Дань памяти великому Сергею Юрскому

-Это интервью было взято четверть века назад у Сергея Юрского в его крохотной гримерке в Театре им. Моссовета. Он был давно знаменит, но очень прост и при этом невероятно глубок, являя собой тип актера-интеллектуала. Пусть та беседа станет данью памяти великому Актеру и Человеку…

 — Сергей Юрьевич, ваша внешность у многих не оставляет никаких сомнений в происхождении.

— Боюсь вас разочаровать, поскольку я рос в русской семье. И я на самом деле не Юрский, а Жихарев — это фамилия моего отца.  Фамилию эту он скрывал от меня, потому что за неё пострадал, так как был из священнического сана.  Мать моя — еврейка по фамилии Романова.  Вырос я в абсолютно русской среде, русской культуре, надеюсь, хорошего качества.  А русская культура хорошего качества для меня всегда включает еврейскую проблему, проблему антисемитизма в России, проблему этих двух религий вообще — отцовской и сыновней, их преемственности, их противостояния, их жестокого, я бы сказал, эдипового комплекса по отношению друг к другу. Проблемы эти крайне волновали моего отца, как человека из священнической семьи, хотя сам он был неверующим.  В конце 1920-х он создал театр, где они с мамой и познакомились.  Темой одного из его спектаклей была проблема антисемитизма.

— Насколько я знаю, проблема эта в не меньшей степени волнует и вас?

— Безусловно. Чувство еврейства, своей половинчатости я испытывал на протяжении всей жизни, и только сейчас осмеливаюсь об этом говорить. Я никогда не болтал на эти темы, я от них страдал, ощущая все это лично, в связи с моей внешностью. Кстати, похож я совсем не на маму, а именно на отца.

Лет восемь назад я поехал искать следы семьи. Дома, их имения — ничего не нашлось. Но нашлись старухи, узнавшие меня. Было очень страшно, когда женщина подняла глаза от книги, которую читала с увеличительным стеклом, и крикнула страшным голосом: «Юра!» Это еще одно доказательство, что я похож на отца. Потом, разговаривая с этой женщиной, я услышал от неё: «Вы знаете, что меня мучает — я похожа на еврейку». Видимо, край такой... Рассказываю это не для добавления случаев, а опять же для понимания той самой проблемы — почему быть похожим на еврея — это плохо. Что нужно в себе преодолеть, чтобы это перестало быть твоей проблемой, твоим комплексом? Стать евреем и отречься от всего остального? Или отречься от еврейства, что тоже делало немало людей, и стать таким вполне благородным, но несколько акцентированным антисемитом? Как избавиться от этого? Думаю, что избавиться от этого нельзя. Это мистическая проблема. Уже позднее, читая Розанова, видя его истерическое отношение и к иудаизму, и к Ветхому Завету, и к евреям, и к России, и к Евангелию, я понимал, что все это не случайно. Читая Достоевского, я ощущал это. Я писал об этом — моя повесть «Чернов», по которой я снял фильм, отчасти выражает мои ощущения на эту тему.


— Вы для многих олицетворяете тип русско-еврейского интеллигента. Как в вас сочетаются эти два начала?

— Во мне, несомненно, больше русского.  Но я слишком долго, как уже сказал, лично страдал от проявлений антисемитизма, чтобы отрекаться от всего, что с этим связано.  Насколько слово «интеллигент» в России связано со словом «еврей»? А оно связано.  Независимо от национальности. Связано опять-таки каким-то мистическим образом.  Почти все диссиденты в глазах властей были либо евреями, либо еврееватыми.  Когда во многих русских великих людях обнаруживались какие-то еврейские корни, один из корней, одна часть одного корня — это всегда носило сенсационный характер, тогда как обнаружение любых других корней — татарских, арабских, африканских, кавказских — не производило такого впечатления.  Это почему-то имеет катастрофически принципиальное значение. И здесь опять всплывает чудовище антисемитизма — причем не в виде стороннего монстра, а распыленным в душах всех, населяющих эту гигантскую территорию, а может, планету.

