Воспоминания утолщают наше настоящее

Памяти А.Р. Лурии


Ниже будет сказано, что подтолкнуло меня к написанию этого текста, но сначала – несколько сюжетов более общего характера. В частности, укажу на мой многолетний интерес к таинствам памяти.
На рубеже 60-х – 70-х я помогал психологам в обработке и анализе их измерений, и хотя я не думал о том, чтобы стать психологом, я старался беседовать с ними и активно читал, надо было компенсировать отсутствие специального образования, даже защитил кандидатскую диссертацию по психологии. Два исследовательских направления особо привлекали мое внимание: многомерное описание свойств личности и изучение механизмов памяти. Первое направление было естественным, я работал в команде психологов, пытавшихся с помощью тестов понять поведение личности и личностный мир. А откуда появился интерес к памяти, не знаю или забыл. Скорее всего он возник много раньше или существовал всегда. Но это не означает, что хоть в чем-либо моя память была особенной.


Давно, именно в указанные годы, я прочел две небольшие работы Александра Романовича Лурии (1902-1977) «Маленькая книжка о большой памяти» и «Потерянный и возвращенный мир». Лурия был уже тогда признанным ученым и врачом-невропатологом, и кроме того эти книги – документальные в своей основе читались как романы. Первая – об известном мнемонисте, память которого не имела ясных границ не только в своем объеме, но и в прочности удержания следов. «Он успешно – и без заметного труда – мог воспроизводить любой длинный ряд слов, данных ему неделю, месяц, год, много лет назад. Некоторые из таких опытов, неизменно кончавшихся успехом, были проведены спустя 15-16 лет (!) после первичного запоминания ряда, и без всякого предупреждения. В подобных случаях Ш. садился, закрывал глаза, делал паузу, а затем говорил: «да-да... это было у вас на той квартире... вы сидели за столом, а я на качалке..., вы были в сером костюме и смотрели на меня так... вот... я вижу, что вы мне говорили...» - и дальше следовало безошибочное воспроизведение прочитанного ряда». Он боролся со своей памятью, она сломала его жизнь, он пытался забывать «лишнее» и не мог.
Герой второй книги – тоже незаурядная личность. Книга начинается так: «Это повесть об одном мгновении, которое разрушило целую жизнь. Это рассказ о том, как пуля, пробившая череп человека и прошедшая в его мозг, раздробила его мир на тысячи кусков, которые он так и не мог собрать. Это книга о человеке, который отдал все силы, чтобы вернуть свое прошлое и завоевать свое будущее. Это книга о борьбе, которая не привыкла к победе, и о победе, которая не прекратила борьбы». Вспоминая, этот человек записывал мозаику жизни, она составила основу книги Лурии.
Я всегда помнил содержание этих книг, но они никак не подталкивали меня к собственным воспоминаниям и к размышлениям о прошлом. Эти знания существовали во мне сами по себе.


Мое отношение к собственной памяти начало меняться лет 15-16 назад, когда я задумал писать биографии российских социологов, которых я знал и помнил, но с которыми в тот момент я уже мог побеседовать лишь мысленно. По-видимому, это заставило меня вспоминать и собственную жизнь, т.е. биографическое и автобиографическое сплелось. В некоторых случаях я сам подталкивал свое погружение в прошлое, вспоминал время событий, детали происходившего, лица и имена действующих лиц, при этом я знал, почему и с какой целью я пытаюсь увидеть и услышать прошлое. И мне было радостно, когда это прошлое, иногда весьма далекое, всплывало, и я записывал все, чтобы наполнить, разнообразить былое, оживить людей, некоторых из которых уже давно не было.
Но бывает иначе, когда нечто далекое, многие годы не подававшее мне сигналов о существовании в моей памяти, вдруг всплывало без моего участие, я ничего целенаправленно не предпринимал, все вмиг вспоминалось само, я лишь фиксировал этот факт, а потом удивлялся, убеждаясь, что именно так все и было. Проиллюстрирую сказанное двумя примерами.


В июне 2019 года я описал случившееся со мною пару недель ранее, когда всплыло то, что я никогда не пробовал вспоминать, а потому оно как бы и не существовало. В тот день у меня было «пустое» время, и, чтобы занять, его я совершенно бесцельно зашел в небольшой японской ресторан, расположенный на берегу неширокого канала. Это совсем недалеко от моего дома, и я не раз бывал рядом с рестораном, но в суете дел проходил его мимо.
Было позднее субботнее утро, в зале ресторана почти никого не было. И вдруг... я увидел себя с газетным кульком снетков, сейчас мало знакомым видом мелкой озерной рыбы, ее солят и вялят, ее можно есть целиком, с косточками и головами.
Неожиданность, чудо, парадоксальность увиденного, заключается в том, я моментально «увидел» себя в 13 – 14-летнем возрасте, и я был в небольшом ленинградском шалмане, которые сейчас можно увидеть лишь в фильмах о послевоенном времени.
Знал ли я тогда, что такое «злачные места»? но меня явно что-то тянуло именно туда. Это было в тупике Таврической улицы, забор перекрывал выход на Неву, я был там множество раз, напротив жил мой школьный приятель, но я даже не замечал раньше эту пивнушку. Но в тот день, выходя от приятеля, я пересек улицу, собрался с духом и зашел в шалман, наверное, очень нерешительно. За несколькими столиками сидели взрослые мужчины, пили пиво, громко говорили, матерились, было дико накурено. Я там не был своим, но никому не было до меня дела. Дошел до стойки и продавщица спросила, что я хочу. Пиво я тогда не пил, не курил и не был готов к такому вопросу. Но здесь я заметил тазик со снетками, прекрасной закуской к пиву. Снетки я очень любил, мама клала их в щи, стоили они – копейки, которые даже у меня в кармане водились. Продавались они на вес, наверное, я купил граммов 100, снетки – легкие, и «тетенька», свернув из куска газеты (а из чего же еще?) кулек, вручила мне мою покупку.


