Омут

Солнце не соизволило появиться даже к позднему утру, а потому к ней в голову опять полезли гадкие мысли. Погрузиться на дно было бы удовольствием по сравнению с мучительным утопанием в собственном сознании. Развалившись на самом большом камне, она медленно двигала головой в поиске вещи, достойной занять ее внимание. Со всех сторон простиралось темное зеркало спокойной воды.

Сама мысль текла медленно, как бетонное небо наверху. Спешить было некуда, но необратимость процесса пугала похлеще любого хищника. Она, конечно, много раз пробовала отвлекаться: продолжительные заныривания, изматывающие марш-броски вдоль пруда и даже прицельная охота на комаров – все было тщетно. Уставший разум становился даже более легкой мишенью для варварски-бестактных размышлений и едкой прилипчивой рефлексии.

Наконец, взгляд зацепился за движение справа. Из воды в танцующую траву вылезал Борис. Пока что мозг был занят мыслью о повышающейся влажности, но сразу за ней в очереди нетерпеливо топталась эмоция ненависти. Да, она ненавидела Бориса. Собственно, своего имени у него, наверняка, не было. Таким образом «друг по болоту» назывался только в ее голове. Задать вопрос тоже не представлялось возможным: они могли развлечь друг друга только тупым кваканьем, на все остальные сигналы ответной реакции не поступало. Борис был даже хуже комаров, которые в инстинктивном порыве совершали одни и те же ежедневные ритуалы. Их пружинящий хитин позволял ей насладиться очередным восходом, а Борис время от времени давал ложные надежды, которые потом превращались в очередной водоворот самокопания. К тому же, она давно разуверилась в том, что злой рок мог случайно наделить сознанием двух лягушек из одного пруда.

В который раз, он неуклюже дергал задними лапками, наваливаясь пузом на тонкую травинку. «Сейчас он поворочается в грязи, потом заметит меня, выпучится и квакнет». Борис начал, скользя, взрывать комки мокрой земли. Повозившись в грязи, он повернулся к камню и уставился туда бездонным черным глазом. После чего квакнул. «Сегодня безмозглое постоянство опротивело мне слишком быстро», — с досадой подумала она, — «надо было солнцу все-таки выйти с утра».

Лягушка медленно развернулась к считальному камню, с помощью которого можно было делать на лежбище засечки и отслеживать собственное существование. Конечности земноводного совершенно не подходили для работы с инструментами любого уровня, поэтому камень приходилось переносить и держать во рту. Отмечая линией очередной день, она чувствовала минеральный холод с землистыми оттенками — таков был вкус ее жизни.

Теперь не было тревоги, скорби, печали и прочих мучительных чувств, владевших разумом в первое время «пробуждения». Однако когда-то каждое утро начиналось с вопросов. Сначала доминировали восклицания в стиле «Что происходит?», потом править бал стали «Почему?» и «Зачем?» и, наконец, все сменилось бесплодными рассуждениями о природе бытия. Кажется, у высоких это называется философией, и вот чего она боялась по-настоящему. Нет, не философии — высоких.

Первая встреча перевернула жизнь навсегда. Выше камышей, громче гулкого ветра, могущественнее всякого, кто жил в скромной обители заболоченного пруда. Возможно, она видела их и раньше, но вспомнить что-нибудь из своего прошлого решительно не могла. Тогда стало ясно, что люди говорят на ее языке и думают как она, но радость осознания быстро сгорела в огненной буре зависти. Одиночество мысли дарило не только печаль, но и собственное место во вселенной: сидя на каменном троне, можно было возвыситься над прудом и морально — безраздельно властвуя над вверенной областью. Появление людей показало в зеркале водной поверхности совершенно другую картинку: безликую песчинку, обреченную осознавать свое место в бесконечной пустыне.

Встречи с высокими отныне ознаменовывали самые тяжелые дни. Они никогда не заметят маленькое существо, не начнут разговора и, даже раскрыв правду, никогда не примут в свое общество. Иногда она мечтала о том, что сможет выйти из воды, ступая стройными босыми ногами по мягкой грязи, задевая высокую траву. Волосы, спадающие до поясницы, будут развиваться на легком утреннем ветру, а упругая теплая кожа в объятиях влажного воздуха покроется мурашками. Образ вспыхнет в лучах рассветного солнца, и единственной реакцией на ее появление будет восхищенный вздох.

Свет мечты всегда сменялся яростью: «Почему они могут наслаждаться едой? Почему они могут не ждать выхода солнца из-за туч? Почему не должны жить в мокрых и грязных лужах? Почему они могут любить, желать, обладать друг другом? Почему они заслужили это, а я нет? Почему они счастливы, а я даже не могу убить себя, чтобы прекратить пытку, срок которой неизвестен?!».

Чтобы охладиться, она погружалась в воду с головой. Как и остальные, эти размышления текли медленно и заканчивались, только когда темноте сдавались даже самые упорные закаты. Черные лягушачьи глаза ничего не выражали. Водоем отражал только спокойствие ночи и безмолвно-сияющие звезды.