Глава 6. Грузин

Есть сказки, в которых человек превращается в зверя, а потом опять человеком становится. Может так вот и русский медведь человеком когда-то был и придет пора ему снова в человека превращаться...  Дик русский медведь, но доверчив, потому и приручить его легко. Приручишь, кольцо в ноздри и потащил куда хочешь по ярмаркам показывать и себе достаток копить. Верно ли сравнение мишки с народом? Не перетянуто ли? Да нет, вроде. Как ни думаешь, все мишку россияне напоминают. Когда берлогу надо защищать, то поднимается медведь страшнее страшного, а когда окольцует его кто, тот и командам своим подчиняться заставит. Все его дергали как могли да потешались над ним. И выходит только Волин и решил из него человека делать. Получится ли?
Мало по малу он его учит, а кольцо пока не вытаскивает – кто знает что натворит его дурная голова. Вот и опять медведь шаг сделал недюжинный и прямо-таки человечий – страх свой дикий поборол – встал и прогнал паучище. А Волин ему – радуйся да не перерадуйся, много всяких блох от того паучка развелось в шкуре твоей, покуда всех их поймаешь, они и еще бед натворят.

Взглядом знатока Павел рассматривал картину Ван Дейка „Богоматерь с младенцем“, стоя от нее в полуметре. Картину он увидел сразу, еще на входе в голландский зал. Ее нельзя было не заметить – яркие одежды мадонны красным маяком манили к себе. Но не одежда привлекла его, а лицо мадонны – на него с картины смотрела Манана... Последняя их встреча поставила все точки – она ушла от него, наглухо закрыв дверь к своему сердцу. А сейчас будто она сама неожиданно вернулась, в облике мадонны, наверное чтобы сказать, что не все еще потеряно...
Павел пришел сюда по приказу куратора. „В Пушкинском сейчас выставка американского Метрополитэн музея. Голландский зал. Как всегда.“ „Как всегда“ означало послезавтра в десять утра. То есть через час после открытия. Если было бы сказано „Как прошлый раз“, то это означало бы через два дня в шесть вечера или за час до закрытия. А если бы - „на следующей неделе“, то - срочно, через два часа.
Хотя служебный долг обязывал его быть начеку и ожидать любой неожиданности от куратора, лицо его возлюбленной с младенцем на руках переносило его в пространство волнительных мечтаний, где младенца он видел никак иначе нежели его собственным чадом.

- Простите, вы уронили...
Это был куратор. Он только что „вынырнул“ из-под Павла, поскольку наклонялся за якобы выпавшей у Павла бумажкой, которую на самом деле сам все время держал в кулаке. Таковы были правила конспирации, придуманные куратором. Павел поблагодарил, взял бумажку, посмотрел по сторонам, не видит ли кто, бросил прощальный взгляд на мадонну и вышел. В туалете развернул записку: „В 10.15 в кафетерии возле музея, дальний столик справа. Табличка „Резерве““.

В кафетерий он пришел первым и сел лицом к залу. Старший в их иерархии должен был сидеть спиной к залу, чтобы не было видно его лица. Заказал американо с печеньем и проворная азиаточка-официантка доставила его в два счета. „Максимыч“ не заставил себя долго ждать. Появившись в кафетерии в облаке из клубов холодного воздуха, он снял шапку и не спеша пошел между столиками, профессионально „прощупывая“ взглядом пространство заведения. С хозяйкой, стоящей у стойки, он поздоровался почти незаметным движением век. Он шел по кафетерию с непринужденной улыбкой разговорчивого весельчака, заскочившего в кафетерий на минутку, чтобы согреться. Подхватив „на лету“ под локоть все ту же азиаточку, любезно попросил: „Будьте добры, горячего-горячего чайку, вон за тот столик...“ Азиаточка испуганно закивала, понимая, что вошедший господин - очень важный человек, раз указал на столик, который хозяйка строго-настрого наказала обслуживать вне очереди. Максимыч сел и, глядя на Павла в упор, заговорил вполголоса...