Удивительно, что с 1968 года и до начало 1990-х я работал в знакомом мне с детства уголке города, на углу Таврической и Шпалерной (тогда ул. Воинова) улиц. Сначала я работал в Таврическом дворце, где размещалась Ленинградская Высшая партийная школа, в которой я начал свою социологическую карьеру, а затем – напротив Таврического дворца, на другой стороне Шпалерной, в Институте социально-экономических проблем АН СССР, центре академической социологии в Ленинграде. В годы перестройки мне было удобно совмещать работу в двух этих организациях. Но удивительно, я ни разу не вспомнил тогда о своем посещении пивной, и у меня не возникало желания прогуляться до того места.
На что же сейчас, по прошествии более шести десятилетий, откликнулась моя память, что стало причиной моего неожиданного (почти) видЕния в японском ресторане? Уверенности нет, но наверное, какая-то неописуемая комбинация запахов рыбы, пива и канала. Тоже самое было и в той бесконечно далекой ленинградской пивной: пиво, снетки и Нева. Конечно, все не то и не так, однако мое сознание само выделило нечто существенно общее в давнем и современном и моментально соединило их.


Через год, 8 июня 2020 года, я записал историю «Я помню вас, дядя Миша» о безногом сапожнике, которому я на рубеже 40-50-х относил в починку обувь. Обоснование «всплытия» этой истории из небытия есть, но все равно, многое в этом процессе остается непонятным.
Накануне Дня Победы я читал о подготовке к этому событию, о движении «Бессмертный полк», о захоронениях останков давно погибших воинов. И вспомнилось мне, как много лет назад я стоял на углу Суворовского проспекта и Кирочной улицы у аптеки, существующей и сейчас, и наблюдал за похоронной процессией, направляющейся к Большеохтенскому мосту, за которым расположено Большеохтенское кладбище. Гроб стоял на грузовике с опущенными бортами, за ним шло несколько музыкантов с духовыми инструментами и провожающие. Шли они медленно, возможно, они уже долго шли, и им еще предстояло пройти немалый путь... Вспомнив все это, я мысленно направился по Кирочной домой, в сторону Таврической улицы, и вскоре (мысленно) увидел дом и окна подвала, через которые я подавал дяде Мише обувь. Интересно, почему раньше, ведь я каждый год накануне Дня Победы читаю все те же сообщения, я не вспоминал дядю Мишу, не вспоминал я его, когда еще жил Ленинграде, и в недавние годы, когда я бывал в Петербурге, проходил мимо тех окон и даже заходил в ту аптеку.


В последнее время я вспомнил и описал немало подобных историй, теперь перейду к случившемуся совсем недавно и давшему толчок к написанию этого текста. Три-четыре дня назад я прочитал в face book стихотворение Владимира Гандельсмана, написанное несколько лет назад:
Успокойся, это море, не сошедшее с ума,
свет и тишь в полночном взоре, это истина сама.
Успокойся, мой хороший, мой любимый, мой родной,
росчерк молнии над рощей нас обходит стороной.
О любви поют неверно, чувство – суть невелико,
потому что не безмерно и от правды далеко.
А безмерное бесстрастно. Как младенец. Над волной
замирают и не гаснут вёсла музыкой двойной.
Это значит, остановлен мужа гордого поход.
Кровля-кровь. Не обескровлен, человек-тростник поёт.
Не испытывай ни силой, ни любовью существо.
Чувство жалостливо, милый, – не испытывай его.
Гул морской, покуда клонит в сон тебя, к до-бытию,
белой ракушкой спелёнут в колыбельную твою.
С просторечием простора слух сплошной не разлучай.
Успокойся. Мир не скоро. Спи, себя не различай


С творчеством Гандельсмана я познакомился не более трех лет назад и сразу принял его поэзию, принял ее еще до того, как прочел о нем и о его стихах. В них все настоящее: чувства и слова, простота и интеллигентность, поэтическая культура старого Петербурга и развитие найденного его непосредственными предшественниками – андеграундными поэтами Ленинграда 60-70-х. Теперь я знаю, что о творчестве и жизни поэта написано немало, но я процитирую лишь слова Михаила Дудина, приведенные недавно в эссе его жены, писательницы Аллы Дубровской [1]. Ознакомившись со стихами Гандельсмана, которые упорно не печатали, он сказал ей: «Видите ли, Алла, чем больше талант, тем больше трагедия». Гандельсману надо было пройти через многое, перебраться в Америку, чтобы через много лет оказаться признанным на Родине.


