Рисунок пером американской журналистки Лоры Холлоу

Когда было объявлено о прибытии мадам Блаватской в Англию, я почувствовал, что у меня появилась возможность увидеть эту столь знаменитую женщину, которой приписывали оккультные способности и которая, как говорили, находилась в прямом общении не только с «адептами», но и с «Маха-чоханом», главой гималайских посвященных, величайшей из живых душ. Вооружившись рекомендательным письмом, которое дал мне друг-американец, я разыскала ее только для того, чтобы узнать, что она уехала в Париж, и именно в Париже я впоследствии встретилась с ней. Я обнаружила, что она курит, и спустя несколько месяцев, когда я прощалась с ней в Лондоне перед отъездом в Нью-Йорк, она снова курила. Все это время, пока я её знала, она курила. И, поскольку я никогда раньше не видела, чтобы женщина курила, эта ее привычка произвела на меня глубокое впечатление. Могу добавить, что сначала она произвела на меня болезненное впечатление, но позже я стала терпимее, полагая, что это проявление испорченных нервов, что было впоследствии доказано.
 
В Париже мадам Блаватская жила в квартире на улице Нотр-Дам-де-Шам, и здесь каждый вечер собиралась странно подобранная компания. В первый мой визит я прошла к ней в сопровождении своего друга через толпу французских и немецких джентльменов. Она протянула мне руку и, сказав, что рада моему приходу, усадила меня рядом с собой. Мы немного поболтали на разные обычные темы, затем она спросила о людях, которых знала в Нью-Йорке, и, наконец, когда гости сгрудились вокруг неё, она попросила одного из своих гостей занять меня, пока она снова не освободится. Я постояла рядом с ней какое-то время, слушая ее разговор с другими, и она произвела на меня впечатление умной и жизнерадостной, временами обаятельной, но очень изменчивой натуры и не совсем в гармонии с собой. Во многих отношениях она казалась уникальной, и, думая, что меня никто не видит, я довольствовалась тем, что неторопливо наблюдала за ней, отмечая ее голос, манеру речи, движения и манеру приветствовать людей. Толпа вокруг неё всё росла, и через некоторое время я решила уйти. Когда я повернулась по направлению к двери, она очень удивила меня, крикнув: «Теперь, когда к своему удовлетворению сложили обо мне мнение, не могли бы вы поговорить со своим соотечественником, мистером…, пока я вас не смогу с вами поговорить?

Я, смеясь, отошла с этим джентльменом, который оказался рядом со мной, как только услышал ее реплику, и потом спросила: «Странная она женщина, как она узнала, о чем я думаю?»

«Она самая замечательная женщина в этом веке, – серьезно ответил он, а затем добавил: «Возможно, не таков вердикт этого мира, но те, кто знают её, могут под ним подписаться».

«Правда?» – спросила я.  Я слышала, что она не очень хороший толкователь философии, которой она учит. Он быстро ответил: «Кто же может судить ее; кто когда-нибудь пытался сделать то, что она уже сделала?» Я не могла вести дальнейшую борьбу и предложила ему рассказать ещё о ее жизни и ходе нынешней её работы. Что он и сделал, рассказывая какое-то время весьма занимательно.

Весь вечер мадам Блаватская курила сигареты. К счастью, она употребляла очень мягкий египетский табак, и запах дыма от её сигарет не был неприятным. В противном случае её некурящие друзья приняли бы мученическую смерть. Ее красивые руки были в пятнах табака, а пепел был на её платье и на ковре вокруг неё. Я видел её много раз, но никогда не без табака, сигаретной бумаги и спичек.

