Думы в сумерки

Ускользающее в безвременье, умолкающий гул прибоя и сонный штиль — по глади моря катившийся в туманы. Онемевший месяц над мертвенной горой, ржавым блеском пронзающий склоны и расщелины...
Немая угроза и мнимость ожидания в тайнописи небес. И толкование совершенства её в излучинах звёзд.
Как спастись от заданности судьбы? Ты, месяц, демон побеседуем с мятущимся моим сознанием.
И десять веков после Нарека, будь тенью Его, в толковании вечности бытия, в покаянии и в молитве — ища истину в пути Его, и в сути смирения.
Вникая потоку чаяний племени, в тоске его, не в Отчем крае, и когда-либо не впитав дыхания его, не утолив жажды от его вод, по земным тропам странствующим путником, пройдя свой путь, и когда-либо в мечтах своих грезивший причалить в краю предков. Не воспитанный Божьим заветом, взора к людям, к людской молве и благородству...
Необъяснимой, непознаваемой, может, и тщетной надеждой — и сознанием своим, до срока земного — потоку разума прильнуть бы сейчас.
Нет, не истолковать парадокс сей на смертном моём пути. И осененный твоим бледным блеском, как собеседник, как раб обстоятельств. Я более немощен, дарованный Богом, взором моим не находящий себя в сущем.
Выбрав путь тысяч, и среди мелких истин ту роковую, но значимую, значит, желанную — познать лишь в прошлом. Оставаясь слепым, и немым как память, не одолев препятствия в себе. И не осознать, и не прожить хоть мгновенье в бытии ином: может и вправду вечно блуждающем и бестелесном...
Не знающие мы, уповающие лишь немощным, растерянным нашим сознанием — нашим образом и сутью нашей. Что даровала природа-мать, берем у иных, даруем иным.
Будь взглядом Санчо под небесами Андалузии, мы затоскуем и сойдём с ума в глухих лабиринтах нашего сознания...
Наступили тоскливые времена: туманов, дождей, листопада. Уйти от боли, постигшей народ мой. И тело моё, как земное рождение прививает инстинкт существования.
Были думы мимолетные, сгинули в дали памяти. Лик полнолуния бдит за окном. Отклики катастроф иных времен пронзают душу. Молиться в забвении у звездных врат. Хоть звёзды и глухи к нашим зовам.
И снова к ней, первоистине моей — моему детству хочу воротиться. В душе — волшебство, от волн познания растерянный, усталый, и, невзирая на подсказку провидения, ринусь в Младенчество:
— Эй, прошлое, откликнись, спаси меня...
С батоном хлеба, сушёной воблой и кружкой пива, с незнакомцем в захолустной пивнушке уединиться, стараясь уйти от вечной привязи вечных вопросов и стать владыкой — хоть на этот вечер — ускользающего мгновения.
— Откликнись, детство...
И слезами неуёмной тоски возвратиться в святую обитель памяти. Радоваться или вопить в одиночестве.
А с мелодией пробуждения восторгаясь, прильнуть к вечерней мгле.
И тоска умирает.
Шуршание, шорох осенней листвы. Склоны холмов в белом безмолвии. Зов дорог. Позабытые в прошлом, скрывшиеся в темени оврага безликие, бесформенные видения.
Осеннее дыхание. Пора блаженства души и крови. Нашлась бы берлога. Позабытыми и брошенными тропами, как медвежонок, пробраться бы туда и уединиться там, в одиночестве, душу излечить.
В промежутке бытия и небытия лишь постоянно и мимолетно осознание его.
Сатурн, Сатурн... Заманчивость твоих колец притягивает, о чём-то шепчет.
Собственно, что есть смерть? Тропа — разгадка парадокса — жизни. И кто глаголил, на каком языке, истину небес? Может, и не создана азбука её.
А социуму что? Может, и пророчил истину ту всем. Воспримут всерьёз — более одиноки и несчастливы станут они.
Усмирятся ли под сенью подобающей истины? Как червь сознанием своим ползать по бытию. Некуда деться от телесной немощи. Всё приемлемо и недосягаемо. Будто в стеклянной колбе порхающая бабочка кажется свободной, и наше тело, в своей атомно-материальной сути — в тягость нашей духовной сути, но она наша, и лишь спасти бы во временах иных наш образ земной. Более ничего.
