Сон 1. Март 15-е, 2010 г

Должен признаться, мне часто снятся военные сны, хотя я никогда в своей жизни не принимал участия в боевых действиях, если к таковыми не относить коллективные потасовки студентов стройотряда с лихими деревенскими парнями глубоко в нашей бесшабашной молодости. Возможно, таким милитаристским сновидениям способствует моя любовь к фильмам о войне – как художественным, так и документальным. И чем реалистичнее они сняты, тем более привлекательными они становятся для меня. Да, думаю: определённо по этой причине.
Нужно, однако, отметить, что до сих пор противнику ни разу не доводилось уничтожать меня в подобных снах-боях. Ну, это и понятно – то были, в конце-концов, мои сны: обязательно в самый критический момент либо поспевала подмога, либо силы противника мгновенно иссякали, либо... я магически превращался в человека-невидимку и спокойно и непринуждённо ускользал от неминуемой гибели – всего-то и делов, ха!
На худой конец, я просто заставлял себя проснуться в особо экстренных, безвыходных случаях: что, вражьи морды, не вышло?! Не на того напали, мол – наше вам с кисточкой!
Короче, я был неуязвим... пока в одну ночь (дата приведена выше) вражеская пуля, образно говоря, всё же не настигла «бравого солдата Швейка». И даже не пуля, а... [до сих пор грудь, брат ты мой, щемит от воспоминания]... штык! Байонет, чтоб его изобретателю пусто было на том свете. Словом «бравый», кстати сказать, я козырнул необдуманно, так как на самом деле умереть в своих снах я боялся не меньше, чем по-настоящему: к чертям героизм! лишь бы уцелеть...
Так или иначе, дело было во Вторую Мировую. Накануне (сна, не войны: примечание автора) я засматривался телевизионным сериалом «Братья по оружию» («Band of Brothers», в дословном переводе, скорее, означающий «Отряд братишек»), который обожаю: минимум сюжета, максимум действий.
Из всего сна меня больше поразила его чрезвычайная реалистичность и детализация, нежели смысл. Как случается с большинством снов, смысл как таковой в нём напрочь отсутствовал: просто беготня из окопа в окоп, просто стрельба и разрывы снарядов, просто ожидание, когда же всё это закончится... в общем, полная сумятица и неразбериха. Война, одним словом. Но я отчётливо и живо помню эти перебежки от укрытия к укрытию с облаками пыли, поднимаемой каждый раз, как я плюхался на свой избитый (и, предположительно, изодранный вкровь) зад, благополучно домчавшись до очередной точки обороны; помню болезненные ощущения угловатого камня справа под рёбрами, пока я переставляю свежую обойму в свой карабин, и раздражённость постоянно свисающей с кончика носа и до одури щекочущей каплей пота (ну почему она обязательно должна быть такой солёной и липкой?!); помню визульно прослеживаемые траектории пуль, летающих вокруг меня с пространственным звуковым сопровождением, словно из навороченной аудио-системы Bose; помню своё изумление по поводу завораживающей красоты этого адского зрелища и тупо застрявший где-то в затылке, не в мозгу, немой вопрос: а интересно, успею ль я среагировать и уклониться от одной из этих «пчёлок», когда (и если!) увижу её летящей мне прямо в грудь... и что будет, ежели нет? Вернее – как это будет?
Глупые мелочи, конечно, но именно они и создавали то реалистическое присутствие моё среди всего этого хаоса перестрелки. Затем я помню ноги в сапогах, перепрыгивающие через меня – на фоне свинцово-серого неба словно парящие надо мной – и грузно приземляющиеся в паре шагов от моего лежбища, выстреливая мне в лицо шрапнелью мелкой щебёнки из-под тяжёлых подошв. «Куда? Зачем? – вопрошаю я про себя, высовываю голову и понимаю, что наш взвод пошёл в атаку, – А как же насчёт пуль?! Они ведь и того... зацепить могут.»
Тем не менее, я подымаюсь и начинаю бежать вместе со всеми – и всё же в определённом смысле сам по себе. Я бегу и краем глаза вижу, как то там то здесь валятся наземь, скошенные теми самыми «пчёлами», мои однополчане. И в этот момент в моём сердце вдруг крепнет, как цемент марки 600, уверенность, что со мной ничего не случится – что со мной не может ничего случиться! Ведь если я сейчас так же вот упаду навзничь бездыханным – что будет со всем этим миром? Как он сможет самостоятельно существовать без меня?! Ведь он есть... ведь он имеет смысл только с моим в нём присутствием! Разве не так? Разве я не прав? Я?! Только так, а иначе быть не может!!! Скажете тоже.
Фьють... фьють-фьють...
Что это? Пули... Пули?! Хм... а может, я всё ж таки ошибаюсь?
Очень быстро, однако, свист последних становится намного тише, реже. А я всё продолжаю бежать. Причём я только сейчас пригляделся – куда, в направлении чего... и в следующий миг с холодом в сердце осознал, что в каких-то ста-двухста метрах впереди образовалась линия рукопашного боя. Что на военном языке означает – бой с помощью всего, что под руку подвернётся: приклад автомата, магазин с оставшимися обоймами, пустой котелок, кованая пряжка от ремня, подобранный булыжник, собственная каска, в конце концов, и... о да, об этом я почти позабыл... штык! Какое ужасное, холодное, отвратительное слово.
Но постойте, братья и враги по оружию... защитники своего и захватчики чужого отечества... мужики! Разве штык-байонет не был давно запрещён Международной Конвенцией? Разве ж можно человеку вот так, как свинье, вспарывать брюхо??