Люди, впервые видевшие ее, чувствовали то же, что и я, и были шокированы этой ее привычкой, но ее ежедневные собеседники были рады, что она курит. Когда она курила, то всегда была в хорошем настроении, и наверняка была раздражительна, когда лишалась своей драгоценной сигареты. Курить вместе с ней было привычкой, которая становилась второй натурой; она не могла жить без табака. Хорошо узнать её можно было только в клубах табачного дыма; услышать чудесное журчание её речи можно было только в тихих промежутках, когда она мечтательно и спокойно попыхивала своей сигаретой. Ни к чему другому она и наполовину не была так предана, как к своей сигарете и она была очаровательной курильщицей. Это занятие доставляло ей такое удовольствие, что окружающие развлекались, наблюдая её за этим занятием, а ее легкая, успокаивающая манера курения успокаивала даже тех, кто был против табака. Ее темперамент требовал успокоительного средства; ее характер был настолько бурным, что без него ни один обычный человек не мог бы и дня выдержать её возбуждения.
 
Она была вулканом в юбке, женщиной, но с мужеским складом ума. И всё же она воплощала противоположность «мужеских качеств». Она чем-то отличалась от всех мужчин и женщин, которых я когда-либо видела прежде или потом. В ней не было никакого притворства, она не прилагала никаких усилий, чтобы сложить у других какое-либо впечатление о себе, и она играла свою роль без всякой выгоды для себя и не обращая внимания на мнение окружающих. То, чего от нее не ожидали в разговоре, она и говорила резко, прямо и не задумываясь о последствиях. Из всех людей, которых я когда-либо встречала, её меньше всего интересовали условности, и в то же время она казалась самой чувствительной из женщин, когда высказывались какие-либо сомнения о надлежащем исполнении её долга.
 
Что касается себялюбия и тщеславия мужчин или женщин, она, казалось, презрительно это игнорировала, но когда она была вынуждена проявить своё отношение к тому или другому, её резкость и раздражительность были ужасающими. Она высказывалась против тщеславия и фанатизма людей на языке очень резко, сверх всякой необходимости, но никогда не осознавала, видимо, резкости своих слов. Не знающие её люди были шокированы отсутствием у нее самообладания, но те, кто знал ее хорошо, казалось, меньше всего беспокоились о ее настроении. 
В своем поведении она всегда была одинаковой – равнодушной к внешнему, поглощённой в свою работу и категоричной в своих утверждениях о её важности для мира.
 
Ее неизменным нарядом была свободно ниспадающее черное бесшовное платье, называемое «абая». Египетские женщины носят такие платья, и они очень подходят и удобны для полных людей. Всем известно, что мадам Блаватская была очень крупной женщиной, но она никогда не производила впечатления жирной женщины, которое свойственно полным женщинам, носящим модную обтягивающую одежду. Она была среднего роста, с очень маленькими руками и ногами. Ее «абайя» была вырезана из сложенного вдвое очень широкого куска ткани и не имела ни одного шва; шестиметровый кусок был сложен пополам и прямо в центре сгиба вырезан полукруг и по центру сделан небольшой вырез. Горловина и вырез обшивались шелком и обычно украшались кружевными оборками. Рукавов как таковых не было, просто ткань под вытянутыми руками закалывалась английскими булавками и ниспадала свободными складками. Иногда вместо булавок делали шов, который распарывали, когда платье требовалось чистить или стирать. С ее красивыми руками не было необходимости в обтягивающих рукавах, а простота и греческий фасон ее платья всегда вызывали восхищение. «Абая» точно соответствовала ее размеру, медленным движениям и сидячему образу жизни; немногие западные женщины, похоже, выиграют от этого.

В то время, когда мадам Блаватская жила в Париже весной 1884 года, она только что уехала от неприятностей в Адьяре, связанных с обвинениями в мошенничестве и обмане, выдвинутыми против нее г-жой Кулон. И она постоянно была в состоянии возбуждения из-за реальных или вымышленных обид, причиненных ей этой женщиной и её мужем. Она внезапно обращалась к почти совершенно незнакомым людям, чтобы узнать их мнение о «ситуации». И она выслушивала всё, что носило обличительный характер, об этих людях, которым, по её мнению, платили, чтобы поймать её на каком-то мошенничестве. И, тем не менее, когда у нее была возможность отправлять послания в Индию с каким-то членом Теософского общества, она говорила ему: «Моя дорогой, поезжай и повидай мадам Кулон, на ней нет вины в этом деле, и дай ей знать, как я к ней отношусь».