Упавший на скатерть от лезвия ножа глаголит смерть. Удары курантов демоническим своим спокойствием приближают нас к сумеречному порогу.
Листопад, листопад — тоска времен. Шёпот пространства. Тяга поцеловать девичьи щёчки. Волнение и зов памяти прошлого: где ты, рыцарь? Унеси барышню в сказочный твой замок... Моя душа среди небес и среди звёзд, моё тело, избравшее путь падающих с веток желтеющих листьев, не находит тебя.
В бездонных душах наших от заданности и превратностях судьбы мы накапливаем лишь несбывшиеся мечты.
В полнолунии ночная сова совершает круги над ликом лунатика, с духом тьмы внушая ему обратный путь. И не лаял преданный старый пес, как тень идущий вслед за хозяином. Чудесная фея из речной заводи позвала его образом любви. И шёл лунатик на свое свидание.
Надо приспосабливаться к жизни. Как и почему приспосабливаться, когда она утекает? Примиряться, и иного не дано.
На гребне земли, мчащейся в безбрежном пространстве, захватывающем дух, и распыляющим грохот звезд. От этого земного пьедестала, равного вселенской пылинке — примеряюсь к ней.
Идти в леса, к клёкоту лебедей, запаху горных тюльпанов. Снять бы фильм, пережитый в воображении или в сновидениях — трагедию. Одинокая барышня на темнеющем полустанке сыграла бы роль рано умершей героини... Очаровательная барышня, возвещающая своими синими глазами вселенскую беду.
Искал себя, но находил лишь свой образ. Далее — темень, непреодолимая стена. Тщетные надежды, тщетная тоска.
Лишь время излечит вселенское тщедушие этих мгновений...
На Млечном пути кто утвердил субординацию? Мелькнувшее в памяти дерево лавровишни с гроздями ягод. Затерянное в пространстве жужжание рогача. В руках букет зверобоя, чарующая улыбка обитательницы набережной...
Тайга, тайга... Канувшая в лету гаснущая память о дивных людях. Теребень дождя по брезентовой крыше шалаша. Идущий издали вой хищников. И егерь Алексей, у костра, крепко вцепившийся в приклад карабина и рассказывающий сказы про тайгу...
Сейчас, с теперешних далёких времён, образ умершего времени, умершего Алексея возникают невольно.
Где-то там, на русском Севере есть в действительности тайга наяву, и в моих сновидениях, где не быть мне более. Тяжко пройтись по тропам, пройденным мной и Алексеем. Пусть останется всё в памяти, в светлом покое: крик совы, грибной суп, зелёные ковры над болотами.
Смириться, простить, прощёным быть.
Настанет пора, и минует зимняя спячка страстей. Истосковавшаяся душа опять наполнится весенним гулом.
Цветное сновидение: придерживая руку матери, указываю ей на Млечный пугь. Окружающее постепенно преобразуется. Всё и вся распыляется волнообразно, подобно амплитуде мелодии. Не найдя подобающий слов восхищения, слежу за превращениями: громадная звёздная масса, освещенная пирамидоподобной гладью, покрытой геометрическими образами, крестоподобной тенью шла к земле. Поддавшись необъяснимой эйфории, я показывал маме на это ярко-оранжевое видение.
Достойный, чтимый, наивный народ. Всяк из своего дома глядит на мир, а ты в мире ищешь путь к дому.
Кружащие над осенней вспашкой стаи сорок разделяют тоску моего одиночества. Мелодичность гула овода на струнах пространства и времени...
Хмурый закат. Души и тела грустное отчуждение. В жизни встречаются те обаятельные личности, чьим присутствием восторгаешься и ты спокоен, что они есть, присутствуют в этом мире, и ради них ты готов к самопожертвованию, что и возможно в этом мире смертных.
Думать о смерти... Она присутствует, как зов умерших, как стон ушедших мечтаний...
И солнышко — божество. Умирает, даруя жизнь, или как месяц — отражая. Может, как послушница монастыря, прочесть нравственные истории и видеть мир в розовых оттенках.
Жизнь — театр. Отчаявшиеся в ней не желают играть предназначенную им судьбой роль.
Середина, золотая середина — человек. Крайности — Бог и обезьяна.
Невзирая на шум машин, ругань старого дворника, прелесть проходящих леди, иду своей дорогой. И туман неопределенностей, весенний хмель, шушуканье в сумерках... Брожу в обретаемой душой и пером по безбрежным закоулкам воображения и яви.
