Гурман

После смены собственника на дверях нашего музея появилась новая надпись. Над старинным логотипом и всем известным расписанием воцарилась вывеска, на которой крупными яркими буквами было начертано «Приятного аппетита».

Вы, наверное, помните, что в то далекое время искусство переживало далеко не лучшие дни. Сотрудников музея сокращали по штату, им не платили зарплату. Мы трудились по долгу службы. Я хранил верность музею. Мне предлагали пенсию, но я остался. Такова была моя доля.

Музею угрожало банкротство и забвение. В галереях гроздьями висела пыль. Пусто, хоть шаром кати. Ни души.

Многие верные музею сотрудники (прежде всего, я веду речь о своих коллегах – смотрителях) даже не увольнялись, а просто безапелляционно и навсегда расставались с давней привычкой приходить вовремя в предназначенную им залу и блюсти порядок. Они перешли на сторону гостей, которые устроили нам бойкот.

В конце концов, где-то в среде начальства (простите, что я так выражаюсь, мне неведомы названия чужих должностей) возникла умная голова. А в умной голове родилась умная мысль – добавить красок к нашей неброской афише. Вот откуда, если говорить вкратце, появилась эта привлекательная надпись. Забегая вперед, скажу – рекламный ход себя оправдал. Всего два слова добавили, а количество гостей увеличилось в десятки раз.

Но я помню только первого из той новой партии гостей.

То был вечер или то было утро. Уже не вспомню наверняка всех подробностей. У меня давно уже затруднения с определением времени суток.

Словом, было темно за окном, и в музее я был один. Если было утро, значит, я пришел раньше всех. Если же вечер, значит, все ушли.

Я грел кофе на первом этаже и готовился к завтраку (или то был ужин), когда услышал за спиной скрип. Повернувшись, я увидел незнакомого мне человека. Из доверенной мне залы мне виден парадный вход, к которому я сидел в тот момент лицом. В эту дверь на моих глазах никто не заходил, никто не выходил. Вероятно, человек, который озадачил меня своим появлением, зашел через ту красную дверь, которая находится с боковой стороны музея, той стороны, которая выходит на дорогу. Я думал, что эта дверь никогда не открывалась.

Мы все крепки задним умом. Я сейчас задаюсь вопросом: почему я не выразил своего удивления, почему не подошел к нему сразу. Впрочем, меня можно понять, и я себя понимаю. Человек выглядел очень странно. Даже слегка не-почеловечески.

Это был молодой парень в лохмотьях. Казалось, его острые ребра готовились дорезать и без того рваную майку. Желудок его урчал по всему залу. На ногах сапоги и оба, как мне показалось, не по размеру. Двигался он нелегко. Парень был худой, со впалыми щеками и бледной кожей. Он хворал и старался сдержать кашель. Было видно, что в подобном заведении он впервые. Скорее всего, вошел не в ту дверь.

Более всего меня поразили его глаза. Они смотрели на меня, как рентген смотрит на пустое место. Именно они вогнали меня в ступор. Если бы он догадался прикрыть их черными очками, то ничего бы не вышло. Они вылезли бы на лоб, на темные волосы. Такие у него были глаза. Огромные глаза, исторгавшие безумие.

В поисках искомого (тогда его намерения мне были не ясны) он неспешно слонялся по зале и что-то вынюхивал. В буквальном смысле. Когда он начал пускать слюни возле одной из любимых мной картин, я собрался сделать ему замечание, стараясь удержать его от прикосновений к экспонатам.

Собравшись с силами, я окрикнул его. Он развернулся. Его руки, будто непроизвольно, стали дергаться, прыгать вверх, будто бы стремясь оторваться от тела. Да, его руки жили самостоятельно, не повинуясь голове, и чуть не снесли мою любимую картину. Вдобавок он кричал что-то нечленораздельное. Впервые за день я встал со стула и направился к нему. Он начал удирать от меня и поскакал к лестнице, которая вела наверх. Паркет содрогался неимоверно. Один худой человек не мог издавать столько звука. Пол проваливался так, будто на нем танцевало слоновье стадо. Странно, ей-богу, странно. То ли доски прогнили, то ли сила такая.   

В это трудно поверить, но в те годы я был грузным. Я редко поднимался выше своего этажа и плохо ориентировался в музейном пространстве. Пытаясь нагнать безумного пришельца, который бесновался как тигр в клетке, я уронил какой-то фарфор. В тот день многие предметы лишились привычного расположения.

Погоня сопровождалась шумом. Гость то рычал, то прыгал, то кидался на статуи и чуть не опрокинул старинную люстру. Мне было трудно висеть у него на хвосте. Он был моложе и злее.

Но вдруг настала тишина. Я слышал лишь стук своего сердца и тяжелое дыхание. Зверь где-то притаился. Его нужно было поймать, но я не знал, как это сделать.