Я рад, что, прочитав приведенные выше строки Владимира Гандельсмана, я сразу написал в комментариях:
«... и глубокий покой на душе... и почему-то вспомнилось давным давно забытое:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою...»
В целом я сразу увидел то, что постараюсь описать ниже, но не было времени, да и фейсбучный формат комментариев не располагает к пространному воспоминанию. Я процитировал себя лишь для придания моему тексту необходимой документальности.


Ритм строк Гандельсмана: «Успокойся, это море, не сошедшее с ума, / свет и тишь в полночном взоре, это истина сама» сразу напомнил мне мелодику лермонтовской колыбельной песни:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.


И вспомнилась, наверное, зима 1948-1949 годов или одна-две следующие зимы, у меня – воспаление легких, очень тяжелая по тем временам болезнь, никаких антибиотиков еще не было, лечили огромными дозами стрептоцида, который надо пронимать каждые четыре или шесть часов.
Ночь или поздний вечер, за окном темно, абажур прикрыт, чтобы свет лампочки не будил меня. По стене и белой голландской печи бегают тени. Значит по улице прошел редкий в те времена грузовик и качается уличная лампочка, укрепленная на проводах. Мы живем на высоком четвертом этаже, но все равно блики уличного света достигают нас. На стуле, стоящем рядом с диваном, на котором я болею, сидит мама и наизусть читает мне Лермонтова... потому я и написал в своем комменте: «и глубокий покой на душе».
И давным-давно забытые строки, и вся эта картина возникли сразу, мгновенно и, – по этому поводу писал А.Р. Лурия – думаю, теперь уже не забудутся.

                ***

Здесь упомянуто нескольких воспоминаний, но за последние годы их накопилось множество. Вместе они образуют фрагмент того, что в теоретическом и практическом планах я потихоньку разрабатываю. Речь идет о «толстом настоящем» [2].
Это понятие возникло в начале 2000-х, когда я буквально с нуля осваивал историю американской рекламы и опросов общественного мнения и начинал задумываться о методологии такого поиска. Прежде всего, предстояло определить, на ком из огромного числа представителей американского мира рекламы и среди первых аналитиков общественного мнения мне следовало сосредоточить внимание, о ком искать материалы и писать историко-биографические заметки. Чтобы справиться с такой задачей, я бесконечно много читал по истории и культуре рекламы и маркетинга, часами листал академические издания “Who is(was) who,” изучал программы университетских курсов по истории рекламы и маркетинга, списывался со специалистами.
Я сразу исходил из отсутствия «гладкого», «гомогенного», «постоянного» настоящего, полагал, что настоящее – это огромное пятно неправильной и постоянно меняющейся конфигурации. И за счет «освоения» прошлого наше настоящее наращивается, «утолщается», становится более объемным, обеспечивает лучшее видение, понимание реальности, делает более отчетливым будущее.


Познание истории сжимает прошедшие годы, приближает прошлое и одновременно заставляет вглядываться в будущее, другими словам, подобный анализ раздвигает границы настоящего, утолщает его. В историческом взгляде на развитие тех или иных процессов настоящее не ограничивается временными рамками, как то: вчера, сегодня, завтра, – но задается внутренней логикой этих процессов. События, удаленные от «сегодня» (в его буквальном понимании) на сотни лет, не кажутся далекими, древними, если их следы обнаруживаются в текущей повседневности. Люди, определившие развитие этих событий, оказываются современниками не только своего окружения, но и всех последующих поколений. <…> Изучение прошлого, вырванного, отгороженного от современности, генерирует лишь вопрос: «А что было раньше?», тогда как историческая тематика, встроенная в настоящее, добавляет к нему: «А что будет потом?». Я постоянно пытаюсь «утолщить» настоящее, перетащить из прошлого в наше время то, что мне кажется необоснованно забытым, отброшенным. Я не могу освободиться от мысли о том, что настоящее – лишь точка в развитии различных процессов. И в целом прошлое, настоящее и будущее не абсолютны в социальном пространстве-времени, где в каждой его клеточке существует «свое» прошлое, настоящее и будущее.


В последние годы я начал распространять концепцию «толстого настоящего» на биографический и автобиографический анализ. И здесь воспоминания стали инструментом утолщения моего собственного настоящего. Скажем, описанное в приведенных примерах, десятилетиями находилось в «спящем» состоянии, я не подозревал, что следы давних событий хранятся в каких-то уголках моего сознания, это были «вещи в себе». Теперь все эти истории стали часть моего осознанного, актуального, близкого настоящего.
Не хочется думать, что все ресурсы воспоминаний исчерпаны, значит мое настоящее обогатится, прирастет чем-то новым, оно станет еще «толще».
Литература
1. Дубровская А. Вергилий с озера Вайнона https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer10/dubrovskaja/.
2. Докторов Б. Манящее «толстое настоящее» http://doktorov.tilda.ws/pushinskay.