Любимая женщина: очарование, страдание, тоска, забвение.
Случается, просыпаешься от безудержного страха, от того мгновенного просветления, что ты смертен, что нет вечности, обоюдной для души и тела. Что кажущаяся свобода твоя — это свобода от смерти и... в смерти. Лишь смертные тяготеют к вечности.
Смолкни, обозри мелодичность отголосков, идущую из сказочных краев, в пестроте, в палитре её: у кромки горы, покрытой туманами, деревья. Зое издалека:
— Апо-о-о!..
Гул поезда, прошедшего по ущелью. Возникший в памяти поцелуй в щеку девушки, и тщетные старания найти слова, равные чувствам.
— Апо-о-о... Эй...
Шум-гам индюшек, кур, гусей. Мама собирает мох из стволов самшитовых деревьев для наседки.
— Анна, не уйди, не уйди...
(Это блуждающие в вечности и возникающие из глубин подсознания отголоски прошлого.)
Мама зазывает птиц, рассыпая пшеницу на месте кормления. Над деревней кружится коршун.
Чокнутый Игнат швыряет камни в улюлюкающих детей. Невестку, страдающую от ночных видений свекруха проводит к старцу Езекилю, чтобы он прочел над её головой отрывки из Нарека.
Проснулся и плачу. Матери нет дома. Старшая сестрёнка приносит воду из родника. Утешает, одевает меня, говорит — мама родила ещё братика. Мал я, не хочу принимать всё так серьезно, хочу есть и плачу...
«Бестолковые лодыри, стойте, раз, два...» Урок физкультуры. И тишина, и ноша времен...
Дочка моя похожа на портрет моего детства. Рядо;ч они, портрет моего умершего времени с портретом умершей дочери.
После кормления протираю личико и ручонки дочери. Она недовольно мычит, цепляется за мои волосы. Но вот, сытая, простила меня, улыбнулась, демонстрируя два своих молочных зуба. И в такт мелодии, звучащей с экрана, начала голосить: «А-а-а...».
Показал ей две искусственные гвоздики на подоконнике. Она, завороженная, потянула к ним ручонки.
Я сказал, что нельзя. Даже слышать не захотела. Долго играла белой и черной гвоздиками, иногда с восторгом взглядывая в мои глаза. Когда устала играть, попробовала зубами вырвать лепестки. Забрал гвоздики, положил в цветочницу на подоконнике. Она расшумелась. Я позвал кошку. Она, посерьезнев, следила из моих объятий за движениями мурлыкающей кошки — боялась ее. И когда та вильнула хвостом, дочь хотела вцепиться в него.
Что было в действительности, что сохранилось в памяти, об этом и рассказываю. Но время искажает в памяти и образ дочери.
Как за спасательный крут хватаюсь за собственное тело, стараюсь осознанно вникать в законы вечности.
Была бы возможность себя и других избавить от могучего земного мифа...
В ужасе от собственного умозаключения, ужасаясь даже собственной сути, старый, пьяный философ, цепляясь за ограду кладбища, орал в пространство:
— Я не согласен, меня не спросили, я обманут, я не желаю быть смертным. Мне бессмертие, Господи...
Безблагодатная стезя — быть отцом умершей дочери.
Описывая душевный кошмар, кого-то делаю соучастником моих переживаний. И, может, тот кто-то поймет меня, хотя бы в будущем, когда отойду от тягот земных.
И всяк поступит с нашими мечтами так, как поступили предки наши с сыном Святой Марии.
Жизнь — болезнь до смерти. Но дух подталкивает ленивое твое тело к донкихотству и исканию твоей душой Дульсинеи...
Подсказали мудрые: создавая свой сад, ты создаешь Библию своего подсознания. В пути к истине, сам становясь частицей его.
И каждый день, каждый миг, отдаляясь от себя.
Отчие края, погасшие огни...
; ; ;
Кряхтя и поскрипывая костями, поставил на плиту чайник. Спотыкаешься, желая освободиться от сознания в страдании...Что и есть причина твоих желаний. Но ещё надеясь, что взбудораженная видениями, кровь твоя насладилась.
Ты — мельчайшая пылинка бытия. Из твоей дали, бросив взгляд на вселенскую бездну со страхом на устах: «А что, Боже, далее?..»
