Дела посольские

               «История того, как оказались на столе моём сии записки настолько длинна и путана, что, право, не стоит занимать время и внимание читателя. Ограничимся упоминанием того, что писаны они подьячим Неудачей Ховралевым о пребывании в земле аглинской…»

               – Ваши благородия, прошу тушить свечи, время пришло.
               По коридору, мимо дверей, ведущих в крошечные клетушки воспитанников, брёл, шаркая ногами, дежурный дядька.

               Юноша пятнадцати или около того лет, помедлив, с досадой отложил перо, спрятал тетрадь под подушку, задул свечу. Уже которую ночь он крутился на жёсткой постели, переживая придуманные приключения подьячего, сто раз мысленно повторяя первую строку повествования и находя её весьма занятной. Даже Саша-француз, более склонный высмеивать, чем хвалить, отметил: «Имя-то какое… Неужто сам придумал?» – «Это оберег, обманка для злых духов».

               Месяц в окне кельи слабо освещал брошенный на стул кафтан тёмно-синего сукна со стоячим красным воротником да бледный римский профиль честолюбивого автора. В пятнадцать – сон скорый гость. Не успел наш герой и глаза сомкнуть, как увидел себя в дорожной епанче* из грубого сукна на корабельной палубе. Ветер рвал паруса, вскипали волны, неумолимо приближались датские корабли-пираты…

                ***

               «… Посол Фёдор Писемский в каюте хоронился, я же не смел сделать и шагу с палубы, потому как предписания у нас разные. Государева грамота велела Фёдору приглядеть родню королевы Елизаветы с тем, чтобы знать, пойдёт ли она в невесты великому государю, мне же поручено было наблюдать детали устроения кораблей аглинских и дацких, дабы тонкости разведать. Чьё поручение тягостнее – не мне судить, только за пять недель пути епанча моя ни разу не просыхала.

               Шестнадцатого сентября лета 7090** ступили мы на землю аглинскую. Встречный ветер да буря не дали пройти кораблю к Лунде, как называют свою столицу слуги аглинской королевы. Про саму же королеву сказали, что по причине мора язвенного пребывает она в городе Виндзоре, за двадцать вёрст от столицы. Нам туда прибывать не велено, и, пока мор не пройдёт, приготовлен для нас на посольстве, в семи вёрстах от Виндзора корм, двор и жалованье. Фёдор-то загрустил, тем паче, сказывали: литовского посланника королева Елизавета приняла, а нас – нет, но мне какая печаль с того?

               К тому же приключение вышло. От соли да сырости епанча моя прохудилась. Дал я монету служивому, показал одеяние. Балбес по-нашему ни гу-гу, долго плечами пожимал, пока не смекнул двух девок привести. Одна, я вам скажу, черна да сморщена, словно уголёк, а про таких, как вторая, дьяк Онуфрий, дай ему господь здоровья, молвить любил: «Хороша девка, как мытая репка»… Вот, с этой второй, мы, значит, и поладили. И толмач не понадобился. Я её "Репкой" звал, она меня "Епанчей" кликала, да как ни величай, всё едино. Женская душа на ласки ответная… 
               Тут и приглашение в Виндзор от королевы Елизаветы подоспело. Репка моя в слёзы, всё показывает, что епанча так худой и осталась, дескать, скоро слишком, срок ещё не вышел. А лучше – пусть я её с собой возьму, по дороге она епанчу и починит. Что ни говори, даже умные девки – дуры. Куда мне её в посольстве девать? Та, что черна да сморщена, умнее оказалась. Принесла мужнин плащ, камнями расшитый. За что отменную благодарность получила…
С тем в Виндзор и отправились».

                ***

               Автор сего опуса проснулся на скомканных влажных простынях с горящими щеками… Сказать ли, что под видом репки приснилась ему сестра сокурсника Б., а чёрная, сморщенная девица похожа на княгиню N? Никоим образом. Не станем заглядывать в сердечные тайны молодого повесы.

               Любимец всех девяти дочерей Зевса***, споривших между собой, кому отдаст предпочтение юный Аполлон, в подштанниках скатился с кровати и, спрятавшись в углу за конторкой, разжёг свечу. Известно: если свеча на полу стоит, её свет не виден чутко дремлющему в коридоре дядьке. Вскоре на пол перекочевали тетрадь, чернильница и перо. 