Ууу... ыххх... оказывается, можно: противник в образе молодого паренька с серым от пыли лицом сразбегу налетел на мною вперёд выставленный штык. Последний вошёл в его тело относительно легко. В глазах вражеского солдата застыл ужас и удивление; уверен, что и в моих было отражено неменьшее смятение чувств. Если б я смотрел всё это на экране телевизора, мне могло бы стать не по себе, вполне возможно – даже стошнить. Но в данную минуту всё представлялось в ином, более абстрагированном от реальной жизни свете. Впрочем, следует помнить, что это и не было реальностью. Однако... не будем отвлекаться.
Парень повалился на спину, увлекая за собой и вырывая из рук моё оружие, ставшее своеобразным уродливым отростком его теперь уже мёртвого тела. А вокруг продолжала буйствовать безумная вакханалия, так что расшаркиваться было некогда. Я ухватился за свой карабин, чтобы выдернуть штык из груди сражённого мною врага, но не тут-то было: лезвие вошло ему между двух рёбер и заклинило в них. Я упёрся ногой трупу в грудь и рванул оружие на себя.
«Без обид, браток, лады? Ничего личного: a la guerre, сам понимаешь, comme a la guerre.»
Далее всё завертелось как во сне: коли!.. бей!.. коли!.. бей!.. Бить, правда, было нечем: мой приклад разбило в щепки одной из шальных пуль. Да и не смог бы я вот так человеку прикладом – в лицо. Штыком в грудь было проще. Гуманнее. Я махал оружием направо и налево, сталкиваясь с телами, протыкая их и отталкивая в сторону или наземь, и упорно продвигался вперёд. Я лузгал вражеские ряды как семечки: щёлк!.. семечку вынимаем, ненужную шелуху врасход... вжик!.. семечка-душа воспаряет на небеса, шелуха-тело назад в землю...
В какой-то момент этого ставшего уже чем-то привычным действа я призадумался: а в чём, собственно, смысл моего продвижения вперёд? продвижения нашего батальона в целом... Ну, пронесёмся мы вот так галопом сквозь ряды противника, роняя наземь их истерзанные тела и оставляя позади свои, и окажемся по ту сторону линии фронта; противник же, в свою очередь, будет к тому времени в нашем тылу. И что? Развернёмся – и в обратный путь со штыками наперевес? И вновь... и ещё раз... Это же смешно, братцы!
Сначала потихоньку, затем всё быстрее и сильнее я начал выбиваться из сил, уставать от этой безудержной мясорубки, конца и краю которой было не видать. Начал уставать от постоянного страха самому напороться на один из вражеских штыков, которых вокруг мелькало несметное количество. Из всех способов умереть меня почему-то больше всего отвращало несчастье быть зарезанным, словно какая-нибудь безмозглая домашняя скотина. Поэтому я сказал: «Ну всё, хорош уже, братва! Давайте расходиться. Давайте... просыпаться. Что это за сон, ей богу?! Никакого удовольствия, даже отдыха от него не получится наутро!»
И в эту самую секунду (если во сне существует подобная единица измерения) я почувствовал, как со спины в меня входит острый инородный объект. Я чётко ощутил, как он разрывает сперва ткань моей амуниции, а затем и жизненно-важные ткани моего дорогого горячо-любимого тела. Лезвие вошло ниже левой лопатки и устремилось прямиком в сердце. Меня всегда пугала картина наступления моей собственной смерти: сердце перестаёт биться, я лишаюсь возможности дышать, и всеми умирающими клетками я чувствую, как самАя жизнь уходит, истекает из меня, испаряется в никуда... Как долго это будет продолжаться? Насколько мучительным будет этот процесс?
Но никакой боли нет! Дыхание просто исчезло, и всё – его словно и не бывало. Сердце остановилось как механизм часов, у которых кончился завод. А я, между тем, остаюсь чудесным образом в курсе всего со мной происходящего: вот я выпускаю свой карабин из потерявших управление и обессилевших рук... вот он падает у моих подкашивающихся ног...  я гляжу вниз, я вижу под собой полотно штыка, жирно рдеющее алой кровью – такой сочной, такой красочной – и вот я устремляюсь к земле, к своим собственным стопам. Я сражён противником. Я – безликая официальная запись в перечне «понесённых в результате кровопролитного боя потерь».
Я лежу на земле... и мне хорошо! Мне мирно и спокойно. Я продолжаю созерцать бушующую вокруг меня резню, частью которой я был лишь пару мгновений назад... и облегчённо думаю: слава Богу, меня это больше не касается. Страх ушёл, усталости как не бывало, и главное – абсолютно никакой боли! Счастливое избавление, и только! Никакого волнения и влияния извне: я погрузился в вакуум, где нет ни забот, ни обязанностей, ни переживаний... ничего. Я погрузился в вечность – превратился в саму эту вечность. Откуда-то издалека заструилась приятная музыка и стала постепенно нарастать, пока я не начал различать мелодию и разбирать некоторые слова...

«…I’ve become comfortably numb…» – играли по радио Pink Floyd, и я позволил им допеть свою песню до конца. Хорошая песня. Затем я встал с постели, отключил будильник и рухнул назад в кровать покемарить ещё с пяток-десяток лишних минут.
Прерваный сон всплыл в моей памяти – собрался частями в единое целое подобно мозаике – гораздо позже в течение дня. И я подумал: как хорошо, что никого колоть штыком сегодня не придётся. И завтра тоже. И надеюсь, что никогда.
Аминь.