Поймём друг друга. Ночь испытаний. Ты — обреченный, но и выбор твой. Или к барьеру, или с высот, окинь взглядом океан людей. Осознав себя, если бы боролся, старания твои принести бы счастье. Но, жаль, ты нынче умертвляешь мысль, излагая ее на бумагу. Подозрение и смех не сможешь снести.
Ты бравируешь, осмеливаясь отрицать моё присутствие. От жизни каплю яда прими и отрави свои чувства.
Жизнь дана на милость избранным. Слабые со временем отстают в пути, не смогшие нести тяжесть бремени. Небесной круговерти след быстро остынет.
Святость не является младенческой невинностью. Ей лишь можно жизнь вокруг украсить. Но тебе нужно больше, и не иначе.
И молча ныне прими этот яд, ныряя в бездну безумной жизни, и неси свой крест.
Враг твой дамоклов меч свой точит, а ты — о братстве, о добре, о вечном.
Свобода — дар Господа, а за истину надо бороться. Не все дороги ведут к храму.
Сохрани дитя, глупый ты малый. Иди. старайся. Неси бремя дневных забот. Навещу на рассвете.
...И просыпался от бредовых сновидений. Понял ты, что когда-то и сам превратишься в тень, поймаешь себя в чужих снах. Давай рассудим: что тебе надо? Жаль, я не вижу дальше тебя.
Чувство несчастья — мерцанье красоты и убыль её. А красота — не лик несчастья. Её удел — лишь жертвенность во всем.
Краса женщины — разумная мать. От любящего взгляда женщина неосознанно источает блаженство.
Мужчина — глина, из которой Мастер лепил свой образ.
Соловьи поют. Прошло время ночного равноденствия. Не склонный к раздумьям, глядишь в окно, где благоухает сирень, и северная звезда на горизонте. На рассвете, пройдя по росе, стремишься к встрече с дневными заботами.
В жизни иное: в жизни обломки иллюзорных мечтаний.
Любовь вселенская, но и зло за спиной. Воодушевляемый воображением есть мир вещей и мать-природа сознаньем твоим. Есть Млечный путь, с мириадами очей, и бездна вселенская, отдаляющая их.
Колесо судьбы племени твоего катиться по тропам прошедших бед. Вороньи стаи, бараний топот, ужели канут в небытие? Ель оживут очаги предков?
С обидой на весь свет, в полутьме ночной электрички, меж полусонных ликов и лиц рану своей души как пес зализывал, когда взгляд пал на матерь светлую, улыбающуюся своему чаду. И на полустанке, когда она вышла, ты был спокоен. Для твоей души сияние Мадонны соизмеримо было светилу, чьи просветы озаряли лучами болезненные пространства своего духа.
Но снова о тьме. Молчи, собери мысли твои разбредшиеся. Слов нет, чтобы вынести тяжесть духа. Они то блещут, то гаснут навсегда в пору изложения строфы.
Словам более сродни затишье — святое умолчание в пору созерцания.
Доколе, до кой вечности дух твой будет отравлен темными умыслами иными? И до кой поры время твоего взлета рушит твои крылья? Ужель эта плата за правду твою?
В уединении, в траурной тиши, молясь, видел Богородицу. Она — боль твоя за мучеников, за плененные земли твои, слезу пролила у образа Сына.
В душе — разруха, мысли в оцепенении. Угомонись, если доступно сие. Если нет молись.
Сохрани дитя, и постарайся не прозевать час. Ну, что ж, давай, нынче мы опьянеем, заглушим этим свою тоску, потом перейдем к таинству бесед.
И что за обиталище — мир людской? Недостаточна ему правда твоя, несущая свет.
Сказал, перейдем к откровениям. Говоришь, не в духе? Не станешь возмущаться или искажать канувшее в память прошлое твое?
Жизнь вариативна: то бодрствование, то сновиденье. Где же путь иной? Тот постоянный, а не прошедший, как сон грядущий. И образ чего тот, постоянный? Ужель смысл всего, первопричина — пройдя ловушки сонного мира, в пути к обиталищу вечных времен? Или... всего лишь брошенная случайно в океан бытия щепка недоразумения?
Охвачен ты дрожью. Одинок на перепутье. Пора подсказать тебе ключ к решению вселенских тайн.
Но, ты не готов. Отрекшись от меня, остался ты нем и глух к зову.
Кто ж это я?..
Вот и попал ты в капкан бытия. Путь самоутверждения пройдешь не глядя, в тысячелетиях глаголенный племенем, одну лишь истину примешь в душу и усмиришься.