                ***

               «…Королева Елизавета – страсть некрасива. Рыжая, с длинным костлявым лицом и голосом, словно охрипла по реям лазая. Зато украшений на ней, изумрудов да прочих камней драгоценных – не знаю, как не согнулась под их тяжестью... Потому, видать, и воротник во всю шею, дабы подбородок поддерживать. Сам-то я убоялся бы с такой родственницей себя браком вязать, потому и политика – не для моего умишка. Ну да Государю нашему жениться не впервой. Где пятая, там и не то шестая, не то седьмая, прости боже, со счёту сбился.

               Приняла нас Елизавета с почестями, даже меня к ручке допустила. И то сказать: мы с Фёдором по сорок шкурок соболей каждый в презент привезли. Худо ли для казны? А по делу, за которым приехали, долго она нас мурыжила. То призовёт да за общий стол посадит, в то время, как пост у нас. Сидим, благодарствуем, слюнки глотаем. То на охоту на оленя повелит ехать… Нужен нам олень её, как же… А то, и вообще, смех: призовёт, чтобы понаблюдали, в каком наряде она в церковь шествует… Да я и без наряда на неё глядеть не стал бы. А тут извольте…

               Одна отдушина: повадился я в трактир сбегать. Люд там простой, политесу не знают, об чём мыслят, то на языке. Я к тому времени уже сподобился их речь понимать так, что без толмача обходился. А чтоб, окромя приятного, соблюсти пользу, старался выбирать трактиры поближе к посаду, где корабли швартовались. Морской люд – народ дотошный. Про меж себя всё обговорят: где какие ветры дуют, да какие недотыки в дальнем походе мешают. Ну, а как хмель в башке заиграет, тут и девственницу королеву припомнят. Уж как они её сохранность женскую поминали – то бумаге предать невозможно. Я по-первости вздрагивал, боялся, каб на дыбу не поволокли. Ан нет… Весёлый народ.

               Однако же о другом мой рассказ. Зима с весной миновали, решилась наконец королева Елизавета заговорить о том, ради чего прозябали мы на земле аглинской. Хоть и лыком тот секрет шит, а говорила она один на один с Фёдором. Меня в столовой палате с лордами приближёнными оставили. Чтоб не обижался, велено было ни в чём запрета не чинить, что пожелаю – немедля доставить. Ну, у лордов свои дела: выпить, закусить, новости обсказать, не до меня им. Тут рядом с лавкой, на которой присел я, дверца потайная открылась, и мне в ноги – паж. Славный такой мальчонка: лицом белый, голос тонкий. Взмолился: дескать, всю жизнь мечтал слугой моим быть. Сам-то трясётся, голос дрожит…
               Минуты не прошло, из той же двери, скрежеща зубами, появился граф Лестер, вроде как любимый слуга королевы. Мальчонку моего хвать за руку, тянет к себе, а тот в платье моё вцепился, не оторвать. Рыдает, шепчет, что жизнь его сейчас решается. Изверг, и тот проникся бы… Встал я во весь рост, во всю силу лёгких напомнил, что велено ни в чём мне запрета не чинить. Граф-то против меня мелок, ножки в чулках кривенькие, плечи узенькие… Скрипнул зубами да пошёл восвояси. И то сказать: из-за слуги спор затевать? Словно на пареньке том свет клином сошёлся.

               Надо сказать, мы с Фёдором рядом с постоялым двором, чтоб не скучать, баньку наладили. Конечно, не по всем правилам, но душу согреть можно. И для тела неплохо. Непогоду да сырость аглинскую чем прогонишь? Показываю мальчонке: «Раздевайся, с нами пойдёшь», тот ни в какую: дескать, слуге с хозяином – никак не можно. При их дворе, быть может, и не можно, а мы с Фёдором, как польский король глаголет, без фанаберий. В парилке все равны.  Только втолкнул я своего новоявленного пажа в предбанник, как на беду, Фёдор, во всей своей красе из парилки показался. Мальчишка – в обморок.
               Мы с Фёдором туда, сюда… По щекам лупим – не помогает. Фёдор полный таз воды на неженку вылил...

