшаяся жизнь. На обочине кто-то раздавал тоненький самиздат собственного сочинения, кто-то бурно спорил ("Всё с коллективизации ещё началось..." - "Нет! С 17-го!"). Внезапно меня накрыло краткое, но ясное ощущение невероятной хрупкости всего происходящего: вот у нас и гайд-парк, и всё что хочешь, а что будет на этом месте лет через -цать...
Раз или два мы с Яном Рачинским вдвоём расставляли фотографии для каких-то выставок и много разговаривали тогда. Ян Рачинский рассеял мои наивные представления об идеальной и гладкой демократии, для торжества которой надо лишь принять пару десятков самоочевидных пунктов. Уже тогда для Рачинского демократия состояла из проблем. Он и сегодня остаётся её приверженцем, а я стал анархистом. Порой нам случается и спорить. Но за те разговоры я ему очень благодарен.
Юру Самодурова я тогда не понимал совсем, очень уж мы были разными. Понял его несколько лучше уже не так давно, тридцать лет спустя. Сейчас, когда я пишу эти строки, он - вместе с другими - снова задержан полицией. И снова за "Мемориал"...
Так вышло, что Сусанну Соломоновну Печуро я видел однажды ещё в 1983 (в гостях у её лагерной подруги, которую навещал). Увидев её потом в "Мемориале", я даже не удивился: кто же как не она должна была появиться здесь. Не общался с ней тесно, но хорошо помню её - всегда бодрой, человечески-открытой и внимательной. Это было очень важно. И обязывало к самомобилизации. Если уж она - всерьёз сопротивлявшаяся сталинизму и прошедшая его лагеря, не истратила самообладание и дух борьбы - на что жаловаться нам, хоть бы и в сложных ситуациях.
У Лёши Тавризова я как будто не думал ничему особо учиться. Ну Лёша и Лёша. Очки, борода, либеральные взгляды - все знакомые родные атрибуты... А он потом - не мне чета! - из-под обстрела носил раненых в страшном октябре 1993. (Когда мы с ним пытались уже в новом веке втолковать какой-то либеральной молодёжи, что за ельцинским режимом - тоже кровавые преступления, связанные и с этим месяцем, а либеральная молодёжь отмахивалась и только что не ржала, ничего лишнего не желая знать - Лёша аж весь зелёный стал от внутренней боли...). Лёша и пожары тушил волонтёром в лесах смертоносным летом 2010-го (уже не от "Мемориала", но снова "на передовой"). И сам потом не прожил долго. Не берёг себя. Берёг других.
Не могу не вспомнить Виктора Попкова - неторопливо-рассудительного человека с внешностью волшебника, с большими добрыми глазами и с обручем на длинных седых волосах. Он казался воплощённым вызовом и отрицанием крови и грязи, наполнивших 90-е - и бесстрашно ходил среди этих крови и грязи, посещая "горячие точки" с правозащитными миссиями... Во время одной из них он был убит в Чечне. В пору войны. 
Вернусь немного назад... Придя в "Мемориал", я сразу примкнул к "радикальной фракции", желавшей вести отсчёт репрессий не от сталина, а от 1917, не забывать о репрессиях послесталинских лет и препятствовать им в настоящем.
Однажды Рогинский пригласил нас, "юных радикалов", к себе домой. Помнится, за одним столом с нами сидела Лариса Богораз, курила папиросы. Весь пламенея щеками и едва не заикаясь, я ей порывисто что-то сказал, не помню что, какую-то ерунду. Суть была и не в том, чтобы сказать что-то значимое, а чтобы обменяться репликами с этой героической женщиной и хранить ту минуту в своей памяти всю оставшуюся жизнь. Лариса Иосифовна всё прочла на моём лице и, весело кивнув, ответила что-то добродушно-ободряющее.
Рогинский хотел нас, радикалов, "приручить" и охладить, заботясь о легализации "Мемориала" и спокойной обстановке. С иронией он указывал на то, что в "радикальной фракции" (как, казалось бы, ни парадоксально), больше людей левых взглядов, а это для его круга было вроде как не комильфо. Заметил он верно. Галина Яковлевна Ракитская была и вовсе марксисткой, к ужасу некоторых. Тем не менее, как нетрудно понять, сторонников "красного террора" среди нас не нашлось, и мы, в отличие от некоторых прагматичных либералов, не умели и не желали это скрывать.
Что когда-нибудь ругать революцию станет нормой, а вот ругать сталина будет опасно - такого и вообразить никто не мог.
90-е годы, легализованный капитализм и разруха развели меня, как и Марину, со многими в "Мемориале", который, впрочем, никогда не представлял единой политической позиции. Всё же "Мемориал" не только был для меня важной школой, но и остался важнейшим начинанием в окружающем мире - не только историческим, культурным, не только правозащитным, но и просто чисто человеческим. Средоточием противодействия беспамятству и репрессиям. Недаром самые разные дороги приводили меня туда снова и снова.
Если я здесь не перечислил даже самых важных для меня мемориальцев, кто на меня повлиял, кого я слушал раскрыв рот - или, наоборот, с кем приходилось спорить до хрипоты, - это не потому, что забыл, а потому, что надеюсь дождаться более приятного случая.
Можно запретить "Мемориал", запретить книги, запретить человеческие лица, загнать всех безвылазно в квартиры-конуры и другие клетки всемирного зоопарка. Вряд ли удастся надолго.
Уничтожить "Мемориал" и пробуждённые им историческую память и непокорное общественное сознание - едва ли возможно. Как бы кому-то не обломать себе на этом зубы.
"Мемориал" нельзя уже назвать и микрокосмом. Он стал довольно заметной вселенной, продолжающей расширяться.
Те, кто прочтёт этот текст в фейсбуке, могут впоследствии найти его и на Прозе ру, где выложена также моя автобиографическая повесть "Ирэна", отчасти касающаяся первых лет "Мемориала" (хоть и несколько "сбоку") и оглушительного действия, произведённого на меня видимым вблизи Андреем Дмитриевичем Сахаровым.