Пора нырнуть в кипящий вокруг пестрый мир людей. Познать себя.
В ушедшем, почти забытом детстве, летней порой с восторгом глядя за накаты волн, поодаль от берега, в тени эвкалипта встретился с гаснущим взглядом женщины. Был ты юнцом и впервые осознал обаяние женщины. Божья печать. И хотел быть ей преданным. И она, грустным взглядом избранной, но обреченной, жившей лишь прошлым, глядела в сторону суженого своего, а тот глазищами прилип к бюстам пляжных девиц. Спутницу свою и чувства к ней, давно причислив к прошлому, встал и пошел с девицами навстречу волнам.
Ты, позволения спросив у леди, присел поближе к ней. Леди, наверно, в твоих глазах прочтя тебя и, даруя улыбку, о чем-то спросила. Ты лишь признался, что видел ее, но не помнишь где. «Ты добрый малый, спасибо тебе и Боже тебя храни...». И подаренные тебе слезинки ее скатились по щекам.
Много лет спустя по необъяснимому желанию посетив тот город, побывал на кладбище. Там встретил леди, избранницу души, взглядом своим из могильной плиты. Ты был поражен, ты будто замер. Как в твоей юности, была улыбка, и любовь была в ее взгляде.
Заросшая могила, травой забвенья... Очистил, посадил клумбу с цветами. Ныне и вечно улыбка ее и любовь подарены были тебе.
Когда ты прошел меж надгробьями с именами умерших светил, заметил старца, сидевшего рядом с давней могилкой.
- Первенцем была, - проронил он шепотом. - И годика не было, как покинула нас. Полвека прошло.
Скоро я сам найду пристанище рядом. Но, если и есть обиталище душ, то и это тщетно. Я потерял ее образ в памяти. Понимаешь, ты? Я денно и нощно умолял Бога, чтобы сказал мне во сне: «Иди, возвращаю тебе дочь». Не видел я такого сна. Жизнь — это лишь трагический лик сновидений.
; ; ;
...Нечистый пересек дорожку в просвет. Пристал взглядом к театральной афише. Довольно взмахнув козьей бородкой, выпучив глаза и глядя по сторонам, сорвал изображенье певицы, и с упоением прожевав, продолжил путь.
Пожертвовать собой ради другого. Зная, на какой бесконечный приговор обрекаешь себя. И никогда более не воротиться.
Кроме звона колоколов и похорон, ничто не вечно в памяти людской.
Любить людей... А им не понять твою любовь, узреть Святую Гору взором твоей души. И мир в рабстве, порабощенный спрутами его, но свободный для верных ему. Право твоей крови любить, созидать. Иному дано возмутить её. Пройдет время, и поймут тебя, и посочувствуют, когда уже поздно станет для тебя.
Свиристель запела в лесных чащобах.
Проснувшись в пустоте душевной, продолжил рыдания сновидений. Давно тяготеющие к свободе, твои слезы текли по щекам, унося сохранившуюся в подсознании память о детстве.
И всё опять на круги своя. Реальность своим натиском овладела твоей душой, своими владениями.
Замолкни, не внемли безумным заблуждениям и вызовам жизни. Еще когда сказано: познай себя.
Мать-природа, весенний фейерверк, аромат и благоухание, и светлая грусть удержат тебя во владениях разума.
Ты устал. В глазах твоих — доброта преданной собаки. В полночь окликну — глянь в зеркало. Не отталкивай чудище в нем, и не впадай в тщеславие. Подобно простейшим задачам, воспримешь как мелочь жизни.
Душно. Приоткрой створку окна. Слышишь крик совы? Сколько тебе дано прожить? Поучаствую в похоронах и гроб помогу тащить к яме.
Повремени, не отвергни меня в памяти. Не тебе каяться, а мне — темной стороне твоего «я». Намучившись со мной, играй в добродетель, блуждающим своим телом мечась по свету.
Ты, как звонарь на колокольне, не был обличён. Не ты поверил вечному братству, молве людской. Грянула уже осень тусклым дням твоим. И не окликнуть бабьего лета. В предрассветный час соберись в путь, наметив его в стертых складках старинных карт, — в святые края, остывшие края, к ушедшим временам. И тропой предков, озёр, верни их к настоящему из забвения, безличия, воспев туманы, воспев небеса обетованные.