               Мокрая одёжа к телу прилипла… Смотрю: батюшки светы, а паж-то мой – девка. Тут ещё она глаза свои распахнула… Я и пропал совсем. В грудях спёрло, боюсь, словно дурень какой, слово молвить.  А только всё, что есть, отдать готов, лишь бы женой своей назвать…  Кто бы подумать мог, что этак банька наша закончится…
 
               Менее чем через две луны миссия наша завершилась и последовало разрешение вернуться домой. Фёдор вёз царю нашему батюшке парсону**** княжны Марии Гастингс, да на словах описание, что лицом бела, глаза серы, волосы русы. Буде Иван Васильевич согласится её в невестах своих числить. А я увозил с собою Марьюшку, от глаз которой так и не нашёл мочи оторваться.

               Надо же случиться тому: отплывали мы с того самого мыса, к которому пристали на землю аглинскую. Кроме слуг да приближённых королевы, проводить нас пришли "Репка" моя бывшая да "Уголёк" чёрный. На палубу взошли, у каждой по младенцу. А как уголки одеялец откинули… Не ведаю, парень там или девка, а носы у обоих картошкой, точно мои, ни с кем не спутаешь. Я и так-то не забывал их. Оленя с той королевской охоты целиком послал. А тут… Мой грех, не отрицаю. Перекрестил мальцов, да все презенты, что Елизавета дала, им оставил. Небось, не оскудеет земля русская.
               Марья-то свет Гавриловна о ту пору на палубу не поднималась, откуда что узнала, не ведаю. Видать, сердцем почуяла, и такой урок мне задала… Сколько живу, столько помнить буду…

               Домой дорога всегда короче. И бури, ураганы вроде добрее. Особенно когда вдвоём в старую епанчу кутаетесь, и родное существо к тебе жмётся, взвизгивает да охает. А как пристани холмогорские показались, так и сердце защемило: воздух другой. Что сам понял, то и вам поведаю: родина – не где хорошо, а где сердце щемит».

                ***

               Утром после молитвы да классов тетрадка по рукам пошла. Читали, посмеивались, хвалили. Автор тщеславием наливался, пока кто-то не спросил:

               – А что у Марьи Гавриловны с графом Лестером вышло? Пажем-то она чего нарядилась?
               Автор выхватил тетрадку, взлохматил вьющиеся волосы, почесал длинный острый нос и, присев, за последний стол в классе, начал лихорадочно писать:

                «Тридцать лет с той поры прошло. Ни Марьюшки моей нет, ни государя Ивана Васильевича, ни королевы Елизаветы-девственницы. Можно написать уже, никто не осудит.
               Перед самой смертью поведала мне Марья Гавриловна: граф Лестер когда силой, когда подкупом забирал у небогатых аристократов девочек и привозил на потеху королеве Елизавете, обряжая их в мужеское платье. Потому как сама Елизавета была обряжена в платье, противоречащее её полу. В десятилетнем возрасте дочь Генриха VIII заболела чумой и померла. Гувернантки, опасаясь мести отца, не найдя подходящую рыжую девочку, обрядили в платье принцессы похожего на неё ровесника, мальчика. По слухам, внебрачного сына короля. Обман так и не раскрыли, а гувернантки те занимали важное место при дворе Елизаветы.
               Я как это услыхал, сразу вспомнил намёки моряков в аглинском трактире. Хотите – верьте, хотите – нет. Доподлинную правду изречь не могу, поскольку с королевой Елизаветой в бане не парился…»

               Последняя фраза была встречена хохотом столпившихся за спиной автора воспитанников. А Саша-француз, положив руку ему на плечо, торжественно произнёс:
               – Быть тебе, Франт, посланником государства российского при английском дворе.




 * длинный, широкий безрукавный круглый плащ с капюшоном у мужчин, Епанчу носили во время дождя. Изготавливали из сукна или войлока и пропитывали олифой.
 ** по старому стилю, по новому стилю (петровскому) – 1582 год
*** музы считались дочерьми Зевса и богини памяти Мнемосины. Всего было девять сестер: Мельпомена – муза трагедии, Талия – муза комедии, Каллиопа – муза эпической поэзии, Эвтерпа – муза лирики, Эрато – муза любовных песен, Терпсихора – муза танцев, Клио – муза истории, Урания – муза астрономии и Полигимния – муза священных гимнов.
**** портрет