Отчаявшись, я спускался вниз на свое рабочее место. Иногда мои усталые ноги натыкались на какие-то осколки. Погоня меня измотала.

На одном из этажей я услышал нечленораздельное, которое пыталось совладать с собой, утихомириться. К тому времени я нашел силы успокоиться и подумать. Однако чуждые звуки постепенно наполняли мое сознание страхом. Крадучись, я подходил к арке, ведущую в галерею (то, кажется, был зал голландских мастеров – сейчас не восстановишь). Его дыхание становилось все громче.

Я увидел его в углу. Он трогал руками (они больше не ходили ходуном, было видно, что они настроены вести себя мирно) раму какой-то темной картины. Рука мастера изобразила на ней невообразимое чудище, которое пихало в свою глотку кусок мяса. Гость, как будто, желал влезть в эту картину. Иногда он доставал изо рта язык и делал вид, что облизывает краски. Подобное вычищение чередовалось с обнюхиванием. Ужас.

Видимо, почувствовав мое (надо сказать, бессмысленное) приближение, он обернулся и сказал:

– Здравствуйте.

У него был уверенный мужской голос. Сам он даже попытался улыбнуться. Вышло не очень, но страх, который уже начал подступать к моему горлу, оставил меня.

Все-таки он был человеком. С ним можно было договориться.

Он взял слово первым:

– Я хотел бы побыть один.

– Я не имею права оставлять вас без надзора.

На меня нахлынул гнев.

– Да вы в своем уме?! Ведете себя, как зверь, крошите мебель и даже не приобрели билета...

– Разве вы не видите, сколько зла приносит народу эта картина? Вдруг ее увидят дети.

Картина, в которую он тыкал пальцем, была та самая. ЕГО картина. Она висела чуть справа от угла. Я пригляделся и подошел ближе. В ту пору мое зрение уже потеряло былую остроту. То, что издали я принял за кусок мяса, вблизи оказалось окровавленным детским тельцем. Вероятно, чудище уже проглотило его голову.

– Это искусство, – сказал я.

– Именно такое искусство нужно ликвидировать. Оно приносит тьму в вашу ночь. Я давно искал эту картину.

Он говорил уверенно, стараясь подавить ярость. Я видел перед собой несчастного, озлобленного человека, чьим, вероятно, благородным разумом овладели бесы. Ко всему прочему он был жертвой столь нередкого для наших краев голода.

– К тому же я гурман, –  прервал он мое размышление.

Меня осенило. Я начал понимать, куда он клонит.

– Послушайте, – стараясь улыбнуться, сказал я подсахаренным басом. – Вы, видимо, неверно поняли значение нашей новой вывески.

Он глядел на меня, как волк на зайца. Глаза наливались кровью. Он был моложе и злее. Даже в таком невыгодном состоянии он превосходил меня. Разве я мог противостоять ему?

Он опять издал подобие улыбки и обратился ко мне вежливо:

– Я вижу, что вы ответственный работник. Сейчас немногие гоняются за мной. Многие отступают в начале. Послушайте… Доверьтесь мне. Я гурман.

Неожиданно для меня резким движением руки он потянулся к карману своих брюк. Я испугался, что он достанет нож. Что-то сверкнуло в его руке. Свет того предмета меня немного ослепил.

– Я хочу сделать вам подарок, – сказал он учтиво.

Я пригляделся.

– Часы? Зачем они мне? Я не пользуюсь часами.

Это были часы из неведомого мне материала. От них пахло древностью. Я слышал лишь их тиканье и стук своего сердца.

– Поймите… Я нахожусь в затруднительном положении и не хочу причинять вам вреда…Эти часы идут с самого начала и ни разу не отстали. Вы симпатичны мне своим бесстрашием и настойчивостью. Вы же не отдадите эту картину просто так…

Я был изумлен такой наглостью.

– Зачем мне эти часы?

Тогда он размахнулся и со всей силы швырнул «подарок» на паркет. Он прыгал на часах, как слон. Снова скрипели доски и падали предметы. Затем он поднимал часы и снова бросал их. Даже его ослабленных сил хватило бы, чтоб расколошматить их на куски. Но тиканье продолжалось. Стрелка продолжала свой путь. На них не было ни единой царапины. Едва не сломав мне нос, он резко взмахнул ими вверх и, остановив перед моими глазами, напористо сказал:

– Эти часы никогда не отстанут.

На меня посыпались тонны умных аргументов. Было видно, что часы попали к нему случайно. Голь на выдумки хитра, как говорится.

Я крепко задумался. Когда-то я был голодным и молодым. Потом я нашел свое место и стал тем еще сладкоежкой. Мне никто не помогал. Изредка помогал случай, но не сказать, что он был ко мне благосклонен. Нередко я был близок к тому, чтобы впасть в животное состояние. Да, мне знакомо чувство злого голода.