— Два таких разных образа, как Остап Бендер и беззащитный интеллигент в картине «Место встречи изменить нельзя». Находите что-то общее для себя и в том, и в другом?

— Несомненно. Но Груздев — это жизненный образ. Я легко представляю себе такого человека. Я, может быть, несколько утрировал его страхи, его интеллигентность, но мне это было важно.

— Как русский актер, что думаете о еврейском влиянии на русскую культуру?

— Еврейскую культуру я знаю понаслышке.  С очень давних лет моим ближайшим другом был и остаётся Симон Маркиш.  Его отец — знаменитый Перец Маркиш, но сам Симон языка не знал, он знал одно — трагедию отца, трагедию Еврейского антифашистского комитета, гонения, ссылку — вот тогда мы с ним и познакомились  — после ссылки.  Симон постепенно входил в осознание культуры, которую он называл своей.  Сейчас он — один из выдающихся знатоков русско-еврейской культуры, живет в Швейцарии — профессор Женевского университета.  Но преподавая там русскую стилистику, русскую литературу, он параллельно читает курсы по русско-еврейской литературе и, думаю, является крупнейшим специалистом в этом вопросе.

Поскольку он мой ближайший друг, то эти проблемы всегда занимали нас в разговорах.  Его замечательная книга о романе Гроссмана, его статьи об Эренбурге, о Бабеле — все это мне известно.  Но именно под влиянием Маркиша я могу сказать, что все эти люди, конечно, не представители еврейской культуры — ни Бабель, ни Эренбург, ни Гроссман, ни Мандельштам.  Это русские писатели еврейской национальности.  Я уже не говорю о Пастернаке, которого обожаю.  Это все — культура нашей интеллигенции, в которую вклад евреев невероятен.  Да она пронизана этим, но пусть это будет восьмым вопросом, двадцать пятым пунктом, но не пятым, и уж никак не первым.

— А с еврейской культурой в собственном смысле этого слова приходилось сталкиваться?

— Это произошло недавно — в 1991 году в Париже, где мне предложили поработать в театре «Бобиньи» и играть в пьесе Ан-ского «Дибук».  И хотя «Дибук» имеет два оригинала — на идише и на русском — мы играли по-французски, и я был единственным представителем русской культуры в пьесе, которая пришла отсюда.  Я играл чудотворного раввина Азриэля.  Ставил спектакль Моше Лейзер вместе со своим другом Патрисом Корьи.  Моше был переводчиком пьесы с иврита на французский — его родной язык.

Тогда и произошло мое первое прикосновение к молитвам на иврите, а начало спектакля шло на иврите, хотя Моше мне постоянно говорил:  «Ты по-русски, по-русски говори».

Я все не понимал, почему для него это так важно.  Потом у нас был серьезный разговор.  Моше родился в Бельгии, он франкофон, но по отцу — из Польши.  Он музыкант, очень крупный музыкант, постановщик многих опер.  Он полагает, что еврейство — это то, что исчезло.  Израиль — это другая страна, очень интересная, он много там работал.  Еврейство — это то, чего он никогда не видел.  Это там — в России, в Польше.  Там мелодия, там песня.  И русский язык ему нравится, хотя он ничего не понимает.  Вот эти репетиции и пятьдесят спектаклей, которые мы сыграли в Париже и Брюсселе, были для меня прикосновением к этой очень далекой чужой культуре.  Я чувствовал барьеры внутри себя, говорю с вами совершенно откровенно, барьеры, через которые мне было очень трудно перешагивать.  У меня возникали конфликты с коллегами, для которых этих барьеров нет, поскольку они западные люди — кто-то еврей, кто-то нет, но они перешагивали через это с легкостью. А я — нет.  А мы — нет.

—  А потом вы были в Израиле.  Это для вас просто заграница или нечто большее?