- Плохи дела. Все досье остались в конторе. Все произошло очень быстро. Меняем все – имена, явки. Теперь ты Павло Павлиашвили, кличка Грузин. Обрусевший. Детдомовец...
- А можно?..- Павел надеялся, что раз меняется фамилия, то хотя бы попросить, чтобы у него была его законная, по отцу, - Гегелия. Но даже не смог окончить фразу.
- Нельзя! Исполнять! В пакете...- Максимыч достал из внутреннего кармана пальто пакет. – все – документы, биография, инструкции, адреса, явки, пароли. Выучи и сожги. Да, Павел Фролов на днях погибнет в автокатастрофе – одни угольки останутся. А ты исчезнешь отсюда, еще завтра. Как понял?
- Понял.
- Седину закрасить! Она тебя выдает.
Максимыч встал, не дождавшись чая.
- Все! До связи... Меня не ищи. Сам найду.

Павел смотрел вслед стремительно уходящему куратору, не успев ничего до конца осознать. Все произошло слишком быстро, не оставляя времени для раздумий... Он рассмотрел пакет, благо что столик находился в глухой нише кафетерийного зала. В пакете был паспорт, водительское удостоверение и целая кипа всяких документов и карт, включительно и банковские, несколько сложенных вчетверо листков – с биографией, с инструкциями – все как говорил Максимыч. Павел решил не терять времени и начать заучивать текст одного из листков. Методика, которой он пользовался, позволяла после трех прочтений запомнить его досконально. Текст разбивался на условные куплеты, место каждого куплета на листке также надлежало запомнить. Первый листок, который он достал, был весь изпещрен убористыми записями, большую часть которых составлял словарь конспиративных слов и выражений. В конце его было прописано, кем с этого момента становился сам Максимыч. А он, судя по записке, превращался в девушку Инессу, с которой Павло будто бы случайно познакомился и которая отчаянно настаивала на переписке, а Павел, уже Павло, якобы снисходительно эту переписку поддерживал...

Кафетерий все больше заполнялся, полнился и шумными веселыми голосами нашедших теплое убежище продрогших любителей искусства. Павлу это не мешало, он умел абстрагироваться, углубляясь в дело, которому в этот момент себя посвящал. Ему так даже было лучше – равномерный шум с отдельными звуковыми всплесками были вне его вируальной капсулы, которую он в таких случаях для себя сооружал. Но один звонкий и веселый, а самое главное очень знакомый голос внезапно разрушил капсулу. Это была Маша. И была уже достаточно близко – всего каких-нибудь пять-шесть шагов. Стрессовый удар, перехватило дыхание, забарабанило сердце. Но Павел знал как с этим справляться всего лишь за секунду. Он смог ответить на голос Маши улыбкой, без поспешности свернул листок и положил его вовнутрь пальто, к пакету.
Маша была не одна, следом за ней, стаскивая с себя шапку и приглаживая свои неуемные седые волосы, одновременно с этим лавируя между столиками и стульями, шел Илья Соломоныч.
- Если Пал Георгич, вы желаете быть незамеченным, то шапку на себя надевайте, семафорушка ты наш!
„Прав был Максимыч, прядь надо будет закрасить“ – мелькнуло в голове Павла. Сам он должен был сейчас играть роль, конечно же друга, но друга недовольного тем, что появившиеся невесть откуда друзья сбили его с занятия, в которое он был углублен.
- Что, Паш, стихи?
Павел взглянул на Машу пространным взглядом и легким кивком головы подтвердил, что она угадала.
- Перечитывал написанное. Но показывать рано. Сырое.
- Романтик ты наш! Илья Соломоныч, когда мы уже поженим этого засидевшегося в женихах оболтуса?
Павел слегка нахмурил брови, чтобы показать, что это уже лишнее – их внедрение в его личное пространство, однако в его сердце после Машиных слов снова явилась мадонна с лицом Мананы и младенцем на руках.
Маша легко перестроилась на другую тему.
- А мы вот с Ильей Соломонычем решили это утро посвятить искусству. В кои веки еще американцы привезут сюда свою выставку. Сейчас выходим из музея, я и говорю Илье Соломонычу – а заглянем в кафе, наверняка кого-нибудь из наших встретим. И вот-те-на!..

Маше было непросто в эти дни. Беспокойство и мольбы о спасении Петра исцедили ее. Когда позвонил Илья Соломоныч и неожиданно предложил пойти в музей – согласие пришло автоматически, потребность выйти из замкнутого круга была очевидной. И сейчас, когда встретили Павла, ей не очень-то хотелось веселиться, скорее это требовалось ее израненой душе.