И уже в следующую минуту замечание о том, что мадам Кулон считает Учителей фикцией, приводило её в ярость. Она не испытывала ни малейшего сомнения по этому поводу и терпеть не могла тех, кто сомневался в существовании «Братства адептов». Её преданность своему «Учителю» была непоколебимой и превосходящей всё остальное. Ставить под сомнение природу или служение Махатм означало вызвать у нее такой гнев, который она не могла немедленно погасить. Ее вспышки гнева из-за самых банальных вещей были неприятны, но, к счастью, они были мимолетны. Я видела, как шокировала людей своими бурными эмоциями, а в следующее мгновение проявляла крайнюю беззаботность. Окружающие её близкие люди мало обращали внимания на её психические циклоны, прекрасно понимая, что это лишь напрасная трата времени. Она всегда производила на меня сильное впечатление своим странным противоречивым поведением; напрасно было попытаться отнести её к какой-то категории; ее нельзя было измерить классовой принадлежностью или взвесить на общепринятых социальных весах. Я вспоминаю один случай, когда сидела с ней во время бурного разговора, касавшегося некоторых неприятных новостях, которые она получила из Индии.

Ее гнев удручал меня, и я сидела, молча, с неприятным чувством, желая в глубине души либо успокоить её, а если это не удастся, то сбежать. Вдруг она повернулась и посмотрела на меня, как мать может смотреть на застенчивого ребенка, и сказала самым обаятельным тоном: «Дорогой, хочешь сигарету?»  И когда я смеялась с облегчением, она, улыбаясь, закурила сигарету, да с таким удовольствием, как будто жизнь была для нее неизменной песней.

Глядя на нее однажды, мне пришло в голову, что ей должно быть около пятидесяти лет; потом я узнал от других, что ей было от пятидесяти до шестидесяти, но я слышал, как она со смехом рассказывала одной посетительнице, что ей больше восьмидесяти. На ее лице не было глубоких морщин, в волосах не было седины, а глаза были прекрасны своей энергией и ясностью. Мне показалось, что рот был наименее привлекательной чертой ее лица, но выражение её лица было настолько изменчивым, что иногда казалось, что рот выигрывал относительно других черт лица.
Голова была изящной формы, а волосы она укладывала просто, в греческом стиле, тем самым подчёркивая классические очертания головы. Волосы в мелких кудряшках были каштанового цвета. Руки были безупречной формы и очень белыми, что всегда отмечали посетители, поскольку цвет её лица не был очень светлым, а кожа была грубой и часто выглядела нечистой, что создавало впечатление какого-то внутреннего расстройства. У неё не было ни малейшего следа румянец на щеках. 
Ее лингвистические таланты были поразительны даже для русского человека. Было приятно слушать, как она говорит по-французски с молодыми парижанами, толпившимися вокруг неё; в гостиной по воскресеньям днем и вечером часто можно было услышать её говор. Мне нравилось бывать на этих воскресных дневных собраниях, потому что она хорошо говорила и давала много наставлений молодым людям, которые были членами парижского отделения Теософского общества.
 На одном из таких приемов произошёл весьма интересный случай. Один смелый молодой неофит попросил ее показать мне феномены, чтобы присутствующие там люди могли видеть ее способности. Она пришла в ярость и сделала ему выговор таким громким голосом, что все присутствующие молча повернулись к ней.
 
Затем она кротко, как просящий прощение ребенок, кротко сказала: «Если того хотят Учителя, то мне будет позволено». И здесь уместно вспомнить тот факт, что я никогда не слышала, чтобы она приписывала себе какие-либо чудеса, которые она, безусловно, совершала.  Она неизменно предваряла каждое выступление, отдавая дань Махатмам, часто сожалея о болезненном желании людей увидеть демонстрацию способностей, которыми она обладала, и говорила, что это не принесет им никакой пользы. 

Её сестра, мадам Вера Петровна Желиховская, и её тетя, графиня Надежда Андреевна Фадеева, были в то время у неё в гостях, и сестра, я думаю, находилась в комнате, когда произошел следующий случай.