— А потом я был в Израиле на гастролях.  Когда я, наконец, первый раз в жизни оказался в синагоге — это была синагога у Стены Плача, — мне предложили надеть кипу.  По спектаклю мне было уже все это знакомо, но кипы у меня не было, а была кепка.  И я стоял и видел те самые поклоны, так трудно дававшиеся мне во время спектакля.  Теперь я видел это в натуре, я видел людей в коротких штанах и белых чулках — в том самом костюме, в котором играл, к которому так трудно привыкал.  А они стояли здесь рядом, и один все поглядывал на меня — хасид, судя по внешности.  Я поглядывал на него, а он на меня, несколько раз мы встретились взглядами и, наконец, он, наклонившись ко мне, спросил:  «Давно эмигрировали, Сергей Юрьевич?»  «Я не эмигрировал, я на концерте», — ответил я.  «Я вас по кепке узнал, — сказал хасид. — Она, как у Маргулиса во «Время, вперёд!», а вообще я вас знаю, потому что я в массовке снимался в «Золотом теленке» в Одессе».

Мы вышли.  Моя жена присоединилась к нам.  Он сказал:  «Я вам сейчас покажу некоторые закоулки Иерусалима, зайдем ко мне домой, выпьем водки».  И, конечно же, по дороге задал тот самый вопрос, с которого вы начали: «Но вы же еврей?»

Что для меня Израиль?  Там много идейных людей.  Это редкость.  В других странах я с этим не сталкивался.  Бывают люди интересные, но люди идеи… И потом — Иерусалим.  Несравненное и незабываемое впечатление от приближения к этому городу.  Я возвращался в Иерусалим в разное время суток — и утром, и днем, и вечером, и ночью.  Каждый раз это было непередаваемо, ни на что не похоже… 

— Какое имя в еврейской культуре вам хотелось бы выделить?

— Скажу о личности, которую считаю одной из главных фигур уходящего века. Это Жаботинский.  Владимир Жаботинский, несомненно — великий писатель.  Одно из потрясений моей жизни — роман «Пятеро».  Это потрясающий русский язык, использующий и тот одесский говор, которым пользуется Бабель, но Жаботинский умеет отойти от этого акцента и перейти в хрустальный петербургский русский язык, рассказывая о том, что его волновало.  Трагически необыкновенно.  А стихи Жаботинского, которые сейчас мало знают... Писал он на восьми языках, но русский был все-таки его первым языком, хотя он выбрал свое еврейство и сказал: «Я — еврейский писатель».

— Многих друзей потеряли с началом последней эмиграционной волны?

— Друзей у меня всегда было немного.  С одним из близких — Симоном Маркишем — нам удалось не потерять друг друга.  Из моих дорогих, очень близких друзей я назову немногих.  Это Михаил Данилов — артист БДТ.  Сейчас он тяжело болен, лечится в США.  Мы очень многим связаны.  Мой друг — Олег Басилашвили, с которым мы видимся очень нечасто.  Жизнь разводит, и Москва-разлучница.  Но все-таки наше с ним сидение в одной гримерной в течение многих лет — самых главных лет становления в театре — соединило нас навсегда.  И мой друг Михаил Агранович — кинооператор, более всего прославившийся фильмом «Покаяние».  Я снимался в нескольких его фильмах, а потом, когда стал режиссером и делал фильм «Чернов», снова работал с Аграновичем. Вот этих четырех людей я назову как самых близких.

— Если можно, одно из ваших любимых стихотворений.

Настоящее будет потом. Вот пройдёт

этот суетный, мелочный, маятный год,

и мы выйдем на волю из мучившей клети.

Вот окончится только тысячелетье…

Ну, потерпим, потрудимся,

близко уже…

В нашей несуществующей, сонной душе

Всё заснувшее всхлипнет и с криком проснётся.

Вот окончится жизнь… И тогда уж начнётся*.

*Лишь позже я узнал, что это стихотворение самого Сергея Юрьевича, написанное им в 1977 году…

 Беседовал М. Гольд,

 

Москва, 1994