Однако Павлу было сейчас несравнимо тяжелее. Только что он узнал от куратора, что сегодня – последний день, когда его зовут Павлом. Завтра Павла не будет. Исчезнет мир, пускай и наигранный, фиктивный и даже лживый, но мир, в котором он был самим собой, Павлом Фроловым, у которого были родные места, соседи, друзья, у которого была... и есть любовь.  И надо было, чтобы точно эти люди, которых он так ловко обманывал уже много лет, но которые были частью его реальной жизни, чтобы они появилсь именно сейчас. Как назидание, как урок, как мука прощания с жизнью... Это было невыносимо, это было больно, соединять сейчас все это в одной голове, в одном сердце.
Маша заметила в глазах Павла растерянность.
- Извини, у тебя может быть проблемы, а мы лезем...
- Да, нет... Просто встреча одна предстоит, думаю о ней. Тут, на Кропоткинской. Смотрите, если из-за вас опоздаю, может еще год не женюсь. – придумал он на скорую руку.
- О, нет! Тогда аудиенция закончилась. Греха на душу брать не будем, правда Илья Соломоныч? Давай, беги! И на свадьбу не забудь позвать!

Павел обрадовался возможности быстро исчезнуть из этого места. Он приподнялся, взяв в руку шапку, и... растерянно шлепнулся обратно... Ему захотелось спрятаться, стать незаметным. В кафетерий вошли двое, мужчина и женщина. Женщиной была... Манана. Только этой казни ему еще не хватало!
В этот миг исчезло все! И Маша с Ильей Соломонычем, и столик с надкусанным печеньем и невыпитым кофе, исчезло само кафе. Была Манана, от которой хотелось спрятаться и от которой было невозможно спрятаться в пространстве, где существуют только он и она. Что-то говорила Маша, что-то и Илья Соломоныч, какие-то шутки, смотрели на него, смотрели в сторону Мананы, потом, догадавшись, что надо исчезнуть, они куда-то исчезли. Манана была невероятно красива. Возле нее крутился этот ухажер, важничал, шутил. Но она, кажется, была грустна. Вот, улыбается ему в ответ, но сдержанно, не весело. Красива и грустна! Он сойдет с ума! Только бы его не увидела. Он вспомнил о своей отметине в волосах и поспешно натянул шапку. Она ждала кофе, или что там ей заказал этот хлыщ, но глаза ее слегка блуждали по заведению, как-будто она надеялась найти кого-то еще.
А он... он прощался с любимой... Павел Фролов завтра будет мертв.

Их глаза сошлись... Павел замер, остолбенел, превратился в мумию. Слезы сами накатывались на глаза, дыхание остановилось. Он понимал, что обязан побороть в себе это. Побороть, встать и уйти! Но ее взгляд?!.. Он просил его остаться!
Они сидели друг напротив друга на противоположных концах кафетерия, в пустыне, где были только они, сидели, устремившись друг к другу, разговаривая друг с другом.
Он говорил – Зачем ты появилась сейчас, любимая! Мне так больно!
Она отвечала ему – Милый, как я ждала... Прости меня!
Он говорил – Я сойду с ума! Ты на меня смотришь... Я вижу, ты любишь!
Она отвечала - Прости! Я была глупой.
Он говорил – Не надо! Не смотри на меня так! Я умру... У меня разорвется сердце!
Она отвечала – Теперь будет все по-другому. Я не отпущу тебя!
...
У него разрывалось сердце. У него разрывалась голова. Простое и ясное, такое милое сердцу, - встать, подойти к ней, обнять ее на глазах этого хахаля и уже не расставаться никогда, натыкалось на холодное и жестокое как сталь – „Исполнять!“ Пробивавшееся упрямыми стебельками жизни сквозь камень и даже сталь – „Брось все, забудь, тебя зовет твоя любовь! Ты ей расскажешь все, она поймет и простит. Вы даже сможете уехать!“ – затаптывалось собственной волей и страхом – „Она не простит! Мое досье откроют. Мой позор, мое падение неизбежны! Нет! Павел Фролов должен умереть!“
Он встал. Поднялась и она. Также, не отрывая друг от друга глаз. В последние секунды ее взгляд резал по живому. Наконец он опустил глаза, резко еще больше натянул на себя шапку и... выбежал из кафетерия.