Мадам Блаватская встала со своего места на диване и с некоторым трудом, как мне казалось, прошла через гостиную и остановилась перед большим зеркалом. Она легонько положила на него обе руки, стоя спиной к компании. Ближе всего к ней были молодые французы. Внезапно, после некоторой тишины, раздался громкий треск, за которым последовал звук, похожий на падение разбитого стекла. Я думала, что зеркало разбилось, когда она внезапно налегла на него всем телом, но она не приближалась к нему вплотную, только руки легонько касались его поверхности. Раздался общий возглас удивления, и любопытные критически осмотрели стекло. Когда мадам Блаватская отвернулась с видом равнодушия и усталости, кто-то предложил ей положить руки на стекло большого окна, выходящего на улицу. Она так и сделала, но на этот раз мы ждали результатов дольше, чем прежде. Наконец, раздался громкий треск, как будто кто-то ударил молотком по стеклу. Со стеклом ничего не случилось.
 
Волнению французов не было предела; они с энтузиазмом хлопали в ладоши и сияли, глядя на «Верховную жрицу», как ее называл один из них. Их откровенный восторг и воодушевление радовали ее; или, скорее, она, как казалось, проявляла необычайный интерес к гостям и в течение часа или более того говорила так превосходно, что все были поражены.Для некоторых из ее слушателей это был час, когда они слушали её как зачарованные, и я сомневаюсь, что кто-нибудь из этой компании когда-либо испытывал нечто подобное в её присутствии или без неё. Я не могла заснуть той ночью, думая о ней и о событиях этого вечера.

Во время моего следующего посещения она находилась в припадке бешенной ярости и предавала анафеме миссионеров, которых она объявляла фанатиками и мошенниками, а также наихудшими представителями человечества на Востоке. Некоторые из них представляли англиканскую церковь в Индии, и она знала, что они совершенно не понимают духа учителя, которому, по их утверждению, они служат. Она осуждала протестантов в целом и говорила, что католики, поскольку они были более искренними и менее религиозными, чем протестанты, приобрели в мире гораздо большее влияние, чем последние когда-либо понимали или могли оценить.
 Католические священники, по ее словам, действительно трудятся среди бедных людей и пытаются помочь тем, у кого нет друзей. Протестантские миссионеры тратили время на раскалывание доктрин над трупом протестантизма. Со своей стороны, по ее словам, ей нет нужды ни до одной из этих сект; она определила свою религию как любовь к человечеству и цель её жизни – основать Всеобщее Братство.
 
Затем она говорила о Теософском обществе, через которое она надеялась многого добиться. По ее словам, теософия является тем предметом, который должен был интересовать лучшие умы того времени; со временем, она знала, она привлечёт внимание духовных людей во всем мире. Она также говорила, что Общество было основано ею, полковником Олкоттом и Уильямом К.Джаджем, не преследуя никакой корыстной цели, не по собственной инициативе, а под руководством и направлением тех, кто был ее учителями эзотерических знаний.
 
Она решила много лет назад посвятить себя работе, которой занималась; она не желала другого занятия, кроме как служить Учителям; она была их ученицей; пользовалась у них исключительной благосклонностью; в течение девяти лет жила в полной изоляции по их приказу в Тибете и снова вышла в мир по их приказу. Она не надеялась избежать участи тех, кто жил в этом мире или с миром, особенно потому, что её путь был необычным. Ее жизнь была долгой и странной; странной для нее, когда она оглядывалась назад, как будто прерывистый сон. По ее словам, она приехала в Европу, чтобы понять, готов ли западный разум к изучению восточных учений; если да, то она могла и хотела открыть пути, ранее недоступные для него; но она полагала, что все ее усилия будут встречены насмешками и презрением. Такова была судьба всех преданных тружеников любого направлении духовной деятельности во все времена. Вскоре я заметила, что мадам Блаватская, кем бы она ни была, искренне верила, что она выполняет миссию, и потом я убедилась в том, что она обладает чрезвычайно сильной волей. Она знала, как ее использовать и когда её нельзя проявлять, и она была либо самым общительным, либо самым молчаливым человеком, которого я когда-либо встречала.