В конце концов, что я потеряю, если помогу этому бедолаге окончательно вернуться в человеческую оболочку. Я нахожусь в чужой зале. Не считая бродяги, я в музее один. Меня давно уже собирались отправить в отставку, считай, уволить. Сначала повысить, потом уволить.

Я продолжал сомневаться, когда часы опустились в карман моей формы. Единственное, что я успел сказать, покидая залу:

– Помните, мы заключаем с вами договор только на одну картину.

Он ухмыльнулся, показав звериный оскал. Удалившись в соседнюю залу и присев у стены, я громко спросил:

– А вы красками не подавитесь?

– Доверьтесь мне! Я гурман.

Когда началась трапеза, я зажмурил глаза. Я слышал, как острые клыки вонзались в дерево и холсты. Слон бушевал в голландской галерее. Картины были не в силах сопротивляться. Стены трещали, они уже давно нуждались в починке. Я боялся, что стена между нами исчезнет. Упала люстра, и в зале погас свет. Я очнулся, когда моей руке стало нестерпимо жарко. Меня насквозь пронзала боль. Вероятно, в своем коматозном состоянии я не заметил, как спустился на первый этаж и включил электрический чайник, все содержимое которого вылилось мне на руку. Я орал, когда неожиданно возникший передо мной гость начал оказывать мне помощь. Он передвигался по воздуху, словно парил, не касаясь экспонатов. От прежней тяжелой походки не осталось и следа. Даже ботинки были ему по размеру. Я показал ему, где находится аптечка. Он мигом вернулся и приложил, неведомо откуда возникший в музее, лед к моей больной руке. Он сиял, как ребенок, которому всучили роскошную игрушку.

– Жарко, – сказал я.

– Сладко, – довольно пропел он. В этом пении я отыскал хамоватость. Закончив с моей раной, он, будто на крыльях, помчался к парадному входу. Я не видел, как он открывал дверь.

Выходные я провел в мучениях.

В начале новой рабочей недели директор музея устроил разнос. Не знаю почему, но в тот день было многолюдно. Все явились вовремя. Я притаился в углу. Я был готов к любым последствиям, но держался подальше от коллектива. Мне хотелось провалиться.

Когда мне казалось, что я улизнул от взора директора, он как раз поймал меня своим взглядом. Сотрудники уже разошлись по своим делам. Директор стоял в арке перед моей залой. Решительным шагом он направился ко мне, озираясь при этом по сторонам, не замечая ничего живого, кроме меня и статуй, которые, мне казалось, презирали меня. Он подошел ко мне и улыбнулся. Его глаза стали нестерпимо узкими. Я застыл. Он что-то хотел сказать, слова, казалось, так и рвутся из его сердца. Но он молчал, и это было мучительно для нас обоих. Затем он обвалил свои руки на мои плечи, нагнулся к моему лицу и подмигнул. После чего вновь оглянулся по сторонам со взглядом человека, который оказался в незнакомом ему пространстве, и незамедлительно исчез.

Меня не уволили, но я вскоре ушел на пенсию. О будущем музея мне известно немного. Говорят, что рекламный ход себя оправдал. У музея нет отбоя от посетителей. Когда я уходил, музей, как раз, собирались ремонтировать.

Я почти ослеп. Когда мое зрение еще не было таким тусклым, я стал замечать, что стрелка, на подаренных мне часах, халтурит. По правде говоря, я собирался отнести часы в починку, но где-то обронил их, потерял, словом, они исчезли. Возможно, я заблуждался, и они до сих пор не отстают.

Иногда я пытаюсь воскресить в памяти лица гостей нашего музея. Все-таки мы были первопроходцами. Говорят, наше дело оправдалось. Доселе невиданный рекламный ход принес плоды. У нас появились последователи. Мы были первыми. И я.

Теперь я готовлюсь ко сну в моей маленькой комнатке. Я укрываюсь одеялом, закрываю глаза и, отворачиваясь к стене, начинаю бороться с памятью, вернее с тем, кто, будто наждаком, вырезает из нее лица и события. Остается чистая доска, такая чистая, что на ней ничего невозможно разглядеть. Я почти ничего не вижу и почти ничего не помню. Чтобы спастись, я отчаянно хватаюсь за исчезающие воспоминания.

Иногда, пока меня окончательно не придавит сон, я вспоминаю гурмана. Я помню его поневоле. Он приходит ко мне вопреки моим желаниям. Я узнаю его лицо. Оно округлилось и испещрено рубцами. По правде говоря, его лицо затмевает все остальное. Этот бедный мальчик совсем стал взрослым. Он стареет и истлевает вместе с моей памятью. Я узнаю его лицо. Оно мне кажется незнакомым. Мне кажется, оно изменилось. Мне кажется, он больше не сияет.